Доминик Рихерт
16 октября 1913 г. в возрасте 20 лет я был призван на военную службу и зачислен в 1-ю роту пехотного полка № 112, который стоял гарнизоном в Мюльхаузене (Эльзас). Примерно через полгода мы, рекруты, были превращены обычной для немецкой армии муштрой в пригодных для войны солдат. В середине июля 1914 г. наш полк выдвинулся в тренировочный лагерь Хойберг близ границы Бадена с Вюртембергом, чтобы отработать полевые учения в большем масштабе. Там нас ужасно гоняли и натаскивали.
29 июля 1914 г. после обеда были прицельные артиллерийские стрельбы. Поскольку нам позволили наблюдать за ними, я тоже пошёл, т.к. считал, что у меня в жизни может больше не представиться такая возможность. Стрельба была действительно стоящим зрелищем. Я стоял позади орудий и хорошо мог видеть взрывы шрапнелей и гранат у обозначенных целей. Об угрозе войны мы не имели ни малейшего представления. 30 июля, сильно измученные муштрой, мы рано отошли ко сну. Примерно в 10 часов вечера дверь внезапно распахнулась и ротный фельдфебель скомандовал подъём, т.к. начало войны было неизбежно. Мы воспрянули ото сна, никто в первый миг от изумления не мог вымолвить ни слова. Война, где, с кем? Конечно, мы быстро сошлись во мнении, что наверняка опять против Франции. И запели «Германия превыше всего». К пению присоединились почти все и вскоре песня рвалась в ночь из сотен солдатских глоток. Мне же было абсолютно не до пения, т.к. я тут же подумал, что на войне ничего хорошего случиться не может, только убьют на хрен. Это была очень неприятная перспектива. Ещё мне стало страшно, когда я подумал о родном крае и своих родных, которые живут прямо на границе и поэтому подвергаются смертельной опасности.
Мы собрались в ужасной спешке и еще затемно двинулись к лежащему в долине Дуная вокзалу. Поскольку там не было поезда для нас, мы вернулись в лагерь и пробыли там до следующего вечера, потом в переполненном поезде, набитые как селёдки в бочку, вернулись в наш гарнизонный город Мюльхаузен. Мы прибыли туда в 6 часов утра 1-го августа 1914 г. и разместились в казарме. До полудня должен быть отбой, но уже в 9 часов утра я был разбужен вместе с несколькими другими товарищами. Мы получили обмундирование, всё с иголочки с головы до ног, затем по 120 боевых патронов. После этого отправились в оружейную мастерскую, где нам наточили штыки. Потом ко мне ещё раз пришли отец с сестрой, чтобы передать деньги и попрощаться. Пришёл приказ, что гражданские не должны заходить на казарменный двор. Я получил разрешение поговорить с семьей перед воротами казармы. Это было тяжелое прощание, поскольку мы не знали, встретимся ли вновь. Все трое плакали.
Уходя, отец увещевал меня быть осторожным и никуда добровольно не вызываться. Этот призыв по сути не был нужен, т.к. моя любовь к отечеству была не так уж велика и мысль пасть так называемой геройской смертью наполняла меня ужасом.
Я с восьмерыми солдатами был назначен дежурить у станционной кассы. Другие стояли на вахте у вокзала, третьи патрулировали во всех направлениях вдоль железнодорожных путей. 3 августа над городом на большой высоте крутился французский самолёт. Все солдаты стреляли по нему. Мы были уверены, что он рухнет в любой момент, но он спокойно нарезал свои круги. На привокзальной площади собралась толпа гражданских, чтобы поглазеть. Вдруг один из них крикнул «Бомба!». Толпа с криками разбежалась и попряталась в вокзале и прилегающих зданиях. Я тоже запрыгнул в здание вокзала и в любой момент ожидал взрыва. Однако всё оставалось спокойным. Тогда я отважился выглянуть из-под козырька в небо и увидел спускающийся предмет, на котором что-то трепыхалось. «Конечно, это никакая не бомба», подумал я. В действительности это был красивый букет, состоящий в основном из незабудок. Привет Франции населению Эльзаса.
4 августа из Мюльхаузена в Баден ушли два поезда, набитые германскими чиновниками. От них мы получили несколько бутылок вина, которое с удовольствием выпили. Выяснилось, что война идёт не между Германией и Францией, а между Германией, Австро-Венгрией и Турцией (sic!) с одной стороны и Францией, Россией, Бельгией, Англией и Сербией с другой. «О да, - подумал я, - сейчас начнётся». 5 августа я в составе маленького отряда выдвинулся в Эпсбрюке [населённый пункт западнее Мюльхаузена]. Мы два дня лежали северней деревни на т.н. Кольберге. 7 августа я увидел первых французов – патруль, который шёл по ниве. Мы обстреляли друг друга, но без потерь. Свист пуль поначалу очень волновал. Тут мы получили приказ отступить за Рейн к Нойенбургу и пошли туда. На рассвете мы прошли по рейнскому наплавному мосту. У кладбища Нойенбурга мы разбили палаточный лагерь, смертельно усталые улеглись там, чтобы отдохнуть и поспать после марша. Там мы оставались два дня, до 9 августа. Там собирались солдаты разных полков. И глазу представлялась прекрасная военная картина.
9 августа утром раздались команды «На изготовку! Становись!». Снова идём по мосту через Рейн в большой лес Хард. Нам не было сказано, что случилось или куда мы должны идти. Все унтер-офицеры пошли к капитану получать приказы. Затем каждый из командиров отделений довёл до своих людей приказ: французы заняли оборону по линии Хабсхайм – Риксхайм – остров Наполеона – Бальдерсхайм и т.д. Мы должны атаковать вечером и отбросить их. Наш полк имеет задачу штурмовать деревни Хабсхайм и Риксхайм и лежащий между ними холм Реб. Тут вдруг весь смех, весь юмор как ветром сдуло, т.к. каждый думал, переживёт ли он нынешнюю ночь и было очень мало видно столь часто прославляемых патриотической писаниной боевого духа и безрассудной смелости. Затем пошли дальше. На обочине лежал первый убитый – французский драгун, который получил удар пикой в грудь. Ужасное зрелище: окровавленная грудь, остекленевшие глаза, открытый рот, скрюченные руки. Мы молча проходим мимо.
Близ нашего стрельбища лежало 6 убитых немецких пехотинцев, все лицом вверх. Мы должны рассыпаться в цепь в лесу и пройти до опушки, где залегаем. Я лежал во второй линии. Перед нами на опушке стояли ангары хабсхаймского учебного плаца. Так что мы должны были идти вперёд по лишённому укрытий плацу шириной 1200 м. Я думал: французы расстреляют нас, как только мы выдвинемся. Прозвенела команда: «Вперёд! Бегом!». Первая линия поднялась и выбежала из леса. Фельдфебель-резервист остался лежать. Я не знаю, была ли это трусость или он потерял сознание от страха.
Бой под Мюльхаузеном
Как только первая линия появилась на опушке, ей навстречу затрещали выстрелы из кустов перед ними с расстояния в 1200 метров. Пули свистели над нами, пели в листьях или щёлкали об деревья. Со стучащими сердцами мы прижимались к лесной земле так полно, как могли. «Вторая линия, вперёд марш! Бегом!». Мы поднимаемся и выскакиваем из леса. Тут же в ушах начинают свистеть пули. Первая линия залегла и оживленно обстреливала кусты. Позади неё уже валялись первые убитые и тяжелораненые. Легкораненые пробегали через наши ряды – назад в спасительный лес. Наша артиллерия обстреливала холм Реб шрапнелями. Свист снарядов был для нас нов. Треск, грохот, шипение привели нас в немалое волнение. Вдруг просвистело прямо над нами: две французские гранаты взорвались едва ли в 20 м позади нас. На бегу я осматривался и когда видел дым и разлетающиеся комья земли, то думал «Беда, если мне такая между ног прилетит!»
Прозвучала команда «Присоединиться в первой линии!». Мы бросились туда и заполнили бреши в ней, падая на землю. Теперь мы должны обстреливать лежащие против нас заросли. Как часто мы производили учебные атаки на любой куст, но тогда враг был обозначен красными флажками. Сегодня, к сожалению, было совсем иначе. «Армбрустер погиб», говорили солдаты с другого фланга строковой цепи. Он был солдат моего призыва. Это сильно меня взволновало. [А., 23-летний столяр, согласно списку личного состава 112-го пехотного полка был тяжело ранен в грудь] Цинг! В траву подле меня шлёпнулась пуля. 30 сантиметров левее и угодила бы в меня. «Вперёд! Бегом марш!» Все бросились вперёд, из кустов тут же затрещало ещё злее. Снова одиночные попадания, раненые падают на землю, иногда с ужасными вскриками. «Занять позицию! Продолжать огонь! Первое, третье, пятое, седьмое и девятое отделения вперёд! Второе, четвёртое, шестое, восьмое и десятое ведут беглый огонь!». Так попеременно движемся вперёд. Когда мы приблизились к кустам, французы прекратили огонь. Выбравшись из кустов, мы увидели только последнего француза, исчезающего в вокзале Хабсхайма. Это были первые французы, которых я видел во время атаки. В кустах я видел лишь двух мертвецов.
Идя через чистое поле к Хабсхайму, мы снова попали под сильный огонь - со стороны вокзала и с холма Реб. Тем не менее попадания были совсем редко. Когда мы с криком «ура!» штурмовали вокзал, французы снова уже отошли. У нас был большой численный перевес. Теперь всё шло к штурму холма Реб. Сначала нам навстречу трещал сильный огонь, но как только мы поднялись на вершину, французы сбежали в виноградник и исчезли. Их позиция состояла всего лишь из окопа глубиной около 50 см, за ним лежала куча белого хлеба и бочонок красного вина. То и другое мы опустили в желудок. Даже самый большой патриот счел, что французская булка лучше нашего чёрного хлеба. Между тем настала ночь. В винограднике мы нашли молодого француза без сознания. В свете зажжённой спички мы увидели, что он получил пулю в бедро. Баденец из Маннхайма хотел его убить, но мы с Кеттерером из Мюльхаузена потрудились отговорить его от этой затеи. Поскольку мы должны были идти дальше, то оставили француза лежать.
Мы с криками «ура!» штурмовали Риксхайм и французам пришлось отступить, чтобы избежать плена. Но при обыске домов мы взяли в плен пару человек, которые попрятались от страха. Большинство солдат как с ума сошли, в темноте им мерещились французы. Началась идиотская пальба по всему возможному – деревьям, дымовым трубам и чердакам. Кругом с жужжанием носились пули, поэтому никто из нас не мог быть уверен в своей безопасности. Самый высокий солдат в полку, двухметровый Хеденус, рухнул замертво [это был 19-летний гимназист. Согласно списку личного состава 10.08.1914 г. в 10:30 был убит пулей в грудь]. Некоторые дома были подожжены и освещали окрестности. Раненые с обеих сторон были подобраны, убитые остались.
Мы должны были сосредоточиться в одном пункте, выдвинуться в направлении Мюльхаузена и переночевать там на лугу примерно в 1 км от Риксхайма. Т.к. все мы были мокрые от пота, прохлада ночи казалась нам досадной, мы очень тосковали по своим тюфякам в казарме. Но, усталые, тут же уснули. Нас испугали выстрелы и жужжащие над нами пули. «Что случилось?», кричали все вперемежку в темноте. Т.к. вспышки выстрелов сверкали в нашем тылу у деревни Риксхайм, становились многочисленнее и даже пулемёт начал трещать, это значило что французы у нас в тылу. Начался неописуемый беспорядок. Пронзительно звучали крики подстреленных. Офицеры приказали нам выстроиться в цепь, залечь и мощно обстрелять те позиции, откуда стреляют по нам. Пару минут всё трещало. Тут выяснилось, что это немцы. «Прекратить огонь!». Мы должны спеть «Германия превыше всего!», чтобы солдаты у Риксхайма могли услышать, что мы тоже немцы. Боже мой, вот это была песня! Почти все уткнулись лицом в землю, чтобы по возможности укрытым быть. Огонь медленно стих. Офицеры галдели и ругались, но бедных мертвецов уже не воскресишь. От немецких пуль мы потеряли столько же, сколько и от французских.
На следующее утро мы выдвинулись к острову Наполеона. Всюду видны одиночные трупы немцев и французов, ужасающее зрелище. Мы дошли до Заузхайма, свернули, той же самой дорогой назад в Мюльхаузен, куда мы в 10 часов вечера вошли под звуки полкового оркестра. Жители вели себя тихо и я мог прочитать на многих лицах, что нашему возвращению не рады. Следующие два дня мы дежурили в казарме и могли отдохнуть. Большинство хотело совершить бог весть что и застрелить кучу французов. Особенно широко пасть разевали те, кто во время боя пережил больше страха.
12-го августа мы выдвинулись в направлении Бадена, перешли Рейн близ Иштайнского кряжа и среди ночи были расквартированы в сараях баденской деревни Ошмельдинген. На следующий день мы погрузились в поезд. Во Фрайбурге мы получили кучу подарков, по большей части шоколад, сигареты, сигары, фрукты. Едем дальше, никто не знает куда. Ходят самые разные слухи: северная Франция, Бельгия, Сербия, Россия и т.д. Но все заблуждались, т.к. у Страсбурга мы снова переехали Рейн и утром вышли в Цаберне. Тотчас же мы по крутой тропе отправились в Пфальцбург (Лотаригия). Было чудесное ясное утро, удивительный вид на эльзасскую равнину. Мы оставались в полной готовности, даже сапоги запрещено снимать. Издалека доносятся выстрелы пушек. Казалось, здесь что-то произойдёт. К вечеру двинулись дальше на Страсбург. На холме мы вырыли окоп - натуральная каторга, маленькой лопатой разрабатывать жёсткую глинистую почву можно лишь с большим усилием. С наступлением ночи над местностью разразилась тяжёлая гроза, темно, идёт почти ливень. Все промокли до нитки. В сапогах скапливалась вода, приходилось периодически её выливать. Мы сидели на корточках или стояли и начали от сырости гоготать как гуси. «Все в Ридинг, искать квартиры!». Мы медленно бредём по мокрому полю и наконец выходим на дорогу, которая ведёт в деревню. Она была так переполнена солдатами, что не нашлось ни одного свободного местечка.
Кеттерер из Мюльхаузена, Готера из Менглатта и я держались вместе. «В церкви наверняка есть место», считал Кеттерер. Мы пошли туда, но там та же картина. Солдаты зажгли алтарные свечи и церковь была сносно освещена. Повсюду на скамьях и в проходах группы. Даже на алтаре сидели солдаты. Мы покинули церковь и пошли в дом на окраине деревни. Дверь была заперта, в сарае расположились гусары. Мы подёргали дверную ручку, никто не вышел. Кеттерер постучал в дверь прикладом, сперва тихо, потом всё сильнее. Наконец кто-то спросил «Кто там?». «Три солдата, эльзасцы, - ответил я, - хотим расквартироваться. Мы будем довольны, если сможем спать на полу». Дверь открылась, мы прошли на кухню. «Боже, вы мокрые!», ужаснулась женщина и сама дала нам горячего молока, хлеба с маслом. Мы с удовольствием всё съели. Дружелюбная женщина сказала, что у неё только одна свободная кровать. Мы все трое разделись и залезли в постель. Добрая женщина взяла наше белье и посушила его на печке. Когда мы проснулись, все солдаты уже исчезли. Женщина принесла наше сухое обмундирование и мы позавтракали. Каждый хотел дать ей 1 марку за хлопоты [ежедневная плата солдату - 53 пфеннига], она отказывалась. Мы с благодарностями распрощались и пошли искать свою роту. Она была на холме, где мы прошлым вечером рыли окоп.
В полдень мы пришли в деревню Бюль, передохнули, двинулись дальше, снова отдохнули и т.п. С передовой пришли несколько полков из Баварии – пехота, артиллерия, кавалерия – мимо нас, назад. Никто ничего не знал. Наконец мы тоже повернули назад и в болотистой впадине на опушке за деревней Ридинг вырыли окоп. Куда ни глянь, всюду копающие солдаты. Батареи расположили скрытно. Скоро нам стало ясно, что мы будем задерживать здесь французов. Пара дней прошла без инцидентов. 18 августа полетели французские гранаты. Те, что падали близ нас в болотистую почву, не взрывались, в то время как другие с громким треском взрывались на жёсткой пахотной земле.
19-е августа – бой под Саарбургом (Лотарингия)
В ночь с 18-го на 19-е августа французы заняли лежащие перед нашей позицией деревни, а также местность между ними. Рано утром был дан приказ к общей атаке на французов. Мигом исчезли улыбки и смех. На всех лицах серьёзное, напряженное выражение. Что принесёт день? Я не верю, что кто-то думал об отечестве или других патриотических надувательствах. Забота о собственной жизни отодвинула всё на задний план.
По дороге, которая примерно в 500 метрах от нас ведёт под гору к деревне Ридинг, в деревню в очень быстром темпе рота самокатчиков нашего полка (около 80 человек) Едва они скрылись за первыми её домами, началась в деревне дикая пальба. Вся рота была уничтожена, осталось 4 человека. Внезапно огонь открыла наша артиллерия, отвечая французам. Битва началась. С заряженными винтовками и надетыми ранцами мы стоя-ли на коленях в окопе и с колотящимся сердцем ждали дальнейших распоряжений. «Батальон выдвигается по окопу на ту сторону дороги. Передай дальше!». Все, согнув спины, пришли в движение. Некоторые французские снаряды падали очень близко от окопа, так что приходилось падать на секунду на дно окопа. Мы достигли дороги и ползли – больше на четвереньках – вперёд вдоль дорожной канавы. Но слишком быстро нас обнаружила французская артиллерия. Вдруг свист, вспышка перед нами, попала шрапнель, но никого не задело. Сссст-бум-бум - прилетают они. Вскрики тут и там, мой второй впереди идущий вскрикнул, упал на землю, катается, крича о помощи. Это ужасает.
«Вперёд, быстрее!». Все бегут по канаве вперёд, но снаряды были быстрее, потери росли. «Батальон смещается влево, поротно, с дистанцией четыре шага, рассыпаться в стрелковую цепь. Быстро!». Почти за 2 минуты батальон развернулся, дальше бегом. Французская пехота, которую не было видно, открыла по нас оживленный огонь. Снова потери. От бега и волнения сердце выпрыгивает из груди. Мы штурмуем вокзал Ридинга. Из-за нашего численного перевеса французы вынуждены оставить эту позицию. Мы взяли одного пленного. Под откосом лежим в укрытии, можем отдышаться. Всюду слышен грохот орудий, взрывы снарядов и треск ружей с пулемётами. «О, если бы мы могли чуть дольше здесь полежать», думал я. Но не тут-то было! Другой батальон присоединился к нам, подойдя сзади. 1-й батальон пехотного полка № 122 скрытно смещается влево. Мы добрались до впадины, достигли леса и обошли по дуге примерно 2 км, чтобы атаковать с фланга деревню Бюль, которую французы отважно защищали. Едва наша 1-я линия вышла из защищающего леса, как засвистели французские гранаты. Они были хорошо нацелены и комья земли, рыча, полетели над нашими головами, причиняя, однако, мало вреда нашей рассредоточенной линии. Мы должны были пересечь плоскою долину, по которой тёк ручей. Поскольку луг не давал ни малейшего укрытия, нам пришлось искать таковое по ту сторону склона берега ручья. Мы почти два часа простояли по пояс в воде, пригнувшись за склоном, в то время как шрапнели рвали в клочья ивы и ольху над нашими головами. Мы получили из леса несколько линий в поддержку и должны были выступить на приступ холма. Бешеный ружейный огонь вёлся по нас. Один бедный солдат пал на мягкую траву. Продвинутся дальше было невозможно. Все бросились на землю и пытались окопаться руками и лопатками. Дрожа, плотно прижимаясь к земле, лежали там, каждый миг ожидая смерти. Тут я услышал на вершине холма грохот ужасных взрывов, приподнял голову и посмотрел наверх. Там висели огромные чёрные тучи дыма, новые тучи взметались ввысь, во все стороны летели комья земли. Немецкая пешая артиллерия держала вершину под сильным огнём. Теперь мы могли взять холм и деревню без особых потерь. В вырытом на строительной площадке котловане мы нашли укрытие от огня артиллерии. Рядом со мной лежал баденский резервист, отец двух детей. Он вытащил сигарету и перед тем как прикурить, сказал мне: «Кто знает, может это последняя». Едва он произнёс эти слова, как над нами взорвалась шрапнель. Осколок пробил лямку ранца на груди и попал в сердце. Резервист испустил крик, подскочил и рухнул замертво. Два других солдата и наш капитан были ранены. Мы до вечера лежали в погребе. Потом двинулись дальше; без сопротивления захватили лежащие к юго-западу от Бюля поместья. Там мы провели ночь. Смертельно усталые, замученные, мокрые от пота и ручейной воды все завалились спать. Я взял стоящие рядом снопы овса, уложил два в борозду и накрылся двумя другими. Скоро я уснул. Вдруг раздался крик и началась стрельба. «Стройся в три линии! Первая лежит, вторая стоит на коленях, третья стоит! Быстро открыть огонь вперёд!» Все забегали, вмиг были составлены три линии, и французы, которые производили контратаку, встречены мощным беглым огнём. Однако в некоторых местах они достигли немецких линий, где в темноте дрались на штыках. Наконец они отступил и снова воцарился покой. Я не участвовал, а как можно глубже забился в овёс. Вопли, крики о помощи и стоны раненых очень меня будоражили. Наконец я снова уснул. В два часа пришла полевая кухня, была пища: горячий кофе и хлеб. Кофе шёл великолепно, многие ведь замёрзли в своих мокрых мундирах. Поскольку половина личного состава отсутствовала, мы получали сколько хотели. Я еще наполнил флягу про запас на следующий день. Потом я залез обратно в свой овёс и проснулся только когда солнце стало светить мне в лицо. Я встал. Какой вид мне открылся! Перед нами лежали мёртвые и раненые французы, насколько охватывал глаз. Там лежали и мёртвые немцы, раненых уже унесли. Я подошёл к ближайшему раненому французу и поделился с ним кофе из фляги. Как этот бедолага благодарил! Подъехали немецкие санитарные кареты, которые увезли раненых французов. Мёртвые частью были ужасного вида, некоторые лежали ничком, некоторые навзничь. Кровь, скрюченные руки, остекленевшие глаза, искаженные лица. Многие судорожно сжимали оружие, другие – полные горсти земли или травы, которые они вырвали в агонии. Я увидел, что много солдат стоит у одного места и пошёл туда. Мне представилась ужасающая картина. Немецкий и французский солдат лежали там с полусогнутыми ногами друг против друга. Каждый проткнул другого штыком и так они вместе рухнули.
Был оглашён приказ по корпусу: вчера французы атакованы на стокилометровом участке между Мецом и Дононом и несмотря на храброе противодействие отброшены, захвачено много пленных, захвачены пушки. Потери с каждой стороны оцениваются в 45 тысяч человек. Наши солдаты заслужили полную признательность за отвагу и геройство, да будет им известна горячая благодарность родины и т.п. Мужество, героизм – существует ли это вообще? Я сомневаюсь, т.к. под огнём видел написанные на лицах страх, тревогу и отчаяние. Решительно ничего общего с отвагой и геройством, поскольку в действительности есть только ужасная дисциплина и насилие, которые толкают солдат вперёд и на смерть.
20-е августа 1914 года
С унтер-офицером и десятком солдат я отправился в Бюль, пополнить запас патронов. Близ деревни стоял полевой крест. Граната вырвала ствол креста на высоте колен спасителя, а также поперечину. Спаситель стоял невредимый с раскинутыми руками. Потрясающая картина. Безмолвно мы пошли дальше.
Примерно в 10 часов утра команда «Всем приготовиться! Вперёд!». В нескольких стрелковых цепях мы снова выступили против французов. Скоро полетели отдельные снаряды, один попал в ферму [Пахтхоф], которая тотчас заполыхала. Никто не думал её тушить. Далеко впереди я увидел лошадь, стоящую в овсяном поле с опущенной головой. Подойдя ближе, я увидел, что она стоит со своим мёртвым наездником, французским кавалеристом, и сама тяжело ранена в задние ноги и живот. Из сострадания я выстрелил ей в голову. Вместе они рухнули замертво. Через шаг я наступил на что-то мягкое. Это была оторванная рука, на которой ещё висел клочок рукава рубашки. Недалеко от неё рядом с воронкой лежало растерзанное тело французского пехотинца, наверняка это его рука.
При дальнейшем продвижении мы попали под сильный артиллерийский огонь. Все побежали прятаться за крутым откосом лежащего перед нами холма высотой с дом. Снаряды рвались либо на его вершине, либо пролетали над нами. Тут начались шрапнели, они рвались почти прямо над нами. О эти проклятые 75-милиметровые пушки! Их снаряды прилетали, завывая как дьявол. Не было времени упасть на землю. В одну секунду выстрел, свист, взрыв. От страха мы держали ранцы над головами, но скоро понесли некоторые потери. Наш майор по имени Мюллер дал нам пример неустрашимости. Куря сигару, он прохаживался мимо нас, не обращая внимания на рвущуюся шрапнель, и ободряя, мол, не бойтесь! Примерно в 500 метрах левее, по направлению к нам, выдвигалась на огневую позицию немецкая батарея. Через пару минут она была разгромлена французской артиллерией. Лишь несколько канониров смогли спастись бегством. Постепенно стрельба стихла, мы пошли дальше и провели ночь в лесу у деревни Хаттен.
21-е августа – бой у Лёрхингена
Рано утром мы двинулись дальше, по долине в местечко Лёрхинген. Лейтенант Фогель, сердитый, плохо выглядящий, хриплый человек в одиночку вёл роту в Лёрхинген с момента ранения нашего капитана. Дойдя до деревни, высланные вперед дозоры доложили: «На холме слева от деревни, почти в нашем тылу, отступающая французская пехота». Бегом войдя в деревню, мы заняли там окруженный мощной стеной огород. Ничего не подозревающие французы, которые примерно с 400 м к нам подходили, были внезапно встречены страшным огнём. Многие падали, другие кидались на землю и отвечали огнём. Но они не могли причинить нам вреда, т.к. мы были укрыты стеной. Тут одиночки, а затем всё большее число солдат стали поднимать вверх приклады, показывая, что хотят сдаться. Мы прекратили стрелять. Вдруг некоторые французы вскочили, чтобы убежать. Их подстрелили. Мне было жаль бедных парней. Стрелять по ним было выше моих сил. «Вперёд, марш-марш!», крикнул лейтенант Фогель. «Мы хотим захватить в плен остаток банды!». Все перелезли через стену и побежали к французам. Они больше не стреляли. Тут вдруг сзади раздался свист. Бум, над нами разрывается большая шрапнель, следом ещё. Как громом пораженные, некоторые падали на землю. Все хотели бежать назад, искать убежище, т.к. нас обстреливает своя же пешая артиллерия и это весьма досадно. Лейтенант Фогель крикнул «Наступаем!». Т.к некоторые солдаты колебались, он без лишних слов подстрелил четверых из них (двоих убил, двоих ранил). Мой хороший друг по имени Занд был одним из раненых. Лейтенант Фогель двумя месяцами позже был застрелен своими подчиненными. [23-летний рабочий сахарной фабрики Занд согласно списку личного состава был ранен 21.08.14 выстрелом в левую голень. А фельдфебель-лейтенант 1871 года рождения Фогель, на гражданке старший ассистент почтамта, не был застрелен в конце 1914 г. Через два дня после боя он отбыл в тыл в Бельгию, где оставался до 1917 г.]
Французы, дрожа от страха, бежали к нам с поднятыми руками. Бегом вернулись в Лёрхинген, нашли укрытие в подвалах и т.п. К вечеру мы, прихватив пленных, пошли в лежащее ещё дальше в тылу село Хессен, где провели ночь во фруктовом саду.
22, 23 и 24-е августа 1914 года
Рано утром тревога, питьё кофе, выдвижение вперед. «Чёрт побери, - думал я, - каждый день ищем смерти». Я шёл с таким отвращением, что не могу описать. Через пару километров мы достигли французской границы. Немецкий граничный столб с орлом был сломан французами. Я думал, что границу наверняка будем пере-ходить под крики «ура». Но мы безмолвно потопали дальше. Каждый думал, перейдёт ли границу в обратном направлении. Мы шли до самой ночи и стали лагерем в чистом поле.
Утренний привет принёс нам французский летчик, скинув две бомбы. Но никто не пострадал. Полевая кухня заставляла себя ждать, начал ощущаться голод. Перед нами лежала деревня. Мы надеялись найти там продукты питания, но не могли сходить и только прошли рядом. На ходу мы вырывали на грядках жёлтые репы, стряхивали груши с деревьев – это и был наш завтрак. Голод – лучший повар, это мы быстро усвоили. Следствие такого питания: понос – и какой! Почти половина личного состава страдает от него. Многие из-за этого сказались больными, охотней отправляясь в лазарет, чем дальше играть в героев. Да уж, лазарет! Батальонный врач даст тебе каплю опиума на кусочке сахара и ступай, атакуй врага! Ах, с какой охотой мы бы сейчас оказались на казарменном дворе. И пускай нас гоняют. А кровати! О вы, тюфяки, как рады были бы мы вытянуть на вас свои члены в сухости и тепле! Но мы идём дальше без отдыха.
В полдень привал в деревне. Началась настоящая облава на куриц. Кроликов достают из клеток, вино из погребов, сало и окорока из дымовых труб. Я нашёл корзинку с яйцами и выпил 6 или 8. Потом пошёл в дом. В комнате на буфете стояли горшки с молоком. Я дотянулся и достал полный горшок сладких сливок. Какой вкус, так славно и прохладно! В прекрасном питье я заметил за дверью комнаты старую женщину, которая стола там, бледна и дрожащая. Хотя я не совершил преступления, мне стало стыдно, что я так запросто взял сливки. Я хотел дать женщины полмарки, но она отказалась и ещё дала мне большой кусок хлеба. Она была единственной штатской, которую я видел в деревне. Жители либо прятались в страхе, либо убежали. Становись, дальше! Некоторые роты шли в развёрнутом строю, мы следовали в резерве. Бах, бах, снова стреляют впереди. Это был французский арьергард, который оказывал небольшое сопротивление. Наша рота не должна была атаковать. При дальнейшем продвижении мы увидели одного погибшего немца. Мы пошли дальше и переночевали в большом горном лесу. По беспокойству и суматохе офицеров можно было понять, что на завтра что-то замышляется.
25-е августа 1914 года – переход через Мёрт
Рано утром немецкие батареи начали непрерывный огонь. По ту сторону слышались взрывы снарядов. Мы стояли в лесу, готовые выступить и ждали. Ротный заставил рассыпаться. Моя рота стояла во второй стрелковой цепи. «Вперёд, марш!». Всё пришло в движение. Впереди ярко поблескивало через деревья, там лес уже заканчивался. Едва первая цепь показалась на опушке, французская пехота открыла по ней дикий огонь. Сам лес артиллерия французов обстреливала гранатами и шрапнелями. Между нами и над нами рвались эти хреновины, носились как сумасшедшие тут и там. Рядом со мной одному солдату оторвало руку, другому разорвало полшеи. Он рухнул, пару раз булькнул, изо рта пошла кровь. Он был мёртв. Ель, которой попали в середину, рухнула наземь, никто не знает, где можно укрыться. «Вторая цепь, вперёд!». Подойдя к опушке, я увидел перед собой довольно глубокую долину, которая была пересечена шоссе, рекой и железной дорогой: долина Мёрта. Деревня и высоты по ту сторону реки были сильно заняты французами. Можно было видеть лишь отдельных, они лежали скрытно. Всюду вздымаются тучи дыма от немецких снарядов, по обе стороны от нас из леса выходят немецкие стрелковые цепи, со свистом прилетают французские снаряды и требуют своих жертв. В треске и грохоте почти не слышны команды. Бегом спускаемся в долину, где в придорожной канаве наконец находим какое-то укрытие. Примерно в 200 метрах перед нами находился мост через реку. При дальнейшем продвижении всё упиралось в мост, который французы осыпали градом шрапнелей, ружейным и пулемётным огнём. Кучами падали на землю атакующие. О переходе на тот берег нечего и думать. Дрожа, я лежал на лишенном укрытий лугу близ реки. Я не смел шевельнуться. Думал, пришёл мой смертный час, а умирать я не хотел. Я молил бога о помощи, так молятся только в момент величайшей опасности для жизни. Это была полная страха, дрожащая мольба от чистого сердца, пылкий, мучительный крик в небеса. Совсем иная молитва в высочайшей нужде по сравнению с прочими, которые больше состоят из привычного, механического бормотания.
Румс, рядом со мной взрывается гранта, с грохотом падают вниз осколки и комья земли. Бросок, я лежу в воронке! Плям, прыгает на меня другой солдат, тоже ищущий укрытия. Но я был на самом дне и не позволил меня притеснить. «Вперёд, в атаку через реку!», звенят сквозь шум команды. Все вскакивают, без долгих раздумий бросаются в реку, чтобы получить укрытие за склоном того берега. Вода доходит до груди, но на это уже не обращали внимания. Несколько человек в воде ранены шрапнелью, их унесло течением. Никто им не помогал, каждый был занят только собой.
На околице деревни некоторые дома подожжены; из-за жара французы в ряде мест сдали позиции на окраине. Мы атаковали в штыки, они отступили. Взяты пленные. Мокрые до нитки, изможденные, мы искали за домами укрытие, чтобы немного отдохнуть. Мало-помалу стрельбы стихла. Вечером мы атаковали лежащий слева от деревни лесистый холм. Мы вернулись в Тиавиль, чтобы переночевать. Я лежал вместе со многими другими товарищами на мягком сене в амбаре. Была дождливая ночь. Журча, падал дождь на черепичную крышу. Несмотря на всю усталость, никто не мог уснуть из-за треска обрушающихся домов. Много скота было привязано в горящих сараях, они в смертном страхе ревели на все лады. Ужасно! Наконец я уснул. После полуночи я услышал крик в дверях: «Отделение Хойле, сейчас же на выход!». К нему принадлежал и я. Мы спустились, мокрая одежда липла к телу. Мы, 8 солдат и унтер-офицер, должны нести полевой дозор в нескольких сотнях метров от деревни. Там мы стояли или сидели на корточках под проливным дождем, пялясь и вслушиваясь в очень тёмную ночь. Наконец на востоке забрезжил рассвет. Что принесёт новый день?
26-е августа 1914 года – лесной бой у Тиавиля
Когда рассвело, мы ждали смены, но никто не пришёл. В паре шагов от нас стоял маленький дом, который мы в темноте не заметили. За изгородью лежал мёртвый немецкий пехотинец, насквозь промоченный дождём. Во дворе домика лежали два мертвый французских пехотинца. Рядом с одним лежало портмоне, я подобрал его. Там было две золотых монеты номиналом 20 франков. У меня не было склонности к деньгам и я выбросил их. Скорее всего, француз хотел дать денег, чтобы его пощадили. Из деревни сюда шёл отряд драгун, мимо нас, по дороге к лесу примерно в 400 метрах. За ним шли пехотные роты. В своей мокрой одежде мы плетёмся сзади. Никто не спросил нас, поели мы или нет. Впереди в лесу затрещали выстрелы. Чёрт, опять! Драгуны, которые полным галопом выскочили назад из леса, доложили нашему бригадному генерал-майору Штенгеру, что наткнулись на французов. Генерал тот час отдал приказ [о нём ничего не удалось найти в архивах], который был зачитан каждой роте: «Сегодня пленных не брать. Раненые и пленные французы будут прикончены». Большинство солдат оцепенели и потеряли дар речи, другие наоборот радовались этому подлому, противоречащему праву народов приказу. «Рассыпаться, вперёд марш!». С ружьями в руках при-близились к лесу, вошли в него, моя рота во второй цепи. Ни одного выстрела. Мы уже надеялись, что французы, которые обстреляли драгун, отступили. Пенг, пенг, пенг, началась стрельба. Единичные пули прилетали к нам и щёлкали в деревья. Рано утром подошли свежие пополнения, которые влились в роты. Эти солдаты, которые еще не слышали свист пуль, делали вопрошающие, испуганные лица. Т.к. огонь стал сильнее, мы влились в первую цепь. Используя каждое дерево, каждый куст в качестве укрытия, мы продвигались вперёд. За нами следовало несколько стрелковых цепей. Французские альпийские егеря и пехота отступили, несмотря на храброе поначалу сопротивление. Снова и снова они прятались за деревьями и в лесных канавах и стреляли по нас. Потери росли. Раненые французы оставались на поле боя и попадали в наши руки. К моему ужасу среди нас оказались такие чудовища, которые закалывали или расстреливали бедных, умоляющих о помощи, беззащитных раненых. Унтер из моей роты по фамилии Ширк, капитулянт старшего призыва с едкой ухмылкой выстрелил в зад лежащему французу, затем приставил к виску бедолаги, который в смертном страхе молил о пощаде, ствол винтовки и нажал на спуск. Несчастный отмучался. Но я никогда не забуду его искаженного страхом лица. Через несколько шагов лежал в канаве раненый, молодой симпатичный парень. Унтер-офицер Ширк побежал к нему, я за ним. Ширк хотел его заколоть, я отбил удар и закричал в высочайшем волнении: «Если тронешь его – сдохнешь!». Он озадаченно посмотрел на меня, и, не веря моей угрожающей позе, что-то буркнул и присоединился к другому солдату. Я кинул ружье на землю, стал на колени подле раненого. Он начал плакать, схватил мою руку и поцеловал её. Т.к. я не мог говорить по-французски, то сказал, указывая на себя: «Эльзатьен камерад» и показал знаками, что хочу его перебинтовать. У него не было бинта. Обе его голени были прострелены. Я снял его гамаши, карманными ножницами разрезал красные брюки и перевязал раны своим пакетом. Я остался лежать рядом, частью из сострадания, частью из-за укрытия, которое дала канава. Я приподнимал голову, больше не видя идущие вперёд войска. Беспрестанно свистели по лесу пули. Они сбивали ветки и бились в сучья и стволы.
Совсем рядом росли несколько кустов черники, на которых висело много спелых ягод, я срывал их и ел. Это была первая пища почти за 30 часов. Тут я услышал сзади шаги. Это был ротный фельдфебель Пинквит, в казарме очень опасный мучитель, который всякий раз, когда начинал говорить, пару раз заикался. С поднятым пистолетом, он закричал на меня: «П-п-падаль проклятая, ты же должен быть впереди!». Что мне было делать? Я взял ружьё и пошёл. Через пару шагов я спрятался за деревом, чтобы осмотреть, причинит ли он что-то раненому. Моё намерение было таково: сразу же пристрелить его, если он захочет убить француза. Он оглядел его и пошёл дальше. Я припустил перед ним что есть духу по густому ежевичнику. Там лежали 6 или 8 французов, все лицами вниз. Я заметил, что они лишь притворяются мёртвыми. Убежать они не могли, т.к. немецкие линии были уже впереди. Я потрогал одного штыком и сказал: «Товарищ!». Со страхом он глянул на меня. Я дал ему понять, чтобы он оставался спокоен. Он рьяно закивал. Мёртвые и тяжелораненые были разбросаны по всему лесу. Треску и буханью не было конца. Мимо меня бежали в тыл легкораненые. Я пополз, ища укрытия, в боевой порядок. С криком «ура» шли всё дальше, потери ужасающе возрастали. При дальнейшем продвижении мы вышли к широкому ущелью. Отходящие французы карабкались вверх по противоположному склону. Многие из них были подстрелены как зайцы. Некоторые задетые пулями скатывались по склону. Кода мы перешли ущелье, то внезапно попали на заросшем молодыми елями пригорке под ужасный огонь. Все попрыгали за деревья или упали наземь. Иные убежали. Майор Мюллер, размахивая саблей кричал «Вперед, ребята!» и тут же рухнул замертво. [Майор М., 1863 г/р, пал в той битве после 31 года военной службы]. Тут под молодыми елями началось оживление. Целые толпы альпийских стрелков бежали на нас с примкнутыми штыками. Мы повернули назад. В самом быстром темпе. Я бежал вместе примерно с шестью людьми. Четверо из них, вскрикнув, упали. У меня не было времени смотреть на них. Почти все наши раненые остались там. Я отстегнул ранец и швырнул его прочь. Потом я два или три раза услышал своё имя. Обернувшись, я увидел моего доброго соседа по казарме Шнура, сына крестьянина из Вангена на Бодензее, лежащего на палатке, которою санитары прикрепили к жердям. Санитары бросили его и убежали. Я тут же подозвал трех друзей. Мы закинули жерди на плечи и побежали дальше. Для бедного Шнура это было настоящее хождение по мукам. Он провалился глубоко в полотно, ноги и голова торчали наружу. При этом палатка постоянно раскачивалась между нами туда-сюда. «Остановитесь! Ради Бога, медленнее!», стонал он, но мы бежали дальше, чтобы выйти из-под пуль. Офицеры стали осаждать убегающих солдат и заставили их составить боевой порядок, чтобы отразить атаку. Мы вчетвером должны были отнести раненого на перевязочный пункт, который находился в маленькой ферме на опушке леса. Ферма была так переполнены ранеными, что мы были вынуждены положить Шнура во дворе. Он получил ранение в поясницу и от потери крови очень ослаб. Поскольку снова начался дождь, я поискал и нашел свободное местечко в [с.41 в электронной версии пропущена]
27-е августа 1914 года
Утром надо было произвести вылазку силами восьми солдат и лейтенанта, чтобы вынести из леса тело майора Мюллера. Вскоре мы услышали с той стороны, в которую они ушли, выстрелы. Никто не вернулся. Как рассказывали солдаты, майор застрелил из пистолета двух раненых французов. Хорошо, что он встретил свою судьбу. Также пропал унтер-офицер Ширк [22-летний мясник в этой битве был тяжело ранен], и еще один резервист, который тоже застрелил раненого.
Я пошел в Тиавиль, чтобы набрать котелок воды и сварить кофе. У дороги стояла батарея 76-го полка поле-вой артиллерии. Бойцы получали пищу из полевой кухни. «Рихерт, куда бежишь?», крикнул один канонир. Это был Жюль Вирон из Даммеркирха. «Голоден?», спросил он меня. Когда я подтвердил, он получил для меня приличную, прекрасную на вкус порцию, а потом наполнил мой котелок превосходным белым вином из большой оплетённой бутыли, которая стояла на передке орудия.
К полудню мы прошли назад через Мёрт и шли примерно 5 км вниз по его долине в городок Баккар, который два дня назад был захвачен немцами. Бои были тяжёлыми, особенно на мосту через Мёрт. Деловой квартал на западном берегу реки был полностью сожжён, колокольня зияла пробоинами. В городском саду мы разбили палатки и два дня отдыхали. Близ наших палаток была братская могила, в которой погребены семьдесят французов. Рядом похоронен баварский майор.
Все наличные курицы, кролики и свиньи были отобраны и забиты несмотря на протесты местных жителей. Вино тоже извлекалось из погребов и везде видны пьяные солдаты.
Роты пополнялись свежими, прибывшими из Германии солдатами. Потом мы снова выдвинулись вперед, сначала наверх в направлении Мениля. Слева и справа от дороги лежали кучи выброшенных французами ранцев, ружей, барабан и горн. Дальше мы шли через лес, везде лежали мёртвые немцы и альпийские пехотинцы в кустах. Они уже начали разлагаться и испускали ужасный запах. На пригорке за лесом мы вырыли окоп. Т.к. было жарко, унтер отправил меня на поиски воды с парой котелков. Я нашёл её в канаве в ложбинке позади нас. Я уже выпил три-четыре стакана и наполнил котелки. После питья мне показалось, что вода отдает гнилью. Видимо тому виной медленное течение. Я прошёл несколько шагов вдоль неё, в нос ударил отвратительный запах. Рядом в ивняке я увидел мёртвого француза, который уже разлагался. Лоб, раздробленный осколком, смотрел в воду и был покрыт личинками и маленькими червячками. Я пил воду, которая просочилась через труп! Меня охватило ужасное отвращение, так что пару раз я блеванул.
Атака на Мениль и Англемон
Три дня мы провели в окопах. На четвертый день рано утром подошло несколько батальонов подкрепления. Мы должны были атаковать и занять деревни Мениль, Англемон и лежащий за ними лес. Все мы боялись. Менялись домашними адресами, разглядывали фотографии любимых. Многие тихо молились. На всех лицах лежала глубокая серьёзность, страх и ужас. К 10 часам утра забегали офицеры и ординарцы, поступил приказ о немедленной атаке. «Приготовиться, ранцы на спину, рота разворачивается в стрелковую цепь!». Было шесть таких цепей. «Вперёд, марш!». Всё пришло в движение. Наша артиллерия обстреливала обе деревни. Мы вошли в деревню. Не видно ни одного француза, деревня не занята. Ужасный запах заставил нас миновать Мениль бегом. Во многих домах скот горел в сараях и сейчас уже по летней жаре начал разлагаться. Движемся дальше в направлении Англемона. Перед нами бегало туда-сюда много быков, коров и телят. Много скота лежало мёртвым на земле. Он съел на поле слишком много молодого клевера и околел от вздутия. Другие твари были убиты снарядами. Когда мы приблизились к деревне Англемон, французская артиллерия вдруг сильно обстреляла нас шрапнелями. Также начался пехотный огонь. Мы могли продвигаться лишь перебежками. Мы собрались под откосом и бегом, с примкнутыми штыками и криком «ура» кинулись к деревне. Французы защищались смело, но из-за нашего численного превосходства вынуждены были отступить. Уже у первого дома я увидел раненого француза на тачке. Солдат из моей роты хотел его застрелить. Из-за моего энергичного протеста он отказался от этой затеи. Подошедший санитар перевязал рану.
Французская артиллерия сосредоточила огонь на деревне. Я запрыгнул за высокий, сложенный из кирпича фронтон амбара, где уже стояла в укрытии целая толпа солдат. Вдруг над нами взрыв, кирпичи летят вниз, некоторые солдаты сбиты ими с ног. Граната пролетела через чердак и ударила в стену, пробив большую дыру. Больше нигде не было безопасно. Я лёг под стволом склонившейся толстой яблони. Тут пришёл приказ о дальнейшем продвижении. Французы, едва заметив нас у деревни, начали стрелять как сумасшедшие. Всюду рвались снаряды. Шрапнели поливали нам свинцовым дождём. Свист, шипение, грохот, дым, разлетающиеся комья земли, раненые. Снаряд рвётся в трёх метрах справа передо мной, невольно я нагнулся и прикрыл лицо рукой. Осколок ударил в приклад ружья под затвором. Мои оба соседа лежали мёртвые. Сам я чудом уцелел, быстро схватил ружье убитого и прыгнул в совсем неглубокую воронку. Я хотел остаться в ней, т.к. был очень напуган. «Эй, Рихерт, дальше!». Это унтер-офицер из моей роты. Что мне было делать? Я пошёл. По клеверному, картофельному и турнепсному полям шли мы дальше. Из леса французы осыпали нас пулями. Мы бросались в борозды, но должны были продвигаться. При этом пуля проделала глубокую канавку в цевье моего ружья прямо под рукой. Из-за усиливающегося огня и потерь невозможно было пройти дальше. Я залёг в борозде, где уже лежало несколько человек. Счастье, что борозда идёт поперёк леса, поэтому мы в хоть каком-то укрытии.
Полки и роты при движении смешивались. Рядом со мной лежал баденский гренадер. Я вытащил лопату, чтобы окопаться. Земля была сухая и жесткая, в положении лежа копалось с большим трудом. Лежавший рядом солдат счёл, что мог бы окопаться лучше в борозде по ту сторону поля, т.к. там было картофельное поле и распаханная земля не такая жесткая как здесь в клевере. «Останься здесь и не показывайся», сказал я, «французы стреляют туда, где что-то шевелится, т.к. на поле больше никого не видно». «Да ну, я одним броском туда!». С ружьём в руке, он вскочил. Пенг-праг. Более 20 выстрелов. Пули шикали надо мной. Солдат рухнул и больше не шевелился. Я мог видеть только его ноги. Верхняя часть туловища лежала на той стороне борозды. Резервист Берг ползает рядом. «Рихерт, дай лопату», сказал он. Я дал. Гренадер сказал Бергу: «Когда будешь готов, дашь её мне, ладно?». Я свернулся в своей дыре и дремал, пока меня не разбудила ударивший рядом снаряд. Берг уже лежал в готовой яме, гренадер копал. Я уснул снова. «Рихерт, глянь-ка, что гренадер творит!», сказал Берг. Тот стоял на коленях в борозде, спиной ко мне, опустив голову и с лопатой в руках, но не шевелился. «Эй, камерад!», крикнул я, подполз к нему и потряс за плечо. Он упал на бок и застонал. Пуля пробила голову над ухом. Мозги торчали наподобие карандаша на 3 сантиметра из головы. Я обмотал ему голову бинтом, хотя знал, что тут уже ничем не поможешь. Постепенно стоны перешли в хрип, который становился всё тише. Где-то через два часа гренадер умер.
Мы лежали пока не стемнело. Тогда пришёл приказ: «Всем отойти, сбор в Англемоне». Каждый пытался скорей попасть в деревню. Слышно, как раненые умоляют о помощи: «Ради бога, не оставляйте меня, у меня дома жена и дети». Некоторых унесли, другие остались. Здесь так: своя рубашка ближе к телу. В Англемоне роилось без порядка. «Пехотный полк сто двенадцать, первая рота, собраться здесь!», слышал я крики ротного. Я пошёл туда, один за другим подходили остальные. Многих нет. Очень многих. Командир прокричал ещё раз. Подошёл только один боец. Ни одного слова. Все думали о своих павших товарищах. «Свободным шагом, марш!». Перемешанные роты плетутся в ночь, назад. Деревня полностью очищена.
На холме за ней мы роем окоп, проклятое издевательство в жёсткой-то глине! К полуночи меня с ещё одним парнем и унтер-офицером отправили в дозор, установить, занят ли Англемон снова французами. Ночь была тёмной. Осторожно крадучись по канаве, мы услышали приближающиеся шаги. Мы прижались к откосу. Патруль из восьми человек прошёл в метре над нами, но не заметил. Мы лежали тихо. В деревне слышна беготня и французская речь. Это дало нам уверенность в том, что Англемон снова занят французами. Спустя короткое время в сторону немцев загремели выстрелы. Задыхаясь, пробежали назад шесть французов. Двоих не хватает. Мы вернулись и представили рапорт.
О сне в ту ночь можно было забыть. К утру мы смогли получить пищу из полевой кухни. На рассвете французы увидели наш окоп и открыли по нему огонь. Одним из первых же попаданий разорвало трёх человек. Мы оставались там несколько дней. Батарея немецкой полевой артиллерии, которая скрытно развернулась позади нас, была в считанные минуты разгромлена французской артиллерией. Было ужасное зрелище, когда в лунную ночь идёшь на позицию. Батарею приходилось обходить, т.к. вонь была невыносима. О погребении, казалось, никто не думал.
Как-то ночью французы пытались атаковать наш окоп, но были отброшены. На следующий день пал товарищ Камиль Райн из Хагенбаха [кирпичник, погиб 05.09.1914], осколок размозжил ему голову. Альфонс Роже из Оберзента тяжело ранен в ногу. Французы снова отошли в лес. Однажды вечером пришёл приказ атаковать. Мой сосед по бараку Утс сказал: «Рихерт, я не вернусь домой, я чувствую это». Я пытался разубедить его, но он упорствовал. Мы выстроились в две тонкие стрелковые цепи и пошли. Я был разгневан. Кучку людей бесцельно гнали на убой! Грянули отдельные выстрелы. Цинг, шипят пули нам в уши. Мой сосед тихо рухнул наземь. «Ооох!», крикнул унтер-офицер Лизеке, отбросил ружьё и затряс рукой. Ему отстрелили палец [10.09.14 ранен в левую руку]. Так-так-так, стучит пулемёт на той стороне. «Ложись, окопаться!». Все легли на землю и начали копать.
Мой товарищ Утс и ещё два солдата были посланы в ивняк и ольшаник, лежащий примерно в 300 метрах перед нами, чтобы установить, есть ли ещё там французы. Медленно опускался вечер. Патруль всё не возвращался. «Три следующих человека отправляются в кусты проверить, что случилось с теми тремя», приказал ротный. К ним принадлежал и я. Мы изрядно трусили, но надо было идти. С величайшей предосторожностью мы поползли к кустам, часто замирая, чтобы прислушаться. Ничего не было слышно. Кусты в сумерках выделялись тёмным пятном. Наконец мы приблизились и пошли в кусты, держа палец на спусковом крючке, с примкнутыми штыками. Услышали тихий хрип. Перед нами лежал мертвый Утс [10.09.14 в 19 часов убит выстрелом в грудь], несколькими шагами дальше хрипящий солдат на последнем издыхании. Он получил пулю в живот. Ни следа третьего солдата. Мы побежали назад и доложили ротному. Потом залегли в боевом порядке. «Все тихо отходят назад! Передать по цепи!», пришёл приказ с левого фланга; это нас обрадовало. Все поднялись и быстрым шагом пошли назад. Между тем уже совсем стемнело, пробираемся ощупью по бороздам и воронкам, иные падают. Несколько раз идущие передо мной солдаты внезапно переходили на бег. «Что еще такое?», думал я, шёл дальше, но скоро сам побежал. Ужасающий трупный запах бил в нос. «Задержи дыхание! Отбеги!». Этот запах шёл от мёртвых, которые уже начали гнить, в темноте их не видно. Наконец мы пришли к своему окопу и заняли его. Чувство безопасности охватило нас. Почти все солдаты ворчали: «Что за идиотизм! Наступать, терять пару человек, а потом снова отступать, без цели и смысла». «Все здесь?», спросил ротный. «Так точно!», был ответ. «Рота со всем имуществом идёт назад и собирается у церкви в Мениле!». «Что это значит?», спрашивали солдаты. Мы снова закинули на плечи ранцы, взяли ружья, вылезли из окопа и попёрлись в потемках в Мениль. Бедный товарищ Утс, теперь ты лежишь мёртвый в том кустарнике, но бедствия войны для тебя позади, ты почти счастливее, чем я», думал я. Когда мы подошли к Менилю, он кишел солдатами. Везде тот же вопрос: что, собственно, происходит. «Ротам собраться!», раздаётся в ночи приказ. Мы входим, несколько батальонов идут мимо нас, назад. «Свободным шагом, марш!». В лесу выше Баккара привал. Несколько обозов проезжают мимо нас. «Первая рота сто двенадцатого полка составляет арьергард!». Так мы убедились: местность, захват которой стоил жизни тысячам солдат, будет оставлена. Мысль отстать и дождаться прибытия французов, чтобы сдаться, крутилась у меня в голове. Но проклятая дисциплина удерживала меня от этого. И, может быть, они застрелят меня или заколют из ярости, когда увидят разграбленную и разрушенную деревню. Так что я пошёл дальше.
Когда мы переходили в Баккаре мост через Мёрт, несколько сапёров готовили подрыв. Едва мы вышли из деревни, мощный взрыв подбросил мост в воздух. Мы отступили примерно на двадцать километров и пришли в деревню, где был сделан привал и выдан кофе с хлебом. Несколько часов отдыха. Потом с шанцевым инструментом идём на лежащую перед деревней высоту. Там был вырыт окоп. Мы уже радовались, что могли в нём лежать. Вдалеке мы слышали баханье французской артиллерии. Стало быть, они не заметили нашего отсутствия и обстреливали пустые окопы. С наступлением ночи снова команда «Приготовиться!». Мы приседаем и ждём. Что опять? Вперёд или назад? Сзади мы слышим подходящие к нам войска. Это резервный полк, который нас сменил. Мы шли назад всю ночь. На рассвете перешли франко-лотарингскую границу у Дойч-Аврикура. Следующие шесть дней мы шли по всей Лотарингии через Мёрхинген, Ремийи, Мец в Вионвиль (sic!). В Меце мы снова слышали далекий грохот канонады, а к вечеру были совсем рядом с ним. Бррр, вся спина покрылась гусиной кожей, ужас перед будущим. В Вионвиле мы провели ночь. Я притащил сноп соломы в разграбленную продовольственную лавку и улёгся на нём рядом с Готаром.
На рассвете тревога. Все повскакивали, нацепили ранцы, ружья в руки, строиться, всё за пару минут. Каждый получил кружку горячего кофе и кусок чёрствого хлеба.
Утро было хмурое, дождливое и туманное. Мы шли где-то час, тут команда «Рассыпаться!». Туман исчез, вышло солнце. Примерно в 400 метрах перед нами лежал лес. Мы шли к нему. Цинг-цинг, свистело у нас в ушах. Всё оттуда. «Вперёд, марш-марш, в атаку!», кричали офицеры. Пригнувшись, мы побежали к лесу. Некоторые падали. Шрапнели, и как точно нацелены. Проклятые 75-миллиметровки! Французы отступили. Мы заняли лес. Вперёд по узкой луговой низине между лесами. В отдалении стоял толстый батальонный врач, который всё кричал, видимо, чтобы нас приободрить: «Крепость Мобеж пала!». Чинг-бум, разорвалась шрапнель над низиной. Бегом дальше, чтобы покинуть опасное место. Тут выясняется - батальонный врач погиб. Из маленького ельника, который лежал на холме перед нами, вёлся сильный ружейный огонь. Мы ускакали назад в лес, приползли на опушку и принялись хорошенько обстреливать этот ельник. Огонь французов ослаб и затих. Мы пошли вперед и заняли лесок. Французы испарились.
Дело шло к вечеру, мы должны были похоронить лежащих в лесу мёртвых французов. Это были старые солдаты, около сорока лет. Бедняги, почти все наверняка отцы семейств, они вызывали у меня жалость. При всём желании невозможно было вырыть приличную могилу: 30 сантиметров земли, а дальше меловая скала. Мы положили их туда, головы торчат аккурат на уровне земли. Засыпали землёй. Печальная работа завершена. Никто не озаботился установить имена или опознавательные знаки, так что эти бедолаги так и остались в списках без вести пропавших.
Ночь мы провели в ельнике. Дул холодный ветер, шёл сильный дождь, мы промокли до нитки, сильно мёрзли. Для чего? Для кого? Меня охватывала бессильная ярость. Всё это не помогало. Стуча зубами, близкий к отчаянию, я присел на один из сломанных мной сучьев и уставился в темноту, думая о родине, о родных и о моей постели. Меня охватила неимоверная тоска по дому и близким. Я плакал. Мелькнула мысль: есть ли у меня ещё родина, живы ли мои родители? Или где они? С начала войны я получил оттуда одно письмо, датированное началом августа. Всё что угодно могло случиться с тех пор! Так близко от границы! Может, всё разрушено, сожжено, родня бежала. Куда? Эта неизвестность ужасно мучила меня. Ныне чаша страданий полна, к неопределённости моего будущего ещё и заботы о доме и родных. О сне можно было забыть. Я встал, побегал перед лесом туда-сюда, обхватил себя руками, чтобы немного согреться. Наконец забрезжил рассвет. Как здорово было бы выпить горячего кофе! Увы, полевой кухни нет. Мы пошли в лежащую перед нами деревню Флирей. Снова начался забой кроликов и кур. Всё было отобрано, как будто там вообще ни одного жителя не было. Почти никого не видно, все попрятались к нашему приходу. Я пошёл в сарай, чтобы надоить молока. С трудом получил пол-литра. Между тем другие солдаты тащили из сарая кроликов с курами. Вдруг двери открылись, в сарай со страхом вошёл старый крестьянин. Когда он увидел пустые кроличьи клетки и куриный насест, он вскинул руки над головой и сказал: «Боже мой! Боже мой!». Мне было жаль старика и я, стыдясь, вышел оттуда.
Каждый старался что-нибудь приготовить. Одни варили кролика, другие ощипывали кур, некоторые грабили пасеку, опрокинув улей и выколупывая мёд штыком, при этом давя множество пчёл, которые в это холодное утро не могли летать. Другие трясли сливу. Там я набрал пригоршню. Позже я сорвал куст картошки, оборвал плоды, почистил, сложил в котелок, добавил воды, соли и начал варить. Поскольку я сильно хотел мёда, то взял себе чуток и положил его в крышку котелка. Когда моя вода стала горячей, пришёл приказ «Приготовиться, дальше!». Поел, не поел, об этом не спрашивали. Я вылил горячую воду, картошку оставил в котелке, надеясь при следующей возможности доварить её, надел крышку на котелок и пошёл.
Мы прошли деревню Эссе. Едва мы вышли из неё, снова начались «танцы». Французские шрапнели летели сюда, и, к счастью, поначалу рвались за нами. Вскоре из лежащего впереди леса по нас открыли слабый ружейный огонь, были единичные попадания. Наша артиллерия обстреляла лес. Французская пехота отошла. Мы заняли лес. Через него шла узкая луговая низина, примерно 200 метров шириной. Поперёк тянулась довольно высокая ж/д насыпь, которую мы заняли. Внезапно нас сильно обстреляла пехота из лежащего напротив леса; стоявший рядом со мной резервист Кальт был ранен и кувырком скатился с насыпи. Та же участь постигла нескольких других. Мы поверх рельс стреляли по лесу. Французов мы не могли видеть. Скоро их огонь стал столь сильным, что никто уже не отваживался поднять голову и выстрелить. После мощного обстрела нашей артиллерией огонь французов прекратился.
Примерно часом позже пришел приказ: зауряд-офицер Бон [кандидат на должность учителя, 32 года, в 1908 году поступил на службу одногодичным добровольцем] должен с четырьмя бойцами обыскать лес; к сожалению, я угодил в этот патруль. С тяжёлым сердцем мы вошли в лес, каждый миг в опасности быть уложенным пулей. Осторожно пробрались через низкий густой перелесок и вышли на прямую просеку. Я мельком увидел что-то краснее в кустах примерно в 200 метрах перед нами. Я приготовился к стрельбе. Поскольку красное не шевелилось, мы осторожно пошли к нему. Перед нами рядом с воронкой лежал пожилой француз, у которого нога была полностью оторвана по колено. Культя была перемотана рубашкой. Бедняга совсем пожелтел от кровопотери и очень ослаб. Я встал на колени рядом с ним, подложил его ранец под голову и дал ему попить воды из моей фляги. Он сказал «мерси» и показал на пальцах, что у него дома трое детей. Мне было очень жаль его, но я должен был его покинуть, после чего я показал на него и сказал «Алеман оспиталь». Он слабо улыбнулся и покачал головой, словно хотел сказать, что для него уже поздно. Мы медленно прокрались до той опушки леса. Зауряд отправил меня с одним бойцом назад с донесением о том, что лес чист. Проходя мимо раненого, я увидел, что он держит в руке четки и молится. Он показал рукой на язык, давая понять, что хочет пить. Я дал ему остаток воды из своей фляги. Когда мы примерно через полчаса всей ротой снова проходили рядом, он лежал бездыханный, всё ещё держа чётки.
Мы заняли опушку леса, я стоял у начала просеки и смотрел на холмистую местность перед нами. Тут я увидел француза на расстоянии около 500 метров. Когда он заметил меня, то залёг; показался дымок от его выстрела и почти в метре от меня в землю шлёпнулась пуля. Я очень быстро юркнул в кусты и попытался найти впадину, чтобы укрыться. Но почва состояла из такого переплетения корней, что это было невозможно. Тут загремели залпы, и пули с треском полетели сквозь кусты. Т.к. мы были совсем без укрытия, скоро появились убитые и раненые. Мой ефрейтор, сосед по спальне, Мундигер получил пулю сквозь артерии на левом предплечье, так что кровь ударила струёй как из трубы в рукав [23-летний ефрейтор М., каменщик, был ранен 25.09.15]. Я быстро перетянул ему руку над раной, карманным ножом разрезал рукав и перевязал рану. Чтобы вывести из-под огня, мы с еще одним товарищем повели его назад. Тяжёлая артиллерия из фортов Туля тут стала слать нам свои «сахарные головы» [снаряды больших калибров], с клокотанием они неслись над нами и с ужасным грохотом разрывались сзади в лесу. Когда мы подошли к насыпи, где еще с утра лежали наши убитые, я хотел вдоль дороги добраться до деревни Эссе. Но раненый настаивал на том, чтобы идти вблизи дороги. Я не хотел пререкаться, поэтому мы пошли по дороге вдоль насыпи. Едва мы прошли несколько шагов, как с ужасным грохотом на полотне взорвалась граната. Земля, осколки, камни и части путей пронеслись над нашими головами, нас окутали дым и пыль. К счастью, никто не пострадал. Если бы раненый последовал моему совету идти по насыпи, все трое были мы разорваны. Раненый, который перед этим несколько раз оседал от слабости, сейчас мог так бежать, что мы едва за ним поспевали. Но потом на лугу он снова стал заваливаться. К вечеру мы добрались до деревни Эссе, где отвел раненого к врачу.
Так как у меня не было желания идти вперёд, я решил переночевать в деревне. Я пошёл к одной женщине, попросил пару картошин. Когда я их получил, дал ей 20 пфеннигов. Как изумленно она на меня посмотрела. Потому что с ней еще ни разу не бывало, чтобы немецкие солдаты за что-то платили. Они просто забирали всё, что хотели. Я развёл костерок во дворе и сварил картошку. Потом женщина принесла мне литр молока. Когда я хотел расплатиться, она не взяла денег, наоборот, показала мне, что я могу спокойно пить. Я был очень голоден и молоко показало чертовски вкусным. После этого я улёгся в сарае на сено, чтобы поспать. Это было для меня удовольствием, спать в безопасности, сухости и тепле.
Ночью я проснулся от шума идущих по улице войск. Я встал и спросил, что это за полк. Это оказался мой батальон. Я быстро нацепил рюкзак и присоединился к ним. Примерно в километре за деревней был сделан привал, выстроена линия, началось рытьё окопа. Трудная работа, ведь ничего не видно, а через 30 сантиметров натыкаешься на твёрдый известняк. К утру мы углубились лишь на метр. Наш окоп шёл через виноградник. Я ел полузелёный виноград. Последствиями были боль в животе и понос.
Половина солдат могла теперь спать в лежащем позади лесу; были последние дни сентября 1914 г. К полудню раздали почту и я получил первое письмо с родины, которая в начале войны была занята француза-ми. Как радостно было прочесть, что моя родня здорова и дома. Т.к. моя родная деревня лежит примерно в восьми километрах за линией фронта, меня всегда страшило, что она покинута жителями.
На следующий вечер мы вернулись в окоп. Ночью французы атаковали; ничего не видя, стреляем в темноту. Они близко подобрались к нашей позиции, поэтому наша артиллерия тоже стреляла очень близко. Мало-помалу стрельба утихла. Когда рассвело и четыре человека с форпоста, который лежал примерно в 50 метрах перед нами, не вернулись, меня с одним бойцом отправили посмотреть, что случилось. Мы поползли туда. Все четверо лежали там убитые, иные еще сжимая ружья. Они были накрыты бившей слишком близко немецкой артиллерией, о чём говорят раны в их затылках и спинах. Среди них был мой сосед по бараку Зандхас [22-летний сигарщик убит 27.09.14 выстрелом в живот]. Мы оставили их и уползли назад с донесением.
Днём половина личного состава была в окопе, другая шла назад строить блиндажи для резервов. Т.к. после полудня было жарко, мы работали в штанах и рубашках, сняв кители. Вскоре над нами закружил французский самолёт, который обнаружил нас по белым рубашкам. Он улетел назад, мы и думать о нём забыли. Но вдруг раздался свист и примерно восемь снарядов ударили в нас и рядом с нами. Тут же раздались ужасные крики боли, т.к. многих зацепило. Многие разбежались во все стороны. Я сам забился как можно глубже в выкопанную канавку. Вот уже второй залп. Одна из гранат разорвалась в куче земли надо мной, которую я сам выкопал. Другая ударила в составленную в стороне ружейную пирамиду, размолов целую кучу пукалок. Я со всех ног побежал по кустам, выставив руки перед лицом. За мной уже рвался третий залп. Скоро я оказался у насыпи, где заполз в водоспуск, в котором уже сидело несколько товарищей. После того как стрельба прекратилась, мы медленно приблизились к месту работы. Там лежало несколько совершенно разодранных тел и много тяжелораненых. У моего хорошего товарища Крамера был разорван живот, так что кишки вывалились наружу. Он просил и умолял меня пристрелить его, т.к. он больше не может терпеть боль. Я при всём желании не мог исполнить его волю. Тут пришёл батальонный врач, сперва перевязал ротного, у которого нога была оторвана по середину голени. Потом он осмотрел Крамера, уложил его кишки в надлежащим порядке, зашил живот и дал нам приказ отнести его. Мы сделали носилки из жердей, уложили туда шинель и палатку, осторожно положили сверху раненого и отнесли назад, где его отправили дальше в карете скорой помощи. Двумя месяцами позже он написал мне, что совсем выздоровел, т.к. кишки не были повреждены, только кожа и жир на пузе разорваны [по списку личного состава Крамер умер через два дня].
В последнюю ночь сентября нас сменили другие части, а мы пошли назад в Мец (это 35 километров). На рассвете мы пришли туда и были расквартированы в кинозале пригорода Лонгвиль. Три часа поспали, потом чистка оружия с последующим осмотром. Я предпочёл провести приятный день, сел на трамвай и поехал в город. Мне очень хотелось хорошо пообедать, т.к. вечное однообразие полевой кухни было противно. Всё было превосходным на вкус, так что я пообедал в трёх разных трактирах. Затем я осмотрел город, особенно красивый собор, купил шоколада и копченой колбасы, а вечером вернулся в роту. Фельдфебель наорал на меня. Днём подошли запасники, чтобы пополнить наши большие потери. Среди них оказался Август Цандер из Штрута. Т.к. мы были хорошими друзьями, меня очень обрадовала эта встреча. Мы сразу пошли к фельдфебелю с просьбой зачислить его в моё отделение, что и случилось.
Переброска в северную Францию
2-го октября 1914 года мы погрузились в эшелон и поехали вдоль Мозеля к Триру. Прекрасная поездка через Эйфель до Ахена, через Бельгию по маршруту Льеж, Брюссель и Монс в северную Францию. Бельгия - очень красивая и богатая страна с мощной индустрией и многочисленными шахтами. Там я также увидел первые ветряные мельницы. Население разглядывало нас недружелюбно, что было ни чуть не удивительно. Мы выгрузились между Валансьеном и Дуэ, а потом вошли в город Дуэ, который незадолго до этого был отбит у французов. Нас расквартировали в казарме кирасиров. Командир полка произнёс на казарменном дворе целую речь, в которой сказал, что самая плохая часть войны позади, осталось только разбить англичан и чёрных. Скоро мы получили совсем иной урок.
От Дуэ мы двинулись вперёд по прекрасной богатой местности. Почти все дороги вымощены камнем. Близ Ришбура мы впервые столкнулись с англичанами. Пришлось подкрасться к ним по грязной придорожной канаве. От одних ворот у поля мы должны были перепрыгивать через другие, чтобы по ту сторону от них снова достичь канавы. Скоро англичане нас заметили. Каждый, кто совершил бросок, получал град пуль. Скоро у ворот лежало несколько битых. Последние пятеро все погибли. Настала моя очередь. Так как это была верная смерть, я отказался, несмотря на вопли начальника. Унтер дал мне прямой приказ сделать перебежку. Я совершенно хладнокровно заявил ему, что он должен показать мне пример, на что ему не хватило мужества. Так мы пролежали до ночи.
На следующий день на рассвете мы атаковали Ришбур, англичанам пришлось отступить. Кроме их раненых мы не захватили никого. Почти во всех домах можно было садиться за стол, англичане приготовили за нас пищу. В большом котле варилась свинья, которую мы поделили меж собой.
Повсюду на полях лежали немецкие кавалеристы со своими лошадьми, которые погибли в стычках патрулей. К вечеру мы построились в линию перед деревней и вырыли стрелковые ячейки, которые занимало от одного до четырёх человек. К полуночи Цандер, 18-летний доброволец и я были отправлены на передовой пост. Мы сидели в окопе близ полевой дороги. Вдруг мы услышали слева шаги. Тут же из тьмы вынырнули три фигуры. Каждого мы взяли на мушку. Оба молодых воина хотели стрелять и я потрудился их отговорить. Хотя и не знал, немцы это или англичане. Я позволил ими подойти примерно на десять метров. Ружьё наизготовку к стрельбе, я крикнул: «Стой! Пароль!». Как те трое вздрогнули! Но они дали верный пароль. Это были трое из моей роты, которые стояли на подслушивающем посту слева от нас, сменились и заблудились в темноте. Мы были очень рады, что никого не подстрелили.
Вскоре после этого сменили и нас. После того как я прилёг вздремнуть в своей ячейке, вдруг прибежал с форпоста с донесением «Англичане идут!» Тут началась бешеная пальба. Наши молодые солдаты расстреливали свой боезапас так быстро, как только могли. Я сделал 5 выстрелов и поскольку не слышал ответного огня англичан, приберёг свои патроны. Утром выслали дозор, чтобы отыскать убитых англичан. Но что он нашёл? Двух убитых коров и телёнка. Такую атаку, конечно, было легко отбить. Каждый потом должен был предъявить боезапас и кто его расстрелял, был капитально выруган начальством.
Потом половина гарнизона окопа была отправлена на подмогу сто четырнадцатому полку. Наша позиция была очень этим ослаблена. К тому же многие ушли в деревню искать пропитание. Внезапно английская артиллерия начала сильно нас обстреливать. Гранаты и шрапнели так и рвались. Вдруг перед нами появились линии английской пехоты, которые приближались перебежками. Мы взяли их под мощный обстрел, но т.к. они сильно нас превосходили, мы отступили. По обсаженной ивовыми пнями сточной канаве мы побежали назад, в то время как английские шрапнели постоянно рвались над нами. Некоторые из нас пали, прежде чем успели достичь домов. Шрапнель ударила над моей головой в гнилой ивовый пень. От треска и со страху я растянулся в грязной канаве, но тут же вскочил, чтобы уйти с опасной линии огня. Англичане уже захватили деревню, но не пытались преследовать нас дальше. Мы снова окопались и несколько дней пролежали напротив них. Надо быть очень острожным, т.к. томи (так мы называли англичан) были хорошие стрелки. Где показывался один из нас, он тут же мог схлопотать пулю.
Потом нас сменили, мы три дня отдыхали в деревне Дуврэ. Тут же снова начался забой кроликов, кур и свиней. Коротко: всё съедобное и питье было отобрано. Наш взвод расквартирован в школе. Напротив нас, через дорогу, находилась большая винная лавка. Офицеры поставили перед ней пост, чтобы препятствовать входу нижних чинов. И, конечно, всё это добро оставили себе. Мы видели, что часовой часто спускается в погреб. В итоге он так набрался, что сполз у ворот на землю и уснул. Используя ситуацию, Цандер и я сцапали пару литров сенисетта [анисовый ликер]. Скоро погреб иссяк, под вечер для господ офицеров там вряд ли что-то осталось.
На третий день в полдень снова выступили. Сначала пошли к церкви, где собирался весь сто двенадцатый полк. Т.к. церковь уже была переполнена, некоторые роты построились рядом с ней. Военный священник произнёс короткую речь и дал нам общее отпущение грехов. Потом двинулись дальше. Мы пошли несколько оставленных жителями деревень. С наступлением ночи сделали привал на поле сахарной свеклы, чтобы переночевать. Никто из нас не догадывался, что для многих эта ночь будет последней. Т.к. было довольно холодно, мы были рады, когда под утро пошли дальше. Скоро из темноты показались ряды домов. Мы находились в городе Ла Бассе и услышали работающих в саду солдат – они сооружали блиндаж. Тут голос из темноты спросил: «Какой это полк? Какая рота?». «Сто двенадцатый, первая» был ответ. «Цандер с вами?». После утвердительного ответа он выбежал и два брата, плача, обнялись. Что это была за встреча! Мы плакали все трое, т.к. уже давно не получали никаких вестей из дома. Шарль проводил нас до другого конца города, где попрощался. Скоро раздалось «Стой!».
22-е октября. Атака на деревню Виолэн
В темноте мы выстроились на поле в стрелковую линию. Вперёд! Светало и мы видели как впереди возникают дома и фруктовые деревья. Это была деревня Виолэн. Мы примкнули штыки и бегом двинулись к деревне. Наши молодые солдаты кричали ура как их учили на плацу, вместо того, чтобы спокойно себя вести. Из-за криков англичане в деревне были подняты по тревоге. Скоро оттуда затрещали отдельные выстрелы в нашу сторону, минутой позже затрещало изо всех окон, дверей, из-за изгородей и стен. Одна из первых пуль угодила в живот моему соседу. Со страшным криком он упал на землю. Август Цандер повернулся ко мне и крикнул: «Никль, в тебя попали?». В тот же миг три пули пробили его ранец и котелок, не задев его самого. Его сосед упал с пулей в плече. Мы быстро как могли забежали за колючую изгородь, которую англичане держали под сильным огнём. Некоторые товарищи скоро перестали двигаться. Вместе с подошедшей стрелковой линией мы прорвались за изгородь и атаковали дома через сад, причём несколько наших были подстрелены. Т.к. нас было больше, англичане отступили. Мы проскочили между домами на дорогу и смогли достать еще одного англичанина, который хотел уже перелезть через тянущуюся вдоль дороги стену кладбища. Из-за свистящих рядом с нами пуль были мы вынуждены искать защиту между домов. Англичанин думал, что мы его расстреляем, но мы дали ему понять, что не будем этого делать, отчего он очень обрадовался и хотел дать нам денег. Но мы их не взяли.
Подошедший лейтенант заставил нас идти дальше. Ниже по улице стояла английская патронная повозка, под которой лежал англичанин и стрелял по немцам, подходящим с другой стороны деревни Я тронул его сзади штыком. Он обернулся. Увидев нас, он очень испугался, но вместо того, чтобы сдаться, он выпрыгнул на другую сторону повозки и хотел убежать. Мы крикнули ему «Стой!», но он продолжал бежать. Тогда барабанщик Рихерт застрелил его [1891 г/р, три дня спустя тяжело ранен; погиб в мае 1915 года в бою под Льевеном]. Чуть дальше стояла английская револьверная пушка, которая засыпала нас снарядами. Несколько метких выстрелов уложили её обслугу.
Полк собрался в деревне и выступил на штурм лежащего примерно в 300 метрах за деревней английского окопа. Нас накрыл страшный ружейно-пулемётный огонь. Снаряды и шрапнели рвались между и над нами. Несмотря на большие потери мы атаковали окоп. Часть англичан подняли руки, многие убежали. Но почти все они были подстрелены на лишённом укрытий плоском поле. Чтобы выйти из-под артиллерийского обстрела, мы с Цандером взяли одного раненого и потащили его назад в деревню, где отдали его врачам. Мы залезли в погреб, где жители дома складывали всевозможное продовольствие. В одном углу скрючилась от страха женщина и примерно 20-летняя девушка, которые очень нас испугались. Мы дали им понять знаками, что они могут не бояться. Мы очень уютно жили бок о бок три дня. Мы сделали в погребе печку, труба выходила через подвальное окно, обе женщины готовили кур и кроликов, которых мы брали в деревне вечерами. Деревня постоянно находилась под английским артогнём. Наш дом получил несколько попаданий, однажды кирпичи прилетели вниз по лестнице. На третий день к вечеру по лестнице загремели шаги. Это был лейтенант, полковой адъютант. «Вы проклятые дезертиры, выметайтесь отсюда!», закричал он на нас. Мы собрали вещи. Девочка по имени Селин Сопин дала нам на память медальон святой богородицы. На улице стояло примерно 60 человек, все они прятались в погребах. Адъютант отвёл нас к полковому командиру, который устроил нам изрядную головомойку, которая, однако, оставила нас совершенно равнодушными. Наш полк тем временем продвинулся примерно на 5 километров. Мы узнали, что наша рота потеряла в атаке на Виолэн более 100 человек. Это больше 2/3 личного состава. Т.к. снова пришли пополнения из Германии, мы встретили очень много незнакомых лиц. Мы лежали в сарае. Наш новый командир роты произнёс речь, которую я точно помню, а именно: «Я – обер-лейтенант Нордманн, принял руководство первой ротой сто двенадцатого полка. Я требую, чтобы каждый исполнил свой долг. Чёрт побери того, кто не исполнит! Разойдись!». [1885 г/р, к тому моменту служил уже 9 лет]
На другое утро, когда ещё было темно, нас разделили на группы и скрытно выдвинули вперед к лежащей примерно в 200 метрах от деревни ферме. Оттуда мы должны были по-отделенно, т.е. по 8 человек, перебежать через поле к группе ив и окопаться там. Мы не знали, где засели англичане. Первая группа бросилась вперёд, скоро началась пальба. Мы отчётливо видели, как три человека упали. Другие укрылись за скирдой пшеницы. Теперь должно было выдвигаться второе отделение, к которому были приписаны мы с Цандером. С какими чувствами я бросился туда, не могу описать. Но страшный долг. Там не могло быть возражений. Краткая молитва и вперёд. Едва мы показались, как вокруг зажужжал рой пуль. Мой направляющий замер, воздел руки и рухнул на спину. Другой пал ничком. Я хотел быстро прыгнуть за скирду. Тут я увидел, что из первого отделения никого кроме унтер-офицера Лунега в живых не осталось. Мы кинулись на землю и вжались лицами в мягкую землю. Весь гарнизон английского окопа направил огонь на нас. Кругом падали пули, обдавая нас землей. Тут вступил английский пулемёт. Едва на расстоянии ладони свистели над нами пули, один погибал за другим. Я думал, пробил мой смертный час, думал о родных дома и молился. Лежащий рядом со мной Цандер сказал: «Мы не можем больше здесь лежать», приподнялся и увидел примерно в 50 метрах от нас полевую дорогу, по обе стороны которой были канавы. Одним махом мы кинулись туда и забились в спасительную канаву. Несмотря на то, что англичане вели по нам мощный огонь, мы чудом уцелели. Сзади подобрался унтер-офицер Кретцер, наш отделенный. Т.к. канава на этой стороне была слишком плоская, мы на животе поползли в оставленную англичанами стрелковую ячейку. При этом переползании Кретцер получил пулю в крестец, сказал еще мне «Передайте привет…» и умер [каменщик, 22 года, погиб 23.10.1914]
Цандер и я были единственными выжившими из нашего отделения. Поскольку оставшаяся на ферме рота видела нашу судьбу, никто больше не осмелился перейти поле. Так мы и пролежали в ячейке целый день. Англичане весь день обстреливали деревню из пушек, в то время как в нашу сторону не было сделано ни одного выстрела. Когда мы сумели с наступлением темноты вернуться к роте на ферме, она занимала всё те же утренние позиции. Солдаты очень удивились, увидев нас обоих живыми.
Мы выстроились и стали рыть окоп. Каждый работ как можно быстрее, т.к. постоянно свистели одиночные пули. Тут пошёл дождь, я натянул на плечи найденный резиновый плащ. Когда окоп стал достаточно глубоким, мы с Цандером взяли по снопу пшеницы, чтобы спать на них. По пути я два раза споткнулся о труп. Когда я на время уснул в окопе, проснулся от холода. Я почувствовал, что давно лежу в воде, которая собралась в окопе из-за сильного дождя.
Тут подошел сержант Хутт. Цандер, я и ещё двое должны похоронить унтер-офицера Кретцера. Он был другом Хутта [который тоже не пережил войну, в марте 1915 г. он был ранен и умер через три месяца в возрасте 23 лет]. Мы долго шарились в кромешной тьме, пока нашли тело. Мы ковыряли лопатами липкую, мокрую землю, замотали убитого в его палатку, которую отцепили от ранца, положили его в могилу едва 30 см глубиной и зарыли. Когда мы решили, что всё готово, Цандер ощупал руками, полностью ли Кретцер покрыт землёй. Торчали ещё подошвы сапог и нос. Цандер взял штык Кретцера, воткнул его поперёк в кожаные ножны и в форме креста водрузил это в изголовье могилы.
Едва мы вернулись в окоп как пришёл приказ тихо идти вперёд. Мы прошли по низменности, поросшей камышом в человеческий рост. Дождь лил беспрестанно. Тут пришёл приказ «Стой! Окопаться!». Мы с Цандером быстро вырыли ямку, а когда закончили, пришлось сместиться на 10 метров вперёд, т.к. линия получилась кривая. Поскольку пули летели над нами спереди, слева и справа, мы выбрасывали землю вокруг себя, для лучшего укрытия. Когда рассвело, я осторожно глянул в сторону англичан и увидел их окоп примерно в 150 метрах перед нами. Когда они увидели перед собой кучи земли, то принялись шмалять по нам как безумцы. Они утихли и я увидел как один из молодых солдат, который сидел с двумя другими в яме рядом с нами, осторожно поглядывает в сторону англичан. Я быстро крикнул ему «Пригнись!», что он и сделал. Но любопытство было слишком велико. Через какое-то время он снова захотел поглазеть. Едва показалась его голова, как он упал замертво с дыркой во лбу. Оба его товарища хотели было положить труп в поле позади себя, т.к. в их яме было слишком мало места. При этом один слишком сильно высунулся и получил пулю в спину. Он рухнул в яму, а труп другого свалился на него. Теперь в яме было два трупа и один живой. Англичане били по нам шрапнелями, но никто не был ранен. Было очень скучно, сидеть так целый день в яме. Мы залегли в свекольном поле. Чтобы скоротать время, я примкнул штык, наколол свёклу и втащил в яму. Затем я воткнул снизу штык в свёклу, нахлобучил свой шлем и высунул это безобразие из укрытия. Англичане решили, что это голова и принялись по ней палить. Вскоре шлем и свёкла были продырявлены как решето.
На следующую ночь мы подготовили сплошной стрелковый окоп. К утру подошёл в качестве подкрепления третий батальон и приказ на атаку английского окопа. Безумное предприятие. Офицеры достали револьверы и выгнали нас из окопа. Едва мы показались, англичане начали стрелять. Многие из нас тут же упали наземь. Остаток развернулся и побежал назад в окоп. Тяжелораненые остались на поле, иные стонали и причитали до вечера, пока не умерли. Несмотря на это через два дня, когда подошло новое подкрепление, атаковали ещё раз. Несмотря на большие потери мы дошли до их окопа, но ворваться на позицию было невозможно – англичане стояли плечом к плечу и расстреливали нас. Ничего иного не оставалось как по-быстрому вернуться в наш окоп. Поле между обоими окопами было усеяно мёртвыми и тяжелоранеными, последним никто не помогал. Цандер и я вышли из этого целыми.
Следующие дня мы спокойно лежали напротив англичан. Т.к. часто шёл дождь и воды собиралась в окопе, стояла такая грязища, что скоро нельзя было двинуться.
Вдруг выяснилось, что окоп напротив занят чёрными, индусами. И действительно, мы тут и там видели тюрбан, их головной убор. Поскольку этому мало верили, половина стояла ночью на часах. Однажды тёмной ночью в наш окоп спрыгнул индус и поднял руки. Никто не слышал, как он подобрался. Он всё показывал в сторону англичан и делал рукой жест перерезания горла. Привели одногодичника, который знал английский, и т.к. индус чуть-чуть умел говорить по-английски, оба могли понимать друг друга. Индус сказал, что он и его друзья ненавидят англичан, все они хотят перейти к нам и сражаться против своих нынешних господ. Мы поверили ему и отпустили его, чтобы, как он сказал, привести своих товарищей. Мы таращились в темноту, не приближаются ли они. Скоро мы услышали звучный злобный хохот оттуда, чёрные нас одурачили.
Вдруг узнаём, что нас сменяют. На следующую ночь 122-й пехотный полк занял окоп, а мы пошли назад. Прекрасное, отрадное чувство быть вне досягаемости стрельбы. На поля боя у Виолэна ещё лежали тела погибших три недели назад англичан. Мы видели сидящих на них воронов, которые обедали. Все погибшие немцы были погребены. В городке Ла Бассе мы получили квартиры. Но как они выглядели! Кто её не видел, тот не сможет составить представление о ней. Жителей больше не было видно. Во всех домах и комнатах всё лежало в полном беспорядке. Одежда, шляпы, фотографии, короче, всё что было в комнатах, лежало вперемежку. Также повсюду видны непристойные надписи и картинки. Мебель по большей части была сломана и использовалась в качестве топлива. В лавке «Ткани» солдаты вырезали из рулонов полос, чтобы сделать себе портянки. В шляпной лавке я хотел взять шапку с ушами, чтобы позже иметь в окопе что-то против холода. На складе была такая картина: шапки, шляпы, соломенные шляпы, цилиндры. Всё лежало на полу примерно полуметровым слоем и солдаты топтались по нему своими грязными сапогами.
Мы ввосьмером занимали комнату близ церкви. Ночью нас разбудил страшный шум. Дом дрожал как при землетрясении. Колокольня, которая ранее получила попадание снаряда, обрушилась. Мы были в Ла Бассе три дня и использовали время, чтобы просушить одежду и более-менее очистить её от грязи. Затем снова в окоп. Мы залегли примерно в одном километре северней прежнего места. Перед нами были деревни Фестюбер и Живанши. Против нас опять были индусы, примерно в 80 метрах. Скоро у нас появилось несколько убитых и раненых, всех подстрелили через амбразуру. Там постоянно был наготове индус, который при малейшем нашем движении стрелял туда. Я с Цандером приложил все усилия, чтобы раскрыть позицию этого парня. Однако мы не смогли обнаружить его место нахождения.
Однажды ночью выпал снег. Через английскую амбразуру мы видели снег на задней стенке окопа. Как только индус глянул в амбразуру, белое пятно исчезло. Так мы обнаружили расположение стрелка. Я сунул ружьё в амбразуру, прицелился и выстрелил, но промазал, т.к. рядом с ней взвился снег. Индус исчез за амбразурой и снова стал виден. Тут в засаду лёг Цандер. Скоро белое пятно опять исчезло, индус снова наблюдал. Цандер выстрелил, индуса зацепило. Теперь стало больше покоя.
Пришёл приказ атаковать окоп индусов. Наши сапёры рыли сапы – это зигзагообразные окопы – почти в упор к позиции индусов. Одной ночью меня с еще 8 солдатами назначили в прикрытие работающим сапёрам. Мы стояли примерно в шести метрах позади них, ружья наизготовку, и пялились в темноту. Ничего не было видно и слышно. Вдруг ночь разорвали два ужасных вопля, которые исходили от наших сапёров. Быстро стреляем в темноту и бросаемся к ним. Но саперы лежат на дне окопа, один мёртв, а другой тяжело ранен. Оба получили ножевые ранения от подкравшихся индусов.
21 ноября мы захватили индусский окоп. Из сапы их окоп забросали ручными гранатами, применение которых я увидел там впервые. Затем мы прыгнули туда и выгнали индусов. В окопе с бруствером из мешков с землей, который вёл к отхожему месту, мы смогли захватить более 60 коричневых парней. Молодой лейтенант, который лишь несколько дней был на передовой, вылез из окопа и крикнул индусам «Хэндс ап!». Это значит «руки вверх». Но грянуло несколько выстрелов и лейтенант рухнул в окоп вниз головой.
Моя рота, которую новые подкрепления пополнили до 240 человек, потеряла только троих убитыми и лейтенанта. В окопе лежало несколько убитых индусов; старшие носили длинные волосы, молодые были коротко подстрижены. Все они были в новом обмундировании и наверняка провели в окопе лишь краткое время. Также окоп был завален новыми шерстяными одеялами и всевозможными съестными припасами, которых я не знаю. Мы взяли английские стрелковые щиты и приладил их на другую сторону, лицом к индусам, которые теперь занимали новый окоп примерно в 200 метрах. Где показывался тюрбан, туда сразу летели пули и скоро никто не отваживался высунуться.
22-е ноября 1914 г. – ужасный ночной бой с индусами
С наступлением темноты на нас обрушился ружейный огонь, но, к счастью, потерь было мало, т.к. мы все лежали на дне окопа. Некоторых засыпало; одни смогли освободиться сами, других мы откопали. Т.к. мы опасались контратаки, половина из нас стояла на постах. Цандер и я сменяли друг друга попеременно – пока один стоял, другой спал, закутавшись в пару индусских одеял. С 4 до 6 утра была моя очередь. Т.к. я не доверял индусам, то глазел в темноту. Вдруг мне показалось, что я слышу впереди шорох. Соседний часовой спросил меня, не слышал ли я чего. После моего утвердительного ответа мы сняли винтовки с предохранителя, приготовились к стрельбе, ища глазами, где нарушится темнота. Примерно полчаса ничего не было видно и слышно, и мы уже снова успокоились. Вдруг тишину ночи пронзил громкий свист. В тот же миг рядом с нами грянул залп и с ужасным пронзительным криком индусы бросились на приступ. Нас совершенно застали врасплох и многие потеряли присутствие духа. Я быстро расстрелял 5 патронов, примкнул штык и устроился у передней стенки окопа. Цандер проснулся и от волнения поначалу не мог найти своей винтовки. Когда нашёл, пристроился рядом со мной. Индусы стреляли в окоп сверху, а поскольку мы прижались к передней стенке, пули пролетали над нами. Они не могли видеть нас в тёмном окопе, в то время как мы их тут же увидели, потому что они выделялись на фоне неба. Мы стреляли и кололи вверх и никто из индусов не смел войти в окоп. Но тут ужасный крик сказал нам, что индусы ворвались в окоп примерно в 30 метрах от нас. Тут начался дикий беспорядок. Мы были вытеснены из большинства мест и так стиснуты, что я едва мог залезть в патронташ, чтобы снова зарядить винтовку. В волнении и темноте некоторые из нас стреляли в головы собственным товарищам. После того как индусы захватили участок окопа, многие из них вылезли сзади и побежали вдоль него, стреляя нашим в спины. Тут мы оказались в настоящем аду. Спереди, сзади и сбоку индусы стреляли в нас. Все ломанулись к ходу сообщения, ведущему на нашу старую позицию. Раненые падали, их затаптывали насмерть. Все кричали. Перед ходом сообщения возникла жуткая давка, каждый хотел быть первым. Но ход был так узок, что можно было двигаться лишь по одному, друг за другом. Наконец подошла наша с Цандером очередь. Едва мы пробежали 10 метров по ходу, как возник затор. Сидевшая на нашей старой позиции кучка резервистов шла вперёд нам на подмогу. Скоро мы оказались тесно зажаты, т.к. солдаты сзади нас непременно хотели отойти в тыл. Тут раздался крик «Спасайся кто может!». Цандер и я выбросили ружья наружу и побежали по полю. Несколько раз приходилось бросаться на землю, чтобы индусы не заметили. Скоро я потерял из вида Цандера. Вдруг я услышал как он вполголоса зовёт на помощь. Быстро метнулся в том направлении и увидел во тьме две фигуры, борющиеся друг с другом. Индуса я узнал по большому тюрбану и вырубил его. Мы как могли быстро побежали на нашу старую позицию. Цандер хотел быстро зарядить винтовку, обоймы же совершенно не хотела лезть в патронник. При близком осмотре он увидел, что схватил винтовку индуса, к которой, конечно, наши обоймы не подходили.
Постоянно пробегали одиночные солдаты. Спереди еще продолжалась стрельба. Занималось утро. Мы стреляли по индусам, появляющимся на поле, они скоро исчезли в окопе. Вдруг они появились в паре метров от хода сообщений. Наши выстрелы уложили шедших впереди. Мы забаррикадировали ход сообщений мешками с песком и отдохнули. Мы очень устали, нервы совершенно истрепаны. А в каком состоянии мы были! Грязные с ног до головы, мои брюки разодраны от колен до верха, мой ранец вместе со всеми пожитками пропал, т.к. у меня не было времени нацепить его при нападении индусов. Также я потерял шлем, а патронташ был пуст. Цандер и остальные были в похожем состоянии. К полудню пришёл наш лейтенант Хюслер, эльзасец и хороший командир, записал всех, кто был в роте. Он собрал ещё 24 солдата; значит 90 % роты исчезло. Ужасно! Как я позже услышал, из 4-й роты осталось всего 16 человек.
На следующую ночь нас сменил другой полк, а мы по ходу сообщений пошли назад. В некоторых местах едва можно было пройти, часто мы по колено вязли в грязи. Мы были рады, когда под ногами оказалась твёрдая земля, пришли в Ла Бассе и дождались утра. В полевой кухне мы получили горячий кофе и чёрствый хлеб. Скудный завтрак. Мы полагали, что заслужили лучшего.
После еды мы пошли назад. О походном строе и дисциплине не было и речи. Каждый шёл как хотел. Тут командир батальона отдал приказ петь. Ответом было общее невнятное мычание, но никто не пел. Мы прошли местечко Курьер. Там во время несчастного случая погибло 1400 шахтёров.
Мы расквартированы в городке Энен-Льетар. Цандер и я попали к пожилой супружеской чете. Когда мы вошли, женщина была одна. При взгляде на нас она вскинула руки – ей ещё не приходилось видеть столь грязных и оборванных солдат. К тому же мы были небриты. Она кивнула нам, мол, идите на задний двор, дала нам тёплой воды, мыло и щётки. Когда мы более-менее отмылись, она дала нам цивильные брюки, куртки, чулки и домашние тапочки. Как славно было снова иметь сухие ноги. Женщина была очень добра к нам, хотя мы совсем не объяснялись устно. Потом она ещё дала нам горячий кофе, коньяк и бутербродов. После этого я со своими лохмотьями пошёл к ротному фельдфебелю с просьбой о новом обмундировании. После того как он их проверил, дал мне документ, чтобы выдали со склада одежду. Я там получил новые брюки, китель, сапоги и шапку. Потом я подстригся и побрился. Затем пошёл на квартиру. Хозяйка меня совсем не узнала. Её муж вернулся и, казалось, очень нами недоволен. Он разглядывал с самой недружелюбной рожей на свете. Тогда я сказал, показывая на нас: «Эльзасцы». Он не поверил. Мы показали ему солдатские книжки, куда был занесён наш домашний адрес. Он стал чуть дружелюбней. Затем я дал ему пару сигар. Тут его сопротивление было сломлено и он даже достал бутылку вина. Т.к. мы были очень усталыми, то объяснили, что хотим спать. Мы были бы довольны охапкой соломы, но женщина показала нам хорошую кровать в уютной комнате. Какая радость спать в кровати! За последние четыре месяца я только один раз провёл ночь в постели. Мы скоро уснули, но я проснулся, было невозможно оставить ноги спокойно лежать. Мне казалось, что в ногах, которые неделями были холодные и мокрые и теперь согрелись, ползают сотни муравьев. Скоро они стали так потеть, что простыня там совсем промокла. Теперь я смог уснуть. Мы 14 дней провели с этой семьёй и с каждым днём относились друг к другу всё лучше. Мы кушали вместе. Мы оказывали семье ответные услуги новыми рубашками, подштанниками, ботинками, кучами сигарет и табака и т.д. Тогда всего этого было навалом.
Службы у нас было мало, в основном караулы. Однажды я стоял в почётном карауле принца Хоэнцоллерна, который жил в замке. Эти птицы могли продержаться в войну! Обвешали грудь цацками, хотя никогда не слышали свиста пуль, ели и пили в изобилии, баловались с девочками. При этом они получали большое жалование, в то время как обычный солдат за свою собачью жизнь получал 53 пфеннига в день.
Однажды мы охраняли мост. Караулка была в публичном доме. Я до тех пор не верил, что женщины могут столь низко пасть в нравственном отношении. Вообще в любой местности многие девушки и женщины в этом отношении очень низко опустились. Вскоре лазареты заполняются солдатами с венерическими заболеваниями.
Потом мы получаем пополнения, среди них много добровольцев младше 20 лет. «Марш на фронт!». С сожалением мы прощаемся с хозяевами.
Мы заняли лучшую позицию, которая отдалена от французов на 800 метров. Ещё дальше лежит город Бетюн. Хотя он и находится под огнём немецкой артиллерии, шахты продолжают работать. Мы три дня лежали в окопе, три дня стояли в резерве в рабочей колонии в километре от передовой, а потом три дня отдыхали ещё в пяти километрах дальше в тыл. Так без особых происшествий прошли три недели. Когда мы стояли в резерве, каждую ночь рыли ходы сообщения и окопы. Т.к. местность была практически безлесной, мы из-за нехватки древесины не могли строить блиндажи. Так мы и жили в открытом окопе, подверженные всем капризам погоды. Наша позиция проходила рядом с угольной шахтой № 8, при которой была построен посёлок рабочих, сплошь красивые нарядные дома. Угля для разведения огня было предостаточно, а вот дерева было мало, отчего мы сперва ломали оконные рамы, затем двери, мебель, полы, обрешётку крыш, чтобы развести огонь. Вскоре там стояли лишь голые стены.
Тут пришло Рождество, первое военное Рождество. Наша рота праздновала его в Венде-ле-Вьель. Пришла куча подарков. Т.к. я, Цандер и Готера из Менглата не имели связи с родиной, ротный приготовил нам отдельные подарки. Так что мы получили ту же долю, что и остальные. Также нам с Цандером достался большой ящик с хорошими и полезными вещами от богатой фабрикантши из Маннхайма, которая хотела порадовать солдат без родины. Мы не смогли унести наши вещи в квартиру за раз. У нас был целый стол шоколада, пряников, конфет, сигар, сигарет, колбасы, сардин в масле, трубки, галстуки, подтяжки, перчатки и т.д. Я раздал шоколад и конфеты детям, которых встретил на улице. Скоро меня все знали и где я появлялся, прибегали они и просили сладости. Но я мог раздаривать лишь пока хватало запаса.
Вскоре пришёл приказ выступать к лежащим примерно в двенадцати километрах высотам Лоретто. Мы окопались в кустах на склоне, выше были развалины часовни Нотр-Дам-де-Лорет. На вершине засели французские альпийские егеря. Т.к. наша позиция описывала дугу, с фланга скоро нас стала обстреливать тяжёлая артиллерия. Со всех сторон били тяжёлые гранаты. В занятую четырьмя солдатами стрелковую ячейку угодил снаряд, разорванные тела несчастных разбросало во все стороны. Нельзя было убежать, т.к. где показывался один из нас, его тут же убивали альпийские негеря. Там я потерял хорошего друга по фамилии Занд [21.01.15, ранение в голову].
Однажды ночью выпал снег и я должен был с четырьмя солдатами под руководством сержанта Хутта совершить вылазку на холм. Мы одели поверх униформы белые рубашки, чтобы нас не так хорошо было видно на снегу. Что мы должны были там найти, я по сей день не знаю, это было чистое безумие. Нас скоро заметили и несколько пуль просвистело над нами. Один получил пулю в грудь. Мы побежали вниз под гору в наш окоп. Сержант Хутт составил ложный доклад и через пару дней получил Железный крест.
Через три дня наша рота стала на отдых в т.н. водном замке, это большое здание со всех сторон окруженное водами ручья. Там я узнал, что слева от нас стоит 111-й полк. В его 11-й роте служил резервист Эмиль Шварцентрюбер из моей родной деревни. Я тут же решил разыскать его и надеялся узнать что-то новое с родины, ибо уже несколько месяцев я не получал оттуда ни одной весточки.
Я пошел в деревню Сен-Назер, встретил там солдат 111-го полка, которые сказали мне, что 11-я рота сидит выше на позиции. Они описали мне дорогу и я отправился на поиски. Вскоре я оказался в траншее, ведущей на позицию. Т.к. снег таял, по окопу стекала масса грязной воды. Несмотря на всё я пошлёпал через тёмную ночь дальше и наконец пришёл на позицию. Я спросил часового о своём друге. Он не мог пояснить. Я просил другого, и он указал мне на отделение, к которому был приписан Шварцентрюбер. Я пошёл туда, но на мои вопросы получил лишь уклончивые ответы, из которых я ничего не понял. Я попрощался и пошёл прочь. Ко мне тут подбежал эльзасец и спросил, друг ли я Эмилю. Я подтвердил, и он сказал, что Эмиль дезертировал два дня назад.
Я вернулся в роту и помог похоронить несколько убитых. Печальная работа, особенно если учесть, что не знаешь, скоро ли твоя очередь.
Мы пробыли на высотах Лоретто примерно десять дней. Потом пришёл приказ возвращаться на наши старые квартиры в Венден-ле-Вьель. На следующий вечер при раздаче почты я получил письмо от родителей. Т.к. я не знал, живы ли они вообще, я быстро разорвал конверт и прочёл «Санкт-Ульрих. Дорогой сын! Мы все здоровы и дома…». Дальше я прочесть не смог. От радости и тоски навернулись слёзы. Стыдясь перед товарищами, я вышел. Скоро успокоился и смог прочитать письмо. Там было только хорошее. Я был спокоен за судьбу своей семьи.
Мы пробыли в Венден-ле-Вьель ещё пару дней, а потом выдвинулись в местность, где постоянно гремела канонада. По ходу сообщения, который местами был разрушен, мы пришли на передовую. С рассветом наша артиллерия и миномёты начали сильно обстреливать занятый англичанами окоп. Мы должны были атаковать. Несмотря на большие потери мы захватили два расположенных близко друг за другом окопа. Англичане, которые хотели убежать по ходу сообщения, почти все были застрелены. Мы должны были атаковать еще и третий окоп. В нём англичане стояли плечом к плечу и отстреливали нас как дичь. Скоро целый ряд убитых и раненых лежал перед их окопом, а остаток роты сбежал назад во второй английский окоп. Здесь также погиб Теофиль Вальтер из Штрута. Ужасная картина: всюду лежали убитые и раненые, немцы и англичане вперемежку, а из ран текла кровь.
Когда заглядываешь в ход, видишь только ноги в обмотках и согнутые руки, торчащие вверх. Дно этого окопа было сплошь устлано погибшими англичанами.
Мы хоронили лежащих на позиции убитых. Из задней стенки окопа вырывали немного земли, клали туда тело и засыпали сверху землёй. Т.к. в окопе было некуда сесть, эти маленькие холмики служили сиденьями. Тут снова пошёл дождь. Окопы наполнились водой и грязью, мы скоро стали столь грязными, что кроме белков была видна только корка грязи. Я должен был принести боеприпасы; везде виднелись носки сапог, скрюченные руки, слипшиеся от грязи волосы торчали из-под земли. Это был ужасный вид, который почти привёл меня в отчаяние. Бои шли в этом месте с октября и погибшие тогда ещё лежали в поле между окопами. Было невозможно их похоронить. Чуть правее от моего щитка лежал на животе немецкий солдат, головой ко мне. При падении шлем свалился с головы, кожа с волосами из-за гнили сползли и отбеленный дождём и солнцем череп был на расстоянии вытянутой руки. В руке он держал ржавое ружьё со штыком, плоть с пальцев отвалилась и костяшки виднелись. Особенно неуютно было видеть перед собой белый череп по ночам. Из-за постоянной, особенно по ночам, стрельбы его телом было продырявлено как решето.
Следующей ночью, 26.01.15 мы прошли на 400 метров правее, за так называемый упорный брус. Мы лежали на железной дороге и поверх рельс стреляли по англичанам. Тут их артиллерия стала бить по нам. Гранаты либо рвались выше на полотне, либо пролетали над нами в чисто поле. Через ночь мы сдвинулись на 200 метров влево. Близ перед нашими позициями было несколько груд кирпича высотой с дом, т.к. там находилась разрушенная снарядами кирпичная фабрика. С наступлением темноты англичане забирались на эти кучи кирпича и укладывали всякого, кого замечали в нашем окопе. Как-то вечером Цандер, я и наш товарищ Копф стояли в окопе и болтали. Мы с Цандером стояли укрытые за траверсом, в то время как Копф стоял прислонясь к задней стенке окопа. Вдруг щёлкнул выстрел с кирпичной горы, за головой нашего друга взметнулся фонтанчик земли, а сам он со стоном и пробитым лбом сполз на землю. Его унесли в тыл, но при дальнейшей транспортировке он умер [ранен 29.01.15, умер 31.01.15].
Из 280 человек, с которыми рота выступила в поход, было только пятеро, которые по сей день без перерыва участвовали в боевых действиях. Сюда еще несколько сотен потерь подразделений, которые за время кампании были влиты в роту в качестве пополнений.
Во время атаки на выдвинутый вперёд английский окопчик Цандер был ранен осколком ручной гранаты и пошёл в тыл [01.02.15 ранен под Оши в правый глаз]. Скоро он написал мне, что находится в лазарете в Дуэ. В роте называли «неразлучники». Раз он выбыл, мне еще больше отбило охоту и я размышлял о средстве бежать от этой собачьей жизни.
Другой мой товарищ, баденец по имени Бенц, тоже был сыт по горло и мы что-то готовили. Вдруг Бенц сказал: «Есть!», вынул изо рта вставную челюсть и вдавил её сапогом в грязь. «Вот, теперь я скажусь больным на желудок и пойду в лазарет», сказал он. Тут мне пришло на ум, что у меня полно гнилых зубов и хотя они не болели, я обмотал вокруг головы грязное кашне, пошёл к ротному и сказался больным; не могу больше терпеть зубную боль. Скоро пришёл и Бенц со своей просьбой. Ротный сказал, что не может отправить нас в тыл. Он получил приказ держать всех более-менее пригодных к бою солдат на передовой, т.к. постоянно была опасность атаки англичан. Несмотря на наши просьбы, он отказался дать нам документ. А без этого далеко не уйдёшь. Мы вернулись на своё место. Англичане постоянно обстреливали наш окоп мелкими минами. Мы должны были очистить самый далеко выдвинутый окоп, т.к. он был всего в 16 метрах от собственно их окопа и они постоянно бросали туда гранаты. Бенц и я решили идти в тыл без удостоверения. Мы надели ранцы, взяли ружья и полезли в ведущий назад ход. Там лежало в грязи несколько убитых при подносе боеприпасов. Мы перешагнули через них и примерно через 400 метров достигли конца хода сообщения, который вливался в дорогу. Когда мы свернули за угол, там оказался фельджандарм и потребовал наши пропуска. Несмотря на все уговоры он нас не пропустил и отправил назад в роту. Мы пошли назад по ходу. Пройдя метров 50, мы вылезли из траншеи и пробежали два-три дома, чтобы выйти за ними на дорогу. Англичане, которые видели нас, стреляли, к счастью, без успеха. Мы осведомились о батальном враче, который находился в погребе. Из-за отсутствия у нас бумаг он крикнул: «Симулянты!» и выгнал нас из погреба. Тогда мы пошли к полковому врачу; он тоже обитал в погребе. Когда мы вошли, он спросил: «Ну, где болит?». Я сказал, что у меня сильные зубные боли. Он осмотрел мой рот и увидев мои плохие зубы, тут же составил направление в военный лазарет № 2, зубоврачебная станция Дуэ. Моему другу Бенцу тоже повезло и мы оба выпорхнули из погреба. Мы были чертовски рады хоть на время сбежать от собачьей жизни в окопе. В Энен-Льетар мы сели на поезд и поехали в Дуэ. Прибыв туда, я отправился прямиком в лазарет. Тут же мне вырвали два зуба. Следующие три дня мы вырывали по два зуба. Было довольно больно, ведь всё происходило без укола.
Мы уже выписывались и я навестил Цандера, лежавшего в другом лазарете. Его рана на лбу уже почти зажила. При прощании никто не думал, что мы увидимся только через два года.
Через три дня меня выписали и я должен был доложить о себе в казарме кирасиров [согласно списку Д.Р. был в лазарете 18 дней с 8-го по 26-е февраля 1915 г.] Там все выписанные из лазаретов ещё раз проходили медосмотр и либо отправлялись в окопы, либо в Германию. Врач обнаружил у меня тяжёлый катар, под-хваченный из-за переохлаждения, и меня отправили назад в запасной батальон 112-го пехотного полка, который стоял в Донауэшингене. Как я был счастлив совсем убраться с фронта! Жаль только было оставлять здесь Цандера. Я пошёл на вокзал Дуэ и баварским санитарным поездом ехал по Бельгии до Ахена. Там я высадился, получил пищу, а потом на пассажирском поезде поехал в Кёльн. Там я пробыл день, осматривая город и Рейн. Затем я сел на скорый поезд и первым классом поехал по прекрасной долине Рейна. Утром я на первом же поезде поехал в Донауэшинген и доложил о себе в запасном батальоне, который размещался в бараках. Я встретил несколько товарищей по роте. Они стали полукалеками и теперь ждали увольнения. Назавтра я сказался больным и был переведён в больницу Карла. Там за нами ухаживали католические монахини, очень дружелюбные. Мне там понравилось и я имел желание пробыть там дольше. Но скоро это великолепие кончилось, после 5-дневного пребывания пришёл приказ: всем эльзасцам из запасного батальона 112-го полка прибыть во Фрайбург в запасной батальон 113-го полка. Так что я был вынужден попрощаться с монахинями.
Мы поехали во Фрайбург. По пути эльзасцы изрядно ругали пруссаков, слышались малопатриотичные выражения. Во Фрайбурге нас разместили на фабрике. Постелью служили мешки с соломой, лежащие на полу. Я снова сказался больным. Пара молодых врачей слушали меня вполуха и результатом стало то, что я снова могу приступить к несению службы. В общем я провёл во Фрайбурге около семи дней.
Однажды вечером после службы мы сидели вместе, все эльзасцы. Это были сплошь молодые солдаты, ещё не нюхавшие пороху. Они просили что-нибудь рассказать о моём боевом опыте. Между прочим я рассказал им о приказе генерала Штенгера (событие 26 августа) не брать в плен французов и всех убивать, как своими глазами видел как убивали раненых и т.д. Вдруг пришёл ротный писарь и крикнул: «Рихерт, подойди в канцелярию!». Я понятия не имел, зачем. Но скоро узнал. Ротный фельдфебель сказал мне: «Ну, вы можете рассказывать хорошие истории. О чём вы только что рассказывали солдатам?». Я сказал, что делился с ними боевым опытом. Тут он заорал на меня: «Что, вы беретесь утверждать, что немецкий генерал отдал приказ убивать раненых французов?». «Господин фельдфебель, приказ действительно был отдан 26.08.1914 г. как приказ по бригаде, а генерал Штенгер был её командиром». Фельдфебель заревел: «Возьмите свои слова обратно или вы ещё пожалеете!». Я ответил, что не могу этого сделать, т.к. это основано на реальных событиях. «Выметайтесь!», рявкнул он.
На следующий день был учебный поход в Шварцвальд с полной выкладкой. Рота построилась. Тут меня снова вызвали в канцелярию. Там меня поджидал строгий капитан. Его глаза сверкали как у дикого зверя. «Вы низкая подлая скотина! Вы утверждаете, что немецкий генерал отдал приказ убивать раненых врагов? Не так ли?». Так он встретил меня. Я вытянулся перед ним и, глядя в глаза, ответил: «Так точно, господин капитан». В бешенстве он бросился на меня и закричал: «Вы проклятый изменник родины! Стоя передо мной, смеете повторять свои басни! Вы свинья, верблюд, носорог!». Последовали названия почти всех диких и еще пары домашних животных, а завершила эту литанию фраза «Выметайтесь к чёрту, собака, будьте вы прокляты!». Я развернулся и вышел. Рота двинулась. Когда мы поднимались в гору по дороге, капитан, который до того ехал сзади, выехал вперёд роты. Я заметил, что он высматривает меня.
Когда он увидел меня, сказал: «Ну, болван, подойди-ка сюда!». Я вышел из строя и вытянулся перед ним. «Ну, распакуйте свой ранец!». Я так и сделал. Всё было на месте. Тогда он произнёс: «Я ещё возьму вас в оборот» и с этим отбыл. Я упаковал вещи и побежал наверх, чтобы догнать роту.
Наутро при построении фельдфебель выхватил меня из строя и увёл на квартиру. Там никто обо мне не заботился и я не знал, что бы это могло значить. На следующий день пришел унтер-офицер с двумя солдатами и спросил обо мне. Я назвал себя. «Пройдёмте!».
- Да, - сказал я, - сейчас быстро подпоясаюсь.
- Не нужно, вы арестованы.
Я не особо удивился и пошёл с ними. Мы прошли несколько улиц, солдаты с ружьями по обе стороны от меня, унтер позади. Многие прохожие останавливались и глазели вслед. И я слышал пару раз «Шпион!». Так мы прибыли в казармы 113-го полка. Мы долго ждали в коридоре. Тут я услышал голос из комнаты «Войдите!». Там сидел майор и его писарь. Долго смотрел на меня майор, изучал взглядом с ног до головы. Я стоял по стойке смирно и смотрел ему в глаза. Тут начался допрос. Имя, рота, место рождения, родители, служил ли отец срочную и т.д. Я ответил на все вопросы. «Теперь к главному», сказал он. «Вы сделали ужасное заявление касаемо приказа вашего бригадного генерала Штенгера. Как вы дошли до такого? Расскажите мне о ходе событий всего дела». Я рассказал майору так, как дело было в действительности и назвал как свидетелей имена нескольких товарищей, которые были тогда в роте. Писарь всё записывал. Майор написал записку, дал её приведшему меня унтеру и сказал ему, чтобы он сдал меня в роту. Мне он сказал: «Можете идти».
Мы пошли назад в роту. Там уже знали – Рихерт снова в строю. Завтра уходил транспорт на фронт. Разумеется, меня приписали к нему, хотя я не чувствовал себя здоровым. На осмотре я был впереди всех и когда врач хотел меня обследовать, стоящий рядом фельдфебель шепнул ему: «Это Рихерт» и врач поставил отметку «годен».
Таково было моё наказание, хотя я куда охотней провёл бы его в заключении, чем в окопе. Но что я мог поделать? Я был таким же безвольным инструментом немецкого милитаризма, как и тысячи других. Нас одели во всё новое и раз мы на следующее утро в пять часов должны были идти на вокзал, получили увольнительную до 11 ночи. Пошли в кабак. Я не имел связи с роднёй, поэтому в моём кармане было пустовато. У меня имелось 5 марок. Из них половина была вложена в пиво. Молодые солдаты пели песни и рассказывали, как они будут расправляться с врагами. Я думал: обождите, скоро ваш задор поиссякнет. Полупьяный улегся я на тюфяк и с содроганием думал о предстоящем ночлеге в поле, ведь ещё зима.
Утром пошли на вокзал. Нас 1200 человек, половина эльзасцы, половина баденцы. Едем в Карлсруэ, где в казарме получаем оружие. Потом снова через город на вокзал. Настроение у нас, эльзасцев, плохое. На вокзале герцог Баденский держал речь, чтобы ободрить нас. Он сказал, что мы едем в Карпаты, вместе с нашими австро-венгерскими товарищами выгнать оттуда русских. Я думал про себя: тебе хорошо говорить! Пошли дальше; едем вагонами третьего класса, по 6 человек в одном купе. Из Карлсруэ в Маннхайм, Хайдельберг, по красивой долине Неккара, Вюртемберг. В баварском городе Вюрцбург мы получили кофе, колбасу, масло и хлеб. Затем дальше через покрытые снегом франкские Юра, через Фихтельгебирге, по Хофу в Саксонию, через Хемниц, Фрайберг в Дрезден. Поездка было очень интересной. Я сидел у окна, разглядывая проплывающую местность и курил одну сигарету за другой.
К утру наш поезд прибыл в Дрезден. А когда я проснулся мы были уже в Богемии. Вдоль долины Эльбы мы проехали до Праги, столицы Богемии. Там мы снова получили пищу. Жители Праги бросали на нас враждебные взгляды, т.к. чехи не друзья австрийцам и столь же мало немцам.
Потом мы проехали мимо Брюнна в столицу Австрии Вену. Там снова получили еду. Затем мы построились в две шеренги, оркестр австрийского полка играл и герцогиня со свитой раздавала нам свои фотографии. Мне это доставило мало радости, мне противны подобные церемонии. Из Вены мы тронулись вдоль велико-лепного Дуная через Прессбург в Будапешт, столицу Венгрии. Повсюду население ликовало и кричало: «Хайль унд Зиг!». Также мы часто получали подарки, когда поезд останавливался, особенно курево. Из Будапешта мы два дня ехали по большой венгерской равнине. И всюду та же картина: деревни, отдельно стоящие усадьбы, все домики побелены, покрыты соломой или дранкой, и при этом колодцы с журавлём. Для разнообразия виднеются ветряки. Большая река, Тайсс, разлилась, местность широко залита водой. В городе Дебречин мы снова получили пищу: суп, жареное мясо и картошка с соусом. Но жрать это было почти невозможно, потому что всё было обильно сдобрено красным перцем, столь любимой в Венгрии паприкой. Во рту и в горле горело. Потом мы прибыли в Токай. В Венгрии мы видели много очень приятных смуглых девушек. Они носили цветастые корсажи, коротенькие юбки и достающие до колена гусарские сапоги. Они во множестве посылали нам воздушные поцелуи, на которые мы, конечно, активно отвечали. Когда поезд шёл медленнее, к нему толпами подходили цыганские дети и просили хлеба. Часто мы бросали им кусок-другой и нас забавляло, как они дерутся за хлеб. В продолжение следования я увидел возникающие вдалеке покрытые снегом Карпатские горы.
Мы прибыли в г. Мункаш [Мукачево]. Он лежит у подножия Карпат. Высадились. Совсем одеревеневшие и разбитые долгим сидением, т.к. поездка длилась семь суток. Когда наши молодые солдаты увидели высокие, застывшие в морозе, покрытые снегом горы, большая часть их воодушевления исчезла. С тоской я думал о находящихся более чем в 3700 километрах родных. Увижу ли я их ещё раз или найду свою могилу в больших горах, высящихся передо мной? Следующим утром мы снова сели на поезд и заехали примерно на восемь километров в горы, до деревни Волош. Местечко состояло из отдельных убогих домишек. Мы высадились и пошли в бараки. Т.к. там не было печки, мы жестоко мерзли в первую ночь. Стены состояли из положенных друг на друга еловых бревен. Между ними был мох, а щели замазаны глиной. Крыши из соломы. Я раньше не верил, что в Европе можно найти такие жилища. Жителей не видно.
Следующим утром мы выступили. Поднимались в гору по зигзагообразной дороге. Там я увидел первых русских. Это были пленные, которые работали на дороге. Крупные сильные мужчины. Их шинели были цвета глины. На голове они носили высокие меховые шапки, их ноги обуты в высокие, до колена сапоги. При дальнейшем восхождении начался сильный снегопад, видно было лишь метров на 50. Скоро мы все выглядели как снеговики. Наконец дорога пошла под гору. Снег перестал, мы увидели далеко внизу под нами около двадцати жалких домишек. Деревня называлась Верецки. Мы пошли дальше и пришли в другую, такую же убогую. На табличке значилось «Тоже Верецки». В Тоже Верецки мы стали на постой. Я с товарищем пошёл в одну из стоящих там австро-венгерских полевых кухонь, попросил у кашевара чего-нибудь горячего. Кашевар, хотя ни слова по-немецки не понимал, дал каждому полную чашку очень хорошего чая с ромом. Мы поблагодарили и пошли в отведенную нам хижину. Но она была до того забита солдатскими телами, что мы не нашли там ни одного свободного угла. В соседних хибарках та же картина.
Я спросил вышедшего откуда-то австро-венгерского солдата, не знает ли он, где нам обоим приютиться. Он сказал, что мы можем просто идти по его следам. Через четверть часа мы пришли к хибаре, которая стоит за маленьким ельником. Т.к. мы не хотели провести ночь под открытым небом в снегу, то пошли туда и скоро достигли своей цели. Я открыл дверь и очутился в помещении, которому нет имени. Это была жилая комната, конюшня и кладовая. Я совершенно опешил, мой друг тоже. В углу перед нами стояли две коровы; вода текла по глиняному полу до входной двери. Тут же сидели на корточках два полуголых ребенка, скребли размякшую от воды глину и лепили маленькие шарики наподобие наших клиперов. Рядом с коровами стояла коза, привязанная к колышку, вбитому в пол. Ни стола, ни другой мебели. К стене был приделан стеллаж, который служил спальным место четырем играющим на скамейке в карты австро-венгерским солдатам. Под стеллажом я заметил запас картошки этой семьи. Но как убого они одеты! Мужчина обут в драные сапоги, носил рубашку поверх брюк как принято в этой местности. На плечах у него овчина, такой же наряд носит женщина. Мужчина носил огромную бороду и длинную прическу. Голова была покрыта вязаной шапкой.
Ни солдаты, ни жители не знали немецкого и жестами дали нам понять, чтобы мы располагались. Я скинул ранец и положил его рядом с огромной печью, которая служила источником тепла, для готовки и хлебопечения, занимала, поди, четверть помещения. Затем я снял шлем и положил его на ранец. Шлёп! Что-то упало на шею при наклоне. Я схватился рукой и – о ужас! – шея и рука измазаны куриным помётом. Я глянул наверх и узрел около десятка куриц, которые мирно сидели на шестах, положенных на балки, уютно поглядывая вниз. Чудная была квартира! Но в любом случае лучше, чем ночевать снаружи в снегу. Мы сварили кофе и съели по куску хлеба.
Т.к. мы устали с марша, то показали, что хотим спать. В качестве спального места нам предложили стеллаж. Мы улеглись на него и накрылись одеялами. Т.к. темнело, мужчина взял из-под печи длинную сосновую лучи-ну, воткнул её между двух бревен и зажёг. Это было освещение.
Два австрияка легли к нам, двое других взяли по охапке сена, положили их на пол. Это их спальное место. Мне стало интересно, где же будет спать семья. Скоро эта загадка была разгадана. Женщина залезла на печку, муж подал ей обоих детей и залез следом. Все улеглись и накрылись своими овчинами. Подстилки не было видно. Вскоре все уснули: два немца, четыре австрияка, четыре русина, две коровы, коза и куры. Однако кое-кто бодрствовал, а именно самый опасный враг: вши. Уже ночью я просыпался от укусов, но не знал, что это были вши, т.к. я раньше их не видел. Утром мы вернулись к нашим. По пути меня сильно укусили в грудь. Я почесался, но они стали кусаться ещё сильнее. Я расстегнул шинель, китель, кофту и рубашку и тогда увидел виновников: три насосавшиеся вши сидели на моей груди. Давлю их ногтями и дело с концом. Тут начали кусать: спину, ноги, другие части тела. Но это была лишь короткая прелюдия к тому, что нам предстояло.
Мы догнали наш отряд, который уже строился для марша. Мы слышали далеко впереди бум-бум-бум – артиллерийский огонь на фронте. С какой неохотой я шел дальше, не могу описать. Что нас там ждёт? Снег, холод, по ночам торчишь без крыши над головой, опасность для жизни. Мы проходим мимо барака, который служил полевым лазаретом. Я попытался ещё раз сказаться больным и зашёл в первый барак. Там было полно раненых и полузамерзших солдат, пополам немцы и австрийцы. Почти у всех серо-жёлтые лица, очень удручённые. Глядя на них, понимаешь, что они многое пережили. Я доложился врачу. Он резко спросил, чего я, собственно, хочу. Я ответил, что у меня катар и я очень ослаб. Он рассмеялся мне в лицо и сказал: «Ну, мой дорогой, вы уже были на фронте и сыты по горло. Выметайтесь немедленно и вернитесь в свой отряд». Что было делать? Я поплёлся следом и догнал наших на следующем привале. Мы целый день шли то в гору, то под гору. На дороге часто поскальзывались. Целые санные караваны ехали мимо нас вперёд, загруженные боеприпасами и провиантом. Назад они шли пустыми. Некоторые сани везли в тыл раненых. Под вечер мы дошли до бараков, где должны были заночевать. Видно, что дорога шла вдоль деревни. Дома были сожжены дотла, стояли только печи и камины. На заснеженных склонах виднелись торчащие из снега заграждения из колючей проволоки. Также я видел несколько штыков. Я спросил австрийца, который охранял бараки, что это значит. Он знал немецкий и рассказал мне, что в тут шли тяжёлые бои. Русские дошли досюда, а после тяжёлого боя отступили. Под снегом лежит много убитых, которые будут погребены только весной, когда всё растает. Теперь храбрость молодых солдат, которые слышали это, ушла. У них вытянулись лица.
На утро мы двинулись дальше. Поднялись на высокую гору. Вверху на гребне мы сделали передышку. Здесь проходит венгерско-галицкая граница. Вид с вершины открывался великолепный. Кругом заснеженные горы и ущелья, а на склонах видны прекрасные еловые леса. Спереди сюда хорошо доносился внятный гул орудий. Затем зигзагом спускаемся. В глубоком ущелье мы увидели орудие с упряжкой. Вероятно, оно соскользнуло с дороги, и, падая, увлекло за собой лошадь. В долине внизу была стоянка саней. Оттуда всё на вьючных ослах перемещалось по узким тропам на фронт. Мы шли друг за другом по одной из таких троп, которая витками вела в гору. Когда нам встречался вьючный осёл, мы плотно прижимались к склону, чтобы дать ему пройти, так узка была тропа. Наконец мы пришли в деревню Тухолька. Всё те же убогие жилища, грязные обитатели с их овчинными тулупами. После того как мы с часок отдохнули, нас построили в две шеренги. Подошли ротные фельдфебели 41-го и 43-го пехотных полков и распределили нас по ротам. Я попал в 7-ю роту 41-го пехотного полка с примерно 50 товарищами. Мой адрес теперь звучал так: мушкетер Рихерт, 7-я рота, пехотный полк № 41, 1-я бригада, 1-я дивизия, 1-й армейский корпус императорской немецкой Южной армии.
Бои и лишения в Карпатах
С наступлением темноты мы под предводительством фельдфебеля пошли на фронт. Днём некоторые участки было не пройти, т.к. они лежали в пределах досягаемости русской артиллерии. Мы прибыли в дер. Орава, которая состояла примерно из двадцати хибар и церкви, которая была покрыта жестью, башня увенчана куполом. Крест на шпиле имел три поперечные балки, из которых нижняя шла косо – знак греческо-католической религии. Деревня лежала у подножия горы длинной примерно восемь километров, высотой 1200 метров, которая имела форму крыши и местами была очень крута. Гора называлась Звинин. Позиция русских шла по гребню. Немцы окопались примерно двумястами метрами ниже по склону, примерно в 1000 метров над дном лощины. Под утро нас привели на позицию. Снег в среднем 70 сантиметров, в ложбинах и ущельях наметало по нескольку метров. Днём сообщение по склону горы было невозможно, т.к. русские с выступающих точек могли обстреливать склон из винтовок и пулемётов
Мы прибыли в нашу роту. Личный состав в основном восточные пруссаки, которые говорят на трудно понимаемом диалекте, и несколько немецких поляков. С рассветом я увидел, что почти все очень обессилены и плохо выглядят. Они рассказали нам, как ужасно они страдали здесь от мороза, и никто из нас не должен поднимать голову из снега, поскольку русские, сибирские охотники, отстреливают каждого, кто высунется. Тут я увидел, как примерно в тридцати метрах один немец покинул окоп, чтобы спуститься. Наверху щёлкнула пара выстрелов. Человек вскинул руки и рухнул в снег. Он был первым убитым из нашего подкрепления, сильный, храбрый парень, который за время нашей поездки по железной дороге тысячу раз спел похабную песенку «Аист, зверь носатый, приносит маленьких детей. Но он здесь только летом, кто же работает зимой?». Вот несчастный простак и отпелся. Как я потом услышал, он хотел набрать ниже по склону тонких еловых веток, чтобы сварить кофе.
Восточные пруссаки рассказали нам, что они уже произвели несколько атак на русские позиции, но каждый раз отступали с большими потерями. Их убитые лежали наверху, занесенные снегом. Я на миг высунул голову и увидел, как из снега торчат руки и штыки. Также я увидел много холмиков, под которыми лежали тела убитых.
Пищу приносили только по ночам. Т.к. полевая кухня не могла сюда подойти, пищу готовили в долине в маленьких переносных котлах. Пока подносчики пищи поднимались на эту тысячу метров, еда остывала, равно как и кофе. Мы получали что-то горячее лишь каждый третий день. Когда была моя очередь подносить пищу, я съел свою порцию прямо внизу. Хлеб так замерзал, что карманным ножом едва можно было отрезать кусок. Я сунул краюху между кителем и кофтой, чтобы он оттаял.
Из-за переохлаждения почти все страдали болями в животе и поносом. У большинства кровь в кале. Мы были близки к отчаянию, нигде не было исхода; нам угрожали смерть, ранение, обморожение конечностей или плен. Среди солдат царила невероятная подавленность и только ужасное принуждение заставляло нас терпеть. Страшно холодные ночи не хотели кончаться. О сне мало кто думал, все топали, хлопали себя руками, чтобы чуть согреться. Иногда русские внезапно давали по нам сверху несколько залпов. Тогда многие из нас поднимали руки над окопом в надежде получить пулю и убыть в лазарет.
В особенно холодные ночи некоторые солдаты обмораживали ноги, кончики носов и уши. Как-то утром нашли двух солдат с подслушивающего поста замерзшими в снегу. Однажды разразилась ужасная снежная буря. Снег состоял не из хлопьев, а из крепко смерзшихся иголок. Окоп скоро замело и мы были вынуждены постоянно выбрасывать снег лопатами. Холод пронизывал до костей, а в метели едва было видно на 30 шагов. Это длилось два полных дня. Сообщение с тылом было полностью прервано и мы несколько дней получали очень мало пищи. Три дня мы не получали хлеба, лишь твёрдые как камень австрийские сухари. Потом выдавали только по три фунта хлеба на восемь человек в день. В те дни мы мёрзли ещё сильней.
Однажды мы получили сало, чтобы мазать на хлеб. Наш отделенный, унтер-офицер Вилль, грубый пруссак, оставил себе половину жестянки. Другая половина была распределена среди нас восьмерых. Я сказал ему, что так не пойдёт, сало должно быть разделено на девять одинаковых частей. Когда он на меня наорал, я был так зол, что высказал ему своё мнение. С того времени унтер издевался надо мной где только мог.
Т.к. я был бессилен против него, это внушало большее отвращение и я затеял ранить себя, чтобы вырваться отсюда. Для этой цели я привязал к руке маленькую дощечку. Она должна уловить порошинки и нагар, чтобы врач при перевязке не мог видеть, что выстрел был произведён с близкого расстояния. Я выжидал подходя-щего момента. Прислонил заряженное ружьё к колену, держал руку с привязанной дощечкой примерно в двадцати сантиметрах от ствола, нащупал большим пальцем правой руки спусковой крючок, стиснул зубы и не выстрелил, т.к. в последний момент не хватило решимости.
Мы все очень страдали от вшей. Чёрт знает, откуда они взялись. Т.к. в мороз нельзя раздеться, вши могли спокойно размножаться. Когда я чесал грудь и до подмышек, как минимум четыре вши оказывались у меня в руке, когда я её вытаскивал.
Рота слабела с каждым днём, т.к. часты ранения и много тяжелобольных. Утром пришёл приказ атаковать. Я подумал: наши командиры рехнулись. Атаковать силами полумёртвых, измождённых солдат! В 10 утра началось, выходим из окопа. Перед этим мы должны были выкопать выходные ступеньки. Едва мы вылезли, как сверху начали палить. По высокому снегу продвижение шло очень плохо. Тут же некоторые упали в снег. Легкораненые разворачивались и убегали назад в окоп. Потом, как по команде, все побежали назад. Мёртвые и тяжелораненые остались и причитали до вечера.
На следующую ночь мы наконец были сменены и пошли в деревню Орава. Шестнадцать дней без перерыва мы были наверху. Как мы были рады снова находится в теплой комнате, на сухой земле, вытянуть ноги и спать. На следующий день выдали жалованье. Мы получали за каждый день на передовых 1 марку надбавки, итого 1,53 марки в день. После трёх дней отдыха снова на позицию, там три дня, потом назад столько же отдыхать и т.д. Вот однажды вдруг оттепель, тёплый ветер повеял над горами. Снег начал таять и в окопах невероятная грязища. Пришлось углубить окоп, т.к. чем больше снега таяло, тем мельче он становился. По мере таяния снега появились трупы, которые во множестве лежали между позициями в разнообразных позах.
9-е апреля 1915 года – взятие горы Звинин
На рассвете мы снова отправились на передовую. Перед подъёмом на гору нам не сказали, что будет атака, но мы чувствовали это. Прибыв наверх, мы вырыли выходные ступеньки. Ровно в 8 часов началось. «Гора должна быть взята любой ценой», гласил приказ. Едва мы показались из окопа, как русские появились наверху и встретили нас беглым огнём. На бегу мы стреляли по виднеющимся головам русских. Из-за этого они беспокоились и целились менее точно. Я на миг притаился за бугром. Глянув в сторону, я увидел, что немцы атакуют на всём протяжении горы. В ряде мест они уже достигли вершины. Стоял такой гвалт и стрельба, что команды было трудно разобрать. Вдруг с фланга открыл по нам огонь русский пулемёт. Очень многие падали между мёртвых, лежащих ещё с прошлых атак. На особенно крутых участках раненые скатывались далеко под гору.
Наконец мы, запыхавшись, вышли к русской позиции. Иные русские ещё хотели защищаться, их закололи штыками. Другие испуганно поднимали руки или убегали назад под гору. Позиция не была сильно занята, поскольку многие русские находились в убежищах на склоне за окопом, занимаясь приготовлением завтрака. Мы подошли к краю вершины и увидели, что склон ниже кишит русскими, которые бегут под гору. Их кучами отстреливали. Т.к. северный скат горы был совсем безлесный, они нигде не могли укрыться. Страшно было смотреть на это избиение. Некоторые скатывались на 300-400 метров вниз. В иных местах ещё лежала масса снега, который туда надуло ветром. Русские тонули в нём по пояс и прохождение было затруднено, так что почти всех их застрелили или ранили.
Тут мы начали шарить по убежищам в поисках съестного. Я сдвинул в сторону палатку, которая висела над входом в блиндаж и зашёл туда, однако тут же выскочил, потому что там стояли восемь русских; им не достало духу бежать. Они подняли руки вверх. Двое хотели дать мне денег, чтобы я им ничего не сделал. В действительности же я сам был рад, что они мне ничего не сделали. Я знаками дал им понять, что они должны выйти. Их приняли другие солдаты и увели на вершину, где собралось уже несколько сотен пленных. Я, вероятно, оказался в продовольственном погребе русской роты, т.к. там лежал громадный кусок говядины, копченого сала, масло, куча пряников в бочках. Я быстро набил сухарку и все карманы булками, разрезал перочинным ножом сало пополам и прицепил здоровенный кусок под крышку ранца, так что концы виднелись с обеих сторон. Затем я отцепил котелок и натолкал туда масла. Под конец я взял несколько жмень сахара из мешка и заполнил им каждое пустое место в карманах. Между тем в погреб припёрлись другие солдаты и в пару минут всё было сметено. Многие солдаты нашли только хлеб и тому подобные мелочи. Когда они видели моё сало, свисающее по обе стороны из-под крыши ранца, то отрезали себе ножами по куску. Скоро осталось только то, что было под крышкой. Там было еще порядка 10 фунтов и я отдал моему хорошему другу – Хуберту Вайланду, который перед войной изучал теологию, порядочный кусок, а куски помельче – паре земляков.
Тут пришёл приказ всем собраться на вершине горы. Раненые, которых тем временем перевязали, русские и немцы, были уложены на палатки, пленные русские унесли их в Ораву. Отряд русских должен был помочь нам вырыть большие ямы, где будут похоронены павшие в атаке, равно как и те, кто погиб в предыдущих боях. Последние выглядели ужасно. Приходилось собирать всё мужество, чтобы помогать их носить.
Мы остались на русской позиции. Ночью снова разразилась мощная вьюга и утром горы, ущелья и леса были укутаны белым одеялом. Перед нами находились две горы в форме домов, узкой стороной к нам. Через лежащую между ними лощину виднелась пара убогих лачуг, а на заднем плане ещё вершины трёх-четырёх гор, одна выше другой. На лежащие против нас горы были отправлены патрули, чтобы установить, очищены ли они русскими. Скоро они помахали сверху в знак того, что русские ушли. Мы спустились по северному склону Звинина; всюду лежали убитые русские. У подножья одной мульды лежали друг на друге около двенадцати заснеженных трупов, которые скатились по крутому склону. В ручье у подножия горы лежала в воде масса тел, некоторые на берегу. Печальная картина. Русские куда лучше снаряжены против холода, чем мы. Они носили толстые шерстяные шинели с капюшонами, на головах папахи, их ноги обуты в валенки, а штаны и куртки подбиты ватой.
Мы вошли в ущелье и ждали ночи. С наступлением темноты мы полезли в гору, лежащую справа, и соорудили на середине склона окоп. Ночь была холодна. Мой товарищ из Мюльхаузена по фамилии Брюнинг, отец семейства, которому тоже всё это опротивело, попросил, чтобы я обухом топора вбил ему в руку пулю. Он хотел положить руку на пень. Я сказал ему, что не справлюсь. Утром, когда солнце взошло и мы нигде не увидели русских, уселись за окопом на ранцы и каждый стал есть, что имел. Вдруг свист в воздухе и в тот же момент ужасный грохот. Земля, снег, дым, всё перемешалось. Большая русская граната ударила примерно в пяти метрах от нашего окопа. Мы все быстро спрыгнули в окоп. Уже летела вторая. Она упала за пулемётом и подбросила его высоко в воздух. Двое убиты. Третья граната взорвалась близко за окопом, четвёртая посреди него, в семи метрах от меня. Мне это надоело. Я выпрыгнул из окопа и побежал по склону в низкий лесок, который главным образом состоял из орешника. Скоро в окопе не осталось никого, кроме раненых. Спустя некоторое время стрельба прекратилась, и мы осторожно вернулись в окоп по-смотреть, что с ним стало. Вскоре двое привели Брюнинга; бледный как смерть он шатался, пытаясь вдохнуть. Повреждений на нём не было видно. Вдруг у него изо рта и носа пошла кровь. Он упал, пару раз дёрнулся, и умер. Ударной волной взорвавшейся рядом гранаты ему разорвало легкие. Ещё семь трупов лежали в окопе, некоторые изуродованы до неузнаваемости. Мы сложили всех в большую воронку и засыпали землей. Затем сплели ивняком две ветки в форме креста и воткнули на могилу.
На третью ночь мы покинули гору, перешли узкую долину и окопались на другой её стороне. Русские стояли на длинной горе, которая была выше нашей. Днём мы должны были постоянно сидеть или лежать, т.к. русские сверху могли стрелять в наш окоп. Склон перед нами был покрыт кустарником в человеческий рост высотой. Однажды вечером с наступлением темноты я стоял на посту, но не наблюдал, а болтал с приятелем. Вдруг на края окопа появился русский с ружьём в руке. Я думал, что их пришло много и вскинул на него винтовку. Тут он поднял руки и спрыгнул к нам. Это перебежчик, который уже сыт войной по горло. Мы дали ему сигарету. Как счастлив был человек оказаться в безопасности!
2 мая мы услышали совсем далеко глухой гром орудий. Это был прорыв немецких войск у Горлице-Тарнува. 4 мая у меня был день рождения, исполнилось 22 года. После полудня русские начали обстреливать наши окопы шрапнелями. Мы положили доски поверх окопов и сверху присыпали их землей, чтобы защититься от шрапнелей. Мы стояли под ними по пять человек. Вдруг свист, вспышка, треск, я получил удар по голове и упал без чувств. Когда я пришёл в себя, всё кружилось перед глазами. Я лежал в окопе наполовину прикрытый досками и землей. На голове была огромная шишка, а на лице под правым глазом содрана кожа. Один из четырёх товарищей лежал мёртвый в окопе. Другой прислонился сидя к стенке окопа, свесил голову и тихо стонал. При осмотре я заметил, что он получил осколок в спину. Я крикнул санитара, но никто не пришёл, т.к. все жались по углам окопа. Когда я снова глянул на него через некоторое время, он был мёртв. От обоих других ни следа; вероятно, они убежали. Позже я узнал, что мой товарищ Вайланд, который носил очки, был легко ранен. Линзы, разбитые земляными комьями, вонзились ему в лицо ниже глаз.
Мы получали там очень мало довольствия, а поскольку мой мешок с Звинина давно истощился, я, как и все прочие, страдал от лютого голода.
Однажды мы вдесятером были отправлены назад на Звинин, чтобы притащить доски из русских укрытий и построить для ротного землянку. Придя на ту гору, мы увидели, что русские ещё лежат непогребенные. Их головы были черны и очень толсты, все тела так раздулись, что форма плотно обтягивала их.
Мы искали чего съестного. Я видел, как мои товарищи подбирают хлебные корки, которые лежали в грязи, мочат их в родниковой воде и едят. Передо мной лежал на спине русский, рюкзак ещё застёгнут. Он получил пулю в грудь. Я разрезал ножом лямку, вытащил из-под него рюкзак, разрезал его и нашёл мешочек сахара и большой кусок хлеба. Его кровь просочилась через рюкзак на хлеб. Но мой голод был таков, что я обрезал заляпанный кровью кусок, а остальное съел. Мы искали дальше, но ничего больше не нашли. Каждый взял по доске и мы пошли назад в роту. Как мы позже узнали, в целом с немецкой стороны на Звинине погибло 12000 человек.
Начало великого наступления в мае 1915 г.
5 мая мы покинули нашу позицию и по маленькой долине двинулись за фронтом на восток. Там всё кишело вновь подошедшими австрийскими войсками. Значит, русский фронт должен быть прорван. Здесь у русских тоже была позиция вдоль гребня горы. Мы опасались атаки, но в этот раз нам повезло: мы остались в резерве. Мы лежали, укрытые от наблюдения ельником. 7 мая утром началось. Несколько австрийских горных батарей обстреляли русскую позицию. Скоро австро-немецкая пехота пошла на штурм. Ужасно гремел ружейно-пулемётный огонь. Слышались взрывы шрапнелей и гранат. Мы могли наблюдать за ходом борьбы. Мы видели, что много раненых осталось лежать позади лезущих вверх немцев и австрийцев. Однако они достигли вершины и вскоре с горы стали спускаться большие колонны пленных русских. Но бой продолжался, значит, на той стороне горы русские ещё оказывают сопротивление.
Тут раздаётся команда «Построиться, выдвигаемся!». Мы собрались на опушке; внезапно тяжёлая русская граната ударила в середину толпы солдат, убив и ранив более 40 человек. От ужаса мы разбежались кто куда. Полетели ещё гранаты, но все они пролетели над нами. Мы снова собрались и полезли в гору; между нашей позицией и вершиной валялась куча убитых и раненых с нашей стороны. Они просили о помощи, но мы должны были идти дальше. Немецкие санитары и врачи с помощью русских пленных занимались перевязками и эвакуацией раненых.
В русском окопе лежала куча убитых русских, почти все с колотыми ранами. На нижнем скате горы всюду лежали россыпью трупы русских и некоторое количество немцев. В одном месте я видел целую стрелковую цепь из мертвецов. У некоторых лопата в руке, чтобы окопаться, у других ружье наизготовку. Вероятно, они были скошены пулемётной очередью. За позицией был настоящий свинарник, нигде не было видно нужника. Нельзя было пройти, чтобы не наступить в человеческое дерьмо.
Мы догнали ушедшие вперед войска только на вершине следующей горы. Там тоже была сооружена мощная запасная позиция, но не было времени оказывать сопротивление. Началось преследование. Целый день по пятам за русскими то в гору, то под гору. Русские постоянно приходили к нам поодиночке или маленькими группами, чтобы сдаться. Они уже были по горло сыты войной.
Т.к. было жарко, мы утоляли жажду чистой родниковой водой, которой было много. С едой же было туго, каждый имел лишь около фунта консервированного мяса и мешочек сухарей, т.н. железный паёк. Их можно был начинать расходовать только по приказу ротного. Голодно мы провели ночь на вершине горы. С рассветом снова вперед. Перед этим мы могли съесть полбанки мяса и несколько сухарей.
В полдень приблизительно двадцать человек, среди них я, были отправлены на лежащую впереди гору, чтобы произвести осмотр. Едва первые достигли вершины, как они тут же начали стрелять и крикнули нам скорее подниматься. С вершины я увидел под нами глубокое ущелье. Оно кишело отступающими русскими. Мы стреляли вниз и несколько русских упали. Затем все побросали ружья и подняли руки. Т.к. мы не хотели показывать нашу малочисленность, то остались лежать в укрытии и ожидали подхода батальона. Русских собрали и увели. Их было более семисот человек.
Горы здесь очень дикие и обрывистые. Ни моста, ни дороги, человеческих жилищ ещё меньше. Безостановочно идём дальше. Из-за тягостного восхождения-нисхождения и нехватки продовольствия мы очень устали и обессилили, но, несмотря на это, шли вперед до наступления темноты. Тут мы съели остаток нашего провианта и уснули в лесу.
Наутро с пустым животом двинулись дальше; мы карабкались вниз по склону, как вдруг попали под сильный пехотный огонь с лежащей напротив горы. К счастью, рядом с нами были большие утесы, за которыми мы нашли укрытие. Это, должно быть, русский арьергард, прикрывающий отступление их армии. Скоро загремели многочисленные выстрелы немецких отрядов и русские отошли. После того, как мы залезли на вершину горы, где лежали русские, то к нашему приятному удивлению увидели прекрасную долину. Вдалеке невооруженным глазом видны отходящие русские. Вся дорога, сколько охватывал глаз, была покрыта их колоннами. Мы спустились в долину и идя по дороге, пришли в городок Сколе. Т.к. нас терзал сильный голод, мы отправились на поиски съестного. Скоро был открыт источник. На обочине стояли два барака, забитые русским хлебом и лососем. Их тут же взяли штурмом. У входов невероятная давка. Скоро всюду видны сидящие кругом солдаты, рьяно жующие огромные ломти хлеба и рыбы. Ночь мы провели в Сколе. При дальнейшем продвижение утром мы наткнулись на препятствия. Русские спилили на склоне мощные ели и бросили поперёк дороги. Их пришлось отодвигать.
Из-за неравномерного снабжения я, как и многие другие, страдал от сильного поноса. Дисциплина у пруссаков несмотря на тяготы и лишения была столь высока, что на марше каждый раз приходилось спрашивать у командира разрешение выйти из строя. Я спросил у командира моего отделения, унтер-офицера Вилля, разрешение. Т.к. он всё ещё меня ненавидел, то отправил к ротному, которому я должен был задать тот же вопрос. Но он ехал в голове батальона. Я спросил у Вилля разрешения ещё раз. И поскольку терпеть уже было невозможно, я вышел из колонны, положил ранец, винтовку и ремень на обочину и отправился в растущие у дороги кусты. В тот же миг для колонны раздалось «Стой!», т.к. впереди снова было препятствие. Наш ротный, ужасно грубый человек, прискакал из головной части колонны и когда увидел на обочине мои вещи, заорал: «Кому принадлежит это барахло?». Я крикнул из кустов: «Мне, мушкетеру Рихерту!». «Ну-ка, выйдете сюда!», крикнул он. Я привёл форму в порядок, вышел и застыл перед ним. «Вы просили разрешения выйти из колонны?». «Так точно, у унтер-офицера Вилля», дал я ответ.
- Унтер-офицер Вилль, подойдите сюда, - сказал обер-лейтенант. – Это человек спросил разрешения выйти?
Вилль, увидев тут возможность нагадить мне, соврал:
- Никак нет, господин обер-лейтенант!
- Вы наглый, подлый болван! – заревел на меня ротный. – Я наказываю вас пятью сутками строгого ареста за ложь командиру.
Я хотел доложить ему, что спрашивал разрешения у Вилля, это слышали человек двадцать, но едва я открыл рот, как он поднял руку с хлыстом и крикнул: «Извольте захлопнуть пасть!». Я просто взрывался от ярости, но был полностью бессилен. Это было первое наказание, которое я получил за свою почти двух-летнюю службу. Несколько дней я был так разгневан, что нёс службу с огромным отвращением.
Т.к. для отсидки не было времени, равно как и карцера, наказанных привязывали веревками где-нибудь к дереву или колесу телеги. Два часа «привязанности» заменяли сутки ареста. Таким образом, я должен был провести на привязи 10 часов. Прекрасная перспектива, в особенности, как я позже к тому подумал, что для этих пруссаков вытерпел и пережил. Большое утешение приносило письмо с родины с сообщением, что у моих родных всё ладится, все здоровы и, несмотря на близость фронта, остаются дома.
При дальнейшем продвижении мы вышли из горного края и увидели перед собой широкую галицийскую равнину. Всё зеленело и цвело, мы были рады наконец оставить наконец мерзкие горы позади. Глядя на широкую степь, почти всякий думал, найдёт ли он там свою могилу. К сожалению, для многих это было предначертано судьбой.
Мы прошли две-три деревни, не натыкаясь на русских. Внешний вид домов был чуть лучше, чем в Карпатах. Крестьяне здесь тоже ходили в рубашках навыпуск, а женщины тоже были грязнули. Они смотрели на нас удивлённо, т.к. мы были первыми немцами, которых они видели. Мы не обмолвились с ними ни одним словечком, т.к. там говорят по-польски. Однажды я зашёл в дом купить яиц. Я показал женщине шесть пальцев и кудахтнул как курица. Ничто не помогало, он просто не хотела меня понимать. В качестве последнего средства я показал свой бумажник, из которого достал купюру. Это помогло. Женщина вытащила корзину из угла и дала мне полдюжины яиц. Он потребовала за них «один курона», это значило одна австрийская крона, которой цена 80 наших пфеннигов. Я дал ей марку и получил на сдачу ещё пару яиц.
На другой день мы постоянно слышали слева грохот канонады и поняли, что русские хотят остановить наше наступление. Огромные тучи дыма вздымались ввысь, горели деревни. Ночью небо над тем краем было кроваво-красным.
Мы были совсем разбиты вечной ходьбой и тосковали по дню отдыха. Однажды перед нами загремели выстрелы. Прискакал кавалерийский патруль с донесением, что они наткнулись на мелкие отряды русских. Тут, казалось, дело принимает серьёзный оборот. Двадцать человек с лейтенантом отправили вперёд, обыскать лежащий там лес. Мы, однако, не нашли ни одного русского. На противоположной опушке мы увидели деревню. Несколько домов покрыты черепицей, другие жестью и дранкой. Вдоль опушки шёл овраг около пяти метров глубиной. Мы легли на краю и стали наблюдать за деревней. Нигде не было видно русских. Вдруг конный русский во весь опор выскочил из-за поворота оврага. Мы вскинули ружья на него. Тот бросил пику, поднял обе руки и, не держась за поводья, прыгнул к нам. Затем взмахнул ногой над шеей лошади, спрыгнул и сдался. Мы ошалели от такого трюка. Мы показали русскому остаться с нами и он, казалось, доволен этим.
Тут из деревни вышел крестьянин, который хотел работать в поле. Мы крикнули: «Панье, москали?». Мужик ответил на хорошем немецком: «Нет, последний полчаса как убёг». Он рассказал нам, что прошлой ночью в деревне было полно русских и, насколько он понял, они собирались обороняться в этом районе. Для нас это была плохая новость. Деревня называлась Бергерсдорф и была населена исключительно немцами. После того как лейтенант отправил в батальон бойца с донесением, мы пошли в деревню, радостно приветствуемые жителями. Т.к. все мы были очень утомлены и плохо выглядели, местные жалели нас и дали поесть: молоко, хлеб и что ещё у них было. После прибытия батальона мы вырыли с той стороны деревни окоп, прямо среди картофельного поля. Жители на общинные деньги забили свинью, приготовили тушеную капусту и картошку к ней и принесли нас в окоп эту пищу. Какой вкус! Это было совершенно иное, чем вечное однообразие полевой кухни. «Завтра отдыхаем!».
Мы спали в амбаре. Утром дочери хозяина дома принесли нам молока. Это были милые, очень дружелюбные девочки, я беседовал с ними день напролёт. В полдень ко мне пришёл унтер и сказал, что через полчаса я должен быть привязан к стоящему во дворе дереву. О верёвке мне следовало позаботиться самому. Я бы весь мир в клочья разнёс от ярости. Примерно через полчаса я взял из ранца шнур для чистки ружья и собирался с ним доложиться унтеру. Тут по деревне побежал ротный ординарец, крича: «Всем быстро приготовиться, идём дальше!». Хотя я подозревал, что дело идёт к столкновению с русскими, в этот раз я был избавлен от позора привязывания.
Мы прошли пару километров по лесу до следующей опушки. Там мы переночевали. Ночью спереди постоянно доносился ружейный огонь. Отдельные пули долетали до нас. Была прекрасная тёплая майская ночь и сон под открытым небом был совсем не так плох. Под утро мы выступили и прошли по заросшей вереском местности. Там австрийские войска вырыли окоп, который мы и заняли. С рассветом я увидел, что примерно в 800 м от нас молодые ели полукругом окаймляют пустошь. Справа от нас вдруг затрещали винтовки. Там уже шёл бой. Мы весь день пролежали в окопе. Вечером ротный созвал к себе унтеров и сказал им, что нужно послать вперёд патруль из двух кадровых, если есть такая возможность, солдат, которые прошли всю кампанию, чтобы разведать, где находятся позиции русских. Мой унтер доложил, что в его отделении есть такой человек. Так я и баденец по фамилии Бреннайзен были отправлены в разведку. Мы прошли мимо выдвинутого вперёд секрета и я спросил, знает ли он пароль, чтобы нас по возвращении не обстреляли. Мы осторожно крались вперёд, снова легли, уставившись в темноту. Чтобы установить направление, я прихватил компас со светящейся стрелкой. Бреннайзен хотел пробраться ещё дальше, но я заставил его лечь в вереске рядом со мной и сказал: «Мужик, подумай, ведь у тебя мать. Что ты можешь найти впереди? Самое большее – смерть!». Он тихо ответил: «Но мы должны сообщить, где стоят русские!». «Предоставь это мне. О докладе я позабочусь». Мы остались спокойно лежать. Вдруг мы услышали слева от нас шелест вереска и тут же тихий шепот. Мы вскинули ружья и я шепнул баденцу на ухо, чтобы он по возможности не стрелял. Тут перед нами появилось восемь русских. Осторожно поглядывая, они прошли едва в 20 шагах от нас, но не заметили. Мы задержали дыхание, но унять сердцебиение было выше наших сил. Оставаясь спокойно лежать, мы глазели в ночь. Тут мы услышали в лесу стук, затем шум топоров. Не оставалось сомнений, что русские строят на опушке перед своими позициями проволочное заграждение.
Примерно через два часа мы с предосторожностями вернулись назад. Скоро из секрета донеслось: «Стоять! Кто там?». Мы сказали: «Елена» и смогли пройти.
Спрыгнув в окоп, мы пошли прямо к ротному, который лежал в углу и спал. Я разбудил его и доложил: «Патруль вернулся!». Он встал и спросил: «Ну, чего нового впереди?». Я рассказал ему: «Мы доползли до лежащей перед нами опушки. Наткнулись на русский патруль из восьми человек, но они нас не заметили. Мы легли и услышали, как русские валят деревья, заостряют колья и вбивают их в землю. Также мы слышали скрип проволоки, как будто русские сооружают заграждения перед своей позицией. Мы так близко подползли к русским, что могли хорошо слышать и разговоры. На обратном пути я замерил расстояние, которое составляет от нашей позиции до опушки примерно 800 метров». В последней части доклада я наврал командиру в надежде, что он освободит меня от 5 суток ареста. Когда я закончил, он похлопал нас по плечам и сказал: «Вы ловко проделали вылазку. Я очень вами доволен. Как Вас зовут?». Мы назвали свои имена. «Рихерт? Вы тот солдат, которому я назначил 5 дней строго ареста?». «Так точно, господин обер-лейтенант!», ответил я. «Так, - сказал он, - за ловкую вылазку я снимаю ваше взыскание. В другом случае Вы бы получили Железный крест». Я получил, что хотел и привязывание миновало меня. Обер-лейтенант прямо ночью созвал унтеров и дал им приказ, известить всех солдат роты, с какой отвагой я и Бреннайзен совершили вылазку. С той ночи обер-лейтенант стал лучше ко мне относиться. Хотя он был очень опасный, грубый человек и в роте его боялись. Однажды я видел как он ударил солдата, пожилого человека, в лицо, так что у того из носа пошла кровь. Другой раз я слышал, как он назвал кричащего от боли раненого трусливой бабой.
Под утро мы оставили окоп, пошли направо по пустоши к лесу. Прямо на опушке находился дом лесника, состоящий из жилой части и стойла. У дома и близ него лежало много немецких солдат, которые днём раньше погибли в стычке с русскими. Мы весь день пролежали в лесу. Русский патруль из шести человек набрёл на нас и сдался. То были крепкие парни, вероятно, из юго-восточной Сибири, т.к. у них были жёлто-коричневые лица, слегка раскосые глаза и выступающие скулы (монголоиды).
26-е мая 1915 года
В полночь пришёл приказ медленно выдвигаться в лес, пока нас не обстреляют. Затем лечь и окопаться. Ночь была темна и мы иногда натыкались на деревья. Когда мы прошли примерно 300 метров, рядом перед нами сверкнуло и затрещали выстрелы. Мы залегли, сформировали нечто вроде линии, окопались. В темнющую ночь на пронизанной корнями почве это была трудная работа. Наконец я вырыл яму, лёг туда и уснул. Неприятное чувство лежать в похожей на могилу холодной яме, особенно когда постоянно ожидаешь смерти.
Когда я проснулся, был уже день. Тут пришёл приказ, который всегда наполнял меня ужасом: «Приготовиться, примкнуть штыки, вперёд!». Со страхом и сомнением выдвинулись вперёд. Осторожно глядели мы по сторонам, но ничего не было видно. Мы вышли к проволоке, натянутой от дерева к дереву. Легко можно перейти на ту сторону. Лес здесь состоял главным образом из больших буков и дубов, земля покрыта низким ежевичником. Как я ни высматривал, русской позиции не видел. Вдруг примерно в 50 метрах впереди жахнул залп. Пулемёты гремели, короче, стоял непрерывный треск выстрелов. Воздействие этого огня из-за короткого расстояния было страшным. Уже первый залп повалил примерно половину наших на землю, мёртвыми или ранеными. Уцелевшие тоже бросились наземь и каждый спешил окопаться. Но многие при этой работе были подстрелены. Затем почти всё успокоилось и русские перестали стрелять. Крики и стоны бедных раненых ужасно было слушать. Я тоже при первом залпе лёг на землю и заполз за мощный дуб. Баденец, который лежал примерно в трёх метрах в стороне от меня, получил косое ранение в левую голень. Он приполз ко мне за дуб, встал, достал зеркальце и стал разглядывать свою рану. «Неплохо, - сказал он мне, - ранение как путёвка домой». Хайматшусс – так мы называли лёгкие ранения. Вдруг он вытаращился, вскинул руки, качнулся. Кровь хлынула из носа и рта, и он рухнул мне поперёк спины, полностью забрызгав меня кровью. Я спихнул его с себя; получил ли он ещё одно ранение или погиб от пули в лицо, я не мог установить, т.к. не смел к нему прикоснуться.
Я обратил внимание, что некоторые пули свистят прямо надо мной со стороны. Я чуть приподнял голову и увидел, что русская позиция идёт косо. Я понял, как хитроумно она сооружена. Окоп накрыт досками, на них лежала земля, которая была усеяна листьями. Русские даже кусты туда воткнули, чтобы сделать окоп незаметным. Их амбразуры были маленькими, круглыми дырками невысоко над землей. Тут пуля пробила крышку моего ранца и вышла поперёк бельевого мешка. Я думал, что в любой момент меня пробьёт пуля и призывал больше святых, чем есть на небесах. Я видел, что больше не могу лежать за дубом, стащил ранец со спины, чуть приподнял голову и увидел примерно в трёх метрах справа маленькую, сантиметров двадцать глубиной впадину, длиной примерно в рост человека. Я пополз туда, плотно прижимаясь к земле, очень медленно, осторожно избегая трясти низкие кусты ежевики. Ранец я тащил следом за лямку. Во впадине была мокрая гнилая листва и грязь. Я лёг на бок, руками выгреб это, затем взял лопату и окопался поглубже. Выбрасываемая земля сотрясала кусты и вскоре уже надо мной засвистели пули. Через некоторое время я так зарылся, что был совершенно укрыт. Я тихо лежал в сырой яме. С правой стороны протягивал ноги к яме убитый. Слева чуть за мной катался от боли поляк, издавая жуткие стоны. Он при первом залпе получил пулю в живот. Позже, когда он уже лежал, рикошетом ему оторвало четыре пальца на правой руке, следующая пуля раздробила подбородок. Это было ужасающе. Несмотря на такие повреждения бедолага стонал и причитал почти до трёх часов пополудни, когда смерть избавила его от боли. Легкораненый пополз вперёд; я решил, что он сошёл с ума. Тут я увидел, что он хочет взять свой ранец, который скинул перед тем как отползти назад. В момент, когда он схватил ранец, пуля ударила его в лоб. Он свалился и больше не шевелился.
Я целый день лежал в яме, совсем один. Я не знал, жив ли ещё кто или все погибли. Было очень страшно, т.к. русские могли прийти и заколоть меня в этой яме. К счастью, они всё же остались в своём окопе. Я был очень голоден, вынул свой железный паёк и съел его полностью. Я думал с наступлением темноты ползти назад и забрать паёк у кого-либо из убитых. Казалось, этот день никогда не закончится. Под вечер я услышал вполголоса оклик: «Эй, эй, есть кто живой?». Голос шёл примерно с трёх метров справа. Я тихо ответил: «Да, я здесь, это Рихерт». Мы стоя на коленях начали рыть маленький окопчик для сообщения и через час были вместе. Было много лучше, снова видеть живого человека. Мало-помалу другие начали проявлять себя и все стремились путем отрытия мелких окопчиков наладить связь друг с другом.
Поскольку начальства не было ни видно, ни слышно, я решил линять отсюда с наступлением темноты. Когда я уже собирался сматывать удочки, позади зашуршала сухая листва. Мы получили в подкрепление 222-й пехотный полк. Как можно тише мы углубили маленькие окопы. Но приходилось часто наклонятся, т.к. русские услышали, что мы работаем и оживленно палили по нам. Наконец окоп был готов. Я с помощью тонких сучьев, которые сам наломал, соорудил в выброшенной вперёд земле амбразуру для того, чтобы иметь в случае чего возможность вести огонь из укрытия.
Из моего отделения – 8 человек и унтер – остались только Петресен и Нидерфельманн, два вестфальца, которые недавно прибыли в полк, и я. Половина стола на часах, другая, в т.ч. я, сидела или лежала во влажном холодном окопе и спала. Внезапно раздалась дикая пальба. «Русские идут!». Я быстро вскочил, просунул ружьё в амбразуру и выстрелил, ничего не видя, во тьму. Русские, которые, видимо, сочли, что мы хотим атаковать, стреляли куда попало. Ещё они метали ручные гранаты, которые рвались перед нашим окопом с громким треском.
Петерсен, который не сделал амбразуры, стрелял поверх кучи земли. Вдруг я заметил, что он больше не стоит рядом. Обернувшись, я увидел, что он скорчился на дне окопа. Я крикнул: «Петерсен, мужик, стреляй же!». И продолжил огонь. Т.к. Петерсен не встал, я решил, что он боится стрелять из-за свистящих над нами пуль. Я треснул его рукой по голове, снова призывая к стрельбе. К моему ужасу рука оказалась измазана кровью. Я залез в карман и достал фонарик. Петерсен сидел, завалившись, в окопе; пуля пробила ему лоб и кровь стекала по лицу и груди. Когда стрельба ненадолго стихла, мы с Нидерфельманном выкинули мертвого из окопа и положили за нами.
Т.к. ночь теперь шла спокойно, я устроился на дне окопа спать. Нидерфельманн сказал: «Я лягу за окопом. Там достаточно укрытия за выкопанной землёй». Затем он раскурил трубку и улёгся рядом с мёртвым Петерсеном. На рассвете он, вроде спящий, лежал там с трубкой во рту. Я хотел разбудить его и сказал, что он должен лезть в окоп, иначе русские смогут его увидеть. Несмотря на мои крики и тряску, он не шевелился. При ближайшем рассмотрении я убедился, что он мёртв. Пуля, которая прошла сквозь верх кучи земли, попала ему со стороны в сердце. Не почувствовав особой боли, он умер во сне. Все страдания были позади, я завидовал ему. Из моего отделения остался только один человек. Из-за пережитых ужасных происшествий я был весьма подавлен.
27-е мая 1915 года
Когда рассвело, мы увидели стоящую перед русской позицией табличку. На ней было написано по-немецки: «Вы тупые немецкие свиньи, Италия на нашей стороне!». Это был день вступления Италии в войну. Т.к. после полудня стало жарко и ни у кого не было с собой питья, мы очень страдали от жажды. Тут я увидел, что справа каждый солдат получил кружку воды. Они сказали, что примерно в ста метрах справа мульда подходит к нашему окопу, по ней можно укрыто добраться и набрать воды в источнике у дома лесника. Я взял несколько котелков. Перед стойлом дома лесника на самом солнцепёке лежал целый ряд тяжелораненых. Мне было очень жаль бедняг. Санитары были заняты тем, что уносили их по одиночке на носилках. Тут я услышал, как тихий слабый голос назвал меня по имени. Я огляделся и узнал унтер-офицера Вилля, моего прежнего врага, из-за которого я без вины получил пять суток ареста. «Рихерт, ради бога, дайте воды!», стонал он. Я пошёл к роднику. Вода была очень неаппетитна и имела гнилой вкус. Вероятно, русские полоскали там свои котелки и сливали воду обратно. Я пошёл к Виллю, присел рядом с ним, рукой приподнял его голову и дал попить. Он выпил минимум литр этой плохой воды. Я заметил, что он ранен в грудь. «Спасибо, Рихерт!», сказал он устало и я положил его голову на место. Я не сумел сказать ему ещё хоть одно слово. Наполнил котелки и пошёл по мульде назад. Все хотели воды. Я дал её только тем, кто занимал окоп слева и справа от меня.
На следующее утро пришёл приказ, чтобы все, кто принадлежит к 41-му полку отошли по мульде и собрались у дома лесника. Мы покинули окоп и лежащих в лесу погибших товарищей, которые ещё не были погребены. В роте всего 30 человек, 126 пропали. Мы прошли примерно два километра назад и оказались в маленькой деревне, где нас ждала полевая кухня. Русский кавалерист, которого мы пленили у Бергерсдорфа, теперь помогал на кухне и не смог сдержать язвительной ухмылки, когда увидел нашу потрёпанную роту. Мы получили пищу, был объявлен день отдыха. После еды нам выдали жалованье. Было очень печально, фельдфебель иной раз называл по 6-10 имён, на которые никто не откликнулся. Уцелевшие доложили ему то, что знали об отсутствующих: ранен или убит. Те, о которых никто не знал, были записаны как без вести пропавшие. За 30 дней я получил 46 марок и ещё 20 марок трофейных за русские пушки и пулемёты, захваченные ранее.
Я устроился поудобней, снял сапоги и носки, помыл ноги, руки и голову, взял сноп соломы в сарае и улёгся на солнышке. Однако не мог лежать спокойно, т.к. вши мучили и грызли меня ужасающе. Тогда я снял рубашку и охота началась. Были два вида вшей: покрупней и совсем мелкие, которые выглядели просто как красные точечки; те были самые опасные. Затем я снова лёг и уснул. Под вечер пришел приказ: «Сейчас же приготовиться, выступаем!». С отдыхом покончено. Мы вышли и ночью прибыли в маленькую деревню, где заночевали в сарае. Утром состоялось полевое богослужение. Мы получили всеобщее прощение грехов - верный знак, что снова предстоит бой. Полковой оркестр играл несколько часов, а в полдень наша рота получила более ста человек пополнений, всё молодые солдаты, ещё не нюхавшие пороху. С наступлением темноты мы снова легли спать в сарае. В полночь нас разбудили. Пришла почта. Я получил открытку, взял фонарик и прочёл: «По поручению вашего боевого товарища Августа Цандера сообщаю вам, что он смертельно ранен осколком гранаты на высотах Лоретто и лежит в лазарете. Медсестра такая-то, резервный лазарет Шландерн ан дер Зиг (Рейнланд)». Я был совершенно сокрушён этой новостью. Ведь Август был мне самым близким человеком после родни со времён нашего совместного пребывания на Западном фронте. Такого храброго, верного товарища я нашёл нескоро.
Посреди ночи мы ушли. Довольно далеко впереди был слышен гром канонады. Время от времени мы слышали выстрел очень тяжёлого орудия. Через пару километров мы прошли мимо австрийского 30-сантиметрового орудия; здоровенные снаряды загружались посредством крана.
На рассвете мы пришли в деревню, в которой стояла наизготовку куча немецких батарей. За деревней мы заняли овраг в пшеничном поле. Никто не знал, что происходит. Внезапно грохнул страшный залп немецких батарей, начался ураганный огонь. Стоял жуткий свист и грохот. Впереди гремели взрывы снарядов. Скоро пришёл ответ в виде русской шрапнели, несколько человек было ранено. Мы сели на землю и держали ранцы над головами. Молодые солдаты, которые получали здесь боевое крещение, дрожали как осиновые листы. Тут пришёл приказ выдвигаться. Русский артогонь замолкал. Взойдя на холм, мы увидели русские позиции, идущие вдоль опушки леса приблизительно в 600 метрах. Стрелковыми цепями бегом вперёд. Русский окоп почти не виден за дымом рвущихся снарядов и шрапнелей. Вдруг там стало оживленно. Сперва поодиночке, потом всё больше и наконец толпами повалили к нам русские пехотинцы с поднятыми руками. Все они сильно дрожали из-за ужасного огня, который им довелось пережить. Наша артиллерия перенесла огонь на лес и мы без потерь прошли на русскую позицию. Земля вокруг окопа была взрыхлена гранатами, кругом валялись изодранные тела русских солдат.
Тут пришёл приказ: «41-й пехотный полк остаётся в резерве». Мы остались лежать, другие батальоны шли дальше и скоро мы услышали вдалеке сильный ружейный огонь, который медленно удалялся. Мы последовали за ним, достигли другой опушки леса, которая тянулась по склону.
Перед нами расстилалась долина Стрыя. Вся местность была усеяна наступающими немецкими и австрийскими стрелковыми цепями. Виднелись колонны русских пленных, ведомые в тыл. Всюду взметались взрывы гранат и шрапнелей. На заднем плане лежал город Стрый. Из-за обстрела там начались пожары и мощные тучи дыма поднимались в небо. Справа от Стрыя русские оказывали упорное сопротивление. Слева от города они заняли деревню, которую тоже храбро обороняли. Стрелковые цепи поворачивали налево и направо, чтобы охватить русских с фланга. Возникшую дыру должен был заполнить наш полк; он шёл прямо на город. Из нескольких фабрик по нас вели сильный ружейный огонь и мы были вынуждены окопаться. Несколько батарей стали обстреливать эти фабрики и русские отступили. Я должен был в составе офицерского патруля из восьми человек идти вперёд, чтобы выяснить, убрались ли русские из города. Они исчезли, город был чист. Жители принесли нам булочек, сигарет и т.п. Передо мной появился старый еврей и сказал: «Мы молили бога, чтобы он даровал победу немцам». И тут же перешёл на деловой тон, достал из кармана пачку табака и сказал: «Купляйте, милостивый немецкий господин, хороший, очень хороший русский табак, недорого, дешово, дешово». Я сказал ему, что не курю, но он бежал за мной целый квартал, терзая своим товаром.
Мы надеялись отдохнуть в Стрые. Увы, напрасно, т.к. при подходе полка мы покинули город и пошли влево, где стали лагерем на обочине. Батарея полевой артиллерии развернулась рядом и стреляла вдаль по отходящим русским. Одна из первых гранат разорвалась перед жерлом. Двух канониров убило осколками.
Ночь мы провели в дорожной канаве. Утром снова пошли дальше. Мы шли по лесистой местности; т.к. было очень жарко и нигде ни капли воды, мы ужасно страдали от жажды. Наконец мы пришли к роднику возле дороги. Все бросились к нему, чтобы утолить жажду. Но какое нас ждало разочарование! Вода была затянута дёгтем, который туда бросили русские. Кроме того, из воды торчали две кости околевшей лошади.
Хотя мы шли целый день, не увидели ни одного русского. Мы снова вошли в ужасную местность, которая была усеяна деревнями. Дальше впереди виднелся городок. Я взял карту, на которой точно обозначена вся местность (позаимствовал её у одного мёртвого фельдфебеля), и установил, что это стоящий на реке Днестр городок Журавно. Днестр тёк с запада на восток, а т.к. мы шли с юга на север, он представлял для нас серьёзное препятствие. Отсюда следовало ожидать, что русские будут оборонять переправу через реку. Ночью мы заняли город. Ходили слухи, что на утро будет произведена переправа.
Переправа и бои на Днестре
Через Днестр, примерно в 100 метров шириной, у Журавно был переброшен деревянный мост, сожжённый русскими. На том берегу реки раскинулись луга метров двести шириной. За ними возвышался протяжённый крутой скалистый холм высотой около 80 метров; русские соорудили на нём три окопа: один по верху, другой, выдолбленный в скале, на склоне, а третий у подножия. Укрытый изгородью, я наблюдал русскую позицию через бинокль унтер-офицера. Мне казалось невозможным произвести переход без чудовищных потерь. Т.к. у меня совершенно не было охоты утонуть или иным способом пасть восхваляемой смертью героя, я решил сачкунуть. С одним товарищем, рейнландцем по имени Нольте, я ускользнул из расположения роты. Мы укрылись в куче дров за домом и стали ждать, что произойдёт. Утром, примерно в 8 часов, немецкая артиллерия внезапно начала засыпать русских шрапнелью и гранатами. Я выглянул из-за угла и увидел, что занятый русскими холм похож на вулкан. Всюду вспышки, тучи дыма взметаются в воздух. Скоро весь холм был затянут чёрным дымом гранат. Несколько взорвавшихся рядом с моим наблюдательным пунктом русских шрапнелей заставили меня покинуть его и поискать укрытия за домом. Примерно через час к грохоту артиллерии примешался треск ружей, который сказал нам, что началась атака пехоты. Т.к. русская артиллерия постоянно обстреливала городок Журавно, я не смел покидать дом и наблюдать ход боя. Ещё примерно через час огонь стих и показались колонны пленных русских. Наутро мы оба пошли вперёд, чтобы разыскать нашу роту, т.к. нас очень удивило, как товарищи проскочили эту атаку.
Немецкие сапёры уже навели мост через Днестр, который был достаточно прочен, чтобы нести любой проходящий по нему груз. Сразу по ту сторону реки на лугу лежали убитые немецкие пехотинцы. Было даже обеспечено погребение. В основном их побросали в отрытые продвигавшейся пехотой ячейки да присыпали землёй. «Как думаешь, Рихерт, - сказал мой товарищ, - если бы мы не слиняли, тоже лежали бы тут!».
От моста через глубокую ложбину дорога вела по лугу на лежащий впереди холм. Справа от дороги рядком лежало около десятка мёртвых пехотинцев; у некоторых ужасно изодрано лицо, а ладони скрюченных рук полны травы или земли, которую они скребли в агонии. Один из погибших показался мне товарищем по роте. Чтобы убедиться, я подошёл к нему, взял зольдбух из кармана и понял, что ошибся. Когда я снова наклонился, чтобы вернуть книжку, то заметил - вся его одежда кишит вшами, которые убежали с холодного мёртвого тела и грелись на солнце. То же самое отмечалось и у всех других трупов.
Мы пошли дальше. На позиции русских тоже было ужасно. Кругом валялись разорванные грантами солдаты, в клочья кусты, раздробленные валуны и комья земли устилали землю. Ещё я видел там воронки размером с комнату, которые, вероятно, оставлены снарядами 30-см австрийской гаубицы.
Мы прошли ещё пару километров. Тут мы увидели идущий по близлежащей дороге мелкий отряд приблизительно из 30 человек, ведомый лейтенантом. «Эй, постойте-ка!», крикнул он нам. Мы остановились. Лейтенант спросил, откуда мы. Мы сказали, что отстали от роты и собираемся её найти. «Прекрасно знаю! - заорал он нам, - вы такие же проклятые дезертиры как эта банда!». Нам пришлось занять место в колонне и пойти с ней. Офицер сдал нас в роту, которая уже рыла окоп на опушке. Я думал, что нас серьёзно отругают, но на этот раз нам относительно повезло. Ночь мы провели в окопе. От товарищей я узнал, что рота потеряла в бою на Днестре около 30 человек.
Т.к. окоп был слабо занят, на подмогу прислали австрийских егерей. Пару человек отправили назад, получить в полевой кухне хлеб и кофе. После их возвращения мы были заняты поглощением кофе и хлеба, как вдруг начался очень мощный огонь русской артиллерии. Его целью был наш окоп и они хорошо стреляли. Мы были совершено ошарашены, бросили котелки, схватили ружья и кинулись на дно окопа. Рвущимися близко от окопа гранатами засыпало несколько человек. Без особых повреждений они были откопаны. Австрийский егерь, который лежал рядом со мной, встал, чтобы вести наблюдение. Едва он поднял голову, как крикнул: «Русские идут!». Все вскочили. Тут же я увидел несколько идущих на нас стрелковых цепей. Мы открыли по ним беглый огонь. Несколько человек тут же упало. Но они формировали новые цепи. Мы видели перед собой подавляющее превосходство. Русская артиллерия сильно била по нашему окопу шрапнелями. Многие из нас утратили дух стрелять и укрылись в окопе. Другие был ранены. Среди них и стоящий рядом егерь. Он получил целый заряд шрапнели в голову и грудь, тотчас испустив дух. Русские, как всегда готовые к броску, подошли довольно близко. Тут я увидел, как некоторые из нас вылезают из окопа и ищут спасения в бегстве. У меня не было охоты оказаться заколотым этими полуграмотными русскими, я тоже покинул окоп, следуя за своим товарищем Нольте. Русские послали нам вслед кучу пуль, но мы в пару прыжков скрылись от их взоров в кустах. К нашему счастью лес здесь спускался по склону, так что мы были укрыты от ружейных пуль, которые свистели в кронах. Шрапнели, чьи пули сыпались в лес, были для нас опасней. Бегом мы старались выйти из их зоны поражения. Когда я обернулся, увидел, что весь гарнизон окопа следует за нами. Раненые, которые не могли бежать, попали в плен к русским. Мы пробежали мимо батареи полевой артиллерии. Её командир прокричал: «Что происходит?». Мы ответили: «Русские прорвались!», на что приказал своим людям взять пушки на передки, чтобы отойти и снова стрелять по русским. За нами ружейный огонь почти стих, значит русские не шли прямо за нами, в то время как справа от нас бой был в самом разгаре. Непрекращающийся треск ружейных выстрелов и пулемётных очередей доносился до нас из деревни. Чуть дальше, у Журавно, мы вышли на дорогу, которая вела к мосту через Днестр в паре километров. Скоро вся дорога кишела отступающей немецкой пехотой. Русская артиллерия стала обстреливать дорогу и нам пришлось отойти в поле. Каждый бежал, как хотел, а команд вообще не было слышно.
Так я снова добрался, усталый, задыхаясь, мокрый от пота до холма у Днестра, где были старые русские позиции. Мой план был как можно скорей перейти мост через Днестр, чтобы река оказалась между мной и русскими. Но солдат думает, а офицер ведёт. Несколько офицеров остановили нас и дали приказ стоять и собраться. Я сделал вид, будто не слышу, т.к. охотней оказался бы за мостом в безопасности. Когда меня окрикнул офицер с поднятым пистолетом – остановись или сдохни – ничего другого не оставалось, как присоединиться к собранным отрядам. В страшной спешке мы выстроились и окопались. Мы собирались задерживать русских, если они доберутся до сюда, пока последний немецкий солдат перейдёт мост. «Мы должны, если понадобиться, пожертвовать собой ради наших товарищей!», гласил приказ. «Боже ж мой, - ворчал один баварец рядом, - в этот раз для меня всё выходит косо». Метрах в 500 перед нами лежал лесок, из которого выходили наши солдаты, которые справа от нас были вынуждены отступить. Некоторые несли своих раненых товарищей на спине. Ещё я видел венгерского гусара, который закинул тяжелораненого немца на свою лошадь, чтобы спасти от плена.
Примерно через час из леса к нам стали выходить только одиночки, по большей части легко раненые. Они говорили, что русская пехота недалеко. Но её не было видно. Тут вдруг на опушке стало оживлённо. Выстрелы трещали, и пули зловеще свистели в ушах. Русские вышли из леса, постоянно стреляя по нас. Мы отвечали как могли. Тут пришёл приказ: «Назад, марш-марш!». Это никому повторять не надо. Как можно быстрее каждый выбрался из своей ячейки, чтобы попасть в укрытие под откосом. Бежавший передо мной солдат упал ниц с громким вскриком, но никто не остановился, чтобы осмотреть его. Каждый имел лишь одну мысль – по мосту достичь спасительного берега. Мы ползли, скользили и прыгали по крутому склону вниз и как можно скорей по лугу к мосту. Он был наполовину раздолбан гранатами, но почти все перебрались в целости. Когда русские объявились на вершине холма, мы уже были в укрытии за домами Журавно. Мост был взорван нашими сапёрами. С наступлением темноты мы покинули городок и отошли к лежащей в пяти километрах от него деревне. Нас сопровождало много беженцев из Журавно, которые тащили с собой пожитки. Перед деревней мы встретили полевую кухню нашей роты, которая смогла утолить наш голод.
Снова прибыли пополнения из Германии, их распределили по ротам. После этого зачитали приказ, каждая статья которого заканчивалась фразой «карается тюремным заключением, карается смертной казнью». Ничего кроме «карается» и снова «карается». Эти приказы зачитывались только для того, чтобы привести солдат в безволие и бессилие перед командирами.
Затем мы выстроились перед деревней вдоль дороги в линию с интервалом в один метр и окопались. На следующий день мы остались на той же позиции. Солдаты меж собой поговаривали, что русских на этом берегу хотят заманить в ловушку. Немецкие лётчики и артиллерия в тылу русских разрушат переправу, а мы тем временем атакуем их и пленим. Но русские были слишком хитры, чтобы попасть в ловушку; лишь мелкие отряды перешли реку. Основная сила снова заняла позиции на холме по ту сторону реки. Отправленные в предполье патрули захватили несколько русских. Они из гвардейского полка. Это всё были очень крупные, крепко сложенные парни, мы на их фоне смотрелись мальчишками.
Кроме пары выстрелов, которыми обменялись патрули, весь день было тихо.
К вечеру наша артиллерия обстреляла Журавно. Скоро показались столбы дыма, начались пожары. Ночью городок казался морем огня. Чарующе ужасная картина. Небо кроваво-красное. Ночь и следующий день мы были на той же позиции.
Второй переход Днестра – середина июля 1915 года
С наступлением темноты пришёл приказ: «Тотчас же приготовиться!». Через десять минут наш батальон стоял на дороге готовый выступить. Быстро пополнили запас патронов. Также каждый получил банку мяса и мешочек сухарей на случай, если оборвётся связь с полевой кухней. «Вперёд, марш!»
Пять километров до Журавно остались за спиной. Почти весь город выгорел. Среди развалин ещё тлел огонь, распространяя мерзкий запах гари. Мы дошли до берега Днестра и окопались во фруктовом саду. Тут перед нами на реке стало оживленно. Мало что было видно, но мы слышали тихий стук и плеск вёсел. Наши сапёры построили два причала на реке. Они скрепили толстые брусья скобами и проволокой. По обе стороны в берег были вбиты сваи, причал с помощью проволоки привязали к ним, чтобы предотвратить слишком сильное колебание. В полночь начался переход. Сперва 1-й батальон, затем последовали мы. Чтобы не слишком перегружать качающийся мосток, мы шли с интервалом в четыре шага. Тут начался дождь, и стало так темно, что мы едва различали силуэт идущего впереди. На каждом шаге приходилось ощупывать ногой, куда ступаешь, чтобы не упасть в реку. Посередине мосток проседал под нашим весом так, что вода доходила до колен и заливалась в сапоги. Каждый вздыхал с облегчением, когда ступал на твёрдую землю по ту сторону реки. Там стоял фельдфебель, который каждому говорил идти вправо и образовывать линию. Мы ложились на речную гальку и ждали дальнейших распоряжений. Русские, которые занимали всё ту же позицию на скалистом холме, что и при первом переходе, всю ночь стреляли в сторону реки. Но почти все их пули свистели над нами. Когда весь полк перебрался на этот берег, пришёл тихий приказ медленно выдвигаться и окопаться, когда нас обстреляют. Т.к. луг, по которому мы шли, был между рекой и русскими окопами едва 200 метров шириной, русские скоро нас заметили и дали по нам пару одиночных выстрелов. Я тут же лёг на землю, чтобы окопаться. В темноте я не видел своего соседа. Тут я услышал тихо произнесённое моё имя: «Рихерт, иди сюда, окопаемся вместе!». То был мой друг, рейнец. Едва я ступил три шага, как провалился в яму. Я ощупал всё кругом и понял, что нахожусь в ячейке, которую отрыли ещё во время первого перехода. Я позвал рейнца к себе. Т.к. русские начали сильно стрелять, мы оба были рады получить укрытие в ячейке. Вскрик и последовавшие за ним стоны сказали нам, что рядом ранен человек. По цепи передали: «Санитаров налево!». Скоро два санитара прошли мимо нас. Уже отпала нужда перевязывать молодого солдата, он был мёртв. Это был доброволец из Восточной Пруссии. Все лишения он уже перенёс.
Примерно в восемь часов утра за нами грохнул выстрел пушки в ознаменование начала ураганного огня, который подготовил бы русскую позицию для атаки. Ужасающий грохот вдруг разорвал воздух. Все немецкие батареи всех калибров швыряли снаряды на русскую позицию. Лежа на земле, мы отчётливо ощущали удары тяжёлых снарядов. Как свистело и шипело над нами! Мелкие калибры слышались как чинг-бум, выстрел, полёт и взрыв за пару секунд. Средние калибры в полёте узнавались по чуть дольше тянущемуся звуку ч-ш, а тяжёлые гранаты шли с громким ч-ш-ш. Я чуть приподнял голову, чтобы узреть ужасающую картину. Весь холм походил на плюющуюся огнём гору; всюду рвались снаряды; кусты, земля, обломки скалы разлетались во все стороны. Некоторые осколки и комья земли долетали до нас. Всюду виднелись торчащие из ям головы наших пехотинцев, созерцающих ужасное. Некоторые стояли в полный рост, представляя отличную мишень для русских. Но русские, поди, лежали в смертном страхе на дне окопа, поскольку были оставлены беззащитными под градом железа, летящего сверху. Примерно через полчаса стало оживленно в передовом русском окопе, который шёл у подножия холма. Между рвущимися снарядами шли с поднятыми руками целые толпы защитников окопа (те, кто ещё были в состоянии ходить). Почти все были от страха бледны как смерть и сильно дрожали от пережитого ужаса. Они собрались и улеглись за нашими ячейками, чтобы лучше укрыться от всё ещё иногда прилетающих русских снарядов. Гарнизон верхнего русского окопа искал спасения в бегстве. Был занят только средний окоп, который тянулся по склону.
Пришёл переданный по цепи криком приказ: «Приготовиться, примкнуть штыки!». При движении вперёд я всегда засовывал короткую лопату рукояткой за пояс, чтобы хоть как-то защитить живот от пуль. Немецкая артиллерия перенесла огонь вперёд. «В атаку, вперёд!», прозвучала команда. Все вылезли из ям и с криком «ура!» ринулись к русским окопам. Но главную часть работы выполнила наша артиллерия; мы натолкнулись на весьма слабое сопротивление. В нижнем окопе лежали только убитые и раненые. Из среднего окопа гремели одиночные выстрелы; нашему обер-лейтенанту пулей раздробило колено. Человек, который до того называл кричащих раненых трусливыми бабами, орал как одержимый. Я при всём желании не испытывал к нему сострадания. Мы стали карабкаться вверх по крутому склону. Отдельные русские из среднего окопа хотели сбежать и как могли быстро карабкались вверх. Но они были подстрелены как зайцы и скатывались назад в окоп. Когда мы спустились в окоп, все уцелевшие подняли руки вверх. Их отправили на луг к уже сидящим там пленным. С вершины тоже спускались к нам, чтобы сдаться. Те могли легко вырваться, но им лучше было угодить к нам в плен, чем воевать дальше. Через ямы и изодранные кусты мы прокладывали себе дорогу к вершине, где собирался весь полк. Сверху мы увидели, что пленные русские уже переходят реку. Они в любом случае большие везунчики, чем мы, т.к. для них это убивательство позади.
Дальнейший ход наступления
2-й батальон медленно продвигался, рассыпавшись в стрелковые цепи. Отдельные патрули были отправлены вперёд. 1-й и 3-й батальоны следовали в сомкнутом строю. Слева и справа от нас шли вперёд другие полки. Целый день мы не натыкались на сопротивление. Там и тут выходили из хлебов и кустов отдельные русские, чтобы сдаться в плен.
Однажды утром мы получили на засаженном пшеницей холме приказ занять лежащую ниже в долине водяную мельницу. Примерно в двух километрах слева от нас лежал городок Рогатин. Русская батарея направила огонь на мельницу. Просвистели четыре шрапнели. Все они взорвались возле мельницы и над ней. Деревянное, покрытое соломой здание давало мало укрытия. Разорвавшейся над дровяным сараем шрапнелью ранило четверых человек, среди которых был мой приятель – рейнландец, он получил пули наискосок в бедро. Я разрезал ему штанину и обмотал вокруг раны оба его бинта. Затем с помощью одного товарища отнёс его в жилую комнату, где было чуть безопасней. Комната была полна солдат, лежащих вдоль стен на своих ранцах. На их лицах лежал отпечаток страшного напряжения, т.к. никто не знал, кому предназначен следующий залп. Тут прилетели две шрапнели, которые лопнули в воздухе, вместе с двумя гранатами, которые взорвались при ударе о землю. Солдат по имени Шпигель, который лежал в переднем углу комнаты, встал и прошёл через прихожую в дверь, чтобы поссать. В тот же миг в передний угол дома ударила граната, пробив огромную дыру в стене. Осколки, куски дерева и ранец Шпигеля полетели на потолок. Комната наполнилась вонючим пороховым дымом. Ранец и котелок Шпигеля совершенно разодра-ны, в клочья. Он смертельно побледнел, когда по возвращении увидел это. Один солдат заметил, что он обязан жизнью счастливому случаю. Шпигель ответил: «Дома за меня мать каждый день молится». Тут пришёл приказ быстро очистить мельницу. Мы, прикрытые ольхой и ивами, прошли вдоль ручейка в лежащую несколькими сотнями метров ниже по течению деревню. Раненых несли с собой. Русские до самого вечера обстреливали мельницу, пока она не загорелась, хотя там ни одного из нас уже не было.
Я зашёл в хату купить пару яиц. Мне повезло, я смог купить полдюжины. Поскольку было ещё и молоко, присутствующая женщина вскипятила мне один литр, конечно, за плату. Так прошло полчаса. Тем временем моя рота прошла до другого конца деревни, где наткнулась на русских. Тишину утра разорвал треск оживлённого ружейного огня. Тут же я увидел отдельных наших пехотинцев, бегущих назад. Я крикнул из окна: «Что случилось?». Они сами ничего толком не знали и побежали дальше. Быстро допив молоко и убрав остатки яиц в сухарку, я присоединился к убегающим солдатам, которых становилось всё больше. Что случилось, я не знал.
Мы пробежали по лугу до ручья, в чьём высохшем русле снова заняли позицию. Вскоре там находилась вся рота, кроме пары человек. Должно быть, они были убиты или ранены в деревне. К полудню мы увидели на околице деревни группу русских. Мы начали по ним стрелять, они скрылись за домами. После полудня мы услышали справа сильный артиллерийский огонь. Скоро он был прерван трескотнёй ружей и пулемётов. Вечером стало известно, что наши прорвались там. Ночь мы провели в русле ручья.
Так и не увидев полевой кухни, мы с пустым желудком двинулись дальше. Я сам мог говорить о везении, ведь у меня в сухарке оставались три яйца. Через два-три километра мы снова вышли на широкую плоскую равнину, шириной примерно 500 метров, заросшую метровым камышом. На этой её стороне стояли отдельные дворы. Когда мы приблизились к первому, со свистом прилетела пара шрапнелей и взорвалась над нами. Я прыгнул за ствол ивы, другие солдаты убежали за дома. Шрапнель сбила суки с ивы, под которой я стоял, так что мне стало жутко. Тут я услышал приказ: «Второй взвод по одиночке перебегает за дома, стоящие слева!». Я принадлежал ко второму взводу. Когда первые поскакали на ту сторону, то попали под ружейный огонь с той стороны долины. Я пристально посмотрел туда и обнаружил на краю пшеничного поля, которое плавно поднималось над камышом, длинный земляной вал – русскую позицию. Я решил остаться за стволом ивы и окопаться. Едва я начал рыть, как наш фельдфебель, который увидел меня, стоя за домом, заорал мне: «Рихерт, быстро идите к своему взводу!». Со всей возможной скоростью я помчался по пашням, к обоим домам. Пуля ударила в землю прямо передо мной, так что я невольно подпрыгнул. Парой шагов дальше лежал на земле мёртвый солдат. Я сам целым прискакал за дома. Там мы были вынуждены окопаться, т.к. русские пули шипели сквозь деревянные стены и низкие соломенные крыши. Мы очень страдали от жажды, т.к. солнце нещадно пекло весь день. Меньше чем в 100 метрах впереди тёк ручей. Никто не имел духа принести воды, т.к. это было связано с опасностью для жизни. Мы лежали в ямах до темноты.
С наступлением ночи мы должны были соорудить мосток через ручей, продвинуться через камыш и окопаться примерно в 200 метрах перед русской позицией. Это было легче сказать, чем сделать. Углубив яму примерно на один штык, мы наткнулись на грунтовые воды, они заполнили начатый окоп. Об углублении можно было забыть. Я нарезал кучу дернин и сложил их перед собой, чтобы иметь хоть какое-то укрытие. Мы просидели всю ночь во влажном камыше. Но я всё же уснул.
К утру я проснулся, почувствовав холод. Я сидел в воде. То же самое случилось у других солдат. Русские запрудили ручей ниже по течению и затопили нас. Всю ночь с русской позиции по нас делались одиночные выстрелы. Когда рассвело, раздался крик одного из наших: «Русские машут, они хотят сдаться!». Я поднял голову и глянул сквозь камыш. Верно, я увидел русских, машущих шапками и белыми платками. Т.к. мы слабо этому верили, то послали вперёд пару человек. Когда они подошли, русские числом около двадцати человек вылезли из окопа и сдались. Их оставили, чтобы ввести нас в заблуждение выстрелами, в то время как основные силы отошли. В окопе лежали куски хлеба, которые мы жадно поглотили. Многие солдаты рвали ещё зеленые колосья пшеницы, выскребали зёрна, сдували шелуху и ели зерно, чтобы чуть утолить голод.
Затем выслали патрули, чтобы установить, нет ли поблизости русских. Меня самого вместе с двумя солдатами отправили в деревню примерно в километре справа узнать, свободна ли она от русских. Осторожно, пригнувшись, мы пшеничными полями подошли к деревне. От лежащей на соломинках и колосьях росы мы сильно намокли. На краю поля мы залегли и стали наблюдать за деревней с расстояния 200 метров. Из труб шёл дым. Русских мы не видели. Как можно быстрее мы добежали до ближайшего дома и из-за угла следили за грязной деревенской улицей. Ни следа русских. Тут открылась дверь дома, вышла женщина. На палке, которая лежала у неё на плечах, висело два деревянных ведра. Она шла к стоящему рядом с нами колодцу. Т.к. мы прижались к фасаду, она заметила нас только когда стала поднимать вёдра. Она очень испугалась, завопила, как если бы уже висела на наших штыках, и бросив всё, убежала как одержимая за дверь, которую тут же заперла. Я пошёл к задней двери, т.к. хотел узнать у неё, есть ли в деревне русские. Когда я положил руку на дверную ручку, дверь открылась. Женщина с маленьким ребёнком на руках, по всей видимости, хотела убежать через заднюю дверь. Увидев меня, она со страху упала на колени и выставила перед собой ребёнка. Она что-то сказала на своём языке, вероятно, просила пощадить её ради ребёнка. Чтобы успокоить её, я дружески похлопал её по плечу, погладил ребёнка и осенил его, чтобы она увидела, что я такой же католик как они. Потом я показал на своё ружьё и на неё и покачал головой, показывая тем самым, что ничего ей не сделаю. Как она обрадовалась! Она рассказала мне кучу всего, из чего я ни слова не понял. Я позвал других товарищей. Она дала нам молока, масла и хлеба. Как вкусно было! Я спросил: «Москали?» и показал рукой в окно. Она подошла к часам, показала на 12 и махнула рукой. Теперь мы знали, что русские ушли из деревни в полночь.
Я зашёл за дом, залез на кучу земли, насадил шлем на штык и помахал роте, чтобы она подошла. Мы вместе вошли в деревню. Там сделали привал, составили ружья в пирамиду и стали ждать полевую кухню. Со всех сторон подходили девушки и женщины, принося нам молоко, хлеб и другое продовольствие. А ещё они прикрепляли цветы на наши шлемы и ружья. Мы были сильно удивлены, т.к. раньше по приходе в галиций-ские деревни видели мало дружелюбных лиц. Как мы потом узнали, русские перед уходом изнасиловали нескольких женщин и девушек, поэтому они видели в нас своих освободителей. Наконец подошла полевая кухня. Она приготовила хороший рис, говядину и кур, закончилось всё тем, что мы объелись.
В полдень получил подкрепление, по большей части из лотарингцев. Их сослали с Западного фронта, т.к. некоторые из них дезертировали. С ними были и пруссаки. Также и мой хороший друг Хуберт Вайланд, теолог, который был легко ранен в Карпатах 4-го мая, вылечился и был отправлен из лазарета назад в свою часть. Мы очень обрадовались этой встрече, т.к. он застал в роте очень мало старых приятелей. Большинство погибли, ранены или заболели. При новом разделении рот мы попросили фельдфебеля записать нас в одно отделение, что и было сделано. Туда попали ещё молодой учитель, а также богатый студент, сын управляющего поместьем, оба из Восточной Пруссии. Мы четверо скоро стали хорошими друзьями. Ночь мы провели в деревне. Рано утром выступили. К вечеру был сделан привал в лесу, где мы оставались два дня. Там мы могли действительно отдохнуть.
30-го июня утром двинулись дальше. Мы натолкнулись на слабый отряд русских, который быстро отошёл. Раненые попали к нам в плен. Утром 1-го июля 1915 г. мы заняли высоту. Нам было запрещено показываться на её вершине.
На заднем склоне мы пролежали до полудня. Мне было очень любопытно, что происходит впереди, поэтому я пополз на вершину, лёг за стволом мощного граба, вытащил бинокль и принялся разглядывать лежащую впереди местность. Я взял карту и скоро понял, где нахожусь. Деревня перед нами называлась Ливтира Горна, а ручей – Злота Липа. По ту сторону склона были овсяные поля, между ними находились поросшие кустарником склоны. Тут я увидел нечто, что наполнило меня ужасом: частично прикрытую кустами свежевырытую землю, это русский окоп. Т.к. нам предстояло его штурмовать, это лучшая возможность умереть. Я пополз назад и рассказал товарищам о своём открытии. Все они, особенно молодые солдаты, которые ещё не нюхали пороху, были очень подавлены. Об отваге и наступательном духе, о которых каждый день читаешь в книгах и газетах, не было и речи.
Бои на Злотой Липе (1-2 июля 1915 г.)
После полудня 1 июля поступил приказ приготовиться. Мы должны по возможности скрытно спуститься в долину и собраться за высоким откосом железнодорожного полотна. К нашему счастью в долину спускалась поросшая кустами ложбина. По ней мы, незамеченные русскими, добрались до насыпи. Роты, которые занимали насыпь левее, добрались туда хуже, чем мы, поскольку им пришлось спускаться по чистому склону. Каждый бежал как хотел. Когда первые показались наверху, русские открыли по ним беглый огонь. Скоро весь откос по направлению к долине был усеян бегущими в быстром темпе солдатами. Мы отчётливо видели удары русских пуль, ведь при каждом падении поднималось облачко пыли. Из трёх рот были ранены около десяти человек. Русские принялись обстреливать насыпь шрапнелями. Нам пришлось для лучшего укрытия рыть в насыпи ячейки. Вайланд и я писали открытки на родину. У нас больше не было возможности отдать их в тот же день через полевую кухню. К вечеру мы подготавливали за идущей по низу этой стороны склона насыпи. Здесь нам тоже повезло; через кусты, которые тянулись вдоль текущего туда ручейка, мы без потерь добрались до туда. Когда солнце уже скрывалось за горизонтом, я думал, что мы переночуем за насыпью, а атака состоится только наутро. Однако я обманулся. Позади загремели пушечные выстрелы, снаряды за-свистели над нами, взрываясь наверху, на русской позиции. Многие осколки с жужжанием долетали до нас. «Вперёд!», крикнул командир полка с нижней насыпи в нашу сторону. Какую дрожь вызвало у меня это слово! Ведь каждый знал, что для некоторых это смертный приговор. Больше всего я боялся пули в живот, т.к. бедные, достойные всяческого сожаления люди обычно жили ещё 1-3 дня, пока не испускали дух в страшных мучениях. «Примкнуть штыки! В атаку, вперёд, марш!». Все ринулись наверх. На одном участке мы были прикрыты кустарником. Когда же мы его прошли, по нас открыли мощный огонь. Вскрики тут и там. Ужасно было слышать крики раненых. Легкораненые как можно быстрей бежали назад за спасительную насыпь. Но несмотря на всё мы шли вперёд. К треску ружейного огня присоединился стук русских пулемётов. Шрапнели рвались над нашими головами. Я был так возбуждён, что не соображал, что делаю. Измученные, задыхающиеся, мы добежали до русского окопа. Русские вылезли из него и побежали по холму вверх, в близлежащий лес. Однако большинство из них были застрелены раньше, чем достигли леса. Мы прошли дальше до опушки, где залегли, чтобы перевести дыхание.
Медленно опускались сумерки, стрельба почти стихла. Только одиночные немецкие гранаты свистели над нами и разрывались дальше в лесу. Вдруг слева от нас затрещали ружья в выступающем участке леса. Цинг-цинг, шипели над нами пули. Многоголосое «ура!» донеслось до нас; в темноте я ещё мог увидеть как русские с примкнутыми штыками бегут на нас. Т.к. они атаковали нас с фланга, большинство наших не могло сразу открыть огонь, чтобы не подстрелить товарищей, которые лежали или стояли перед ними. Несколько наших отошли назад. После того как я сделал пару выстрелов, тоже прокрался назад. Русские залегли и обе стороны затеяли перестрелку с короткой дистанции. Укрытый склоном, я ждал, что же произойдёт. Между тем настала ночь, однако окрестности видны отчётливо. Пять-шесть солдат прошмыгнули мимо меня и испарились. Пальба ещё продолжалась, хотя и слабела. Тут я услышал впереди шаги; солдат скользнул по склону вниз, где и остался сидеть, стоная, близ меня. «Ты ранен, друг?», спросил я, на что он ответил со стоном: «Да, рука и грудь болят». Я засветил фонарик и увидел, что у него на шее глубокая царапина, из которой течёт кровь. «Это не плохо, - сказал я, - касательное ранение в горло». «Горла я совсем не чувствую. Только рука и грудь». После того как я его перевязал, хотел отвести к подножию холма, но у него не было сил идти. Только сейчас я заметил, что его правая рука висит как плеть. Я посветил ещё раз. Тут я увидел на его правой руке со стороны входное отверстие. Рука была прострелена, пуля застряла между ребрами. В тот же момент мимо нас пробежало пара солдат. Я окликнул их, чтобы помогли отнести раненого вниз. Но все они побежали дальше. Через пару минут прошёл другой, который согласился помочь. Мы посадили раненого на моё ружьё, один взялся за ствол, другой за приклад. Раненый положил здоровую руку мне на шею и мы стали спускаться. Но ушли недалеко. На крутом склоне мы скользили и упали наземь вместе с раненым. Я сказал солдату, чтоб он взял мои ранец и ружьё; с его помощью закинул за спину раненого и тащил, пока мог. Потом мы сменились. Так и добрались до деревни. Я спросил санитара, который бежал к нам и узнанного мной в темноте по белой повязке на руке, где врач. «Третий дом слева это перевязочный пункт». Мы пошли туда и сдали нашего раненого товарища. Мы оба поспешили выйти, т.к. плач, стоны и кровь действовали удручающе. «Куда пойдём?», спросил я товарища. Здорово было бы переночевать в амбаре, но покою мне не было. Я ничего не знал об участи Вайланда и обоих других прусских товарищей. Поэтому мы решили разыскать роту. По пути мы встретили сидящего на обочине солдата, который получил ранение в пятку. Он приплёлся досюда, пока не лишился сил из-за кровопотери, боли и усталости. Мы отнесли его на перевязочный пункт. Раненый, которого мы принесли сюда до того, лежал без сознания на соломе и, казалось, был близок к концу. Тем временем настала полночь. Мы снова двинулись на поиски роты. Она обнаружилась за насыпью, от которой мы начали атаку. Солдаты лежали или сидели, кто спал, кто глазел в темноту. Я шёл вдоль насыпи и спрашивал каждого: «Вайланд здесь?». Так я добрался до соседней роты, но Вайланда не нашёл. Тут один солдат сказал мне, что видел, как тот пошатнулся и упал. Но он не знал, были тот ранен или убит. Новость меня совершенно раздавила. Я бы охотно отправился на поиски, но, во-первых, в тёмную ночь это бессмысленно, а во-вторых, слишком опасно, т.к. русские, как установили патрули, снова заняли свою позицию. Убитые и большая часть тяжелораненых осталась наверху и попали в руки русских. Тут я встретил другого своего товарища, студента из Восточной Пруссии. Он сказал мне, что молодой учитель получил пулю поперёк лица, которая выбила ему зубы и повредила язык. Так что из четырёх хороших друзей осталось лишь двое. Наш командир отделения, унтер-офицер Хиллер, тоже пропал. Рота тяжело пострадала.
Близ меня сидел командир роты; он общался с молодым лейтенантом, только что приписанным к роте. Я слышал, как последний сказал, что эта ночь наверняка последняя в его жизни, завтра утром он, вероятно, погибнет, т.к. его взвод должен быть впереди. А ротный, всего лишь 19 лет от роду, в егерской форме, вздыхал. Ему тоже угрожал наступающий день. Я твёрдо решил вообще не участвовать в атаке, если получится.
Медленно наступило утро. Пара человек послана к полевой кухне. Они принесли еду, кофе и хлеб. Иные солдаты вообще не ели из страха получить ранение в живот, которое, конечно, опасней на полный желудок. «Сверху спускается ещё один раненый», услышал я и посмотрел поверх рельс. Действительно, там плёлся в нашу сторону раненый. В окопе на той стороне дороги он остановился. Пара солдат спрыгнули туда и притащили его за насыпь. Как он выглядел! В правую руку ему угодила разрывная пуля. Икра была в трёх местах выше щиколотки и до колена разорвана. Страшное зрелище! Его губы от раневой горячки были сухими и потрескались. Он постоянно просил пить и выпил по меньшей мере 2 литра кофе. По кустам его увели в тыл.
Все мы с ужасом ждали приказа атаковать. Тут немецкая артиллерия принялась обстреливать русскую позицию, но слишком слабо, чтобы сломить сопротивление. Какая угнетённость царила среди солдат, невозможно описать. Выступили как приговоренный к смерти, ожидающий палача, который поведёт его на эшафот. Отказаться от участия никак нельзя, поскольку устав гласит: «Кто перед лицом врага откажется повиноваться, будет наказан смертью». Так что оставался лишь один путь: либо принять участие, либо тихонько куда-нибудь заныкаться.
«Приготовиться!». Мы выстроились за насыпью. Одна рота осталась в резерве, чтобы в случае русской контратаки отбить её. «Вперёд! Марш-марш!». Переходим рельсы. Пока не стреляют. Мы ещё укрыты кустами. Я нарочно чуть отстал и молниеносно забился под растущий у первого откоса изувеченный дубняк. На-верху шла пальба и кричали ура. Мне было очень интересно, как пройдёт атака. Скоро я уверился, что стрельба ослабла. Толпа русских пленных, сопровождаемая немцами, шла вниз по склону. Атака удалась. К моему изумлению наверх прошёл наш ротный, который тоже наверняка прятался, с двумя патронными ящиками в руках. Я думал: если он со своим лейтенантским жалованьем [тогда около 280 марок в месяц] прячется, то почему мне с моими 53 пфеннигами в день [16 марок в месяц] нельзя? Я сам взял под насыпью два ящика с патронами и пошёл по склону наверх, как будто меня отправили назад, чтобы принести амуницию. Моё отставание от роты не бросилось в глаза. По пути я останавливался возле трупов, из которых почти половина лежала на животе, высматривая Вайланда, однако так и не обнаружил его.
На опушке иные места как ковром покрыты очень красивыми цветами. Между ними лежали застреленные при бегстве русские. Какой контраст - великолепная природа и бедные, невиновные, вырванные из родных краёв жертвы европейского милитаризма.
Рота наверху занималась самоокапыванием. Я пошёл к ротному и попросил разрешения поискать своего друга Вайланда, т.к. он дал мне поручение известить его родителей, если с ним что-то приключится. Я получил разрешение и пошёл назад к месту, где наша рота начала атаку, и стал осматривать бедных убитых. Многие лежали ничком и мне приходилось их переворачивать. Я не раз пугался, узнавая своих хороших товарищей. Близ русской позиции я нашёл нашего отделенного, унтер-офицера Хиллера из Лотарингии. Он лежал на спине с пулей в животе. Он спустил брюки, приподнял рубашку, обмотал бинт вокруг живота два раза. Вероятно, потом он потерял сознание. Его галуны на воротнике и обшлагах были оторваны; видимо, русские взяли их в качестве сувенира. Несмотря на все мои усилия Вайланд так и не нашёлся. Я не мог объяснить себе иначе – русские захватили его в тяжелом состоянии. В этом смысле я и уведомил письмом его родителей.
Чуть выше я обыскал рюкзаки двух убитых русских; из одного я взял мешочек сахара и кусок чёрного хлеба, из другого тоже сахар и новую рубашку. Я тут же её надел, сняв и выкинув старую, кишащую вшами.
Утром рано другие полки начали преследование. Наша дивизия собиралась в Ливтире Горне, чтобы её перебросили на другой участок фронта. На марше мне показалось, что сзади доносятся тихие всхлипы. Я обернулся и увидел горько плачущего солдата. В роте было два брата, один кадровый, другой – 18-летний доброволец. Тот был весёлый паренёк, которого в роте звали просто Буби. Он тоже погиб. Как мне рассказал его брат, он сам его похоронил.
В полдень я попросил у ротного разрешения выйти из строя и умышленно отстал. Когда вся дивизия промаршировала мимо меня, я непринуждённо пошёл следом. В деревне я встретил солдат из моего батальона, которые тоже вдоволь нахлебались и хотели сачкануть пару дней. Мы купили в деревне хлеба, молока и яиц, заночевали в сарае. Там мы проболтались два-три дня. Пару раз нас останавливали офицеры и спрашивали, откуда мы и куда. Я говорил, что мы отстали от своей части и пытаемся её найти. Я точно знал, что если семь дней быть вне роты, то тебя объявят дезертиром, за что полагается суровое наказание. Поэтому мы шли в какие-нибудь австрийские подразделения, которые тоже размещались в деревнях, докладывали любому командиру роты и просили разрешения примкнуть к его отряду, пока мы снова не встретим немцев. Затем мы снабжались из полевой кухни. Я ещё просил ротного дать нам справку, чтобы показать по прибытии в нашу роту, где я был во время отлучки. Как только мы получали такие справки, при первой же возможности исчезали.
Медленно мы снова приближались к фронту в направлении городка Бережаны в северо-восточной Галиции. Впереди на не очень большом расстоянии шёл тяжёлый бой; всё послеполуденное время звучал гром пушек, треск пулемётов и хлопки ружейных выстрелов. Как хорошо было слушать битву издалека, не принимая в ней участия. К вечеру огонь стих. Много легкораненых, преимущественно с простреленными руками или ногами, шло мимо нас. Это были солдаты из моей дивизии, а также много австрийцев. Через некоторое время прошла большая колонна пленных русских, ведомая стайкой немецких солдат.
Только в следующий полдень мы пошли дальше. Мост вёл через ручей. Меня охватило большое желание искупаться, т.к. всё лето у меня не было такой возможности. Мы оба разделись и подвергли себя основательной помывке. Я испугался, когда увидел своё голое тело. Оно было жёлто-серого цвета, исхудалое как скелет. Из-за вшей кожа всюду была исцарапана, особенно под лодыжками. До куда доставали шерстяные носки, были раны от расчёсов. Тело моего товарища являло собой такое же жалкое зрелище. После купания мы сели на солнышке и ловили вшей в рубашках и одежде. Каждый поймал сотни этих ужасных мучителей. Затем мы пошли дальше. Слева и справа от дороги стояло много ив, между которых я видел кучу стрелковых ячеек. Когда мы вышли из ивняка, оказались на месте, где днём раньше имел место бой. Немецко-австрийская атака началась из ивняка. Русская позиция находилась на небольшой возвышенности. Перед окопом шло местами разрушенное проволочное заграждение. От кустарника до русской позиции тянулся плоский, лишённый укрытий луг. По нему было раскидано множество тел, немцы и австрийцы. Впереди лежала зигзагообразная линия этих бедняг. Мы сошли с дороги, чтобы посмотреть поближе. Многие держали в руках лопаты, их подстрелили при окапывании. Немцы были из 43-го полка, тоже нашей дивизии. Многие были одеты и снаряжены всем новым. По всей видимости, они лишь пару дней назад прибыли из Германии, чтобы найти здесь свою смерть. В любом случае их можно было считать счастливее тех, кто мучился целый год и всё равно погиб. В одном месте подъём вёл на расположенную выше дорогу, за ним друг на друге лежали пятнадцать-двадцать трупов. Этих, видно, сразил пулемёт, расположенный на фланге. Там я отцепил от одного из ранцев новый котелок, выбросил свой старый ржавый и прицепил этот. Затем мы пошли дальше. На русской позиции мы увидели очень мало убитых.
Мы пришли в наполовину сожжённую деревню. Всюду плачущие жители окружали свои дымящиеся жилища. В этой деревне жили в основном немецкие поселенцы. Женщина, которая стояла у своего сгоревшего дома, рассказала нам, что её дом уже сгорал прошлой осенью при вступлении русских. Весной она снова отстроила его, а сейчас опять стоит тут без крова. Она плакала душераздирающе. От своего мужа, который был в крепости Перемышль, она тоже не получала никаких вестей с тех пор как русские взяли эту крепость. Сколько бед и страданий приносит человечеству война!
Двумя днями позже мы вернулись в роту. Я хотел незаметно примкнуть к ней, но ротный фельдфебель быстро меня вычислил. У нас опять новый ротный командир. Фельдфебель отвёл меня к нему. Я получил изрядную взбучку, номер в роте не прошёл. Но мне было всё равно, таким равнодушным я стал. «Вас следует показательно наказать!», бушевал фельдфебель. Тут я достал из кармана бумажник, извлёк доку-менты и протянул ему.
- Что это за бумажки? – заорал он.
- Документы о месте моего пребывания за время отсутствия в роте, - ответил я.
Когда фельдфебель все их просмотрел, то сказал: «Вы, кажется, хитрая свинья, но я с Вами ещё разберусь. Исчезните с глаз моих!».
Я встретил много новых лиц. Это были пополнения, прибывшие из Германии. Рота со времени моей отлучки понесла потери. Я случайно попал в отделение, где был мой друг, студент из Восточной Пруссии. «Эй, Рихерт, ты куда? Где ты пропадал? Я думал, с тобой что-то стряслось!», сказал он.
- У меня просто было несколько дней отпуска за линией фронта, - ответил я и мы оба рассмеялись.
Из-за сильной жары мы очень страдали от жажды. На плохих дорогах по сухой погоде собиралось громадное количество пыли. Марширующие колонны так её взметали, что двигались в настоящем облаке пыли. Она ложилась на мундиры и ранцы, забивалась в нос, глаза, уши. Т.к. большинство было небриты, она ложилась на щетину, пот лился непрерывно, образуя натуральные ручейки на пыльных лицах. При таких маршах солдаты выглядели совсем омерзительно.
Из-за нерегулярного питания, перенапряжения, плохой воды, жары и ослабления организма в войсках вспыхнули такие заболевания как дизентерия, тиф, катар желудка и энтерит, которые вызывали большие потери. Я сам часто страдал от поноса, сказывался больным, получал пару таблеток, но не попадал в лазарет, по-скольку был ещё достаточно крепок, чтобы плестись в колонне. Нас часто прививали против заразных болезней, что порой бывало болезненно. Место прививки на груди иногда сильно опухало. После этих вакцин иные солдаты становились на марше вялыми, их везли сзади на реквизированных у крестьян телегах.
Мы шли ещё два дня и прибыли в окрестности городка Бережаны. Вечером 18-го июля мы ждали ночи, укрытые за поросшим пшеницей холмом. Днём мы слышали постоянный грохот орудий. Когда спустилась ночь, мы увидели, что небо за холмом окрасилось в кроваво-красный; казалось, вспыхнули сильные пожары. Пришёл приказ занять холм. Мы прошли мимо группы австрийцев, которые хоронили мертвых. Я спросил, что здесь вообще происходит, но не получил ответа, т.к. австрияки не понимали немецкий. Когда мы залезли на холм, то увидели внизу ярко горящие деревни и отдельные дома. Нам показалось, что их подожгли умышленно. Посреди пшеничного поля мы окопались на расстоянии примерно в 10 метров друг от друга. Было строго запрещено появляться при свете дня, т.к. русские хорошо видели место, где мы залегли. Мы целый день лежали в ямах, каждый сам по себе. Солнце пекло нещадно, ужасно хотелось пить и каждый тосковал по прохладному вечеру в надежде получить с полевой кухни кофе или, по меньшей мере, воды. Я уснул в своей яме, но внезапно был испуган громким треском. Тут же надо мной взмыло облако вонючего чёрного дыма. Граната упала рядом со мной. Вероятно, русские обнаружили нас в этой пшенице. Тут полетели снаряд за снарядом, которые взрывались частью рядом сзади и сбоку от меня. Мне стало жутко, я даже забыл жажду. Наконец стрельба прекратилась и медленно опустился вечер. На траве и соломе появилась роса. Чтобы получить хоть что-то влажное и прохладное, я слизывал росу. Мы надеялись вечером уйти, но пришлось остаться до раннего утра. Значит, русские отошли. Мы встали и осмотрели местность впереди. Не раздалось ни единого выстрела. Подъехала полевая кухня, мы получили довольствие: кофе, хлеб и курево. Затем снова двинулись вперед, через сожжённые русскими деревни.
В полдень мы снова наткнулись на русский арьергард, мы рассыпались в цепь и выступили на них. Они скоро отошли. Только с одного круглого холма примерно в 1500 метров справа по нам открыли сильный ружейный огонь. Из-за большого расстояния огонь имел весьма слабое воздействие. Вдруг мой сосед издал душераз-дирающий вопль, уронил ружьё, прижал руки к лицу и стал ужасно кричать. Я бросился к нему и увидел, что кровь сочится сквозь пальцы. «Что с тобой, друг?», крикнул я. «Глаза, глаза! - кричал он в ответ, рыдая, - я ничего не вижу». Я отвёл его руки от лица и очень испугался. Пуля выбила бедняге оба глаза, так что они вытекли. Редко видел более страшное зрелище. Вопли товарища так проняли меня, хотя я уже был закалён, что у меня тоже потекли слёзы. «Ах, если бы меня убило той пулей!», кричал он. Поскольку пули так и свистели вокруг, я уложил его на землю и перевязал обоими моими пакетами вокруг головы, утешая его как мог и пообещал ему оставаться с ним, а потом, когда огонь стихнет, отвести в тыл. Через некоторое время пришли два санитара, которые увидели, что мы оба лежим, и отвели его назад. Я сам вернулся в стрелковую цепь.
Мы отдыхали на возвышенности, с которой открывался вид далеко вперёд. Мы могли босым глазом видеть уходящие колонны русских. На плоской долине перед нами лежала деревня. Мы её заняли. Жители вытащили прочь мебель, окна и двери на случай, если деревню подожгут. При проходе мимо одна женщина дала мне большой кусок хлеба.
Поход в русскую Польшу
На другое утро полк собрался. Это значило, что нас перебросят на другой фронт. Одни говорили, что в Италию, другие – что во Францию, а третьи – что в Сербию. Мне было бы лучше, если бы мы двинулись во Францию. Во-первых, во время поездки тебя не застрелят, во-вторых, я надеялся на скорую возможность смыться там и сдаться в плен. Русским я не доверял и нам врали, что русские отправляют пленных немцев в Сибирь, чтобы те работали на шахтах, где большинство гибнет от холода и лишений.
Скоро мы узнали, что заблуждались. Весь следующий день мы шли вдоль линии фронта в западном направлении. К вечеру прибыли в городок Пшемысляны. Там был привал. Мы должны были построиться в колонны по-отделенно и пройти парадным маршем мимо пары австрийских генералов. Этого только не хватало! С нашими-то усталыми костями! Я сам должен был стоять на правом фланге отделения, поскольку как кадровый солдат был хорошо обучен парадному шагу. Австрийский полковой оркестр начал играть. «Строевым шагом, марш!». Только примерно в 30 метрах перед генералами нужно было начать вскидывать ноги. Когда я увидел обоих откормленных, увешанных орденами пузачей, которые с брезгливой миной принимали парад, меня охватила такая ярость, что я не мог идти парадным шагом и прошёл мимо строевым. Фельдфебель, который шёл позади меня во главе 3-го взвода, сказал мне потом: «Эй, Рихерт, почему вы не маршировали?». «Я был слишком усталым», ответил я ему. «Вы совершенно правы, такой идиотизм совершенно неуместен в военное время».
Ночь и следующий день мы провели в деревне. Вместо того чтобы нормально отдыхать, мы учились всевозможным глупостям: приветствие, парадный шаг, одиночный шаг, короче, совсем как на казарменном дворе.
С тех пор переходы совершались только по ночам, чтобы воспрепятствовать русским лётчикам наблюдать за перемещением войск. С наступлением темноты мы выдвинулись. Примерно через 15 километров я вышел из колонны, чтобы прочесть, что написано на указателе. «Львов, 13 км». Львов по-немецки Лемберг, столица Галиции. Этот город мне хотелось посмотреть; также там можно накупить всего, думал я. Я знал точно, что в достаточно крупных городах никогда не размещают на постой. Так что я должен попасть туда на свой страх и риск. Я вышел из колонны и попросил едущего позади роты командира дозволения выйти. «Да, - ответил он, - но как можно скорей возвращайтесь на место». «Так точно, господин лейтенант», ответил я, перепрыгнул через канаву, зашёл за куст, поставил ранец на землю и уселся на него. Прохождение дивизии никак не хотело кончаться. Поскольку под ранцем я вспотел, в холодную ночь моя спина мёрзла. Наконец, спустя два часа, мимо проехала последняя обозная телега. Я надел ранец, ружьё на шею, закурил и спокойно побрёл следом.
Примерно через полчаса я вышел к отдельно стоящему подворью. Ворота амбара были открыты. Я зашёл внутрь, залез в сено и скоро уснул. Я проснулся от того, что солнце светило мне в лицо через дыру в гонтовой крыше. Женщины, которая кормила кур во дворе, остолбенела, увидев выходящего из амбара немецкого солдата. Я подошёл к ней и поприветствовал по-польски: «Тшен добра, мадка!». На что она ответила: «Тшен добре, пан!». Это значит «Добрый день, господин». Я спросил у неё «милка», «яйка», «масла» и «хлеба», показал на бумажник и сказал «Пинунце», что значит «Плачу». Женщина кивнула и выложила спрошенное на стол. Она улыбнулась, увидев, какое количество я проглотил. Когда я наелся, сунул немного хлеба и пару яиц в сухарку, поблагодарил, заплатил и вышел, поскольку услышал дребезжание телеги с той стороны, с которой вчера ночью мы пришли.
Подъезжала обозная колонна. Впереди ехал лейтенант. Я попросил у него разрешения поехать вместе, поскольку у меня заболели ноги и я больше не мог идти со своим отрядом. Лейтенант, у которого, кажется, было доброе сердце, крикнул назад, чтобы мне освободили место. Я залез на вторую телегу, лёг за возничим под натянутой куполом палаткой. Мы побеседовали какое-то время; дружелюбный обозник угостил меня коньяком. Этой возможностью я злоупотребил и уснул. Меня разбудил странный жужжащий звук. Я вылез из-под палатки и увидел, что я в городе. Это мог быть только Лемберг. Шум издавал проезжающий трамвай. Мы ехали мимо рынка, где на прилавках было выставлено на продажу всё возможное. Я быстро попрощался с обозниками и спрыгнул с повозки. Накупил шоколада, колбасы, сладостей и т.д. Потом я пошёл в трактир и угостил себя хорошим обедом. После еды я осмотрел город. Великолепные улицы с красивыми домами, каких я никогда не искал бы в Галиции. По случаю зашёл в военное справочное бюро и спросил, где сейчас находится 2-й батальон 41-го пехотного полка. Я прибыл в свою роту, когда она готовилась к дальнейшему маршу. Незаметно присоединился к своему отделению. «Сегодня ночью выдвигаемся к Раве Русской, тридцать пять километров». За деревней образовался затор. Нам снова предстояло пройти парадным шагом мимо нескольких немецких и австрийских генералов. Сзади раздался крик: «Принять вправо!». Мимо нас медленно проехала колонна грузовиков. «Куда вы едете?», услышал я вопрос солдата к шофёру. «В Раву Русскую», ответил тот. Тут же несколько солдат, в т.ч. и я, залезли в грузовик, несмотря на гневные крики отцов-командиров. Через полтора часа прибыли в город. Некоторые жители ещё не спали. Мы пошли в пекарню и купили гору булочек и молока, а после еды легли в сено, в то время как наши товарищи топали сюда в тёмной ночи. Утром мы разыскали нашу роту, которая спала во фруктовом саду. Каждый из нас прилёг к своему отделению. Вечером пошли дальше. У Равы Русской, казалось, имели место тяжёлые бои. Всюду виднелись стрелковые ячейки, воронки и солдатские могилы. Мы очень часто встречали отряды пленных русских, которые казались счастливыми оттого, что попали в плен. Марш длился шесть дней, затем мы услышали впереди грохот канонады. Мы снова приближались к фронту. Мы находились в русской части Польши, слева от р. Буг. Здесь почти все деревни и подворья были сожжены, только каменные печи торчали там и тут. Местность была совсем ровная. Днём мы видели не очень далеко от нас пожары и облачка шрапнели в воздухе. «Завтра рано утром мы будем введены в бой, чтобы прорвать здесь мощную русскую позицию», гласил приказ. Милая перспектива!
Бои в русской Польше
(конец июля 1915 г.)
Ночью мы выдвинулись. Прошли мимо многих немецких батарей, которые в основном стояли на опушках. На большом картофельном поле мы окопались. Выстрелы пехоты трещали дальше впереди, так что у меня была надежда, что мы во время атаки останемся в резерве. Когда рассвело, немецкая артиллерия начала обстреливать русскую позицию. Огонь мелких калибров продолжался, так что мы не могли понять, где происходит атака. Наконец мимо прошла толпа русских пленных с поднятыми руками. Я видел нескольких, они приближались совсем скрюченные, держа руки на животе и стоная. Это были больные дизентерией или энтеритом. У этих бедняг был в перспективе хороший уход. «Приготовиться, вперёд!». Надели ранцы и двинули. Скоро мы подошли к русской позиции. Боже, как она выглядела! Очень много убитых немцев лежало в проволочном заграждении и перед ним, некоторые частично разорваны осколками. Немцы без успеха атаковали здесь несколько дней, поэтому многие тела уже начали разлагаться и испускали ужасающую вонь. Это были баварцы; можно понять по пуговицам, на которых отчеканен лев. Прусские полки на пуговицах имели корону. Я видел там погибших с ужасными гниющими ранами головы, которые уже кишели червями и личинками. Каждый быстро пробирался между воронками и спутанной проволокой, чтобы как можно скорее покинуть смердящее место. Близ русской позиции я увидел одного их солдата. Он выглядел как мешок картошки с ногой. Голова, обе руки и нога были оторваны, раны также покрыты червями.
Русская позиция была прочно сооружена, перекрыта балками, на которые уложены доски, присыпанные сверху землёй. Только спереди над уровнем земли находились открытые бойницы. У русских было совсем мало потерь, раненые прямыми попаданиями.
Стрелковой цепью пошли дальше. Впереди виднелся городок Хрубешув. Мы думали встретить там сопротивление, однако заняли его без боя. Это продолжалось недолго, прилетели русские шрапнели. Мы искали укрытия за домами. Две женщины, вероятно, беженки, пытались удержать в чистом поле крупного телёнка, который стал буйным от свиста и грохота шрапнели. Невзирая на падающие вокруг них шрапнельные пули, они не хотели отпускать телёнка. Мы кричали и махали им, чтобы они шли к нам в укрытие, но это не помогало. Вдруг крик, одна из них была ранена в руку. Другая женщина выпустила верёвку и бычок дикими прыжками ускакал прочь. Я с одним товарищем бросился к женщине. Мы притащили её за дом, где её перевязал санитар.
К вечеру огонь стих. Я выглянул из-за угла и увидел позицию русской пехоты на краю пшеничного поля примерно в семистах метрах от нас. Между русскими и нами лежала ложбина, по которой тёк ручей. Здесь мы снова будем атаковать, подумал я. Поскольку ночью начался дождь, мы спали в домах. Они были так забиты солдатами, что мне пришлось лечь сбоку на кровать, на которой у стены спала еврейская беженка. Я, перебирая чётки, тихо молился, чтобы уцелеть в завтрашней атаке.
Атака у Хрубешува
(30-е июля 1915 г.)
Наутро мы соорудили за домами узкие переносные мосты, поскольку ночью патрули установили, что текущий между нами и русскими ручей полон плывунов, поэтому перейти его вброд невозможно. Я думал про себя: что же случится, когда мы пойдём в атаку по такой плоской местности, таща к ручью мосты, а потом ещё станем гуськом переходить по ним на ту сторону! Эта операция представлялась мне безрассудной. К вечеру началось; бегом потащили мосты к ручью, затем, тоже бегом, последовали пехотинцы. Но, о чудо, ни единого выстрела. Я думал: либо русские отошли, либо хотят подпустить нас поближе и уничтожить беглым огнём. Едва мы перешли по мосту, раздались выстрелы. Один солдат уже лежал с дырой во лбу, другому раздробило челюсть. Но больше ни единого выстрела. Бегом с криком «ура!» мы кинулись к русской позиции. Ничто не двигалось. Когда мы подошли к проволочному заграждению, то вдруг увидели кучу ружей со штыками, на которых висели русские шапки или белые платки, болтаясь туда-сюда. Ни один русский не посмел высунуть голову из окопа. Полные радости, мы перелезли через проволоку. Когда я заглянул в окоп, ружья стояли прислоненные к стенке. Русских словно ветром сдуло. Я крикнул туда. Подо мной оказалось испуганное лицо. В передней крутости окопа имелись дыры, в которые русские залезли со страху. Я посмеялся над ними и показал, чтобы они выходили. Тут они, один за другим, стали выходить. Иные хотели дать нам денег, хлеба, масла и т.д., чтобы мы им ничего не сделали. Мы, однако, были им очень благодарны, т.к. своим поведением они, так сказать, подарили жизнь некоторым из нас. Их построили и пересчитали. Сто пятьдесят солдат, пять офицеров и четыре пулемёта. Если бы они оборонялись, ни один из нас не добрался бы до их окопа. Мы переночевали на русской позиции. Для охранения были выставлены полевые караулы и дозоры, но всё оставалось тихо.
Когда рассвело, нас со студентом и ещё одним солдатом отправили в лес, лежащий примерно в километре впереди, чтобы обыскать его. Такие приказы редко выполнялись хорошо. Ничего не заметив, мы пошли в лес. Студент показал там величайшую неустрашимость в тот день. Оставив всякую предосторожность, он шёл впереди нас, с ружьём в руке как на заячьей охоте. На другой опушке мы сквозь кусты увидели примерно в 1500 метрах русскую пехоту, которая была занята рытьём окопов. «Боже мой, перед нами снова фронт! Откуда русские берут столько солдат!». Студент и я остались на опушке, другой солдат пошёл назад в роту с донесением. Меняясь, мы наблюдали за русскими в мой бинокль. Многие рвали овёс и траву и разбрасывали их по свежевыкопанной земле, чтобы сделать позицию неприметной. Потом пришёл солдат с приказом: мы должны лежать на опушке, пока нас не сменят. К полудню лес занял резервный пехотный полк. В полдень группа рот должна была занять заросшую кустами ложбину справа. Солдаты выбегали из леса. Тут же полетели русские шрапнели. Один солдат как громом поражённый упал прямо на опушке. Под дубом лежал лейтенант со своим ординарцем. Справа с большого расстояния прилетали гранаты. Одна из них упала возле дуба, под которым лежали те двое. Обоих убило. Мы трое бежали назад, время от времени укрываясь за стволами. Командир роты наставил на нас пистолет и крикнул, что застрелит, если мы сделаем ещё хоть один шаг в сторону тыла. Он думал, что мы из его полка. Затем мы пошли назад к старой русской позиции, где оставили нашу роту, но она ушла. Куда, мы понятия не имели. Мы вернулись в Хрубешув, купили еды и переночевали у еврейской семьи, на полу в одной комнате.
Мы целых два дня искали нашу роту. Три роты батальона обосновались в поместье, четвертая в чистом поле парой сотен метров дальше. Вскоре мы узнали причину. В той роте произошло два случая холеры, которые закончились смертью. Многие солдаты, которые страдали от поноса, поступили под наблюдение в инфекционный госпиталь. Холера, этого только не хватало, чтобы дополнить серию страданий! Эта болезнь опасней, чем пули русских, поскольку от неё не укрыться. Нас прививали против неё. Ночь и следующий день отдыха мы провели в убогой грязной польской деревне. Я зашёл в дом, чтобы купить яиц. Когда я открыл дверь комнаты, в ужасе выскочил назад. В комнате лежали две мёртвые женщины, вероятно, жертвы холеры. Один из поваров на полевой кухне, который ещё утром выдавал нам кофе, лежал, как мы узнали в обед, мёртвый в дровяном сарае. Также в тот день умерло от холеры ещё два солдата. Это была ужасная смерть: они катались по полу, корчились как черви и держались руками за живот. Их постоянно рвало, кал тоже постоянно сочился. Глаза уже были цвета смерти, когда несчастные еще были в сознании. К вечеру нас построили. Наш командир полк, барон фон унд цу, держал перед нами речь, сидя в седле: «Товарищи, я плохо себя чувствую. Завтра я на несколько дней отправлюсь в лазарет на излечение. Я желаю и надеюсь по возвращении встретить всех вас здоровыми. Разойдись!». Назавтра в самую рань выяснилось, что командир умер, тоже от холеры. Нам всем стало не по себе. Т.к. у всех были испорчены желудки и понос, каждый боялся тоже быть заражённым этой болезнью. Было строго запрещено пить некипяченую воду.
Бой у Хелма (русская Польша)
(начало августа 1915 г.)
Рано утром мы покинули зараженную холерой деревню. Мы прошли около двух километров, когда впереди началась стрельба. Наш авангард наткнулся на русских. Мы легли и стали ждать. По всей видимости, русские оказались сильнее, чем предполагалось сначала, поскольку внезапно пришёл приказ: «Рассыпаться и выдвигаться вперёд!».
Пока что мы были прикрыты плавно поднимающейся возвышенностью, засаженной овсом. Придя наверх, мы увидели впереди волнистую местность с холмами, по большей части засаженную овсом, там и сям разбросаны деревни. Русских я не мог видеть, хотя вокруг тут же засвистели пули. «Залечь, окопаться!». Едва мы копнули пару раз, как над нами разорвались четыре шрапнели; несколько человек были ранены, но ни один тяжело. Все они без помощи ушли в тыл. Батарея дала как минимум 20 залпов, но почти все просвистели над нами. Каждый работал с максимальной скоростью, чтобы скорее получить укрытие. Потом мы сидели в своих дырах, а солнце немилосердно жгло наши шкуры. «Бекер, у тебя есть попить?», крикнул я товарищу, чья нора была примерно в полутора метрах от моей. Нет ответа. Я подумал, что он уснул и полез туда. Но какая картина мне явилась! Бекер сидел в своей дыре и глазел на меня. Я видел, что он хочет что-то сказать, но не выдавил из себя ни звука. Его постоянно рвало, китель и брюки были полностью заблёваны. Я осмотрел его и нашёл огнестрельную рану на затылке. Русская пуля пробила кучу вырытой земли, врезалась в затылок, где, видимо, осталась в горле. Я перевязал ему горло, больше ничем помочь не мог. Он слабо схватил мою руку и умоляюще посмотрел на меня. Я понял этот жест и сказал: «Да, Бекер, я останусь с тобой». Я воткнул наши штыки слева и справа от него в землю, отстегнул его шинель от ранца и натянул её между штыками, чтобы он был прикрыт от жгучих солнечных лучей. Слева пришёл приказ: «Приготовиться к выдвижению!». Я попросил ещё троих товарищей остаться, чтобы вечером отнести Бекера в тыл. Они были довольны, т.к. им было милее остаться в ячейке, чем идти в атаку. Наш командир отделения был ранен шрапнелью и убежал в тыл, так что не было никого, кто погнал бы нас под пули. «Вперёд, марш!», зазвенела команда. Солдаты выпрыгивали из ям, и русские начали стрелять как безумцы. Много пуль свистело над нами и в овсе. Что происходило впереди, мы не знали. Ни один из нас не имел столько храбрости, чтобы приподняться над овсом и глянуть вокруг. Так мы пролежали в яме до вечера. Затем мы расстелили палатку Бекера на земле, пожили его на неё. Два человека тащили за углы спереди, двое были сзади. Это был транспорт! Всё происходило ползком, поскольку нам нужно быть укрытыми низким овсом. Наконец, пролив литры пота, мы заползли за холм, где могли выпрямиться. Для Бекера это был настоящий крестный путь. Он помахал обеими руками в знак того, что хочет идти. Я обхватил его с одной стороны, ещё один солдат – с другой. Мы подняли и провели его, пока он снова не сложился. Мы уложили его на палатку и потащили в деревню к батальонному врачу. В комнате, где лежало много раненых, мы положили Бекера на солому. Я попросил врача позаботиться о нём. Он подошёл, осмотрел рану и взглядом дал понять, что всякая помощь тут напрасна. Затем он вернулся к другим пациентам. Мы попрощались с Бекером. Он казался полубессознательным, т.к. лежал совершенно тихо.
Когда мы вышли из дома, назад вели ещё одну группу пленных русских. Двое из нас примкнули штыки и пошли рядом как конвоиры. Поскольку уже темнело, мы нашли квартиру, притащили сена в пустую комнату и улеглись. Однако живот начал бурчать, а еды у нас не было. Я встал, пошёл за дом и при свете луны накопал в огороде полный котелок картошки. Теперь нужна была вода, чтобы помыть её и сварить. Я пошёл к колодцу на улице. Тут появился солдат и сказал: «Товарищ, не бери здесь воду, холера. Видишь, на остове запрет». Я услышал по акценту, что солдат – эльзасец. Голос тоже показался знакомым. Я глянул в его освещенное луной лицо и действительно, это был Ксавье Шорр из соседней деревни – Фюллерен. «А ты не Ксери Шорр из Фюлеры?», спросил я у него. Он чуть не присел, когда услышал это. «Да, а ты кто такой?». Я посветил себе в лицо карманным фонарем. Но он не узнал меня, так я исхудал. К тому же я был небрит. Мы вместе пошли в мою квартиру. Шорр был унтер-офицером и заведовал повозкой пулемётной роты, не участвовал в боях и всегда имел достаточно продовольствия. Он прихватил из своей квартиры хлеба, банку мяса, мешочек сахара и сухарей. Когда мы поели, улеглись на сено и стали говорить о родине. Незадолго до того я получил письмо из дома с сообщением, что несмотря на близость фронта жители Фюллерена остаются дома. Это очень обрадовало Шорра, постольку он уже давно не получал вестей оттуда. Мы беседовали, пока новый день не заглянул в окно. Шорру нужно было исполнять обязанности, поэтому мы распрощались. Я сам проспал до полудня. Затем я и мой товарищ пустились на поиски нашей роты. Мы шли по местности, где днём ранее имел место бой. Всюду валялись одиночные тела убитых, сперва немцы, потом русские. Нам потребовалось два дня, чтобы снова встретить роту. Да мы и не сильно спешили.
Бой у Володавы
(начало августа 1915 г.)
На следующую ночь мы шли ещё несколько часов. Затем на мягко повышающемся холме мы повзводно окопались в ряд. В темноте мимо нас тихо прошли вперёд два-три наших батальона. Никто не знал, что происходит. На рассвете батареи позади нас начали стрельбу. Взрывы снарядов следовали довольно далеко. Мы снова стояли в резерве. Впереди разворачивался бой пехоты. Но он был короткой продолжительности, т.к. русские сдались, оказав слабое сопротивление. Их артиллерия забрасывала местность снарядами малых калибров. Вдруг в 300 метрах перед нами упала тяжёлая граната. Тут же прилетела ещё одна, взорвавшись уже 200 метрах, третья в 100 метрах, все три в нашем направлении. «Ты, - сказал я студенту, - берегись, следующая упадет прямо в нашу роту!». Было не по себе, мы пригнулись как можно ниже в нашей яме. Тут просвистела четвёртая. Она ударила в яму в трёх метрах от нас, где сидели два солдата из 1-го взвода. Когда дым рассеялся, мы увидели разбросанные кругом окровавленные конечности, фрагменты внутренностей висели на кусте, ужасная, но лёгкая смерть. Следующая граната перелетела через нас. Тут тяжёлые орудия перестали стрелять, иногда только прилетали отдельные шрапнели. Тогда студент сказал: «Мне нужно выйти» и пошёл в ближайшие кусты. Тут шрапнель взорвалась прямо над ним. Пуля попала ему в висок. Он тотчас умер. Я с другим товарищем подхватил его и утащил в воронку, которую вырыла тяжёлая граната. Собранные части тел обоих других солдат уже лежали там. Осталось их засыпать. Я перочинным ножом вырезал две толстые палки, взял иву, скрепил ею обе палки в форме креста и воткнул в могилу. Один унтер-офицер написал на листе бумаги их имена и прикрепил шнуром к кресту. Вот я и потерял последнего из своих лучших товарищей. Мне было так горько, что я не знал, как себе помочь.
«Вперёд марш!». Мы пошли по полю к русской позиции. Перед ней лежало несколько погибших немцев. На позиции, которая была прекрасно спланирована и сооружена, я видел всего двух убитых русских. Мы двинулись дальше за войсками, которые преследовали русских. В одном сгоревшем дотла доме нам явилась ужасающая картина, которая заставила содрогнуться почти каждого. Там, видимо, был русский перевязочный пункт. Куча совершенно обугленных трупов лежала на полу. Один из них лежал в паре метров и был обожжён только с одной стороны. Вероятно, это был раненый, который хотел спастись, но не смог уползти дальше. «Пасть геройской смертью за отечество!» Геройская смерть! Какая ложь это слово. Я так много пережил и испытал, но среди тысячи смертей едва ли можно отыскать хоть одну геройскую.
Русские снова испарились. Мы шли несколько дней без единого выстрела. Пришли в волнистую местность, по большей части засаженную овсом и ячменём. Там мы наткнулись на русских. Рассыпавшись в стрелковую цепь пошли вперёд. Внезапно по наc открыли сильный огонь шрапнелями. Одной из них был тяжело ранен мой товарищ Антон Шмитт из Обердорфа. Он получил три пули в плечо и предплечье. Я утащил его в ближайшую хижину, где перевязал с помощью пришедшего санитара. Фельдфебель погнал меня обратно в строй. Отделение под командой эльзасского унтера Вальтера шло рассыпавшись примерно в 100 метрах перед нами. Шрапнели постоянно задерживали продвижение. Русской пехоты я вообще не видел. Вдруг в овсе перед нами что-то зашевелилось. Русские внезапно встали перед нами толпой и с криком «ура!» ринулись на нас. Скоро они достигли отделения Вальтера. Его солдаты бросили оружие и сдались. Их тут же увели. Мы все были очень взволнованны, встали на колено в овсе и стреляли как можно быстрей. У них было 10, а то и 15-кратное превосходство. Впереди идущие русские постоянно стреляли по нас в движении. У нас были потери. Они были уже в 50 метрах от нас. Я хотел бросить ружье, чтобы сдаться – ужасный момент, не зная, заколют тебя или нет, но тут позади раздался крик «ура!» и из ложбины выскочили две роты нашего полка. Они тут же принялись стрелять поверх наших голов. Впереди идущие русские остолбенели. Они не знали числа атакующих. Некоторые разворачивались и увлекали за собой других. Через пару минут все они обратились в бегство. Мы стреляли им вслед как могли. У них были страшные потери.
Когда мы после этого шли по овсу, везде лежали убитые, почти все лицом вниз. Живые скрылись в ложбине на поле. Раненые обеих сторон были перевязаны и отнесены к дороге. Мы пошли дальше. Стрелковой цепью мы приближались к лесу. Оттуда по нас затрещали единичные выстрелы. Внезапно мне показалось, будто меня ударили кнутом по правому локтю. Я уронил ружьё, потрогал там левой рукой и увидел, что китель пробит пулей. На локте я чувствовал сильное жжение. Моя первая мысль была: слава богу, я попаду в лазарет! Я упал на землю, чтобы не представлять для русских мишень, закатал рукав и испытал огромное разочарование – у меня лишь касательное ранение. Пуля оцарапал кожу и всё. Я перевязал себя левой рукой при содействии зубов и остался лежать. Когда выстрелы спереди утихли, я пошёл назад и явился прямиком к батальонному врачу. Я хотел прошмыгнуть мимо него, чтобы оказаться подальше в тылу, когда он меня окликнул: «Эй, парень, что у тебя там? Подойди сюда!». Я пошёл к нему и размотал бинт. «Да, парень, это не тянет на лазарет. Вы на пару дней останетесь при полевой кухне своей роты. Потом снова явитесь ко мне». Да, полевая кухня! Где ты? К вечеру она приехала и я пошёл следом, после того как закинул туда ружьё и ранец.
Через два дня я снова предстал перед батальонным врачом. «Так, можете вернуться в роту». Я подождал до вечера и пошёл в роту вместе с подносчиками пищи. На следующий день мы прошли мимо города Брест-Литовский и повернули к востоку через Рокитненские болота в направлении Пинска. Через несколько дней я снова начал сильно страдать от болей в животе и поноса. Из-за этого я так ослаб, что едва поспевал следом. Я сказался больным, снова вернулся в роту, продолжать службу. Мы шли по богатой лесами местности, наша рота шла по плохой лесной дороге. Пенг-пенг, грянули перед нами выстрелы. Крик! Один из солдат получил пулю прямо в середину колена. Мы залегли. Русские передовые охранения бежали. Мы окопались в лесу и стали ждать. Утром раздалось: «Продвигаемся!». Снова был очень жаркий день. Пот ручьями стекал по телам, а ранец давил. Ноги в сапогах горели огнём. Было предписано, чтобы каждый тащил с собой 300 патронов. Для меня это было слишком тяжело и я попросту выкинул 200. Мои боли в животе усилились так, что я больше не мог держаться. На следующем привале я сказался больным. Мне разрешили закинуть в полевую кухню ранец и ружье, но сам я должен был идти со всеми. Мы переночевали в кустарнике. Там батальонный врач всё же счёл меня больным: энтерит и катар желудка. Господи, как я был счастлив! Не могу описать! Теперь я знал, что буду далеко от фронта - в лазарете.
При дальнейшем продвижении на следующее утро я снова должен был идти, т.к. врач сказал мне, что из-за одного больного санитарную карету не отправят; я должен был оставаться здесь, пока наберётся ещё парочка раненых или больных. Я пошёл с батальонным обозом. На почти непроезжей дороге мы встретили колонну беженцев. Русские подшутили над этими бедными людьми: мы по прибытии всех вырежем. Они бросали продовольствие и самое необходимое на повозки и обращались в паническое бегство. В том лесу мы их догнали. Это была укромная, почти необитаемая местность. Лошади обоза еле шли по плохой дороге. Тогда просто выпрягли лошадей беженцев и запрягли в наш обоз как дополнительную тягу. Вопли и мольбы этих бедолаг очень ранили душу. Иные женщины падали перед солдатами на колени, прося и умоляя оставить им лошадей. Всё было напрасно. Самые чёрствые солдаты забирались в телеги беженцев и отбирали съестное. Потом двинулись дальше. Плачущие беженцы остались на дороге.
Впереди раздались выстрелы дозора. К врачу пришёл солдат с простеленной рукой. Вечером признали больными ещё двух. Один болел тем же, что и я, другого рвало кровью. Следующую ночь, последнюю на фронте, мы четверо спали в палатке. Рано утром прибыл санитар с лёгкой, запряженной двумя лошадьми повозкой, какие здесь в ходу. Мы сели или легли на неё и поехали в тыл. Несмотря на боли, я мог бы ликовать. Теперь было точно, что я на какое-то время буду свободен от смертельной опасности быть подстреленным. Трое едущих со мной тоже были в приподнятом настроении.
В полдень санитар дал нам хлеба и консервированного мяса. Я не осмелился есть из боязни, что после этого вернутся колики. Рано на другое утро мы, примерно 15 человек, в основном больные дизентерией, поехали санитарной машиной в Грубешув, куда прибыли ночью. Совсем новая казарма русской пехоты была превращена в полевой лазарет. Нас принял заспанный санитар. Каждый получил чашку чая, затем нам отвели койки, солдатские койки, как обычно в казармах. Смертельно усталый я лёг, укрылся белым шерстяным одеялом и тут же уснул. Проснулся. По всему телу кусалось и зудело, так что я не знал, как быть. Ко вшам мы привыкли, но такое терпеть было невозможно. Однако к утру я снова уснул. Когда проснулся, был уже день. Я осмотрел своё одеяло. Господи, оно кишит вшами! Я бы охотно остался в постели, но это было невозможно. Я встал, оделся – работа, которую я успел позабыть, поскольку с февраля, уже почти 6 месяцев, не провёл ни одной ночи раздетым.
Пленные русские, которые служили санитарами, принесли чай и хлеб. Я вышел, чтобы осмотреть окрестности. Сразу за казармой было новое солдатское кладбище. Примерно 10 русских были заняты рытьём могил. Из бывшего манежа, превращенного в лазарет для больных холерой, вынесли два трупа и безо всякой помпы закопали. На всех могилах стояли красивые чёрные кресты, на которых белым были написаны имя, полк и рота умершего. На крестах русских значилось только «Здесь лежит храбрый русский» или так: «Здесь покоятся трое храбрых русских», по числу солдат, лежащих в могиле. На одном кресте я прочёл: «Мушкетёр Шнайдмадль, 7-я рота, 41-й полк». Солдат, с которым я был хорошо знаком. В роте мне бросилось в глаза его отсутствие. Вот как я нашёл его.
В полевом лазарете нас очень плохо снабжали в соответствии с болезнью, почти ничего не было хорошо налажено. С одним товарищем я после полудня пошёл в Грубешув. Нам повезло. Каждый мог купить буханку отличного белого хлеба, который в любом случае был лучше для наших больных желудков, чем чёрный солдатский. По пути назад нас остановил еврей, стоявший у двери своего дома. «Милостивый господин, заходите, выпейте чаю, за две марки можете трахать мою дочь, сколько хотите». Мой товарищ высказал ему в лицо всё, что думал и мы пошли дальше. Многие польские евреи пытались любым способом заработать денег, ничем не гнушаясь. Только деньги, деньги, другого они, казалось, знать не хотели.
Каждый день в лазарет прибывали всё новые больные и раненые, иные при смерти. Рядом со мной лежал солдат, извивавшийся как червяк на солнце. Его звали Симон Дука, из Верхней Силезии. Когда врач осмотрел его, то сказал санитару: «Отнесите его в отделение Ц». Это был манеж, где размещали больных холерой. Через два дня, идя по кладбищу, я прочёл на кресте над совсем свежей могилой: «Симон Дука». Холера получила ещё одну жертву. У меня было только одно желание – как можно скорее покинуть это место. Все, кто был транспортабелен, на другой день были отправлены дальше. Мы полдня ехали в реквизированной телеге и приехали к полевой узкоколейке. Поезда состояли из маленьких платформ и приводились в движение лошадьми. Местность была тоскливая и малонаселенная, большинство подворий и деревень сгорели. На другое утро мы перешли русско-галицийскую границу. На вокзале города Унов мы сели в поезд, который через Раву Рсскую привёз нас в Лемберг, куда мы прибыли ночью.
В госпитале в Лемберге
Госпиталь в Лемберге, где нас разместили, был большим зданием, бывшая школа. В зале, куда приписали меня, сплошь лежали солдаты с дизентерией, катаром или тифом. Половину времени они сидели в уборной. Ложем нам служили брошенные на пол тюфяки. Снабжение было плохим. Всюду царил бардак: австрийские порядки! Медленно тянулись дни. Очень мало разговоров, т.к. все очень страдали от болей в животе. Когда кто-либо слишком много жаловался, приходил санитар и засовывал ему термометр под мышку, чтобы измерить жар. Как будто это могло помочь. Один солдат был так этим разгневан, что швырнул термометр в стену и тот разлетелся на мелкие части. Когда врач стал читать ему нотации по этому поводу, солдат заявил, что требует, чтобы с ним обходились как с человеком. Мы все едва могли дождаться дня, когда нас повезут дальше.
Поездка в Германию
Наконец через 6 дней мы пошли на вокзал. Ехали 3-м классом. Поезд шёл по Галиции мимо крепости Пшемысль, затем в Краков через Ярослав и Тарнув. Мы ехали по двухпутке. Каждые 5 минут мимо проезжал поезд из Германии, нагруженный солдатами, техникой, боеприпасами и продовольствием. Русские при отступлении разрушили все мосты, всюду были построены временные деревянные мосты, по которым поезд шёл очень медленно. Некоторые из этих мостов переброшены над глубокими ущельями, в которые едва дерзаешь заглянуть. Перед крепостью Краков мы остановились; тысячи пленных русских возле дороги вели земляные работы. Пришли гроза, начался дождь, какой я редко видывал. В пару минут русские промокли до нитки. Покидать рабочее место, казалось, им запрещено. Затем мы пересекли немецко-галицийскую границу. Нашей первой остановкой в Германии был Аннаберг. Все вышли из поезда, построились и прошли через вошебойку. Она была размером с маленькую деревню. Каждый день тысячи солдат избавлялись там от вшей. Сперва мы зашли в большое отапливаемое помещение, где разделись. Каждый был в костюме Адама; большинство солдат так исхудали, что выглядели как скелеты. Но все казались счастливыми, т.к. они теперь были в родной стране и имели перспективу приятной лазаретной жизни. Пошли в купальню. Сверху брызгало более чем 200 струй тёплой воды. Как здорово, когда тёплая вода ручейками стекает вниз. Мыла было предостаточно, скоро все были белыми от пены. Снова под душ, затем одеваться. Каждый получил новую рубашку, а также носки и подштанники. Наша форма тем временем оказалась в большой железной печи, нагретой до 90 градусов. Жар убивал вшей и гнид, которые находились в одежде. Она стала сильно помятой и пожелтела. Но нам было плевать. Мы получил продовольствие, больные желудком – густой суп, который вызывал меньше боли в животе, чем твёрдая пища. Потом снова пошли на вокзал. Как здорово было без вшей, может понять только тот, кто уже страдал от этих паразитов. На одном вокзале я выпил кружку пива; также я съел яблоко, которое мне подарила женщина. С моей стороны это была большая неосмотрительность, легко могшая привести к смерти. В животе началась такая адская боль, что я катался по всему купе. Постепенно становилось лучше. Опустилась ночь. Где мы проезжали ночь, мы не знали. Наутро поезд останавливался в каждом городишке. Каждый раз выходило столько раненых и больных, сколько было свободных коек в местном лазарете. Последние, среди них я, покинули поезд во Фрауштадте (провинция Позен). Те, кто не мог ходить, были погружены в машину. Лазарет был размещен в тамошней казарме пехоты, там лежало более 2000 раненых и больных. Те, кто страдал от катара, дизентерии и тифа, попадали в инфекционное отделение, которое находилось в манеже. Большое, вместительное здание было разделено на несколько больших комнат, там стояли опрятные белые кровати. Рядом с каждой кроватью стоял ночной столик, а посередине – длинный стол, заваленный книгами, газетами и журналами. Всё содержалось в чрезмерной чистоте. Здесь можно было бы продержаться, подумал я. Лежащие в постелях с любопытством смотрели на нас. Каждый получил койку. Потом пришёл врач и обследовал нас. Я тут же лёг в постель. Как здорово было лежать на чистой мягкой постели раздетым и без вшей! Но мне приходилось очень часто вставать и посещать уборную. При этом я испытывал такие боли в кишках, что пару раз терял сознание. Ощущение как будто там работают свёрла. Я вообще ничего не мог есть кроме овсяного киселя или жидкого рисового супа. Врач предостерёг меня от того, чтобы употреблять что-либо иное, т.к. иначе он ничего не сможет гарантировать.
Обращение было очень хорошим, сёстры, врач и санитары очень дружелюбны. Каждое утро по пробуждении на тумбочке оказывался красивый букет, а рядом стакан воды для полоскания рта. Каждый день врач два раза делал обход. Постепенно я стал так слаб, что больше не мог вставать. Каждую субботу нас взвешивали. Первый раз я весил ещё 118 фунтов в кителе и брюках, но без сапог, второй раз – в рубашке и 115 фунтов, третий раз 114 фунтов [при росте 1,78 метр]. Почти вся кровь вышла со стулом. Часто я часами лежал в постели на судне. Боли в животе не хотели кончаться. У моих товарищей дела обстояли не лучше. Некоторые были даже слабее. Ко многим больным приходили их родственники. Как охотно я бы тоже повидал своих.
Как-то утром соседняя койка оказалась пустой. Больной, который лежал на ней, отец семейства, уже два дня был так слаб, что едва мог говорить. А ночью он умер. На следующую ночь умер еще один больной дизентерией в той же палате. Я проснулся в тот момент, когда санитары выносили тело. Хотя у меня всегда была надежда выкарабкаться, порой оставалось лишь тихо молиться, пока от слабости не засыпал снова. Я не мог самостоятельно хлебать суп; сестре приходилось подносить чашку к моему рту и приподнимать меня, настолько я ослаб. 16 дней я получал исключительно слизистый суп. Как мне это опротивело! В конце концов, мне становилось дурно, когда я видел сестру.
Однажды при обходе я притворился спящим. Врач и сестра тихо подошли к моей кровати. «Ну, господин доктор, что вы думаете про Рихерта?», тихо спросила сестра. «У меня твёрдая надежда его выходить. У него очень стойкая жизнь», ответил доктор так же тихо. Как меня обрадовали эти слова! Я был полон новой надеждой, поскольку умирать в 22 года чертовски тяжело.
Мало-помалу я стал чувствовать себя чуть сильнее, я снова мог подняться на постели. Как дитя я снова приучался есть. Наконец-то я смог есть что-то иное. В первые недели, когда я мог есть, я набрал 7 фунтов. Силы быстро возвращались, так что я мог хорошо подниматься. Часто мы принимали пищу снаружи в удобных креслах и нежились в лучах осеннего солнца. Мне не было так хорошо с самого начала войны. В нашем зале больше не было тяжело больных, поэтому стало шумно. Играли в карты, шашки, домино и всевозможные игры, чтобы скоротать время. Мне это нравилось, но я уже часто думал о том, что эта прелесть может скоро закончиться, поскольку война продолжается. Выписанные из лазарета здоровыми обычно через короткое время поступали в свой запасной батальон, затем снова на фронт; меня это пугало, т.к. зима уже была на пороге.
Мой товарищ Август Цандер, с которым я вёл активную переписку, скоро восстановился, но негодный к дальнейшей службе. Он всё ещё находился в запасном госпитале в Рейнланде. Он прислал мне направление в тамошний лазарет. Я уже радовался, т.к. появилась перспектива снова встретиться. Я показал врачу на-правление и попросил отпустить меня съездить в тот лазарет. Он сказал мне, что это невозможно, т.к. мой запасной батальон 41-го пехотного полка расквартирован в Шпеерсдорфе под Кёнигсбергом. Потом врач сказал мне: «Рихерт, вы можете подать заявление на 4-недельный отпуск; я буду ходатайствовать об этом». «Для меня это невозможно, господин доктор, - ответил я, - все мои родственник находятся в оккупированной французами части Эльзаса». «Вам действительно можно посочувствовать, Рихерт», сказал врач, осведомился, получаю ли я вести из дома и пошёл дальше. На другой день я спросил врача, могу ли я провести отпуск в доме отдыха. «Да, это можно сделать», сказал врач и принёс мне направление в дом отдыха католических серых сестёр во Фрауштадте.
Там я был очень дружелюбно принят. Дом отдыха раньше был местной богадельней. Солдаты, которые там находились, сплошь имели хороший вид. Они были почти готовы к убою. Довольствие было превосходным и обильным, сёстры были дружелюбны и добры. Две молодые девушки накрывали стол. Спали до восьми, потом побудка, умывание, затем мы получали кофе с молоком, булочки, разрезанные пополам и покрытые маслом или вареньем. В 10 утра чашка мясного бульона. В полдень суп, мясо и овощи или жаркое с лапшой. К тому каждый получал маленькую бутылку пива. На десерт были яблоки, груши, иногда виноград. В 4 пополудни чай с булочкой, конечно, с маслом или повидлом, иногда с ветчиной или колбасой. В 6 часов вечера жареная картошка с колбаской, затем кофе с молоком. Каждый мог брать сколько хотел. Это было чудесное время, но дни проходили слишком быстро и 4 недели подошли к концу. Часто богатые дамы и девушки города приносили нам подарки и беседовали с нами. Сёстры часто играли с нами в шашки, домино и т.д. Молодые солдаты, которые часто ходили на мессу в маленькой часовне и получали святое причастие, были хорошо отмечены сёстрами.
Каждую неделю приходил врач, который нас обследовал. Каждый раз солдат объявляли здоровыми, они покидали нас и отправлялись в запасной батальон. Вот и прошли мои 4 недели. «Утром придёт врач». В то утро я ничего не ел, быстро курил сигареты одну за другой, напился холодной воды, бегал в туалет как сумасшедший прямо перед обходом, и только потом пошёл на обследование. Врач констатировал учащенное сердцебиение. Также от курения и питья воды на пустой желудок у меня был бледный вид. «Вы останетесь здесь ещё на неделю», сказал мне врач. Я на время получил то, чего хотел и мог прожить ещё семь хороших дней. В последнюю неделю нас снова взвешивали. Я в рубашке и брюках весил 157 фунтов, т.е. прибавил 43 фунта. Когда эта неделя прошла, меня признали здоровым и выдали проездной до Шпеерсдорфа под Кёнигсбергом. Я плохо спал в последнюю ночь: мне снилась муштра и жизнь на фронте. 28-е октября 1915 г.: в ту ночь выпал первый снег.
В запасном батальоне 41-го пехотного полка в Шпеерсдорфе и Мемеле
На вокзале я сел в поезд до Кёнигсберга. Поездка была скучной, т.к. холодно и всё засыпано снегом. Я ехал целый день и ночь. Запасной батальон 41-го пехотного полка был размещен близ местечка Шпеерсдорф в деревянных бараках у дороги. Фельдфебель указал мне барак и сказал, что в 9 часов меня осмотрит врач. Я пошёл в барак, где мне отвели койку. Получил кофе и хлеб. Когда я съел первый кусок чёрного хлеба, мне показалось, что во рту у меня просто горсть земли. Я сильно затосковал по хорошему довольствию у сестёр во Фрауштадте. Но это миновало; врач на 10 дней освободил меня от службы и отправил в роту выздоравливающих. После обследования я гулял по двору. Там было много полукалек, ожидающих увольнения в отставку. Мимо меня проковылял солдат, державший по палке в каждой руке, чтобы стоять прямо. Я подумал: ему наверняка прострелили обе ноги. Поравнявшись со мной, он глянул на меня и воскликнул «Дружище, а ты не Рихерт?». «Да, это я», ответил я. «Ну, ты меня не узнаешь?». Я ответил отрицательно. «Мы вместе были в Карпатах, пока я на Звинине ноги не отморозил». Тут я его узнал. Его лицо раза в два расширилось, поэтому я не мог его узнать. Он рассказал мне, что ему ампутировали все 10 пальцев на ногах. Но он радовался и сказал: «Мне милее жить без пальцев, чем оказаться зарытым где-то на фронте. Для меня война позади, а я буду получать 70 % пенсии». Действительно, ему можно было позавидовать, хотя он на всю жизнь остался полукалекой. Я в тот день встретил много солдат из моей роты. Многие из них ковыляли без пальцев. Одному ампутировали ногу, другому – руку, а нога не гнётся. Но оба выглядели счастливыми, поскольку могли вскорости вернуться к родителям.
На другой день я встретил Антона Шмитта из Обердорфа, которого перевязывал в поле, когда он получил три шрапнельные пули. Ему приходилось каждый день ездить в Кёнигсберг, чтобы лечить электричеством и массажем руку, та хоть зажила, но одеревенела. [Он полностью восстановился, вернулся на фронт и погиб]
Однажды я встретил молодого прусского учителя, который 1-го июля 1915 г. в атаке под Ливтирой Горной получил пулю поперёк лица. На обеих щеках у него были красные точки – входное и выходное отверстие. Т.к. язык был повреждён, говорил он хуже, чем раньше. Он стал вице-фельдфебелем, поскольку отслужил год добровольцем. В ближайшее время он должен стать лейтенантом. Он пригласил меня провести с ним вечер в Кёнигсберге. Мы хорошо развлекались, но для меня это был первый и последний раз, поскольку бумажник опустел. Жалование было 33 вшивых пфеннига в день. И этого ни в коем случае не хватало, чтобы купить необходимое. Я наблюдал, как другие солдаты, у которых имелись контакты с домом, получали деньги и посылки с пищей, могли посещать театр, кино и трактиры, в то время как мне полагалось нищенское продовольствие и я с пустыми карманами смотрел на луну. Однако при этом я чувствовал себя счастливым, ведь мог сравнить эту жизнь с фронтом и желал, чтобы так продолжалось до конца войны.
Я был, наверное, уже неделю в Шпеерсдорфе, когда весь запасной батальон погрузил-ся в эшелон. Мы ехали через Инстербург, Тильзит, Хейдекруг в Мемель, где находи-лись казармы 41-го пехотного полка. Прибыли ночью. Жизнь там была приятней, чем в бараках – гораздо теплее и чище.
Мемель это портовый город в северо-восточной части Германии, на Балтийском море. Т.к. я никогда не видел моря, мне очень хотелось на него посмотреть. Без увольнительной я прошел мимо часового у ворот и пошёл в гавань. Там я прошёл по волнорезу, на самом конце которого стоял бетонный маяк. Хотя был шторм, я не мог насмотреться на представшую картину. Постоянно накатывались волны высотой несколько метров, разбивались о мол, а брызги летели через него. Будто волны охотятся одна на другую. Или будто вода взболтана до самого дна.
На следующий день меня вызвал фельдфебель. Он увидел в моём зольдбухе, что я на передовых с начала войны и ещё не получал отпуск. Он сказал, что мне положено 14 дней. «Я не могу поехать в отпуск, мне некуда ехать», ответил я фельдфебелю и рассказал о своих обстоятельствах. «Чёрт побери, - сказал он, - не ожидал. Что ж, посмотрим. Можете пока жить здесь, а я учту это при несении службы». Этот фельдфебель был человек, какого редко встретишь в германской армии. В следующие дни я выполнял мелкие обязанности, хотя и был освобождён врачом на 10 дней.
Однажды меня откомандировали на охрану порта. Я стоял на воротах, через которые люди входили в порт и выходили из него. Вся гавань была обнесена дощатым забором. Когда докеры шли обедать, было много работы, проверять у всех пропуска. Так же когда они возвращались. Это в основном был низкий, грубый народ, который говорил на малопонятном диалекте. Некоторые вели себя грубо, когда я требовал их пропуск, поскольку я уже видел их час назад, когда они шли на обед. Однако у меня был строгий приказ не пускать никого без пропуска. Мне стало бы это совсем безразлично, но я не знал, не наблюдает ли за мной начальник. Так я простоял три дня. Мне приходилось всех их унимать, вплоть до тех, кто казался совершенной скотиной. Он непременно хотел пройти без пропуска. Я отступил на два шага, поднял ружьё наизготовку и настоятельно попросил показать документ или удалиться. Тут он сдался, показал пропуск и прошёл, ворча. Вечером несколько неряшливых шлюх хотели пройти к матросам на судне. Их я тоже развернул. Они ушли, но позже я увидел, как они перелезают через забор и идут-таки на судно. Что было делать? Я притворился, будто не заметил.
На другое утро пришёл паренёк лет семнадцати и завязал разговор. Он хотел записаться добровольцем. Я отговорил его и так обрисовал жизнь на фронте, что у него волосы дыбом встали. «Нет, если это и впрямь так, то я лучше подожду, когда меня призовут». «Это всё равно будет слишком рано», сказал я. Он поблагодарил меня и ушёл. У меня было чувство, что я совершил доброе дело.
На следующий день была выдача жалованья. В Мемеле мы получали 53 пфеннига вместо 33. Когда всё раздали, обер-лейтенант крикнул: «Мушкетёр Рихерт, выйти из строя!». Я понятия не имел, зачем, но вышел и застыл по стойке смирно. «Мой долг, - начал он, - сообщить роте о Вашем храбром и энергичном поведении на посту при воротах порта. Я выражаю Вам благодарность. Офицер дозора наблюдал за вами, когда вы принудили того грубого болвана показать пропуск». Я был совершено ошеломлён. Что ж, это не повредит, когда с начальником проходят такие номера.
Однажды воскресным вечером меня отправили в патруль по трактирам. Нас было два солдата и унтер. В шлемах и с ружьями. Унтер был очень добродушный парень, его голова полна шуток. Он вёл себя скорее как товарищ, чем как начальник. У нас была задача предлагать закрыть трактир после комендантского часа, а также переписывать всех солдат, кто находился там без увольнительной и докладывать о них. Мы посетили более чем 20 трактиров. Едва наши шлемы сверкнули в прихожей, как хозяин или хозяйка звали нас к прилавку, заставленному бокалами или рюмками коньяка и предлагали выпить. Постепенно мы пьянели. Солдаты, которых мы встречали на улице и были без увольнительной, говорил унтер, должны просто перелезть забор за казармой и не дать себя поймать. Солдаты были очень рады, т.к. когда мы их задержали, они были уверены, что угодят на губу. Также мы зашли в публичный дом. Боже мой, как полуголые шлюхи вздрогнули, когда мы вошли. Они знали, что если их поймают после комендантского часа с открытым дверями, балаган будет закрыт. Наш унтер притворился, будто хочет написать рапорт. Шлюхи просили и умоляли, хотели нас приласкать, поцеловать и всё такое. Унтер навёл на них страху. Наконец он рассмеялся, разорвал начатый рапорт и сказал, чтобы они не боялись. Это их очень обрадовало и они выставили две бутылки пива. Но мы были уже достаточно пьяны и пошли в казарму проспаться.
На следующий день оказалось, что из нашего батальона будут отправлять людей на русский фронт. Это дало эффект разорвавшейся бомбы. Каждый опасался, что пошлют его. Все испытывали трепет перед русской зимой. Я точно знал, что был в рядах этих бедолаг, поскольку совершенно выздоровел и благодаря хорошему питанию в лазарете имел хороший вид.
Тут вдруг пришёл приказ «Всем построиться!». Запасной батальон должен отправить в Пиллау двадцать человек в 1-ю запасную пулемётную роту 1-го армейского корпуса. «Кто добровольно хочет пойти в пулемётчики, пусть доложит об этом!». Я одним из первых вышел из строя. Я думал: будь что будет, это всяко лучше фронта. К тому же пулемётчики не принимали участия в штыковых атаках, это тоже хорошо. Так я и попал в Пиллау.
В запасной пулемётной роте 1-го армейского корпуса в Пиллау
Назавтра мы вдвадцатиром поехали по ж/д в Кёнигсберг, а оттуда в Пиллау. Городишко лежит на краю косы, которая вдаётся в Балтийское море. Пиллау с трёх сторон окружён водой. Сам город это морская крепость. Прямо за городком на маленьком холме лежит форт Штиле.
С вокзала мы примерно 1/4 часа шли в роту. Те же двухэтажные кирпичные бараки. Ротный фельдфебель Хофманн, человек мощного телосложения, с бульдожьим лбом и бычьим затылком, держал перед нами приветственную речь и какую! Я думаю, каторжников на Кайене принимали с менее грубыми словами. Затем мы были разведены по комнатам, где нам определили шкафчики и койки. Всё было в безупречной чистоте и порядке. Из этого видно, что здесь царит ужасно жёсткая дисциплина, почти как в казармах перед войной. На следующий день началось изучение пулемёта. Было не так-то просто запомнить названия все частей и их взаимодействие во время стрельбы, а затем изложить это устно. Учения в снегу были очень мерзкими, а таскать набитые камнями ящики для патронов было тяжело.
Унтеры, которые уже побывали на фронте, обращались с нами куда лучше, чем те, кто оставался в гарнизоне и для кого муштра и издёвки над солдатами были привычкой. Некоторое время я был в отделении унтер-офицера Альтрока, который был тупой падалью и постоянно нас третировал. Это огорчало, но я утешал себя тем, что меня хотя бы не застрелили. Иногда мы пару сотен метров ползком тащили пулемёт, при этом снег забивался в рукава почти до плеч. Так же и с сапогами. Руки так замерзали, что было почти невозможно притронуться к оружию и держать его. Самый холод был когда ветер дул с моря, а мы занимались на берегу.
Продовольствие было довольно хорошим, лучше, чем в Мемеле. На обед была картошка с соусом и две кёнигсбергские тефтели, которые я охотно ем. Каждый получал лишь одну порцию. Пару раз мне удавалось повторно отхватить клёцок, т.к. они вечером хорошо шли с чёрным хлебом. Я вставал перед раздатчиком пищи одним из первых, затем быстро съедал свою порцию и вставал в хвост очереди. Однажды меня поймал унтер, надзиравший за раздачей пищи и отвёл к чудовищу Хофманну. «Что сейчас будет!», подумал я. Но я так обтёрся, что многое стало мне безразличным, а сожрать меня Хофманн не мог. «Рихерт, явитесь в канцелярию!». Я пошёл туда. «Вы дурак! Вы из Польши, раз вам мало одной порции! Хотите на губу?». Всё было сказано так, что аж стены тряслись. Но когда он высказался, я попросил разрешения говорить и рассказал ему, что я из занятой французами части Эльзаса, поэтому не получаю из дома посылок и питаюсь исключительно в казарме. «Так, если это правда, то можете получать две порции». У Хофманна оказались какие-то человеческие чувства. Так я смог получать по две порции в день. Одну я припасал на вечер, а потом грел её в печке.
Однажды показывали фильм, который меня разозлил. Он назывался «Франтирёры». Всевозможными уловками было показано, как мирное население Франции заманивало немецких солдат, а потом убивало. Этот фильм служил для разжигания ненависти к французам. К тому же я знал, что в эту войну франтирёров не было вовсе.
Близилось Рождество. В большом зале установили ёлку; сперва спели несколько рождественских песен, а потом пошло – «Германия превыше всего» и «Славься в победном венце». Какой идиотизм! Капитан Гроссе, ненавистник эльзасцев, держал речь, в которой больше касался войны. Затем каждый получил маленький подарок.
Мы уже полностью изучили пулемёт и служба стала легче. Иногда мы проводили боевые стрельбы. Поначалу я слегка волновался, когда начиналась трескотня. При исправной работе оружия мы могли выпустить за минуту 500 патронов, это две ленты.
В моей комнате между солдатами царило товарищество. Моим лучшим товарищем был Макс Рудат, восточный пруссак, чьи родители имели большое хозяйство и часто присылали ему посылки, из каждой мне что-то перепадало. Одним прекрасным днём в середине января 1916 г. мы построились. Пулеметная рота 44-го пехотного полка, который стоял на северном фасе русского фронта у крепости Дюнабург, затребовала шестнадцать человек. Я угодил в эту партию. Мой друг, которому повезло, попросил фельдфебеля отправить его со мной, что было сделано.
Назавтра мы получили обильное довольствие на поездку. Как самый старший солдат я был назначен начальником эшелона. Попрощавшись с более везучими товарищами, мы пошли на вокзал. Боже мой, опять это! Сейчас, посреди зимы, лезть в ледяной ад России! В любом случае, у меня есть товарищи, думал я, но это мало утешало.
Поездка на северорусский фронт
Середина января 1916 г.
В Пиллау мы сели на пассажирский поезд и поехали в Кёнигсберг. Ехали через Инстребург и Гумбинен. Под Эйдкуненом мы пересекли прусско-русскую границу. Сразу же по въезде в Россию архитектура домов стала убогой. Мы проехали крепость Ковно, переехали реку Неман, которая была полностью покрыта дрейфующими льдинами. Дальше ехали через Радзивилишки, Ракишки, Абели на Еловку. Мы прибыли вечером. Спали в бараке с кучей других солдат, большей частью отпускниками. Т.к. помещение не натоплено, мы мёрзли, даже закутанные в одеяла.
В пулемётной роте 44-го пехотного полка
Утром мы по глубокому снегу медленно пошли дальше. Наконец после двухчасового странствия мы прибыли в имение Нойгрюнвальд. С фронта доносились отдельные выстрелы пушек. Я доложил ротному фельдфебелю о прибытии шестнадцати человек пополнения из Пиллау. Фельдфебель Камински произвёл на меня хорошее впечатление. Он вышел со мной наружу, я, как предписано, скомандовал своим «смирно». Фельд-фебель у каждого спросил имя, откуда он и т.д. Затем он отвёл нам комнату, где были печь и солдатские койки из проволоки. Мы были довольны приёмом в роте, т.к. тон здесь был куда более дружеский, чем в Пиллау. Тут же мы получили пищу. Она была хорошая и обильная. Первые ни мы занимались только тем, что собирали в лесу топливо для обогрева.
Имение Нойгрюнвальд состояло из большого дома, конюшен и флигелей. Запасные стрелки, к которым мы сейчас принадлежали, были размещены в двух комнатах. В подвале дома обитал штаб батальона, в при-стройке рота «копателей», как называли солдат без оружия, которые сооружали за передовыми резервные линии окопов. Их настоящее название было рабочий батальон. В маленькой пристройке была ротная баня. Три ванны стояли наготове, чтобы солдаты, пришедшие из окопов, могли отмыться дочиста. Цирюльник стриг и брил всех бесплатно.
На третий день с наступлением темноты мы выдвинулись на фронт для работ. Дорога заняла почти час и шла по тёмному ельнику. На опушке мы ждали в маленькой ложбине. Здесь я услышал свист первых пуль. «Ну, Макс, как тебе нравится эта музыка?», спросил я Рудата, который ещё не был на фронте. «Откровенно говоря, Никль, - ответил он, - я нахожу её немного неуютной».
Через полчаса ожидания мы под руководством унтера по одному двинулись по снегу. Теперь мы тащили стальные плиты два метра длиной и один метр шириной. Это была каторга, тащить их на плечах. Т.к. все стояли плотно, можно было идти лишь короткими шагами. Пришлось идти к окопу по чистому полю. Снег по колено. Когда русские пускали осветительные ракеты, мы замирали, чтобы нас хуже было видно. Сразу за окопом мы опускали плиты. Мы притащили восемь плит. Последний раз русские, видимо, всё же заметили нас, поскольку загремели выстрелы и рядом засвистели пули. Каждый охотно был залёг, но это было невозможно. Тут я крикнул: «Внимание – бросаем!». Плиты полетели на землю, а все кинулись влево и вправо. Затем мы подняли плиты и сели за ними. Кляч, ударила в плиту пуля. Как она звякнула! Через некоторое время стрельба стихла и мы потащили плиты дальше. Потом как можно быстрей пошли в Нойгрюнвальд, у всех были холодные, мокрые ноги, хотелось горячего кофе.
На следующий день солдат получил ранение в руку. Санитар привёл его в имение. Мне пришлось паковать вещи и занять его место на передовой. Я очень удивился, когда увидел окоп днём. Действительно, такого я ещё не видел. Он был с обеих сторон обшит еловыми жердями, на полу лежали т.н. решетки из кровельных реек, чтобы не пачкать сапоги. У каждого пехотинца была бойница. В передней крутости окопа стояли ящики с патронами и гранатами. Окоп казался безлюдным, только часовые стояли на посту и наблюдали за русской позицией через перископ. Остальные солдаты находились в тёплых убежищах, которые были вырыты косо в направлении тыла. «Здесь, - сказал мне санитар, - обитает ваша команда. У них хороший унтер». Я спустился в убежище. Табачный дым укутывал его как туман, я увидел четверых солдат, играющих за столом в карты. Другой солдат занят письмом. В убежище имелась маленькая печка, которая местами раскалилась докрасна. У задней стенки стояли две трёхъярусные проволочные койки. Моя первая мысль была «Здесь можно прожить». Перед унтером я вытянулся и доложил. «Не мели вздора, - сказал он мне. – Стоять смирно здесь ни к чему. Просто делайте свою работу. В остальном мы все товарищи. Как тебя зовут?». «Рихерт», ответил я. «Я имею в виду имя». «Доминик». Хорошо, мы будем звать тебя просто Ники. Хочешь есть, Ники?». «А у вас есть?», поинтересовался я. «Как же, возьми наверху на койке, что хочешь». Я глянул наверх и удивился: несколько буханок, сыр, заменитель жира, колбаса и масло лежали рядком, рядом стояли два ящичка сигар и сигарет. «Ну, такого мне не встречалось с тех пор, как я стал солдатом», сказал я.
После обеда я стоял на посту. В перископ разглядывал местность впереди. Рядом с пулемётным гнездом шёл ход сообщения с обложенным колючей проволокой секретом. Два широких проволочных заграждения защищали позицию от атаки. Перед русской линией, примерно в 250 метрах, тоже было два заграждения. В паре мест я видел поднимающийся дым, на нашей стороне та же картина. Всё было тихо, только время от времени слышались близко или далеко грохот пушки и взрыв гранаты. Тут и там трещал выстрел ружья. Каждую ночь выставлялись двойные посты, 4 часа в убежище, 2 часа на посту и т.д. По ночам стоять на часах было скучно, было ощутимо холодно, так что приходилось двигаться и топать, чтобы не замёрзнуть.
На третий день я стоял на посту с полудня до 14 часов. Чтобы скоротать время, я думал о родине и всяком таком. Всё было тихо. Ни одного выстрела. Вдруг я услышал взрыв, какого ещё не слыхал. Земля дрожала, я почти упал от страха. Тут я увидел примерно в 500 метрах слева над немецкой позицией более чем сто-метровую тучу дыма, куча комьев земли разлетается по сторонам. Русские взорвали подземную мину, которая подняла на воздух наш окоп. В тот же миг засвистело. Прямо передо мной в заграждении взорвались четыре тяжёлые гранаты, проделав большие бреши в проволоке. Затем последовал артналёт. В промежутке в том месте, где произошёл подрыв, трещал мощный ружейно-пулемётный огонь. Русская пехоты бросилась вперёд и заняла огромную воронку. Но уже начался немецкий контрудар, при котором часть русских сбежала, других взяли в плен. Русский артиллерийский огонь стих. Впереди, позади, тут и там в окопе рвались гранаты. При первых же выстрелах унтер со всем расчётом покинул убежище, т.к. они опасались атаки. Мы легли на пол, чтобы не зацепило осколками или комьями земли. Только унтер время от времени оглядывал русских. При этом ему в околыш выше уха угодил осколок размером с палец, так что он пошатнулся и оглушённый упал в окоп. Раны я не видел, только ушиб. Я быстро приложил ему пригоршню снега на лоб и он тут же очнулся. В первый миг он не знал, что случилось. Через пару минут он полностью пришёл в себя.
Прямо рядом с нами находилось убежище, в котором обитали восемь пехотинцев. Короткий ход сообщения вёл ко входной двери. Рядом с ней было оконце. Одна из первых гранат ударила рядом с дверью. Из-за этого окоп перед дверью был засыпан землёй, и пехотинцы не могли открыть дверь, т.к. она открывалась наружу. Они выбили оконце и друг за другом полезли через него. Когда вылезал последний, на деревянное убежище упала сверху граната. От удара оно покосилось и стены сомкнулись. Пехотинец, чьи руки и верхняя часть тела уже высунулись из оконца, в то время как ноги еще были внутри, оказался зажат и не мог двинуться ни взад, ни вперёд. В смертном страхе он звал на помощь. Двое товарищей пытались вытянуть его, но не получилось. Из-за упавшего рядом снаряда им пришлось укрыться в другой части окопа. Бедняга в ужасе так и висел совсем один, пытаясь руками укрыться от разлетающихся комьев земли. И вот примерно спустя полчаса огонь утих. Теперь можно было приступить к освобождению бедного солдата. Пришлось распилить находящиеся под ним деревянные подпорки. Когда полумёртвого от страха солдата вытащили, выяснилось, что он совершенно невредим.
Я попросил унтера позволить сходить к Максу Рудату, проведать. Окоп был частично разрушен, в ряде мест приходилось ползти, чтобы русские не увидели. Нескольких солдат засыпало, теперь их раскапывали. Также я видел трёх убитых. Три унтер-офицера, которые играли в карты в одном из убежищ, был разорваны на куски пробившей накат гранатой. Макс стоял у пулемёта со странным лицом. Страх ещё не отпустил его.
«Ну, Макс, как тебе в этот раз?». «Не спрашивай, Никль. Я лежал на дне окопа и чуть со страху полные штаны не наложил». При этом он показал несколько свежих воронок прямо возле него. Мы радовались, что нас пронесло.
Как-то ночью я стоял на посту и общался с зауряд-офицером, который проверял часовых. Луна освещала местность почти как днём. Чтобы согреться, я переступал с ноги на ногу. Вдруг резкий щелчок, мощный звон в правом ухе. Пуля ударила в мой стальной шлем с правой стороны и содрала серую краску. Я сильно испугался. Поскольку задняя стенка была косая и покрыта снегом, русский мог заметить на белом фоне движение моей головы и хотел отправить меня на тот свет. С тех пор я был осмотрительней.
Постепенно снег таял, начиналась весна. Жизнь в окопе стала куда приятней. Однажды пришёл приказ произвести вылазку: ворваться в русский окоп и установить, что за полк стоит против нас. Для этих целей в окопе установили несколько бачков и подожгли содержимое, когда ветер дул в сторону русской позиции. Появились густые, непроглядные облака дыма, которые с потоком воздуха медленно устремились к русским окопам. Примерно двадцать пехотинцев побежали в этом облаке в сторону русских. Кусачками они проделали дыру в заграждениях и ворвались в их окоп. Мы напряженно всматривались, но не раздалось ни одного выстрела. Русские, видимо, приняли дым за газ и отошли. Все пехотинцы целыми вернулись назад. Они принесли русское ружьё и несколько защитных щитов из стали. Один нашёл в убежище бумажник с военным билетом, по которому определили номер полка и дивизии.
Однажды в мае русская артиллерия стала стрелять по тому же участку нашего заграждения, пока наконец не сделала большую брешь. Мы думали, что русские будут атаковать ночью и приняли меры. За брешью были установлены три пулемёта, а окоп на том участке сильно занят пехотой. Время от времени пускали осветительную ракету, которая заливала местность дрожащим светом. Вдруг раздалось: «Они идут!». С нашей стороны затрещали ружья и пулемёты. Артиллерия, которой сообщили по телефону и чья обслуга стояла наготове, открыла мощный заградительный огонь между позициями. Я при всём желании не видел ни одного русского, хотя всё было освещено почти как днём. Они бросились в высокую траву, когда началась стрельба. Тут я внезапно увидел как несколько из них вскочили и побежали назад. Вдруг всё закишело бегущими русскими, которые исчезали в своём окопе.
Пару дней спустя я прочёл в газете: «Южнее Илукста была отбита мощная ночная атака русских, с большими потерями для врага». На самом деле всё было иначе. О каждой мелочи трубили как о великой победе, чтобы держать высоким боевой дух народа.
В мае 1916 года наш пулемётный расчёт был сдвинут на несколько сотен метров правее. Там позиция шла по великолепному ельнику с березами, но убежище было гораздо хуже, чем предыдущее. При дождливой погоде мы каждый день вычёрпывали множество вёдер воды, которая собиралась в блиндаже. К утру воды бывало так много, что она почти доставала нижнюю койку. Такое жилище было совершенно вредным. В тёплые майские ночи я часто спал за убежищем на земле, собрав кучу сухих листьев. Мы решили соорудить новое укрытие. Вырыли четырёхугольную яму размером с маленькую комнату, спилили в лесу мощных елей, напилили балок и ферм. Это была тяжёлая работа, но когда все дружно за неё принялись, она скоро была окончена. Накат состоял из шести уложенных вдоль и поперёк стволов елей. Промежутки заполнили землёй. Конечно, мы могли работать лишь по ночам и это часто было опасно, т.к. русские от скуки стреляли куда попало и поэтому мы находились в опасности, когда работали наверху без укрытия.
Затем перешли к обстановке. На одной стороне поставили шесть коек, в два яруса. Один из нас по профессии был каменщик и соорудил из кирпичей печку. Из досок смастерили стол, скамейки, а за столом соорудили вроде дивана, набитого сухой травой и обтянутого новой мешковиной. Т.к. я имел какие-то навыки рисования, то намалевал пару картин, которые затем обрамил толстой берестой и повесил на стену. Они были оббиты заботливо содранной корой поваленных елей. Перед окошком один товарищ, садовник, заложил прекрасную клумбу в виде звезды. Другой, резчик по дереву, изготовил деревянный пулемёт в 1,5 метра высотой, который водрузили посреди как монумент. Когда всё было готово, мы очень гордились своей работой, а наш командир роты, лейтенант Маттес, хороший справедливый начальник, похвалил нашу работу.
Наш пулемёт был установлен в бетонном бункере с амбразурой, при нём всегда стоял часовой, днём один, ночью двое. Опасность здесь была небольшая. Обычно прилетало несколько гранат и шрапнелей, а также маленькие мины, но потери были редко. Мы все желали дождаться здесь конца войны. Продовольственное снабжение уже было не столь хорошо, как по моему прибытию, но всё же ещё можно держаться.
Однажды за нашим убежищем установили здоровенные минометы. Мины весили по два центнера [немецкий центнер это 50 кг]. С нашей стороны была запланирована вылазка и эти чудища вместе с артиллерией должны были подготовить русскую позицию к штурму. Мы сами с двумя пулемётами должны были из нашего укрытия попеременно вести заградительный огонь по русской позиции, чтобы помешать резервам русских подойти на подмогу передовым. За двадцать минут мы выпустили тысячи пуль. Столбы заграждений были расстреляны в клочья, также почти вся проволока разорвана. Несколько молодых берез упало, их словно скосило нашими пулями. Взрыв двухцентнерной мины был ужасен. От мощных ударных волн гнулись ели и березы, качаясь туда-сюда. Тут полурота пехоты пошла вперёд. Через пятнадцать минут все они целыми вернулись назад, приведя восемь русских, которых нашли дрожащими от страха в убежище. Они сдались без сопротивления. Пленные были явно рады, их жизнь была в безопасности. Тут русская артиллерия начала метко обстреливать нашу позицию гранатами и шрапнелями. Я стоял за бетонным убежищем с обер-лейтенантом и ещё двумя товарищами, когда мелкая граната ударила в бункер прямо над нашими головами. Мы все остались невредимы, хотя от страха почти убежали. Только один пехотный фельдфебель, шедший вдоль окопа, получил осколок в живот и позже умер в лазарете. Маленькая мина оторвала руку лейтенанту, нашему взводному. Мой хороший друг из Мемеля по имени Мазур, ординарец при лейтенанте, был так тяжело ранен, что умер через пару минут. Он был похоронен на полковом кладбище за лесом.
Однажды в июне наш расчёт был наконец сменен и мы вернулись в Нойгрюнвальд. Было здорово, снова свободно ходить по земле, а не мыкаться по окопам и убежищам как крот. Также было приятно спать всю ночь. Служба для нас была облегчена как только можно: один час строёвки, один час инструктажа и чистки пулемета, вот и всё. Мы проводили время за борьбой и гимнастикой на турнике. Или бездельничали и ловили вшей, т.к. этот скот снова расплодился на нас.
Однажды меня произвели в ефрейторы. На другой день я должен был явиться в Еловку на рапорт к командиру полка. Там я получил Железный крест 2-го класса, как и некоторые другие солдаты и унтер-офицеры полка. Командир полка держал чрезвычайно воинственную речь; мы должны гордиться этой наградой. Мне это было безразлично, поскольку я бы с удовольствием вышвырнул весь этот хлам и вернулся домой. Когда я пришёл в роту, меня все так поздравляли и жали руку, что она начала болеть.
После восьмидневного пребывания в Нойгрюнвальде мы вернулись на фронт. В одном месте мы проходили мимо могил русских, погибших в 1915 г. Они были приметны из-за висящих на крестах полусгнивших шапкам. В поле близ дороги были могилы немецких егерей, их можно было опознать по киверам. Дальше начинался ход сообщения, он вёл к передовой. Там мы сменили расчёт, который на 8 дней шёл в Нойгрюнвальд.
Пулемёт стоял в бетонном бункере. Жилой бункер тоже был неплох, но далеко не так хорош как тот, что мы сами соорудили. Здесь было опасней, чем на нашем прежнем участке. Т.к. лес вдоль дороги был вырублен примерно на двести метров, мы находились на открытом месте и русские могли хорошо простреливать нашу позицию. Каждый день прилетало около двадцати гранат двенадцатого калибра. При первых же выстрелах мы бежали в пулемётный бункер. Однажды я читал книгу в жилом бункере, товарищи играли в карты, когда вдруг двенадцатисантиметровая граната ударила сверху в наше убежище и взорвалась. Перед взрывом она прошла до нижнего уровня наката из сосновых стволов. Давление раздвинуло несколько стволов и пара тачек земли просыпалось в убежище. От ужаса мы резко бросились на пол, а затем сломя голову помчались на выход – бетонное убежище, пока стрельба не утихнет.
Вечером с наступлением темноты мы пошли засыпать воронку над убежищем; мы побросали выкинутое взрывом дерево в дыру и заполнили землёй. Потом принесли еловые ветки и набросали их сверху. При этой работе один из расчёта, дружелюбный часовщик, получил ранение в горло и упал на землянку. Я увидел, как он поднял руку и смотрел на меня выпученными глазами, как будто хотел попросить о помощи. Но его голова тут же поникла. Он умер. Все мы были очень подавлены внезапной смертью товарища. Ночью мы отнесли его тело на полковое кладбище, где наутро его схоронили.
Парой дней позже 12-см гаранта снова ударила в угол убежища, совершенно сметя его. И снова никто из нас не пострадал, т.к. при первых же выстрелах мы убежали в бетонный бункер. Потом пришёл приказ построить рядом с колеёй в передовом окопе большое бомбоустойчивое убежище вместимостью до двухсот человек. Проще сказать, чем сделать. Мы должны были помогать. Сначала была вырыта яма три метра глубиной, четыре метра шириной и сорок метров длиной. Землю мы ссыпали в мешки и утаскивали на двести метров в лес, где и высыпали. Вот это была работа! Мы перетаскали тысячи и тысячи мешков. Когда яма была готова, началась работы по бетонированию. По маленькой полевой дороге подвозили гравий и цемент, примерно в трёхстах метрах от передовой его разгружали. Там, на месте выгрузки, массу смешивали и в мешках тащили вперёд по ходу сообщения. Каждый должен был сделать 40 ходок за день. Можно было нести полмешка за раз, т.к. смесь была очень тяжёлая и влажная. Чтобы изготовить покрытие были скручены рельсы, уложены в два ряда поперёк, сверху залили метр бетона и убежище готово. Чтобы пропускать свет и воздух, в стенах проделали несколько узких амбразур.
Так медленно, без особых происшествий подходило к концу лето 1916 г. Днём и ночью, сменяясь, шли стояние на часах, поднос пищи, притаскивание дров, топка и работы, это было почти всё. Снабжение всё ухудшалось, было уже два мясопустых дня в неделю. Продовольствие в день состояло из 1,5 фунтов чёрного хлеба, утром и вечером – плохой чёрный кофе, часто без сахара, чуток масла или сыра, иногда немного колбасы, жирозаменителя, в основном повидло, а также вид серого жира, который солдаты прозвали обезьяньим жиром (или жиром Гинденбурга). В обед давали литр супа на солдата. Всё варилось как суп. Лапша, квашеная капуста, рис, бобы, горох, перловка, сушеные овощи (прозванные солдатами колючей проволокой), овсяные хлопья, картофельные хлопья и т.д. Иногда бывала вяленая треска; эта жратва была совершенно несъедобна и воняла как труп, пару дней пролежавший на солнце. На безмясные дни обычно давали суп с лапшой и парой изюмин. О кусочке жареного мяса, салате или чём-то подобном не было и речи!
В октябре 1916 г. нас сменил полк, прибывший с Западного фронта. Мы двинулись в Еловку. По дороге болтали, будто нас отправят на другие фронты. Но у Еловки мы свернули к югу и сменили полк на позиции примерно в двадцати километрах южнее прежней. Фронт шёл по открытой холмистой местности. Наши да и русские позиции были прикрыты тремя широкими проволочными заграждениями. Там наша пулемётная рота, которая подчинялась полку, была разделена на три роты, по одной каждому батальону. Меня записали во 2-ю пулемётную роту и назначили командиром расчёта. Это значит, что я занимаю унтерскую должность, хоть всего лишь ефрейтор. У меня был хороший расчёт, молодые шустрые ребята, среди них один из Нижнего Эльзаса – Эмиль Фукс из Эрштайна. У парней был хороший аппетит и хлеба им не хватало. С одного из них, 20-летнего Зедорфа из Гамбурга, мы постоянно смеялись. Каждые два дня он получал трехфунтовый хлеб. Зедорф ножом вырезал на нём знак, чтобы разделить. До первой зарубки ему должно было хватить до вечера, до второй – до следующего утра и т.д. Обычно он съедал к вечеру то, чего должно было хватить до утра, а на второй день у него вообще ни куска не оставалось. Хотя с продовольствием было туго, ни разу не доходило до того, чтобы один стащил у другого хотя бы кусочек хлеба, он всегда открыто лежал на одной из коек в убежище.
Мой первый отпуск
Конец октября 1916 г.
Была моя очередь ехать в отпуск. Было бы здорово, если бы я мог поехать домой, как другие солдаты. Одна семья беженцев по фамилии Маттлер из Дюрлингсдора в Эльзасе, ныне обитающая в Эбербахе в Неккартале (Баден), письменно пригласила меня приехать к ним, если мне больше некуда податься. Долго я не знал, что делать. Наконец решил ехать, т.к. я с удовольствием бы на какое-то время освободился от военного ярма на шее. Также меня радовала далёкая поездка. Я взял отпускной билет и продовольствие, попрощался с товарищами и убыл. Дошёл до Еловки, сел на поезд. Великолепное ощущение свободы и безопасности охватило меня, когда мы отъехали подальше от фронта. После долгой поездки мы достигли германской границы у Эйдкунена. Мы все должны были сойти с поезда и пройти дезинсекционный пункт, т.к. без удостоверения о дезинсекции ни один солдат не мог въехать в Германию. Затем поехали в Кёнигсберг через Инстербург. Там я сел на скоростной поезд, набитый отпускниками, на Берлин. Дальше мы ехали через Браунсберг, Эльбинг. Под Диршау мы переехали Вислу по огромному мосту, каких я ещё не видал. К ночи поезд прибыл на Силезский вокзал Берлина. Я с несколькими отпускниками, с которыми познакомился в дороге пошёл в город, посмотреть его ночью. Он был освещен ярко как днём. Мы посетили пару ресторанов, пили пиво и съели дорогой ужин. Переночевали в зале ожидания на вокзале, сидя, положив голову на стол. Рано утром выпили в трактире горячего кофе и пошли на Анхальтский вокзал. Конечно, часто приходилось спрашивать дорогу. Я сел на скорый поезд в юго-западную Германию. Люкенвальде, Виттенберг, Халле, Мерзебург, Наумбург, Ваймар, Эрфурт, Гота, Айзенах, Франкфурт-на-Майне. Там была долга стоянка. Поездка из Берлина во Франкфурт была очень милой и интересной. Почти всё время поезд шёл по плодородной густонаселённой местности. Дома в городах и сёлах были симпатичные. Как же здесь было красиво по сравнению с пустынной, скучной Россией! Я едва мог понять, что я месяцами лежал там в окопах.
Хотя на своей конечной станции Эбербах из семьи я знал только господина Маттлера, я был дружески принят всеми ими. Как я радовался, что снова хоть несколько дней могу жить как подобает человеку. Больше всего я радовался хорошей постели, т.к. с января, т.е. девять месяцев, я ни разу не разделся перед тем как лечь спать. И всегда спал на жёстких проволочных сетках в убежищах. Когда были хорошие дни, я совершал вылазки по окрестностям. Слишком быстро пролетели дни отпуска. Я познакомился с парой других семей беженцев из Эльзаса, которые были очень дружелюбны. Особенно состязались в радушии их дочери, намекая мне, что охотно стали бы возлюбленными эльзасского солдата. Меня это очень забавляло. Я обменялся несколькими адресами и думал, что переписка может привнести разнообразие в скучную окопную жизнь.
Семья Маттлеров жила над трактиром, все мы ели там. Пища была не шибко обильная, но по сравнению со жратвой из полевой кухни великолепна. Хлеб был не лучше чем солдатский, и тоже не обилен, т.к. хлеб, мясо, масло уже нормировались и покупались только по карточкам, столько-то грамм на душу населения. В общем я пробыл в Эбербахе 10 дней, затем на день съездил в Рейнланд к моему бывшему однополчанину Августу Цандеру из Штрута. Моей конечной остановкой был Шладерн-ан-дер-Зиг. Цандер жил примерно в получасе от Шландерна у семьи Гошель. Он был очень рад снова меня увидеть. Этой семьёй, состоящей из матери, сына по имени Йозеф и дочери Марии, я был дружески принят. Скоро я чувствовал себя там как дома. Добрый люди выставили на стол всё, что имели. Мария выходила Цандера в лазарете после его тяжёлого ранения в 1915 г. Они любили друг друга и планировали пожениться после войны (что и сделали). Поскольку семья была очень религиозна, и чтобы избежать кривотолков, Цандер спал в соседнем доме, где он снимал комнату. Проболтав до поздней ночи, мы пошли спать. Мы рассказывали друг другу о родине и своих приключениях до самого утра.
На другой день мы помогали семье Гошель на молотилке. Работа, от которой я отвык, хотя раньше часто этим занимался. На другой день мы съездили в Зигбург, где сфотографировались и тут же отослали через Швейцарию пару снимков домой. На третий день мы поехали в лежащий примерно в двадцати километрах Айторф, чтобы разыскать могилу Йозефа Швоба из моей деревни. Было очень печально так встретить хорошего товарища с родины. После молитвы над его могилой мы пошли в лазарет и узнали от сестры, ухаживавшей за ним, о характере ранения и его последних днях. После получения справки мы поехали назад. Ещё одна ночь в постели, потом бог весть когда доведется.
Весьма неохотно спустя три дня покидал я Цандера и добрую семью Гошель, но ужасающее «должен» не позволило мне поступить иначе. Если опоздать из отпуска на один день, трое суток проведёшь на губе, в тёмном убежище, чего я не хотел. Мой ранец эти добрые люди набили всевозможным провиантом, в т.ч. бутылка ликёра, так что к путешествию я был готов. Прощание очень меня тронуло, потому что мадам Гошель плакала так, будто я – её родной сын. Также было печально то, что мы не знали, встретимся ли вновь или меня застрелят там, т.к. конца войны не предвиделось. Цандер проводил меня до вокзала. В Кёльне я сел на скорый до Берлина и ехал на фронт два дня, сперва по Рурской области, через Дюссельдорф, Хаген, Дортмунд, Падерборн, Хальберштад, Магдебург, Бранденбург, Потсдам, Шарлоттенбург в Берлин. Без остановки двинули дальше в Россию. Было начало ноября. В России землю уже покрыл лёгкий снежок. Я содрогнулся, увидев снег, убогие лачуги, тёмные ельники и плохо одетых жителей. Меня ужасало, когда я думал о предстоящей скучной жизни в окопах.
Снова на фронте
Со станции Еловка я смог добраться до расположения своего отряда на телеге из нашего батальона. Я доложил о прибытии из отпуска и тут же вновь принял команду над своим пулемётом. Как только я вошёл в убежище, солдаты сообщили мне, что Эмиль Фукс из Эрштайна погиб. Он получил пулемётную пулю в лоб, когда стоял ночью на посту и сразу умер. Мне было очень жаль его, ведь он был мой земляк и хороший парень.
Дни шли монотонно. Снег, туман, вот и всё разнообразие. Русские каждый день присылали нам несколько гранат, но они не сильно вредили. В одно из воскресений по два человека от каждого пулемёта были отосланы в тыл на богослужение. Я вёл людей туда. В лесу, примерно в километре за фронтом, под откосом был построен большой барак, который служил церковью. Он был заполнен солдатами до отказа и военный священник начал службу. Вдруг мы услышали на передовых взрывы гранат. Взрывов становилось всё больше; мы слышали свист осколков над бараком. Все были очень обеспокоены. Только священник довёл мессу до конца, как будто всё было тихо. Мы покинули барак, стрельба русских усилилась. Ротный фельдфебель дал приказ скорее возвращаться к нашим пулемётам. Две роты пехоты, которые были в резерве, уже двигались к передовой. Мы следовали за ними. Начался снегопад, видно было едва на сотню метров. Выйдя на опушку, я услышал по взрывам, что русские главным образом обстреливают лощину вдоль ведущего на фронт хода сообщения. Поскольку я должен был привести богомольцев, я стал обдумывать, когда лучше проскочить на позицию и решил идти через холм, по чьей другой стороне шёл наш окоп. Мы достигли вершины холма без единой разорвавшейся рядом гранаты. Когда снегопад вдруг прекратился и мы стали видны как на ладони, мы бросились в глубокий снег. Что теперь? Ход сообщения и позиция полностью покрыты облаками чёрного дыма и всё новые снаряды падали туда. Если нас заметит русский наблюдатель или пулемётчик, мы считай что пропали. Остаться лежать мы не могли, до окопа было четыреста метров, до хода сообщения – двести. Так что мы решили метнуться к ходу сообщения. «Встать, марш-марш!», крикнул я. Все вскочили и бросились к идущему по лощине ходу. Начал стрелять русский пулемёт, но бил слишком высоко, мы слышали, как пули свистят над нами. Почти задыхаясь мы достигли траншеи. Когда стрельба на миг стихла, мы попытались как можно быстрей добраться до санитарного блиндажа, лежащего дальше впереди близ хода. Местами траншея была совершенно разрушена. В одном месте лежало трое убитых; один был до неузнаваемости изуродован. Мы были счастливы, когда добрались до прочного блиндажа санитаров. На полу лежал убитый. Санитар рассказал, что это отпускник, который утром покинул позицию, чтобы ехать в отпуск. Когда он шёл по ходу сообщения, перед ним упали первые гранаты. Он моментально развернулся к санитарному убежищу, чтобы переждать обстрел. Тут граната ударила за блиндажом и совсем мелкий осколок, пробив кусок дерева наподобие подоконника, угодил несчастному прямо в лоб. Он замертво рухнул со скамейки. Бедняга, который наверняка уже унёсся мыслями на родину, не увидит своих родных.
Грохот и треск гранат начался по новой. Когда наступила пауза, каждый попытался как можно скорее добраться до своего пулемёта. Но снова летели снаряды и нам пришлось залечь, чтобы избежать попаданий осколков и комьев земли. Наконец я пришёл в своё убежище. Мои бойцы сидели с испуганными лицами, поскольку лёгкая граната ударила сверху по убежищу, но не пробила перекрытия. Тут вдруг я услышал ружейно-пулемётный огонь. Я выбежал, взял бинокль и увидел, что у русской позиции за имением Шисково всё кишит русской пехотой, готовящейся к атаке. «Вылезайте!», крикнул я в убежище. Парни вышли. Пулемёт, который стоял укрытым в нише, поставили на огневую позицию и зарядили. Я глянул на русскую позицию и увидел, как последний солдат исчезает в их окопе. Над местом рвалась куча немецкой шрапнели, которая принудила русских отойти, едва они двинулись в атаку. Мы получили приказ оставаться в высшей степени готовности. У пулемёта постоянно дежурили два человека. Другие сидели в блиндаже, но не могли спать. День закончился в полном покое. Т.к. всё ещё опасались русской атаки, ночью часто пускали освети-тельные ракеты, почти всегда было светло и подползание русских по белому снегу было невозможно. Тут, после полуночи, начал стрелять пулемёт, в промежутках слышались ружейные выстрелы. В стороне сверкнул луч немецкого прожектора, освещая тут и там ничейную землю и залил лучами ложбину, которая шла от русской позиции к нашей и в которую мы с нашего пулемётного поста не могли заглянуть. Я пустил несколько ракет, но не смог обнаружить ни следа русских. Скоро стрельба снова стихла. Как мы потом узнали, русская ударная группа приблизилась к нашей позиции по ложбине, но была замечена и отогнана огнём. Мы выслали патруль и нашли семь убитых и одного тяжелораненого, которого принесли с собой. Его уложили на койку в одном из укрытий, где он пришёл в себя. Но он потерял много крови и был наполовину парализован, так что под утро он умер.
С тех пор было затишье. Кроме нескольких гранат в день русские нам больше ничем не докучали. Т.к. я был командиром пулемёта, не нужно было больше стоять на посту. Однако я дежурил, чтобы облегчить жизнь парням. Т.к. по ночам сильно морозило, нам приходилось постоянно держать несколько наполненных сухим песком мешков на печке и класть их на кожух пулемёта, чтобы согреть его, иначе вода замерзала. С замёрзшим кожухом стрельба была невозможна. Раньше этот обогрев не был нужен, т.к. к воде примешивали глицерин, который, как известно, не замерзает. Сейчас глицерина было мало, как и большинства других вещей.
С отоплением тоже обстояло плохо. У нас были только замёрзшие зелёные дрова, которые ужасно дымили, но не хотели греть. Часто чуть не выдувал лёгкие, чтобы слегка подогреть кофе.
В рождественские дни я как-то шёл мимо кантины за лесом, когда выгружали ящики с кексами. Это была редкость, т.к. в кантине обычно была вакса, писчая бумага, карандаши, открытки, иногда сардины в масле и кон-сервированные овощи.
Я накупил полные карманы пряников и сожрал почти все один за другим, кроме 5, которые я припас для своего расчёта. В рождественский вечер мы получили по 3/4 литра кислого рейнвейна в качестве подарка на сочельник.
В новогоднюю ночь с 1916 на 1917 год я спал в убежище, когда меня разбудил ротный писарь. Я посмотрел на часы, была почти полночь. Снаружи часовые из чистой скуки салютовали Новому году. Мы пожелали друг другу счастливого нового года. «Но для этого, - сказал я писарю, - ты не стал бы меня будить». «А я и не по-тому на позицию пришёл, - ответил он. – Я принёс приказ ротного фельдфебеля. Ты должен паковать вещи и доложиться в лесном лагере». Я был совершенно ошарашен, без понятия, зачем туда идти. Но и писарь не мог дать мне справки. Собрав свои пожитки, я поплёлся по смёрзшемуся хрустящему снегу в лагерь. Тут я увидел перед собой солдата, тоже в полной выкладке. «Эй, погоди-ка!», крикнул я. Он остановился и я узнал в нём лотаринжца по фамилии Бек, тоже из моей роты. «Куда идёшь?», спросил я. «К ротному фельдфебелю. Писарь сказал, я должен к нему явиться». Когда мы подошли к блиндажу фельдфебеля, там уже было несколько эльзасцев, переминающихся с ноги на ногу, чтобы согреться. Я доложил о себе фельдфебелю, который сидел у себя и писал. Он вышел со мной наружу, показал там блиндаж без окон и дверей и сказал, что мы должны ждать там рассвета. Мы наворовали у обитаемых убежищ измельченных дров, чтобы протопить открытый, вымерзший блиндаж. Мы сидели вокруг огня, ругались, проклинали пруссаков и обменивались всевозможными предположениями. Я сказал: «Мы уже долгое время в 44-м полку. Я думаю, нас переведут». И моё мнение оказалось верным.
Рано утром командир роты построил нас и сообщил, что дивизия, к которой принадлежит полк № 44, будет переброшена на Западный фронт. По высочайшему распоряжению все эльзас-лотарингцы должны остаться на русском фронте и быть приданы другим полкам. С нашей стороны поднялся всеобщий ропот: «Ах так, солдаты второго класса. Они, поди, боятся, что мы перебежим» и т.д. Тут командир сказал: «Я бы охотно оставил вас в роте. Я был очень доволен всеми вами. Но сами знаете – приказ есть приказ и здесь ничего не изменить. В конце концов то, что вы остаётесь здесь, может обернуться к лучшему, т.к. на Западном фронте угроза для жизни куда выше». Хотя в мыслях мы с ним соглашались, вслух никто этого не сказал. Мы отправились в Еловку, где уже собралось несколько сотен эльзас-лотарингцев со всей дивизии. Как там ругались! Настроение у всех было соответствующее. Если бы пруссаки оказались там, куда их посылали, то все они наверняка привалились бы в ад. В полдень держал речь уже командир полка и повторил, что тут ничего не поделаешь, это приказ сверху. Ночь мы провели в бараках.
На следующий день, 2 января 1917 г., мы выдвинулись. Сбоку на лошади ехал обер-лейтенант. В этот раз марш на север. Постоянно громкое бормотание или иногда раздавались громкие выкрики. «Эпиналь!», кричал один. «Вив ля Франс!», кричал другой. Обер-лейтенант мигом бросился к тому отряду в колонне, откуда прозвучал выкрик и хотел узнать, кто крикнул. Но не получил ответа. Одни говорили, что ничего не слышали, другие нагло смеялись ему в лицо. «Вив ля Франс! Вив ль-Эльзас!» стали кричать впереди и позади офицера. Тот кипел от ярости, но не смог выискать крикуна. «Покуда есть цветы и воробьи, не сожрёт пруссак Эльзас», запел кто-то в замыкающем взводе. Тут обер-лейтенант дал приказ петь. Не раздалось ни звука. «Кто мне тут ещё хлебало разинет, тому мало не покажется!», крикнул обер-лейтенант, сильно раздосадованный тем, что его приказы игнорируются. Вдруг эльзасец начал петь «О Страсбург, о Страсбург, ты прекрасный город!». Все подхватили её как по команде и хорошая эльзасская песня мощно звучала в холодном зимнем воздухе. Обер-лейтенант, поняв, что ничего не поправить, плёлся позади колонны. Мы шли по великолепному ельнику. У отдельно стоящего подворья сделали привал. Примерно двести человек остались там; среди них находился и я, равно как и все эльзасцы пулемётной роты, поскольку мы всегда держались вместе. Под руководством фельдфебеля мы пошли в направлении фронта.
В резервном пехотном полку № 260
Русский северо-восточный фронт
2 января 1917 г. – 14 апреля 1917 г.
В усадьбе располагался штаб резервного пехотного полка № 260. Туда нас привели и поодиночке распре-делили по ротам. Я попросился в пулемётную роту. По телефону пришёл ответ, что в их пулемётной роте нет свободных мест. Так я с ещё примерно двенадцатью парнями угодил в 9-ю роту. Хотя уже спускалась ночь, нас отвели к ротному фельдфебелю, который организовал себе канцелярию в милом блиндаже. Он был дружелюбным и мы были довольны приёмом. Он сразу спросил, хотим ли мы есть и выдал нам хлеб и тушенку. Переночевать нам пришлось в пустом убежище, в котором всё промёрзло и было покрыто инеем. Несмотря на разведенный огонь, мы долго не могли согреться. Участок, который занимал 260-й полк, казался довольно опасным, поскольку всю ночь были слышны гулкие взрывы мин и гранат.
В следующую ночь, когда мы уже спали, меня разбудил ротный писарь. На передке в отделении унтер-офицера Блау был ранен ефрейтор; я должен занять его место. Ночь была очень холодна. Громко скрипел смерзшийся снег на каждом шагу. Было довольно неприятно одному ночью в незнакомом окопе. Иногда я останавливался и прислушивался. Я не мог быть далеко от позиции, стрельба звучала совсем близко. Вдруг секунду длинный свист, вспышка, грохот; совсем рядом упала тяжёлая гаранта, так что поднятый снег опускался, кружась, на меня, а часть комьев земли пролетела надо мной. Невольно я перешёл на бег, чтобы покинуть опасное место. Внезапно ход сообщения разредился на три окопа. Наконец через несколько сотен шагов я очутился на передовой. Почти все часовые делали движения, чтобы согреться. У всех были балаклавки снизу через подбородок и до глаз, так что оставалась щель шириной с палец, через которую они смотрели.
После долгих расспросов я нашёл убежище унтер-офицера Блау. Я доложил ему о прибытии. Унтер спросил меня, давно ли я солдат, из какой земли и т.д.
Через некоторое время настала пора сменить часовых. «Смена!», крикнул в наше убежище унтер, дежурный по окопу. «Рихерт, Вы можете собираться», сказал мне Блау. Я взял ружьё раненого ефрейтора. Унтер пошёл со мной и поставил на пост. Я стоял один-одинёшенек на чужой позиции. Несмотря на темноту я видел перед собой полузанесённые снегом проволочные заграждения. Дальнейшее терялось в ночи, снегу и тумане. Постепенно я начал мёрзнуть, т.к. ночь была очень холодной. Я сходил с поста, прыгал с одной ноги на другую, хлопал себя руками. Затем снова поднимался. Вдруг я услышал глухой выстрел с той стороны. Я узнал звук, это была одна из мин. Т.к. я не знал, где она упадёт, то спрыгнул в окоп и напряжённо прислушивался. Тут я услышал прямо в мою сторону, сперва тихо, потом громче: ч-ч-ч-ч. Это была мина, которая шипя летела по дуге. От ужаса кровь застыла в жилах. У меня ещё было время распластаться на дне окопа, когда с ужасным грохотом мина едва в двух метрах от меня упала сверху на укрытие. Дым, снег, комья земли и осколки полетели в стороны. На меня высыпалась по меньшей мере тачка земли. Я отряхнулся, вскочил и прислушался, т.к. ждал второй мины. Я не должен покидать пост. Тут прибежал унтер-офицер Блау, который слышал, что мина упала рядом со мной. «Вы ранены?», крикнул он. Я помотал головой, на что он сказал: «Когда слышите выстрел, тут же прячьтесь в лисью нору!».
- Что за нора? – спросил я.
Он показал мне на яму, вырытую близ поста в передней крутости окопа, обшитую досками и в которой удобно помещался один человек. Бум, снова выстрел с той стороны. Унтер залез в нору. Для меня места не было, поэтому я просто лёг на дно окопа. Тут же со свистом подлетела мина; на этот раз она упала чуть дальше от нас. Блау пошёл в убежище. Прилетело ещё несколько мин, но ни одна не взорвалась так близко. В итоге я не стоял на посту, а просто лежал в дыре. Наконец пришла смена. Мы сменялись ежечасно из-за сильного мороза. Я вернулся в блиндаж, освещенный свечой, и снял замёрзшие до каменной твёрдости сапоги, чтобы отогреть ноги у печи. Балаклавка, которую я натянул на рот и нос, у рта промёрзла так, что превратилась в льдину размером с кулак. Когда я чуть согрелся, лёг на койку, чтобы поспать. Как быстро прошли два часа, и снова была моя очередь. Едва я уснул, как надо было сменяться. Каждую ночь я стоял на посту 6 раз. Конечно, другим солдатам приходилось так же тяжко. Ночи казались нам почти бесконечными.
Иногда, когда я одиноко стоял в холодную ночь, думал, зачем и для кого я здесь вообще стою. О любви к отчеству и тому подобном у эльзасцев речи не шло и порой меня охватывала ужасная ярость, когда я думал, какую приятную жизнь ведут поджигатели этой войны. Вообще я затаил гнев на всех офицеров от лейтенанта и выше, все они жили лучше, получали лучшее довольствие и кроме того хорошее жалованье, в то время как бедный солдат должен был переносить все тяготы войны за отечество, но не за деньги, ура, ура, ура, как поётся в песне. Об этом офицеры не задумывались. Нечего было сказать, только слепо повиноваться.
Однажды нас так забросали минами, что мы не знали, куда заползти. Тогда мы все побежали в бетонный санитарный блиндаж. Слева и справа от него падали мощные мины. Убежище было набито солдатами как банка селёдками. Внезапно над нашими головами раздался ужасный вой, мина попала прямо в блиндаж. Всюду, где железобетонная крыша примыкала к стенам, показались трещины. От мощного сотрясения крыша толщиной в метр отошла. Испуганно мы посмотрели друг на друга. Снова выстрел, мы снова бросаемся наземь. Убежище опять получило попадание. В этот раз крыша сместилась в сторону примерно на ладонь. Тут я сказал моему товарищу Карлу Хертеру, с которым уже хорошо сдружился: «Карл, я здесь не останусь!». «Куда же ты пойдёшь?», спросил он. «Подождём следующего взрыва. Если хочешь, иди со мной». Когда взорвалась ещё одна мина, мы прошли мимо убежища и побежали вдоль позиции к окопу, ведущему к впередилежащему секрету, обложенному колючей проволокой. Туда мы и подались. Мы были почти в полной безопасности, т.к. мины перелетали через нас. Мы могли хорошо их рассмотреть, когда они летели над нами по высокой дуге. Тут немецкая артиллерия начала отвечать. Бум-бум-бум, гремели в лесу позади нас выстрелы орудий. С громким свистом снаряды пролетали над нами, чтобы упасть на русской позиции. Это было волнующе, очень интересное зрелище, мы аж забыли про холод. Русская артиллерия, которая хотела показать, что у неё припасено ещё много снарядов, выпускала кучу гранат вперемежку со шрапне-лями. Всюду гром и грохот, которые утомляли зрение и слух.
К вечеру огонь стих. Мы вернулись на позицию. Местами окоп был совершенно разрушен. Мы подождали, пока стемнеет, затем окоп снова более или менее привели в порядок и сделали проходимым. Несколько убежищ были разрушены, но лишь одно из них было занято шестью солдатами, из которых четверо погибли, а двое было тяжело ранены. Печальная и трудная работа, во тьме ночной раскапывать замёрзшую землю и убирать раздробленные брёвна, чтобы извлечь четыре трупа и обоих раненых.
Русские на этом участке становились всё наглее. Где над убежищем поднимался дым, туда они швыряли мины и гранаты. С того момента днём мы были вынуждены топить только древесным углём. Его жгли в больших лесах за линией фронта и доставляли на передовые по узкоколейке. Каждые два дня одно отделение получало полный мешок. Как-то утром Блау отправил меня получать уголь. Мешки лежали кучей в начале хода сообщения. Я уже собирался закинуть за плечи свой мешок, как прилетела шрапнель и взорвалась над нами. Весь заряд ударил в стенку окопа едва ли в метре перед нами. В тот же момент я почувствовал сильно жжение в спине. Мы бросились сломя голову в расположенное поблизости старое убежище. Там я спросил одного солдата, не видит ли он чего у меня на спине. Он обнаружил дыру размером с горошину. Я сказал, что схлопотал маленький осколок, но чувствовал, что это совсем неплохо. Я снял китель. Осколок пробил кусочек кожи, который держал на спине подтяжки, из-за чего его пробивная сила значительно сократилась. Осколок сидел под кожей и был извлечён ногтями. Я был рад, что «операция» завершилась, т.к. без кителя спина сильно мёрзла.
Снабжение становилось всё хуже и меньше. Очень часто, когда полузамёрзший приходил к утру с поста с сильным голодом в убежище, не было ни кусочка хлеба, чтобы перекусить.
Вылазка на русскую позицию
Январь 1917 года
Однажды пришёл приказ: «Завтра вечером 9-я рота после мощной артподготовки атакует, проникает на русскую позицию и приводит пленных, чтобы установить, какие войска стоят перед нами. Если возможно, уничтожить русские миномёты!». Когда я это услышал, сердце ушло в пятки, поскольку я принадлежал к 9-й роте. Я думал, как ужасно остаться в такой мороз тяжелораненым между позициями и медленно замёрзнуть. Как было бы здорово, окажись я в пулемётной роте! Тогда бы не пришлось участвовать в этой атаке.
Следующей ночью мы кусачками проделали в заграждениях проходы, чтобы во время атаки быстро вы-двинуться вперёд. К счастью, русские не заметили нас за этой работой. Медленно тянулся день. Мы все были очень подавлены, т.к. никто не знал, как удастся ему эта атака.
Во второй половине дня немецкая артиллерия и миномёты начали обстреливать русскую позицию. Скоро в их заграждениях появились широкие бреши. Артиллерийский огонь утих. К вечеру мы приготовились. Каждый прицепил на пояс по три ручные гранаты и примкнул штык. Так мы с бьющимся от волнения сердцем стояли в окопе и ждали. Всё было тихо. Совершенно внезапно начался сильный немецкий артиллерийский огонь. «Вперёд!», закричали ротные и взводные. Все вылезли из окопа, пробежали через проходы в заграждениях с такой быстротой, какую позволял высокий снег, и побежали к русским позициям. Когда мы приблизились к их окопу, немецкая артиллерия на атакуемом нами участке перенесла огонь дальше, в то время как слева и справа гранаты рвались на позиции и возле неё, чтобы помешать русским стрелять нам во фланг. Подойдя к окопу, забросили туда несколько ручных гранат, затем спрыгнули в него. Малочисленные русские там были ошарашены. Некоторые перешли к обороне. При этом двое с нашей стороны были застрелены, трое ранены. Русских стреляли как собак, в т.ч. тех, кто пытался убежать. Мне было жаль бедняг. Остаток, около тридцати человек, сдался. Какой страх читался на их лицах! Мы разрешили им собрать в убежищах своим пожитки, чтобы взять их с собой в плен. По обе стороны места прорыва стояла несколько солдат с грантами на-изготовку, чтобы в случае если русские захотят атаковать нас в окопе, дать им отповедь поверх траверсов. Однако никакой атаки не последовало. У меня было только одно желание – снова оказаться у нас. Медленно темнело. Немецкая артиллерия била сильнее. Это был знак для нас, отойти под прикрытием огня. Русская артиллерия начала со своей стороны обстреливать немецкую позицию, так что возвращение тоже казалось опасным. Мы показали пленным, чтобы они приготовились. Все вылезли из окопа, поместили пленных в середину и двинулись. Тут взлетела русская осветительная ракета. Грянуло несколько выстрелов. Один получил ранение в руку, русский – в ногу. Несмотря на это все были притащены, так же как трое раненых во время атаки. Придя в наш окоп, каждый постарался как можно скорей отыскать себе убежище, т.к. русские пушкари послали нам вслед ещё парочку гранат. Когда огонь утих, рота выстроилась в окопе. Мы потеряли восьмерых. Двое погибли на русской позиции, трое были там ранены, ещё один – по возвращении. Это шесть. Где остальные два, никто не знал. Когда рассвело, мы увидели одного – он лежал мёртвый на снегу между линиями. От второго ни следа.
38 градусов холода
Январь 1917 года
Следующей ночью наш батальон сменили. Мы отошли примерно на восемь километров и разместились в больших блиндажах. Тут наступил такой мороз, какого я ещё не видывал. Термометр опустился на 38 градусов ниже нуля. На рассвете был самый дубак. Было так холодно, что воздух сверкал. Быстрый ручеёк примерно метр глубиной промёрз до дна, из-за чего нам приходилось плавить на печи комки льда и снега, если была нужна вода для кофе или других целей. Хлеб и прочая провизия, которую привозили на санях, были твёрдыми как камень. Если ты не надевал балаклавку поверх носа, то за пять минут его кончик становился жёлто-белым, вся кровь уходила оттуда. При этом нос совершенно терял чувствительность. Пришёл приказ, чтобы каждый приглядывал за другим. Также все получили коробочку мази от обморожения, чтобы тут же смазывать обмороженные места и перевязывать их. «Мужик, у тебя белый нос!», часто можно былo услышать. Быстрее всего обмораживались носы, уши, кожа на скулах, кончики пальцев, пальцы ног и пятки.
После нескольких дней отдыха мы выдвинулись на строительство позиций. Это было трудно при таком жутком холоде. Мы почти постоянно таскали по ходу сообщения на передовую цементные плиты, которые служили для сооружения убежищ. На дороге туда и обратно мы одевали поверх униформы белые рубашки с капюшоном, чтобы быть менее заметными для русских.
Когда прошёл период отдыха, в конце января мы снова заняли позицию примерно в километре к северу от прежней. В этом месте русские были едва в 50 метрах от нас. Разумеется, никто не должен был высовываться. По ночам половина личного состава стояла на посту, чтобы в случае нападения быть готовыми отразить его. Каждый в этот холод должен был стоять на улице по восемь часов еженощно. Редко хоть кто-то стоял без движения больше минуты. Постоянно топтались и обхватывали себя. Когда тебя сменяли и ты чуть согревался в убежище, миновало полчаса, а то и три четверти. Потом остаток часа лежишь на койке. Едва уснёшь, как снова пора идти на пост. Было строжайше запрещено по ночам расстёгиваться или снимать сапоги. Можно было только лежать на спине с давящими на живот полными патронташами. Ружья вешались над койками, чтобы в случае тревоги можно было тут же схватить его. Каждую неделю минимум два раза давали тревогу, при этом офицеры могли установить, как долго занимается окоп.
Однажды утром меня послали получать хлеб. Я накинул на плечи парусину, сунул руки в карманы шинели и пошёл на пункт выдачи примерно в трёхстах метрах. Я взял столько хлеба, сколько уместилось в палатку. Тут я заметил, что оставил перчатки в убежище. Свёл голыми руками углы палатки, закинул за спину и со всех ног побежал к блиндажу. Боже, как начали мёрзнуть пальцы! Я едва мог удержать палатку. Наконец я достиг убежища, уронил палатку с хлебом на пол. Кончики нескольких пальцев уже были обморожены и стали бело-жёлтыми. Тут же товарищи смазали мне руки мазью и перевязали. В пальцах я не чувствовал никакой боли, однако руки выше и особенно в груди болело так, что я метался по проволочной койке. Примерно через 1/4 часа боль почти прошла. Я снял повязку с рук и увидел, что кровь прилила обратно к пальцам.
В начале февраля нас снова сменили; мы прибыли в деревушку Кекели на постой. Кекели состояли из нескольких разбросанных деревянных лачуг, покрытых соломой. Теперь мы могли проспать пару ночей. Каждый день мы должны были работать на позиции перед деревней, которая была сооружена из снега. Примерно через неделю мы снова вернулись на передовые. Заняли прежний участок. Снова пришёл приказ произвести вылазку на русскую позицию. Вызвали добровольцев. После вылазки они получили бы Железные кресты. К моему немалому изумлению вызвалось двенадцать человек. Назавтра перед рассветом эти двенадцать выстроились в окопе и по команде вылезли из него. Парой бросков они приблизились к русским. Всё произошло так быстро, что со стороны врага не раздалось ни единого выстрела. Мы напряжённо вслушивались. Тут грянуло несколько выстрелов. Примерно через две минуты начали трещать наши пулемёты, поливая пулями окоп справа и слева от места прорыва. Тут наши солдаты вылезли из окопа и со всех ног побежали назад. Их было одиннадцать. Никто не знал, куда делся двенадцатый. Мы сочли, что он остался на той стороне и попал в плен. Лазутчики сказали, что застрелили только одного русского. Они принесли его бумажник и оторванный погон.
Мы стояли близко к противнику, тут было опасно. Поэтому на участке примерно в километр шириной мы должны были отойти метров на триста назад, где уже была готова прекрасная позиция с убежищами. В последнюю проведённую в том окопе ночь мы притащили сюда ящики со взрывчаткой. Сапёры разместили их по убежищам, соединив провода, а затем входы и окошки блиндажей были забиты мешками с песком. На рассвете мы покинули этот окоп и заняли новый. Ровно в 12 часов должен был произойти подрыв. Мы напряжённо всматривались. Вдруг грянул взрыв, сотрясший землю. Тут же по ходам сообщений были отправлены вперёд патрули, чтобы убедиться, что все убежища разрушены.
Жизнь шла своим обычным ходом: посты, плохое снабжение и грызущие вши. В конце марта нас сменили; несколько дней отдыха. Погода была умеренная, но снег ещё лежал. Мы упражнялись в снегу. Командиром отделения у меня был унтер-офицер Шнайдер, который в свои двадцать девять лет уже был доктором химии, однако, совершенно не годился для военной службы. Командир нашего батальона, очень строгий человек, объезжал батальон и наблюдал за движением отделений. Когда он остановился рядом с нами, унтер-офицер Шнайдер отдал пару искажённых приказов. Командир батальона закричал на него, как если бы тот совершил тяжкое преступление: «Как вышло, что такая скотина как вы была произведена в унтер-офицеры? Вас нужно отправить в рекрут-депо, чтобы снова подготовить к службе!». «Вы, ефрейтор, - сказал затем он мне, - принимаете команду над отделением!». Я выступил вперёд. Т.к. у меня был сильный голос, а команды за четыре года я, конечно же, знал в точности, мне было легко вести отделение. Я приказал сделать несколько манёвров в рассыпном строе, пару раз занять позицию, а потом снова собраться. Командир батальона, который всё это наблюдал, выехал вперёд и сказал: «Хорошо, ефрейтор. Как долго вы уже солдат?». «С октября 1913 года!», ответил я. «Как долго вы в действующей армии?». «Сначала войны, с перерывами три-четыре месяца». «Так, а как же вышло, что вы ещё не унтер?». «Я эльзасец и поэтому уже четыре раза менял полк. Как новичок я обычно рассматривался в качестве рекрута». Командир отъехал и подозвал к себе нашего ротного, лейтенанта Керрля; тот был хорошим начальником и нормально ко мне относился. Я видел, что они разговаривают, часто поглядывая на меня. Когда мы уже заканчивали учения, полковой ординарец принёс командиру нашего батальона донесение. Когда он прочёл его, крикнул: «Всему батальону собраться здесь!». Все подбежали и выстроились вокруг командира. «Солдаты, - начал он, - война на этом фронте почти окончена. В России разразилась революция. Царь низложен. Гарнизон Петербурга, тридцать тысяч человек, примкнул к революционерам».
Мы все слушали с открытым ртом, потом нас распустили по квартирам. Высказывались все возможные и невозможные предположения. Одни страшились, что придётся сдирать грязные пути узкоколейки, другие считали: «Теперь двинем на Санкт-Петербург и Москву». Почти все радовались, что жизнь в окопах уже скоро должна закончиться. Однако я не был так в этом всём убеждён, но помалкивал. На передовых раздавались отдельные пушечные выстрелы, как и раньше. С революцией всё шло не так плохо. Пару дней спустя выяснилось настоящее положение дел. Действительно, царь был свергнут, но только потому, что хотел заключить мир. Однако война под руководством диктатора Керенского [две или три страницы похерены]
Однако позиция казалась очень спокойной и как рассказывали солдаты, туда лишь изредка прилетало две-три шрапнелей.
Мы должны были представиться нашему командиру роты, лейтенанту Пельцеру. Лейтенант, у которого был хриплый голос и очень вялый вид, разглядывал нас как мерзкую скотину и приказал сопровождающему фельдфебелю распределить нас по отделениям. Перед этим я отдал ему рекомендательное письмо нашего прежнего ротного; лейтенант прочёл его и сказал только: «Вы можете идти». Я убрался и попал в отделение унтер-офицера Штайна.
Здесь, казалось, царит дисциплина, поскольку при нахождении на посту нужно было как безумец постоянно пялиться вперед на русских, а когда по окопу шёл офицер, нужно было становиться во фрунт и рапортовать: «Ефрейтор Рихерт, пост номер такой-то, о враге ничего нового!». При этом на позиции можно было совершенно забыть про русских, т.к. между нами протекала река Двина, шириной около четырёхсот метров и днём переправа была совершенно невозможна. Примерно через десять дней нас сменили и поселили в бараках где-то в трёх километрах от фронта на опушке елового леса.
Голод
Внезапно в день на одного солдата стали выдавать один фунт хлеба вместо полутора. В Германии и оккупированных областях запас продовольствия иссякал; при этом оказалось, что хлеба до следующего урожая недостаточно. Поэтому с нас ежедневно удерживали полфунта. Картофеля мы не видели уже четыре месяца, ещё меньше получали в пищу, т.к. осенью 1916 года урожай картофеля получился совсем плохой. Постепенно у всех солдат начался такой голод, от которого не было спасения.
Довольствие утром и вечером состояло из плохого чёрного кофе, сваренного из кофезаменителя, без сахара, одного фунта хлеба в день, который тут же съедался утром под кофе. Потом ещё иногда бывали масло, повидло или ливер. Колбаса, серый жир, названный обезьяним, но тоже мало грамм на рыло – его хватало бы накормить котёнка, но не молодого оголодавшего солдата.
При этом теперь было три мясопустых дня в неделю. Обед состоял из литра жидкого супа, в основном манный или из сушёных овощей. Полевая кухня подъезжала к самым передовым. Нам, резервному взводу, суп привозили в котле на тележке. Когда подходило время прибытия кухни, большая часть солдат шла к ней, т.к. каждый хотел быть первым, лелея надежду выхватить кроме этого литра ещё что-нибудь из остатков в котле. Сам котёл дочиста выскребался ложками. Иногда, если первые хотели пристроиться к котлу, ездовой внезапно стегал лошадей и галопом гнал к месту раздачи, так что первые оказывались последними. Несмотря на это ещё были тупоумные патриоты, верящие в победу Германии.
Т.к. наступила весна, в огородах разрушенных домов и на обочинах прорастало много крапивы. Её тут же срывали, варили в солёной воде, в обед примешивали к супу и поглощали. Также собирали одуванчики и лебеду, варили и ели. Однажды мне удалось подстрелить на ёлке дикую кошку. На вкус она была превосходна. Я раньше никогда не думал, что паду так низко, чтобы есть кошачье мясо.
Мы каждый вечер ходили на передовую сооружать новые заграждения и окопы. На рассвете мы возвращались в бараки. На обратном пути каждый шёл как хотел, группами по два, три, а то и десять человек. Тут дорогу нам перебежал ёжик. Человек восемь спрыгнули в канаву, чтобы поймать его. Однако всякий, кто сумел его схватить, натыкался на иголки и ронял, вскрикнув. Так солдаты и толпились у канавы. Никто не хотел отпускать добычу, но никто и не мог её взять. Я тоже спрыгнул в канаву и увидел ежа, который, конечно, свернулся и лежал между ног толпящихся солдат. Я быстро снял шапку и закатил его туда ногой. Ёжик был мой! Половину я зажарил, а другую пустил на суп. Это для меня был настоящий пир.
Как-то утром, когда мы шли с работ, я увидел в луже около сотни лягушек, которые метали икру. С товарищ-ем, садовником из Страсбурга, я пошёл их ловить. Тут же почистили добычу. Пруссаки, которые наблюдали за этим, почти блевали от отвращения, т.к. не едят лягух. Тут мы начали их жарить на сковородке на печи. Садовник днём ранее получил из дому полфунта масла и лягушачьи лапки, зажаренные на масле, источали очень приятный аромат. Один за другим подходили пруссаки, привлечённые великолепным запахом и жадно пялились на сковородку. «Ты, я хочу купить это!». Те, кто по большей части при чистке лягушек морщили носик, теперь хотели обожрать всю сковороду дочиста. Мы просто сказали, что они могут сами наловить лягушек и приготовить. С тех пор ни одна лягушка во всей округе не могла чувствовать себя в безопасности.
Мы надеялись, что снабжение снова станет лучше. К сожалению, мы ошибались. Больше нельзя было это выносить. Никогда, ни разу нас не покормили досыта.
Однажды был сбор батальона. Мы все построились. Тут подъехал на коне командир полка. Он принимал парад. О молодцеватом парадном марше не шло и речи, т.к. во-первых, многих этому не учили, а во-вторых, у нас было мало сил, чтобы выбрасывать вперёд вялые ноги. После этого весь батальон полукругом встал у командира. «Товарищи! – начал он, - мы голодаем, это факт! (при этом у него было круглое лицо и мощная жировая складка на затылке). Да, мы голодаем, но Англия тоже голодает, наши подводные лодки работают, редкому судну удаётся достичь берегов Англии. Франция тоже исчерпала силы и страдает от нехватки продовольствия. (При этом я двумя днями раньше получил письмо с родины, в котором сестра сообщала мне, что там продовольствие в изобилии, нужды нет и следа). «Это совсем как в борьбе, - говорил он дальше, - когда противник уложен на землю, но ещё держит плечо высоко. Это плечо следует прижать к земле, поэтому мы должны держаться. Поскольку мы хотим, должны и будем побеждать!». Этому жирноголовому хорошо говорить, думал я. Несколько патриотично настроенных солдат верили ему. Когда после этого они говорили о голодающих Англии и Франции, я дал им прочитать письмо сестры. «Проклятье! - сказал этот, - если это так, то в конце концов это выйдет нам боком».
В мае 1917 г. наш полк отошёл в тыл. По узкоколейке нас перебросили на 150 километров южнее. В городке Ново-Александровск мы сошли с поезда и по хорошей широкой дороге пошли на передовую, где сменили полк. Все солдаты выглядели жалкими, истощёнными; это показало нам, что здесь тоже царит голод.
Моя рота стояла в маленьком лесочке на полосе земли между озёрами Меддум и Ильзен. Русская позиция находилась примерно в ста пятидесяти метрах. Позиция здесь была очень крепкая. Вдоль всего окопа шёл ход глубиной пять метров, который каждые пятнадцать метров был связан ведущими на передовую лестницами. В общем и целом тут было не очень опасно. Каждый день прилетало несколько гранат и шрапнелей, но они причиняли мало вреда.
Я снова стал командиром отделения и больше не обязан был стоять на посту. Каждую ночь лишь один час дежурил по окопу, проверка постов. Несколько раз в особенно душные ночи я обнаруживал часовых, лежащих без сознания из-за слабости. Совершенно истощённые солдаты попадали на две-три недели в расположенный где-то в тылу дом отдыха, чтобы восстановить силы.
Я еще раз попытался перевестись в пулемётную роту нашего батальона, пошёл к её командиру барону фон Райссвицу и изложил свою просьбу. Тот был очень дружелюбен и сказал, что потребует моего перевода к себе. Через два дня пришёл приказ по батальону: «Ефрейтор Рихерт из 5-й роты переведён во 2-ю пулемётную роту 332-го пехотного полка». Я очень обрадовался, попрощался с товарищами и пошёл к пулемётчикам. Фельдфебель принял меня дружески и спросил, умею ли я обращаться с телефоном. Хотя у меня было мало опыта работы с этим аппаратом, я согласился и стал телефонистом. Нас было трое, каждый ежедневно нёс восемь часов дежурства, которое было очень лёгким. Сидишь в блиндаже и ждёшь, когда зазвонит телефон, а потом по телефону передаёшь приказ дальше. Ещё каждый день приходила сводка главного командования. Её следовало записывать и вывешивать на прибитой к сосне доске, чтобы солдаты могли «наесться» преувеличенных сообщений о победах.
Жизнь здесь была очень приятной. Вот если бы желудок имел больше работы! Со снабжением была беда. Слишком мало, чтобы жить, слишком много, чтобы помереть. Однажды я получил фунт хлеба от семьи Гошель. Посылка где-то провалялась, т.к. шла 14 дней. Мамаша Гошель, видать, упаковала его в тёплом виде, поскольку когда я открыл посылку, хлеб был сплошь массой зелёной плесени. Засушить его было невозможно, выбросить его я тоже не мог, поэтому попытался сварить суп. Набрал воды в котелок, насыпал соли, покрошил туда хлеб. От кипения большая часть плесени отошла; я снял её и выбросил. Затем съел суп. Это было практически невозможно, но я бесстрашно через силу затолкал его в себя.
Прямо у берега озера раскинулось широкая и, конечно же, запущенная пашня. Местами находились отдельные колосья ржи, которые уже созрели. Я нарезал полную сухарку колосьев, вымолотил зёрна, сдул мякину, взял круглый камень и размолол зёрна на каменной плите. Из этого я сварил суп. Конечно, я едал и получше. Восемь дней я делал так, пока во всей округе не осталось ни единого колоса.
Часто я искал малину, чтобы закинуть в желудок хоть что-то. Сразу за убежищем возвышался круглый холм, на котором росло много малины. Передний склон выходил к русским, поэтому сперва я собирал ягоды сзади. Т.к. было жарко, я снял китель. В азарте я обошёл холм не заметив, что больше не укрыт. Вдруг просвистела граната и ударила в склон примерно в трёх метрах слева от меня. Русские заметили мою белую рубашку. Я, конечно, сильно испугался от внезапного взрыва и со всех ног побежал вокруг холма, чтобы попасть в укрытие. На бегу я цеплялся за шипы, упал, рассыпав почти все ягоды из котелка. С почти пустым котелком я пошёл назад в укрытие.
На озере прямо возле убежища была лодка с двумя вёслами. На ней мы со свободным от дежурства телефонистом плавали по озеру и рыбачили с помощью ручных гранат, хотя это было строго запрещено. Иногда нам удавалось поймать несколько отличных рыбин. Мы брали гранату, дёргали шнур и бросали в воду примерно в трёх метрах от лодки. От взрыва слышался лишь глухой удар. Однако вода приходила в такое волнение, что лодка начинала раскачиваться. Рыбы, которые были поблизости, частью умирали, частью были оглушены. Однажды мы в жадности своей заплыли так далеко, что больше не были прикрыты лесом и русские могли отчётливо нас видеть. Мы были заняты сбором оглушенной рыбы, когда в тридцати метрах перед нами в воду ударила граната. В тот же момент я перегнулся через борт лодки, а мой товарищ – через другой, чтобы удержать равновесие. При ударе гранаты товарищ нагнулся, лодка начала качаться и я почти перекувыркнулся чрез борт. Охота к рыбалке у нас на время отпала.
Недалеко от нашего блиндажа находилась старая помойка, которую больше не использовали. Там весной посадили картошку, т.к. там рос прекрасный куст. Я сначала хотел его сорвать, но потом сообразил, что, скорее всего, картошки либо нет, либо она очень мелкая и оставил его. Чтобы он избежал взглядов других солдат, я навтыкал вокруг частый зелёный побег. Я хотел дать кусту созреть, чтобы съесть несколько картофелин. Почти полгода я не видел картошки. Однажды я должен был отнести донесение в батальонный штаб, который находился в крестьянском доме сразу за лесом. От леса до дома тянулись картофельные грядки. Уже несколько раз его по ночам воровали, так что каждую ночь на часах стоял пехотинце и обходил огород. Я пошёл в убежище и сказал своим товарищам: «Сегодня ночью будет картошка!». «Как, что?», закричали они хором. «Да, совсем точно, - ответил я, - дело за мной». Когда стемнело, я пошёл в сторону батальонного штаба. Часовой уже патрулировал огород. Каждый раз когда он в обходе приближался к лесу, я замирал на коленях в кустах. Наконец меня отделял ещё один куст от дороги, по которой шёл часовой. Я пропустил его и когда он дошёл до нижнего угла, пополз на четвереньках на огород и начал выкапывать клубни руками. Всякий раз, когда часовой проходил мимо, я тихонечко ложился между кустов, чтобы сразу по миновании опасности снова начать рытье. Так я постепенно наполнил свой мешок и прикидывал, что мой трофей тянет на 25 фунтов. Подойдя к блиндажу, я сперва прислушался, нет ли там кого-нибудь кроме телефонистов. Затем открыл дверь и закинул мешок. Какое там раздалось ликованье! Как будто каждый выиграл миллион. Тут же хорошая порция была вымыта, почищена и сварена в солёной воде. Воду слили, а картошку растолки рукояткой штыка. Оба хотели тут же сожрать всё, но я сказал: «Не спешите!», взял из ранца железный паёк, открыл банку тушёнки и смешал её с картошкой. Т.к. за съеденный без разрешения железный паёк полагалось три дня ареста, мои товарищи удивились и спросили: «А что если перекличка?». «Спокойно. Я телефонирую утром ротному фельдфебелю, что мой паёк украден. Надеюсь, он пришлёт мне другой с полевой кухней». Мои товарищи искренне расхохотались и мы с удовольствие съели эту нынче редкую пищу.
Однажды у меня сильно заболели зубы. Т.к. это продолжалось несколько дней, я доложил о болезни и получил от батальонного врача направление на зубоврачебную станцию в Ново-Александровске. В приёмной сидели примерно двенадцать солдат, бессловесно пялящихся перед собой. Солдат напротив показался мне знакомым. Однако я не мог его вспомнить. Тут я понял, что он тоже меня пристально разглядывает. Я уже хотел спросить, не эльзасец ли он, как он встал, подошёл ко мне, и сказал, протягивая руку: «Ты же Рихерт из Санкт-Ульриха!». Теперь я его узнал. Это был Йозеф Швоб из Хиндлингена. «Ты стал таким же жирным как я», сказал он. И действительно, Швоб ужасно исхудал. Поэтому я не смог сразу его узнать. Я при таком снабжении тоже был ходячим скелетом. Мы рассказали друг другу о родине, кто что знал.
Я оставил попытку вырвать зубы и мы пошли в городок, надеясь купить чего-нибудь съестного. Однако не добыли ничего кроме кружки пива в кантине. Я бы выпил ещё, но на одного солдата полагался один бокал. Нас обоих удивляло, каким образом жители, осунувшиеся и исхудалые как скелеты, вообще живы.
В середине августа 1917 года я был снят с должности телефониста и провёл несколько дней в поместье Табор. Там располагалась канцелярия роты, а также запасные стрелки, ездовые и лошади. Т.к. ротный фельдфебель по фамилии Ляугш был хороший человек, службы у нас было мало. Чуть-чуть учений и чистка пулемёта.
Однажды фельдфебель сказал мне, что ротный с позиции телефонировал: ефрейтор Рихерт должен при-быть к нему. Фельдфебель и я не имели понятия, для чего. С любопытством я шёл на позицию, где предстал перед ротным в убежище. Я доложил о себе. Ротный сказал со смехом: «Вы должны быть хорошим солдатом, Рихерт!». Т.к. я сперва не понял, к чему он клонит, я не дал ответа. «Кое-что пришло для вас из 9-й роты 260-го полка, к которому вы раньше принадлежали, не так ли?». Я подтвердил. Тут он вытащил коробочку, взял крест из бронзы с сине-жёлтой ленточкой и произнёс, цепляя орден мне на грудь: «Я вручаю вам от имени 9-й роты 260-го полка брауншвейгский крест заслуг!». Затем он пожал мне руку. Я был ошарашен, т.к. покинул 260-го полк четыре месяца назад и не вёл никакой переписки с ротой, кроме моего старого друга Карла Хертера. Ротный полагал, что я довольно долгое время прослужил в той роте или награждён за какой-нибудь подвиг. Я ответил, что провёл в той роте лишь три с половиной месяца и ничего особого не сделал, просто нёс службу как положено. Я покинул ротного и ушёл в Табор. По пути я ещё искупался в озере. Фельдфебель и все солдаты смотрели на меня как на диковинное животное и поздравляли меня с полученной наградой. Т.к. 332-й полк был прусским, здесь были только Железные кресты, который я уже получил в 1916 г. Завистливый взгляд молодого лейтенанта, у которого был лишь Железный крест. Если бы они знали, что я думаю про эту побрякушку, они бы меньше завидовали, т.к. я обменял бы крест с ленточкой на буханку белого хлеба. Единственная радость у меня была то, что я так уважаем в 9-й роте 260-го полка.
Я пошёл на позицию, принимать новый пулемёт. Несколькими километрами южнее был однажды слышен постоянный грохот канонады, к которому примешивался стук пулемётов и треск винтовок. Нас очень интересовало, что там происходит. Тут пришёл приказ: «2-й взвод, пулеметы № 3 и 4, под руководством лейтенанта Хербста быстро приготовиться и явиться в штаб». Я вёл пулемет № 3, унтер-офицер Курц - № 4. Мы при-готовились и понесли наши пулемёты назад. В укрытии нас ждали повозки. Там мы получили продовольствие на три дня: по 1,5 фунта хлеба на день, полфунта это боевая надбавка. Затем мы получили приказ выдвигаться к фронту по большой дороге. Мы вышли на неё. Лес был почти бесконечным. Прямо перед нами, на не слишком большой дистанции, был слышен гром пушек и взрывы гранат. Вдруг короткий свист, примерно в ста метрах перед нами разорвалась прямо над дорогой шрапнель. Тут же прилетела вторая, бухнув рядом с нами. Лошади и расчёты стали волноваться. «Снять пулемёты!», крикнул лейтенант. Мы сорвали пулемёт с повозки вместе со всеми принадлежностями. В тот же момент над нами просвистела граната и упала метрах в ста позади на дорожную насыпь. Возницы разворачивались и полным галопом неслись назад. Мы бы охотней пошли сбоку от дороги, но это было невозможно, т.к. лес слева и справа состоял из частого непроходимого кустарника. Каждый взял причитающийся ему материал. Стрелки 1 и 2 схватили пулемёт, 3, 4 и 5 взяли ящики с боеприпасами, в то время как я, командир пулемёта, нёс канистру, большую лопату и шланг отведения пара. Дорога лежала под постоянным огнём русской артиллерии. Часто приходилось бросаться в канаву, чтобы укрыться, или прятаться за стволы деревьев у обочины. Нигде не видно блиндажа. Тут с передовой идут раненые. Мы спросили, что творится впереди. Но они были так испуганы и задыхались от бега, что смогли дать нам на бегу лишь отрывочные ответы.
Наконец дорога пошла по выемке; в левом склоне была вырыта штольня. Мы оставили пулемёты с барахлом снаружи и забежали в штольню. Здесь, в безопасности, мы чувствовали себя хорошо и уютно, могли перевести дух. Лейтенант Хербст, который был разумным человеком, и тоже, видимо, не хотел погибать геройской смертью, сказал: «Так, в любом случае мы останемся здесь, пока стрельба не стихнет». Это было сказано от сердца.
Примерно через час обстрел дороги прекратился. Мы взяли вещи и наконец достигли позиции, которая находилась на холме в лесу близ пары убежищ. Это была резервная позиция. В случае прорыва русских мы должны были здесь остановить их. Мы быстро соорудили площадки для наших пулемётов и установили их там. Привели в порядок два укрытия. Артиллерийский огонь бушевал с неубывающей силой. Несколько гранат упало близ нашего убежища, но не навредили нам. Впереди вдруг затрещал мощный ружейный огонь, который длился примерно полчаса. Много легкораненых прошло мимо нас; они сообщили, что русские вклинились в передовую немецкую позицию. Несколько рот пехоты шли вперёд, чтобы контратакой выбить русских в позиции. Все удручены, они говорили нам: «Вам, пулемётчикам, опять везёт. Вы можете остаться здесь в укрытии, а мы полезем под пули».
Примерно через час немецкая артиллерия начала бешено стрелять. Русские, которые стянули сюда много артиллерии, не скупились на ответ. Сильный ружейный огонь сказал нам, что контратака идёт полным ходом. Когда стрельба стихла, много пленных русских было уведено в тыл мимо нас, многие из них обречены на медленную смерть от голода. Многое из пленных тащили вчетвером палатки с ранеными немцами и русски-ми. Потом наступила тишина.
На другой день мы получили приказ вернуться в полк. Мы были очень рады выйти сухими из воды. По приходе в роту, несколько солдат рассказали нам, что мы уйдём отсюда, никто не знал куда. Я пошёл к моему кусту картошки, который всё ещё стоял один в старой помойке и, видимо, никем не обнаружен. Я сорвал его, там висело 4 картофелины. Я помыл их и сварил. Какое наслаждение! Она показалась вкуснее всех пиршеств, что до, что после войны. Несколько месяцев я не ел картошки, не считая той, которую украл у батального штаба.
Переброска войск под Ригу
26-го августа 1917 года наш полк сменили другие войска. Через два дня марша мы прибыли в Еловку. Наша рота была расквартирована в имении Ной-Митау, примерно в получасе ходьбы от Еловки. В имени также располагался штаб дивизии. Имелся фруктовый сад, чьих размеров и красоты я не могу описать. Деревья ломились под тяжестью благородных сортов яблок и груш. Ранние сорта уже созрели. Нам было строжайше запрещено ходить в сад и брать фрукты. Они служили десертом для господ офицеров. Конечно, помимо своего большого жалования и лучшего снабжения офицеры должны были ещё иметь десертные фрукты. Обычный солдат должен был только голодать, кричать ура, страдать от вшей и гибнуть за горячо любимое отечество. За это он получал (кроме снабжения и обмундирования) 53 рейхспфеннига в день. Это ли не великолепно? Всегда хорошо расквартирован, а когда идёшь спать, просто ложишься на спину и укрываешься животом. Да, «весела жизнь солдата», как раньше пели.
Сад был обнесён двухмётровой рабицей. Днём на каждом шагу стоял гусар с заряженным карабином. Ночью ещё ходили патрули по саду. Я хотел поесть яблок. Сперва, когда стемнело, я пошёл к гусару на часах и сказал: «Послушай, товарищ, я хочу съесть пару яблок. Я два года их не ел». Но это не сработало. Гусар сказал мне: «Так не пойдёт. Если меня поймают на этом, я окажусь в окопах, а я не хочу из-за тебя терять тёплое местечко при штабе дивизии». Я согласился с ним.
Но яблок мне всё же хотелось. Я пошёл к повозке, взял мешок, в котором хранил свои пожитки, опустошил его, взял прикреплённые к повозке кусачки и обошёл пост. Ночь была темна, и благоприятствовала моему замыслу. В середине между двумя постами я лёг на землю примерно в тридцати метрах от ограды и стал ждать, когда пройдёт патруль. Подполз к забору, вытащил ножницы для проволоки – щёлк-щёлк-щёлк – прорезал щель в сетке, раздвинул её и пролез внутрь. Затем затворил щель. Чтобы по возвращении найти место, я положил на землю шапку. Тихо пошёл в сад, трогая низко провисшие ветки, мягкие ли уже яблоки и груши, или поднимал опавшие фрукты. Я наполнил мешок до верха, завязал его шнурком.
Наутро мы пошли в Еловку, где погрузились на поезд. Мы ехали весь день до поздней ночи. Никто не знал куда. Когда мы ночью проезжали большой вокзал, я смог прочесть название – Митау. Я знал, что Митава в Курляндии, южнее Риги. Проехав ещё два часа, мы слезли и пошли пешком. Под утро мы сделали двух-часовой привал. Затем пошли дальше, целый день, сделав пару коротких пауз.
Наступление на Ригу, переход Двины под Икскюлем
2-е сентября 1917 года
Ночью мы пришли в большой лес, где уже лежало много солдат. Здесь мы узнали, что русский фронт перед нами прорван и будет развито наступление. Снова милые перспективы! Всех нас страшил наступающий день. Два батальона из нашего полка оставались в лесу в качестве резерва, другие должны были произвести прорыв. Всем было любопытно, какой батальон будет атаковать. Скоро мы узнали. «2-й батальон, приготовиться!». Вот чёрт, я к нему принадлежу! Мы приготовились и поплелись вперёд по тёмному лесу. Стало чуть светлее, лес кончился, местность поднималась. Перед нами лежал густой белый туман. Оттуда порой прилетала граната или гремел ружейный выстрел, но в общем было тихо. Внезапно мы оказались перед окопом, забитом немецкими солдатами. Пришлось его перепрыгнуть и через пару шагов спуститься в следующий окоп, который был занят слабо. Там мы выстроились. Подходили всё новые солдаты, пока окоп не забился полностью. Мы заполнили в различных местах окопа землёй и плотно её утрамбовали. Зачем, я не знал. Мне показалось, что я слышу тихое журчание и бульканье и спросил одного солдата, который до нас был в окопе, что это такое. «Это Двина, - сказал он. – Она в этом месте четыреста метров шириной. Русская позиция на том берегу». «И здесь мы должны атаковать? - спросил я. – Что же будет!». Солдат тоже боялся наступающего утра.
Медленно светало. Почти не стреляли. Это было затишье перед бурей! Когда стало светлее, я мог видеть Двину, которая текла здесь с заметной скоростью. Русскую позицию не было видно из-за тумана. Все напряжённо ждали, что произойдёт. Одним махом начала стрельбу немецкая артиллерия, которой сюда стянуто очень много. Снаряды летели над нами и с грохотом взрывались на том берегу. Куча миномётов, в основном тяжёлых, которые стреляли стокилограммовыми минами, тоже включились в игру. Всюду стоял грохот, свист, треск, аж уши начали болеть. Когда солнце взошло, туман постепенно исчез, так что я смог увидеть русский окоп на том берегу. Он полностью был укутан чёрным дымом, везде сверкали вспышки и взметались ввысь мощные облака дыма. Также густой гранатный дым висел над некоторыми участками лежащего вдали леса, где, по всей видимости, стояли русские батареи, им тоже порядком досталось от нашей артиллерии. Русская артиллерия тоже начала стрелять, так что мы были вынуждены пригнуться. Прямое попадание близ меня убило и ранило несколько солдат. Внезапно мы услышали прямо перед нами мощный взрыв; густой чёрный дым взметнулся над нами, а куча комьев земли посыпалась на нас. Затем я посмотрел из укрытия вперёд, где увидел воронку. Она была с комнату размером и получилась от одной из 28-см гранат. Тут снова свист, в тот же миг ужасный взрыв. На сей раз позади нас. Следующие тяжёлые гранаты били в лес позади нас. Ураганный огонь немецкой артиллерии и миномётов всё продолжался. В этом шуме пришёл приказ: «Всем приготовиться!». Мы вытаращились друг на друга. «Мы не можем переплыть реку», сказал мой сосед. Тут мы услышали сзади крик, как если бы кто-то подгонял лошадей. Я глянул назад и увидел, что подъезжает мостостроительная колонна. В быстром темпе они проехали по ранее выровненным нами местам окопа к реке, нагруженные большими жестяными лодками. Много сапёров бежало за ними, вмиг разгрузили лодки и спустили на воду. Тут у нас раздалось: «Все быстро наружу и в лодки!». Мы быстро разделились и по 20 человек сели в лодки. Шесть сапёров гребли, мы пересекали реку. Было очень неуютно на воде. Мы все скорчились. Над нами свистели снаряды, под нами и вокруг нас журчала вода. Куда ни глянь, вся река кишела лодками, которые как можно скорей плыли к другому берегу. Отдельные русские гранаты били между лодками, поднимая огромные столбы воды. Выше нашей лодки другая получила попадание и затонула в считанные секунды. Нераненые пассажиры пару минут поборолись с волнами, а затем пропали один за другим. У меня холодок пробежал по спине. Когда я увидел это, отстегнул штурмовой ранец, расстегнул ремень и сложил всё рядом с собой чтобы лучше мочь плыть, если нас постигнет та же участь. Я опасался, что по нас будут стрелять ружья и пулемёты, но кроме отдельных ружейных выстрелов всё было тихо. Мы приблизились к берегу. Наша артиллерия перенесла огонь дальше. Со скрипом выползла наша лодка на песок. Все выпрыгнули и были очень рады снова иметь твёрдую почву под ногами. Лодка причаливала за лодкой и скоро сотни солдат стояли прикрытые крутым берегом метра три высотой. Мы высадились примерно двумя сотнями метров ниже по течению от нашей отправной точки. Течение отнесло нашу лодку, как и другие. Берег, на котором была русская позиция, равно как и заграждения, был разнесён в клочья. Теперь надо было штурмовать окоп. Это была лёгкая работа. Мы наткнулись на слабое сопротивление. Окоп по большей части был сровнен с землёй, кругом валялись разодранные взрывами трупы русских пехотинцев. Тут и там в углу окопа сидел русский и при нашем появлении поднимал руки. За позицией были разбросаны убитые при бегстве русские солдаты. Я посмотрел на наш берег и увидел, что сапёры уже готовят понтонный мост. Всё ещё прилетали русские гранаты, которые рвались в реке или на том берегу. Теперь мы стрелковой цепью должны были приблизиться к лесу в шестистах метрах от нас. Временно мы были укрыты маленькой возвышенностью. Однако как только мы поднялись на её вершину, услышали с опушки ратата русских пулемётов. Пули свистели у нас в ушах и вот упали первые раненые. Мой расчёт по моей команде запрыгнул в ближайшую воронку. Большой лопатой я быстро сделал площадку для стрельбы, так чтобы ствол чуть возвышался над землёй. Русские стреляли безумно, так что при окапывании был ранен ещё один из наших. Мы быстро зарядили пулемёт. Я выпустил четыре ленты за три минуты – тысячу патронов. Я стрелял по опушке, откуда доносился треск и поливал туда-сюда. Однако стрельба русских не смолкала. Тем временем с нашей стороны все окопались, так что пули русских не могли уже причинить много вреда. Русские наверняка соорудили в лесу скрытое пулемётное гнездо, так что мы не могли к нему подступиться. Тут пришла помощь от немецкой артиллерии. Опушку засыпали гранатами и шрапнелью. Под прикрытием огня мы продвинулись и достигли леса без потерь. Мы вошли в него и вскоре наткнулись на батарею полевой артиллерии, которая была совершенно расстреляна. Чуть дальше была уцелевшая батарея из четырёх орудий, с которых русские сняли затворы. Лес состоял здесь из кривых сосен, которым на песчаной почве было мало питания. На плохой песчаной дороге мы обнаружили два мощных орудия, которые рано утром столько страху навели на нас.
Медленно спускался вечер. Мы переночевали в лесу. Для охранения были выставлены сильные полевые дозоры. После того как я съел хлеба и тушёнки, мы легли на землю и уснули, т.к. смертельно устали. Рано утром подошла полевая кухня, принеся нам еду, кофе и хлеб. Кашевар поведал, что сапёры за три часа навели четырёхсотметровый понтонный мост. Когда мы поели, пришёл приказ приготовиться и выступать. Мне и всем другим было страшно, кто знает, что принесёт день.
Мы услышали впереди ружейно-пулемётный огонь, стало быть, там новая линия обороны русских.
После примерно десяти дней отдыха мы снова приготовились к маршу. В имение Зунцель в пятнадцати километрах за фронтом. Нас разместили в полностью разграбленной бакалейной лавке. Комната была битком набита солдатами. Здесь мы тоже в основном питались картошкой. Я чувствовал, что мои силы в последнее время очень выросли. Я снова имел много лучший внешний вид, как и другие солдаты. На холме перед деревней мы строили позицию. Нас прикрывали выдвинутые далеко вперёд полевые дозоры. Ни следа русских. Большинство, по всей видимости, убрались подальше. Как мы слышали, ночью нас должны отвести назад. Местечко Зунцель, в котором стоял удивительный замок, должно быть сожжено и взорвано, как и все лежащие между позициями здания. О бедных жителях никто не думал.
Однажды меня вызвали к ротному фельдфебелю. «Рихерт, - сказал он, - снова ваша очередь ехать в отпуск. Вы получили восемнадцать дней; если хотите, можете подождать два дня и поехать со мной». Это было приятно. «Господин фельдфебель, - спросил я, - могу ли я получить двадцать восемь дней сельскохозяйственного отпуска?». Тут фельдфебель, порядочный и дружелюбный человек, засмеялся. «Но Рихерт, вы же поедете к семье беженцев в Баден и посадите разве что пару горшков с цветами». Я со смехом согласился с ним, показал ему свой зольдбух, где написано, что я крестьянин и сказал: «При желании я могу это сделать. Это всего лишь второй раз, когда я еду в отпуск». «Хорошо, Рихерт, - сказал фельдфебель, - вы получите 28 дней, я позабочусь об этом». Я поблагодарил и вышел.
Мой второй отпуск
Через два дня мы оба уехали. Часто приходилось сверяться с картой фельдфебеля, чтобы найти верный путь. Наконец мы вышли к имению, где наш полк на второй день наступления понёс тяжёлые потери при атаке. Убитые были погребены в братской могиле на опушке. Мы шли ещё три часа, прежде чем попали на вокзал. Там также была вошебойка. Каждый отпускник должен располагать свидетельством о дезинсекции, чтобы ехать дальше. Т.к. скоро был вечер, она уже закрылась. Мы могли пройти туда только назавтра в полдень. Это не устроило фельдфебеля, т.к. он охотней бы оказался как можно скорей у жены с детьми. Мне же было всё равно, т.к. я в любом случае не мог поехать домой. Совершенно случайно фельдфебель встретил ефрейтора, писаря из вошебойки, своего земляка. Фельдфебель поведал ему о своей беде. «Это ерунда, - сказал писарь, - я в два счёта улажу вопрос с пропусками». Он пошёл в своё бюро и через пару минут принёс документы. Мы поблагодарили и сели на поезд, который уже был готов к отправке. На бумаге мы оба были дезинсектированы, но в действительности постоянно скребли места укусов этих паразитов, которым не было конца. Эти милые зверьки ужасно размножились за время наступления.
Мы ехали всю ночь и пересекли немецкую границу у Мемеля. Затем ехали по Восточной Пруссии. Была прекрасная осенняя погода, население занималось копанием картошки. Судя по набитым мешкам, урожай картофеля был очень хорош.
В Кёнигсберге фельдфебель попрощался со мной, т.к. происходил из провинции Позен и должен был ехать другой веткой. В купе со мной ехала старая дама со своими хорошенькими дочерьми. Мы вели разговоры обо всём возможном. Они спросили, откуда я еду. «С Рижского фронта». Затем они спросили, участвовал ли я в наступлении под Ригой, на что я кивнул. Они были очень воодушевлены дутыми сообщениями газет о победах. Я рассказал им о своём опыте во время наступления, изложил своё мнение о том, что население полностью разграблено и, на мой взгляд, наступление ничуть не приблизило конец войны. И мне было жаль пятьсот тысяч жителей Риги, которые теперь обречены на голод. Все трое с открытым ртом слушали меня. Их воодушевление получило мощный удар. Они рассказывали со своей стороны, как туго теперь с про-довольствием и только по карточкам, поэтому люди, не имеющие возможности покупать продовольствие втридорога окольными путями, едва могут жить. Несмотря на это все три женщины были убеждены в немецкой победе, т.к. повсюду наши войска стояли глубоко на территории противника. Я сказал, что для Германии будет очень трудно стать победительницей, поскольку Англия не проиграла ни одной войны, а кроме того, надо помнить об Америке. Но дамы не разубедились. Через некоторое время я уснул. Когда проснулся, по моим брюкам ползала пара больших вшей, наверное, выползли через ширинку. Я стеснялся женщин и наблюдал, заметили ли они насекомых. Но они мирно беседовали дальше и я незаметно уничтожил их руками. В Кюстрине дамы сошли с поезда. Я пошёл в другое купе, где сидело несколько солдат. Там я встретил берлинца, у которого умерла жена, из-за чего он получил четырнадцать дней отпуска. Другие солдаты были из Рейнланда.
В Берлине мы сошли поезда. На Силезском вокзале всё кишело людьми. Мне тут же бросились в глаза худые лица женщин и девушек, бледные, изнурённые с тёмными кругами под глазами. Здесь тоже война, подумал я, война с голодом.
Я с тремя рейнцами пошёл в город. Мы осмотрели дворец кайзера, колонну Победы, железного Гинденбурга и многое другое. К вечеру мы проголодались и ни у кого из нас не было еды. Мы зашли в ярко освещённый большой ресторан и спросили пива. Боже, какой безвкусный напиток! Хмель и солод здесь отсутствовали. Мы спросили чего перекусить. «У вас есть карточки?», спросил кельнер. «Что за карточки? Где мы должны их взять?». «Хлебные, мясные, картофельные, - сказал кельнер, - без них невозможно что-либо подать на стол». Рейнцы начали ругаться. «Ну и дела! Мало того что на фронте дерёшься, так еще и в родной норе голодать!». Мы пошли дальше и попытали счастья еще в трёх трактирах. Пива сколько хочешь, но еды совсем нет. Один дружелюбный берлинец поставил каждому из нас по два бокала пива и сказал, что отведёт в ресторан, где точно дадут еды. Сказано-сделано; мы сели на трамвай и примерно полчаса ехали по красиво освещенному городу. Наконец мы слезли. Берлинец отвёл нас в ресторан, где подавали спину часть косули с картошкой. Дичь была единственным мясом, которое можно было купить без карточки. Порция состояла из шести мелких картофелин, маленького кусочка косули, сверху ложка соуса. На вкус великолепно, однако тарелка опустела слишком быстро. Хоть я и не хотел платить за обжорство, я бы спокойно съел ещё 8-10 таких порций, но полагалась только одна порция на рыло. Добрый берлинец оплатил всё. Мы поблагодарили его и пошли гулять. Часто нас останавливали проститутки или повисали на локте, когда мы шли мимо, взглядом показывая, что хотят пойти с нами. Мы, однако, избегали их низкого общества и шли на Анхальтский вокзал, куда после многочисленных расспросов и прибыли.
Я решил сделать крюк через Рейнланд, т.к. находил поездку по неизвестной мне земле очень интересной. К вечеру следующего дня мы прибыли в Кёльн. Здесь рейнцы со мной распрощались. Я поехал дальше вдоль Рейна в Кобленц, оттуда вдоль Мозеля в Трир, чудесная поездка! В Трире я сошёл с поезда. Я знал, что там расквартирован запасной батальон моего полка и хотел получить новую форму, т.к. моя совсем износилась. Личный состав как раз получал убогий обед. Я пошёл к дежурному унтеру и попросил его выдать порцию и мне, т.к. только прибыл с фронта. Повезло. Затем я спросил насчёт каптёрки и пошёл туда. Но сержант-каптёр здорово на меня наорал, когда я изложил ему свою просьбу. «Так всякий мог бы сюда прийти!». Я спросил у сержанта, где живёт командир батальона и пошёл к нему. Денщик доложил обо мне. «Пусть войдёт!», услышал я голос майора. Я вошёл. Майор обедал. Здесь нужда военного времени мало заметна. «Чего вы хотите?», спросил он не очень приветливо. «Господин майор, - ответил я, - я только что прибыл с фронта в отпуск и хотел здесь, в запасном батальоне моего полка попросить новое обмундирование!». Майор осмотрел меня и заявил, что во время отпуска я могу носить гражданское платье. На это я ответил: «Господин майор, я могу носить только форму. Моя родина в оккупированной французами части Эльзаса и поэтому для меня недосягаема». «Хорошо, вы можете получить новую униформу», сказал майор, написал записку, которую я должен был отдать каптёру. Я вернулся туда и получил новые тряпки вместе с шапкой. Затем я купил в лавке обмотки. Мой внешний вид был восстановлен. Тут я подумал: у меня на пузе шёлк, а в пузе щёлк, т.к. всё кишит вшами. Я осмотрел достопримечательности, из которых мне больше всего понравились Римские ворота. Я снова сел на поезд и поехал вдоль Саара в Саарбрюкен, Кайзерслаутерн, через Рейн у Людвигсхафена в Маннхайм и Хайдельберг. Там уже ушёл последний поезд в Эбербах, поэтому пришлось ночевать в Хайдельберге. С огромным трудом я смог получить в вокзальном ресторане картофельный салат с двумя тонкими колбасками. Человек из Красного креста спросил, хочу ли я переночевать в Хайдельберге, на что я согласился. «Пойдёмте со мной!», сказал он и отвёл меня в лежащий близ вокзала отель, где дал комнату с красивой чистой постелью. Затем он спросил меня, когда разбудить и ушёл. Я разделся и вместе с вошками лёг в постель. Боже, какое чувство спустя год снова лежать в хорошей мягкой постели! Здесь убогая жизнь на фронте вставала прямо перед глазами. Т.к. я очень устал в поезде, то быстро уснул. В самую рань человек из Красного креста разбудил меня. Я встал и оделся. Подумал: не потерял ли я в постели кого из своих обитателей. И действительно: с десяток копошились на простыне. Сперва я хотел их поймать, а потом решил: «Чепуха! Мой последователь должен почувствовать».
Я поехал к семье Маттлер в Эбербах, где был весьма дружелюбно принят. Я тут же попросил сделать горячей воды, чтобы помыться. Так я снова стал свободен от вшей.
Я прожил очень приятные дни. Беда была только с продовольствием. Никогда не наедался досыта. Т.к. у меня закончились носовые платки, я пошёл в большую лавку, чтобы купить две штуки. «Талон, пожалуйста, - сказал владелец лавки. Я вообще не знал, что это такое. Тут он мне объяснил: он не должен ничего продавать без талонов, иначе лавку закроют. Талоны можно получить в канцелярии бургомистра. Но после долгих уговоров он всё же согласился продать мне платки без талонов. Я пообещал ему держать язык за зубами.
1917 год был урожайным на фрукты. Во время поездки я всюду видел ломящиеся от плодов яблони и груши. Сосед семьи Маттлер, у которого был сокозаводик, спросил меня, не хочу ли я ему помочь. Он перегружен работой и платит две марки в день. Против этого я ничего не имел: во-первых, работа мне больше не была привычна, а, во-вторых, я приехал в отпуск, чтобы что-то получить, чтобы мои угасшие силы не полностью исчерпались.
За три дня до конца отпуска я распрощался с семьей Маттелр и поехал в Рейнланд. В Вецларе была долгая остановка. Близ вокзала был большой лагерь военнопленных. Пленные размещены в бараках. Высокий забор из колючей проволоки окружал двор, по которому могли перемещаться пленные. Т.к. у меня было полно времени, я пошёл посмотреть на них. Как выглядели бедолаги! Бледные, исхудалые, с потухшими глазами стояли эти несчастные. Они, казалось, от голода стали совсем тупыми и равнодушными. Здесь были представлены все породы: французы, бельгийцы, англичане, шотландцы в своих коротких юбчонках, итальянцы, сербы, румыны, русские, индусы, арабы и негры. Все они были вынуждены покинуть свою родину, чтобы принести ужасному богу войны такую тяжёлую жертву.
С Августом Цандером и семьёй Гошель я прожил три очень приятных дня; затем снова отправился на фронт. В этот раз я ехал в Ригу и был удивлён, когда увидел город. Таким красивым я его не представлял. Изуми-тельные улицы сменялись великолепными площадями. Также я видел там прекрасные церкви. Я бы охотно остался там дольше, но мой отпуск заканчивался и я должен был скорее разыскать свою часть, чтобы избежать наказания. Я пошёл в справочное бюро, где мне сказали, что полк сменил позицию и сейчас находится на реке Ливонская Аа. Я мог ехать по ж/д до Роденкуа – Куссау, местечка, которое состоит сплошь из укрытых в красивом лесу вилл и ресторанов. Оттуда было нужно пройти ещё несколько километров. В настоящее время местечко, излюбленное жителями Риги, полностью покинуто жителями и населено главным образом немецкими офицерами. Я навёл справки, где стоит 332-й пехотный полк. Я должен был следовать по магистрали Рига – Петербург. Вдоль дороги стояли или лежали кучи полевых кухонь и других повозок, которые русские бросили во время отступления. Я перешёл Аа по мосту, это была речушка метров 30 шириной. Наконец я встретил солдат моего полка, которые описали мне место стоянки моей роты. По пути я встретил берлинца, который ехал со мной в отпуск. Он рассказал, что его жена по прибытии уже были погребена. Он пробыл в Берлине всего шесть дней, затем добровольно вернулся в полк, т.к. в городе он влачил полуголодное существование.
Ротный фельдфебель, ездовые, запасные стрелки и лошади моей роты биваковали в Вавер Норд, маленьком убогом посёлке, который состоял из пары хижин. Я доложил о возвращении из отпуска. На следующий день я с ещё парой товарищей должен был помогать на стройке блиндажа для командира роты. Я как раз был занят тем, что делал спинку из еловых брёвен рядом с ведущей в убежище лестницей, как до меня донёсся голос: «Салю, Никель!» Изумлённо глянув вверх, я увидел своего дорого друга Эмиля Виннингера из моей родной деревни. Я поднялся к нему и в ближайшем леске мы разговаривали о родине. Каждый рассказывал новости, какие знал о ней. Эмилю вся эта собачья жизнь тоже надоела и мы решили для себя перебежать к русским, т.к. мне сообщали из дома несколько знакомцев, попавших в плен к русским будучи немецкими солдатами, что они сейчас находятся во Франции, т.к. пленные эльзас-лотарингцы перевезены во Францию. Эмиль стоял дальше в паре километров на выдвинутом полевом карауле. Он набросал схему на листке бумаги, чтобы я мог найти дорогу.
Я пошёл к ротному фельдфебелю и попросил увольнительную на следующий день, чтобы навестить «кузена». Он тут же составил документ, который я должен был подписать у командира роты. Я купил в кантине бутылку рейнского для храбрости и сто сигарет, которые хотел отдать русским по прибытии, чтобы они нам ничего не сделали.
С наступлением ночи во дворе разжигали большой костёр, чтобы солдаты могли у него погреться, поскольку хотя был всего лишь конец октября, по ночам уже было холодно. Я отошёл со своим хорошим товарищем Альфредом Шнайдером из Меца в тёмный угол и рассказал о своём замысле. Затем я попрощался с ним. Как я позже узнал, за нами следил один фельдфебель, который тоже отошёл еще дальше в темноту, а затем изложил свои подозрения ротному фельдфебелю.
Мой ночлег располагался над хлевом, под соломенной крышей, где раньше жили куры. Я делил его с товарищами. Когда я решил, что все уснули, то тихо встал, зажёг свечу, надел вторую пару кальсон и рубашку, сунул в карман мундира пару носков. Это заметил рейнец по имени Гайлер, это узнал и фельдфебель. Когда я рано утром хотел спуститься по лестнице, чтобы идти к Эмилю, пришёл ротный писарь Кребс и сказал: «Рихерт, ты сегодня остаёшься здесь!». Тут же я смекнул, что дело пошло вкось, но сказал совсем простодушно: «Ладно, я останусь».
Мой товарищ Альфред Шнайдер, который утром уехал в Либау за запчастями для пулемётов, рассказал мне на следующий день по возвращении: «Рихерт, они что-то узнали о твоей затее; прежде чем я убыл в Либау, меня вызвали к фельдфебелю в канцелярию. Меня спросили, о чём ты со мной тайно беседовал тем вечером. Я, конечно, соврал. Фельдфебель спрашивал дальше: почему Рихерт попрощался с тобой? Я со смехом ответил, что ты знал о предстоящей мне поездке в Либау и шутливо попрощался на случай железно-дорожной катастрофы». Шнайдер сделал все правильно. Несмотря на это я заметил по взгляду фельдфебеля, что он имеет подозрения. Я всеми силами изображал простодушие и нёс службу как раньше.
Как-то была выдача жалованья. Личный состав выстроился в две шеренги. Я стоял в ряду унтер-офицеров, поскольку был командиром пулемёта. После выдачи ротный фельдфебель сказал: «Я хочу довести до роты: если солдат или начальник заметит, что солдат или начальник подозрительно себя ведёт, то он должен тут же доложить в канцелярию роты». Я, конечно, понял, что речь адресована мне, но был готов выслушать её с самым невинным видом, как будто дело совершенно меня не касается. А фельдфебель поглядывал на меня украдкой.
Жизнь шла своим обычным чередом. Основными были стройка, голод и вши. Близ хижин Вавер Норда находились несколько уже двадцать раз перекопанные картофельных полей; их снова обшаривали в надежде найти картофелину-другую.
Совершенно внезапно [12.12.1917] распространился слух: перемирие с Россией! И в самом деле, он соответствовал действительности. Наш полк покидал позиции, на неопределенное время расквартировывался в Риге. Эта новость всеми радостно принята. Тут же я с одним лейтенантом и тремя солдатами выдвинулся в Торенсберг, южный пригород Риги, чтобы подобрать для роты квартиры. В Роденруа-Куссау мы сели на поезд до Риги. Там мы переночевали в отеле. Наутро мы нашли для лошадей и личного состава прекрасные квартиры в кожевенной фабрике. Она, как и все здешние фабрики, была закрыта из-за нехватки сырья. К вечеру туда добралась рота; солдаты были довольны квартирьерами. Солдат поселили в бывших бюро, заставленных проволочными койками. Унтер-офицеры и фельдфебель жили в вилле директора, где также разместилась ротная канцелярия. Командир роты, барон фон Райссвиц, жил в маленьком замке за пределами фабрики.
Жизнь в Риге
Город Рига стоит на р. Двина и это один из крупнейших торговых городов России. Она насчитывает полмиллиона жителей, в основном латышей, но и немцев много. Почти всё население владеет немецким языком. Жители, вплоть до самых бедных слоёв населения, очень современно и хорошо одеты, что совершенно не похоже на Россию. Латыши в основном красивое, хорошо сложенное племя, девушки и женщины почти все милые и выглядят прельстиво.
Служба в Риге была лёгкой. По утрам два часа инструктажа, после полудня чистка пулемёта и спорт. Каждую неделю было два малых похода с тактическими учениями. Жизнь в общем была приятной, если бы с продовольствием было получше. Ни разу не наелись досыта. Среди населения нужда росла ото дня ко дню и более бедные люди едва влачили существование. Заработка для рабочих почти не было, все предприятия стояли. Жители часто жаловались, что мы их так разорили и почему мы не заняли Ливонию и Эстонию, поскольку из этих лежащих к северу от Риги провинций, богатых сельскохозяйственными угодьями, они получали продовольствие. Но что тут могли сделать солдаты! Из ранее захваченных частей России мы не могли ничего доставить в город, т.к. они были совершенно выжаты немцами, так что жители едва могли существовать. Из-за нужды большая часть населения была охвачена безудержной ненавистью к немцам, так что несколько раз наших солдат убивали на глухих улицах. Теперь по ночам приходилось ходить с заряженным пистолетом.
Пригород Торенсберг отделён от Риги рекой примерно в шестьсот метров шириной. Т.к. с немецкой стороны опасались восстания в городе, часто сообщение с городом было запрещено и единственная переправа через Двину, построенный немцами деревянный мост, заблокирован военными. Иногда это вызывало ругань, т.к. многие люди не могли попасть домой.
Рига, которая лежит несколькими километрами вглубь материка от устья Двины на Балтийском море, могла принимать большие суда. Перед войной это был третий по величине торговый порт России; в настоящее время вся торговля парализована, лишь несколько военных транспортов, сторожевых катеров и кораблей береговой обороны курсировало по гавани. Разгрузочная стенка, к которой причаливали суда, была три километра длиной. В нижней части порта был товарная станция; там добро перегружали из судов в вагоны. Здание станции русские сожгли перед отступлением. Другие мосты через Двину, одни из самых больших и красивых мостов, что я видел, были взорваны русскими. Днём и ночью велись работы по подъемы рухнувших частей мостов, весящих тысячи тонн.
Тем временем наступила зима, всё замерло в снеге и льду. Двина полностью замёрзла.
На Рождество в роте был организован маленький праздник. Красивая ёлка горела в большом фабричном цеху, солдаты спели пару рождественских песен. После этого каждый получил маленький подарок.
На следующий день меня произвели в унтер-офицеры. Я переехал в виллу, где был размещён в комнате с печкой и двумя унтерами. В качестве спальных мест служили проволочные койки, но без тюфяка или матраса, так что приходилось спать в одежде. Однако я чувствовал себя очень счастливым, т.к. не было угрозы для жизни, зато сухо и тепло. Вообще забылось, что ещё идёт война. Как унтер-офицер я получал в день две марки жалованья. Ещё у меня, как у всякого унтера, был денщик, он содержал в порядке мой мундир, чистил сапоги, подметал комнату по утрам, топил печь, приносил кофе и еду. Моя служба была почти такой же как прежде, т.к. я и до того был командиром пулемёта. По воскресеньям у меня была увольнительная до часа дня, чтобы посетить городской театр. Почти всегда ставили отличные пьесы; больше всего мне понравилась «Путешествие вокруг света за 80 дней». Часто я посещал кино, в городе их было много.
Т.к. воскресными вечерами ни кофе, ни чего ещё в роте не давали, я обычно шёл в солдатский клуб, где можно было с трудом урвать за 50 пфеннигов тарелку бобового, чечевичного или горохового супа, конечно, без мяса. Толчея в клубе была такая, что едва протиснешься. За 50 пфеннигов в окне давали тарелку и талон, который надо было отдать на месте раздачи супа. Ложку приносишь с собой. Затем встаёшь в очередь. Петлями из голодных солдат она заполняла почти весь зал. Иногда супа не хватало на всех, последние получали назад свои 50 пфеннигов и оставались с пустым желудком. Со мной так случилось разок. Больше часа я стоял в очереди. Наконец я почти достиг места выдачи и радовался тарелке горячего супа, т.к. на улице был дубак. Передо мной стояло всего два человека. Тут раздалось: «Суп кончился!». Получив назад свои деньги, я пошёл дальше.
В кафе и ресторанах города еды не было. Только скверное пиво или чай. Население ещё больше страдало от нехватки продовольствия. Из-за нужды и безработицы многие женщины и девушки шли на панель, чтобы таким печальным способом заработать на пропитание. Многие другие уже были испорчены русскими военными и продолжили это занятие с немецкими солдатами. Иные солдаты, чрезмерно увлёкшись, экономили каждый кусок хлеба и иных продуктов, чтобы принести своим любовницам. Ефрейтор из моего расчёта по фамилии Вестенберг тоже познакомился с такой дурёхой и носил ей те жалкие крохи провианта, которые получал в роте и в которых сам так нуждался. Разумеется, от такого поведения и голода он совершенно исхудал. Я часто предостерегал его, но он оставался глух к моим увещеваниям, так сильна была его страсть.
Хороший мой товарищ, унтер-офицер Курц, тоже познакомился с девушкой и влюбился по уши. Он постоянно рассказывал о своей Лоле, о её красоте и порядочности. Однажды я встретил их вдвоём. Лола действительно очень привлекательная девушка и произвела лучшее впечатление. Однажды он, прыгая от радости, поведал, что цель достигнута. Для этого он взял увольнительную до побудки. Утром мы тренировались на лежащем за городом песчаном пустыре. Унтер-офицер Курц пришёл только когда мы достигли пустыря и доложил о себе барону фон Райссвицу, который на Рождество был произведён в ротмистры. Барон, который и сам вёл распутную жизнь, за что солдаты звали его похотливым козлом, рассмеялся и сказал одно: «Хорошо, примите свой пулемёт. Вы, кажется, здорово потрудились этой ночью. Выглядите бледным». Два дня спустя Курц почувствовал, что заразился венерическим заболеванием. Он стеснялся объявиться больным и надеялся, что санинструктор его вылечит. Как раз наоборот, его состояние постоянно ухудшалось. Наконец он сказался больным и отправился в инфекционный госпиталь, называемом солдатами меж собой рыцарским замком. Болезнь уже испортила ему кровь и остаток жизни он страдал от её последствий.
Вообще много солдат заразились венерическими заболеваниями, так что каждую неделю врач проводил осмотр. Кроме того каждый солдат получил коробочку с кое-чем для предотвращения таких болезней.
Большинство солдат постепенно принимало такой ****ский образ жизни как нечто само собой разумеющееся. Часто я слышал разговоры о Грабенштрассе. Что там творилось! Как-то я с одним унтером из Восточной Пруссии по фамилии Кицманн пошёл на эту достославную улицу. И впрямь чёрти что. Бордель на борделе. Мы вошли. В большой комнате вдоль стен стояли столы, сплошь забитые пьющими чай солдатами. Три совершенно обессиленных парня играли танцевальную музыку. Примерно восемь шлюх крутились в танце с солдатами, выделывая при этом похабнейшие телодвижения. Почти все ****и из-за своего распутного образа жизни выглядели очень плохо, но несмотря на это изображали живость и пытались всеми возможностями соблазнить солдат. В углу стояла будка, там сидела старая карга и через окошко наблюдала за происходящим. Когда солдат хотел подняться с девочкой наверх, он шёл к окну, клал две марки и получал карточку. Её он показывал шлюхе, которая ему приглянулась; они выходили. Это поведение мы оба находили ниже человеческого достоинства. Тут мне бросилось в глаза, что одна из девиц совсем не производит столь отталкивающего впечатления; на её лице отражались глубокие горе и печаль. Кицманн сказал мне: «Эта девушка здесь через силу». Я ответил: «Я тоже заметил её и у меня такое же впечатление». Т.к. мы осушили свои чашки, то заказали ещё чаю. Она принесла его нам и одну чашку для себя, как, видимо, принято в этих заведениях. И уселась между нами.
Мы оба начали разговор с ней и она отвечала на очень хорошем немецком. Я прямо сказал, что ей здесь не место, и спросил, как вышло, что она угодила в это общество. Тут она начала плакать и повернулась спиной к гадине, которая через окошко наблюдала за происходящим в зале, чтобы спрятать он неё слёзы. Она рас-сказала нам, постоянно тихо всхлипывая: «Я раньше всячески пыталась понять, как в своей жизни пришла к такому положению. Я родом из Петербурга и год назад вышла замуж за одного русского офицера, который квартировал в Риге. Мы снимали квартиру и были очень счастливы». От горя она не могла ни слова больше сказать. Когда она чуть овладела собой, то продолжила: «Внезапно началось немецкое наступление. Едва мы решили бежать, город был окружён и мой муж попал в плен. Т.к. мы потратили бывшие раньше в ходу русские рубли, у нас оставалась только некоторая сумма в керенках, которые при вступлении немцев утратили ценность. Так я осталась одна, без денег, с провиантом на пару дней. Когда он иссяк, я продала все лишние вещи, которых было мало, т.к. мы арендовали меблированную квартиру. Каждый день я носилась по городу, чтобы устроиться домработницей, служанкой или уборщицей. Напрасно. Везде один и тот же ответ: невозможно держать прислугу, когда нет провизии для господ. Я была бы рада любой, самой грязной работе. Т.к. я не могла платить за жильё, пришлось съехать с квартиры, где мы так счастливо жили с мужем. Так я очутилась на улице, без жилья, без денег, почти в отчаянии. Я хотела броситься с моста в реку, но не хватило духу. Так я пришла сюда. Часто я уже думала, что лучше бы мне лежать на дне Двины, чем так жить. Поскольку я не так опустилась, как эти ужасные люди, с которыми почти невозможно жить из-за отвращения, солдаты хотят меня сильней. Они не представляют, какое усилие мне каждый раз приходится делать, поднимаясь с ними и позволяя ругаться надо мной!». Она снова начала плакать и продолжила: «О, что бы сказали мои добрые родители или мой муж, если бы знали, в каких условиях я сейчас живу! При этом я должна иметь весёлое, шаловливое лицо, чтобы зарабатывать как можно больше для старой злой бабы, которая уже пару раз угрожала вышвырнуть меня отсюда, если у меня снова будет грустное лицо!». «Ужасно! - воскликнули мы оба, - неужели нет ни единой возможности вырваться из этого отвратного дома?». «Я постоянно ломала голову над этим, - отвечала она, - но не нашла выхода». Бедную женщину нам было очень жаль. Мы не могли помочь большим, чем дали ей по две марки, которые она с благодарностью приняла. Тут одни солдат увлёк её танцевать, а затем поднялся с ней. На лестнице она кинула на нас взгляд, полный печали и смертельной тоски.
«Видишь, Рихерт, - сказал мой друг, - что стоит за это показной весёлостью. Мне очень жаль молодую женщину. И есть еще люди, называющие войну божьим даром. Бог хотел войны! Это говорят только те, у кого нет военнообязанных сыновей или мужей и преследуют через войну финансовые выгоды».
Мы покинули рассадник порока и вернулись на квартиры. По дороге мы обсуждали судьбу этой достойной сожаления женщины. Да, чего только не приносит с собой такая ужасная война! Голод, страх смерти, сырость, холод, скитания, вши, тоска по родине, ужасающие боли раненых, страх домочадцев за мужей и сыновей, слёзы и скорбь по убитым, тысячи таких же или схожих случаев, как с этой женщиной. Действительно, виновники этого бедствия заслужили медленное умерщвление всеми мыслимыми способами.
Как я узнал, на товарную станцию прибыли поезда с картошкой. У меня было лишь одно желание: умыкнуть хоть один мешок. С наступлением темноты я пошёл туда, сунул стоящему у маленьких боковых ворот солдату денежек и попросил взять мешок картошки. «Делайте, что хотите, господин унтер-офицер, - сказал он добродушно, - я вас не вижу». Я осторожно пролез под вагонами и подошёл к картошке, лежащей кучами. Солдат обходил эту гору. Я ждал, пока он отойдёт к другому концу кучи, быстро схватил мешок, который весил примерно 50 килограмм и как можно скорей покинул вокзал. Едва я очутился в тёмном переулке, меня остановили несколько штатских и попросили продать картошки. Я ничего об этом слышать не хотел, т.к. собирался сделать запас на определённое время, а что значит мешок картошки знает лишь тот, кто долго нуждался. Каждые пару шагов меня просили продать. Наконец мешок стал слишком тяжёлым. До квартиры идти ещё полчаса. К тому же я боялся привлечь к себе внимание на ярко освещённых улицах. Меня мог остановить офицер, заинтересованный происхождением картофеля. Я уже углубился в эти мысли, когда молодая женщина снова меня спросила: «Ну, солдат, хотите продать мне картошки?». «Сколько вы мне заплатите?», спросил я. «Двадцать рублей». «Хорошо. Вы можете получить половину за 10 рублей». Я пошёл с женщиной в её квартиру, это было совсем рядом. Она жила на третьем этаже. По её поведению, одежде и обстановке комнаты она казалась светской дамой. Я высыпал картошку в ящик. Женщина пригласи-ла меня сесть на диван и приготовила чай. Пока вода кипела, она села очень близко, упёрла своё колено в моё и с многообещающим взглядом сказала: «Мой муж в армии!». Тут я понял, как она хочет расплатиться за картошку, но сделал вид, будто не понял намёка и сказал: «Тогда у него та же беда, что и у меня. Теперь, когда мир близок, он скоро вернётся». Мы ещё немного пообщались, она больше не затрагивала эту тему. После того как я выпил чашку чая, она сказала на прощанье, что я мог бы принести ей еще картошки, она даст мне за любой мешок двадцать рублей.
Я вышел из дома с половиной мешка и десятью рублями, запомнил номер дома и название улицы, пошёл на ближайшую трамвайную остановку. Там я закинул мешок в вагон и поехал назад. Оттуда мне ещё четверть часа предстояло идти. По мосту через Двину, шатаясь и тихо постанывая, шла старушка. Я спросил, что с ней случилось. «Голод!», ответила она с усталым и печальным взглядом. У неё была большая женская сумка. Я поставил мешок на землю и насыпал ей полную сумку, около десяти фунтов. Она была не готова отблагодарить. Я сказал: «Оставьте вы это, и так сойдёт!» и пошёл на квартиру. В ту ночь я сварил котелок картошки, который разделил с соседями.
Я задумал следующей ночью стырить ещё картошки и отнести той женщине, т.к. двадцать рублей за мешок это привлекательный заработок. Я взял увольнение до двенадцати часов, чтобы утащить как можно больше мешков. Когда я пришёл на станцию, на посту стоял тот же солдат. Я обещал ему по 3 марки за каждый мешок, который он пропустит. Он всё тут же смекнул. Я пошёл прямо к картофельной куче, закинул за спину мешок и хотел идти, но едва ступил пару шагов, как меня схватили за плечо. «Постойте-ка», приказал мне голос. Я замер и уронил мешок. «Что вы здесь забыли?», спросил меня сапёрный унтер, который в сопровождении двух солдат совершал т.н. картофельный дозор. «Картошку», ответил я.
Они велели мне идти с ними в караулку. «Я должен сообщить в вашу роту», сказал мне унтер-офицер. «Послушай-ка, товарищ, я хочу тебе кое-что сказать, - сказал я. – Само собой разумеется, что картошку не воруют для развлечения; то, что все мы голодаем, вы тоже знаете. Мне не оставалось ничего иного, кроме как таким образом чуть улучшить своё положение. Если вы доложите обо мне, я буду наказан. Это было бы первый раз за мою почти четырёхлетнюю службу. Кроме того, мой дом в захваченной части Эльзаса, поэтому мне никак не получить оттуда денег или посылку. Подумайте об этом!». «Вот это да! – сказал тогда сапёрный унтер, - знаете что? Берите мешок, но больше не попадайтесь». Затем он протянул мне руку на прощанье. Я взял мешок, дал часовому три марки, отнёс мешок женщине и со своими двадцатью рублями пошёл в кино. Я больше не осмеливался идти воровать. Моя картошка, которая лежала в натопленной комнате и была замёрзшая как камень через два дня была сплошь гнилой, так что жрать её было уже невозможно.
Мысли всех солдат были направлены на то, чтобы раздобыть съестное любыми способами. Однажды я дежурил на чистке картофеля в комнате близ полевой кухни. Примерно двадцать солдат были заняты чисткой большой корзины картошки. Когда чистка подошла к концу, пропала половина картошки. «Слушайте, солдаты! То, что вы творите, уже слишком! - сказал я. - Выкладывайте картошку, или я буду вынужден обыскать ваши карманы!». Все сделали невинные лица. Я обыскал карманы и, о чудо, не нашёл ни одной картофелины. Я обыскал всю комнату, пусто. Я ничего не понял и отправил эту жалкую кучку на полевую кухню. Кашевар был очень недоволен этим количество, но что я мог сделать? Назавтра мой денщик рас-сказал мне, где находится картошка, если я никому не скажу. Я был очень заинтригован и обещал молчать. «В той комнате есть лестница, которая обшита досками. В досках есть дырки размером со среднюю картофелину. Туда её и запихивают. Поэтому Вы ничего не заметили, несколько человек встали перед ней. Когда вы ушли, доски убрали, а картошку поделили». Я посмеялся над изворотливостью солдат. Они придерживались часто повторяемой поговорки: «Нужда не знает запретов» и я не мог сердиться.
Однажды я зашёл в комнату своего расчета и очень удивился, т.к. люди поглощали целый кусок мяса. «Чёрт побери! Откуда вы взяли здесь мясо?». Они переглянулись, рассмеялись и предложили мне присоединиться. Я всё ещё не мог понять, откуда взялось мясо. За столом сидел вестфалец, у которого было отталкивающее лицо с красными гноящимися глазами. Он обеими руками держал кусок мяса, кусал и жевал с полным ртом. Я подумал про людоедов, так жутко он выглядел. «Знаешь, Рихерт, - сказал он, - вчера вечером на улице подстрелил из пистолета собаку». При этом он показал пальцем на котёл. Значит, они ели собачатину. Солдаты уже так низко пали, что жрут собак!
Когда был один со своим расчётом, я хотел, чтобы они не обращались ко мне «господин унтер-офицер». Только если офицеры были поблизости. Ротмистр однажды услышал, что солдат назвал меня на «ты». Он тотчас вызвал меня в канцелярию и изрядно пропесочил. Я должен беречь свой авторитет, говорил он. Я же думал: чёрт бы тебя побрал с твоей проклятой манией влияния!
Однажды воскресным вечером рота устроили пир в литовском общинном доме. Он прошёл весело. На рыло было по шесть бокалов пива, в полночь две колбаски и картофельный салат, после чего сваренный на полевой кухне чай с большим количеством рома. Восемь музыкантов из полкового оркестра играли танцевальные вещи. Была толпа девушек и скоро все, кто худо-бедно мог танцевать, крутились по залу. Т.к. я раньше охотно танцевал, то не стал упускать такой возможности и весьма основательно поплясал. Ротмистр взирал на происходящее с ухмылкой. Когда я проходил мимо, он сказал мне: «Вы тоже танцуете, Рихерт? Я всегда считал, что вы этакий монах!». «Эх, господин ротмистр, по чести веселиться никому не запретишь!», ответил я и подумал: «Выкуси, козёл!».
Часто говорили, будто наш полк скоро перебросят на Западный фронт. Всех нас это страшило. Но время шло, а мы всё оставались в Риге.
В воскресенье, 12.02.1918, я снова получил ночную увольнительную и в час ночи шёл из театра домой с парой товарищей. Уже в три утра меня разбудил фельдфебель Ляугш, равно как и моего соседа Кицманна. «Слушайте, - сказал фельдфебель, - мирные переговоры с русскими прерваны. Мы должны предпринять новое наступление. Вы оба с лейтенантом Хербстом сейчас же выдвигаетесь по железной дороге до станции Хинценберг и там на реке Аа подбираете квартиры для роты. Она подойдёт пешим маршем и к ночи прибудет на место.
У меня мурашки по спине побежали. По такому холоду и высокому снегу идти в наступление! Кажется, начальство совсем рехнулось.
Красивой жизни в Риге настал конец. Мы уложили свои пожитки в ранцы, закинули их за спины и пошли на вокзал. Меня ужасно пугало будущее, т.к. я не знал, что русские не будут оказывать сопротивления. На рассвете поезд остановился в Хинценберге. В очень милом замке Земнек, лежащем на р. Аа, мы отвели под квартиры для солдат и лошадей. Под вечер нас выгнал оттуда штаб дивизии. Все хижины и дома в окрестностях были забиты солдатами и лошадьми, нигде нет свободного места. Тут мы нашли в лесу старый блиндаж без окон и дверей, весь промёрзший, но без снега внутри. Рота, пришедшая пешком, смертельно устала и очень ругала нас за такую квартиру. Но мы ничего не могли поделать. Лошадей поставили плотно друг к другу, привязали к деревьям и накрыли одеялами. Солдаты поплотней набились в блиндаж и тоже укрылись одеялами и палатками. К утру ноги так замёрзли, что некоторые встали, наломали еловых веток и развели костёр. Все очень тосковали по своим койкам в Риге. На рассвете мы получили из полевой кухни кофе и хлеб. Как восхитителен был горячий кофе! Мы как заново родились. Мы построились, навьючили на лошадей пулемёты и двинулись навстречу неизвестному будущему.
[В следующей пропущенной главе «Наступление против большевиков в балтийских провинциях Лифляндия и Эстония» Рихерт изображает свои приключения во время немецкого продвижения на восток с 18.02.1918 г. Наступление редко встречало сопротивление; перемещения войск совершались по ж/д почти безопасно. Наступление началось после прекращения Троцким переговоров в Брест-Литовске. Формальным поводом послужило обращение к германскому правительству высших слоев тамошнего населения, дружественных немцам. Роте Рихерта зачитали соответствующий приказ, что вызвало у него следующие рассуждения: «Вообще немцы при любой возможности только так разбрасывались словом «освободить». Францию от французов и Англию от англичан».
Он находит убитого, по-видимому, из-за состоятельности, человека. Потом спасает от ареста учительницу, на которую донесли, будто она большевистски настроена.
В связи с давлением немцев большевистское правительство 3 марта 1918 года подписало мирный договор.
Вскоре после этого часть Рихерта (332-й пехотный полк) была переброшена на Западный фронт. Там как раз началось последнее крупное наступление]
Поездка из России во Францию
После того как лошади, повозки и солдаты погрузились, поезд двинулся в направлении Риги. На улице близ железнодорожной станции стада скота, гонимого солдатами на юг. Так началось «освобождение» литовского и эстонского крестьянства. Скоро мы прибыли в Ригу и махали местным руками. Почти все отвечали нам, но как – они махали «Выметайтесь поскорей!». Южнее Риги снег местами уже растаял; непривычно было видеть бесснежную местность. Мы ехали по Восточной и Западной Пруссии, Бранденбургу. Там много убогих песчаных мест. Проехали Берлин аккурат когда стали поступать первые победные реляции с Западного фронта. Эти новости, казалось, придали полуголодному населению новых сил, поскольку нас везде приветствовали возгласами ликования; поезд за поездом, набитые солдатами и оружием, катились из России на запад. Верилось, что освободившиеся в России войска могли прорвать англо-французский фронт и добиться победы. Т.к. опустилась ночь, в вагоне все уснули. Где-то в полночь поезд остановился на маленьком плохо освещённом вокзале. «Всем вылезать!». Лошадей и повозки выгрузили и запрягли; затем мы вошли в деревню. Она называлась Швайниц и находилась близ большого полигона Альтенграбов под Магдебургом. Утром были учения, после полудня отдых. Каждый вечер, кроме Страстной пятницы, в обоих кабаках были танцы. Большинство девушек из-за постоянного квартирования были развращены и вешались на солдат как собаки. Многие родители, сёстры и невесты приезжали со всех частей Германии, чтобы повидать своих призванных родственников. Для многих эта встреча была последней.
На Пасху внезапно тревога: через час бы должны были погрузиться на вокзале Недлиц в пяти километрах от полигона. Запрягли, как попало побросали вещи в пулемётные повозки, быстрое прощание и галопом в Недлиц. За пару минут погрузили всё в стоящие наготове вагоны. Поезд шёл через Рур, Кёльн в Бельгию. Много крестьян ковырялись на полях. Мы махали им. Почти все в ответ показывали на запад и изображали перерезанное горло. Когда мы приближались к Лаону, рядом с поездом взорвались четыре авиабомбы – первый привет Западного фронта. Мы должны были высадиться в Лаоне, однако из-за того, что он лежал под обстрелом тяжёлой французской артиллерии, высадиться пришлось станцией раньше. Мы прошли маршем в Ла Фер и переночевали в этом полуразрушенном городишке. Впереди громыхали орудия. Все лица были серьёзны.
На утро двинулись к передовой по местности, где в 1916 году бушевала великая битва на Сомме. На шестьдесят километров в округе не было ни одного дома, только руины и обломки. Поля сплошь покрыты воронками. Между ними могильные кресты. Кто не видел этого лично, тот не сможет представить себе всей картины разрушения. Иные из этих деревень полностью исчезли с лица Земли, стояла лишь табличка с надписью по-английски: «This is …» и название деревни. Вот мы достигли Соммы у руин деревни Бри и разместились там в сооружённых англичанами бараках из гофрированных листов железа. Мы перешли Сомму, которая здесь довольно широка и топка, но не глубока. Мост починен немецкими сапёрами. Западней моста мы увидели первых убитых англичан, впереди беспрестанно гремела канонада. На всех наших лицах читался страх перед будущим. Нас звали героями, удивительное слово, но редкое в действительности.
Ещё мы наткнулись на труп лётчика, который лежал рядом со сгоревшим аэропланом, разрушенным от удара о траверс окопа. Труп являл собой ужасное зрелище. Лётчик сгорел, от его одежды не осталось и следа, кроме ботинок. Тысячи мух сидели на частично обугленном теле. По пулемёту мы поняли, что это не немец-кий лётчик. Тут я увидел на его руке цепочку с опознавательным знаком. Она расплавились в месте спайки, поэтому я мог взять жетон. Смог разобрать только «Канада» и «протестант». Очевидно, речь шла о канадском лётчике, который нашёл кошмарную смерть в тысячах километров от своей родины. Восточней моста стояло девять частично взорванных английских танков, которые при наступлении не смогли отойти по разрушенному гранатами мосту. То были первые танки, которые я видел. В тыльную часть одного из них была вдавлена стальная пластина. В щели застрял кусок немецкого ремня, а также клочья серого сукна. Внутри лежала оторванная левая рука, она выглядела совершенно высушенной и на её втором по величине пальце было обручальное кольцо. Я объяснил это тем, что при переходе Соммы солдат искал укрытия за танком и был убит упавшей слишком близко немецкой гранатой.
Вот мы перешли по мосту; на той стороне та же картина: воронки и старые окопы. Примерно шестьдесят убитых англичан были стащены сюда и ждали погребения. Всюду виднелись разбросанные отдельные трупы англичан. У некоторых были золотые зубы, что хорошо было видно в широко открытых ртах. В больших воронках мы находили обломки английских полевых орудий; при двух из них лежал убитый и частично разорванный расчёт. У каждого орудия лежала куча гильз, по которым было видно, что британцы много стреляли. Ночь мы снова провели в бараках из гофры, в этот раз без беспокойств со стороны лётчиков.
Утром двинулись дальше. Ничего кроме руин, частью почти полностью разрушенные деревни. Вблизи городка Арбоньер мы переночевали в лесу из тополей. Рядом лежали мёртвые англичане, чьи лица и одежда были местами совершенно изъедены. Рядом с ними были две воронки, земля вокруг них забрызгана зелёным и жёлтым. Таким образом здесь дело шло о применении немцами столь устрашающего «зелёного» и «жёлтого» креста.
Близ разрушенной фабрики находился английский склад боеприпасов, какого я еще не видывал. Тысячи и тысячи гранат всех калибров от мелких до больших лежали там. Склад был вдоль и поперёк разделён большим количеством земляных валов, образовывавших четырёхугольник примерно в одну сотку площадью. Таким образом если бы лётчик сбросил бомбы, на воздух взлетел бы не весь склад, а только находящиеся в квадрате снаряды.
Мы два дня пролежали в леске. В первый вечер я пошёл в городок Арбоньер, чтобы купить вина в кантине. Городок почти весь уцелел, но я не видел жителей. Когда я вернулся в лес, рота уже построилась. Ротмистр зачитывал приказ по дивизии. Я стоял за повозкой и слушал. Содержание приказа привело меня в ужас: завтра вечером выдвигаемся на передовые. Мы должны окопаться в определенном месте и послезавтра рано утром после мощной артподготовки атаковать и прорвать английскую позицию, достичь западной окраины деревни Каши. Несколько дивизий производят атаку, более восьмисот орудий будут обстреливать англичан. Также будут применены четыре танка, чтобы проложить дорогу пехоте. Атака на многочисленную, откормленную, снабжённую всеми возможными орудиями убийства армию – вот это номер! В любом случае этот приказ был смертным приговором для многих бедных солдат. Никто не знал, что предстоит и настроение было очень подавленным. Когда рота разошлась, я вышел из-за повозки и к немалому удивлению и радости наткнулся на Йозефа Хофферта из моей родной деревни. Он был зауряд-офицером в полку ландвера и сейчас стоял в деревне Розьер в паре километров отсюда. Хофферт случайно встретил солдата из моего полка. Увидев у того на погонах номер 332 (мы часто переписывались, и он знал, в какой части я служу, но был уверен, что она ещё в России), он тут же пошёл с ним в наше расположение, где мы и встретились. Мы обменялись новостями с родины, которые приходили через Швейцарию. У Хофферта была фотография, где запечатлены парни и девушки из нашей деревни. Господи, как я изумился! Они были ещё детьми, когда я видел их в последний раз четыре года назад, а теперь они почти взрослые. Мы общались до поздней ночи. На прощанье я сказал, что он должен передать привет моим родителям и сестре, если я не вернусь домой. В этот момент я был ближе к слезам, чем к смеху. Пожав еще раз руки, мы расстались. Я пошёл в роту и лёг спать в лесу.
Очень сильный дождь промочил нас, т.к. мы забили на палатки. Назавтра снова была хорошая погода, так что мы смогли высушить своё тряпьё. В высоте разыгрывалось несколько ожесточённых воздушных боёв, два самолёта упали, горя. Эти лётчики погибли тройной смертью: сперва от пули, потом согрели, а в конце ещё и разбились.
С фронта постоянно доносился грохот, то сильней, то слабей. Постепенно день шёл на убыль. Пришёл приказ приготовиться. Собираем вещи. Каждый с одинаково серьёзным лицом. Расчёты по-новому распределены. Я получил первым номером ефрейтора Алекса Кнута из Берлина, стрелка Ланга из Вермельскирхена и ещё двух рейнцев, чьи имена забыл. Взводным был фельдфебель Бер из Берлина. Когда солнце зашло, вы выступили, каждая повозка на расстоянии сорока метров от другой. Несколько английских аэропланов кружило над дорогой. Вдруг знакомый свистящий шум! Одним махом все, кроме ездовых и лошадей, залегли в канаве. Крак, бум, крак! Бомбы взорвались близ дороги, не причинив вреда. Только лошади испугались и ездовым было трудно с ними сладить. Стало темнеть. Т.к. местность была почти плоская, мы могли видеть впереди вспышки шрапнелей. Перед нами разгорелись пожары, окрашивая небо кроваво-красным. Мы шли мимо крупных пушек, которые были установлены на железнодорожных вагонах и время от времени делали выстрел. Мы приблизились к деревне Марселькав, в которой пылали пожары. С ужасающим воем каждые две минуты в деревню прилетал тяжёлый английский снаряд, при взрыве освещая её на миг. Перед деревней сделали привал, сняли пулемёты с повозок, которым надо была возвращаться. В тот момент я бы отдал всё, чтобы оказаться на месте ездового и вернуться в тыл. Двинулись по деревенской улице. Мы шли популемётно с дистанцией двадцать метров. Как выглядела деревня! Многие дома почти полностью расстреляны, у других обвалился фасад, так что кровати и другая мебель свешивались наружу. Деревня около месяца была в руках немцев. Тут снова со свистом прилетела тяжёлая граната; все невольно пригнулись. Она ударила в отдалении от улицы. Через пару минут прилетела ещё одна, которая попала в стоящий у дороги дом и разбросала всё вокруг. Лотаринжец, который хотел пробежать мимо, был сбит с ног и завален обломками. Все ринулись вперед, не заботясь о солдате. Каждый хотел как можно быстрее выйти из-под обстрела и покинуть деревню. За ней мы прошли по дороге ещё два километра. По обе стороны от дороги падали на поля отдельные гранаты, но ни одна не взорвалась рядом с нами. Тут вышла луна и ярко осветила местность. За земляным валом я видел несколько убитых, руки некоторых призрачно торчали. Над передовой постоянно взлетали осветительные ракеты, щёлкали отдельные ружейные выстрелы или слышался треск пулемёта. Немецкая артиллерия посылала лишь отдельные снаряды, которые, шипя, проносились над нами. Английская артиллерия держала местность то тут, то там под грохочущими огневыми налётами. Внезапно на определённом участке разражался ураганный огонь, который так же внезапно прекращался через две-три минуты. Скоро прозвучало «Стой!». Мы окопались. Я со своим расчётом вырыл две ямы 1,2 метра глубиной, затем мы туда залезли. Солдаты от работы захотели пить и начали опорожнять фляги. У каждого их было две, по полтора литра кофе. Я сказал им, чтобы они бережно обходились с питьём, поскольку утром, скорее всего, пить будет хотеться сильнее.
Постепенно мы уснули в сырых ямах; меня разбудило жужжание английского аэроплана, но несмотря на лунный свет я его не видел. Вдруг над нами повисла большая осветительная ракеты на парашюте, она ярко осветила окрестности. «Всем оставаться в ямах!». Тут со свистом сорвались четыре бомбы. В любом случае лётчик обнаружил тёмные ямы и свежевырытую землю. Тут жужжание потерялось за английскими линиями. Я сказал расчёту: «Внимание, товарищи, скоро что-то прилетит!». Я ещё раз призвал их верно держаться вместе, никто не должен бросать других в опасности. В случае если кто из нас будет тяжело ранен, мы оставим пулемёт и прочий хлам и, если возможно, оттащим его назад, т.к. пулемётов много, а жизнь одна. Все тут же согласились с предложением. Мы беседовали дальше. Вдруг короткий свист, вспышка, треск, сыплются осколки и комья земли. Граната ударила между ямами в нескольких метрах от нас. Тут же прилетела вторая, третья, четвёртая; непрерывный свист и грохот стоял кругом. По шлемам и снаряжению постоянно колотили большие и маленькие комья земли. Мы скорчились в своих ямах и вздрагивали при каждом близком разрыве. Время от времени прилетал очень тяжёлый снаряд, который падал почти отвесно и далеко превосходил другие гранаты по силе взрыва. Я улучил момент и поднял голову. Поле вокруг сплошь затянуто гранатным дымом. Вдруг я услышал крик: «Га-а-а-з!». Все повторяли этот крик. Каждый бросил каску наземь, вытащил из бака противогаз и натянул на голову. Постепенно огонь стих. Мы сняли маски и осмотрелись, есть ли потери. Три человека, которые сидели в одной яме, были разорваны на куски прямым попаданием. Кроме того два человека были ранены осколками в лицо; они тут же умчались в тыл. Наша рота легко отделалась. Потери были тотчас же пополнены запасными стрелками, которые состояли при командирах взводов.
Медленно серел рассвет. Лёгкий туман укутал нас, так что видно было лишь на триста-четыреста метров. Ротмистр, который находился в заметном волнении, прошёлся еще раз по расчётам, подбадривая их. Когда он обращался к нам, со свистом прилетело несколько гранат, они разорвались рядом. Ротмистр спрыгнул в яму, чтобы укрыться. «Господин ротмистр, - сказал я, - я ничего не понимаю. Где мы? Где английский фронт? Кто перед нами?». Тут ротмистр взял свою карту, на которой были обозначены местность и позиции. Наша дивизия занимала участок в пятьсот метров шириной. Перед нами окопались другие полки дивизии. Наш батальон находится в последнем эшелоне атаки. Мы должны наступать мимо выступа леса, а затем прямо в направлении деревни Каши. Теперь я знал ответ.
24-е апреля 1918 года, день большого боя – атака под Вилье-Бретоньё
6:30 утра. Всё тихо, только редкие пушечные выстрелы. Эта тишина действовала на нервы. Мне казалось, что обе стороны переводят дыхание и собирают силы, чтобы снова обрушиться друг на друга и растерзать. Ровно в 7:00 немецкая артиллерия открыла ураганный огонь. Более восьмисот орудий разом послали свой железный привет; целый час гремели и грохотали пушки. Над нами непрекращающийся свист снарядов. Оттуда доносились взрывы гранат. Было почти невозможно переговариваться друг с другом. Приходилось кричать в ухо. Англичане тоже не ленились и засыпали всю округу снарядами. В восемь утра все должны были атаковать. Медленно и всё же слишком быстро приближалась к роковому моменту стрелка часов. В без пяти восемь я высунул голову и осмотрел поле. Всё как будто вымерло. Я заметил только две-три головы и взрывы английских гранат. Тут я услышал за спиной глухой рокот мощных моторов. Это были четыре немецких танка. Первые немецкие танки, которые я видел. Они были совершенно другие, чем английские или французские танки - заострённые стальные домики, на которых не видно ни гусениц, ни чего-либо другого. Бронированные пулемёты смотрели во все стороны. Два танка были также вооружены 2 маленькими пушками. Опознавательным знаком был большой железный крест на обеих сторонах.
«Приготовиться!». С бьющимся сердцем каждый готовится. «Вперёд, марш!». Мы схватили наш аппарат, покинули спасительную яму и пошли вперёд. Огонь артиллерии продолжался с неослабевающей силой; к нему примешивался огонь ружей и пулемётов. Атака была в самом разгаре. Куда ни глянь, всё кишит стремящимися вперёд немецкими солдатами. Пехота, пулемёты, лёгкие и средние миномёты, всё двигалось вперёд. Целый рой немецких аэропланов пролетел низко над нами, чтобы бомбами, гранатами и пулемётным огнём внести свой вклад в успех атаки. Когда мы приблизились к выступу леса, на перепаханной земле уже лежали разные трупы.
Внезапно на нас посыпался целый град мин и гранат, все попрятались в воронки или вырытые солдатами ямы. Мы как можно ниже пригибались, чтобы не зацепило разлетающимися осколками и комьями земли. «Мы не можем здесь оставаться!», крикнул я, приподнявшись, чтобы бегло осмотреть местность на предмет подходящего укрытия. В тот же миг мина упала в ячейку примерно в трёх метрах от меня, где сидело три пехотинца. Разодранные части их тел разбросало во все стороны. Я сказал своему расчёту: «Я метнусь вперёд. Если найду лучшее укрытие, подниму лопату, а вы как можно скорей прибежите ко мне!». Сказано, сделано. Примерно в пятидесяти метрах я нашёл большую воронку, которая давала хорошее укрытие. Я прыгнул в неё и поднял лопату. Мой расчёт тут же прибежал. Так мы продвигались дальше от воронки к воронке. Когда я бежал по клеверному полю, надо мной разорвалась шрапнель; её пули кругом щёлкали по земле. Я чудом уцелел. Осмотрел себя, т.к. считал, что где-то может идти кровь. Поначалу я был очень напряжён, но тут несмотря на постоянные взрывы на меня нашло холодное спокойствие, которое и раньше охватывало меня в опасные моменты.
Мы прошли мимо опушки, от которой передние волны атакующих немцев выступили на приступ идущих по чистому полю английских позиций. Куча мёртвых пехотинцев лежала на земле, частью ужасно изувеченные артиллерийским огнём. Множество легкораненых шли в тыл вместе с пленными англичанами... Тех собирали в определенном месте, где вся земля была покрыта униформой цвета хаки. Эти бедные простофили выдержали самый сильный огонь. Вот мы подошли к первому английскому окопу и спрыгнули в него. Там лежало много стреляных гильз, по которым было видно, что английская пехота храбро защищалась. В окопе лежали друг на друге два убитых англичанина. Ещё один агонизировал в поле за окопом. Примерно в трёх метрах за окопом лежал другой, который постоянно жалобно кричал «German Fri-i-i-tz!». Я поднял голову и кивнул ему, чтобы он полз к нам. Он показал на свою спину и тогда я увидел, что он получил туда пулю, из-за чего отнялись ноги. Я бы охотно затащил его в окоп, но не осмеливался вылезти, т.к. англичане поливали местность пулемётным огнём и пули роями свистели над нами. Мы сцепили три лямки от пулемёта и я кинул англичанину одни конец. Он вцепился в него руками и мы медленно подтянули его к краю окопа, чтобы затащить внутрь. Там я сунул ему под голову ранец, отстёгнутый у одного из убитых, и дал попить кофе из фляги. От боли и кровопотери он потерял сознание. У одного из убитых англичан из кармана торчала пачка сигарет; я забрал её.
Тут вдоль окопа пришёл стрелок из другого полка и спросил меня: «Господин унтер-офицер, можно при-соединиться к вашему расчёту?». По произношению я понял, что он эльзасец и спросил: «Откуда ты взялся?». Он отвечал: «Я со своей ротой был в первой волне атаки на опушке. Англичане заметили нас, стали ужасно обстреливать лес из мелких орудий. Весь мой расчёт был убит. Мне самому осколками разорвало штурмовой ранец, сухарку и флягу». При этом он показал мне вещи, которые были совершенно разодраны. «Слушай, товарищ, - сказал я, - если ты умный, оставайся здесь в окопе».
Между тем окоп наполнялся идущими вперёд солдатами. Несколько лейтенантов адски кричали, гоня нас вперёд. Я вылез из окопа, нашёл укрытие и снова помахал лопатой. Мой расчёт побежал ко мне. Тут я увидел, как один из моих рейнцев крикнул, уронил патронные ящики и побежал ко мне. Он получил пулю в плечо. Его тут же перевязали, потом он побежал назад в английский окоп. Перед нами на участке шириной около восьмидесяти метров, англичане установили заградительный огонь. В одну линию беспрестанно падали гранаты, чтобы сделать невозможным продвижение последних эшелонов атаки. А мы должны проскочить! Я получил запасного стрелка, которого прислал взводный, чтобы заполнить пробел в расчёте. Я заметил, что между взрывами гранат в линии заградительного огня всегда есть маленькие паузы, которые вызывает заряжание орудия. Тут же созрел план. Мы подобрались поближе к взрывам и залегли там. «Слушайте, товарищи! - сказал я, - мы подождём подходящего момента. Как только взорвётся очередная порция гранат, мы быстро проскочим». Едва прогремела новая серия взрывов, мы вскочили и помчались вперёд, насколько позволял пулемёт. Снова уже свистел следующий залп прямо над нами. Снаряды взорвались в нескольких метрах позади нас. Мы стремились как можно скорей выйти из опасной зоны. Много трупов лежало на истерзанной земле в зоне заградительного огня. Многих из них после смерти ещё швыряло туда-сюда и разрывало на куски. Внезапно рой пуль из пулемёта засвистел в наших ушах. Тут же мы бросились на землю, оставив пулемёт, и поползли на животе в ближайшую большую воронку, где уже скорчилось двенадцать-пятнадцать человек. Мы улеглись на плечи, головы и спины находящихся в воронке солдат, так что нижние почти задыхались. Мы не могли вылезти, т.к. над нашими спинами свистели пулемётные очереди. Вдруг взрыв очень близко. Нас почти полностью засыпало землей. Все до смерти перепугались. Я поднял голову и увидел, что между нашей воронкой и новой едва полметра. Метром ближе и все восемнадцать человек были бы разорваны в клочья. Я со своим расчётом тут же прыгнул в новую воронку; в момент, когда огонь чуть стих, мы сползали к нашему аппарату и притащили его в воронку. Мы поставили его дулом к фронту, готовый к стрельбе. Скоро наша воронка заполнилась пехотинцами. Даже наш санитарный унтер-офицер был здесь. Тут с передовой примчался пехотинец с простреленным пальцем ноги. Т.к. мы были набиты как сельди в банке, ефрейтор Алекс Кнут, который всегда был исключительно добродушным человеком, сказал: «Я хочу освободить немного места» и пополз в другую, находящуюся поблизости, воронку. Поскольку в нашу набивалось всё больше солдат, я сказал одному из стрелков: «Глянь-ка, свободна ли та воронка. Мы переберёмся в неё». Он полез туда и крикнул: «Здесь трупак лежит! Боже, это Алекс!». Я тут же пополз туда. Бедный Алекс получил пулю в лоб над левым глазом, а в левом виске виднелось выходное отверстие. Алекс был еще не мёртв, но без сознания. Мы уложили его поудобней и я перевязал ему голову его бинтом. Я назвал его по имени, но он уже не слышал и не видел. Тут он начал хрипеть. Хрип становился всё тише, потом по телу пробежала дрожь, он вытянулся и умер. Мы расковыряли одну сторону воронки, положили его туда и накрыли. Каково было у нас на душе при такой работе, легко себе представить. Я взял его штык, воткнул в ножны в форме креста и установил на могиле.
Огонь пушек, пулемётов и прочего оружия бушевал с утра с той же силой. Пока мы хоронили Алекса, мне послышался среди всего шума резкий хлопок пистолетного выстрела с близкого расстояния. Когда я приполз в воронку, где стоял пулемёт, увидел, что один из рейнцев получил ранение в руку. Рядом уже были стрелки, которые перевязывали его. Раненый сказал, что хотел прикрепить шланг для отвода пара и в этот момент получил пулю. Я этому не поверил, по его испуганному взгляду было понятно, что он сам прострелил себе руку, чтобы попасть в лазарет. Отцепив ранец и ремень, он быстро побежал в тыл. Парень был совершенно прав, но не доверял мне и не признался. Вот у меня в расчете два раненых и один труп. Мне стало не по себе. Из-за чудовищных потерь атака остановилась. Все расползлись по бесчисленным воронкам.
Беспрестанно гремели взрывы гранат. Всё поле было затянуто чёрным дымом. Вдруг между занятых воронок забегали офицеры и ординарцы, крича: «Приказ по дивизии: атака должна быть продолжена!». Мы все ужаснулись. Уже побежали вперёд отдельные группки солдат, которых командиры выгнали из воронок. Наш ротмистр вылез из воронки рядом с нами и выкрикнул приказ атаковать. Что нам ещё оставалось! Мы снова получили запасного стрелка. Так и я пошёл вперёд со своими четырьмя человеками. Английский огонь был ужасен, мы были вынуждены снова забиться в воронки. Ефрейтор пехоты, которого я хорошо знал ещё с Риги, стал на колено близ моей воронки, чтобы прикурить сигарету. Вдруг он упал головой вперёд и больше не шевелился. Мы окопали наш пулемёт для стрельбы, так чтобы лишь ствол торчал над землёй. Затем мы скорчились в укрытии. Тут я заметил двух пехотинцев, которые с полными страха лицами со всех ног бежали в тыл. Я высунулся и увидел, что вся местность кишит бегущими назад солдатами. Я крикнул «Что случилось?». «Танки!», таков был ответ. Командир батальона, капитан Бертольд, с поднятым пистолетом пытался заставить солдат занять позицию, что некоторые и сделали; остальные бежали дальше. Многие из бегущих были скошены бешеным огнём танковых пулемётов. Я глянул вперёд и увидел несколько английских танков, которые шли на нас, постоянно ведя огонь. На занятиях мы всегда учили, что две пули со стальным сердечником в одну точку пробивают броню танка в этом месте. Английский танк шёл прямо на нашу яму, постоянно стреляя из пулемёта. «Товарищи, пора! Пули с сердечником!», крикнул я. Тотчас один из стрелков протянул мне ленту, я зарядил, навёл на середину передней части танка и выпустил все 250 патронов. Танк пёр дальше. Я выпустил ещё три ленты, всего 1000 выстрелов в одно место. Бесполезно. Я поднёс к глазам бинокль и увидел, что обстрелянное место танка совершенно белое. Однако мы не смогли нанести ему ущерб. «Всем укрыться!», крикнул я. Мы скорчились в воронке, ожидая, когда танк подойдёт и расстреляет нас. Тут я услышал сзади несколько выстрелов и урчание мотора. Я поднял голову и увидел приближающийся немецкий танк, который постоянно вёл огонь из своей маленькой пушки. Тогда я поглядел вперёд и увидел, что английский танк стоит неподвижно с несколькими зияющими дырами. Мы были спасены!
Немецкий танк обездвижил остальные две английские машины, а затем въехал на английскую позицию и пулемётным огнём выгнал из воронок около двухсот английских пехотинцев. Томми ничего не оставалось, кроме как прибежать к нам с поднятыми руками. Трём из них, которые бежали в нашу сторону, я помахал. Они задыхались от бега и дрожали от смертельного страха. Они предлагали нам деньги, которые мы, конечно, отвергли. Немецкий танк сейчас так обстреливался английской артиллерией, что почти исчез в облаке дыма и внезапно остановился. Через пару минут он снова задрожал и проехал мимо нас назад.
Английские лётчики с невероятной отвагой пролетали над нами на высоте дома и бросали бомбы и гранаты в занятые нами воронки. Я видел падение четырёх аэропланов. Один упал примерно в сорока метрах от нас, воткнувшись мотором в землю, так что хвост фюзеляжа торчал вверх. Пилот, который казался мёртвым и должен быть пристёгнут, свешивался верхней частью тела из своего места. Сразу же после падения аэроплан начал гореть и сгорел до стального каркаса.
Запасной стрелок Марц из Нижнего Эльзаса наблюдал за передним краем, когда прямо перед нами упала газовая граната. В тот же миг появилось плотное облако газа. Вдох и он без сознания падает между нами. Я сам при вдохе почувствовал, как газ через нос достиг горла, сильно выдохнул, задержал дыхание и вытащил противогаз из бака, чтобы скорее надеть его. Тут я почувствовал, что немного газа попало в грудь, поскольку начало першить и тошнить. В носу и глотке горело так, что у меня глаза на лоб полезли. Я кашлял … всё это произошло за несколько секунд. Тут же я вынул маску Марца и натянул ему на голову. Потом я на четвереньках пополз ко взводному, т.к. знал, что при нём находится санинструктор с кислородным прибором. Он тут же приполз за мной, сунул бедному Марцу этот аппарат и через четверть часа он пришёл в себя, но как будто парализованный.
Тут в нашу ячейку заполз ротмистр. «Ну, Рихерт, - сказал он, - пока здоровы?». «Я сам вполне, - ответил я, - а вот Алекс Кнут мёртв, два человека ранены; расчёт Херрманна ещё хуже – прямое попадание угробило всех шестерых». Ротмистр был очень взволнован, поскольку это была первая большая стычка, в которой он участвовал. Раньше, прежде чем попасть в нашу роту, он состоял при Генеральном штабе и вскоре должен был туда вернуться. Мне понравились английские сигареты, которые лежали теперь в моём кармане. Я предложил сперва ротмистру, затем солдатам. Какие славные то были сигареты по сравнению с немецкими, набитыми прескверным табакозаменителем, в основном буковым листом. Примерно через полчаса ротмистр сказал: «Рихерт, дайте мне ещё одну такую сигарету и я пойду к резервному взводу». Я дал ему целых две. Он вылез из ямы и побежал назад. Было четыре часа пополудни. Огонь артиллерии стал значительно тише, но в поле всё ещё рвались гранаты. Мы вздохнули с облегчением. «Вот бы эта чепуха закончилась!» - таково было общее желание. Мои солдаты выпили весь свой кофе и страдали от жажды, в то время как я выпил едва полфляжки. По их просьбе я дал каждому глотнуть.
Медленно вечерело и скоро это убожество покрыла глубокая тьма. Что принесёт ночь? Я склонялся к контр-атаке англичан. У меня было желание попасть в плен. Там по крайней мере было бы меньше риска для жизни… Англичане с наступлением темноты поддерживали ужасный заградительный огонь примерно в четырёхстах метрах позади нас, чтобы сделать невозможным выдвижение резервов и вообще затруднить связь с тылом. Т.к. я не хотел назначать своих стрелков подносчиками пищи, то спросил, кто вызовется добровольно. Все молчат. Я сказал: «Хорошо, мы съедим железный паёк». У каждого было по куску хлеба в сухарке. Если бы ещё было питье. Так всё осталось в яме.
Кучка пехотинцев, которые ещё лежали в разбросанных перед нами воронках, по приказу отошли и заняли позицию в линии, где стояли мы. Так снова получился мощный фронт. Другой пулемёт взвода установили в трёх метрах от нас. … постоянно свистели над нами английские гранаты, взрываясь преимущественно на линии заградительного огня.
Я спал в яме. Один солдат постоянно дежурил и время от времени поглядывал вперёд. Внезапно меня испугал трескучий град гранат. Ага, подумал я, приготовительный огонь перед атакой. Нам ещё относительно повезло – рядом разорвалось мало снарядов. Они шипели прямо над нами, взрываясь чуть дальше. Ц-ц-ц, шипели рои пулемётных очередей над нами, никто не рисковал высунуть голову. Когда пулемётный огонь утих, я выпустил осветительную ракету и осмотрел впереди лежащую местность. Мне показалось, что в ряде мест что-то шевелится и я пустил ещё одну ракету. В тот же миг я услышал слева и справа крики «Они идут! Тревога!». И действительно: перед нами всё кишело англичанами. Первые были, может, в ста пятидесяти метрах от нас. Пригнувшись от страха, они бросались из воронки в воронку. Что нам делать? Стрелять? Если я хорошо прицелюсь, то уложу минимум тридцать, сорок, а то и пятьдесят этих бедняг. Я быстро принял решение не стрелять и сдаться при их подходе. Я бросился к пулемёту, зарядил, нажал на кроющее перо, левой рукой взял щепотку земли и незаметно высыпал её в механизм пулемёта; затем нажал на спуск. Находящийся в стволе патрон был отстрелян, затем осечка. Подвижные части были затруднены в движении частичками земли. «Что теперь делать?», испуганно спросили стрелки. «Руки вверх, когда они придут!», сказал я. «Выньте пистолеты, - скомандовал я, - если они захотят расправиться с нами, будем отстреливаться из пистолетов, насколько хватит». Мы отцепили ремни и бросили их вниз. Тут приполз фельдфебель Бэр: «Рихерт, Ники, парень, ты чего не стреляешь?». «Поломка», ответил я, - мы отстегнулись». «Это лучшее, - сказал фельдфебель, тоже отстегнул ремень и бросил его на наши. Сотней ракет ночь была освещена как днём. Много красных ракет, которыми немцы просили заградительный огонь, поднимались прямо ввысь. Много лёгких и тяжёлых пулемётов, а также пехотинцы открыли оборонительный огонь. Над нами кучами полетели немецкие гранаты, падая среди англичан. Те, неся большие потери, залегли в воронках, а мы снова застегнули ремни. В тот момент я был в ярости из-за того, что англичане не захватили нас. Несмотря на темноту, я почистил пулемёт, чтобы никто не заметил, что в механизме немного земли. Затем я зарядил и выпустил целую ленту. После этого мы до утра спали в нашей сырой яме.
25-е апреля
На рассвете англичане снова начали бешено нас обстреливать, примерно час. После этого всё почти стихло. Начался прекрасный весенний день, ярко и весело светило солнце. Какой контраст: природа просыпается к новой жизни, а бедные одураченные люди истребляют друг друга. И все так хотят жить! Однако с упрямством кучки великих должны смиряться сотни тысяч простых. Этого нам не изменить. Отказываешься подчиняться – будешь попросту расстрелян. Подчиняешься, тоже можешь быть расстрелян, но имеешь шанс выскочить из западни. Так и подчиняются, даже если очень мало желания.
К 10 часам утра приполз один солдат из нашей роты и сообщил, что ротмистра только что нашли тяжело раненым. Он примерно с четырёх часов вчерашнего вечера лежал один в камыше водоотводной канавы. Кто добровольно вызовется вытащить его оттуда, будет повышен в звании и получит Железный крест. Из моего расчёта вызвался стрелок Ланг, из другого – ефрейтор Бек. «Если я вернусь оттуда живым, - сказал Ланг, - я в любом случае не пойду больше на передовую!». «Разумеется», ответил я. Оба поползли назад. Ротмистра ранили вчера вечером, когда он от нас хотел пойти в резервный взвод. К полудню ужасно захотелось пить. Мой кофе частью был выпит, частью роздан стрелкам. Тут мы увидели рядом большую воронку. Один стрелок пополз туда с котелком и, как он верно предположил, нашёл скопившуюся на дне воду. Он исчез в воронке, чтобы тут же появиться с котелком и приползти назад. Но что за бурду он принёс! Чистая глиняная каша. Мы приложили носовой платок к другому котелку, чтобы всё просочилось и чуть очистилось. Затем каждый глотнул этого отвратного пойла.
Я рассматривал местность, прикрытый установленным пулемётом. Кругом вспаханная земля и воронки. Между ними трупы. Перед нами сбитый аэроплан, чуть дальше подбитый английский танк и примерно в километре расстрелянная деревня Каши. Так что наша атака провалилась, хотя мы примерно на восемьсот метров вклинились в расположение англичан и, как известно, захватили две тысячи пленных. Я был убеждён, что англо-франко-американский фронт больше не шелохнётся. Впереди правее, примерно в двух километрах лежал городок Вилье-Бретоньё, который представлял собой груду развалин. Я осмотрел через бинокль со всех сторон английский фронт. Никаких признаков жизни, только поднимающиеся в небо дымы немецких гранат. Над нами разыгрывались жестокие воздушные бои, в которых участвовало более тридцати самолётов. Трое из них рухнули, двое в огне, третий упал быстро как стрела.
Тут нас окликнул расчёт соседнего пулемёта, нет ли у нас воды. Они уже изнывали от жажды. Один из моих ответил, что в большой воронке наверняка скопилось чуть-чуть воды; мы давеча брали её. Стрелок Шробак, дерзкий берлинец, пополз туда и исчез в ней. Скоро он появился с полным котелком и хотел в пару прыжков достичь нашей воронки. В тот же момент прямо над нашими головами просвистела граната и взорвалась едва ли в двух метрах позади нашей воронки. В ужасе мы пригнулись как можно ниже. Потом я поднял голову и увидел Шробака. Он лежал в двух метрах по ту сторону воронки без движения. Т.к. я не знал, убит он или только оглушён, то пополз к нему, чтобы осмотреть. Здесь было не помочь: Шробак получил несколько осколков в живот, так что повылазили кишки. Он был мёртв.
Совершенно неожиданно наша артиллерия открыла заградительный огонь по полосе между нашими и британскими линиями, так что мы как стеной были отделены от англичан массовыми взрывами, дымом и разлетающимися комьями земли. Постепенно огонь стихал. Примерно в четыре часа пополудни внезапно ударила в трёх метрах от нас недолетевшая немецкая граната. Сразу же упала вторая, прямо у ямы соседнего расчёта и почти засыпала людей землёй. Как мы встревожились! Больше, чем от двадцати английских снарядов. Тут прилетела одна и ещё одна. «Закидывайте ранцы за спину, берите шлемы и противогазы! Мы ползём назад! Я не хочу, чтобы меня убило нашими снарядами!», сказал я своим. Мы на животе поползли назад. Но падало всё больше гранат, так что нам пришлось отползти метров на двести. Там мы забились в воронку, а наш пулемёт так и остался. Тем временем все солдаты, лежавшие впереди, уползли назад, не замеченные англичанами. Я считал, что плохо возвращаться без пулемёта и спросил своего ефрейтора Фрица Кесслера, который ночью присоединился к расчёту: «Фриц, пойдёшь со мной за пулемётом?». «Почему нет!», ответил он. Мы накинули ремни для переноски и хотели уже покинуть воронку, когда к нам подполз батальонный адъютант лейтенант Кнапп и спросил, куда мы собрались. Я сказал ему, что мы хотим забрать пулемёт, который пришлось оставить впереди из-за обстрела. Он велел нам быть осторожней. Затем мы поползли вперёд. Было трудно ползти по перепаханной взрывами земле. К тому же приходилось огибать многочисленные трупы. Наконец мы доползли до аппарата. Сперва мы отдохнули в воронке, а затем спустили туда оружие. Я прикрепил два патронных ящика к станку, мы подцепили лямки и поволокли груз, ползком, назад к своим. Усталые и взмокшие мы прибыли к остальным в укрытии. Лейтенант Кнапп, ползя мимо нашей воронки, увидел, что мы снова владеем пулемётом. Он спросил моё имя и поставил в своём формуляре крестик против него. Этим он показывал, что я получил бы Железный крест первого класса.
Медленно вечерело, затем спустилась тёмная ночь. Я надеялся, что этой ночью нас сменят. Но час шёл за часом, ожидание напрасно. Англичане снова открыли по нашему тылу мощный заградительный огонь. У них, казалось, полным-полно боеприпасов. Тут начало слабо моросить. Потом сильнее. Надевать шинель я считал неуместным, т.к. если нам придётся спасаться бегством, она будет мешать. Мало-помалу все мы до нитки промокли, а в воронке появилось глинистое месиво. От сырости мы начали дрожать, но бегать, чтобы согреться, мы не смели, т.к. одиночные гранаты ещё рвались в поле, а британцы частенько прочёсывали местность пулемётными очередями. Наконец я уснул. От расчёта один должен был дежурить. Вдруг меня разбудил наш часовой: «Смена здесь!». Я тут же встал и подумал: слава Богу! Но меня беспокоил отход по открытой местности. Смена торопила нас, т.к. они хотели скорей получить укрытие в воронке. Я отдал приказ: «Патронные ящики и станок оставить здесь. Забираем только пулемёт и несём, меняясь!». Этим мои солдаты были очень обрадованы. Т.к. было довольно темно и всё ещё шёл дождь, мы часто натыкались на трупы и падали в воронки. Всюду шмыгали фигуры, т.к. сменялся весь остаток дивизии. Тут я услышал довольно далеко умоляющий голос: «Товарищи, ради Бога, возьмите меня с собой! У меня дома жена и трое маленьких детишек!». Бедняга раненый, который лежал где-то там, видимо, заметил солдат. Я сказал: «Этого мы возьмём с собой!». Поскольку я больше не слышал, то крикнул: «Где ты, раненый?». «Здесь», пришёл ответ. Я с одним солдатом нагнулся, чтобы поднять его. В тот же миг прямо рядом с нами ударили четыре тяжёлых английских снаряда, так что нас почти повалило на землю ударной волной. Мы побежали под сыплющимися сверху комьями земли, чтобы скорей выбраться с угрожающего участка.
Бедного раненого мы оставили. Мы разбежались кто куда, со мной остался только один солдат. Окриками мы снова нашли друг друга. Тут я услышал со стороны крик: «Вторая пулемётная рота, пехотный полк 332, собраться здесь!». Это был голос лейтенанта Штромайера. Мы пошли на него. Лейтенант, совершенно разбитый морально, когда остатки роты собрались, скомандовал: «Отступаем в этом направлении» и пошёл параллельно фронту вместо того, чтобы идти назад. «Господин лейтенант! - сказал я, - мы должны идти в этом направлении. Пожар, который мы видим, в деревне Марселькав, нам туда!». Лейтенант уже не знал, куда податься, сказал: «Делайте, что хотите». В следующий миг все залегли, четыре очень тяжёлые английские гранаты упали рядом. «Никто не ранен?», крикнул я. «Нет», был ответ. «Рота, слушай команду унтер-офицера Рихерта! – крикнул я, – все идут как можно быстрее в направлении пожара. Связь поддерживать перекрикиваясь!». Лейтенант Штромайер брёл за мной как пьяный. Хотя рядом ещё часто падали гранаты, все вышли целыми. По раскисшему от дождя полю было возможно лишь медленно движение, поскольку глинистая грязь очень липла к сапогам.
Наконец мы вышли на дорогу в Марселькав и пошли по ней. «Фриц, Фриц!», услышал я крик из канавы, и ещё пару слов, которых не понял. Тут же я подумал, что там лежит раненый англичанин, крикнул: «Томми!» и пошёл на звук. Там и впрямь лежал англичанин с перебинтованной ногой; он, по-видимому, дополз досюда, но от усталости и слабости не мог дальше. Я отдал одному солдату свой ранец, затем указал англичанину лезть мне на спину и присел перед ним. Томми тут же понял, залез на карачки, обхватил меня руками, держа колени по бокам. Он был довольно тощий, по моему мнению, весил около ста фунтов. Однако мне скоро стало жарко под такой ношей. Тут я услышал сзади скрип телеги. Когда телега приблизилась, я схватил лошадь за узду и остановил её. «Что такое?», спросили оба сидящих на козлах санитара. «Я тут раненого подобрал, вы можете взять его с собой». Они сказали, что места нет, телега переполнена тяжёлыми. Я ответил, что у моего лишь нога и он мог бы ехать на козлах. Я закинул томми на телегу, где его приняли санитары. Только сейчас они увидели, что речь шла об англичанине. Я побежал за ротой и скоро настиг её. Когда мы приблизились, над нами прилетело много английских гранат и взорвались частью в деревне, частью на её околице. «Вторая пулемётная рота, стой! - крикнул я. - Мы должны обойти деревню справа, чтобы избежать гранат!». Пошли по грязной, мокрой пашне. Сейчас можно было хоть как-то видеть, куда ступаешь, т.к. восток медленно серел. Мы приблизились к расстрелянному лесу. Внезапно мы услышали столь сильный треск, что почти все невольно кинулись на землю. Тяжёлая немецкая батарея, которая стояла с лесу, дала залп. За деревней мы вышли на ведущую в тыл дорогу, она ещё была в пределе досягаемости английских орудий. Мы быстро шагали, чтобы наконец очутиться в безопасности и прошли ещё одну деревню, где большая часть домов уцелела. Затем вошли в рощу, там стояли биваком ротный фельдфебель, ездовые и лошади. Тут же мы получили горячий кофе, пищу, водку и табак. Но как мы выглядели! Грязные, мокрые с головы до пят. Фельдфебель сказал: «Вам, кажется, трудно пришлось. Как я слышал, ротмистр скончался от ран». Каждый командир расчёта должен был доложить о потерях. Мы разбили палатки на солнечном месте, сняли мокрые кителя, закутались в шинели, легли и скоро уснули. Последние 48 часов мы очень мало спали и были совершенно изнурены волнениями.
В полдень внезапно перед нами на опушке упали две очень тяжёлые английские гранаты. Боже мой! Мы и здесь ещё не в безопасности? Сразу после этого снова завыло. В этот раз гранаты взорвались примерно в 100 метрах перед нами. «Парни, - сказал я расчёту, - берите каски и противогазы, мы здесь прямо на линии огня. Надо сместиться правее». Мы побежали. Одна из следующих гранат попала в телегу, её полностью разнесло. Следующие две перелетели лес и убили на выгоне двух лошадей и артиллериста, который их пас. Долго не было выстрелов и мы вернулись в расположение. Однако постоянно присутствовало мерзкое ощущение, что в любой миг могут прилететь новые снаряды. У обеих убитых лошадей были содраны шкуры, срезано мясо и превращено в фарш, который съели с солью.
К вечеру я увидел идущего в роту по лесу батальонного связного. Т.к. он хорошо меня знал, кивнул и сказал: «Что думаешь: сегодня вечером вы должны занять резервную позицию». «Чего? – изумился я, - как можно прямо сегодня возвращаться на фронт?». «Точно тебе говорю, - сказал он, - у меня здесь приказ». Как мне стало страшно, не могу описать. Резервная позиция больше всего подвержена артиллерийскому огню. А впереди неумолчно гремели пушки. Я пошёл к фельдфебелю Беру и унтер-офицеру Петерсу и рассказал им о предстоящем. Оба оцепенели от ужаса. Мы размышляли об уклонении. Убежать никак, идти туда – никакого желания. Тут мой взгляд упал на полведра сивухи близ полевой кухни. Я тут же сказал обоим: «Я знаю выход!», взял котелок и незаметно зачерпнул из ведра. У меня получилось почти два литра. Мы пошли в кусты и с отвращением выпили эту водку. Скоро мы едва могли ходить и стоять. Мы прибыли снова в роту, где легли на землю. Фельдфебель зачитал приказ. Т.к. мы не встали, он заметил, что случилось, но промолчал. Лейтенант Штромайер, который снова возглавлял роту, не был готов нас отругать. Тут появился унтер-офицер Петерс, схватил лопату и побрёл к лейтенанту. Размахивая лопатой, он орал: «Если господин Штромайер ещё раз отдаст такой глупый приказ как вчера ночью, я ему голову проломлю!». Лейтенант схватил пистолет, но уступил Петерсу, который споткнулся, упал и остался лежать. В то время как рота снова шла на позиции, три героя спали в лесу. На утро мы проснулись с тяжёлыми головами. Ротный фельдфебель считал, что будут плохие последствия. На что мы ответили: «Это слишком сильно требовалось». И он со мной полностью согласился. Тут рота вернулась. Им повезло. Лишь один убитый и трое раненых.
Мы целый день провели лесу. Мы должны были квартировать в Арбоньере. В нём всё было запружено солдатами, поскольку там разместили остатки нашей дивизии и ещё одной, которая только что прибыла из России. Наконец мы нашли пустую кухню. В комнате рядом я слышал голоса. Мы вошли. Это были шофёры грузовой колонны. Я спросил, есть ли у них чего подкрепиться для меня и обоих моих товарищей. Они ответили дерзко. Слово за слово и когда я назвал их гнилыми тыловыми свиньями, они полезли в драку. Но мой пистолет и подход обоих других унтеров, Петерса и Шульца, заставил их отступить.
Где поспать? Холодный кирпичный пол кухни не годится. Мы взяли старый кухонный шкаф, вытащили из него полки и легли внутрь. Пришлось лечь на бок, т.к. наше ложе было очень узким. Поспав, я пошёл отлить, взял фонарик и вышел через заднюю дверь. Тут я увидел маленькое здание, наверное, мойку. Мне показалось, что оттуда доносится громкий храп. Я подошёл к стеклянной двери, нажал на ручку. Заперто. Я заметил, что один угол двери отколот и посветил лампой внутрь. От радости я почти отпрыгнул назад. На столе, прямо напротив двери, лежала гора хлеба, рядом стояло несколько трёхфунтовых банок с ливерной колбасой, а также коробка сигар и сигарет. Это наверняка было довольствие грузовой колонны. Я тихо вернулся к своим товарищам и разбудил их. «Мы должны съехать», сказал я им. «С ума сошёл!», был ответ. Тогда я рассказал о своём открытии. Оба тут же поднялись. Мы тихо приготовились и на цыпочках пошли к двери. Я просунул руку через дыру в стекле и отодвинул щеколду. Медленно открыл дверь, на цыпочках прошёл и взял три буханки хлеба, две коробки по 100 сигарет и 3 банки колбасы. Мы тут же испарились. Спящий, который спокойно храпел себе дальше, был сильно удивлён, когда на утро обнаружил пропажу. После долгих поисков мы нашли приют в молотилке. При свете свечи трофеи были съедены.
Утром мы пошли искать нашу роту. Наконец она обнаружилась в сарае. Мой расчёт был раздосадован, что я их оставил, но хлеб и банка колбасы всех удовлетворила. Затем я дал каждому по 10 сигарет.
В течение дня ко мне снова пришёл стрелок Ланг, который помогал тащить в тыл ротмистра. Он рассказал, что ротмистр их ещё узнал. Они уложили его на палатку и поволокли ползком. В одной ложбине они нашли носилки, на которых лежал мертвец. Его переложили на землю, ротмистра – на носилки и к врачу в Марселькав. Когда врач пришёл, ротмистр уже был на последнем издыхании. Ланг и трое его товарищей околачивались в тылу, пока роту не сменили.
В полдень роту отправили на похороны ротмистра на солдатском кладбище Арбоньера, где уже покоились тысячи бедных жертв европейского милитаризма. Конечно, была произнесена речь, в которой главным образом фигурировали такие слова как Отечество, геройская смерть, честь, горячая благодарность родины и т.п. В действительности всё это ложь, поскольку по моему мнению за родину гибнут простые солдаты чином до фельдфебеля, а офицеры хорошо получают и гибнут за деньги.
После церемонии ко мне заглянул Йозеф Хофферт, т.к. не знал, каково было на передовых. Я рассказал ему, что фельдфебель-лейтенант Оршель, который до войны был таможенником у нас в деревне, находится в 1-й пулемётной роте моего полка и я с ним часто разговаривал. Мы тут же пошли его искать. Скоро нашли 1-ю пулемётную роту. Там мы получили ответ, что Оршель был тяжело ранен гранатой, и на следующий день умер. Он уже похоронен. Для нас это была печальная новость. Мы пошли на кладбище. Могила Оршеля находилась на стороне могилы моего ротмистра, барона Гёца фон Райссвица. Всё новые жертвы попадали на кладбище, частью они выглядели ужасающе.
Стали известны потери дивизии в этой атаке; она потеряла 65 % личного состава. Из тридцати двух офицеров моего полка, которые принимали участие в атаке, двадцать два пали. Из 44-й минометной роты моего батальона осталось всего четыре человека, остальные сорок убиты или ранены. Моей роте относительно повезло, поскольку в строю осталось больше половины личного состава.
На следующий день полковое построение. Остатки полка № 332 выстроились на лугу за городком. Затем прибыл командир дивизии, генерал фон Адамс, на коне, мужчина с неприятным лицом, ненавидимый всеми из-за своей грубой бесцеремонности. «Доброе утро, ребята!», поприветствовал он нас. Я думал: ах ты проклятый мясник, ребятами нас зовёшь! Многие погибли из-за отданного во время приказа этого беспощадного мерзавца, без цели и смысла. Последовала речь, полная национализма, милитаризма, геройской смерти. Даже если мы не достигли цели атаки, мы всё же показали британцам, на что способны немецкое мужество и наступательный дух. В действительности едва можно было найти храбрость. Страх смерти превышал все другие чувства и только жуткое насилие толкало солдат вперёд. Я бы охотно посмотрел, если, например, дали разрешение тем, кто хочет домой, вернуться, а тем, кто хочет воевать, остаться на фронте. Я полагаю, ни один бы не остался на фронте добровольно. Всем было плевать на отечество, все стремились к тому, чтобы их жизнь была в безопасности, чтобы снова жить по-человечески.
В заключение было награждение орденами. Примерно шестьдесят человек из полка получили Железные кресты второго класса. Были также вручены два креста первого класса, разумеется, офицерам, поскольку более высокому жалованию сообразны более высокие награды. После этого мы вернулись в наш сарай.
Ночью я слышал жужжание английских аэропланов над городом. Я тут же распознал их по высокому поющему звуку мотора. Каждый миг я ожидал свиста и грохота бомбы. Бегать было бессмысленно; лучше лежать, где лежишь. Получишь попадание, всё кончено. Упадёт бомба дальше, она и не навредит. Вдруг знакомый свист и рёв. Все втянули головы в плечи. Бах-бах-бах. К счастью, бомбы упали вдали от нас.
Утром мы услышали, что были убиты несколько человек и лошадей. До сей поры Арбоньер, лежащий в пятнадцати километрах от фронта, был пощажён обстрелами. Тут, в полдень 30 апреля, внезапно засвистели две очень тяжёлые английские гранаты, которые взорвались посреди города с ужасающим грохотом. Все тут же пришли в неописуемое волнение. Вскоре с рёвом прилетели ещё два этих чудовища, усилив сумятицу. Пришёл приказ: «Всем приготовиться!». Быстро собрали вещи, запрягли лошадей и двинулись дальше в тыл. Улицы кишели солдатами, офицерами, лошадьми и повозками, все хотели скорее оказаться в безопасности. Снаряды всё летели, здесь развалят дом, там выроют огромную яму. Наконец городок и опасность остались за спиной. На ведущих в тыл дорогах было настоящее переселение народов. «Вторая пулемётная рота отправляется в Фрамервиль!». Эта деревня лежала примерно в двух километрах в тыл от Арбоньера и во время битвы на Сомме в 1916 г. была полуразрушена. Она лежит на границе местности, где бушевала битва. От Фрамервиля до Ла Фера, это около семидесяти километров, не осталось ни одного жилого дома. Всё расстреляно или взорвано немцами при отступлении в 1917 г. Нашу роту разместили в замке Фрамервиля. Замок тоже полуразрушен, ни окон, ни дверей, при плохой погоде приходилось разбивать платки в комнатах. Деревня кишела военными. Англичане, кажется, прознали об этом, и каждую ночь присылали эскадрилью, которая забрасывала нас бомбами. Почти невозможно было спокойно спать.
Дивизионный спортивный праздник
8-е мая 1918 года
Наша дивизия устроила спортивное соревнование, чтобы приободрить солдат и повысить их дух. Каждый, кто считал, что может себя показать, мог записаться. Я записался на метание гранаты, прыжки в длину и бег с препятствиями. Накануне вечером я с парой товарищей пошёл на площадь, чтобы изучить полосу препятствий и попытаться её пройти. В общем было довольно изнурительно, т.к. из-за недоедания и неправильной жизни силы истощились.
В 9 часов утра должно было начаться спортивные состязания. Площадка была расположена так, что её прикрывал лесок и английские привязные аэростаты не могли обнаружить наше скопление. В небе постоянно кружила немецкая эскадрилья, чтобы отразить возможную атаку английских лётчиков.
На бег с препятствиями записались многие. Стартовали по четыре. Я бежал в 4-й группе. Поскольку вечером я испробовал предпочтительные методы преодоления дощатых стен, я в пару секунд оказался наверху, в то время как остальным потребовалось много больше, чтобы залезть. Как ветер я мчался к цели и на финише был совершенно выжат и улёгся, чтобы отдохнуть. Тут начались прыжки в длину, затем прыжки в высоту. Потом было метание гранаты. Цель была в сорока пяти метрах и состояла из соломенного пугала в старом солдатском мундире. Конечно, метали учебные гранаты. Моя граната упала рядом с целью и я надеялся на один из призов. Затем бег в мешках, было очень смешно. Дальше были установлены два гладких столба, по которым пытались вскарабкаться. Кто залез выше всех, получил первый приз. Затем были поставлены друг за другом сперва две, потом три и четыре лошади, через которых нужно было перепрыгнуть. В этом, конечно, могли участвовать только лучше гимнасты. Все упражнения были очень интересными. Мы почти забыли, что идёт война. После этого выдавались призы. За бег с препятствиями я получил шестое место – бутылку коньяка (3/4 литра). За гранаты я получил восьмой приз – милый портсигар с хорошими сигарами. Постепенно площадь пустела, все возвращались в квартиры. По дороге громыхание пушек напомнило, что война ещё идёт.
Во Фрамервиле находилось около сотни пленных французов и англичан, которые выполняли всевозможные работы. Французы не жалели англичан и обвиняли их в том, что война ещё продолжается. Я часто давал французам сигареты, за что они очень благодарили.
Стало известно, что каждый, кто принесёт на сборный пункт в деревне свинец, медь, латунь, цинковую жесть и т.д., получит столько-то денег. Какое тут началось разрушение! Все дверные ручки и шпингалеты из латуни были откручены или отбиты. Вся медная кухонная утварь и вообще всё, что состояло из меди, утаскивалось. Целые оцинкованные крыши сдирались и тащились на пункт. Некоторые солдаты получили за этот разбой несколько сотен марок. Теперь дело дошло до церковных колоколов. Там были специалисты, которые только тем и занимались, что рыскали по занятым областям и снимали колокола. Я сказал лейтенанту Штромайеру, который стоял рядом и тоже смотрел на всё это: «Я нахожу подлым посягать на церковное имущество!». «А чего Вы хотите? – спросил Штромайер, - нужда толкает на всё». Да, нужда, плевать на запреты, таково оправдание немцев.
Однажды нам приказали окопаться, каждый расчёт отдельно, чтобы нас было плохо видно спереди. Каждый расчёт должен быть готов к стрельбе. Когда мы были готовы, прибыл новый командир роты, которого я ещё не знал, прошёл перед пулемётами, и счёл, что мой замаскирован лучше других. Вся рота должны была подойти и брать пример как нужно окапываться. Я получил от командира две хорошие сигары и проделал т.н. хороший номер.
После того как мы провели во Фрамервиле примерно двенадцать дней, прибыло пополнение из Германии, значит утром снова в окопы. Всем стало боязно. Прямо возле деревни находился аэродром, где размещалось около четырнадцати самолётов. Часть из них боролась с англичанами в воздухе, другая по ночам летала на бомбёжки. Примерно в 12 часов того дня, вечером которого мы должны были выступить на передовые, я с ефрейтором Фрицем Кесслером пошёл в кантину лётчиков, чтобы запастись сигаретами. Шагая туда, мы видели и слышали, как на большой высоте над нами взорвались две шрапнели. Так далеко в тыл не залетал ещё ни один снаряд. «Фриц, - сказа я, - берегись, тут можно выхватить!». «Весьма возможно, - сказал Фриц, - но мы уйдём отсюда уже вечером, а на передовых нам придётся привыкать к совсем другому». Мы купили сигарет и спокойно пошли в роту. Был великолепный майский день, воздух ясен, тёпл и ароматен. «Как славно было бы сейчас, - говорил Фриц, - а мы, глупые люди, губим друг друга». В тот же миг мы оба бросились на землю. Мы услышали булькающий звук двух тяжёлых гранат, в тот же миг ужасные взрывы. Одна из гранат ударила между самолётов, так что их обломки полетели во все стороны. Другая упала во двор дома, в котором размещался оркестр одного артиллерийского полка. Как мы потом услышали, несколько человек было убито и ранено. Все покидали деревню сломя голову. Мы оба побежали в роту. Лошади уже запряжены. Мои стрелки собрали наши с Кесслером вещи и кинули их в повозку. Затем мы спешно покинули деревню. Позади слышались грохочущие взрывы тяжёлых гранат. В овраге мы дождались вечера.
Снова на фронте
Потом мы пошли на передовые. Мы ехали по очень хорошей широкой дороге, ведущей в Амьен; она называлась Римской. Когда чуть начало смеркаться, я увидел вдалеке перед нами вспышки множества шрапнелей. Там творилось чёрти что. Мы беспрепятственно дошли до деревни Варфюз-Абанкур. Там мы сняли пулемёты и инструмент с повозок и потащили дальше на себе. Нас ожидали два проводника с передовых. Мы не пошли через деревню, которая часто обстреливается английской артиллерией. Проводники вели нас по ложбине. Там стояло несколько немецких батарей. Т.к. было ещё не темно, пара английских аэростатов, наблюдая, до ночи висела высоко в небе. Командиры батарей ругались и проклинали нас, мы были бы виноваты, если англичане бы обнаружили место нахождения их батарей.
Вот настала тёмная ночь и мы с трудом держались вместе. В этой чужой местности мы были как телёнок, который впервые покинул сарай. Каждую пару шагов падаешь в одну из множества воронок. Солдаты, потея под ношей, начали ворчать и терять расположение духа. Взлетающие впереди осветительные ракеты часто слепили нас. На заднем плане английского фронта видны частые вспышки, затем слышался секундный свист и взрыв гранаты или шрапнели. Это был английский огневой налёт, которого мы все очень боялись; он никогда не продолжался больше двух-трёх минут, а потом обрушивался на другую часть позиции. Мы обогнули деревню и снова были на дороге. Когда мы уже хотели её перейти, внезапно оказались в центре огневого налёта. Все мигом забились в канаву. Я прижался к откосу и держал оба ящика с патронами и лопату над головой, чтобы получше защититься от осколков. Как свистело и гремело вокруг! Каждый миг мне казалось, что в меня сейчас попадут. Такое чувство в этот момент, его можно представить только если сам побывал в подобном положении. Несколько снарядов ударили в дорогу, разбросав по сторонам кучу камней. Внезапно, также быстро, как началась, стрельба стихла. Мы вздохнули с облегчением, все спрашивали, не зацепило ли кого. Чудом все уцелели.
Мы пошли дальше и достигли глубоко эшелонированного фронта. Глубокое эшелониро-вание означает на шестьсот-восемьсот метров в глубину разбросанные всюду пехоту, лёгкие и тяжёлые пулемёты, которые занимают пулемётные гнёзда, миномёты, гранатомёты и т.д. Солдаты лежат в воронках или в вырытых самими ими ячейках. Сплошной стрелковый окоп здесь удерживать было практически невозможно, т.к. его быстро обнаружила бы вражеская артиллерия и так обстреляла, что в нём едва ли кто уцелел бы. Из-за эшелонирования вражеская артиллерия вынуждена была обстреливать всю местность без цели и плана; при этом, конечно, были потери, поскольку не было сооружено ни убежищ, ни заграждений. Всюду нас спрашивали сидящие в воронках солдаты, из какого мы полка или могут ли они уйти. Все уже прицепили ранцы, чтобы получив приказ сразу уйти в тыл. Нам часто приходилось ложиться, т.к. англичане прочёсывали поле пулемётом. Однако мы без потерь достигли гнезда «Сова». Едва мы прибыли, солдаты вылезли из ямы и исчезли в темноте. Мы были рады оказаться в укрытии.
В пулемётном гнезде «Сова»
Пулемётное гнездо «Сова» было просто воронкой, которой придали четырёхугольную форму и спереди установили пулемёт. В темноте невозможно сориентироваться. Также нам не сообщили, находимся ли мы на самой передовой, как далеко англичане и что происходит. Я пустил осветительную ракету. Но что я увидел? Кругом усеянное воронками поле, больше ничего. Как будто мы тут одни. И всё же вокруг лежали в воронках тысячи солдат. В довершение бед в нашу яму приполз новый командир роты. Нынче конец уюту, поскольку этот тип всё время командовал и гадил. Другой пулемёт взвода под командой унтер-офицера Кремера лежал в четырёх метрах от нас и тоже считался пулемётным гнездом «Сова». К утру рядом упало несколько гранат, которые сильно обеспокоили нас, т.к. прямое попадание означает лишь одно: ошмётки. И перспектива быть разорванным на куски, конечно, очень неприятна и раздражает.
Когда стало светло, я поднял голову, чтобы осмотреться. Ничего кроме расстрелянного поля я не увидел и не смог установить, где проходит наша передовая, равно как и место нахождения англичан. Примерно в ста метрах слева шла дорога, метрах в восьмистах впереди лежал городок Вилье-Бретоньё, представляющий собой груду развалин. Дальше влево лежала деревня Каши, которую 24-го апреля мы должны были взять атакой. Ещё я увидел несколько подбитых танков. За нами я увидел расстрелянную деревню Варфюз-Абанкур. И всё. Куча английских аэростатов висела в небе; мы насчитали двадцать восемь штук.
Наш командир счёл, что мы должны соорудить для него хорошее укрытие. Мы должны были углубить ворон-ку на четыре-пять уровней, а затем соорудить нечто вроде хлебопечки, где он хотел обитать. Я бы с удовольствием съездил лопатой по голове этому мерзавцу. Есть ли укрытие у нас, его не волновало. Лишь бы его драгоценная жизнь была сохранена. Я сказал: «Господин лейтенант, по-моему копать днём невозможно, поскольку если мы будем выкидывать землю, то навлечём на себя огонь английской артиллерии». Это показалось ему убедительным. В яме лежало много новых мешков для земли, оставленных, видимо, прежними обитателями. Лейтенант потребовал, чтобы мы наполняли днём мешки, а по ночам высыпали в соседние воронки. Что было делать? Так мы и заполняли мешки.
Днём часто разыгрывались ожесточённые воздушные бои; до жути интересно было наблюдать. На поле стояло много грубых деревянных крестов, установленных на могилах товарищами погибших. Сразу за нашей ячейкой над засыпанной воронкой стояли три таких креста. Если бы мы не огрубели, было бы очень неприятно находиться так близко к мертвецам. В следующую ночь снова были огневые налёты и пулемётный огонь. От каждого пулемёта один солдат должен был идти за пищей. Этим людям было страшно ставить на карту свою жизнь ради нескольких порций жалкой жратвы. Мы опустошали мешки в воронки, для рытья было слишком темно. Днём я увидел у дороги телефонный столб. Я одолжил у соседнего пулемёта пилу, пошёл к нему туда с другими, мы спилили столб и распилили его на куски примерно полтора метра длиной. Затем мы отнесли их в гнездо. Мы закопали столбы на полметра по углам ямы. Я взял тонкие листы жести, оставленные англичанами и валяющиеся по всему полю, уложил их поверх брёвен, затем мы набросали сверху земли и получили укрытие от осколков и дождя. Над ямой лейтенанта мы тоже закрепили жесть. На следующий день мы закончили его конуру. Теперь он целыми днями лежал там. Много не говорил, для этого он был слишком горд. Батальонный связной приносил ему приказы из батальона, полка и дивизии. «Если бы мы были свободны от него!», думал я.
Вечерами, когда темнело, мы передавали его приказы другим расчётам, что всегда было связано с опасностью для жизни. На четвёртый день нашего пребывания там он позвал меня в свою нору. «Рихерт, - сказал он, - пришёл приказ по полку, согласно которому каждую ночь надо отправлять вперёд один пулемёт, чтобы он доложил там командиру пехотной роты и между полуночью и двумя часами ночи выпустил 1500 пуль беспокоящим огнём по перекрёстку за английской передовой, поскольку мы подозреваем, что по ночам там царит оживлённое движение. Лучше всего, Рихерт, если Вы этой ночью положите начало». «Этого только не хватало! – сказал я, - надо пройти более четырёхсот метров до самых передовых отрядов; что по пути постоянно очень высокая опасность для жизни, господин лейтенант, знает так же хорошо, как я. Кроме того в темноте можно ноги переломать в этих воронках. Я хотел бы только, чтобы тот, кто отдал это приказ, сам его выполнил!». «Рихерт, не грубите. Приказ есть приказ. Мне было бы милее, если бы Вы остались здесь. Но я не могу сделать иначе. Ступайте с Богом и возвращайтесь целым». Мои стрелки, которые слышали разговор, были в ужасе. Каждый боялся получить от меня приказ идти вместе со мной. Тут я тихо кое-что им сказал. Тут же все утешились. «Приготовиться!», сказал я громко, чтобы лейтенант в своей дыре мог услышать. «Станок мы оставим здесь, я понесу пулемёт, Кесслер – вспомогательный лафет и один ящик патронов, Томас – два других ящика, всего тысяча пятьсот выстрелов, требуемое число. Готово! Вперёд, с Богом!». Мы вылезли из ямы и пошли в яму расчёта Кремера. Я тут же всё им рассказал. «Ты был бы дурнем, если бы пошёл! Эти свиньи могут поцеловать нас в зад! Пусть сами попробуют», сказал Кремер. Мы выковыряли 1500 патронов из ленты, я швырнул их в воронку и зарыл. Затем я закоптил свечой надульник спереди ствола пулемёта, чтобы он выглядел как будто из него стреляли. Мы почти три часа провели в яме Кремера. «Завтра ночью я пойду туда, - сказал Кремер, - мы просто забьёмся в первую хорошую воронку». «О, - сказал я, - ты можешь спокойно оставаться в своей яме, этот трус лейтенант боится отойти от укрытия больше чем на пять шагов, чтобы посмотреть, действительно ли мы ушли». Каждые две-три минуты поле прочёсывали английские пулеметчики, цинг-цинг-цинг – свистели пули над воронками. Когда наступила тишина, я сказал: «Так, теперь мы спрыгнем назад в нашу ячейку, об остальном я позабочусь. Уж с лейтенантом я быстро справлюсь». Я взял пулемёт, Кесслер и Томас – патронные ящики, мы спрыгнули в нашу воронку; при этом мы отдувались, будто бегали до полусмерти. Мы побросали инструменты туда. Тут появился лейтенант. «Все вернулись?». «Да, - ответил я, - но я скажу господину лейтенанту прямо, я больше этого делать не буду. Можно назвать чудом то, что мы все трое целыми вернулись, поскольку пули пару раз свистели у нас на волосок от уха, а в темноте мы легко могли очутиться у англичан». «Ну, главное, что все вернулись. Я уже боялся, что с вами что-то случилось». Я подумал: «Если бы он знал!». Мой расчёт, который всегда был мне предан, сейчас был ещё более высокого мнения обо мне, поскольку я их и, конечно, свою жизнь старался как можно реже подвергать опасности.
Очень скучно постоянно сидеть в яме, а разговаривать о чём угодно мы не могли из-за лейтенанта. Когда я как-то заметил, что убеждён, что война для Германии проиграна, лейтенант позвал меня в свою нору. «Рихерт, - сказал он настойчиво, - что за разговоры Вы там ведёте! Вы вообще слишком дружелюбны с солдатами. Вам лучше показывать свою власть как начальника и вообще ничего не говорить, что может подорвать солдатскую уверенность в победе». «Я не могу говорить против своих убеждений, господин лейтенант, - ответил я. – Господин лейтенант видит столь же ясно, как я и любой другой, что когда немцы выстреливают пятьдесят снарядов, в ответ прилетают триста английских. Наши лётчики редко осмеливаются показаться над фронтом, в то время как британские кружат над нами толпами. То, что франко-британский фронт крепок, ясно показала наша атака 24 апреля. И, господин лейтенант, - продолжал я, - я почти пять лет солдат и знаю, что такое строгий, безрассудный начальник; я убеждён, что справедливостью и товариществом с солдатами он преуспевает и в серьёзном случае это может дать больше. А если меня, например, ранят, я буду уверен, что мои люди меня не бросят. Что, конечно, произойдёт, если я буду с ними груб и они будут считать мою власть слишком большой и безрассудной». «Вы можете быть правы с этой точки зрения, - сказал тогда лейтенант, - но Вы не должны отрицательно влиять на уверенность солдат в победе». На это я ответил: «Нам всем быстро стало бы всё равно, как закончится война, если бы мы могли сохранить жизнь и как можно вернуться на родину». Тут лейтенант почти вскипел: «Что вы говорите? Вам всё равно, как закончится война? Подумайте о последствиях, к которым приведёт наше поражение!». «Господин лейтенант, - отвечал я, - война может закончиться, когда ей угодно, если я доживу до её конца, я всегда окажусь в рядах победителей». «Отчего же? – изумлённо спросил лейтенант. «Очень просто, - ответил я, - я эльзасец. Победит Германия, Эльзас останется немецким, а мы окажемся победителями. Победят другие, Эльзас станет французским, а мы снова окажемся с победителями!». «Действительно, - сказал лейтенант, - об этом я никогда не думал. Но, разумеется, Вам милее победа немецкого оружия, чем победа противника!». На это я сказал: «Господин лейтенант, я крестьянин, и при любом раскладе должен обрабатывать свой клочок земли. Где я плачу налоги, мне безразлично». «Слушайте, Рихерт, Вы говорите неподобающие вещи. Сейчас Вы немецкий унтер-офицер и ваши убеждения должны быть немецкими. Можете идти!». Я поднялся на четыре ступеньки и улёгся в воронке близ своего расчёта. Солдаты тихо спросили меня, что произошло. Я тихо пересказал им свой разговор с лейтенантом. Все смеялись.
Поскольку днём из воронки невозможно было высунуться, приходилось справлять нужду прямо тут. Для этого у нас имелись пустые консервные банки. Мочу потом просто выплёскивали. В остальном на лопату клалось чуть-чуть земли, а говно тоже выбрасывали. В общем и целом не было больше сообразной человеку жизни. Но иначе ничего не сделаешь. Однажды лейтенант вышел из своей норы, чтобы поссать. Когда он был готов, над нами внезапно взорвалась шрапнель. Пуля пробила тонкую жесть и ударила офицера в лоб над левым глазом. Вскрикнув, он от испуга упал. При этом моча из банки вылилась ему на лицо и на грудь. Я быстро прыгнул к нему, поскольку он мог быть тяжело ранен. Он уже поднялся, бледный от ужаса. Пуля сделала круглое углубление у него не лбу и выпала. Кровь текла по его лицу. Я перевязал ему лоб обоими своими пакетами. Когда настал вечер, лейтенант проворно как заяц убежал в тыл. У него впереди было лучшее будущее, чем у нас. Мои стрелки очень смеялись над тем, что он в падении плеснул себе в лицо мочой. Главное, что мы от него избавились. Ночью я сбегал в лежащее сотней метров позади пулемётное гнездо «Коршун», где находился командир взвода лейтенант Клеменс. Он взял на себя руководство ротой. Клеменс был хороший командир, вся рота его любила. Он дал мне две хорошие сигары, когда я принёс известие о ранении командира роты. Затем я побежал в другое гнездо. В эту ночь англичане стреляли особенно много и мне пришлось два раза бросаться на землю, чтобы укрыться от их пуль. Артиллерийские налёты становились всё мощнее и часто были стрёмные минуты, когда кругом рвались гранаты и над нами лопались шрапнели. Но до сих пор нам везло. Ещё ни один из моего расчёта не был ранен с момента нашего заселения в «Сову». В ночь, следующую за ранением ротного, стрелок Томас в спокойную минуту вылез в поле посрать. Внезапно начал трещать английский пулемёт, Томас получил пулю через сапог, которая оторвала ему наискосок мизинец. С криком боли он прискакал в яму, поскольку ему мешали спущенные штаны. Мы ободрили его. «Ой! – кричал он, - мне попало!». «Куда?», спросил я. «В руку, в ногу!», отвечал он в величайшем волнении. Я взял фонарик и осмотрел разорванный сапог. Быстро разрезав ножом обувь, я перевязал рану, пока другой мой стрелок светил фонариком. У Томаса была сильная боль, т.к. разорвано сухожилие пальца и раздроблена его кость. «Если бы я только вернулся!». Так стонал Томас всю ночь. Я сомневался, что он сможет прохромать в тыл по изрытой воронками местности. К утру мы перевязали ему ногу рубашкой, которая была у него в ранце, и закрепили её шнурами. При первых лучах солнца Томас поковылял в тыл и скоро исчез во тьме и утреннем тумане.
У нас всех было огромное желание смениться. Но, казалось, про нас почти забыли. В полдень внезапно прилетели четыре тяжёлых английских снаряда, взорвались метрах в ста перед нами. Я сразу испугался, что эта стрельба ведётся по нам, ведь «Сова» лежит на едва заметном возвышении плоской местности. Англичане могли предположить, что здесь находится пулемётное гнездо. Через несколько минут прилетело ещё четыре снаряда, которые упали в тридцати метрах от нас. С грохотом падали комья земли на наше укрытие и в ячейку. Я ещё надеялся, что батарея просто обстреливала поле по прямой. Скоро, очень скоро мы убедились, что снаряды предназначаются нам. С душераздирающим воем прилетели следующие гостинцы, вероятно, 21-го калибра, прямо над нами, чтобы с ужасающим грохотом взорваться прямо за нашей ячейкой. Следующий залп пришёлся перед нами. Батарея обстреливала нас. «Рихерт! – крикнул Кремер из соседней воронки, - в этот раз мы пропали!». «Ещё нет, - ответил я, - может, они скоро прекратят!». Но я ошибся. Залп следовал за залпом точно через пять минут. Гранаты падали перед нами, рядом и позади нас, так что наша ячейка уже на четверть заполнилась комьями выброшенной взрывами земли. Бледные, дрожащие, мы лежали, сжавшись в воронке. Мы курили одну сигарету за другой, чтобы чуть успокоить нервы. Каждый раз, когда проходило пять минут, мы напряжённо вслушивались. Затем мы к неописуемому ужасу слышали вдалеке выстрелы – бум-бум-бум-бум, затем секунду тишина и со свистом прилетает снаряд. Невольно каждый прижимался к земле, т.к. мы были уверены, что получим попадание. «В этот раз нам чуть-чуть не хватило! – крикнул Кремер. – Одна взорвалась прямо возле нашей воронки». Дрожа, мы лежали там. После следующего залпа к нам в воронку прилетела оторванная нога. Несколько пехотинцев, которые занимали воронку недалеко от нас, получили прямое попадание, всех разнесло на куски. Ещё в нос ударил запах разлагающихся тел. Я приподнялся и увидел причину этой вони. Одна из гранат ударила в могилу позади нас и, разорвав гниющие трупы, разбросала вокруг их части. В нашей дыре уже почти невозможно было находиться. Прямо рядом с нами несколько кусков отвратительной человеческой плоти. Уже прилетел залп, который разорвался очень близко от нас. Мы почти отчаялись. Убежать никак, едва ты появишься, тебя скосит пулемёт. После следующего залпа мы услышали страшный вопль. Граната снова попала в воронку, занятую пехотинцами, которых частью убило, частью тяжело ранило. Никто не пришёл на помощь бедным раненым, хотя они ужасно кричали. Наконец, примерно через два часа, огонь утих. Мы вздохнули с облегче-нием. Сигарета, которую я прикурил после первых залпов, быстро потухла, и я сжевал её, не заметив того, до конца. Вот над нами засвистели кучи немецких гранат. Я поднял голову и хорошо видел взрывы на английской позиции. В этот момент я искренне желал им испытать кое-что на своей шкуре. Наблюдая за взрывами, я вдруг заметил, как падает английский аэростат, объятый пламенем. Я взял бинокль и увидел немецкий самолёт, который издалека выглядел совсем маленьким, летит к следующему аэростату. Когда он подлетел, тот тоже начал гореть и рухнул. Та же участь постигла и третий. Затем лётчик, постоянно окружённый облачками шрапнелей, в целости и сохранности исчез за немецкими линиями.
С наступлением темноты мы побросали зловонные ошмётки в могилу и закопали. Т.к. мы не нашли ни один из крестов, было невозможно обозначить могилу. Рядом мы услышали голоса и шум работ. То были пехотинцы, они хоронили своих убитых товарищей. Они сказали нам, что три занятые воронки получили попадания, из-за чего их рота потеряла 12 убитыми и одного тяжелораненым. Вокруг гнезда «Сова» появились огромные свежие воронки и казалось едва возможным, что из обоих расчётов все остались целы.
Ночью мы снова попали под огневой налёт. Когда я уже хотел отправить подносчика пищи, пришёл ротный связной и сказал, что через полчаса нас сменит другой полк дивизии. Это сообщение, конечно, очень нас обрадовало. Но нас пугало, что придётся отходить без укрытия. Мы закинули на плечи ранцы, открутили пулемёт от станка и стали ждать. Наконец замелькали фигуры. Это были пехотинцы, которые сменяли сидящих дальше впереди. Ра-та-та-та-та, затрещали опять английские пулемёты. Все бросились на землю, чтобы после стрельбы подняться и скорее идти вперёд. Наше терпение подверглось серьёзному испытанию. Наконец мы услышали вопрос вполголоса: «Где пулемётное гнездо «Сова»?». «Здесь!» – крикнул я в ответ. Скоро показался сменяющий нас расчёт, который очень нас торопил покинуть дыру. Ленты мы оставили, взяли только пулемёт, пустые ящики и лопату, шланг отвода пара и опустевшие канистры. Быстро, насколько позволяли инструменты, мы устремились в тыл. Дважды пришлось бросаться на землю из-за огня пулемётов. Под артиллерийский огонь мы попали только когда проходили установленные в ложбине батареи. Однако никто не пострадал. Когда мы достигли большой дороги за деревней, услышали крик: «Вторая пулемётная рота, триста тридцать второй полк! Сюда!». Мы пошли туда; вся рота скоро собралась. Мы прошли километра два по дороге, а затем пошли налево через поля.
Наконец снова на отдыхе
Скоро перед нами открылся глубокий овраг. Здесь находилась рота, ездовые, лошади и прочее. Мы получили пищу и растянулись в кустах, чтобы спокойно поспать. Когда я проснулся, солнце было уже высоко. Теперь можно было сориентироваться. Овраг был примерно двадцать метров глубиной, внизу шириной примерно тридцать метров, оба склона местами заросли густым кустарником. В нижнем конце оврага лениво текла Сомма, рядом была деревня Моркур, а на возвышенности слева – деревня Мерикур. Примерно в трёх километрах за нами – большая деревня Пройяр. Все эти пункты были частично расстреляны и оставлены жителями. Ещё в овраге стояли лагерем два батальона пехоты с обозами. До сих пор овраг не обстреливался англичанами. Несмотря на это мы соорудили в обращённом к фронту склоне выемки, чтобы укрыться в случае обстрела или бомбёжки с воздуха. Т.к. был конец мая, стояла тёплая погода, мы чувствовали себя очень удобно. Но слишком быстро пришёл приказ вернуться на позицию.
В этот раз я со своим расчётом занял пулемётное гнездо «Орёл». Гнёзда нашей роты носили имена хищных птиц: сова, коршун, орёл и ястреб. Расчёт перед нами начал рыть штольню. Мы продолжили эту работу. Днём мы рыли и наполняли землёй массу мешков, чтобы вечером высыпать её в ближайшие воронки. Каждую ночь, когда мы прекращали работу, свежая влажная земля смешивалась с белой сухой, чтобы поме-шать английским лётчикам заметить, что здесь ведутся работы. Медленно проходили ночи, ещё медленнее шли дни. Всегда одно и то же: днём наполняешь мешки и сидишь в яме, по вечерам поднос пищи и крепи, при этом пулемётный огонь англичан и огневые налёты. Несколько раз англичане обстреливали нас газовыми гранатами с видимым и невидимым газом, причём последний распознавался по запаху, похожему на чесночный. Часто мы были вынуждены часами сидеть в противогазах.
Однажды ночью меня назначили вести подносчиков пищи к полевой кухне, которая по ночам подъезжала к лежащей рядом за нами деревне Абанкур. На обратном пути мы внезапно попали под мощный огневой налёт. Перед собой я увидел в темноте дыру. «Сюда!», крикнул я. Тотчас дыра заполнилась подносчиками пищи. Я заметил, что из ямы наискосок идёт ход. Я на ощупь двинулся по тёмному ходу и сказал солдатам, чтобы следовали за мной. Тут я нащупал палатку, которая закрывала ход; я отодвинул её в сторону и посветил фонариком внутрь. На одной стороне я увидел трёх человек, укутанных в одеяла. «Что вы здесь ищите?», проворчал голос. «Что ищем? – ответил я, - укрытие, не более того». «Проваливайте немедленно!». «Как только стихнет огонь», ответил я. «Вы вообще знаете, что перед вами?», зашипел укутанный в одеяло человек. «Нет, - сказал я, - я веду подносчиков пищи второй пулемётной роты триста тридцать второго полка и считаю своим долгом привести людей назад целыми, если это возможно, поэтому мы идём в укрытие, какое найдём». Теперь тон этого человека стал чуть дружелюбней. «Вы находитесь на командном пункте батальона». Теперь я знал, где я и кто передо мной. Это был майор фон Путткаммер. Когда огонь стих, мы выползли из ямы и побежали к нашим гнёздам.
Т.к. наша рота снова ослабела, один взвод пулемётной роты ландверного полка, в котором служил Йозеф Хофферт, прислали нам на подмогу. Этому расчёту сильно не повезло. Когда они приблизились к отведённому гнезду, одного подстрелил пулемёт. На следующий день прямое попадание угробило всех, кроме молодого берлинца. Т.к. он остался один, то присоединился к другому расчёту своего взвода. Через два дня их сменил другой взвод роты. Ещё через два дня молодой берлинец снова должен был вернуться на позицию, хотя большая часть личного состава ещё не была на передовых. Полк ландвера вообще постоянно стоял в местечках за фронтом. Берлинец сказал фельдфебелю, что ещё не пришла его очередь; он пойдёт на передовую только когда действительно настанет его черёд. При этом он был совершенно прав. Только он, кажется, забыл, что является всего лишь безвольным инструментом прусского милитаризма. «Значит, Вы отказываетесь исполнять мой приказ», сказал фельдфебель. «Я пойду, когда будет моя очередь», ответил берлинец. Командиру пулемётной роты он сказал то де самое. О нём доложили наверх. Дивизионный военный суд собрался и приговорил бедного мальчика к казни через расстрел за отказ исполнять приказ перед лицом врага. Приговор привели в исполнение на следующий день. Этот бедный парень был нужен в основном как устрашающий пример, поскольку начальство заметило, что большинство солдат исполняют приказы с великой неохотой.
Англичане стреляли снарядами с замедлителем, это значит, что они взрывались не сразу при ударе о землю, а только в глубине, при этом они должны были сплющивать находящиеся рядом штольни. Эти опасные штуковины мы называли штольнебоями. Многие из них так глубоко уходили в землю, что их взрывной силы было мало, чтобы выбросить землю, лежащую над ними и они только приподнимали её как волдырь. Этими снарядами разрушались штольни, из-за чего сидящих там солдат засыпало землёй и они, задыхаясь, умирали ужасной смертью Солдат губили всевозможными способами, но они должны были держаться, иначе с ними случилось бы то же самое, что и с юным берлинцем. Постепенно возникала во мне смертельная ненависть ко всем, кто за высокую плату заставлял бедных солдат держаться на фронте и идти на смерть.
Однажды вечером была очередь стрелка Конкеля из моего расчёта подносить еду. Это был двадцатилетний парень из Данцига. Он взял котелки и ушёл. Но не вернулся. Также исчез ефрейтор Крухен из Кёльна. Мы все считали, что они погибли. Конечно, в тот день мы сильно страдали от голода и жажды. На следующую ночь нас снова сменили. Т.к. тогда всё было спокойно, я сказал: «Мы пойдём через деревню. Это куда ближе и лучше, чем брести по полю». Все согласились. Мы дошли до деревни. Т.к. ярко светила луна, мы могли видеть ужас запустения. Почти все дома были разрушены тяжёлыми снарядами англичан. Часто обломки лежа-ли поперёк дороги. Только узкая дорожка была очищена от них. В одном месте стояла разбитая полевая кухня с двумя запряжёнными мёртвыми лошадьми. Чуть дальше лежали два убитых солдата и две лошади, запряжённые в повозку с крепью. Как можно скорее мы пытались оставить деревню позади. Когда мы прошли почти половину, с оглушительным свистом прилетело несколько тяжёлых снарядов. Сила их взрывов была столь велика, что казалось, тебя подбросит ввысь ударной волной. Всюду от сотрясения с домов падали черепица и балки. Мы четверо бежали со всех ног, спасаясь от грохочущих бед. Но снаряды были быстрее, чем мы. Следующие взорвались позади и недалеко от нас. С жужжанием уносились над полями огромные осколки. Дальше, дальше! От бега и волнения мы почти задыхались. Ш-ш-ш-шр-крак-крак, пролетели два чудища над нами и взорвались впереди, ещё пара – позади. Теперь мы оказались посередине. Комья земли сыпались безостановочно. Прилетали всё новые снаряды и рвались вокруг. Мы не знали, куда метнуться. Наконец мы вышли на околицу и побежали влево по полю, т.к. заметили, что огонь главным образом ведётся по дороге. Мы бежали по великолепным пшеничным полям, местами изуродованным взрывами. Когда вблизи перестали рваться снаряды, мы остановились; все были так вымотаны, что прилегли отдохнуть. Вдруг впереди загремел адский шум. Английская артиллерия барабанила по немецким позициям как сумасшедшая. Немецкая артиллерия отвечала огнём всех калибров. Впереди виднелись постоянные вспышки шрапнелей и гранат. Сотни ракет висели в воздухе. Тут же началась трескотня пулемётов. «Там черти что!», сказали мы себе и были очень рады, что нас сменили. Впереди виднелись кучи красных ракет, которыми наши запрашивали заградительный огонь и он тут же начался. Застыв, мы глазели на это светопреставление, пока взорвавшаяся рядом граната не напомнила нам, что надо делать ноги. Мы приблизились к оврагу, но не пошли в роту, опасаясь, что нас пошлют на фронт в качестве подкреплений. Медленно огонь умолк, затем стало тихо. Тогда мы пошли в роту. Мы считали, что будет последними, но оказались первым расчётом, который прибыл в овраг. На утро мы узнали, что англичане предприняли ночную атаку на немецкие позиции, где захватили пленных; затем они отошли назад.
Снова на отдыхе – начало июня 1918 года
В первый день отдыха на большой высоте над нами разыгрался ужасный воздушный бой, в котором участвовали пятьдесят два самолёта. Шесть упали, один из них, английский, рухнул в овраг едва в пятидесяти метрах от нас. Мы думали, что он упадёт прямо на нас. В тот момент не знали, куда метнуться. Удар о землю был ужасен. Самолёт развалился и тут же начал гореть. Никто не рискнул приблизиться из-за вызванного бензином вспышек пламени и раскалённых патронов. Когда всё сгорело, обугленное тело пилота извлекли из обломков и похоронили в поле.
На второй день отдыха с большой высоты внезапно спикировал английский самолёт и с большой скоростью парой выстрелов поджёг висящий близ нас аэростат Наблюдатель смог спастись, прыгнув с парашютом и, медленно покачиваясь, опустился на землю целым и невредимым. Английский лётчик перелетел его и что-то сбросил; для меня это совсем в новинку. Видно было много мелких дымных полос, идущих вниз от самолёта. Это, вероятно, была горючая жидкость [фосфор?], которая подожгла аэростат; он тоже быстро упал.
Каждый день ротный фельдфебели батальона ходили в Моркур получать приказы и пароли. Они стояли на дворе и ждали командира батальона. Вдруг снаряд ударил прямо в середину строя. Всех разнесло на куски, только наш Ляугш отделался оторванной икрой. Он упал на землю как только услышал свист приближающеегося снаряда. Мы все были опечалены, т.к. он был хороший, справедливый человек, настоящая мать роты. С тех пор Моркур обстреливался каждый день.
Однажды над деревней кружили примерно сорок английских самолётов. Только несколько приблизилось к нашему оврагу. «Всем укрыться!». Мы сидели перед ямами и наблюдали, укрытые кустами, движения аэропланов. Вдруг я увидел, как один из них выпустил осветительную ракету; в тот же миг послышался свист падающих бомб и тут же подобно ураганному огню загремели их взрывы в Моркуре. Вскоре деревня была укутана чёрным дымом. Вдруг над нами засвистело, прогремело четыре взрыва. Молниями мы забились в ячейки. Солдат, который делил со мной укрытие, сказал: «Мне досталось!». Осколок размером с монету угодил ему в зад. Я его извлёк. У него получилась рваная рана и батальонный врач дал ему несколько дней освобождения от службы. Одному ездовому батального обоза, который ехал по оврагу, сидя на козлах, осколком разорвало горло. Он слез с телеги, с поднятыми руками и страхом в глазах сделал пару шагов, дёрнулся разок-другой, упал в руки подоспевших на помощь солдат и тут же умер. Труп, спереди полностью залитый кровью, выглядел ужасающе. Но мы слишком отупели, чтобы впечатлиться. Когда же наконец этим убийствам настанет конец? Нигде шансов на скорый мир. Я подумал, как было бы печально, если я после всех этих пережитых ужасов всё же погибну. Туманность будущего была почти самым досадным.
Довольствие было чуть лучше и обильней, чем в 1917 г. Здесь мы получали боевую надбавку. Однако всё-таки лишь один день удалось поесть досыта. Однажды я к своему изумлению увидел стрелка Конкеля и ефрейтора Крухена, идущих в роту в сопровождении двух солдат. Мы считали, что оба погибли дней десять назад, пытаясь доставить пищу на передний край. Они сбежали в тыл и в Перонне сели на поезд до Кёльна. Конкель нигде не смог получить пищу, поэтому вскоре был вынужден сдаться властям, а Крухена схватили на квартире его жены. Теперь их откомандировали в часть, чтобы с ними разобрался дивизионный суд. Каждый получил пять лет тюрьмы. Я должен был в сопровождении двух человек отвести их в Камбрэ в тюрьму. Мы дошли до Перонна, всё по опустошенной местности. Затем на поезде для отпускников доехали до Камбрэ. Нигде не было видно жилых домов. Всё расстреляно, раздолбано, взорвано. Западней Камбрэ в полях стояла сотня английских танков, подбитых еще в ноябре 1917 г. В Камбрэ я передал обоих начальнику тюрьмы. «И как обстоит впереди?», спросил он меня. «Не слишком хорошо», ответил я и рассказал ему, что англичане многократно превосходят нас по количеству самолётов и артиллерии, плюс наверняка по продовольствию, и, на мой взгляд, американцы сыграют решающую роль. «Да, - сказал офицер, - я тоже так считаю». Это был первый офицер, который сказал вслух, что для Германии война проиграна. На утро мы снова поехали по железной дороге в Перонн, а оттуда пешком вернулись в роту. Как счастливы были солдаты нести службу в тылу и не подвергать свои жизни опасности!
Через три дня я со своим расчётом должен был сменить находящийся на передовых расчёт. При этом идти надо было по ходу сообщений, денно и нощно обстреливаемому английской артиллерией. Мы прошли целиком расстрелянный лес, где от деревьев остались лишь несколько стволиков наподобие телефонных столбов. Позиция была постоянно под огнём тяжёлых миномётов англичан. Где падали их мины, больше не росла трава. У них была невероятная взрывная сила. Весь день смотришь вперёд вверх, не летит ли одна из них. Мины были хорошо видны в полёте. С большим присутствием духа от них иногда ещё получалось убежать. Над нашими позициями постоянно кружили английские самолёты, сменяя друг друга. Они высматривали любое движение и как только что-то обнаруживали, сбрасывали туда четыре бомбы или стреляли из пулемёта. Мы называли этих лётчиков окопными инспекторами.
Без особых происшествий и без потерь мы сменились через три дня. Когда мы на обратном пути шли по разрушенной деревне Шеризи, внезапно разразился мощный английский артиллерийско-миномётный огонь. Беспрестанно гремели и бухали сильные взрывы. Также внезапно английские снаряды прилетели на дорогу, идущую вдоль Соммы. Скорей мы побежали в штольню, вырытую в ближайшем склоне. «Впереди беше-неет!», было всеобщее мнение. Внезапно мы услышали впереди ружейно-пулемётный огонь, но слабый. «Берегись, англичане на нашей позиции!», сказал я. По улице примерно в тридцати метрах от нас шли вперёд на подкрепление тёмные колонны пехоты. Эти бедняги наверняка шагали с громко бьющимся сердцем, поскольку сперва им нужно пройти через взрывы до фронта, а затем, если англичане засели на наших позициях, атаковать их и попытаться вышвырнуть, чего никогда не получалось без больших потерь. Мы решили остаться в штольне, пока стрельба впереди не утихнет. К утру стало спокойней. Я видел несколько легкораненых, который в нервозной спешке стремились в тыл по дороге. Я подбежал к ним, чтобы узнать, что творится на передке. Мой расчёт тоже подошёл и мы вместе с ранеными пошли в тыл. Они рассказали, что внезапно были засыпаны минами и снарядами. Все легли на дно окопов. Разом снаряды полетели дальше в тыл; в тот же миг англичане стали прыгать в их окоп, собираясь всех укокошить. Они сами выползи из окопа и бросились бежать. Они сомневались, что в окопах хоть кто-то уцелел. Я про себя поблагодарил Бога за то, что мы были сменены получасом раньше и очень скорбел по оставшимся в окопах расчётам нашей роты, т.к. меня очень волновала их судьба. Мы достигли оврага. Ротный фельдфебель Букис спросил нас, что случилось. Я пересказал ему услышанное.
В течение утра в тыл принесли порядка двадцати тяжелораненых, из них некоторых сильно изувечены, главным образом ударами штыков и ножей или осколками ручных гранат. Среди них оказался ефрейтор Райнш из моей роты, которому ручной гранатой оторвало обе пятки, а осколки сидели в бёдрах и голенях. Этих раненых тут же отправили дальше в тыл. Тут пришли ещё два уцелевших из моей роты. Один из них, милый рейнец, так дрожал, что едва мог вымолвить хоть слово. Другой, тоже из Рейнланда, по имени Панхаузен, рассказал, что он был ординарцем при командире взвода и с ним пришлось под сильнейшим миномётным огнём ползти к другому пулемёту. Внезапно мины стали рваться дальше и в тот же миг англичане спрыгнули в окоп перед ним. Один приставил ему к груди штык. Панхаузен, добрый католик, счёл, что пробил его смертный час и быстро осенил себя крестным знамением и поднял руки вверх. Англичанин показал, чтобы тот ещё раз перекрестился, что он и сделал. Стоящий за первым хотел протиснуться вперёд и заколоть Панхаузена. Он наступил ему на грудь. Штык пробил мундир, подтяжки, рубашку и на сантиметр вошёл в грудь. Панхаузен был бы непременно заколот, если бы стоящий сзади англичанин не перехватил винтовку. Оба англичанина стали пререкаться; один хотел его убить, другой этого не позволял. Этот момент Панхаузен улучил, чтобы вылезти из окопа и исчезнуть в пшенице. Командир взвода тут же улетучился. Панхаузен считал, что в окопе много убитых, т.к. он слышал много предсмертных криков. «Я уверен, - заключил он, - что крестное знамение спасло мне жизнь».
Другой рейнец тем временем овладел собой и тоже рассказал нам о своих приключениях. Во время арт-обстрела он забился в маленькую пещерку в окопе, чтобы укрыться от огня. Внезапно англичане спрыгнули в окоп и закололи трёх пехотинцев, которые лежали рядом с ним в окопе, хотя те хотели сдаться. Их ужасающие вопли почти свели его с ума. Каждый миг он боялся, что его обнаружат и убьют. «Это были самые страшные минуты моей жизни, - продолжал он. – Англичане, убив всех попавшихся под руку немцев, какое-то время ходили по окопу, не заметив меня. Наконец они покинули окоп и вернулись на свою позицию». Т.к. атака была произведена внезапно, с немецкой стороны почти не оказывали сопротивления и поэтому англичане смогли вернуться к себе без потерь.
Ночью к передовым отправили три повозки их батальонного обоза, чтобы забрать трупы. Их должны были похоронить на большом солдатском кладбище в Пройяре. Утром нагруженные телами повозки стояли в овраге. Какое зрелище! Уложенные высокими штабелями друг на друга, вдоль и поперёк, частично со смертным страхом на лицах лежали они там. Я как-то прочёл: «Наши солдаты умирают за родину с улыбкой на устах». Какая наглая ложь! Кому охота улыбаться, когда перед тобой стоит ужасная смерть! Все те, кто сочиняет подобные вещи, должны попасть на фронт. Там они смогли бы на себе и других увидеть, какую подлую ложь они предают гласности.
В полдень состоялось погребение этих бедолаг. Примерно двадцать человек из моей роты было отправлено на церемонию. Группами по три мы пошли из оврага по чистому полю в Пройяр. Днём раньше Пройяр был обстрелян английской артиллерией. Поэтому мы могли идти лишь мелкими группами, чтобы не навлечь на себя огонь английской артиллерии.
Братская могила уже была вырыта. Много солдат здесь вдали от родины нашли своё последнее пристанище. Я пошёл вдоль рядов могил и читал имена, написанные на крестах. На одном было: «Резервист Карл Крафт, 5-я рота 332-го полка». Этого Крафта, трактирщика из Берлина, я знал хорошо, т.к. в 5-й роте мы были в одном отделении. Он был хороший товарищ, но слишком патриотичный. У него, как он рассказывал, дома была жена и четверо маленьких детей. Бедного Крафта и его семью мне было очень жаль. Затем в том же ряду шли могилы нескольких лётчиков. Их можно узнать по разбитым пропеллерам, которые втыкались в землю у креста. Тем временем телеги с трупами прибыли. Тела сняли с повозок и уложили по трое. Перед этим с них сняли кителя и сапоги, а затем укутали в тонкую шуршащую бумагу. Военный священник прочитал заупокойную молитву. Офицер произнёс речь, состоявшую исключительно из патриотического вздора. Затем могилу засыпали. Эти бедные солдаты обрели свой последний покой. А как же их родители, сёстры, жёны и дети? Хорошо, что мы не видим их скорби.
Мы вернулись в овраг мелкими группами.
Вечером мне снова вперёд, сменять расчёт Петерса. Пулемётное гнездо находилось в трёхстах метрах позади передового окопа на совершенно расстрелянном выступе леса, где было возвышение, с которого хорошо просматривались как английские, так и немецкие окопы. Унтер-офицер Петерс сказал мне, что по ночам это самый опасный пункт, т.к. каждую ночь англичане совершают минимум пять-шесть мощных огневых налётов. Петерс бегом покинул опасное место. К счастью для нас сапёры вырыли в меловой скале штольню около шести метров глубиной, где было довольно безопасно. Штольня сперва шла прямо вниз, а потом под углом в глубину, что мешало осколкам залетать внутрь. Мы ставили пулемёт наверх, а сами сидели внизу на лестнице. Я взял с собой свечей, чтобы не сидеть постоянно в темноте. Один из солдат должен стоять у входа, чтобы лучше слышать, что творится впереди. До сей поры, хотя артиллерия обоих сторон постоянно вела огонь, ни один снаряд не упал рядом. Но внезапно это началось. Непрерывно гремело и трещало вокруг и над нами. Воздушной волной упавших рядом снарядов срывало висящую у входа палатку, так что наша свеча гасла. Над нами стоял такой гром и грохот, как будто начался Судный день. У нас бы-ли кирки и лопаты на случай, если засыплет. Внезапно стрельба стихла. Хотя мы и не были в непосредственной опасности, всё равно вздохнули с облегчением. Ещё четыре таких налёта мы пережили в первую ночь. Теперь серело утро. Мы вышли из штольни, разместились во входном окопе и разглядывали местность с этой хорошей точки обзора. Кругом руины и гибель. Чуть правее полностью сровненная с землей деревня Амель. По эту сторону её немецкие позиции, по ту – английские. Отсюда мы своим пулемётом могли бы положить конец возможной атаке англичан с ужасными для них потерями. Но в таком случае наша позиция была бы так обстреляна, что никто бы не отважился выйти из штольни.
Без существенных инцидентов прошли следующие три дня. Мы почти каждый день могли наблюдать большие и малые воздушные бои, в которых всегда сбивали пару-тройку самолётов. Несколько раз я видел, как английскую эскадрилью, действовавшую в нашем тылу, на обратном пути догоняли маленькие немецкие самолёты. При этом последний самолёт их эскадрильи обязательно отставал и падал. Иногда таким образом сбивали до трёх английских аэропланов. В один из следующих дней наш овраг обстреляли газовыми снарядами. Т.к. мы тут же надели противогазы, газ нам мало навредил. А вот выше по оврагу погибли девятнадцать пехотинцев, которые вдохнули газ во сне.
Испанский грипп. Поездка в Мец.
Начало июля 1918 года
Уже пару дней некоторые солдаты чувствовали себя плохо, не понимая, что с ними случилось. Тут мы прочли в газете про новую болезнь, называемую испанский грипп, т.к. она появилась в Испании. Теперь мы знали ответ. Всё больше солдат заболевало и ковыляло вокруг как полумёртвые. Хотя они сказывались больными, едва ли кто попал в лазарет, т.к. теперь считалось, что есть только тяжелораненые и мёртвые. Поскольку плохо питающиеся, изнурённые лишениями организмы могли оказать болезни мало сопротивления, через несколько дней заболела почти половина личного состава. О заботе не было и речи. Мы должны были довольствоваться убогой жратвой из полевой кухни. Я сам до сих пор избегал этой напасти.
Однажды фельдфебель собрал всех находившихся в овраге унтер-офицеров роты. Он сказал: «Только что пришёл приказ из батальона, чтобы пулемётная рота отправила одного унтера для сопровождения солдата из 6-й роты в Мец, чтобы вернуть в часть из тамошней тюрьмы солдата, сбежавшего с фронта и пойманного в Меце. Кого мне послать, я ведь знаю, что каждый охотно поехал бы?». Я вышел из строя и сказал: «Господин фельдфебель, поскольку я четыре года не был на родине, то хочу просить, чтобы отправили меня». «Ах так, ну, конечно, Рихерт, Вы должны ехать. Кто возражает?». Все были согласны. Я радовался, что ещё хоть пару ней проведу вдали от фронта.
На утро в роту прибыл пехотинец, который должен сопровождать меня и мы пошли. Перед этим мы получили у фельдфебеля проездной и документ на продовольствие. В Перонне мы сели на поезд. Молодой солдат всё говорил: «Господин унтер-офицер, господин унтер-офицер…». Я велел ему прекратить это, мы ведь товарищи. Тут он рассказал, что он из Меца. «Так, - сказал я, - тогда можешь навестить родителей». «У меня нет родителей, они умерли. Только моя замужняя сестра живёт в Меце, а её муж во французском плену», ответил он мне. «Как думаешь, ему лучше, чем нам?», спросил я. «О, наверняка, - считал парень, - там ведь его не застрелят, а кормят всяко лучше, чем нас».
Из Камбрэ мы ехали в набитом отпускниками поезде через Нёфшато, Ретель, Седан. Между Ретелем и Седаном я почувствовал первые волны жара, то раскалённые, то холодные. Грипп добрался и до меня. Меня мучила сильная жажда и когда поезд остановился на вокзале Седана, я слез и выпил из фонтанчика огромное количество холодной воды. Теперь поезда шла дальше через Монмеди и у Фена через лотаринг-скую границу. Прибыв в Мец, мы пошли на вокзальную станцию снабжения и, предъявив документы, получи-ли по порции еды. На нём ставились пометки, чтобы никто не мог дважды в день поесть. После еды мы пошли к сестре солдата. Весь город был погружён во тьму, чтобы не выдать его положение французским лётчикам. Сестра солдата варила чёрный кофе. Мы поговорили о том, почему оказались здесь и т.д. После этого пошли спать. Боже, снова спать раздетым в кровати! Какое наслаждение! Прошло три четверти года с тех пор, как я спал в нормальной кровати.
Я получил от фельдфебеля три дня на поездку: день туда, день там, день обратно. В первый день я с солдатом навестил его родственницу. Всюду нас принимали дружелюбно и выставляли на стол то немногое, что у них имелось. В обед мы ели у сестры моего товарища. Я знал, что она сама для себя мало имеет, и пошёл на станцию снабжения на вокзале, получил две порции, показав записку на двух человек. Ели в казармах. Два пленных итальянца уносили миски и протирали столы. Они выглядели из рук вон плохо. Когда один уносил миски, я увидел, как он протёр изнутри миску и облизал палец. «Ох, эти бедняги голодают на продовольственной станции», подумал я. Я махнул обоим и отдал им порцию, которую они тут же съели. Они кивали мне с благодарным взглядом.
Утром я пошёл в ателье моментальной фотографии. Фото получилось не очень, ведь из-за болезни я выглядел хуже, чем обычно.
Наконец после полудня мы оба прибыли в бюро тюрьмы, где предъявили свои документы. Сидящий там фельдфебель дал нам документ на получение заключённого. Я поставил в документе следующий день, поскольку хотел ещё одну ночь провести в постели. Затем я пошёл в пункт питания. Оба пленных итальянца тут же узнали меня и дружески мне кивнули. Я снова получил две порции. Поскольку от гриппа у меня пропал аппетит, я взял только одну колбаску из порции, а остальные отдал итальянца, которые тут же проглотили пищу. Я пошёл в туалет. Тут же вошёл другой итальянский пленный и наклонился. Я посмотрел на него и изумился. Он взял несколько окурков, которые лежали в моче в сточной канаве, видимо, чтобы высушить и покурить. Как низко может пасть человек! Вероятно, он был раньше страстным курильщиком, а теперь в плену не получает табака. Тогда я достал из кармана пару сигарет и отдал ему. Как он меня благодарил! Как будто я сделал ему огромный подарок.
На следующий день мы попрощались с хозяйкой и пошли в тюрьму, где забрали заключённого. Ему было всего девятнадцать лет и он тоже родился в Меце. По дороге я увидел вишни, прекрасные крупные чёрные ягоды, выставленные в витрине лавки. Я зашёл и купил шесть фунтов, которые мы втроём съели в поезде. Как вкусны эти славные, так долго недоступные ягоды! Прошло четыре года, как я в последний раз ел вишни.
Мы ехали по прекрасной долине Мозеля, по которой ехали сюда ночью, затем та же ветка назад в северную Францию. К моему изумлению я услышал в Камбрэ крик, чтобы все из моей дивизии сошли в поезда. Я спросил, что случилось. Нашу дивизию сменили и она расквартирована в окрестностях. Я пошёл в справочное, где на мой запрос ответили, что 2-й батальон 332-го полка стоит в деревне Бевилье. До неё идти примерно шесть километров. В полях мы видели толпы французских девушек, которых заставляли работать под надзором немецких солдат. Придя в Бевилье, я сдал узника в штаб батальона и отправился в роту.
На квартирах в Бевилье
Мне отвели квартиру, где уже обитало три унтера. Здесь я впервые столкнулся с французскими граждански-ми, т.к. все деревни близ фронта были покинуты жителями. Семья, у которой мы квартировали, была очень дружелюбна. Отец, мать и их девятнадцатилетняя дочь Лидия, милая девочка, которая хорошо знала немецкий.
Я тут же сказался больным, т.к. грипп стал сильнее и я совсем охрип. Перед домом, где врач вёл осмотр, стояло около ста человек, почти все явились из-за гриппа. Мы, унтеры, обследовались в первую очередь. Собственно, это трудно назвать обследованием. Спросили, на что жалуюсь. Когда я ответил, унтер-офицер медицинской службы дал мне таблетку со вкусом перечной мяты, а врач сказал: «Заварите себе чаю. Следующий!». Я мог идти. Заварите чаю! Это звучало примерно как умри или сдохни. Я так бесился, что не знал, что делать. Заварите чаю! У меня не было ни кусочка сахара, вообще ничего! Я пошёл на квартиру и рассказал девочкам о результате обследования, о чём они заговорили по-французски со своей матерью. Хотя я не понимал язык, но догадался, что речь идёт обо мне. Затем девушка отвела меня наверх, сказав, что я должен прилечь. Она спустилась, пришла её мать и со смехом расстелила постель; при этом она дружелюбно показала: потей! Через какое-то время она принесла горячий чай с сахаром. Сразу после этого я выпил ещё чашку. Вспотел. По всему телу текли крупные капли пота. Унтер-офицер Петерс пришёл взглянуть, что я делаю. Я сказал ему, чтобы принёс из моего ранца другую рубашку. Петерс принёс и, достаточно пропотев, я надел свежую рубашку и встал. Тут же пришла женщина, быстро сменила постельное бельё и заставила снова лечь. Как я был благодарен этим людям! Через некоторое время она принесла мне кусочек жаркого с соусом и хороший белый хлеб, затем чашку какао. После этого я спустился. Вечером семья пригласила нас всех на чашку какао. Жители занятой немцами части Франции и Бельгии получали из Америки продовольствие, чтобы спасти их от голода. Немцы обязались распределять продукты питания и ничего при этом не отбирать. Поэтому у этих людей были какао, сахар, масло, белый хлеб, короче всё, что требуется для более или менее приличной жизни. Если бы мы могли остаться здесь подольше! Это было моё самое заветное желание. Но скоро пришёл приказ: «Завтра идём на вокзал и грузимся; куда едем, неизвестно».
Утром мы попрощались. Я хотел дать доброй женщине десять марок за хлопоты, но она вернула мне деньги.
Т.к. я чувствовал себя слабым и жалким, до вокзала ехал на пулемётной повозке. Мы ехали той же веткой, что и я двумя днями раньше. Я уже надеялся, что мы займём участок в Эльзасе, т.к. там спокойней, чем на севере. И я охотно повидал бы свою родину. Но я ошибся. Поезд остановился в Конфлансе, недалеко от лотарингской границы. Мы сошли с поезда и двинули на юг, к фронту. В Мар-ла-Туре я остался, т.к. поездка ухудшила моё состояние. Я пошёл в тамошнюю санчасть и доложил о болезни. После осмотра врач сказал: «Грипп сильно Вас схватил». «Это я чувствую», ответил я. «Вы пока что останетесь здесь», решил врач. Меня отвели в барак, где уже сидели, скучая, восемь солдат. Ложем служили проволочные сетки, на которых лежали вшивые тюфяки. А продовольствие для больных чистый плач. Утром чёрный кофе и кусок хлеба с повидлом. В обед суп из сушёных овощей, какой и свинья бы отказалась есть, а вечером то же, что и утром. Меня это очень огорчало. Чтобы как-то развеяться, я получил у врача разрешение выходить. В полдень второго дня я пошёл в сооружённое солдатами в Мар-ла-Туре кино. Сыграли две милые пьески, затем комедию, над которой я, несмотря на своё состояния, от души посмеялся и на миг забыл про войну, солдат-чину и грипп. Но сразу после занавеса вернулась ужасная действительность. Издалека доносились бум-бум артиллерии под Верденом и дальше к югу из крепости Туль. На утро я попросил врача перевести меня в лазарет, но все они были переполнены.
Т.к. снабжение в санчасти не становилось лучше, я доложил о выздоровлении. Лучше быть в роте, чем оставаться здесь. «Парень, - сказал врач, - до выздоровления ещё очень далеко. Почему вы доложили об этом?». «Потому что мне здесь не нравится и снабжение дурное. Я считаю, что было бы лучше в роте. Я мог бы остаться там с транспортом за линией фронта, пока не станет лучше». «Ну, если вы так хотите», сказал врач и написал мне выписку. Я нацепил ранец и отправился туда, куда ушёл мой полк. Фронт был в примерно тридцати километрах. Я, конечно, не знал, где стоит мой полк, но меня это мало волновало. Был прекрасный, не слишком жаркий день, примерно 10 июля 1918 года. Тут я услышал позади топот копыт и увидел группу истощённых лошадей в сопровождении нескольких солдат. Лошади шли из ветеринарной лечебницы. Я подождал и спросил солдат, могу ли проехать на оной из их лошадей, т.к. у меня грипп и мне трудно идти. Только две лошади были осёдланы. Я прыгнул в седло. Снова что-то новое. По дороге меня остановил майор и спросил, что я делаю на лошади. Я ответил, что болен гриппом и пытаюсь найти свой полк. Т.к. я плохо себя чувствую, пришлось ехать верхом. Он отпустил меня. К вечеру мы прибыли в деревню Жонвий, цель лошадиного транспорта. Я пошёл дальше пешком и переночевал в городке Тиокур.
Утром я встретил солдат из моего батальона; они сказали мне, что полк стоит на позициях. После долгих расспросов я наконец нашёл свою роту, стоящую лагерем в лесу примерно в трёх километрах от Тиокура. Расчёты находились на передовой, в лагере были запасные стрелки, ездовые, лошади, а также ротный фельдфебель, писарь и ремесленник. Я доложил фельдфебелю Букису о прибытии. «Да, Рихерт, ты вы-глядишь больным». «Я больше не мог оставаться в этой убогой санчасти», ответил я. «Ерунда, - сказал Букис, - ты просто останешься здесь, пока не восстановишься». Так я и остался, расположился в убежище, целыми днями лежал, а ротный кашевар заботился о том, чтобы я получал пищу чуть получше, чем остальные солдаты. Впереди на опушке построили дорогу, на ней копошились пленные итальянцы. Как скверно выглядели эти бедолаги: жёлто-серые лица, тусклые глаза. Словом, полуголодные. Из рук вон плохо. Их взгляды вечно блуждали по кустам, высматривая висящие ягоды. Заметив такую, они бросались к ней, чтобы сожрать. Эти люди были далеко от фронта, но всё равно ужасно страдали.
После того как я пробыл в лесном лагере около шести дней, ко мне пришёл фельдфебель и сказал: «Ну, Рихерт, скоро вернёшься? Петерс на очереди в отпуск. Может, ты его подменишь? Ещё хочу тебе сказать, что тебя скоро произведут в вице-фельдфебели, уже написали представление». «Я попытаюсь, - сказал я, - здесь на позициях довольно тихо». Итак, следующим утром я ушёл. На возвышенности я прошёл по руинам деревни Вьевиль-а-Айе. В развалинах последнего дома стояла хорошо укрытая немецкая батарея. Как было противно снова видеть мерзкую военную кутерьму. За фронтом я видел висящие аэростаты. Я наткнулся прямо на пулемёт моей роты и спросил про Петерса. Мне сказали, что он в двухстах метрах левее. Я глянул на французскую позицию и меня охватила жгучая тоска. Если бы я был там, я был бы спасён, мог бы общаться с родными и наверняка бы встретился с ними! В этот момент я решил дезертировать при первой же возможности. Я пошёл вдоль окопа, который был хорошо укреплён и имел бомбостойкие укрытия. Вскоре я наткнулся на Петерса. «Я должен тебя сменить, Йозеф! Ты идёшь в отпуск!». В этот момент я подумал, что, быть может, в последний раз вижу моего верного друга, на прощанье пожал ему руку крепче обычного и заглянул в глаза. «Ники, будь осторожен, здесь много проволоки. В остальном желаю тебе удачи!». Я был поражён, как Петерс своей светлой головой разгадал мой замысел. Хотя я знал, что полностью могу ему доверять, я промолчал об этом. «Ещё кое-что, Ники, - сказал он мне, - мы получили отвратительного негодяя в командиры взвода. Он сидит в убежище. Я уже отчитал его как следует. Не позволяй ему наступать тебе на ноги!». Затем мы ещё раз пожали руки. «До свидания и удачи!». Петерс исчез за траверсом.
Мне стало интересно познакомиться с новым взводным и я спустился по лестнице в убежище. 30 ступенек! Там было электрическое освещение. Каждый день подносчик пищи приносил аккумулятор, которого хватало на сутки. За столиком сидел новый фельдфебель, ему было меньше двадцати лет. Я спокойно снял ранец, ремень и затем сказал, что прибыл вместо унтер-офицера Петерса. Я заметил, что этому парню не понравилось моё добродушие. Ему было бы приятней видеть меня стоящим по стойке смирно, чтобы я доложил по уставу. Он спросил моё имя и сказал: «Здесь, видимо, слабая дисциплина». Я сказал запросто: «Это не нужно. В роте за некоторым исключением живётся настолько по-товарищески, насколько возможно. По моему мнению, совсем излишне показывать подчинённым свою власть». «Я к этому не привык», сказал фельдфебель, «как начальника меня должны уважать».
- С вашими взглядами, господин фельдфебель, подчинённые вместо того, чтобы уважать, будут ненавидеть вас, а при определённых обстоятельствах ваша жизнь может зависеть от того, любят вас или ненавидят.
- Отчего же так? – спросил он удивлённо.
- Предположим, в бою вас тяжело ранит и вы упадёте. Если вас любят, то ваши подчинённые вряд ли оставят вас в беде. Но если вас ненавидят, никто не подвергнет себя опасности, чтобы спасти вас, и вы ужасно умрёте. Вы ведь еще не были в бою?
- Нет, - ответил он, - я одногодичник и до сих пор был в гарнизоне. Сейчас я должен провести на фронте шесть недель, а потом вернусь, чтобы пройти офицерский курс. Затем я стану лейтенантом.
- Видите, господин фельдфебель, по-моему, это величайшая несправедливость в германской армии. Одногодичнику достаточно шести недель, чтобы стать лейтенантом, даже если он почти не имеет представления о военном деле. Иными словами, если у отца есть деньги, чтобы обучить своего сына, перед ним открыта дорога в офицеры после годовой или даже более короткой службы. И наоборот, для других солдат, которые несут службу и провели четыре года в окопах, двери закрыты. Даже те, кто до войны провёл в казарме десять-двенадцать лет, пошли на войну в чине фельдфебеля и теперь имеют за плечами огромный опыт, не могут стать офицерами, хотя смогли бы лучше управлять ротой, чем все одногодичники, вместе взятые.
Молодой фельдфебель согласился со мной, хотя и был явно уязвлен.
Затем я пошёл к своему расчёту. Люди стояли в окопе и загорали, покуривая. Все раньше были приписаны к моему расчёту и я знал, что это славные парни. Между собой мы всегда обращались на ты. В том же убежище ютился расчёт унтер-офицера Бека, который был из Лотарингии. Он уже в 1916 году постоянно был со мной в 44-м полку, в 260-м, а теперь и в 332-м. Мы были хорошими друзьями.
Я выглянул из укрытия, чтобы осмотреть местность. Всюду мерзость запустения. Фронт проходит здесь с конца сентября 1914 года. Всё перекопано, изрыто воронками, заросло. Осот, тёрн, старая сухая трава, между ними свежая. Всюду тянутся ржавые проволочные заграждения. Между линиями окопов я насчитал от десяти до двенадцати заграждений. Действительно, отсюда непросто удрать! Но моё решение был незыблемо, я только ждал удобного случая. Перед позицией местность плавно поднималась, чтобы потом довольно резко опуститься. Из глубины торчала расстрелянная колокольня деревни Реньевиль. Самой деревни отсюда не было видно. Однако её полностью превратили в руины. Я взял у фельдфебеля карту, чтобы сориентироваться. Дальше направо лежали руины деревни Лиронвиль, еще дальше – деревень Флире и Эссе, где я в сентябре 1914 года вёл тяжёлые бои в рядах 112-го полка. Однако я ничего не узнавал, т.к. деревни, леса и всё остальное было расстреляно и разрушено. По ту сторону Реньевиля местность плавно повышалась. Там шли вражеские позиции. Всё было изрезано окопами и заграждениями, так что никогда не знали, на какой из позиций сидят французы. Пехотные секреты, которые по ночам выдвигались вперёд, утверждали, что вражеские форпосты стоят в руинах Реньевиля, т.к. они часто видели там огоньки, как от прикуривания трубок или сигарет. Всё это очень меня интересовало, т.к. это были вещи, которые помогут мне успешно перебежать. Если бы я только знал, кто стоит против нас! Одни говорили, что французы, другие – что негры, а третьи – что американцы. Каждый день я часами высматривал через бинокль французов или негров, но так никого и не увидел. Всё казалось вымершим. Лишь иногда я слышал доносившиеся из леса за вражеской позицией пушечные выстрелы. Затем над нами пролетали снаряды, чтобы взорваться где-то в лесу позади нас, около немецких батарей. Иногда, особенно по ночам, снаряды падали рядом с нами. Тогда все прыгали в убежище, где мы были полностью защищены.
В моей голове постоянно крутилась мысль: если бы я был на той стороне! Но как начать? И совсем одному мне это казалось слишком рискованным. К тому же я знаю всего пару слов по-французски. На четвёртое утро я заметил, что на одном участке справа от нас висят три французских аэростата, хотя там всегда был только один. Скоро мы узнали причину. Там немецкая позиция оказалась под градом снарядов, который длился почти час. Затем огонь стих; это значило, что французы ворвались на немецкую позицию, захватили пленных и ушли назад. После полудня распространился слух, что французы и американцы предприняли наступление на Марне и продвинулись. Мы вскоре снимемся и отправимся туда. Все солдаты сильно боялись идти в такую преисподнюю. Во мне окрепло решение попытаться дезертировать.
Подготовка к дезертирству
Назавтра в полдень 23-го июля 1918 года снова был жалкий обед – пригоревшие сухие овощи. Унтер-офицер Бек и я стояли одни в окопе и вычёрпывали отвратительную жратву. Внезапно бек в ярости взял свой котелок и зашвырнул его за траверс.
- Проклятье, - ругался он, - теперь я уже сыт!
Я сказал, показывая на французский фронт:
- Что думаешь, Густав?
Он глянул на меня и спросил:
- Идёшь со мной?
На это я ответил «да».
Густав рассказал мне, что уже несколько дней думает только о том, как бы удрать. Но как, это другой вопрос. Если мы снова отправимся на север, у нас будет отличный шанс погибнуть, а перебежим удачно здесь – будем спасены. Если же мы погибнем при попытке перебежать, это будет означать конец всем мукам.
В этот момент мимо шёл пехотный ефрейтор из Нижнего Эльзаса по фамилии Пфафф, которого мы оба хорошо знали. Он был маленький энергичный мужик, который несмотря на то, что получал приказы сбрить свою наполеоновскую эспаньолку, носил её назло офицерам. Проходя, он вдруг резко остановился рядом с нами и тихо спросил: «Уходите этой ночью?».
- Куда? – спросил я.
- Туда, - ответил он коротко и ясно.
- Как ты собираешься это провернуть, Пфафф? – спросил я.
- Я сегодня ночью иду на подслушивающий пост. Есть возможность исчезнуть.
- Слушай, Пфафф, мы как раз договаривались перебежать. Только не знаем как.
- Мы сделаем вот что, - сказал Пфафф, - как только наступит ночь, вы оба пойдёте в полевой дозор. Потом поглядим, как оттуда выбраться.
Мы обещали прийти.
- Слушай, Никель, - сказал Бек, - как мы незаметно отлучимся? У нас же приказ не оставлять пулемёт. Ты же знаешь взводного, он помешан на уставе.
Я поразмыслил, и убедившись, что никто не видит, взял пару патронных ящиков и выбросил их в высокую траву. «Что ты делаешь, Никель?», спросил меня Бек. Я ответил: «К вечеру я доложу фельдфебелю, что у нас исчезло несколько патронных ящиков, видимо, пехота спёрла. Я хочу попытаться их вернуть». «Этот номер может пройти», согласился Бек.
Медленно опускались сумерки. Что принесёт ночь – жизнь или смерть? Когда солнце зашло за горизонт у далёких фортов Туля, я подумал: если я завтра увижу тебя, я спасён. Если нет, то всё кончено. У меня в груди было крайне мерзкое ощущение, меня терзала сомнительность нашего риска.
Я пошёл в убежище, незаметно сунул в карман кителя платок, кусок мыла и хлеба, потом доложил фельдфебелю о «краже».
- Боже мой! – встрепенулся он, - что же теперь делать? Не годится писать рапорт командиру роты.
- Господин фельдфебель, - сказал я, - я знаю средство, чтобы избежать рапорта. Мы просто стырим недостающие ящики у лёгких пулемётов.
- Вы это провернёте? – усомнился он.
- Очень просто, надо только чтобы кто-нибудь пошёл со мной. Я один четыре ящика не унесу.
- Хорошо, возьмите человека.
- Было бы лучше, если бы пошёл унтер-офицер Бек. Он отважный парень.
- Негоже, чтобы уходили два командира расчётов.
- Ефрейторы могут временно принять руководство. К тому же всё спокойно, а мы обернёмся за полчаса.
- Хорошо, будь по-вашему.
Поскольку запрещено было ходить по окопу без оружия, я прицепил на ремень штык и маузер с девятью патронами. Две обоймы я уже сунул в карманы мундира, равно как и свежую газету, чтобы иметь что-то белое для махания. Затем я подвесил ещё две колотушки на ремень и мы вышли из убежища. Первый шаг к нашему рискованному делу или к дороге, ведущей к жизни и свободе, был сделан. Но меня огорчало, что я покидаю своих людей и всех товарищей не попрощавшись.
Дезертирство к французам в ночь с 23-го на 24-е июля 1918 года
Мы шли вдоль позиции; поскольку уже стемнело, каждую пару шагов стояли ночные часовые. Придя к ходу сообщения, ведущему вперёд, мы свернули и скоро прибыли на секрет, который стоял примерно в двухстах метрах перед основной позицией. Полевой дозор состоял из отделения пехоты (восемь человек) и одного унтер-офицера, они обитали в крепком убежище. Мы поболтали некоторое время с унтером, затем захотели посмотреть на лежащий в тридцати метрах впереди подслушивающий пост. Бек и я пошли туда. За нами незаметно следовал Пфафф, с которым мы пока ни словом не обменялись. Подслушивающие посты ещё не сменились. Место нахождения поста было окружено спутанным проволочным заграждением. Бек и Пфафф уже хотели поднять ноги, чтобы перейти через проволоку, когда я услышал позади шаги в окопе. «Псст», сказал я тихо. «Здесь никого в очереди на пост», громко произнёс я и спрыгнул в пост. Бек и Пфафф последовали за мной. Мы пообщались с унтером и пошли назад на полевой дозор. Теперь двое часовых заняли свои места. Вдруг появился обер-лейтенант из 5-й роты, чтобы проверить караульных. «Кто это здесь?», резко спросил он, увидев меня и Бека. Я замер по стойке смирно и доложил: «Мы два унтер-офицера тяжёлых пулемётов, и хотели узнать расположение полевого дозора, чтобы в случае атаки не стрелять в спины своим же солдатам».
- Хорошо, прекрасно, - сказал обер-лейтенант, - если бы все солдаты имели такое же рвение, как вы, дело давно бы наладилось!
Я думал: знал бы ты наши намерения!
Бек и я пошли по ходу, который вёл на главную позицию. Мы убедились, что сегодня ночью бежать не удастся. Тут сзади подбежал Пфафф и прошептал: «Все прочь!». Он тут же вылез из окопа и исчез в высокой траве. Мы тоже вылезли и нашли Пфаффа – он ждал нас в старой воронке.
Мы находились между двумя заграждениями. То, что было сзади, скрывало нас от часовых на главной позиции. Мы поползи вдоль переднего заграждения и наконец нашли брешь, проделанную двумя упавшими рядом снарядами. Там мы проползли дальше. В одежде уже появилось несколько дыр. Теперь мы ползли дальше на четвереньках, прошли старый глубокий окоп и остались за кучей земли. Здесь поклялись друг другу держаться вместе, будь что будет. Я на миг поднял голову и увидел в тридцати шагах левее огрызки деревьев, которые я видел прямо перед собой на посту подслушивания. Т.о. мы находились в тридцати шагах правее поста. Я тихо сообщил об этом Пфаффу.
- Нам надо ближе к посту, - сказал он, - там есть ход через широкие заграждения, где верхние проволочины разрезаны, чтобы могли проходить патрули.
«Господи, что будет!», подумал я. Мы поползли влево, к посту. Действительно, в заграждении был лаз. Пфафф встал и, согнувшись, перелез через проволоку. Когда он оказался там, я вдруг услышал метрах в двадцати от нас разговор и пенг-пенг – грянули два выстрела. Нас обнаружили! Пфафф исчез по ту сторону заграждений. Тут поднялся Бек и со всех ног преодолел преграду. По нему дали четыре выстрела. Он тоже исчез на той стороне. Теперь я полез в дыру. Но были перерезаны только верхние проволочины, я застрял, часто помогая себе руками. Когда я был почти на середине, то крепко зацепился. Едва я шевелился, проволока скрежетала. Что делать? Проползти никак. Выпрямись я, будет угроза оказаться подстреленным, т.к. с поста это место приметили. Я сильно взволновался, толчком рванулся из проволоки со всей дури. Крак, появились дыры в мундире и брюках. Едва я выпрямился, грянули два выстрела. Как можно скорей я двигался вперед и в момент, когда я бросился на ту сторону, грянул ещё один выстрел. Я на четвереньках пополз по примятой траве, остановился на миг и тихонько крикнул: «Бек! Пфафф!». В нескольких шагах от меня они подняли руку с шапкой. Мы быстро осмотрели друг друга, есть ли раны. Но все были целы, кроме пары царапин от проволоки. Пфафф сказал: «Надо быстро уматывать! В любом случае обер-лейтенант сейчас поднимет дозор, чтобы поймать нас!». Мы ни в коем случае не должны быть схвачены, т.к. это означало бы расстрел после быстрого суда. В этом случае пришлось бы стоять насмерть против своих же товарищей. Мы пролезли через три широких заграждения, которые изодрали наши мундиры. Горели царапины от ржавых колючек. Мы пришли в старый окоп, который вёл к французским позициям. Он становился всё глубже и резко закончился; мы очутились как будто в мешке. Я быстро прислонился спиной к стене, Пфафф встал на мои сомкнутые руки, затем на плечи, схватился за траву наверху и вылез. За ним последовал Бек. Я поднял руки; оба, лёжа на животе, схватили их и потянули вверх, в то время как я помогал ногами. Тут же мы побежали дальше. Преодолели ещё три узких заграждения и увидели внизу руины Реньевиля. До деревни путь был чист. Опасности сзади мы избежали, теперь она была только впереди.
Т.к. Бек и Пфафф знали французский, я посоветовал им окликнуть французских часовых, сидящих в руинах деревни. «Не пойдёт, нас ведь может услышать обер-лейтенант и поймёт, где мы находимся». Так что мы побежали вниз по склону, к развалинам. Каждый миг я опасался, что впереди блеснёт огонёк выстрела и нас подстрелят. Ничего этого не произошло. Мы пришли в деревню, всё мертво, ничто не движется. Мы прислушались: тишина. Вообще ничего. Пфафф спрыгнул в старый ход сообщения, который шёл вдоль церкви. Он попал прямо на лежавший в окопе кусок жести и произвёл адский шум. Мы снова прислушались: всё тихо. Тут начала стрелять французская артиллерия. По высокой дуге снаряды летели над нами и взрывались в немецком тылу. От волнения и бега мы истекали потом, т.к. была тёплая летняя ночь, и луна освещала всё почти как днём. Мы осторожно пошли по траншее к французским линиям. Она медленно поднималась в гору. Мы постоянно останавливались и прислушивались. Ничего не было слышно кроме отдельных ружейных выстрелов и треска пулемёта, время от времени дальше или ближе гремели орудийные выстрелы. Было очень боязно, т.к. мы не знали, кто перед нами стоит и где они. Мы осторожно пробирались вперёд, постоянно замирая и прислушиваясь. Мы прошли мимо старых штолен и убежищ, чьи тёмные провалы зияли. Тут мы пришли на позицию, которая пересекалась ходом. На столбе висела табличка, однако света было маловато, чтобы прочитать надпись. Я посветил фонариком в окоп. Тут мы увидели множество отпечатков. Значит, по нему часто ходят. Мы пошли дальше и снова прошли позицию, которая, похоже, пересекалась с прежним ходом. Пфафф сказал: «Я почти уверен, что мы прошли французские позиции и поэтому здесь нет часовых».
- Сомневаюсь, - ответил я тихо.
Я попросил их окликнуть французов или кто там сидит в окопах. Они опасались быть услышанными идущими по пятам немцами. С заряженными пистолетами в руках мы осторожно шли дальше и оказались у лежащего в окопе испанского всадника. Так назывались натянутые на деревянный каркас переносимые проволочные заграждения. Теперь я был убеждён, что мы близко от французов. Мы пробрались мимо. В паре шагов за ней лежала трубообразная рама, укутанная колючей проволокой. Мы один за другим полезли туда на четвереньках. При этом наши спины цеплялись за проволоку, отчего висящие сверху пустые консервные банки стучались друг о друга. Это наверняка был сигнал тревоги для французских часовых. Я ещё раз тихо сказал това-рищам: «Ради Бога, позовите французов». Они снова отказались. Я находился в паре шагов позади них и вдруг увидел наверху слева француза. Он вскочил по ту сторону траверса через окоп и убежал. Я тут же подумал: это был секрет, теперь он поднимает по тревоге караул. Я бросился к своим и вполголоса крикнул: «Зовите сейчас же, я видел убегающего француза!». Мы трое в этот момент очень волновались. Уже хотели закричать, как рядом с нами затрещали выстрелы и пули ударили в стену окопа за нами. Французы что-то крикнули, продолжая стрельбу. «Мы трое эльзасцев! - крикнули Бек и Пфафф на французском, - хотим сдаться! Вив ля Франс!». Но из-за дикой пальбы французы не разобрали слова. Пфафф, необычайно смелый парень, обошёл траверс и вышел к французам. Бек хотел идти следом. В тот же момент я услыхал тихий треск. Это отделялся рычаг при броске ручной гранаты. «Бек! - крикнул я, - стой! Они бросили гранату!». И затащил его назад. В тот же миг ещё одна. Вторая граната взорвалась. Тут мы услышали крик Пфаффа. Его всяко зацепило. Дым гранаты выполз из-за траверса и полностью укутал нас. Когда я оглянулся, Бек исчез. Он всё же ушёл за траверс.
Я тоже хотел пойти, когда меня сверху окликнули по-французски. Я тут же бросил пистолет, выхватил газету из обшлага и поднял руки вверх, крикнув при этом: «Эльзатьен, дезертёр!». Француз крикнул: «Комбьен?». Я знал это слово, оно значит «сколько?». Я считал, что три будет трейзе и крикнул: «Трейзе!» вместо труа. Француз наклонился, чтобы увидеть здесь тринадцать человек. Когда он никого не обнаружил, то крикнул ещё раз: «Комбьен?», на что я показал три пальца. Тут он протянул мне руку; я тут же снял ремень, протянул руку вверх. Он потянул и я вылез из окопа. «Слава богу!», подумал я тогда. Теперь я проскочил. И опустил руки. Француз, который ещё не доверял мне, отскочил назад и угрожающе поднял гранату. Я снова поднял руки и повторил: «Эльзатьен, дезертёр!». Тут француз похлопал меня по плечу. Как я был счастлив в этот момент, просто неописуемо! Теперь я подумал про Пфаффа, чьи тихие стоны слышал. Я сказал французу: «Камерад блессе» (раненый) и показал на себя и на окоп. Француз показал, чтобы я шёл. Я спрыгнул на то же самое место, откуда вылез и хотел быстро заскочить за траверс, к Пфаффу. Там кишели французы, оживлённо переговариваясь. Как молния один из них приставил мне ко лбу пистолет, я почувствовал холодное дуло. Другой так же быстро приставил к моей груди штык. Как ветер мои руки взмыли вверх и я опять выдал свою речь: «Эльзатьен, дезертёр!». Они тут же оставили меня и я услышал: «Это третий». Бек уже сказал им, что в окопе находится ещё один. Всё это заняло не больше трёх минут (после первого выстрела). Я тут же подошёл к Пфаффу, который лежал на земле без сознания и с каждым вздохом тихо стонал. Я отодвинул французов, которые ухаживали за ним и ощупал всюду его форму, поскольку свет луны не достигал дна окопа. Не видно, куда ранен Пфафф. Когда я ощупывал его левой бедро, почувствовал мокрое и в тот же миг тёплую кровь, которая толчками брызгала в мою руку. Перебита артерия, понял я. Лучшее средство это перевязать бедро, чтобы остановить кровотечение. Я быстро отстегнул брючный ремень, спустил брюки и подштанники. Бек помог мне приподнять тело. Я сорвал подворотничок и хотел перевязать ногу. Крак, старая застиранная тряпка порвалась. Тут же один из французов, стоящих кругом, дал мне крепкий шнур, который я завязал выше раны. Затем я взял из обшивки окопа кусок дерева толщиной с палец и длиной около тридцати сантиметров, воткнул его с внешней стороны бедра между шнуром и ногой и закрутил деревяшку. Шнур впился в ногу и пережал артерию. Кровь перестала течь. Французы хлопали меня по плечу и сказали, что я хорошо всё сделал. Пфафф всё ещё был без сознания. Тут Бек захотел положить ему в рот кусочек сахара. Один из французов дал ему сахара, полил его сильно пахнущей алкоголем жидкостью и сунул Пфаффу в рот. Тот сразу же очнулся. Первые слова, которые он сказал, были: «Муа, муре пур ля Франс!», чего я не понял, но Бек мне перевёл: «Я, умереть за Францию!». Я сказал Пфаффу, что он не так сильно ранен, а его нога перевязана.
Французы были очень дружелюбны к нам. Все хотели пожать нам руки. Одни давали нам сигареты, другие – кусочки шоколада или протягивали фляги с вином. Я выпил пару глотков, т.к. из-за волнения была сильная жажда. Этот напиток показался мне совершенно чуждым, т.к. у пруссаков я не получал ничего кроме плохого эрзац-кофе. Затем один из французов прикурил мне сигарету, которая была слишком крепкой, чтобы я мог её выкурить.
Двое солдат и молодой офицер провели нас в тыл. Т.к. весь гарнизон окопа был поднят по тревоге, они стояли плечо к плечу на ступеньке для стрельбы. Все они говорили при нашем приближении дружеские слова, которые я, разумеется, не понимал. Когда мы шли по ходу сообщений нам навстречу спешили два санитара с носилками, чтобы забрать Пфаффа. Бек болтал с идущим рядом солдатом. Внезапно идущий позади офицер спросил на эльзасском наречии с сильным французским акцентом: «Откуда ты?». Я легко-мысленно ответил на верхненемецком. «Ты пруссак, ты не говоришь на диалекте». На это я ответил уже по-нашему: «Не, я из Сан-Ульрика под Даммерскирхом». «А, вот откуда! А кто мэр Даммерскирха?». Этого я никогда не знал и ответил, что уже пять лет не был дома и всё это позабыл. «Ладно, какой переплётчик живёт на Крицштрассе?», спросил он еще. «Раньше там Хартманн жил». «Верно», сказал лейтенант. «Я проезжал пару раз Санкт-Ульрих, когда ездил в Нидерзепт (Сеппуа-ле-Ба)». Я спросил, не разрушен ли Сен-Ульрих. Он не знал, не смог вспомнить.
Мы болтали о всяком, пока не пришли в лесной лагерь. Он рассказал мне, между прочим, что происходит из Розхайма в Эльзасе. В лагере нас со всех сторон окружили солдаты, хотели посмотреть. Бек устал отвечать на расспросы. Меня оставили в покое, т.к. видели, что я не понимаю. Мне очень понравилась оживлённость этих парней и их толстые красные лица. Совсем другие люди, чем тощие полуголодные немцы с их почти сплошь желтоватыми лицами. Бека увели к убежище к ротному, где допросили. У меня забрали противогаз. Несколько солдат принесли мне вина и сигарет. Я выпил пару бокалов, но потом, чувствуя, что пьянею, отказался. Я ведь не привык к винопитию. У меня мёрзла спина, из-за насквозь пропитанной потом рубашки. Мне предложили сыр и белый хлеб. Тогда я полез в карман и дал им свой хлеб. Они понюхали его и сказали: «Бррр!». Как будто это нельзя было есть, хотя мы последние два года и такого никогда не получали достаточно. Я тут же принялся кушать их хлеб, гладя себя по животу, чтобы показать, как это вкусно. Все смеялись и хотя мы ни слова не понимали, всё же были лучшими друзьями. Тут пришёл француз и спросил меня по-немецки: «Что люди говорят про Гинденбурга и Людендорфа?». Я ответил, что Гинденбурга любят, а Людендорфа ненавидят. Он ещё спросил, знаем ли мы, что немцам пришлось отойти с Марны 19-20 июля и что началось большое англо-франко-американское наступление. Я дал ему свежую немецкую газету, которая ещё была со мной, за что он очень благодарил. Между тем допрос Бека закончился и два солдата увели нас дальше в тыл. Когда мы достигли в лесу дороги, которая пересекалась с другой у железнодорожного моста, французы показали нам, что мы должны бегом преодолеть этот участок. Затем они рассказали Беку, что по ночам это место часто обстреливается немцами. Мы, конечно, бежали со всех ног, поскольку не хотели схлопотать тут. Затем оба француза сказали, что опасности больше нет.
Спасены. Всё дальше за передовые.
Как я был счастлив, осознавая, что моя жизнь в безопасности, а голод и собачья жизнь на фронте позади, не могу описать. Я считаю, что больше никогда в жизни не испытывал такого счастья, это самое приятное, что вообще могло произойти. И когда я думал о родителях, особенно о матери, как она будет рада, получив новость о том, что я в безопасности и смогу теперь с ней переписываться. Я собирался подать весточку как можно скорей. Вдруг Бек сказал: «Наш взводный, этот сопляк, может долго ждать свои патронные ящики. Наверняка ему влетит за то, что оба его унтера сбежали». Мы оба засмеялись, представив его лицо при обнаружении нашего исчезновения навсегда. Мы шли по лесной дороге, которая в одном месте параллельна фронту. Там стояла куча тяжёлых батарей. Дальше работали сотни солдат, устанавливая новые орудийные позиции. «Берегись, Густав, - сказал я Беку, - скоро здесь заварится каша». Мы пришли в барак, где размещался штаб полка. Было примерно три часа ночи и ещё темно. Сперва завели Бека, потом меня. Там был только писарь, он хорошо говорил по-немецки.
- А, вы досыта наелись чёрного хлеба и решили попробовать белого?
- В первой части вы ошибаетесь, - ответил я со смехом, - чёрного я в последние два года никогда не получал достаточно.
Теперь засмеялся писарь и сказал мне дружелюбно:
- Будьте так добры, выкладывайте всё, что у вас в карманах, на стол.
Я принялся вытаскивать своё барахло. Бумажник, карандаш, ножик, платок, часы, зеркальце, расчёска, мыло, полотенце, фонарик и компас. Писарь взял бумажник, вернул мои 30 марок. Бумажник и компас он оставил. Всё остальное я мог забрать и идти дальше. Два солдата на велосипедах повели нас дальше. На рассвете мы прошли через деревню. Все ворота сараев были открыты и в каждом стоял танк. Когда совсем рассвело, мы пришли в другую деревню, где располагался штаб бригады. Господа ещё спали, поэтому нам пришлось обождать часок. В деревню вошёл полк марроканцев, в строгом маршевом порядке. Я подумал: «У французов, кажется, не так уж уютно, раз они маршируют в такую рань». Марроканцы разбежались по сараям. Один офицер ругал их как извозчик и когда два марроканца шли к колодцу с котлом, он подошёл к одному из них и отвесил пару хороших тумаков. Я был поражён, ведь у немцев видел такое всего один раз. Куча марроканцев и парочка французов из их полка, подошли к нам. Все они были очень дружелюбны и дали нам сигарет. Один из французов дёрнул меня за рукав и спросил на чистейшем мюльхаузенском диалекте: «Скажи, что я увижу там?». «Уже близко», ответил я.
- Парень, а сколько вы продержитесь? – спросил он.
- Недолго. Солдаты хотят домой.
Он сказал, что он из Мюльхаузена… Марроканцы всегда там, где что-то затевается. Они прибыли из-под Вилье-Бретонё у Амьена, там 24-25 апреля и позже творилось ужасное. Мы тоже в тех числах были под Вилье-Бретонё, какое совпадение. Вдруг прибежал бушующий офицер и наорал на нас. Я ни слова не понял. Марроканец сказал ему, что мы эльзасцы. Он глянул на нас и что-то буркнул, я понял только слово «боши». Бек потом объяснил мне, что, по мнению офицера, если мы эльзасцы, то всё равно боши как все пруссаки. Чтоб он попал туда, куда я его послал! Бека допросили. Меня нет. Затем мы двинули дальше. Теперь нас конвоировали два пожилых солдата. По пути лежали на обочинах ослабевшие марроканцы. Мы достигли местечка, где стоял штаб дивизии. Здесь было как у немцев. Чем больше жалованье, тем дальше в тыл, тем выше безопасность. Сперва завели Бека. Он провёл там как минимум полчаса. Затем была моя очередь.
Я вошёл в барак и стал смирно перед генералом. Он кивнул мне приблизиться и на ломаном немецком спросил: «Почему вы перешли к нам сейчас?». Вопрос был малость щекотливый. Я ответил: «Потому что раньше мне не хватало смелости и возможности, не хотел стрелять во французов и вообще сыт войной по горло». «Почему вы не хотели стрелять по французам?». «Потому что они мне милей, чем немцы, а мои родители, которые живут в занятой французами части Эльзаса, сообщали мне только хорошее о вас».
- Хорошо, подойдите сюда, - сказал генерал и подвёл меня к карте во всю стену. На ней изображён участок го дивизии. Эта карта наполнила меня бесконечным изумлением. Такой я ещё не видывал! Каждая мелочь, каждое укрытие, каждая батарея, тропинка – словом, всё было на ней обозначено. Генерал спросил меня, где мы перешли. Я сказал, что мы наткнулись прямо на часовню Реньевиля. «Вы были из пулемётной роты?», «Да». Тут он тыкнул в убежище на немецких позициях, где я раньше обитал. Он сказал, что я должен рассказать о немецких позициях всё, что мне известно – где стоят батареи, где транспорт пулемётной роты и т.д. Т.к. я перебежал исключительно ради спасения жизни, а не для того, чтобы предать своих прежних товарищей, то сказал, что я лишь недавно выписался из санчасти, т.к. болею гриппом, рота стоит где-то в лесу, а в ту же ночь проводник отвёл меня на позицию. В темноте я ничего не видел. На передовых все командиры расчётов имеют приказ не покидать своих пулемётов, больше я ничего не знаю. Тут генерал испытующе посмотрел на меня
- Вы не хотите предавать своих прежних товарищей, - сказал он, - мы и без того всё знаем.
Он показал мне все батареи, виденные мною по пути на передовую, где стоит командир батальона, где кантина батальона, тропу по которой ходят подносчики пищи, словом, всё. Я стоял словно громом поражённый. Я думал: «Почему тогда французы не разнесут всё в клочки, если они так хорошо знают?». Генерал угадал мои мысли и добавил: «Погодите ещё!».
Теперь я мог идти. Нас отвели на кухню и выдали кофе, белый хлеб, жареную ветчину и масло. Что это был за кофе! Крепкий и сладкий, такого ништяка я не пивал уже много лет. Затем к кухне подъехала машина. Мы залезли – опля! – и помчались. Бек и я были самые счастливые люди на земле. Прекрасная поездка в это великолепное утро, всё дальше от фронта, кусок белого хлеба и бекона в руках. Сердце, чего ещё тебе?
Скоро мы прибыли в крепость Туль. На улице перед большим зданием - остановка. Бека завели внутрь, я остался снаружи под присмотром солдата. Куча любопытных штатских подошли поглазеть на меня. Я был великолепным зрелищем! Китель и брюки всюду изодраны. С обмотки свисали клочья, другую я вообще потерял; вероятно, её разорвало проволокой и она на бегу размоталась, упала, а я не заметил. К тому же у меня был плохой вид, в особенности из-за перенесённого гриппа. И ещё меня сильно клонило в сон. Но несмотря на это я был доволен как птица в конопляном семени! Солдат сказал, что я эльзасец и дезертировал. Тут же лица публики изменились. Иные жали мне руку и что-то говорили. Другие дали мне сигарет. Они смеялись над тем, что я держу в руке кусок белого хлеба как сокровище. Тут меня загнали обратно в машину. Отъезжая, я махал людям рукой, на что они отвечали.
Ехали по долине Мёза в местечко Флавиньи, где было верховное командование армии. Меня отвели в большой сарай. У ворот стоял жандарм. Я поднялся на пустой сеновал. Там уже были несколько немецких пленных. На одной стороне эльзасцы и поляки, на другой – немцы, которых загнали в клетку из проволоки. Эльзасцы хотели меня обо всём расспросить, но меня одолел сон, я улёгся на койку и тут же уснул. Скоро я проснулся и не понял, где я. Повар принёс обед. Боже, как я изумился: мясной суп с хлебом, картошка с соусом и котлетой, салат, к тому же 3/4 буханки белого хлеба и четвертинка вина. Как будто я попал в рай.
У немцев был мясной суп с хлебом, но никогда им не давали картошку с соусом, жаркое, салат, белый хлеб и вино. Хотя я не был голоден, я принялся за это великолепие и почти всё уничтожил. Нормально живущий человек не сможет понять положение, в котором я находился. Как брошенный пёс, пытающийся сожрать всё съедобное, что попадётся. Когда я обожрался, вернул повару котелок; он с улыбкой наблюдал, а я улёгся снова и быстро уснул. Скоро меня разбудили; жандарм махал мне, чтобы я спустился. Я встал и пошёл за ним. Он отвёл меня в замок, где меня допрашивал хорошо владеющий немецким языком офицер. Он обращался ко мне на «ты». Я подумал – этим тыканьем меня не проймёшь, про позиции я абсолютно ничего не выдал, т.к. не хочу быть повинным в ущербе для своих товарищей. На его вопросы я отвечал так же, как и на генеральские. Он спросил, как долго я служу. Я сказал: «С 16 октября тринадцатого года». «Вот, вы ещё кадровый. С каким полок выступили с поход?». «Первая рота сто двенадцатого пехотного полка». Он тут же спросил: «Вы были при нём двадцать шестого августа четырнадцатого года?». Я должен был рассказать ему всё, что знаю о событиях того дня. Я отвечал, что в тот день командир бригады Штенгер отдал приказ не брать пленных и убивать всех французов, какие попадут к нам в руки, раненых и здоровых, и что на моих глазах несколько лежащих на земле раненых были застрелены или заколоты как свиньи. Я сам при этом защищал французов и спас им жизнь. «Вы можете поклясться, что сейчас сказали правду?». «Так точно, - ответил я. Затем офицер выспросил у меня всё, что я пережил на фронте с самого начала войны. Примерно через два часа меня отвели назад в сарай. Я показал жандарму царапины, полученные при дезертирстве от колючей проволоки и объяснил, что они болят. Он отвёл меня в лазарет, где санитар смазал их йодом, чтобы продезинфицировать раны и предотвратить нагноение. Йод щипал, но скоро отпустил.
Жизнь в Флавиньи
24-е июля – 3-е августа 1918 года
К своей великой радости по возращении в барак я встретил Густава Бека. Он явился за время моего отсутствия. Утром нас отвели в дезинсекционку и наши тряпки были обезвошены, пока мы в ванне смывали с себя фронтовую пыль. Мы как заново родились. Спать каждую ночь напролёт, искупаться, сытые, без вшей, для нас обоих это было в новинку. Бек получил с десяток немецких пленных, которые под его надзором подметали улицы местечка. Я пошёл на кухню, чтобы помочь. Как я удивился, увидев там так много хороших продуктов. Это была кухня караульной роты, которая охраняла командование армии. Все три повара были старше сорока лет, от хорошей еды и питья их морды были красными и добродушными. Ко мне они были добры, показывали на мои впалые щёки, а затем на свои толстые, раздували их, объясняя, что у меня скоро будут такие же. «Хорошо», думал я. На завтрак мне дали полфунта жареного бекона, сыр, повидло, хлеб, к тому я мог выпить вина или кофе. До обеда я резал хлеб для роты. После этого я разливал мясной бульон. Незадолго до того как рота получила пищу, старший повар подозвал меня к котлу, налил полкотелка бульона и влил туда стакан красного вина. Я должен был выпить. Что за вкус! Повара всегда варили для себя чего получше. Я всегда должен был есть с ними, но они любили всё сильно сдабривать специями. Я к этому не привык и иногда мне казалось, что у меня во рту и глотке острый инструмент. После приёма пищи мы ополаскивали посуду всей роты. Между обедом и ужином я чистил лук и чеснок, чистил и мыл салат. Всю мою дневную работу можно было спокойно проделать за четыре часа. Один из солдат только и делал, что пилил и колол дрова для кухни. Я иногда помогал ему, хотя и был не должен. Он брал меня на кухню, куда ежедневно приходил новый бочонок вина, который ставили на низкие козлы. Там солдат брал бокал, совал мне его в руку, я держал бокал под краном бочонка, пока набирался полный и должен был выпить. Затем он дал понять, что я могу спокойно пить, если хочу. При этом он крутил рукой перед лбом и крутил пальцем, желая сказать, что не хочет меня напоить.
Через пару дней моего пребывания там объявился тот молодой солдат, с которым я ездил в Мец и у сестры которого мы остановились. «Ты тоже сделал ноги?», спросил я. «Конечно. Я подумал, что раз уж Рихерт испарился, то и мне пора!», сказал он. В том местечке была временно расквартирована французская пехота. Он случайно встретил своего брата, который поступил на службу к французам. Он последовал примеру и остался с братом. И ещё рассказал, что в нашей дивизии ни одного эльзасца не пускают в передовые окопы, поскольку им не доверяют, и что был зачитан приказ по дивизии, в котором Рихерта, Бека и Пфаффа приговорили к смерти за дезертирство. Миленькое дельце, война всё извратила. Если ты не хочешь убивать, а также быть убитым, то тебя приговорят к смерти. «Но нюрнбержец никого не вешает, прежде чем схватить», гласит старая поговорка.
А я, будучи приговоренным, устроился неплохо. Но когда я поразмышлял об этом, меня взбесило, что кучка высших хорошо оплачиваемых офицеров, которые наверняка не бывали под огнём, имеют право выносить смертные приговоры бедным солдатам, которые выдержали четыре года военных бедствий и в итоге решили спасти остаток своей жизни. Не заслужили ли в действительности эти люди, которые обрекали солдат на тяготы, лишения и кровопролитные атаки, у которых на совести известное число жертв, в тысячи раз больше смерти? Кто вечно болтал о горячо любимой родине, увешивал грудь незаслуженными наградами и бросал людей на убой ни за что ни про что. Но главное, что они уже не могли мне навредить.
В Флавиньи я мог повидать все человеческие породы. Много американских войск проходило через местечко, негры, арабы, маррокнацы, индокитайцы, итальянцы. В сарае, где я спал, было ещё два француза, несколько марроканцев, два негра, а также четыре китайских рабочих, которые были помещены сюда за различные преступления и ожидали суда. По обе стороны гумна были разбиты палатки, их загнали туда. Никому не позволялось иметь нож или подтяжки, а по ночам они должны были ставить свою обувь перед дверью. Китайцев подозревали в том, что они изнасиловали и убили молодую девушку. Когда они ели, то садились на колени перед горшком и оставались в этом положении на протяжении всей трапезы.
Я чувствовал, что постепенно мои силы возвращаются. Было желание остаться здесь подольше. Но через девять дней утром мы двинулись дальше. Я попрощался с поварами, которые дали мне с собой мяса и хлеба, и мы 15 человек – половина поляки, половина эльзасцы – были отведены на вокзал. Мы сели в поезд и поехали в город Нёф-Шато. Куда ни глянь, там всё кишело американскими солдатами, сплошь молодые жизнерадостные парни, у которых война пока не оставила следов на лице и в глазах. Нас отвели на высокий холм за городом. Совершенно внезапно мы оказались перед воротами форта. Над ними стояло его название – форт Бюрлемон.
Жизнь в форте Бюрлемон
Мы перешли ров перед крепостным валом по подъёмному мосту и зашли в форт. Там было бюро. Один заходил за другим. Я был последним в очереди. Эльзасский офицер, по всей видимости, еврей, спросил меня про полк, место рождения и т.д. Затем я должен был отдать ему деньги. Он сказал, что я получу их назад по прибытии в лагерь для эльзасцев Сен-Рамбер. После этого я мог идти.
Нас разместили в казематах форта. Слева и справа жил гарнизон форта, сплошь солдаты старше сорока лет. Многие немецкие пленные были размещены в других частях форта. Мы, эльзасцы и поляки, получали такое же питание, как и солдаты гарнизона, в то время как немцев кормили плохо. Началась гнилая скучная жизнь. За четыре недели моего пребывания в форте я всего лишь разгрузил с восемью солдатами четыре фургона хлеба и два раза мы ходили в лес по дрова. Время проводили за гимнастикой, борьбой и всем иным. Однажды нас спросили, хочет ли кто отнести еду пленным офицерам. Вызвался Бек. Каждый день он приход-ил с едой в нашу камеру, вычёрпывал жир из офицерского супа и клал в наш. Их прекрасные порции менялись на наши. Половина их вина разливалась по нашим кружкам и разбавлялась водой. «Вы так долго объедали нас, теперь настал ваш черед. Игра это не грех», так говорили мы. Немецкие офицеры получали такое же питание как мы и французский гарнизон. Через 4 недели мы двинулись дальше – по железной дороге через Лангр в Дижон. Там мы примерно 30 минут шли через город к загородному форту. В нём была размещена куча немецких пленных. Почти все они сидели в плену с самого начала войны и носили до-военную цветную форму, присланную через Швейцарию. Здесь были представлены все возможные мундиры: егеря, уланы, гусары, драгуны, артиллеристы, короче, почти вся униформа, которую носили в германской армии до войны. Здесь также было много излечившихся тяжелораненых, которых скоро должны были отправить на родину через Швейцарию. На второй день пребывания там довели до сведения на немецком языке, что больше не будут немецких пленных обменивать и отправлять домой, т.к. многие из них использовались для отправки в Румынию, чтобы заменить стоящих там годных солдат и использовать для наступления на Амьен. Эти пленные, которые мысленно уже были дома, при таком известии, конечно, поникли головой. В этом форте мы получали питание как и другие пленные. Утром рис, днём и вечером тоже рис, назавтра то же самое, на третий и четвёртый день всё тот же сраный рис. Он был слипшийся и приправлен американским жиром. Хлеб был чёрный как уголь, чёрствый и заплесневелый. Немцы рассказывали, что 14 дней дают только рис, потом 14 дней только бобы, потом опять 14 дней горох или чечевица, никогда не бывает серьёзных перемен. Мы были рады, когда на пятый день нас повезли дальше.
Мы снова прошли к вокзалу Дижона, сели на поезд и поехали дальше на юг. Мы ехали на красивой долине Саона, где было видно множество виноградников. Прекрасный виноград уже начал синеть. Местность мне очень нравилась. Вечером мы сошли с поезда и на ночь были заперты в тёмном погребе в городе Макон. Нас это огорчало. Было чертовски темно, когда мы пришли в погреб. Каждый мрачно улёгся на идущие вдоль стен нары. Тут я услышал на другой стороне разговор на эльзасском диалекте. Одни голос говорил прямо на моём родном наречии. Я встал, пошёл туда и спросил, есть ли кто из окрестностей Даммерскирхена. «Да, - сказал один, - я из Фюллерена». Я быстро чиркнул спичкой и тут же узнал его. То был Эмиль Шахрер из Фюллерена! Меня самого он не мог узнать, хотя я осветил своё лицо парой спичек. Тут я сказал ему, кто я. На это он заметил, что я сильно изменился. Мы долго говорили о родине, потом уснули. На утро мы были рады, когда двинулись дальше и покинули эту тёмную влажную дыру. Ни утром, ни весь тот день не было дано пожрать. На вокзале мы погрузились. Близ перрона лежали кучи отличного американского хлеба, который солдаты, вероятно, выкинули из вагонов. Я хотел быстро тиснуть буханочку, но конвоир выбил у меня её из рук. Я должен просить разрешения, если хочу взять хлеб! Я сильно возмутился и предпочёл остаться голод-ным, чем спрашивать позволения у этого мудака. Наконец мы смогли сесть в поезд. Рядом с нами остановился поезд с отпускниками. Бек услышал, как солдаты говорили: «Им лучше, чем нам, их уже хотя бы не пристрелят!». Один из них, который знал пару немецких слов, хотел завести с нами разговор. Тут Бек ответил ему по-французски. Он рассказал, что мы с утра ничего не жрали. Тогда солдат дал нам здоровый кусок хлеба, а другие протянули фляги с вином. Это были фронтовики, куда более дружелюбные, чем гнусные тыловые свиньи. Потом мы поехали дальше. Через несколько часов поездки мы прибыли в Лион. Этот город лежит в прекрасном месте, где сливаются Рона и Саон. По обоим берегам реки холмы покрыты великолепными замками и виллами. Чудное зрелище. На главном вокзале Лиона была долгая остановка. От голода мы пили воду из вокзального фонтанчика. Несколько поездов с солдатами, видимо, с итальянского фронта, прошли вокзал. Все солдаты выглядели хорошо. Бек услышал, как две девушки, ходящие туда-сюда мимо нас, сказали друг другу: «Эти там выглядят совсем не как немцы, а тот (показывает на Бека, который был миляга), мне очень нравится как мужчина». Бек не сдержал улыбки и сказал по-французски, что она тоже очень ему нравится. Как она покраснела! Бек спросил её адрес, который она напасла на клочке бумаги и протянула ему. Затем наш поезд тронулся.
Была уже ночь, когда поезд прибыл на вокзал города Сен-Этьен. Мы слезли и нас отвели в казармы. По дороге мы прошли мимо большого числа ресторанов, где посетители располагались на стульях, стоящих на тротуаре и наслаждались пивом или вином. При взгляде на них я испытал колоссальную тоску по свободе. Мы напрасно надеялись получить в казарме какую-то пищу. Нас просто закрыли на гауптвахте. Мы бесновались и забыли всё добро, которое числилось за французами. Симпатия к Франции, которая у всех до сих пор была так высока, упала до нуля и можно было услышать что угодно, кроме «вив ля Франс». Наши предшественники бушевали сильней, чем мы, поскольку стоящие в гауптвахте нары были полностью разломаны, а доски валялись кругом. К тому же по углам было насрано. И было тесно как в жопе. С помощью спичек мы с Беком и Шахрером наконец нашли место, где можно было усесться. На утро нас погнали дальше, не дав ни поесть, ни попить. Наконец мы прибыли в конечный пункт назначения – станцию Сен-Жюст. Оттуда мы 20 минут шли в лагерь для эльзасцев Сен-Рамбер. Дорога вела к висячему мосту через Луару. Наконец мы прибыли в лагерь.
В лагере для эльзасцев Сен-Рамбер сюр Луар
Лагерь для эльзасцев находился в бывшем монастыре, лежащем на пологом склоне близ местечка Сен- Рамбер. Монастырь обнесён высокой стеной. На одной стороне находилось большое здание, видимо, казарма. На другой стороне - конюшни и хозяйственные постройки. Возле большого здания монастыря стоит часовня. У ворот всегда стоит французский солдат, но без оружия. Без разрешения входить запрещено. В зданиях и на дворе всё кишело эльзасцами, многие из которых были взяты в плен, но большинство дезертировали. Нас разместили в бывшей конюшне; там стояли столы, скамейки и койки. Находясь среди эльзасцев, я слышал ужасную ругань. Я думал – какой контраст с тем, что было раньше. Здесь возносились молитвы монахов, а теперь грубые ругательства.
Сразу по прибытии мы получили еду – рис с говядиной. К ним большой кусок хлеба и четверть литра вина. Т.к. мы, вновь прибывшие, были голодны, то всё проглотили. Я бы охотно написал домой, но у меня не было ни единого сантима, чтобы купить писчую бумагу. Я шёл по двору и случайно встретил знакомого с родины – Хога из Манспаха. После приветствия я сказал: «Слушай, Хог, я должен кое-что сделать, чего в жизни не делал ни разу. Я хочу одолжиться у тебя». Он со смехом сказал: «Не получится. У меня всего пять су». Я рассказал ему, что хотел написать домой, но нет денег на бумагу. Тогда он дал мне три су, чего хватило на бумагу. Я тут же написал домой и попросил денег. Хотя я уже больше двух раз писал домой, до сих пор не получил оттуда вестей и предполагал, что ни одно из моих писем не дошло. В полдень нас вызвали к офицеру на допрос. Мы стояли в коридоре и ждали. Тут он появился и спросил, может, есть кто из окрестностей Даммерскирхена. Эмиль Шахрер и я сказали, что он из Фюллерена, а я из Санкт-Ульриха. Офицер объявил, что я должен явиться к нему в канцелярию в два часа после полудня. Я пошёл. Денщик принёс бутылку вина. Тут офицер сказал, что он хорошо знает моих родителей и спросил меня, когда я удивлённо на него посмотрел, у кого мы раньше покупали кожаную обувь. Я сказал: «У Клёцлена в Даммерскирхене». А он такой говорит: «Я сын Клёцлена, но здесь зовусь Тюшар». Мы поговорили о родине, а когда я сообщил ему, что войну встретил в рядах 112-го полка, он спросил меня о событиях 26.8.14, особенно о приказе генерала Штенгера, который велел солдатам убивать всех попадающих к нам в руки французов. Я повторил то, что уже рассказывал на предыдущих допросах. В заключение Клёцлен сказал, что если я хочу стать жандармом, то должен тут же явиться на участок в Люре. Я поблагодарил за эту предупредительность, но не хотел думать об этом, т.к. слишком долго носил форменную одежду. Я попросил его написать моим родственникам, т.к. считал, что от меня домой еще не пришло ничего нового. Он обещал мне, что самое позднее через семь дней у меня будет ответ с родины. Я попрощался с ним и пошёл в сарай. Эта жизнь мне не нравилась. Бездействие было очень скучным.
На второй день нас переодели и сделали из нас французов. Я получил красные штаны, синие обмотки, короткую тёмно-синюю куртку, на голову большую тёмно-синюю шапку с торчащим наподобие рога кончиком. Когда я глянул в зеркало, рассмеялся. Я подумал, что хорошо смотрелся бы в клетке с обезьянами. На шестой день я с Шахрером и Беком стоял с парой товарищей перед сараем и загорал. Тут пришёл писарь и сказал, что ему нужно шесть человек для помощи по сельскому хозяйству. Я тут же выскочил вперед. Бек и Шахрер вторым и третьим. Скоро вышли и остальные загорающие. Мы хотели выбраться из лагеря. Писарь посчитал нас. Как раз шестеро. Мы собрали вещи. Все быстро были готовы. У меня было только то, что нам мне надето и одеяло. Подъехал грузовик, мы сели в него и покинули монастырь. Примерно три часа мы ехали в гору. Человек, который забрал нас, был пленный лотаринжец по имени Барбье, начальник отряда примерно из 35 эльзасцев, которые в основном работали у крестьян в городке Сен-Эан. Барбье рассказал нам, что он катается как сыр в масле, живёт в отеле «Тевено» в Сен-Эане и получает в лагере жалованье, одежду, обувь для своих работников. Если кому не нравится место, он позаботиться о смене. На вершине горы мы остановились. Барбье сказал: «Это ферме нужны три человека. Кто хочет сойти?». Я сразу согласился, а Бек и Шахрер предпочли идти на ферму по одному, чем втроём. Пошли я, Йозеф Майер из Оберзассхайма и Альфонс. Там уже было три эльзасца, которые дружелюбно нас приняли. Они сказали, что нам повезло и обязательно здесь понравится. Ферма под названием Пуаза принадлежала мэру Сен-Эана, мультимиллионеру, живущему в замке на той стороне холма примерно в получасе ходьбы отсюда. На ферме находятся управляющий и его жена, ему где-то сорок восемь, ей около сорока. Все они радостно приветствовали нас и сказали несколько слов, из которых мы не поняли ни единого слога.
На ферме Пуаза у Сен-Эан (Луара)
Эти три эльзасца находились на ферме уже полтора года и говорили, как мне показалось, на хорошем французском. Им очень нравилось здесь и все хотели остаться тут о тех пор, пока разрешат ехать домой. Питание было очень хорошим, для нас это главное. Мы прибыли на ферму во второй половине субботы. В воскресенье мы трое почти весь день лежали в саду, откуда открывался великолепный вид на долину Луары. Река казалась серебряной лентой. Вся долина усеяна деревнями и городками, а на заднем плане возвышался центральный массив, высокие горы. Левее в той стороне виднелся в котловине на расстоянии около семи километров большой промышленный город Сен-Этьен. Там всюду виднелись угольные шахты. Особенно красиво было по ночам, когда в Сен-Этьене горели тысячи электрических огней. К вечеру из замка пришёл наш покровитель, чтобы познакомиться с новичками. Он спросил, как у нас обстоит с деньгами. Мы сказали, что у нас нет ни сантима. Ему перевели. Хозяин залез в карман и дал каждому по 20 франков. Затем он спросил, как у нас с одеждой. Мы сказали, что весь наш гардероб это то, что мы сейчас носим. Тем же вечером эльзасец, работавший в замке, принёс нам одежду, поэтому мы могли выкинуть в угол плохо сидящие мундиры. Теперь мы, наконец, были в штатском. На следующий день мы косили отаву в ущельях. Это было другое. Но мы отвыкли от работы и по началу сильно потели.
Но вскоре пошло бодрее. Патрон был доволен нашей работой. Тут наконец пришла весточка от моих родителей. Они очень обрадовались тому, что я уже далеко от фронта и тут же выслали мне денег. Они смогли получить проездной и приедут ко мне. Я очень обрадовался предстоящей встрече. Тут мне вернули изъятые в форте под Нёф-Шато деньги. Я получил к тем 20 франкам ещё 30 марок по тогдашнему курсу.
После того как мы сгребли отаву, я с Йозефом Майером пару дней копал картошку на соседней ферме семьи Бассо, т.к. вся семья кроме отца заболела гриппом и лежала в постели. После этого мы ещё два-три дня помогали выкапывать картошку на ферме близ замка. Это мне тоже понравилось. Тамошний управляющий потерял на войне ногу. Там я научился доить. Затем мы вернулись на ферму Пуаза. Мои пять товарищей делали в лесу … Я в то время был на ферме и наводил порядок. Ещё я много работал в большом огороде. Управляющий и его жена жалели меня, поэтому я имел определённые выгоды. Когда я работал в саду, жена управляющего часто звала меня на кухню, где я обычно получал стакан вина или когда стояла холодная погода – сладкий кофе с коньяком, к нему частенько кусок пирога. Ещё я часто получал шоколад. Мне нравилось всё больше и если бы я был бездомным, то наверняка остался бы там. Когда работы в саду на ферме была завершена, я с другими делал в лесу … Каждый делал по 60 штук в день. Управляющий и хозяин были очень довольны. После первого месяца каждый получил 100 франков жалованья, хотя наш хозяин был обязан платить лишь сорок. При этом я получил ещё 8 франков, т.к. был унтер-офицером. Питание, как я уже говорил, было очень хорошим. По утрам сразу по пробуждении чашка крепкого чёрного кофе и кусок пирога. Затем каждый заправлял кровать, спальню убирали. Затем шёл завтрак. Жирный суп, сало, повидло или сыр, хлеб и вино. Каждый полдень было два блюда, затем постоянно сыр и повидло на десерт, часто ещё кусок шоколада. Вечером обычно суп, картошка с мясом или колбасой. После этого снова сыр и повидло. На ферме было 52 ореховых дерева и куча благородных каштанов. Каждый из нас имел мешок орехов и каштанов у кровати. Короче, мы жили как птицы в конопляном семени.
В конце сентября ко мне приехали отец с сестрой. Я был занят подстриганием живой изгороди, когда мои товарищи сообщили об их прибытии. Велика была радость встречи. Но я видел, что отец и сестра постарели. Четыре с половиной года это срок. Они тоже нашли, что я сильно изменился. Мы примерно час провели на ферме, а затем пошли в отель «Тевено» в Сен-Эане, где жили и питались следующие три дня. То были прекрасные дни. Мы пригласили моих товарищей и Эмиля Шахрера провести вечер с нами. Что они охотно сделали. Отце и сестра привезли мою одежду, недостающее купили в лавках. Теперь я снова чувствовал себя человеком. Но эти дни прошли слишком быстро, отец с сестрой вернулись домой. Хотя у меня всё было хорошо, я бы охотно поехал с ними. Я мог отлично продержаться, т.к. отец туго набил мой бумажник. Теперь каждое воскресенье мы ходили в Сен-Эан, где почти весь день проводили в кафе и ресторанах. Почти каждое воскресенье 35 эльзасцев из отряда собирались в отеле «Тевено» и там часто бывало весело.
В начале ноября стало известно, что близко заключение перемирия. 10-го ноября распространился слух, что перемирие будет заключено через два-три дня. 11-го ноября мы вязали в лесу хворост, когда вдруг услышали в близлежащем городке Ла Фюжу звуки труб, из Сен-Этьена гремели пушечные выстрелы. Тут и там слышались выстрелы и колокольный звон. Тут в Ла Фюжу крик, как будто смеются или плачут. «Это мир», казали мы себе, и у всех вдруг навернулись слёзы, поскольку мы представляли, что уже через пару дней сможем вернуться домой. Мы собрались и трижды крикнули: «Вив ля Франс!», так что эхо в горах громко повторило. «Сегодня уже не до работы!», мы вернулись на ферму. Все были очень рады, что французы выиграли войну, ведь победи немцы, Эльзас остался бы немецким, а мы, дезертиры, никогда не смогли бы вернуться домой. Когда мы пришли на ферму, управляющий с женой дважды поцеловали нас и сказали, что теперь мы французы как и они. Женщина приготовила очень хороший обед и все были в самом прекрасном расположении духа. Во второй половине дня мы пошли в Сен-Этьен. Там пили, радовались и плясали всю ночь до утра. С тяжёлой головой вернулись на ферму, где были на весь день освобождены от работы и могли ото-спаться. Мы узнали, что кайзер бежал в Голландию. Как только над ним нависла угроза, этот подлец бросил всех в беде и смылся. В то время как он на четыре года ни за что вверг нас в нужду и смерть. А если ты пытаешься спасти свою жизнь, то тебя приговаривают к смерти. А такому подлецу, который несомненно является один из виновников этой жуткой бойни, посылают вслед кучу денег.
Каждое воскресенье мы ходили в Сен-Эан. Иногда по утрам ходили в церковь. Мы скинулись на покупку гармони, на которой наш товарищ Михель Штруб, трактирщик из Обермоерна в Нижнем Эльзасе, мастерски играл. Мы ходил из трактира в трактир и там так плясали, что клочья летели. Много молодых девушек из Сен-Эана, которые хорошо танцевали, бегали за нами из одного трактира в другой. Редко мы приходили домой до двух часов. Только язык ужасно хромал и порой выдавались такие фразы, что со смеху лопнуть. Но население был столь приличным, что ни разу не смеялись нам в лицо, даже если мы несли совершенную чушь. Часто случались потешные вещи. Однажды жена управляющего захотела приготовить лапшу. Ей не хватало четырёх яиц. Она сказала моему приятелю Альфонсу: «Альфонс, беги скорее на другую ферму и возьми четыре яйца, они нужны для обеда!». Добрый Альфонс счёл, что правильно понял и сказав «Да, мадам», исчез. Долго он ходил. Наконец женщина дала мне понять, что я должен найти Альфонса. Я пошёл, а когда приблизился к резко идущей вниз дороге, к своему изумлению увидел Альфонса с четырьмя запряжёнными быками. Поскольку они его боялись, то отказывались идти, а он, потея, бил и колол их длинной палкой, на конце которой был гвоздь. Конечно, я засмеялся и махнул женщине, которая стояла на лестнице перед дверью, чтобы она подошла. Увидав Альфонса с быками, она от смеха упала на землю. Она смеялась до слёз. Альфонс получил два стакана вина и отвёл быков назад. Хозяйка часто напоминала ему эту историю. Другой раз он спросил ножницы, а получил шесть су. Мы все купили словари и принялись ревностно учить французский. Некоторые эльзасцы, хорошо знающие язык, уже нашли себе любовниц. Здесь без особых хлопот можно было отыскать множество женщин, которые хотели стать возлюбленными, поскольку было мало мужчин в возрасте от 17 до 45 лет. Я и Эмиль Шахрер часто ездили по узкоколейке в Сен-Этьен, где мы встречались с Петером Кёглером и Йозефом Хубером из Фюллерена и проводили вместе уютные воскресные вечера. В Сен-Этьене встречались самые разные народы. В основном китайцы и арабы, работающие на фабриках. Ещё кругом шныряли негры и американцы. Когда мы под Новый год не получили приказа ехать домой, мы сочли, что если не вернёмся в лагерь, то будем ещё дольше ждать разрешения вернуться. Мы решили покинуть ферму и идти в лагерь. На прощанье женщина приготовила ещё один прекрасный обед, затем мои товарищи откланялись. Я позволил им выйти, ещё раз поблагодарил чету управляющих и когда мы последний раз пожали руки, оба начали плакать, т.к. очень ко мне привязались. Мы пошли в Сен-Эан, закинули ящики и чемоданы в отведённый вагон и попрощались с нашими знакомцами. Там, видимо, есть мода целовать всех на прощанье, так что лобызаниям не было конца, что мне быстро надоело. С песнями мы покинули полюбившееся место. Всё население высыпало на улицу, чтобы помахать нам. За городком мы трое, махая шапками, три раза крикнули «Вив Сен-Эан!».
В Сен-Рамбере нас приняли неприветливо, т.к. мы явились в лагерь без приказа. Но мы могли остаться там. Лагерь был переполнен. Коридоры, чердаки, все комнаты и залы, конюшня, сараи, всё было забито эльзасцами и лотарингцами. Питание было не блестящим, но у всех нас были деньги и мы могли себе помочь. Два раза в неделю мы могли выйти после обеда. Тогда всё закручивалось в трактирах. Всякий, кто имел деньги, покупал себе продовольствие и тащил его в лагерь. Нам повезло, поскольку нас сунули в зал, где постоянно было тепло благодаря центральному отоплению. Работы была плёвая – несколько часов в неделю чистить картошку. Мы проводили время за танцами, борьбой, рассказами и всеми прочими потехами. Я встретил много знакомых с родины, больше двадцати, которые все едва могли дождаться отправки домой. Однажды я встретил Альберта Дига из Мерцена, который прибыл из Салоник и был почти нищ. Я одолжил ему 20 франков. Однажды сообщили, что вечером в часовне будет богослужение, на которое вежливо пригласили всех католиков. Я пошёл, но к моему изумлению набралось на мессе чуть более двадцати человек. Так война «улучшила» людей.
25-го января 1919 года мы, примерно 1200 человек, снова были одеты во французскую униформу. «Завтра, - было сказано, - уйдёт транспорт домой». Все обрадовались, снова увидеть родину и семью. 26-го утром пошли на вокзал в Сен-Жюст. Все были в самом весёлом настроении. Впереди несли три больших французских знамени. Мы с песнями шли следом. Хвост колонны составляли несколько телег, на которых везли ящики и чемоданы. Нас разделили покупейно, мы погрузились и тронулись. На этот раз, слава богу, домой. Поезд шёл через Лион, Дижон, Люр, Эпиналь. Туда мы прибыли ночью. Дальше ехали через Люневиль. Между ним и лотарингской границей я выглянул из окна. Мы ехали прямо через фронт. Меня ужаснуло, когда я увидел покинутые заснеженные окопы, проволочные заграждения и убежища. Я едва понимал, как мог тратить свою жизнь здесь годами. У Арикура мы наконец достигли моего родного края, затем дальше на Ларбург, где четыре с половиной года назад я участвовал в большом бою, через Цаберн, Страссбург, Кольмар. В Кольмар мы прибыли рано утром. Нас отвели в бараки возле казарм пехоты, там мы ждали наши документы об освобождении из плена. Наконец к 10 часам утра я был свободен. Т.к. было холодно, мне сильно хотелось горячего кофе и чего-нибудь поесть. Я пошёл с Шахрером в трактир, где мы перекусили. Было непривычно слышать родную речь от женщин и девушек. Затем мы снова пошли на вокзал, где получили наш багаж. Мы пропустили поезд и должны были ждать вечера, когда сможем поехать в Мюльхаузен. Там больше не ходили поезда на Альткирх и нам пришлось ночевать в зале ожидания. На утро мы сели на первый же поезд в Даммеркирх. Я был очень удивлён, когда увидел почти неразрушенный Альткирх, ведь он лежал близко к фронту и мог быть обстрелян лёгкими полевыми орудиями. Я подумал про себя: «Здесь не было войны!». В Ларспахе выглядело иначе. Однако большинство домов уцелело. Теперь мы ехали через прежнюю линию фронта. Окопы, воронки, заграждения, расстрелянные деревья. У Даммеркирхена мы ехали обходным путём мимо частично разрушенного виадука. Наконец мы остановились в Даммеркирхе. Тут же пошли по середине поля домой. У Чёрного сарая я простился с Эмилем. С вершины леса Альтендах я наконец увидел мою родную деревню, которую покинул в октябре 1913 года, уже пять с половиной лет назад. Вдруг навернулись слёзы Я как можно скорей зашагал к дому. Как я был изумлён, завидев молодых парней из деревни, они здорово вымахали. Встречу с матерью невозможно описать. От радости мы не могли и слова сказать. Я наконец-то снова дома! Единственное желание, которое томило меня всю войну и в чьём исполнении я так часто сомневался, было воплощено!
Лучшая возможность умереть
© Copyright: Алексей Шультес, 2017
Свидетельство о публикации №217091501038
Свидетельство о публикации №217091501038
Рецензии