Две женщины под одной крышей

ДВЕ ЖЕНЩИНЫ
ПОД
ОДНОЙ КРЫШЕЙ.
 

– Сэр! Сэр Алекс, – прокричал Тим Аткинс своему шефу, профессору Алексу Иглстону, – идите сюда. Самед наткнулся на нечто интересное.
Выхватив из рук рабочего глиняную табличку, полностью покрытую едва просматривающейся сквозь вековые наслоения земли клинописью, он призывно замахал ею над головой.
Иглстону совершенно не хотелось выходить из-под брезентового тенька на солнцепек. Прокричав в ответ: «Зачем я вам? Поглазеть на очередной посудный черепок?» – он уткнулся в журнал с описями находок. Полевой сезон для его экспедиции, проводящей раскоп на одном из участков близ горы Мория, подходил к концу. Надо было привести в порядок журналы с описями артефактов, убедиться в их сохранности (без догляда древности имеют свойство исчезать, вроде восточного джинна: только что был, и уже его нет), произвести расчет с рабочими, закончить кое-какие мелкие дела, которые из-за второстепенности всегда перекидывают на потом.
– Какой черепок! – продолжал призывать шефа Тим. – Груду табличек с клинописью откопали. Похоже, на библиотеку наткнулись.
Положив ручку на журнал и надев соломенную, китайского производства, шляпу, чтоб не напечь полуденным солнцем голову, Иглстон, покрякивая, нехотя вылез из-под навеса и, не торопясь, зашагал к Аткинсу.
– Любопытно взглянуть. Может, нам на финише чем-нибудь заслуживающим внимания удалось разжиться? Негоже с пустыми чемоданами домой возвращаться? – произнес Иглстон, вертя табличку в руках. Затем, оглядев раскоп и бросив окружившим его рабочим дежурные слова о необходимости скорого, но тщательного (не дай бог повредить) высвобождения из спрессованной веками земли остальных табличек, так же неторопливо отправился к себе обратно под навес.
Уже первый беглый осмотр находки заставил сердце Иглстона, признанного специалиста по древнему Междуречью, ёкнуть в радостном предчувствии.
Экспедиция – не самое удобное место для расшифровки клинописи, даже для такого знатока шумерской, вавилонской и древнеегипетской письменности, каким слыл профессор среди ученого мира. Поэтому он не стал занимать время сиюминутным разбором знаков, даже для того, чтобы хоть частично удовлетворить любопытство. Он это оставил на потом, на сладкое, предвкушая, сколько восхитительных минут они доставят ему, когда он, сидя дома в Оксфорде, в своем кабинете, в просиженном, но бесконечно удобном кожаном кресле, погрузится в ароматы далекой исчезнувшей эпохи. И, может быть, о счастье! – это будут не пересказы царственных подвигов или божественных видений, а записи о чем-то обыденном, конкретном.
Так и случилось. Уже первые расшифрованные строчки заставили его испуганно вздрогнуть, что бывает с людьми при внезапно свалившейся на них радостной неожиданности.
***   
О великий hаШем! Я раб твой Кемет, бывший низменный слуга ее высочества, принцессы Агарь, а потом нового моего господина, вавилонского скотовода Авраама, пишу по твоему благословению о жизни принцессы в добровольном у него рабстве, вплоть до изгнания вместе с сыном в безводную пустыню. Да будет благословенна их память!
Оставляю свои записи бесчисленным потомкам Авраамовым, расплодившимся по воле haШема, словно песок на морском берегу, чтобы ничего нашего ими не забывалось. И будут они также на веки вечные благословенны великим haШемом.
***
– Авраам, драгоценный супруг мой, – громко затараторила Сара, откинув снаружи полог шатра. – Выйди, посмотри, какая красотка к нам пожаловала! Волосы черные, длинные, густые, кожа смуглая, зубки белые, сродни жемчужинам и без щербинок. Груди плотные, бедра широкие. А глаза – словно два громадных агата, обрамленных пушистой зарослью ресниц! Видно, не врет, что принцесса египетская, поскольку явилась со слугой и подарками тебе от фараона. Говорит, как увидела тебя на приеме у отца, поняла свою судьбу – быть ей твоей рабыней, а владение царства египетского оставить другим.
– Я вначале не поверила, хотела прогнать. Говорила – зачем тебе это, зачем? Жизнь у нас трудная: где трава для стад наших, там и мы с шатрами. А она – ни в какую! Твердит – хочу, мол, остаться, и чего-то еще на египетском, которого я не понимаю. Чую, что haШем к этому ее решению руку приложил: девица-то вроде умом не поврежденная, так что больше некому.
– Сара! Перестань трещать. Что за спешка! Не видишь, я с Элиэзэром важное дело обсуждаю. Решаю, стоит нам в путь собираться из земли Египетской в землю Ханаанскую или еще на год тут остаться. Здесь хорошо, но дома все же лучше. Слышал, что зима у нас там расстаралась – дождями землю насытила, трава на пастбищах выше козьих рогов вымахала.
– А про Агарь, девицу эту, которая к нам в рабство попросилась, я прежде тебя узнал – от самого фараона. Он мне так и сказал: «Дурь это дочкина – вместо царства рабство выбирать. Но поскольку к тебе благоволит haШем, а ко мне – нет, возражать не буду». Но я думаю, дело в другом. У него наследников, в отличие от меня, бездетного, словно мух на дерьме. Вот и отпустил с облегчением, дескать, баба с арбы – ишаку легче. А теперь отстань. Занят я, чтоб на бабские разговоры отвлекаться.
И, повернувшись к Элиэзэру, Авраам задал ему вопрос, но не как хозяин слуге, а как верному советнику.
– Ну как? Будем шатры собирать или сомневаешься?
– А ты, мой господин, с haШемом посоветуйся. Как он скажет, так и поступи.
– Это я и без тебя всякий раз делаю. Но молчит он, не откликается. Будто не знаешь, что его великолепие изволит являть себя, когда ему приспичит, а не когда нам, грешным, надобно. Вот и приходится голову ломать. Вдруг ошибемся и поступим не по его замыслу. Возьмет, да и накажет сгоряча.
– Беда какая! Будто раньше не наказывал.
– Не знаешь ты его, Элиэзэр. Он ух, какой строгий. Прибить может. А потом, тебе легко говорить. Наказывать-то будут меня, поскольку я за всех за вас ответ несу.
– Тогда жди, когда объявится. Но хотелось, чтоб его явление поскорей случилось. Еще неделя-другая, и можно забыть о переходе – жара настанет. А с ней шутки плохи. Помнишь, когда первый раз в Египет от голода уходили в самую жару? Сколько тогда скота по дороге потеряли! Больше половины от всех стад.
– Помню. Поэтому и колеблюсь. Дам себе срок до завтрашнего утра. Если haШем нынче ночью ко мне не явится и не сообщит о своей воле, будь что будет, начнем собираться в путь дорогу. Да и соскучился я по нашим горам да землям, текущим молоком и медом. Простору там, воздуха пьяного, густого, как сметана, от запаха трав, хоть ложкой черпай. А птиц всяких, зверья. Не то, что тут в Египте, где людей, как грязи после нильского разлива, куда ни шагни, обязательно кому-нибудь ногу отдавишь – всю природу изничтожили.
Утро выдалось ласковое, легкий ветерок теребил развешенное подле шатров и высохшее за ночь белье, в шатрах гремели посудой, рядом с ними крутились, мотая хвостами в нетерпеливом ожидании хозяев, собаки желтого, как песок в пустыне, окраса.
Восходящее солнце еще не успело осветить своими первыми лучами изумрудные от сочной травы пространства, а «табор» клана Авраамова будто и не ложился на ночь. Пастухи еще затемно отправились к отарам сменить отработавших в ночном напарников. Старики и те, кто не мог по той или иной причине ходить за овцами, занялись мужской домашней работой. Кто утварь чинил, строгал, резал, кто шатер латал, стараясь закрыть потертости, через которые внутрь и вода при дожде сочилась, и мелкий, как пудра, песок при пыльной буре. Женщины всех возрастов хлопотали по всяким делам семейным, коих никогда не перечесть. Лишь малые дети, по отпущенной им возрастом праздности, азартно играли в бабки, немало не заботясь о проблемах дня насущного.
Выйдя из своего большого, белого как облако шатра, Авраам потянулся и, повернувшись к оказавшемуся тут как тут Элиэзэру, с некоторым облегчением в голосе произнес.
– Не явился haШем, видно, не захотел внять моей мольбе. Значит, будем собираться в путь-дорогу. Завтра и отправимся. Чего тянуть! Ты пригласи ко мне на обед всех, кого надо, я им и сообщу о решении. Повторяю, всех, а то начнут нюнить, что не предупредили, отсрочки просить.
Сказал и улыбнулся. Видно сам желал такого поворота событий. А поэтому торопил, опасаясь капризного и переменчивого в настроении haШема.
– Так они, мой господин, можно сказать, уже готовы к походу. Ты только команду дай.
– Опять ты, Элиэзэр, вперед господина на осла вспрыгнуть норовишь! – произнес с нарочитой холодностью Авраам, отводя при этом глаза, в которых плясали веселые искорки. – Зачем, не получив от меня согласия, предупредил старейшин, что на днях выходим? А если бы haШем не велел? Выпороть бы тебя, старого козла, за самодеятельность, да лень. День больно хороший.
– А как, мой господин, тебе девка египетская с вечера показалась? – Элиэзэр специально перевел разговор на другую тему. Хозяин хоть и добр к нему, а возьмет и огреет хорошенько пару раз кнутом поперек спины или, что хуже, задницу раскровенит. Придется тогда, пока не заживет, пехом топать, вместо того, чтобы без труда ехать на одной из хозяйских повозок.
– Хороша! И спереди – на лицо и на все такое. И сзади. Куколка, да и только. Как увидел, чуть себе накрамник спереди не прорвал от напряжения. Хотел, по первой мысли, Агарь эту к себе этой же ночью на пробу затащить. Да поостерегся. Вдруг haШему не понравится. Поэтому, поразмыслив, решил не трогать, а от греха подальше отдать ее Саре в услужение. Она, видать, ее ко мне страсть как приревновала. Сидит, сопит, грудями колышет от волнения, головой потряхивает и молчит.
А Саре было отчего разволноваться, как и другим находившимся в шатре женщинам, дотоле тайно побывавшим на ложе Авраамовом. В шатер ввели не просто девушку, вся красота которой в молодости. Но принцессу с гордо поднятой головой в царственном парике, украшенном золотой диадемой, с точеным носиком на смуглом лице, едва заметным на щеках румянцем, громадными формы миндаля глазами, обрамленными длиннющими ресницами и черными агатами зрачков, с любопытством следящих за глазевшими на нее людьми. Ее дивный стан был обернут от ступней до подмышек, но так, чтобы закрывать грудь, тончайшим льняным полотном с орнаментом из золотистых стрел, сквозь которое просвечивало молодое, зовущее тело.
«Неужели он себе ее оставит?» – первое, о чем подумалось Саре. И такая злобная тоска охватила ее вдруг, хотя она и не была ревнивицей и сквозь пальцы смотрела на многочисленные любовные похождения супруга, воспринимая их как неизбежное: мужчина есть мужчина. Ей, всю свою жизнь посвятившей Аврааму, единственному своему возлюбленному, с которым делила беду и радость, голод и холод, которого не раз выручала из беды, не задумываясь о грозящих для нее последствиях, впервые стало страшно за свою дальнейшую судьбу. Ей хотелось вскочить, вцепиться этой царственной девке в шею, порвать в клочья. И все, очевидно, так бы и произошло, если бы не ум и провидение Агари. Она распласталась ниц перед ногами своей будущей госпожи, тем самым демонстрируя полную рабскую зависимость.
Все это длилось не более минуты-другой. Вид павшей в покорности рабыни, перед которой еще недавно лежал весь египетский народ, да еще такой красавицы, резко переменил настроение Сары, будто кто-то свыше провел рукой по ее сердцу, приказав успокоиться и принять к себе новую рабыню как благостную данность. И подумала она: «Отчего бы мне, очевидно, навсегда бездетной, не отнестись к невольнице как к дочери, одарить ее доселе нерастраченной материнской любовью!» И приняв такое внезапное для себя решение, она просветлела душой. Гнев улетучился, и она, встав с возвышения, на котором сидела рядом с Авраамом, подошла к Агари, приказала той подняться и, полуобняв одной рукой, другой нежно погладила по лицу.
– Вот и прекрасно, – воскликнул, потирая от удовлетворения ладони, Авраам. – Вижу, приглянулась тебе рабыня, пусть за тобой и ходит. Я не жадный. Но слугу ее, Кемета, себе оставлю, поскольку тот грамотен и языкам обучен. На рынке за такого не менее пары верблюдов с десятком овец просить будут. А мне даром достался.
Обрадовавшись такой удаче, он неторопливо встал с коврового возвышения, на котором сидел, подошел к Агари и, строго осмотрев сверху донизу, неожиданно игриво ущипнул за ягодицу. Затем, не обращая внимания на покрывшееся краской стыда лицо новой жениной рабыни, отошел от нее на пару шагов, и еще раз пристально окинув взглядом, со знанием дела произнес:
– Тебе, Сара, тоже повезло, девка досталась нормальная, без изъянов. А теперь всем расходиться и хорошенько выспаться. Завтра домой отправляемся.
Засыпал Авраам удовлетворенным. Оттого, что отдав Саре Агарь, удержался от греха, как его бес к этому ни подталкивал. Оттого, что задаром приобрел для себя ценного раба, которого направит в помощники к Элиэзэру, вечно гундящему про собственную занятость.
Переход в землю Ханаанскую прошел удачно. Скота по дороге не потеряли, даже прирастили. И всю немалую прибыль, полученную в результате удачной торговли на земле Египетской, уберегли от алчущих разбойников, коих немало на многотрудном пути из Египта в Землю обетованную.
Агарь, став рабыней Сары, старалась во всем слушаться госпожи, никогда не перечить ее капризам. Лишь иногда, украдкой, когда была уверена, что ее никто не видит, давала волю истинному чувству, мечтая о времени, когда сама станет госпожой дома Авраамова. На людях же единственно, что позволяла – хитро зыркнуть в сторону глазками. Дескать, ух я какая…
Сара же в Агари души не чаяла, никакими работами не занимала, разве что вместе с ней тесто замесить. А тесто у Сары получалось особенное. Ни у кого такого не было! Замешанное утром, оно не черствело до самого вечера. И ячменное пиво – обязательное приложение к хлебу – у нее получалось лучше, чем у других. Всегда выдержанное до полной готовности, но не передержанное. Темное или светлое со всякими пряными добавками, Сарино пиво было на вкус приятно кисловатым, с чуть бьющим пузырьками в нос и слегка пьянящим. Его не надо было пить через трубочку из тростника, как в других домах, потому что оно всегда было хорошо процеженным, без противной слизи из размоченных и не добродивших кусочков хлеба да не растворившегося до конца зернового крошева.
Сара была женщиной открытой и гостеприимной. Секретов своего кулинарного мастерства не таила. Но, очевидно, haШем не отпустил другим хозяйкам даже малых частиц ее таланта. И те отчасти по-хорошему, открыто, отчасти скрыто, с неприязнью, завидовали, тайно изощряясь колкостями в ее адрес. А вот Агарь овладела этим мастерством. И у нее со временем стало не хуже, чем у Сары, получаться и с хлебами, и с пивом. Да и как по-другому, если Сара ее от себя ни на шаг не отпускала. Агарь и ела вместе с ней. И не всегдашние хлеб с пивом, приправленные луком да чесноком, а еду господскую: мясо, сыр, масло, финики и другие яства, недоступные людям даже среднего богатства.
Авраам, видя покладистость царственной рабыни своей жены, в полной мере наслаждался миром и покоем в доме, где мог спокойно отдохнуть от трудов праведных, за что неустанно благодарил haШема. Впрочем, это не мешало ему всякий раз при встрече с невольницей пройтись рукой по ее прелестным ягодицам. Но уже без всякой задней мысли. Сара это чувствовала и не ревновала. А что другие языками треплют – с нее не убудет, лишь бы hаШем расщедрился и послал ей ребенка, желательно мальчика, чтоб род продлить.
Но дни скакали за днями, как скачут наперегонки молодые козлята, один год сменял другой, а Саре никак не удавалось понести. И это обстоятельство, переполнив печалью дом Авраама, послужило причиной раздоров в этой прежде славящейся своим миром и согласием семье, а взаимные обиды не хотели забываться.
И Сара решилась.
Однажды вечером она зашла на супружескую половину, ведя за руку Агарь.
– Любезный муж мой, – с печалью проговорила она. – Мы стареем. Тебе сто лет исполняется, мне девяносто. Вдруг у нас, как мы ни старайся, с ребенком не получится? Вот я и подумала: пусть Агарь взойдет к тебе на ложе, и да будет haШем к нам благосклонным, понесет от тебя. Если она родит мальчика, я посажу его на свои колени, и станет он нашим полноценным наследником, хоть и не из моей утробы.
Авраам не поверил своим ушам. Чего-чего, но услышать подобное от Сары, славящейся своей праведностью, он никак не ожидал. Стал отказываться, упрекать жену даже за мысль такую. Дескать, она его на грех толкает, за который придется ответить перед haШемом.
Но Сара была непреклонна. Если потребуется, то она отведет вину от мужа, приняв весь гнев haШема на себя.
И Авраам сдался ее просьбам, и взял Агарь в свое ложе. И не видела Сара, как торжествующе сверкнули при этом глаза той, к которой она привыкла и любила как дочь. А если бы увидела, то содрогнулась.
И понесла Агарь в себе семя Авраамово. И узнав об этом, Сара вначале совсем мимолетно опечалилась: дескать, за что мне hаШем такую судьбу уготовил быть бездетной, или неверна я ему и не молюсь неустанно? Но быстро взяла себя в руки, продолжая любить Агарь, словно ничего и не произошло. Авраам про беременность Агари и не догадывался. После той ночи, чувствуя, что согрешил, и досадуя от того на весь мир, больше не стал привечать жениной рабыни, но, наоборот, сторониться.
Агарь же, думая, что отчуждение к ней Авраама, произошло под влиянием Сариных наветов, стала вести себя по отношению к госпоже вызывающе, даже грубо, сказав ей в лицо однажды: «Раз haШем дает мне ребенка, а тебе – нет, я лучше тебя». И Сара, глубоко обидевшись, отстранила ее от лица своего, стала нагружать тяжелой работой, чтоб та разрешилась от бремени раньше положенного.
Но Агарь терпеть такого к себе отношения не желала. И через некоторое время, в самом начале месяца тишрита, убежала к фараону, отцу своему, жаловаться, пригрозив на прощанье: «С каким наслаждением я буду следить, как мой отец, великий фараон, покарает всех вас за жестокое отношение ко мне, несущей в утробе своей дитя Авраамово. А тебе, Сара, старая высохшая коза, я собственноручно вытяну соски и буду на них вместо веревок белье сушить».
Что касается Авраама, то ему ни про распрю между его женой и ее царственной рабыней, ни про побег ничего не было известно. Сам он, занятый важными делами своего клана, почти не вникал в дела домашние. А его окружение, страшась гнева, предпочитало молчать.
Впрочем, отсутствие беглянки было недолгим – луна без нее раз десять всходила, не более. Пришла утром и, бухнувшись в ноги госпоже, долго винилась в гордыне, вымаливая прощенье, и призывая в свидетели haШема клятвенно обещала стать примерной рабыней. Сара же была сердцем отходчивой и зла долго не держала. Чуть продержав ослушницу для приличия на полу, приказала подняться и, посадив за стол свой, дала понять, что простила.
Обсуждая причину возвращения Агари, почти все сходились во мнении, что та испугалась. Что не рассчитала сил, ибо на пути в Суру, где стояли ближайшие египетские посты, ей надо было бы пересечь места пустынные, в месяц тишрит маловодные, но полные диких зверей. Сама же она объяснила причину возвращения тем, что явился ей ангел, который приказал идти назад и покориться судьбе своей. Но кто этому поверит?! Тем не менее, люди не смеялись. Понимали, что предпринятый Агарью побег из-за невыносимого ее положения был изначально безрассуден, что подобное одиночное путешествие непосильно даже для здорового мужчины. А уж для молодой женщины, да еще на сносях, – просто-напросто смертельно. И жалели. А пожалев, перестали, как раньше, завидовать ее привольной жизни под крылышком любящей Сары.
И родила Агарь мальчика. И радостная Сара обняла новорожденного и дала его ротику прикоснуться к своим сосцам, став, согласно обычаю, матерью, и тем самым утвердив теперь уже ее сына в правах на наследство Авраамова имения. И назвал Авраам сына Ишмаэлем, то есть «Бог слышит».
Мальчик рос крепким, здоровым. Авраам был необычайно нежен с наследником, проводил с ним каждую свободную минуту. Казалось, наступил мир.
Но все мы по воле haШема ходим. Куда направит, туда и пойдем, как он решит, так с нами и будет. И решил он обрадовать Сару материнством. И понесла она. Понесла, вопреки возрасту, когда ей уже и не мечталось иметь собственного ребенка. И разрешилась она в положенные сроки, и тоже прелестным мальчиком, которого назвали Ицхаком, что означает «смеющийся».
Люди не верили в подобное чудо. Никогда, злорадствовали они за ее спиной, не случалось, чтоб женщина рожала на десятом десятке. «Не ее это ребенок, – шушукались они, когда видели Сару с малышом на руках. – Он или подкидыш, или приобретен на стороне за деньги».
А на то, что у Сары сосцы так и брызгали молоком, внимания не обращали, дескать, все это фокусы, перенятые от египетских магов. Но молва была недолгой. На пиру, который устроил Авраам по случаю двухлетия своего сына Ицхака, приглашенные, среди которых было много знатных людей, – Шем, сын Ноаха, Эвер, Авимэлех – царь Герара, – воочию убедились в ложности слухов, поскольку сын был похож лицом на отца, как похожи друг на друга расплесканные капли воды.
Лишь Агарь не могла успокоиться и время от времени пыталась подпустить ветерок сомнения, но так, чтоб люди не ведали, откуда дует. Однако все ее тайные усилия никаким успехом не заканчивались. Поразительное сходство сына с отцом просматривалось не только в лице, фигуре, походке. Взрослеющий Ицхак с каждым годом все более и более походил на Авраама характером, обещая стать таким же, как и отец: непреклонным в вере в haШема, нетерпимым к его врагам, радушным и участливым к людям, твердым, решительным, упорным в достижении цели.
Ну, а что Ишмаэль? Будучи хоть и усыновленным, но в представлении людей все равно рожденным от рабыни, и видя в лице сводного брата реального соперника, он постоянно задирал Ицхака, старался вывести из себя, заставить расплакаться, чтобы все потом смеялись и говорили: «Глядите, какой у Авраама младший сынок – девчонка, да и только». Однако у него это никак не получалось. Ицхак не ныл и не бегал жаловаться, а всегда давал обидчику твердый отпор.
– Ты говоришь, – возражал Ицхак Ишмаэлю, – что когда тебе, тринадцатилетнему, делали обрезание, ты не испугался операции, повел себя мужчиной, презрев боль и не застонав. А я, восьмидневный, ничего не понимал. Что, будь постарше, уже при одном виде ножа, приставленного к моей крайней плоти, начал бы верещать от испуга, как птица, пойманная в силок. Ты утверждаешь, что именно такое твое поведение демонстрирует неизмеримо большую любовь к haШему, чем моя? Глупец! Любовь к haШему определяется не слезами на глазах или стонами, когда больно, а верой в его всемогущество и благость, готовностью отдать ему по первому его требованию жизнь, а не какой-то там кусочек плоти.
И как эти слова были пророчески справедливы! Авраам и сам Ицхак никогда не говорили о том, какую проверку на верность устроил им haШем на горе Мория. Но слухи – они как запахи, против воли повара, разлетающиеся по сторонам от стоящего на огне закрытого котла. Не надо было много времени, чтобы люди узнали, зачем отлучались из дома Авраам с Ицхаком в сопровождении Ишмаэля и Элиэзэра. Не скрылись от них и слова Ицхака, сказанные перед тем, как он прошел свой жертвенный путь.
– Я вижу гору, над которой повисло облако – Шхина, там ждет меня с отцом haШем. И, говорю я, что там, где мы теперь стоим, и вокруг этого места будет воздвигнут город Иерушалаим, а на вершине горы встанет Бэйт hа-Микдаш, Храм haШема.
И стали слухи эти ходить среди людей разных племен и множиться, наполняя души испуганным восхищением и удивлением перед великим послушанием Авраама, отринувшего ради haШема свои отцовские чувства, и перед жертвенным пророчеством Ицхака.
Не унималась лишь Агарь, продолжая натравливать Ишмаэля на Ицхака. Сара, видя такое, не раз требовала от рабыни усмирить парня, который только ее и слушался. Но та, всякий раз давая обещания, хитро щурясь, будто от солнца, и согласно кивая головой, ничего не предпринимала, оставляя все как есть. Тогда в отместку Сара опять отлучила Агарь от своего стола, стала нагружать тяжелой и грязной работой по дому, которой раньше занимались другие рабыни. Но и это не помогло. Агарь безропотно переносила все свалившиеся на нее тяготы, но на сына не воздействовала, молилась haШему, поджидая своего часа. Но, видимо, у того были на этот счет другие планы.
Как-то во время игры Ишмаэль, слывший метким стрелком из лука, стал хвастаться обступившим его парням, что за сто шагов попадет в середину яблока. И чтобы убедить сомневающихся, а заодно, как всегда, обвинить Ицхака в трусости, как бы в шутку предложил тому встать под дерево с яблоком на голове. Думал, что побоится. Ничего подобного! Ицхак, чтобы не потакать всегдашнему хвастовству и позерству Ишмаэля, недолго думая, согласился.
Разозлился Ишмаэль, что вышло не по его, что и в этот раз не удалось высмеять брата. Отбежал, и в гневе, не думая о возможных последствиях, стал пускать стрелу за стрелой, всякий раз промахиваясь, но в опасной близости от головы стоящего в неподвижной смелости Ицхака.
– Ну, кто трус, а кто мазила! – пренебрежительно крикнул он онемевшим от испуга зевакам, когда вопившая от ужаса Сара, выхватив у Ишмаэля лук и дав подзатыльник, побежала жаловаться мужу.
– Он же убить мог сына твоего единокровного, – орала она так, что слышно было в самом отдаленном шатре. – Знать их больше не желаю. Ни Агарь, ни ублюдка этого Ишмаэля, названного нами от безысходности сыном. Дай им вольную, и пусть убираются к себе в Египет. А не то я на эту самую стрелу, которой чуть не убили Ицхака, нанижу обоих, как мясо на шампур. Знай! Терпению моему пришел конец!
Авраам смотрел на бушующую в гневе жену и в ужасе понимал, что она это сделает, поскольку хорошо ее знал. Знал, что Сара несправедливых обид по отношению к себе, своим близким никогда не прощает. И если решит отомстить, то обязательно доведет дело до конца. Обратных примеров, за все годы их совместной жизни, у него не находилось.
И Авраам сдался. Сдался, потому что в душе глубоко переживал давнюю свою вину перед Сарой, когда, испугавшись за свою жизнь и нажитое добро, назвал перед фараоном красавицу жену своей сестрой. Чувствовал, что именно за эту проявленную им слабость, а может, и не только, haШем так долго карал его отсутствием наследника, надоумил жену, безутешную от бесплодия, подложить под него Агарь. Однако не только это было причиной. Наблюдая за сыновьями, Авраам с каждым днем все отчетливее сознавал, что нынешнее юношеское соперничество между ними неизбежно перерастет в будущую (после его смерти) кровавую рознь в борьбе за наследство.
Было только две возможности это предотвратить. Надо было либо объявить наследником старшего Ишмаэля и загодя восстановить против него людей, которые никогда не признают сына инородной рабыни своим предводителем, либо дать вольную Агари и, одарив ее богатством, отправить вместе с сыном куда-нибудь подальше. К примеру, в пустыню Фаран.
Авраам выбрал второе. Он призвал Агарь и, сжав сердце в кулак, объявил ей об изгнании. И был непреклонен, несмотря на все мольбы любившей его женщины. Единственно, в чем уступил, – разрешил Ишмаэлю навещать его, потому что был сильно привязан к сыну и горько переживал будущую разлуку.
Сара наблюдала всю эту сцену от начала до конца из своей половины. И слезы радости текли по ее щекам. И она за это была бесконечно благодарна haШему.
Время шло. Ишмаэль стал известным охотником. По совету матери своей, Агари, взял в жены египтянку, родившую ему двенадцать детей. Отца не забывал, всегда навещал с дарами, когда оказывался по делам вблизи его шатров. Тогда и встречался с единственным Авраамовым наследником, с братом своим Ицхаком, женатым на Ривке, с его детьми. Но специально никогда этого не делал. Да и встречи эти были не по-родственному сухие: здравствуй – прощай, без всякого намека на теплоту.
Последний раз братья виделись на похоронах отца, который умер 137 лет от роду. Агарь же после изгнания никогда не появлялась близ дома Авраамова. Злясь на судьбу пославшей ей, дочери фараона, столько лишений и не давшей исполниться всем ее надеждам, после изгнания только и оставалось, что мечтать о мести: если не Ицхаку, то уж его потомкам обязательно. Люди, встречавшиеся с ней, рассказывали, что даже при одном упоминании об Ицхаке глаза ее начинали пылать ненавистью, а губы посылали проклятия на все его семя.
*   *   *
– Ну и как тебе этот летописец? – обратился Иглстон к Аткинсу, когда они, закончив перевод, записали его на бумаге. – Думаешь, сенсация? Или как?
– Если будущий анализ подтвердит подлинность «кирпичей», а они, по всем параметрам вроде бы из того времени, то конечно сенсация: реальная это запись событий или выдумка – неважно.
– А как верно все подмечено, – продолжал радоваться успеху профессор. – И как же это родоначальник всех евреев и арабов опростоволосился? Ведь наверняка знал, что нельзя объединять двух женщин под одной крышей. Об этом еще древние китайцы предупреждали, назвав подобное объединение символом войны. – И со смехом продолжил: – Наверняка ему этот самый haШем голову задурил.
– А он ничего про древних китайцев и не знал, – ответил Аткинс. – Просто промахнулся, как я в своей последней игре в покер. – И откинувшись на спинку, после небольшой паузы, мечтательно произнес: – Эх, знать бы прикуп… – Но сразу осекся под строгим взглядом профессора.
– Не серди меня, Аткинс! Терпеть не могу эти твои прибаутки.
– Да не об этом я, – постарался загладить неосторожность Тим, виновато глядя на взвившегося, по его мнению, непонятно от чего профессора. – Я про то, что от баб, простите, от женщин, всегда надо ждать какого-либо подвоха. И никогда об этом не забывать. А старичок забыл и тем вызвал распрю, которая без перерывов гуляет меж его потомками уже почти четыре тысячи лет.