2. Бог миловал

               
               
     Холодный и голодный сорок девятый. Январь. Витьке два года, и он сладко спит под лавкой на заплеванном, усеянном подсолнечной шелухой полу битком набитого простым советским людом вагона. И ему, стало быть, накласть. То есть, накласть великую кучу и на крещенский мороз-трескун за фанерными стенками рабочего вагона, и на весь окутывающий его мир, ибо он еще маленький, хилый и бестолковый. Час тому назад, когда они с бабушкой чуть живые проломились в поезд, Витька был голодным до немыслимого безобразия: пытался сожрать огроменную черную пуговицу на обшлаге своей хрен знает из чего пошитой пальтушки, но умаялся до посинения и затих. А уж когда бабушка Татьяна сунула его под лавку, ткнув под голову побирушечью котомку, Витька и вовсе заблаженствовал. Подумал только, как бы, чего доброго, не описаться с радости. Наверное, это была первая в жизни Витьки здравая мысль. С тем и уснул.
    И все-таки он описался. Не во сне. Наяву. Со страху. Проснулся Витька от грохота, лупанувшего его по ушам похлеще майского грома. Это какой-то безбилетник со всей дури  рухнул с верхней полки на пол, зацепившись кирзовыми сапожищами за ножку лавки. Утробно хрюкнув, он подхватился и кинулся, матерясь, по узкому проходу, заставленному кошелками, чемоданами и всякими прочими клунками. От ревизора спасался.
     Между прочим, Витька откуда-то знал, что кипиш в вагоне устроил именно ревизор и что этого дядьку надо непременно бояться. В общем, как и положено в двухлетнем возрасте, он взял да и пустил тугую струю в собственные штаны.
     А дядька ревизор уже вовсю шерстил пассажиров, подбираясь всё ближе и ближе к Витькиной бабке. Бабка же Татьяна, видя такое дело, выхватила Витьку из-под лавки и принялась блажить на весь вагон, будто сунула билет дитю неразумному, а оно, дите это самое, - нате вам, люди добрые, - сожрало его!..
     - А ты плачь, плачь, сыночка мой ненаглядный… - шептала она Витьке на ухо. – Плачь погорше…
     Конечно же, Витька заплакал. Чего ж не заплакать, коли надо.
Только не помогло им с бабкой это представление. Ревизор ушлый оказался. И подкованный.
     Высадил старуху с младенцем, «проклятых безбилетников», «спекулянтов», «деклассированный элемент», «чуму болотную» (это так милиционер ругался) на Рахлеевском разъезде. Бабушка, правда, брыкалась. Как могла. Проводник, ревизор и милиционер, здоровенные красномордые мужики, втроем еле спихнули ее с подножки в снег. Витьку кинули вслед:
     - Держи, курва, своего ублюдка! – рыгнул Витьке в лицо сивушным перегаром упыхавшийся милиционер. – И моли Бога, что отпускаю!..
     И бабка Татьяна молила, волоча котомку и Витьку незнамо куда в пуржистую, стонущую от холода ночь. А когда, наконец, допыхтели они до незнакомой, под рваными соломенными крышами, деревеньки и приютившая их  сердобольная хозяйка вдвоем с бабкой раздели Витьку, яички его вместе со «свистулькой» оказались закованными в ледяной панцирек. Хозяйка охнула испуганно, прослезилась. Дескать, и так-то мужиков немеряно на войне повыбило, ан и этот (про Витьку) мерином вырастет…
     Пронесло. Нормальным вырос. Скоро правнуки женихаться пойдут, слава Богу.