Бывший

     I

     Он научился ходить сравнительно быстро после того, как умер.
     Были и другие, кто умел, но большинство просто оставалось там, где отказала их физическая оболочка, и стояли, зыбясь, словно миражи, погруженные, должно быть, в какие-то посмертные видения. В некоторых (то ли неудачных, то ли критических) точках их застряло несколько, они накладывались друг на друга, но не знали этого, а может, было им все равно.
     С кем было что-то не так? С этими? Или с теми, кто шел бродить? Такими, как он?
     Кажется, он оставался на своем месте пару дней... но был в сознании, и как только вобрал в себя то, что видел, и переварил в каких-то там несуществующих уже извилинах – рванулся в сторону и ушел.

     То, что его больше нет, он понял быстро. И не слишком расстроился. Не то потому что не умел уже, не то потому что... ну... хоть его уже и не было, он все-таки был. Ни малейшего удовольствия это состояние не приносило, но он мыслил. Видел. Слышал. Умел ходить.

     Он был в привычном мире – и в то же время как-то отделен, и казался впряженным в пустой и сумеречный зрительный зал, и куда бы ни шел, волочил этот зал за собой. Вес был чисто воображаем, но на психику давил. Поначалу мнилось, что за спиной вот-вот проступит кромешная чернота небытия, или замелькают адские сполохи, но ничего не происходило, и мало-помалу он вдумался в то, что зал этот не совсем пуст. Ну то есть, пуст, но мог бы не быть. Просто это было не существенно: ведь раз уж есть зал, значит, есть и сцена. Он был не в зале, а на сцене. За ним не наблюдали, но могли бы. Его поступки не оценивались, но могли быть оценены.
     Важнее всего было, что он это сознавал.
     И вот так, сознавая, пытаясь осмыслить, он пришел к выводу, что находится не в чистилище. А еще позже понял, что и не на сцене, в конечном счете. Всего-навсего в фильтре. Всего-навсего! И всё же так оно и было. Кого-то фильтр пропускал куда следует, а кто-то застревал в нем. Как он.
     Почему он застрял? Он не помнил, чтобы совершил что-то ужасное в своей не слишком-то долгой жизни. Ни против человека, ни против высших сил. И все же бродил теперь по миру, куда уже не было доступа, инстинктивно обходя людей и препятствия, хотя мог бы всё это пронизывать, как в кино.
     Это он выяснил сам, почему-то зная (точно зная, наверняка), что никто не будет вести с ним разъяснительных бесед и не помашет ему от надгробного камня. Случайно встречаясь в своих блужданиях, такие как он спешили разминуться и отворачивались. Какое-то время он так и думал: такие, как он – потом пришло слово «бывшие». Хорошее слово, меткое. Отчасти они все еще были, но по сути их уже не было – не было уже их таких, как прежде. Он принял слово, и чтобы как-то отличаться от других, назвал себя Бывшим с большой буквы. Ведь имени он всё равно не помнил. Они все были бывшие, и мир реальный был бывшим, а в этом промежуточном каждый мотал свой срок, и отмотать его нужно было самому, без посторонней помощи. Что-то понять, совершить... или просто отваляться на этих сумеречных нарах до амнистии.
    
     Подумав так, он рассмеялся, заставив шарахнуться какого-то бывшего. Вероятно, теперь он умел и говорить. Для пробы можно было сказать «дерьмо!» или что-то подобное, ведь это все равно ничего не меняло.
     -Я мыслю... – сказал он и осторожно огляделся.
     В невидимом зале ничего не шелохнулось. В общем он и не ожидал.


     II

     Тем временем в реальном мире наступала весна, и влюбленные в парке множились. О влюбленных он никогда не задумывался, в его бывшем окружении никто не страдал такой дурью. Если надо, всегда подворачивалась доступная, которая давала, или сердобольная, которая утешала. И сам он, и его окружение были продвинутыми и не заморачивались с тем, что так серьезно и порой фатально усложняет жизнь. Он не презирал женщин, просто у них, в этом смысле, было свое место. Их юношеские эмоции были замешаны на врожденном материнском инстинкте, а зрелые – на врожденном страхе перед старостью. Нужно было просто усвоить, что женщина не может обойтись без мужчины, а вот мужчина без женщины – вполне. В эмоциональном смысле.
     Он усвоил это рано и на совесть.
     Теперь, наблюдая за влюбленными, за этими нелепыми парами, которые тискались и сюсюкали, он вдруг начал различать... что-то. Большинство исполняло свои ритуальные танцы чисто инстинктивно, но от некоторых исходило что-то неясное, волнующее. Они были в поле иного, невидимого глазу цвета, или, быть может, неуловимого звука... чего-то, иначе это было не определить.
     И видя таких рядом с ритуальными пустышками, он испытывал сумеречное подобие жалости, потому что знал, что это, невидимое, неощутимое и все же реальное, обречено. Как часто встречаются две подходящих судьбы?

     В парк он забрёл потому, что знал о нем. Некогда это был густой и тенистый парк, и даже его окультуренные остатки все еще внушали почтение. Тут было много скамеек, еще прежних, удобных, сработанных не ради общего вида, а именно для того, чтобы на них подолгу сидеть. Он выбрал одну на самом краю, у шумного перекрестка, потому что шум гнал гуляющих дальше вглубь, и скамья обычно пустовала. Здесь, в тени каких-то цветущих кустов, он просиживал подолгу, равнодушно наблюдая за влюбленными. Горизонтальные поверхности были незыблемы, тоже как в кино – наверное потому, что он в это верил. Сидят ли другие бывшие, его не занимало. Его ведь и не могло уже занимать ничего, иначе в чем разница между жизнью и нежизнью?

     И вдруг всё изменилось.


     III

     Пробродив всю ночь по улицам, в это утро он нашел «свою» скамью занятой. Приблизился и сразу попал в поле – невидимого света, неслышимого звука. У нее это было настоящее - любовь. «Дурочка», подумал он, но почти сразу уловил еще что-то. Если поле любви струилось и жило, другое просто лежало на ней печатью... или нет, помечало ее, словно бы чуточку отделяло от остальных. И почему-то он сразу догадался, что однажды, когда-то, она тоже была бывшей. Это вдруг наполнило его надеждой.
    Значит, из фильтра можно вернуться?!
    Он по-новому и пристально оглядел ее, но не успел задуматься над тем, красива ли. Ее телефон зазвонил, и поле забеспокоилось, по нему пошла рябь едва уловимых оттенков. Она ответила, засияла глазами, и голос наверняка стал ниже, ласковей обычного.
    Звонил Он. С большой буквы.
    Будь она просто девчонкой из парка, он ушел бы, не желая знать о ней ничего большего. Но она не была «просто», а вроде как той же породы, между ними было что-то вроде родства, и он почувствовал не то чтобы острую или мощную, но тревогу за нее. Это было первое ощущение здесь, в нежизни. Он не придал самому факту значения. Просто вслушался, прошелся по связующей волне и воспринял того, кто звонил.
     Сжал зубы.
     Это было совершенно не то, что она думала. Там был интерес к ней, да, как к трогательному и беззащитному человечку, которого так легко обидеть, что даже и делать этого не хочется. В ней было немало странностей, их занятно было изучать. Да-да, там был этап изучения, и вот что поддерживало жар тех объятий. Знал ли тот, что сломает ее? Кажется, нет. Он не был напрямую подлым. Просто не задумывался о таких мелочах.
     Без особого удивления Бывший вспомнил себя самого. Себя тех времен, когда жил в мире скоропортящихся чувств. Сейчас – или никогда. Он и сам гнался однажды за приглянувшейся женщиной от самой заправки, догнал, разговорил, выпросил телефон. А на другой день подвернулось что-то еще, ближе, доступнее, и телефон куда-то запропастился. Он вспомнил пару раз, но ни разу не задумался, ждут ли его звонка, естественно предполагая, что не ждут. Ни разу не пришло ему в голову спросить себя, что с теми, кого он бросил, однажды исчезнув из их жизни. Предположительно они забывали его так же быстро, как и он их.
     Почему же теперь он вдруг подумал, что разлука может кого-то сломать?
     Впервые в нежизни пронизав собой кусты за скамьей, он заглянул в блокнот. Она писала сказки. От экрана шел тот же невидимый свет, и значит, то были сказки о Нем.

     Постоял – единое странное целое с кустами – и ушел.


     IV

     В солнечные дни она приходила в парк работать. Он привык находить ее на скамье, и узнавал, что она там, издалека – по тому, что весь окружающий мир был ярче, красочнее, пропитан ее счастьем. Он больше не подслушивал разговоров, начинал понемногу успокаиваться за нее. Может быть, он ошибся насчет Того.

     Но настал день, когда он увидел ее плачущей. Любовь ее испытывала такую ужасную боль, что он не смог подойти ближе и беспомощно следил за конвульсиями поля.
     Этап изучения закончился, наступил этап проб на уязвимость. Объятия охладели, их проще всего было подогреть ударами и бурными примирениями.
     Нужно было уйти, это подглядывание за чужой болью казалось немногим достойнее самого удара, но ноги вдруг перестали слушаться. Он стоял, словно прикованный – и всё понимал вдаль, до самого последнего их дня.
     ...То, видимо, первый удар, самый страшный, потому что неожиданный. Она простит. И скажет себе, что всё не так поняла. И первой пойдет навстречу, и еще много раз, пока окончательно не перестанет интересовать. Тот исчезнет, а она будет любить и ждать, не желая признать, что для него уже не существует. А когда всё же признает, что-то в ней сломается. И когда позже придет настоящая ее судьба, она скажет этому человеку: «Я больше никому не верю!»...

     Он объяснил ей всё это, стоя за спиной, в кустах, откуда инстинктивно разлетелись все птички. Он говорил и говорил, рассказывал о себе, о временах, о людях, о ней самой. Она сидела неподвижно, уронив руки на колени, и хоть не могла его слышать, он продолжал говорить.
     Когда, с глубоким вздохом, она взяла телефон, он приготовился уйти. Не хотел видеть ее капитуляцию. И как она уговаривает того, кто ее ударил, что он ни в чем не виноват, не зная, что он улыбается там, на другом конце связующей волны.
     Она больше не нужна была трогательной, и беззащитной. Вот если бы ударила в ответ... Но она не умела.
     Не нужна была и особенной. Это утомило, надоело.
     Но могла еще пригодиться ее упорная привязанность, что так тешила самолюбие.
     -Это я...
     Против воли он вслушался в разговор.

     -Если ты насчет тех моих слов...
     -Нет, я не за этим.
     -Увидеться сегодня не смогу.
     -Я и не предлагаю.

     Он положил руки ей на плечи и, сам не зная как, попытался передать всю свою волю, всё знание возможного будущего, всю внезапную гордость и достоинство, всё неожиданное презрение к сиюминутности.
     Нужно понимать, приручил ли ты, и кого. И если приручил по-настоящему, и того, кого обижать нельзя, измени себя и, черт возьми, будь за него в ответе!

     -Я звоню, чтобы попрощаться. Насовсем.
     -Что за ерунда! Как это, попрощаться? Ты же говорила, что любишь...
     -Вот как раз поэтому. Никогда больше не звони мне, не пиши и не приходи.

     Она посидела еще. Поднялась медленно, тяжело, как человек безмерно усталый. Подняла сумочку с так и не вынутым блокнотом. Помедлила, прежде чем направиться к выходу из парка, и сказала куда-то в пространство, вверх.
     -Спасибо...


     V

     Он оставался на скамье долго, очень долго, не зная точно, что чувствует. Он вмешался в чужую судьбу, но теперь приходилось оставить на ее произвол ту, которую привык уже считать своей подопечной. Это было как-то... неправильно!
     Что, если... если те, чья воли к жизни была так сильна, что они умели двигаться и мыслить даже здесь, в фильтре... что если они все еще БЫЛИ где-то там, в прежнем мире? Ведь вот тот мужчина в бордовых кроссовках, который всё бродил по площади и вокруг... он же исчез! Где они лежали в коме, где существовали на автомате, как овощи? Но в любом случае инстинктивно держались за мир, который покинули. У них была к тому важная причина.
     Ему очень нужно было вернуться. Ради себя самого не получалось, а вот ради кого-то... ради нее...
     Поднявшись, он сразу ощутил, как меркнет, исчезает сумеречный зал, который так долго волочил за собой. Он двинулся к выходу из парка, и в те последние моменты, пока шел обратно в жизнь, думал, что идет оберегать и заботиться.
     Не зная, что это и называется - любить.