Житие несвятой марии 13

Хочу  я дальше продолжать  свою  повесть,  или   нет,  но ,  как  говорится  , « замахнулся, ударяй!»
Я уже  в самом  начале   поминала о тридцать восьмом  годе.
Страшный  выдался год…
В начале  лета, одной ночью ,  постучал кто-то к нам в окно…
Шепнул  тяте его  друг, что,  дескать, утром  за тятенькой приедет  какое то  Н. К. В.Д.  Бумагу он привёз.  Мы то,  ни бум-бум,  когда нас  ночью мама спешно  собирала, и на телегу  усаживала. Мешки , узлы  складывали.  Хорошо помню  ту ночь.  Деревня спала…
 
И  мы уехали, оставив  все нажитое. Никто нас  не провожал. У нас даже собаки во дворе не было, чтобы за телегой побежать.
Не  могу понять,  за что  отца хотели  посадить?  То ли за то, что в белой  армии Россию  защищал, то  ли за то , что после  разрухи, когда  обнищала деревня,  заборами печки топили,   вывел свой колхоз  в  передовые,  и, в тридцать пятом  году   в  Москву на съезд  ездил?  Этот вопрос , за что…   не  решён мной,  и по  сей день.
 
Плохо  помню, как  ехали на поезде.   Я остро чувствовала, что случилось,  что  то, страшное.    Я   всей своей маленькой душой  отчётливо понимала, что больше   я не вернусь в  свой  родной дом,  не увижу  красавицу деревню,  не увижу больше никогда  дорогие  мне лица  друзей…Прощай  моё радостное,  золотое,  с серебряной  каёмочкой  звонкое  детство.   Мои поля , маковые,  льняные, пшеничные,  гороховые… Мои леса,  луга сенокосные,   моя любимая речка…
Прощайте  мои небесные , хрустальные, нежнейшие  струны,  зовущие меня  в  прекрасный мир  жизни и  любви…
 Я никогда не вернусь  к  вам... За  что мне  это???
 
А ни за что.  Просто я родилась на этой грешной земле.   Всё . что со мной   должно было случиться,  оно и будет.
 
В Иркутске, на вокзале ,  отец оставил нас с мамой,   дожидаться  его.
Сидели мы кучкой  на своих узлах,  как птенцы,  выброшенные из гнезда.  Что могли сделать  родители , люди,  испокон от земли,
 в большом ,  и шумном  городе…?   
Главная  у  тяти была задача,  найти крышу над  головой. В  те  времена квартиры  не  сдавали, и  не  продавали.   Нечего было  сдавать-продавать.  Первым  жильём   была  у нас , старая, брошенная   кузница…   на улице Омулевского.   Помню  большой двор,  заросший  травой. Посреди двора  столбик.   К нему привязана  длинная  верёвка. На другом конце  верёвки  привязана маленькая  девочка,  лет четырёх- пяти.  Её небольшой  домик , задним  крыльцом  выходил   во двор,   сени были открыты,   а дом  на  замке.  В сенях  стоял  топчанчик для девочки  и еда,  скудная  еда.  А  девчонка была  весёлая  и добрая. Вот  мы с ней и играли.  Её родители по целым дням работали.   Ещё там у дороги стояла , не то  церквушка разбитая, не то  часовня.  Сейчас там  кинотеатр.  Я не  помню,  сколько мест мы сменили…Одно  время  жили  по улице Русиновской, ( сейчас  Байкальская ) в такой  крохотной  комнатушке, что ёлочку на  Рождество,  тятя  подвесил  к потолку.   Нас всё ещё  было семеро. Сёстры ,  Раиса  с Зоей  были  замужем, и  жили  далеко.
Я спала на широком  подоконнике, потому,  что никто не влазил  на  подоконник,  а я  как раз умещалась.  Днём моё  ложе  служило  столом. Единственное  окно  в толстой  стене выходило во  двор бани. Там  были две  скамейки ( по  нашему, лавки)  . Когда был  в бане  мужской  день,  ну, это когда бабы  и мужики, мылись  отдельно.   А  чё то у нас в деревне  отцы с матерями  вместе мылись.   Ну, опять,  же, некультурные люди  были, чё с них взять?
 Дак вот,  на этих лавках  сидели, после бани  мужики,  и курили. .  Окурки,  как водится , бросали  тут же.  Когда ни кого не  было,   мы  с сестрой  Клавой,   бежали собирать  окурки. Оставшийся  табак вытряхивали  на бумажку  и старались  собрать  побольше. Лазили  под скамейками,   доставая эти  окурки,  именуемые «бычками»
Когда  тятя вечером  приходил,  после беготни по городу,  в поисках  жилья и работы,  усталый и молчаливый,  мы с Клавкой выкладывали  перед  ним свои  трофеи… Он улыбался нам,   какой  то жалкой  улыбкой, сворачивал  из старой газеты « козью ножку»,  курил и  молчал… А  у  меня  сердечко моё  маленькое  разрывалось от  жалости  и любви к нему.  Вот и  первые, взрослые страдания… А  мне ещё и восьми  лет  нет.
 
Отец  старался прописать нас, а негде.  Без прописки  не брали на работу.  Бедный отец… кормить детей надо… Мама устроилась  прачкой к богатым  евреям.  Да и убирала и мыла  у них. 
Правда, евреи  были добрыми, и я  иногда прибегала  к маме, и меня там подкармливали.
Я  трясла рыжей головёнкой  в знак  благодарности,  набив полный  рот  холодной кашей.
 
Осенью   мы с Клавой   пошли в школу.  Это ещё  по улице Баррикад.  Недалеко от тюрьмы, за бывшим храмом...Я то, первый  раз,  в первый класс.
А чё?...Я и тут не оплошала.  Что такое  недоедание?  Чепуха,  по новому  лексикону. Это ещё не голод.  Жить можно.  Главное, чтобы  хлеб был.  Остальное,  роскошь.
Поэтому я не унывала, мне было весело,  Про еду забывалось.  В классе  меня любили. (Меня везде любили…) Во первых,  в школу мы пришли с сестрёнкой в одинаковых красных сарафанчиках ,
ниже коленок, и в мальчиковых ботинках ,  на   два-три размера  больше. Как  много лет спустя, я  видела у Чарли  Чаплина.
 
На  переменках, между уроками, ребятишки  окружали меня , и щупали…  Смешно им было , на такого маленького клоуна смотреть.  Рыжего   в красном  сарафане, и в больших ботинках. Они просили  наперебой,  чё  ни будь,  сказать… я говорила, а они смеялись, хотя  ничего смешного не было для меня.
Дня через два,  Клава пошла в школу  в  тёмной юбке,
  и какой то,  кофточке,  а я не хотела никак  менять такой красивый сарафанчик, на какую  то юбку.
Ещё я  помню, как учительница , когда спросила , как меня  звать,
Я ответила-
-« Маня  я… А тятенька,  Манечкой зовёт,  А сёстры ,  Манькой…»-
-«Дети,  а давайте, назовём  Маню, Марой. .. Это  красиво»-
Все заорали  ура…
Дома я сказала маме  и всем, что я теперь,  Мара, это  красиво. Так учительница  велела… Мама против не была.  Раз  сама Учительница сказала, так и быть по сему. Тятю велено было  звать папой. Тоже мне, имечко, придумали…! Ничего   не изменилось.  Так  и осталась   я, кому,  Марка, кому Мара,  а кому , и Марочка…
Всё,  что было раньше, я  забыла напрочь.  Не помню и этих   лет скитаний   по городу,  до того дня, когда началась  война. Мне не было и десяти.  Как будто, я враз  лишилась памяти.
 
Тысячи воспоминаний есть у писателей о начале войны.  У всех были разные ситуации  в то  прекрасное воскресенье.
К началу войны отец  работал комендантом в рабочем  общежитии.
Так же целыми днями его не было дома. Мама устроилась санитаркой  в  псих - больницу  Иркутска, называемую  Кузнецовской.  По  моему, её и до сих пор так  называют. И жили мы в предместье  Марата,  в бараке  с полу подвалом.  В комнате, 18 кв. метров.
 Все семь человек.
Наконец,  у нас появилась  своя собственная  комната с пропиской. Тесно не было. Стояло три железных кровати . Одна для родителей, на двух других,  спали по двое остальные, а я , как нечётное  число,  спала на полу. Постели у всех были скудные, а у меня вообще не было  никакой. Например, вместо подушки я брала два  валенка. Засовывала их , друг в друга,  сверху накрывала какой ни  будь тряпицей и,  красота… Две телогрейки,  были и, матрасиком,  и  одеялком.
За то я спала одна,  и никто мне коленкой в спину не давил. Я  могла  сколь хошь, ворочаться,  или подгибать коленки к подбородку,  когда дуло холодком,  и  видеть разнообразные, красивые  сны-мечты.   Это, было моё, как теперь говорят,  личное пространство…И оно на  долго  оставалось моим …
 
И только через много лет,  мне отчаянно захотелось   разорвать  эту невидимую  ни чьёму глазу,  оболочку. .. Мне не захотелось быть одной.  Я выросла.
 
А пока…пока… Началась, и , полным ходом шла война.
А война,  « не мать родна…»   Ушёл на войну,  ( в который раз…)   отец.  Ушла на   войну  любимая сестра  Анна,  корреспондентом . На маминых руках осталось  ещё четыре голодных  рта.  На её мизерную зарплату санитарки.  Если бы я в то время знала,   как живут  сейчас  бомжи , я бы им крепко позавидовала.  Ох, и завидущая… я.
Голод  наступил гораздо  раньше.   Надо много-много тысяч страниц  написать об этом .  Проклятие очередей убивало, но и закаляло. Я уже не помню… я не хочу… не могу  всё помнить…
 
Я пытаюсь уловить хотя бы лёгкий отзвук  тех,  нежно струящихся с небес  струн, но жестокая действительность  не даёт  им прорваться  сквозь   тяжесть тёмных облаков,  нависших  над  моей маленькой жизнью.