О Сашке, мире и финских зайцах

Саша вдохновлялся, будто прикуривал от моих слов:

— А может, вообще!.. Через Питер — в Финляндию, а?

Я промолчала. Он воспринял это как отказ, как грызущую ненависть к Питеру, к Финляндии, дороге, поездкам, к нему, Сашке, и оттого очень осторожно, чтобы не спугнуть, сказал:

— Там зайцы… Прямо в городе.

Я кивнула:

— Можно и к зайцам.

Сашка блеснул глазами. Он нависал над картой, облокотившись на стол, и время от времени дергал головой — сбрасывал со лба волосы. Для Сашки сейчас не было никаких денег, загранпаспортов и пачек документов – боже упаси. У него сейчас была большая пятнистая карта мира, и он рассматривал ее, как дикого зверя – осторожно, с опаской и восторгом. Под шкурой просвечивались синие вены и артерии, ребристо чернели названия и дышали еще санькиным теплом те места, по которым он только что водил пальцем – чертил свои дороги.

Я не выдержала и не то завыла, не то пропела:

— Ему везде-е была доро-ога, везде-е была ночле-ега те-ень!..

Он взглянул на меня невидяще:

— Это кто?

Откинулась на стуле, запрокинула голову и глухо сказала куда-то в потолок:

— Пушкин, Саша. Пушкин.

Он промолчал, никак не восприняв мои слова. Молчал долго, минуты две, о чем-то очень далеком: как тушенка или Остров Святой Елены, а потом прозрел – я отчетливо увидела, как он прозрел: в глазах заплясали лихие черти, и, если до этого взгляд не долетал до меня, взрезаясь бесшумно в какую-то стену, то здесь — прошил, ясный, насквозь:

— Давай мир обойдем. Весь.

— Давай, — говорю. – Деньги – где возьмем?

Стена снова рухнула невесть откуда и затуманила всю комнату. Зачем деньги, если есть карта, ноги и вся жизнь впереди?

— Ну, не весь.

— Не весь, — отвечаю, - можно.

Помолчали.

— Интересно, — Сашка сщурился, бледно улыбнулся чему-то и посмотрел мимо меня, — а в Финляндии зайцы толстые?

***
Машина пронеслась прямо передо мной. Мягкий мой прыгучий шаг вмиг задубел, ноги отяжелели, и я легонько качнулась, так и вкопавшись на месте. Водитель даже не заметил, Сашка — тоже.

Мне стало страшно. А потом весело. Весело от того, что мы идем - такие молодые и красивые, что тело мое послушное и храброе, и работает, как самый слаженный, самый точный в мире механизм. А ноги сильные и выносливые. Что мы прошли уже тридцать пять километров, и пройдем еще столько же, и дойдем до самой Финляндии, чтобы посмотреть на финских зайцев, и не нужно нам будет никаких денег, потому что мир — очень добрый зверь. С курчавой шерстью, толстой шкурой, и на редкость горячей душой. Если я сейчас лягу на асфальт, и раскину руки по меридианам – спиной, руками, каждой своей клеточкой его почувствую. И услышу, как туго пульсирует под землей что-то живое: оно всегда было под землей, всегда. Под палыми листьями, толщей гробов, саркофагов, невыкопанных снарядов хранилось большое раскаленное сердце, и тяжело текла рыжая горячая кровь.

А мы просто шагали по шкуре не в такт. И хотели прочесать ее всю.

Я высказала Сашке мысль про меридианы. Он проворчал:

— Если бы шагнула сейчас под машину, то добралась бы только до слоя с гробами.

Заметил все-таки.

— Сашка, — говорю, — до Питера дойдем?

Он улыбнулся.

Мне тоже стало смешно. Два московских отщепенца. Дезертиры, позорные отступники, хиппари – и все ради каких-то зайцев.

Шли дальше. А внутри бултыхалось что-то горелое — от головы до сердца, туда-обратно.

Туда.

Обратно.
***

Поставили цель: обойти Москву пешком. Этот родной рыжий клок средней пушистости.

Но на сорок втором километре Саша припал ко столбу, осмотрел шоссе и тихо попросил:

— Давай сядем.

И сел на бордюр.

— Нельзя. – Я подумала, если лечь вдоль бордюра – вы образуете меридиану или параллель? — Потом не встанешь.

Он неохотно подтянулся на моей руке, выругался на жару и сказал:

— Мы как из тюрьмы сбегаем.

А с неба и правда палило.

Утром шел дождь и гидрометцентр обещал его весь день. Лужи бурлили, будто земля кипела, а небо — было такое тяжелое и низкое, что как в землянке. Даже воздух густой, и дышать — через силу.

Саша похлопал по карманам. Похлопал, не будто что-то искал, а будто просто очень хотелось похлопать: быстро, вскользь. Однако — надо же — выудил откуда-то сияющий рубль:

— Орел – идем. Решка – остаемся.

И подбросил. Монету повело куда-то влево, Сашкину ладонь повело за монетой, Сашку – за ладонью, и рубль приземлился прямо на край руки. Саша накрыл ее второй. Аккуратно, словно там сидел светлячок или блестящий жук.

Решка.

Я так и не поняла, чего мы пошли. Почти разошлись, попрощались уже и тут меня дернуло:

— А черт с ним, пойдем.

Какой шальной все-таки оказался черт.
***
Что до Питера не дойдем — поняли сразу. Ну и пожалуйста, тоже мне.

И Москву всю не обошли – что ее, восемьсот семьдесят лет строили, чтобы ее за один день пешком излазили? Столица.

Я плохо помню, как добрались до дома. Сашка гибко швырнул свое тело в вагон метро, я швырнулась за Сашкиным, и мы раскинулись на полупустых — повезло же! — сиденьях, изо всех сил стараясь не лечь. Метро тепло дышало, металлически полязгивало, токало своей железной кровью и, по-моему, ближе всех подобралось к земной сердечной теплыни.

Троллейбус был совсем от нее далек. Вот к проводам, острохвостым ласточкам, взъерошенным воробьям — да, близко. Но вдруг они тоже своими крохотными птичьими сердцами улавливают это неслышное биение?

В троллейбусе я поняла, что уже в состоянии пройти столько же.

А пока шла от остановки к дому, снова поняла, что нет, не в состоянии.

Зато мне подумалось, что мы обошли мир. Маленький московский мир – но обошли же.

Я и Сашка — не абы кто, а те самые зайцы. Сами посудите: если шли именно за ними, обошли все на свете, а ушастых не отыскали – хотя должны же! – значит, мы и есть те самые ушастые.

И совсем не толстые.

А потом подумалось, что мы – тоже мир.

А мир – мы.

Я мысленно повторила. Мы — мир. Мир — мы. Мымир. Мирмы. Мымирмирмы. Мымирмирмымымирмирмымымирмирмы.

Выходило ласковое, почти кошачье урчание.

И стало так тепло, будто я поняла что-то очень важное в жизни. Не знаю, что именно, но поняла ведь.

А утром снова пошел дождь.

Я вышла на улицу за чаем, и почувствовала, как сыро моему хорошему большому зверю. Но сердце его все равно было горячо и огромно, а воздух пах свежо и сладко.

И больше мне не хотелось ничего, даже чая —

только дышать,

дышать,

дышать.