8. Второе пришествие. Дневник археолога

Асфальт перрона блестел в утренней росе, когда мы сошли с поезда.
- Душно. Будет дождь, - заметил Алексей.
Он хотел сказать что-то на прощание, мне в науку, улыбнулся и промолчал. Видавший виды на виражах, он сделался особенно предусмотрительным и осторожным в выводах. Он с сожалением посмотрел на меня, и мы простились.
На площади перед вокзалом я взял такси. Водитель услужливо открыл дверцу. Когда я назвал адрес своего университета, лицо таксиста вытянулось в удивленно презрительную гримасу. После войны произошла ещё одна деформация, ещё одно откровение в обществе – люди перестали скрывать своё презрение к интеллигенции.
Уличные фонари уже погасли, когда мы ехали по городу. Среди многоэтажек и парковых деревьев царил утренний сумрак. В такие часы кажется, что человеку вполне по силам вмешаться в сложившиеся устои городской жизни, что бы попытаться изменить их. Но с каждой минутой утренний свет обнажает аллейки, скамейки, магазины, рельсы трамвайных линий. Мимо проезжали грузовики, автомобили скорой помощи, по тротуарам ходили одинокие фигуры, прогуливавшие  домашних питомцев на поводках. И я подумал, что изменить что-то в сложившемся ритме городского уклада уже невозможно. Его можно только безжалостно разрушить.
- Вы по делам в университет? – спросил водитель.
Я вздрогнул от неожиданности.
- Какие нынче могут быть дела, - уклончиво ответил я.
- Ну как же, самые великие дела, - сказал он, пренебрежительно улыбнувшись в зеркало заднего вида.
Я ничего не ответил. Похоже, он что-то знал из того о чем я не догадывался.
Проспект упирался в набережную, тут мы сворачивали в переулок, где строилась элитная многоэтажка индивидуальной планировки. В трёхуровневых квартирах «по фен-шую» поселятся наш ректор и декан факультета. Вся их будущность надежно скреплена железобетонными каркасами, фундаментными блоками, плитами перекрытия и кровельной черепицей. На мир их семьи будут созерцать сквозь многокамерные стекло пакеты с зеркальным покрытием. Только  мощное 10ти бальное землетрясение способно встряхнуть их упоенное немецким климат контролем состояние. Я с ясностью представил лицемерные физиономии деканата, когда буду докладывать об открытии на берегу днепровского озера.
- А вы кто по профессии? – снова заговорил таксист.
Ехать оставалось минут десять, я понял, что не отделаюсь.
- Археолог, - уныло выговорил я.
- А почему?
Действительно, почему?! Можно каждый день являться к восьми в университет, через пять лет возглавить кафедру, написать пару никому не нужных диссертаций, дослужиться до степени…
- Когда для страсти не остается свободного времени, страсть должна перерасти в профессию.
Таксист удивленно посмотрел в зеркало заднего вида:
- Не понял, - глухо выговорил он.
-  Каждый день моей жизни обязан приносить осязаемые плоды. Нечего коптить небо.
Таксист помолчал.
- Мудрено, - наконец выговорил он. – Лучше так – когда водка мешает работе, надо бросить работу. По утрам я напоминал об этом своей супруге, но она не поняла меня.
- Ушла?
- Сбежала. Это мужики уходят. Интересно, а каким образом наши древние предки ладили с женщинами?
- Вот как раз у предков, с женщинами царила совершенная гармония.
- С чего вы взяли?
- Из химии и биологии. Это наши северные соседи рассуждают элементами физики, у них климат суровый. А мы стремились к гармонии с окружающим миром.
- А как же войны?
- Очевидно, как и теперь, любая война начиналась с идеологии, с религии. Но настоящая социология, философия, вторичные элементы. Они как грибы вырастают на органическом состоянии народа. На его органической истории взаимоотношений с окружающим миром. У нас это биология и химия. Состояние живого существа в окружающем мире. Наши настоящие предки не противостояли природе, они мечтали слиться с природой. Плавать как рыба, летать как птица. Они не были воинственным народом.
- Пораженческие настроения?
- У вашей супруги, скорее всего да. Стремиться к чувственной гармонии там, где чувствам противостоит физическая сила, гиблое дело. В этом случае остается только бежать.
 Таксист ещё долго что-то доказывал с воинственным выражением, а я заметил, что в нем ничего нет от физики скандинавских викингов. Да же в германцах больше твердости, мужественной целеустремленности, чем в слащавом бахвальстве таксиста. За каждым его  философским убеждением не было ни  практики, ни опыта. Всем нам очень недостает именно физики. 
Незаметно для себя, я стал перебирать в памяти события последнего месяца и составлять в уме план своего доклада на кафедре. В сущности, я ехал в университет с пустыми руками. История о чудесной гробнице с летающим человекообразным существом, погрузившаяся в воды Днепра, не произведет впечатления на научные умы. Доклад следовало преподнести таким образом, что бы ясно обозначилась необходимость в немедленной организации следующей экспедиции. Я очень рассчитывал на поддержку Алексея. Наши доводы должны представиться кафедре логически безусловными и я уже был уверен в скором возвращении  на берег днепровского озера.
Это были самые первые утренние минуты вдохновения. Где-то в глубине души я готовился к сокрушительному провалу. Перед лицом почтеннейшей кафедры я предстану жалким провинциалом. Наверное, со времен священной римской империи, мало что изменилось в круговороте, симбиозе взаимоотношений между провинциями и столицей. Всякая империя неумолимо движется к распаду, когда исчезает обратная взаимосвязь с провинцией. Империя перестает быть органически гибкой.
Тоже самое происходит в обществе среди людей. Когда группа людей, элита, возвышается над своим народом, она утрачивает органическую связь с своей землей. Мой народ, проводник от сакральной сущности своей природы к существам оторванным от  природы, к горожанам. Интеллект эгоистичен. Он замкнут, одинок. Когда он оторван от народа, он производит впечатление космического тела в невесомости. Интеллект в силу своих убеждений не способен удерживать непрерывную связь с своей землей. Интуитивно, чувственно он ограниченно ничтожен. Миллионы моих сограждан живущие в органической гармонии с окружающим миром способны явить миру высококлассную фигуру единения цивилизации с природой. Но они невероятно бедны, ограблены, одурачены. Они лишены силы физики. Моя земля принадлежит золотой тысяче богатых представителей оторванной от  земли интеллектуальной элиты. В силу своей органической ничтожности они не способны ни остановить войну не выиграть её. Их действиями руководит искусственная идеология, приспособленная к жизни лишь в стерильных пробирках. 

Когда машина остановилась у подъезда факультета, меня поразила тишина, царившая кругом. Я часто приходил в университет ранним утром, но никогда тишина не казалась столь откровенно зловещей. Дверь была на замке, сквозь стекло вестибюля за мной внимательно наблюдала университетский вахтер тетя Глаша. Я постучался, но тётя Глаша ухом не повела. Она сосредоточилась на каждом моём движении, словно охранник супермаркета.
Когда взвизгнул замок, и дверь распахнулась, я увидел в проеме озабоченное лицо Алексея.
- Хорошо, что ты здесь, -  обрадовался я.
- Входи скорее, - ответил он и обратился к тёте Глаше. – Запишите под мою ответственность.
Тетя Глаша раскрыла журнал, сняла трубку телефона и что-то в неё пробубнила.
- Пойдем скорее, - волновался Алексей беря меня под руку.
- Что произошло?
- Много чего, пока мы пропадали в твоей деревне. Вчера утром настоятель монастыря, который ты перекопал вдоль и поперек, обнаружил в парке университета распятие.
- Распятие? В парке?
- Тут сейчас все, созвали Синод, Патриарх, весь деканат, ждут.
- Чего ждут?
- Благодати ждут. Как только на чело ректора спустится благодать, мы все двинемся крестным ходом к ратуше.
- Ректор? Это он на кресте?
- А что тебя удивляет? Он избранник.
- Воот значит как. Вчера утром. После того как мы вскрыли саркофаг… Ректор, настоятель, распятие, а я то думал они забыли обо мне. Это ты доложил? Ты предал? 
- Продолжительность жизни древних 25 лет в среднем, сам знаешь. Было бы мне хотя бы 30, я бы с радостью возомнил из себя Ромео. Но мне уже далеко за 30, зачем ты меня сравниваешь с ними?! Что мне осталось от жизни - ты просто не представляешь себе какие это бабки! Это баблище текущее праведной рекой нашей Веры. Брось всё, окунись в святые воды Иордана и присоединяйся к нам!
- Сколько их там, святых апостолов вашей веры? По одному на каждой купюре?
- Не дури, это случай, таких не много. Что тебя ждет если ты откажешься?! Подумай. Я упросил их дать тебе шанс, в знак нашей старой дружбы!
- Я готов пристрелить тебя, что бы освободить от этих мучений!
Алексей шарахнулся, очевидно, прочитав на моём лице выраженную мотивацию на убийство.
- Ты больной, тебя лечить надо! – прохрипел он.
- Я гуманный. Хочу освободить тебя от мучений. Страсть к богатству  древнейшая человеческая патология. Самая сильная инфекция в организме человека.
Алексей замер как вкопанный и молча хлопал глазами. Пока я смотрел в его перекошенное от страха лицо, в мозгу пронеслась картина сложившихся обстоятельств. Исчезновение настоятеля из монастыря было его бегством. Я не придал этому значения, тогда, когда был захвачен вдохновением, предчувствием чудеснейшего открытия. Когда был окружен единомышленниками, о существовании которых и не подозревал прежде. Мы оказались силой, несокрушимой, грозной и настоятель, власть, не решились возразить нам, выступить против нас. Настоятель укрылся в университете, из которого власть зорко следила за каждым нашим шагом.
Но теперь всё было кончено. Они обыграли нас. Я понимал, что остановить их уже невозможно. Оставалось только безучастно наблюдать приготовления к грандиозному представлению.

Я шел темными коридорами университета. Из кабинетов  то и дело выходили люди, о чем – то шептались с торжественным выражением на лицах. Иногда узнавали меня и простодушно похлопывали по плечу – «слава Богу, слава Богу, свершилось!». На кафедре права было особенно многолюдно. На дверь цепляли новенькую вывеску: «Кафедра права муниципальной жандармерии», прочитал я. Зав кафедрой мой давний приятель.
- По какой программе вы будете работать? – недоумевал я.
- Какая программа, о чем ты?! Очнись! Мы все Его воины и будем слепо повиноваться воле провидения! – отвечал приятель.
- Ах, да. Как это я не догадался…
- Ну, что же ты, - улыбался зав кафедрой похлопывая меня по плечу. – Пробуждайся, друг мой. Вступай в наши ряды.
Из аудиторий выносили гипсовые бюсты материалистов, портреты философов атеистов, ученых, драматургов, историков, сваливали в кучи. Доносилось пение. Преподаватели упражнялись пению церковным хором, часто сбивались. Привидениями носились молчаливые люди в черных до пят рясах. В приемной ректора все шептались и чего-то ожидали, испуганно поглядывая на посетителей.
Я прошел в кабинет. Тут оказалось вполне пестрое собрание. Из тех кого  приходилось видеть раньше я узнал господина окружного прокурора в помятом мундире, вспотевший, он нервно покачивался на носках расшнурованных туфель, рассеяно поглядывая за окно. Управитель муниципальной жандармерии, таинственно склонившись, нашёптывал господину прокурору. В тесном круге, упираясь животами, шептались председатель представительного органа, руководитель контрольно счётной палаты и председатель муниципальной избирательной комиссии. Из угла в угол, скрестив руки, прохаживался глава местной администрации. Неизвестные мне личности в черных рясах и строгих костюмах сбились в кружок, а в его середине находился настоятель монастыря. Он посмотрел на меня с видом снисходительного покровительства, очевидно полагая, что мы с Алексеем нашли общий язык, и он готов был простить все  наши разногласия и неудобства, доставшиеся монастырю на раскопках кургана. Сам его снисходительный вид был мне невыносим и внезапно вспомнилось высказывание Наполеона – «Можно выиграть бой, но проиграть сражение; Можно выиграть сражение, но проиграть кампанию; Можно выиграть кампанию, но проиграть войну.»
- Как вы омерзительно жалки в своих бессмысленных потугах, - громко выговорил я. – Завравшийся старик…
Выражение лица его не дрогнуло, он спокойно смотрел на меня.
- Я всего лишь исполняю волю Господа, - твердо проговорил он. – Предающий себя воле Божией, уподобляется Сыну Божию.
- Люди веками живущие на Окраине империи, на берегах Днепра, никогда не поверят вам. Вы бесславно проиграете эту войну.
В кабинете воцарилось гробовое молчание. Я был лишним тут. Десятки пар недоуменных глаз буравили меня. Каждый из нас сделал свой выбор и дороги наши разошлись.

На следующий и в последующие дни в городе много говорили о грандиозном событии развернувшемся на площади городской ратуши. Многотысячное шествие с новоявленным мессией во главе, народным гуляньем, торжественным приездом посольств иностранных государств. Газеты пестрели подробностями, комментариями и прогнозами экспертов. Горожане прониклись верой и убежденностью в скорых переменах. Все жили ожиданием праведного суда.

Что до меня, в университете я больше не появлялся. Телефон мой не звонил, друзья и родственники избегали меня. Соседка по площадке, старая женщина отсидевшая пол жизни в лагерях, говорила что в каких-то местных газетах меня несколько дней поливали грязью. Но внутренне, я был только рад, что, наконец, оказался в полном одиночестве. Со мной происходили странные изменения, постигнуть которые рассудком я не мог. Каждую ночь во сне я летал. Легко, непринужденно, словно за плечами были крылья, а не тяжелые годы прожитой жизни. 
 
Я долго гулял улицами осеннего города и вернулся в квартиру с вечерними сумерками. Легкий ветер ласкал занавеску в открытое окно.  Не раздеваясь, я лег на постель и закрыл глаза. Послышались звуки далекой музыки. Я встал, уселся на подоконник и выглянул в окно. Где-то за поворотом слышался уличный балаган. Показались факела, прыгали арлекины, акробаты бросали в воздух кольца, крутили сальто гимнасты, громыхали повозки. Я расправил крылья и оттолкнувшись от подоконника взлетел над крышами. Теперь я поступал так каждый вечер, но сегодня была особенная ночь. Это был карнавал моего детства. Гремел оркестр, хохотали цыганки, кружась в своих безумных огромных платьях размахивая веерами. Зажигались фейерверки. Я уселся на телевизионную антенну напротив своего окна и принялся ждать. Сейчас взлетит ракета и ударившись о фронтон противоположного дома влетит в открытое окно моей квартиры. В тот далекий вечер моего детства, всё было именно так. Теперь я видел маленького мальчика, выглядывавшего в открытое окно. Я видел себя со стороны. Взлетела ракета, ударилась о фронтон, влетела в окно и начала метаться между стен по комнате. Сыпались искры, упала занавеска, комната наполнялась красным дымом, наконец, ракета вылетела в окно и улетела вниз в карнавальную толпу под общий хохот. В комнате зажегся свет, вбежала женщина и кинулась к испуганному ребенку у окна. Это моя мама. Господи, какая она молодая и красивая. Как идет ей её красный, вышитый в складках шелковый халат, с кружевными рукавами. Её волосы,  огромная рыжая копна, озабоченный, удивленный вид. Она подняла меня на руки и вышла в гостиную. Свет погас, моя комната опустела, но я почему-то не хотел туда возвращаться. Зачем? Что бы повторить весь пройденный путь заново? Я уже знал обо всём, что со мной случится и как сложится моя жизнь. Я расправил крылья и кинулся вниз. Легко пронесся над карнавальным шествием и взлетев над крышами полетел из моего города. Там, далеко, в днепровских плавнях, на берегах Днепра, мы будем летать по ночам с принцессой скифов.  Низко над водой, цепляя крыльями гладкую поверхность Днепра, кружа в белом лунном свете над древними курганами предков, мы будем упиваться страстью летающего человека. Я знаю, когда-нибудь, через много лет человек научится расправлять крылья и осуществит сокровенную мечту своего детства. Моему народу всего лишь не достает немного физики скандинавских викингов.




P.S.
Эту тетрадь «Дневник археолога», я обнаружил случайно. У подъезда стоял картонный ящик нагруженный книгами для сборщиков макулатуры. Из него вывалилась исписанная тетрадь. Ветер играл её страницами, словно несмышленый ребенок. Возможно, я прошел бы мимо, но на титульной странице я различил заголовок, заинтересовавший меня – «Принцесса скифов».
Я принес тетрадь домой, перечитал и решил выложить в сеть её главы. Она ни к чему не обязывает, ни меня, ни того кто её прочтет. Кто автор строк я не знаю. Когда и где жил мне неизвестно. А тетрадь пусть живет. Может быть, кому - нибудь и сгодится.