Это Временно

          Сейчас я знаю, что проживу еще долгую и счастливую жизнь. Но, до дня собственной смерти, буду вспоминать один вечер из своего прошлого; того прошлого, что сегодня заволокло дымкой постепенно стирающихся воспоминаний; и оно, почти буквально, утонуло во тьме. Словно став чьим-то чужим вчерашним днем, посторонней биографией: уже не моей.
          Но, все же, если заглянуть в этот, все более отдаляющийся от меня эпизод; то «произошло» тогда следующее: однажды, в промозглый, октябрьский вечер, я позвонил в домофон многоквартирного дома. Мне долго никто не отвечал; потом динамик сочно затрещал и донес обрывок какой-то искаженной фразы. Я ничего не понял, представился и попросил открыть дверь. На верхнем этаже точно бы подумали несколько секунд, раздалась трель и проход оказался свободным.
         Вечер, к слову, был совсем не ранний, уже почти совсем стемнело; а так как я посещал этот дом уже не в первый раз, то был в курсе, что единственная здесь остановка, на которой останавливается подходящий для меня автобус – место крайне унылое. Совсем скоро, мне придется торчать у заплеванного остановочного павильона из грязного поликарбоната; в темноте, под косым дожем, дожидаясь сволочной автобус «№3» – более омерзительного маршрута просто не сыщешь, поверьте. Потому, когда меня наконец впустили в сухой, освещенный подъезд – я взял быстрый шаг в строну лифта, торопясь разобраться с теми делами, что меня сюда привели.
          Самое раннее, что я увидел, проходя мимо лестницы ведущей на первый пролет между этажами – зрелищем было не особо приятным. Почти под потолком, у вытянутого окна, билась в стекло маленькая птичка. Площадка была погружена в полутьму, по ту сторону стекол застыла чернота –  распознать что это за несчастное пернатое, было трудно. То ли воробей, то ли юркая синица; в безуспешных и бесполезных попытках вырваться из каменного плена, в огромный эфирный мир: для нее родной и знакомый.
          А мне был хорошо знаком этот подъезд; так, типичное спальное жилье, хоть и не на окраине города. Вот; я выхожу на шестом этаже: вот эта бледно-голубая краска которой выкрашена нижняя половина стены. Какая-то бестолочь, попыталась некогда написать на матовой голубой поверхности оскорбительное словосочетание, используя для этих целей блеклый желтый маркер; и даже, пририсовать к своим словам кривую стрелку: как раз указывающую на ту железную дверь, куда сейчас полагалось позвонить. Различима надпись было плохо. Но, наши пытливые умы; мой, и моего друга, некогда жившего за этой самой дверью: разумеется заставили рассмотреть это похабное послание, и даже посмеяться над ним.
         Нужно было торопится; я нажал на кнопку звонка: и за двумя запертыми дверными проемами раздался отчетливо слышный на площадке, перелив древнего настенного устройства. Эдакое заливистое клохтанье неведомой птицы; механическое произведение сумеречных рук еще советских мастеров. Сочно щелкнул замок первой двери, а после залязгал грубый засов на второй; освещаемый тусклой лампочкой, за железной приступкой образовался кудлатый юноша. Вообще, выглядел он любопытно; не очень высокий, долговязый: очень худой, с руками-плетьми, которые сильно выделялись в коротковатых рукавах надетого на него полосатого лонгслива. На лице с коротким, орлиным носом; под кудлатой макушкой – на мир смотрели глаза с не сходящим с них выражением вопрошания чего-то, а также настороженности и любопытства. Со стороны, это напоминало взгляд человека, который преувеличено-внимательно приготовился тебя слушать; демонстрируя избыточную заинтригованность и желание тебя перебить, задав уточняющий вопрос.
          — Здравствуйте, — очень вежливо, с подобострастными интонациями поздоровался юноша.
          — Привет, — несколько против своей воли, мрачновато откликнулся я. Будучи человеком достаточно вежливым, я, вообще-то, при обращении ко мне на «вы», обращаюсь к собеседнику аналогично. Да и разница в возрасте, с этим орленком, тогда у нас была несущественная; я был лет на семь его старше. Но обстоятельства моего прихода сюда были не самыми приятными, и не особо настраивали на деликатный лад. Я вдруг понял, что порядком замерз на улице; и, просто-напросто, устал за сегодняшний день. Мне захотелось домой. За пару проскользнувших мгновений, я начал прикидывать в уме, как бы все свести к тому, чтобы не посещать квартиру, двери которой уже были открыты; а как-нибудь решить не такой уж насущный вопрос прямо на пороге. Но, к сожалению, это было малореально.
          Персонаж напротив, и правда, был подвержен какой-то манерной театральщине. Взмахнув тощей конечностью, он отступил чуть в сторону и воодушевленно объявил;
          — Прошу, проходите, пожалуйста.
          Помню, я несколько растерянно кашлянул от этой обходительности, и проследовал за дверь. В самой квартире все осталось по прежнему; все так же не было никакого пуфика в прихожей: и, пока я припав на одно колено, расшнуровывал обувь: манерничающий сын новых хозяев, грациозно заламывая тонкие кисти, вновь грохотал замком. Так-то, не самый робкий мальчик. Учитывая ряд странных и пугающих инцидентов произошедших в этом подъезде, напрямую связанных с этой квартирой; то, что жилище, в котором он сейчас сидел в полном одиночестве, было почти полностью погружено во тьму: минимум характеризовало последнего, как лицо уже притерпевшееся к обстоятельствам. «Сейчас я снова вытянусь в полный рост, и он опять начнет изображать из себя метрдотеля» – вставая на ноги, подумалось мне. И точно, стоило отпихнуть полуботинки в сторону; молодой хозяин вновь описал дугу рукой: из чего можно было понять, что следовало пройти в первую дверь, прямо по коридору. Что я и сделал.
          Была тут интересная, но крайне удручающая особенность, настраивающая на самый тягостный лад. Старых владельцев смело из своего былого пристанища точно ветром. В конце-концов; чем объяснить, что обстановка практически не изменилась, вся мебель и даже некоторые предметы интерьера остались на своих местах? Комната, в которой мы оказались, была квартирным «залом». Или, как некогда называл ее мой, ныне исчезнувший отсюда, друг, «первая приемная»; возможно под «второй», подразумевая комнату свою (хотя, согласно логике, для нас с ним, все было наоборот). Так вот; в этой «приемной», как я уже сказал, практически все осталось на своих местах: исчез разве что большущий телевизор, некогда занимавший немалую часть и без того заставленного пространства. На освободившееся место, новые домовладельцы, поставили невысокую, вытянутую тумбу; на которой помещалась источающая мягкое свечение лампа с абажуром персикового цвета. Собственно,  судя по всему; это и был единственный сейчас, источник света в квартире.
          Следом, ступая кошачьей походкой, в комнату зашел и юноша. Остановился в дверном проеме, упер руки в худосочные бока и окинул помещение владельческим взором; два широких книжных стеллажа, грузный сервант: в котором намертво застыли недвижимые блики от лампы, тяжелый ковер под ногами. Трехстворчатое окно прикрывали массивные бордовые шторы; сейчас, впрочем, распахнутые: за окном было темно. Под потолком висел фигуристый светильник.
          — А хотите кофе? — Спросили меня.
          — Кофе?
          — Ну да. У нас есть отличный испанский кофе; хотя, отец говорит, что на вкус он – словно приготовлен из горчичных зерен. Но, это он шутит конечно. Папа, вообще, в подобных напитках разбирается не очень; упорно считает, что настоящий кофе должен быть исключительно арабским. А этот, по его словам, можно пить разве что влив туда треть кружки коньяка. Кстати, может тоже с коньяком?
          Не вдаваясь сразу в подробности; я пришел сюда по делу. Далеко незначительному, но изначально не предполагавшим никаких посиделок, и уж тем более, задушевных разговоров. Хотя уж, если я зачем-то снова оказался в этой квартире (только сейчас я понял, что начинаю об этом жалеть), вместо того, чтобы решить все парой фраз, прямо на ее пороге; то от чего бы тогда и впрямь не выпить столь любезно предложенный кофе. Я неопределенно кивнул. Мимика, у паренька, продолжала не к месту бушевать; он ответствовал полным восхищения взором и убежал в соседнее помещение. Оттуда, почти сразу, понеслись чересчур приметные звуки, производимые кухонной утварью.   
          А цель моего визита сюда оказалась вот она; прямо передо мной. Рядом со включенной лампой, сильно неровной стопкой лежало несколько книг, которые я вроде как пришел забрать. Вяло протянув руку, я взял ту, что лежала сверху. "Призматический фацет". Слегка повертев издание в руках, вглядевшись в знакомую обложку; в которой, надо признаться, ничего и не было: положил ее обратно на матовую деревянную поверхность – рядом с остальными книгами, и прикоснулся пальцам к следующей. "Песни царства „Я“". «— Не доведет наш чрезмерный эгоцентризм нас до добра, — вдруг подумалось мне, как только в памяти воскрес мой приятель. — Уже не довел.»
          Тут, на пороге, опять материализовался новый жилец; удивительно быстро, и с горячей чашкой в руке: словно заранее похлопотав на кухне перед моим визитом – хотя, почему нет? И еще, судя по всему, он тайно разделял убеждение своего родителя, или же просто расщедрился от переизбытка гостеприимства; потому как бухнул в кофе немерено коньяка. Вкус у напитка получился непомерно горьким; но, как ни странно, пить это варево было не слишком тяжело: разве что опьянеть здесь, в мои планы совсем не входило.
          — Отлично, — сказал я хрипло кашлянув после первого же глотка, — спасибо.
          Ну, вот собственно и все; оставалось допить то что было в чашке – и что еще было здесь делать? Немного воспрянув духом, я стрельнул глазом во дно, где еще оставалось немного черной жидкости; алкоголь, вообще, всегда меня настраивал на деликатный лад: потому я и поинтересовался из вежливости:
          — И как вам тут? Обживаетесь?
          — О, да, — последовал воодушевленный ответ, — родители, в целом, довольны. Говорят; «всегда мечтали растить тебя в библиотеке». А здесь, видите, сколько книг? Ну, да; странно это конечно все: пытались их спросить – а тома-то забирать не собираетесь? Впрочем, не только тома – нам еще любезно оставили то, на чем они покоятся. Папа сказал – в жизни, не касаясь частностей, бывают разные обстоятельства – у этих людей, вот такие. И именно, что «в частности» их жизни, вдаваться мы не будем.
          «Может и зря» — помню подумалось мне; впрочем, мысль эту вслух, я благоразумно озвучивать не стал. Что-то подсказывало, что этот его папа основательно покривил душой; да и просто, собственного ребенка, успокоил. Но вот ведь, что интересно; в комнате, где мы сейчас пребывали, присутствовали хоть и неявные, но приметные глазу следы юношеской жизнедеятельности. Что не могло не натолкнуть на мысль, которую я с хоть и с некоторой заминкой, но осторожно озвучил;
          — Это что же, — против моей воли, собственный голос принял недоверчивые интонации, — тебя… сюда поселили? Ну… я имею в виду, это теперь твоя комната?
          Странное, действительно, чувство; не отпускавшее с момента, как только я переступил порог этой квартиры. Взаправду, не очень хотелось ему «тыкать»; если не считать приветствия, до этой минуты мне удавалось этого избегать. Несмотря на некоторый разболтанный вид и уже упомянутое странноватое манерничание, отражающее сообразную степень гостеприимства молодого человека – из него проступала хоть и чудаковатая, но явственная аристократичность. С таким нужно сидеть за полированным, деревянным столом с изогнутыми ножками; степенно попивать чай из чашек с изумительным, минималистичным золотым декором на белоснежном фарфоре: как шип отогнув мизинец от тонкой керамической ручки. Обсуждать достоинства свежего кресс-салата и неодобрительно посматривать на молочник – но традиции, есть традиции.
          — Да, — отозвался подвижный джентльмен, — именно. Как-то само собой так получилось, да и комната, та, где жил ваш друг… Как бы объяснить…
          — Я прекрасно все понимаю, — сухо ответил я, — ничего тут объяснять не надо. Да и объяснить это нереально.
            Юноша немного помолчал, внимательно поглядев мне в глаза. Потом медленно кивнул.
          — Хорошо, что мы оба это знаем. А так; когда мы въехали в эту квартиру, та самая комната, где мы сейчас с вами и пребываем – мне сразу понравилась. На старой нашей квартире, была у меня, кхе, детская, — его голос приобрел пренебрежительные интонации, последнее слово явно было взято в кавычки, — какие-то дурацкие тона, светло; пледики-подушечки, рабочий стол из магазина «Все для школьника». Терпеть все это не мог. Обои с какими-то радужными кружочкам-квадратиками; мама постаралась, все понять не могла, почему мне не нравится. А вот знаете – у вашего друга вкус был ничего. Такие обои там у него, бронзово-серые, и если приглядеться; много-много мелких черных птиц: хотя стилизовано, конечно, очень сильно. Но, это точно птицы. Стайки, словно взлетают куда. В каком только магазине для ремонта, среди всех этих унылостей, он их купил?
          — Не знаю, — опять безучастно ответил я, поворачивая голову в сторону окна и ненадолго вглядевшись в черноту за стеклом, — но, к птицам у него был пиетет, это да.
          — А вы сами бывали в той комнате; я имею в виду, — он надолго замялся, — как вот это все… завихрения тут, все эти.
          Вот, какая формулировка. Я повернул голову обратно, улыбнулся; всем существом ощущая, что на моем лице вышел оскал. Представитель полиции, недолго сновавший в здешнем замкнутом пространстве – и в квартире, и в подъезде: выдал иное определение «ПРОТИВОЕСТЕСТВЕННОСТЬ» (на беду, он видимо был религиозен). А немолодая соседка по лестничной клетке – дурная, склочная баба; подвела черту: «дичь какая-то».
          Семья, ныне водворившаяся в этом жилище; насколько я, в меру своих тогдашних сил, помню, появилась в самом конце августа: с тех пор не прошло и двух месяцев.
          — Да, — словно прочитав мои мысли произнес паренек, — когда мы впервые пришли смотреть квартиру, август и правда жаркий был очень. Мы пришли вечером, духота стояла такая еще, невозможная. Тут как-бы… все немного странно было; знаете, ненормальное такое чувство, словно где-то в этом доме пожар случился. А после, становиться понятно, что произошел он именно в той квартире, куда заявились мы. Но пожара-то не было! Просто, словно какой-бардак вокруг, как после локального стихийного бедствия; не объяснишь так просто. Да еще и атмосфера какая-то вокруг, нездоровая; точно беда только что случилась. Знаете, как говорят; «воздух наэлектризован». И все на нервах, только вид делают, что все в порядке. Но ведь…
          Он заглянул мне в глаза:
          — Беды тут не было?
          Друг мой, некогда здесь проживавший; среди прочего, любил одно свое выражение, которое нередко произносил вслух. «Нелепица и путаница!» — восклицал он, обычно сопровождая этот свой речевой оборот легким, непринужденным смехом. Не совсем легко пояснить, что именно скрывалось за этими словами; как правило, в его устах, они не несли сполна тот смысл, каковой обычно в них закладывают люди. Скорее это было изъявлением удовлетворенности чем-то, по всей видимости, нередко в не самом добром проявлении; или же просто, утвердительный кивок на позитивные явления этого мира: например, на мелькнувший только что перед тобой, искрящийся, ультрамариновый хвост удачи. Он никогда не употреблял эти два слова в отрицательном ключе, и не вкладывал в них какой-то горький подтекст.
          И, сейчас, меня спрашивают о какой-то «беде»; которая то ли произошла здесь, то ли нет. А именно нелепица и путаница здесь и случились, наконец материализовавшись в критический момент в мучительную реальность; принесли ли они беду? Все дело в том, что у человека, что жил здесь, к этой паре слов, существовали и слова антиподы, и звучали они…
          — Понимаете, — взгляд у юноши стал очень серьезным, ему это не шло, — мне нужны ответы.
          Стоило в его лице проявится некоторой сосредоточенности; как следом, на том же челе, выступили тенью и болезненные черты. Я еще раз оглядел его малахольную фигуру; бледноватый, встревоженный вид: и, не касаясь частностей, сразу стало все понятно. 
          — Зачем ты здесь вообще поселился? — С досадой спросил я. — Ну, ты же вроде все понял.
          В общих чертах, отвечать вопросом на вопрос неправильно; да еще на фоне того, что наш разговор начал заходить в темное туда, которого я, еще заходя в подъезд – четко понимая, что делаю это в последний раз, всячески надеялся избежать. Однако юноша, собственно, ничего и не ответил. Правильнее сказать; поняв что я упорствую, заговорил дальше сам:
          — Мы когда сюда въехали… Точнее, еще когда впервые пришли смотреть квартиру, а потом, как вы уже поняли, все было очень быстро. Только оценили, как тотчас жильцами оказались. Так вот, очутившись здесь, зашел я в комнату вашего друга. Был уже вечер, как я уже сказал, жаркий такой август. Там ведь за окнами балкон; балконная дверь открыта, солнце садится, занавески колышутся: на улице еще светло, но в комнате уже сумерки. Все багряным солнцем залито. И запах стоит такой, странный; я почему еще про пожар заговорил. Словно патокой какой-то пахло, перегорелой. А в другой угол отойдешь – вообще, словно цветами какими-то; но так приторно, неприятно. Даже пол обшарили, может пролито что-то было; нет, ничего такого не нашли, кроме пыли.
          Я слушая это, понимал, что вид у меня становится все более и более хмурым. И какую реплику подать в ответ, я тоже не знал. Впрочем она, насущная, вновь явилась сама;
          — Ты не сказал – «зачем»? Зачем тебе было нужно здесь поселиться?
          — А вы не сказали что здесь произошло.
          — Мы можем быть на «ты». Я понятия не имею, что я должен тебе сказать – я сам не знаю толком, что случилось.
          Судя по тому, что лицо моего собеседника приобрело выражение обиды смешанной с досадой; подобный ответ нисколько его не удовлетворил. Да и с моей стороны, заявлять подобное столь категорично, было не особо правильным. Конечно, я знал гораздо больше него. Но разве я лгал или хитрил? Сейчас мы стояли напротив друг друга, в темной квартире с единственным источником света; даже когда мне принесли кофе, я слышал как на кухне два раза щелкнул выключатель. Я не понимал, испытывает ли этот паренек сейчас хоть какой-то страх, находясь здесь, пусть даже, в настоящий момент, не в одиночестве. Вот я – испытывал; но, это так-же нельзя было назвать страхом или боязнью чего-то. Скорее это был трепет смешанный с беспокойством; и вот как раз причины этого, мне были вполне ясны.
          Эта тьма вокруг была живой; если, вообще, уместно употреблять здесь выражение «жизнь» в том значении, в которое в него вкладывает обыватель. Это не была темнота; это была именно тьма. Заполнявшая все пространство в этом жилье; тягучая и эфемерная одновременно. Это был черный эфир; который помнил все, и все знал.
          События последних месяцев. Связанные с теми обстоятельствами, которые меня привели сюда. Конечно, дело было не в каких-то книгах; хотя, даже посмотрев на себя со стороны, я чувствовал, что все выглядит именно так – пришел забрать, в общем-то, ненужные мне книжки. Вот я здесь. Последние несколько месяцев я был отстраненным наблюдателем тех самых «событий»; и, вероятно, они уже должны были сложится в один большой паттерн – но этого не происходило. Я НЕ ПОНИМАЛ. Что я, в таком случае, мог объяснить?
          У меня был друг который исчез. В буквальном смысле; переселился в эфемерное пространство воспоминаний: и, на всех основаниях, закономерно получил относительно себя приставку «был». Мы действительно были хорошими приятелями – наверное только каждый из нас был несчастен по-своему. Лет десять назад это было не актуально, наша юность все списывала; мир вокруг был не особо враждебен: правда, он же, не был и слишком дружелюбным. Но самое главное – друг мой исчезнувший, умел с ним обходится. Это очень трудно объяснить, очень; я когда-то любил беззлобно шутить: говоря что мы оба – суть есть, конечно шизофреники. Почему? Наверное от того, что странные вещи происходили уже в то время. Вдвоем, мы, два тогдашних бездельника, любили бродить по улицам; пустынным, в разгар рабочего дня. Нашими излюбленными местами обитания были тихие, заросшие листвой городские дворы в старых районах холодного города – застроенные старыми, невысокими, многоквартирными дворами. Там всегда стояла тишина, было безлюдно; лишенные человеческого присутствия пространства покрывала буйная, но странно ухоженная растительность. Обычно мы сидели на скамейках в подобных местах – болтали обо всем на свете; хотя, приятно тягучие, философские разговоры порой всплывали сами собой. Но дело было даже не в них.
          Мой товарищ, порой, начинал выдавать вслух странноватые вещи. Шум листвы, пасмурное небо заканчивающегося лета; прохладный, но не обжигающий ветерок гуляющий по этим дворам – подзуживали его озвучивать свои своеобразные мысли вслух. Именно вслух; потому что, так бывало далеко не всегда. Нередко он погружался в глубокую задумчивость – в эти моменты, я вел себя вполне корректно; мало ли почему человек призадумался? Так, сидя на скамейке, он долго мог рассматривать траву, где-то в области носков собственных кед – ковыряя темно-серую почву кончиком подошвы. Потом, хоть и не всегда, он поднимал голову и начинал говорить;
          — Листва шумит.
          — Ага, — соглашался я. С этим не поспоришь; словно в подтверждение его слов, налетал ветер: а так как деревьев вокруг было много – действительно, поднимался характерный шум листьев. Знаете как это звучит – словно шелестящий звук постепенно набирает силу; издалека, а после все громче и громче. Как будто невидимый исполин дует на тысячи веток; и, вот, еще недавний тихи шум набрал силу – и стал почти оглушительным, но без какого-либо дискомфорта. Это явление природы казалось уютным даже мне – что уж говорить про моего друга? В его карих глазах, словно вспыхивали неведомые искры; эта фраза «листва шумит», неведомым образом, но передавала все эмоции: которые вспыхивали в такие моменты в его собственной, внутренней вселенной. Знаете; искренне думаю, что он считал природу живой. Ну, может неосознанно; но то немногое, что он порой озвучивал вслух – более чем явно на это указывало.
          — Что, — улыбался я, — жизнь никогда не заканчивается?
            После чего кивал головой куда-то; в сторону видимой за крышами низких домов лесной чащи – где росли просто исполинские ели. Вероятно, малоуместный, псевдо-философский вопрос не слишком тронул моего приятеля. Он всего-навсего пожал плечами. А вот сейчас, находясь в этой темной квартире, я думал о том; что возможно не так уж дурственно тогда было развить эту тему более широко. Еще бы. Вот только, где он сейчас?
          Уже не обращая особого внимания на нового владельца этого жилища; я осмотрелся вокруг: так, что даже сдвинул собственные ступни с места, и совершил почти полный оборот вокруг собственной оси – слева направо. Ох, как мне стало неспокойно внутри; прямо скажу – страшновато стало. Теперь мысль о том, что можно вот прямо сейчас посетить ту комнату, где паренек в дверях искал источники странных запахов – а вместо первопричины, обнаружил одну только пыль; так вот, одна только мысль – не то что пойти туда: а просто, выйти в коридор и сделать пару шажков к дверному проему в конце… Нет, уж.
          Но сказать что-то, все же было нужно.
          — Ты понимаешь, — против собственной воли, я тяжело вздохнул, — у того, кто жил здесь до тебя, были… ну, скажем своеобразные взгляды на действительность. Но это – кому как. Тебе своеобразные, мне своеобразные – а ему в самый раз. Вникаешь?
          Зачем-то добавил я. Хотя прекрасно осознавал – во что тут можно вникнуть? Юноша ничего не ответил; я продолжил, попутно вздыхая во время своего монолога как томная купчиха – раз за разом.
          — В общем… Знакомы мы были давно, далеко не один год. У моего друга никогда не было особо простых отношений с действительностью – таких нередко принимают за дуриков; а люди в белых халатах – зачастую и за шизиков. Но, это ничего – влипнуть в историю по линии психиатрии может разве что или действительно псих, или откровенный дурак. Этот же, не являлся ни первым; и уж, тем более, вторым. Я не собираюсь тут препарировать его сознание – тем более, это занятие заведомо бессмысленное.
          (И уж тем более, пересказывать тут его биографию последних трех-четырех лет, — подумалось мне. — Это занятие не только бессмысленное; но, еще, и порядком неуместное.)
          — Тащи еще кофе, — вместо продолжения буркнул я, опускаясь в кресло, — с коньяком, само собой.
          Подобная непринужденность не только не вызвала у хозяина какого-либо отторжения; тот в два счета сгонял на кухню; принес чашку, отхлебнув из которой я только хрипло крякнул. Может мне язык развязать хочет, подумалось с легкой улыбкой – впрочем, про коньяк, я ему сам сказал.
          Сам он не стал занимать второе кресло; вместо этого оставшись стоять на ковре, ровно посередине комнаты. И лицо у паренька, по прежнему не растеряло задушевно-выжидательного выражения; вот только именно нетерпение теперь, стало на нем преобладать вовсю. В общем-то, то, что он избрал именно такую точку расположения, создавало легкий дискомфорт; ну, да ладно – переведя дыхание, я допил остатки содержимого чашки: конечно, сразу же поняв, что нить собственного монолога уже потерял. Потому, поразглядывав и без того темный, а в погруженной в сумрак комнате – и вовсе, едва различимый узор ковра; поднял глаза и сказал:
          — Знаешь, что он однажды сказал?
          Юноша отрицательно покачал головой.
          — Как-то начал мне рассказывать – а он, солнечный свет, вообще, не слишком-то жаловал. Причем, чем старше становился – так в любой безоблачный день, готов был наглухо закрыть окно в своей комнате шторами. Родители, его, конечно, в этом плане, не понимали совсем – особенно матушка. Помню, очень много ворчала – когда сын съездил в магазин текстиля; или куда там: и привез тяжеленные шторы, бордового цвета. Я так понимаю, они, наверное, и сейчас там?
          Последовал кивок.
          — Ага. Серьезная штука. Мало того, выглядят основательно; стоили кучу денег – но со своей задачей справлялись идеально. Приходишь, бывало, сюда – с родаками его раскланяешься; потом, по коридору, топаешь в его покои. На улице середина дня, солнце в зените – к нему зайдешь, н-де… Вот как сейчас, примерно, в этой комнате. Бывало, что он даже лампу включал – но, по нему было заметно; что человеку очень уютно так.
          — А сказал что?
          — А? — Я, и правда, может в силу выпитого, основательно провалился в воспоминания.
          — Что друг ваш… твой,.. сказал? Тогда, «однажды»?
          — Да, — немного сухо, отозвался я, — я как раз его и спросил, грубовато конечно так, почти слово-в слово повторил высказывание его маман; чего, говорю, ты как в конуре сидишь-то? Нехорошо это, конечно, с моей стороны было; как-то вот правда – нехорошо. Он, естественно, виду особого не подал; но слегка обиделся. Вообще, немало он от такого страдал – я теперь только его понимаю. Каждая узколобая обывательская сволочь, обожает предпринять попытку залезть человеку в душу; в первую очередь, само собой, такому: который чрезмерно выбивается из кретинских представлений о правильной действительности. Он, к слову, боялся темноты – спал всегда с включенной лампой. Вот и я его спрашивал – и как же так? Но, его и самого, это немало мучило.
          «В этом нет ничего хорошего, — следовал понурый ответ, — ничего. Боятся ее не нужно, по крайней мере мне. Но...» Когда мы с ним это обсуждали, шторы в комнате как раз не были задернуты до конца; правда и за окном уже наступил ранний вечер. У него были совершенно пронзительные глаза; которые просто обжигающе выразительно передавали его состояние, когда тому было неспокойно на душе. Вот, как сейчас помню; в комнату проникает  тускло-золотистый свет уже садящегося солнца: он поворачивает голову с плотно сжатыми губами в сторону окна. Губы слегка искривлены; а в глазах, смотрящих в сторону, застыла почти тоска. Вообще, все лицо искривлено гримасой, словно у человека испытывающего явную физическую боль. Мне стало совестно, что я зачем-то поднял подобную тему; попытался тогда сказать что-то нейтрально-обнадеживающее. Но мой приятель перевел взгляд обратно, вновь взглянув на меня;
          «Для того, чтобы зайти во тьму: и уж тем более, отыскать в ней путь – нужно источать свет самому.»
          У меня, в свою очередь, больше не было желания шутить на эту тему; как-то я там отозвался, вроде, на эту реплику: к тому же, будучи несколько растерянным. А дальше было сказано с горечью;
          «Ну, не свет источать! Не чувствую я себя сейчас способным на такое. Хотя бы неяркое свечение.»
          «Что это за путь такой, — растерянно спросил я, — нужно самому осветить тьму вокруг тебя?»
          «Обобщенно говоря – да.»
          «Ну, допустим. А если, как ты говоришь, человек сам не может стать этим светом?»
          Он молчал. Я подождал немного и спросил:
          «Значит все зря?»
          «Нет, — он покачал головой. — Если уж ты окажешься там; думаю стать хотя бы тусклым огоньком ты способен. Каждому по способностям. Но, дело даже не в этом. Ты не останешься в одиночестве в этой тьме. Самое главное, если ты достоин – то можешь начать топтаться на одном месте; грубо говоря: из этой тьмы появится рука, которая схватит тебя за воротник и потащит, дурака, в правильном направлении. А может и живительного пинка дадут; укажут, так сказать, вектор – тоже неделикатно: но, зато действенно.»
          Опять воцарилось молчание. Стояла почти полная тишина, лишь с улицы доносились едва различимые звуки проезжавших машин – совсем недалеко от стены дома, противоположной от входа, была широченная проезжая часть.
          «Движение – это жизнь, — было сказано мне, — любая, слишком долгая остановка – вырождение и смерть.»
          За окном садилось древнее, желтое солнце; заливавшее тягучим, вечерним светом все обозримое пространство за окнами комнаты где мы пребывали. Я знал, что это грозная, незапамятная картина – существует с начала времен.

          Думаю эти самые слова – «вырождение и смерть», оказались почти пророческими. После наступил период, в который мы начали отдалятся; общаясь друг с другом все реже и реже. При том, с моим приятелем начали происходить своеобразные метаморфозы – в начале своем, довольно любопытные; а после, совсем уж нерадостные.
          Как я уже сказал – общаться мы стали мало; но поначалу мне казалось (впрочем, скорее всего, так и было), что с ним все более чем в порядке. Теперь, в основном, мы разговаривали по телефону – и на мой, вовсе даже не дежурный вопрос «как дела?»; следовал искренний ответ «отлично, просто отлично». Вот только, нередко, мой друг, поправлял сам себя – словно виновато поясняя; что все нормально, он всем доволен. Боялся навредить тому течению реальности, которое его, судя по всему, устраивало? В том, что именно так все и было, я почти уверен. За целых полгода, мы увиделись всего один раз – почти мельком; я также, заехал забрать у него какую-то безделицу. Было самое начало зимы, еще не холодной; за несколько дней выпало очень много снега: после, переменчивая погода предалась своим не слишком любезным капризам – заметно потеплело, налетели пасмурные тучи и еще невысокие сугробы потекли по улицам. Вот в такой день состоялось мое непродолжительное его посещение. Дело было именно днем – комната была погружена в сероватый сумрак, сообразно наступившему за окном сезону; шторы снова не были плотно закрыты, оставляя неширокий просвет в который лился свет. Но, это, конечно, было уж никакое не солнце; то был отблеск хмурого неба: опять-таки, обстановке внутри способствовали те самые обои, которые ныне пришлись по душе нынешнему владельцу этого помещения. 
          И антураж тогда, в общих чертах, оставляла приятное впечатление – тогдашний жилец пребывал, кажется, в самом благостном расположении духа; мало того, поддался самобытному уровню сибаритства: в комнате неотчетливо, но ощущался запашок дорогого табака, из незаметно стоящего в углу музыкального центра доносился какой-то тягучий (и, надо признать, довольно тягостный в своем звучании) джаз. Однако, я довольно слабо разбираюсь в подобных вещах – может это был и никакой не джаз; а что-то из той же категории. Сам владелец выглядел более чем неизбито – в черном, тонком пуловере; из под которого выглядывал воротник белоснежной рубашки; сам он был тщательно подстрижен и причесан на пробор – из-за чего, его худое лицо вид имело довольно хищный. Поглядев на все это, я только покачал головой, несколько озадаченно и с недоумением выдав что-то вроде; «да уж».
          «Что?! — Рассмеялся он; как уже было сказано, пребывая в прекрасном настроении.»
          «Ничего, — усмехнулся я, — а где шейный платок, тяжелый халат и домашние брюки? И комнатные туфли?»
          «В эту комнату не помешал бы и камин, — подхватил он, — а вообще, не вижу уж такого основания, для вашего столь искрометного юмора.»
          Ну, вот примерно таким я его тогда и оставил. Потом, опять, случилась довольно длительная пауза; во время которой мы никак не контактировали – но, где-то через месяц, я решил, что это что-то уж совсем не дело, и позвонил. Трубку он взял почти сразу; и так же сразу стало понятно, что в этот раз он пребывает уже не в столь умиротворенном расположении духа. Хотя и впечатление человека, сильно погруженного в какие-то проблемы, он тоже не произвел. Голос его звучал устало; на вопрос «как дела», последовал лаконичный ответ «нормально», а после небольшой паузы – «все в порядке». «Точно ли? — Спросил я, пытаясь придать себе непринужденные интонации».
          «— Что точно? — Теперь это было сказано еще более безучастно, — все в порядке бывает только у трупа. Потому что лежит ровно, красивый и больше никуда и никогда ему спешить не надо – на кладбище и так отвезут; на четырех колесах и в комфортном гробу. Мне лично, абсолютный порядок не нужен, тем более такой».
          Вот так вот сходу, в карьер; ничего не скажешь. Я как-то даже растерялся. Потом аккуратно поинтересовался – не хочет ли он совершить прогулку; совместному променаду по городским улицам, мы, действительно, уже очень давно не предавались. «Не сейчас старик, не сейчас. Да и холодно как-то». Последнее, тем не менее, было правдой; за это время успели ударить трескучие, предновогодние морозы. Поболтав еще о каких-то пустяках, мы попрощались; что еще показалось тогда очень странным: несмотря на то, что мы вроде бы закончили наш разговор – он не стал класть трубку первым. В результате, где-то в потрескивающем телефонном эфире, установилась тишина – лишь выступило на передний план монотонное, больше не заглушаемое нашими голосами шипение демонстрирующее унылое, хриплое качество связи. Так, подождав немного, я убрал телефон от уха и прервал звонок.
          Вымотавшись на новогодние праздники, я даже не позвонил ему в последний день уходящего года; и даже не послал никакого сообщения. И, вообще; никак о себе не напоминал весь январь и большую часть февраля – позвонив снова, лишь в последние дни зимы. Но его не оказалось дома; зато долго пришлось выслушивать сетования его маман, обращенные на нерадивого сына. Ничего, я, признаться не понял, но в целом; мне это не понравилось. И не только от того, что мне надоел монолог его родительницы; но и его общая суть, выглядела довольно тревожной. Та то гневилась, то жаловалась, то кручинилась – словом, ничего хорошего я не услышал. Ее уже взрослое чадо (которое, к слову, уже давно отчаянно искало способ свалить от своей родни – и, желательно, подальше) стало как-то совсем неправильно себя вести. Стало где-то пропадать целыми днями, ничего не есть; вид приобрело болезненный: и, среди прочего, постоянно хамит.
          Ну, если отложить в сторону несомненный фактор гипертрофированности всех изъяснений от этой дуры – все равно, звучало не очень. Но и здесь я себя повел, по всей видимости, не лучшим образом. Кое-как от нее отвязавшись, быстро проговорил на прощание свою просьбу попросить ее сына перезвонить мне, как только объявится. А потом, поступил еще более неумно; несколько обидевшись тем, что ответного звонка так и не последовало.
          Человеку, конечно, свойственно подаваться неразумным страстям; равно как и свойственно от них отходить: иногда довольно быстро, иногда не очень. Еще через две недели такого молчания, я уже и сам понял, что веду себя неразумно – и, все еще терзаемый легким душевным токсикозом от собственной обиды, позвонил вновь. На этот раз удачно.
          Было в пору начать выражать самому себе недовольство от этого змея – потому что разговаривал он со мной сухо; в принципе был неразговорчив: и неподдельно вел себя как ни в чем ни бывало. На мое очередное предложение повидаться – само собой, ответил отказом; приведя в качестве аргумента какой-то, откровенно заунывный довод. Но тут я уперся. После некоторого препирательства, моя взяла – мы договорились о встрече на следующий день; на площади перед городским цирком, совсем неподалеку от того места, где он жил.
          По меркам наших краев – весна в этом году наступила очень рано; но это выражалось лишь в том, что сильнейшим ветром сдуло весь февральский холод , начал таять снег – но на фоне этого установилась чрезвычайно промозглая погода; в которой липкий, тающий снег мешался с каплями редкого, ледяного дождя. Пространство перед каменным шапито было залито грязноватыми ручьями от таящих сугробов. У моего друга была характерная особенность – боязнь опоздать, вследствие чего, на любую встречу он заявлялся минут на двадцать раньше. Вот и в тот день – он стоял посреди площади нахохлившись, в натянутой шапке-бини; которая придавала его одинокой фигуре, прямо-таки трогательный облик. Трудно сказать, стал ли он и правда хуже выглядеть; необходимо было сделать поправку на окружавшие нас неприветливые погодные условия. Но вот настрой у него, в самом деле, оставлял желать лучшего. Особенно хорошо это было заметно благодаря тому; что, возможно, испытывая некоторые угрызения совести от своей предшествующей неприветливости: он постарался выразить какое-то подобие воодушевления от нашей теперешней встречи – и получалось у него это ужасно.
          Так как, в силу окружавших нас атмосферных явлений – о том, чтобы рассесться на скамейке, не могло быть и речи; как в былые времена, мы решили немного пройтись. И, почти сразу, стало понятно – судя по всему, времена те, действительно ушли. Впрочем, я, нутром чуя, что наша встреча явно не затянется, не ошибся; потому сразу перешел в наступление.
          «— Послушай, — буркнул я, с не очень-то скрываемым раздражением, — давай уж ближе к телу, а? Что происходит?»
          «— Не понимаю.»
          Я страдальчески закатил глаза, от того, что примерно такого ответа и ожидал. Хотя как сформулировать иначе свой вопрос на эту тему, я не знал. С другой стороны, что я за друг такой, если начал бы высказывать какие-то тоскливые претензии? Догадываюсь, что его собственные родаки и так, искусали ему всю голову. Смягчившись, я, как и он сам по началу, попробовал изобразить какое-то подобие энтузиазма; потому, зайдя немного с другого края, как можно более небрежно спросил;
          «— Что, проблемы какие-то?»
          «— Относительно. — Тут нужно пояснить, что раньше он был немало склонен к мнительности; которая запросто могла его спровоцировать на долгие, душные монологи: касательно собственного, душевного состояния. Куда и чем с него теперь все это смыло?» Да и во всех отношениях, очень неприятно; когда человек, которого ты считал и считаешь своим другом – словно начинает превращаться из друга в будничного знакомого. 
          «— Ты же знаешь, — почти что неожиданно заговорил он, после долгого, молчаливого вышагивания рядом, — как все может надоесть?»
          «— И что теперь? Это жизнь, она из одних радостей не состоит.»
          «— Именно, что жизнь. Если бы я страдал переизбытком пафоса, я бы сказал – что, да; жизнь это переключение. Да я, собственно, вот прямо сейчас это и говорю. Конечно приключение, только ни разу не увлекательное; а поразительно унылое. Ты думаешь, что что-то в ней происходит, а на самом деле – это бездействие и неподвижность. Суть есть – одна безнадега.»
          Он кашлянул, поднял глаза к белому небу, задумался; после, нахмурившись, продолжил;
          «Это мой унылый настрой. Как это отвратительно, — он скривился, — когда ты в полном разброде, и тебя тянет облекать собственные мысли во всякую душную, патетическую хрень. И я еще говорю про пафос. Но, вообще-то, именно поэтому мне не хочется разговаривать, да и просто; что-то рассказывать. Потому что, на деле, только и выходит вот такая лажа.»
          Тут он остановился. Опять заморосил мелкий, ледяной дождь – такой колючий, что это чувствовалось даже несмотря на верхнюю одежду. Мой приятель посмотрел на меня – испытующе, исподлобья; словно пытаясь понять, понимаю ли я, о чем он говорит. Да собственно, так и было.
          «— Ничего не происходит, — безжизненно произнес он, — больше ничего не происходит. И жаловаться тут не на что и некому. Все зависит только от меня. Мало того, я этому даже рад, вот только что делать дальше не знаю. Я нашел свой путь; но, судя по всему, в самом начале его – переоценил собственные возможности. А все обстоит таким образом, что по другому жить я сам больше не хочу: и, главное – не могу. Я знаю как звучит со стороны то, что я сейчас говорю вслух! Но ты сам первый начал – что, как, почему. А я могу попробовать объяснить только вот так. А ты все равно не поймешь; ни из этих моих слов, ни просто так.» 
          Тут, разумеется, можно было и по новой обидеться; но, от чего-то: ничего такого со мной не произошло. Я достал сигарету; а он, словно этого и ожидая, вынул из кармана черную зажигалку: щелкнул и поднес горящий огонек, даже не закрыв его свободной ладонью. Ветер как будто специально утих на мгновение. Мой собеседник хитро улыбнулся.
          «— Я пойду. И давай без обид. Еще поговорим, я думаю. — Голос его принял совсем уж лукавую интонацию, — я тут подумал; может и правильно, что я говорю загадками? Делаю я это потому, что загадки меня и окружают. И знаешь, как бы странно это не прозвучало – это хорошо. За любой тайной, нас что-то да ждет; все равно, что дверь открыть. Хм, да. Вот только трудно сказать; хорошо ли это, если дверей таких много – а тебе дают шанс открыть только одну.»
          Так он попрощался и ушел. Все равно, стоит ли говорить, что разговор этот оставил тягостное впечатление. Пока он стоял рядом, я действительно не обижался – но стоило его фигуре растворится в промокшем насквозь воздухе; я сразу же почувствовал себя уязвленным. «Ну, вот и ладно, — подумалось мне, — что ж теперь.» Общаться, после этого, мы совсем перестали; не считая разве что косвенного, неприятного эпизода – когда уже и весна миновала: и наступило очень сухое, почти совершенно бездожливое лето. Солнце на голубом, безоблачном небе, никак не производило более впечатление чего-то сурового и незапамятного; теперь оно светло на всех своими бессмысленными, яркими лучами – каковые, наверное, любят изображать в детских книжках, расширяющимися полосами исходящими из верхнего угла страницы. Проще говоря, оно выглядело отныне глупым, тягостным фонарем; нудно посылающим свой свет на заунывно выглядящую землю: где копошилась такая же малосодержательная жизнь, получавшая эти питательные лучи, для дальнейшего развития того, что они там, собственно, жизнью и называли. Вечером, небесное светило наполняло пространство вокруг тяжелой, рыжей дремотой предзакатных сумерек – свет лился унылый; к вечерней, обывательской неге, располагающий. Тогда мне нередко приходила в голову мысль, что приятель мой, чем бы он сейчас не был занят; испытывает от этого однобокого, не проходящего атмосферного явления, просто физические страдания: нашедших, наконец, свое материальное воплощение от мук душевных.
          «Чем бы он сейчас не был занят» – оказалось довольно отчетливым определением, вдруг облачившимся во вполне конкретную форму; в один из таких вечеров, в середине июня: мне, вдруг, лично позвонила его матушка. И, как я уже сказал, эпизод то вышел неприятный.
          Всхлипывая и стеная; честное слово, слушать плачь немолодой женщины очень тяжко – та рассказала мне обо всех злоключениях происходящих с ее сыном; и сколько горестей ей это приносит. Собрать из этого более-менее внятную картину было невообразимо сложно. Из словесных нагромождений, которые та излила в телефонную трубку, лишь можно было сделать вывод – что у отпрыска своих родителей, окончательно испортились с ними отношения. Он донельзя странно себя ведет, кажется болеет, психически неустойчив (это меня не удивило – оба его предка всегда считали своего сына мягко говоря странным). Да и вообще. Все прочее – в таком же духе. Настроение у меня испортилось; тому поспособствовали слезливые причитания этой дуры и совершенная неопределенность происходящего. Беспощадная духота, стоявшая в этот момент; моя собственная загруженность по работе. Вдобавок; на меня опять напала, вынырнувшая как невесть откуда, обида на приятеля: дались мне, в конце-концов, эти их семейные разборки, в самом деле. И еще; человек я в подобных вопросах, тактичный – мне еще пришлось десять минут успокаивать его мамашу: чтобы прекратить этот словесный поток, в котором повторялось одно и тоже – менялись только подлежащие со сказуемыми (в конце концов, для этого она и звонила). Кое-как, подведя этот тягостный, почти разговор, к концу – я, пытаясь придать своему голосу умиротворяющей твердости, снова попросил передать ее сыну, мою просьбу нанести мне звонок. Это, тем более, придавало всему отвратную окраску – потому, что я прекрасно был в курсе, как та ко мне относится; грубо говоря, считая меня таким же раздолбаем: в виде фактора, который аналогично, не лучшим образом влияет на ее дитя. И опять мне никто не перезвонил, что меня уязвило еще больше.
          Так и лето почти прошло. В августе, солнце наконец устало быть просто бессмысленным блином на небесном своде – и заметно посерьезнело. Именно в августе, уже почти в самой середине, как это обычно и бывает – в самый неожиданный момент, у моего телефона вспыхнул экран, глянув на который, я увидел; что о моей просьбе позвонить все-же вспомнили: всего-то, с двухмесячным опозданием. Ладно уж, очередная обида уже давно утихла; на этот звонок я ответил почти радостно. Правда и беседа долгой не вышла.
          «— Можем поговорить? — Спросил он. Я само собой, почти с восторгом, ответил утвердительно. Хотя и жизнерадостность с меня почти сразу схлынула; голос его звучал хрипло, неестественно, как у очень утомленного человека. — Приходи завтра, если можешь. Разговаривать придется на площадке, в квартиру, извини, пустить не могу.»
          Как скажете, чего уж там. Против собственной воли, я настолько обрадовался тому, что эта неопределенная тягомотина, кажется, получила хоть какое-то разрешение; что такого рода малоприятные мелочи – разговаривать на квартирной площадке, после того, как мы не виделись полгода, смутить меня уже не могли. Кажется сама природа поперхнулась – потому как на следующий день, почти с утра, хлынул дождь; настолько сильный, что за окном образовалась непроницаемая стена порожденная атмосферными осадками. На встречу я пришел вымокший до нитки; передвигаясь перед этим от одного укрытия к другому: попутно натыкаясь на таких же прохожих, из-за беспощадного ливня не видящих ничего дальше своего носа. В итоге, шмыгая носом и отфыркиваясь в лифте, я приехал на привычный этаж; на площадке было пусто: я позвонил в дверь, помню мне очень долго не открывали, после такого, у людей обычно начинают роится подозрения, что и открывать-то некому. Хотя это, конечно, было заведомым вздором. Конечно он был дома; вот только переминаться с ноги на ногу пришлось наверное минуты две. И замок на двери в квартиру издал, тогда, все такой же густой щелчок; и так же по-уродски залязгал засов на двери внешней.
          То, что я увидел на пороге; в очень тесном пространстве между двумя дверьми: меня, мягко говоря, пренеприятнейшим образом огорошило. Превращения, которые произошли с его обликом, ошеломляли; на меня смотрело вытянутое, исхудавшее лицо, с почти впалыми щеками: бледное как снег. Из-за того, что он так похудел, уши на его голове выглядели почти умилительно оттопыренными; а вместо вычурного пробора, осталось лишь его подобие – недлинные волосы были взъерошены, топорщились: да у него даже открытый лоб выглядел болезненно! Выглядел он едва ли не как ходячий покойник, живыми остались только его глаза; хотя и такие же неестественно больные, но живые: и от того, на исхудалом лице, в разы более выразительные.
          — Ты бы хоть себе одежду прикупил новую, что-ли? — Неприятно ошеломленному человеку свойственно как-то психологически защищаться – что я и пытался сейчас проделать, посредством этой малоуместной фразы. Тем не менее, это было вполне подходящее предложение . Черная футболка на нем просто болталась, больше напоминая траурную больничную робу, разве что слишком короткую.
          — Быть может, — безучастно ответил он, привалившись к дверному косяку. Так мы и встали друг напротив друга. Можно, было задать еще один совершенно бесполезный вопрос, вроде «что случилось»; если бы он был еще более некстати, чем, к примеру, мое предложение вызвать попа окурить его комнату: а то и вовсе – квартиру. И весь подъезд, вместе с лифтом. Я молчал.
          — Видишь, как сейчас все, — он слабо улыбнулся, — да нет, я себя чувствую нормально. Просто сплю, в последнее время, плохо.
          — Вижу, — я решил, сарказм здесь все-же будет уместен, — и ешь, наверное, тоже не очень.
          Мой приятель вздохнул. «— Ладно, — подытожил я, — ты же поговорить хотел?»
          Он так же неопределенно кивнул. Я бросил взгляд поверх правого его плеча, на недоконца прикрытую дверь ведущую в квартиру; в любом случае, за узкой полосой ничего нельзя было разглядеть. Он и сам, чуть повернул голову; «— что там у тебя? Атмосфера недружелюбная?»
          — Да, — слабо ответил тот; через секунду, еще и кивнул головой.
          — Родичи?
            — Честное слово, поверь; это не имеет значения. Среда за этой дверью, в любом случае, неблагожелательная. 
          Он наконец сделал шаг от порога на котором стоял; подошел к железным лестничным перилам и оперся обеими руками на округлый край поручня. Нет, сделал он это конечно не от того, что совсем не мог держатся на ногах; уперевшись, он приподнял худощавые плечи, опустил и замер так. Мой приятель задумался.
          — Понимаешь, — сказал он не оборачиваясь; издали глядя вверх, в окно на лестничном пролете. За которым сейчас было видно лишь грозовое небо и обилие изогнутых водяных линий на стекле; — я, как по-твоему, все-таки склонен к чрезмерной патетике?
          — Что?
          — Да, раньше был. Наверное. Помню, говорил тебе уже, что-то такое. Так вот, в любом случае – сейчас с меня точно снесло весь пафос. К такому-то лешему. Наконец-то снесло.
          Он торопливо повернулся, словно испугавшись, что вся его поза может утверждать обратное.
          — Для меня важно, чтобы ты это понимал. Как бы сейчас напыщенно не зазвучали мои слова. Посмотри на меня – вокруг нас реальность. Ты видишь меня в ней. Видишь в абсолюте.
          Вот сейчас я вспоминаю – может такие слова, и правда, должны были раздастся в гулкой тишине подъезда как-то почти помпезно. Но не было такого. Он смотрел на меня, смотрел прямо в мои глаза. И это было почти невыносимо; но и свой взгляд я не мог отвести. Худой, изнуренный человек; но в его глазах была безраздельная, сосредоточенная пронзительность. Непонятная мне бездна. Сила. Этот взгляд менял черты его похудевшего, вытянутого лица; делал его куда более хищным: как у небольшого, но очень опасного зверя. Белки глаз практически были лишены каких-либо красных прожилок; темно-карие глаза блестели словно два коричневых агата.
          — Во что ты ввязался? — Едва шевеля, одними губами прошептал я.
          — Что бы это ни было, — хрипло ответил он, — это сила. Это мощь. А я – совсем маленький и бестолковый.
          — Как же так; ведь ты сам когда-то говорил, что хочешь быть счастливым. Что-то не слишком то, что с тобой происходит, похоже на счастье.
          Ответом была его усмешка. Правда в ней не было ничего недоброго и не скрывалось ничего ядовитого; так, почти мимолетная улыбка, коснувшаяся лица очень уставшего человека.
          — Какое счастье может быть без свободы? А я чувствую себя так, словно слишком задержался на одном месте. Это, знаешь… Страх неудачи – не повод рискнуть, а боязнь перемен – не повод дрожать перед неизвестностью.
          Вот сейчас я хорошо понимаю, что эти слова были его прощанием. И еще, даже не знаю… напутствием? Все-таки, мы через многое прошли вдвоем; да, очевидно, наша дружба закончилась раньше чем он исчез – но нас двоих все же немало связывало; уйти просто так, он не мог.
          А что случилось потом? Да именно то, о чем я только что и сказал. Он пропал. Притом, настолько странным, и; одновременно обыденным образом – что трудно сейчас как-то внятно охарактеризовать произошедшее. «Нелепица и путаница», черт побери. Я даже толком не могу описать всех подробностей, но в том-то и дело; складывалось впечатление – что этого не может сделать никто. Ни его родители, ни я, не принявшаяся его искать полиция; ни еще какие-то побочные личности. Словно у всех в руках было по обрывку одной нити – а связать воедино их, не смотря ни на какие старания, не выходило; ну, просто никак.
         Это даже выглядело именно как нелепица – его хватились родители. Уже всем было ясно, что у моего приятеля, перед тем как тот растаял в воздухе, окончательно испортились с ними отношения. Через пару дней мне опять позвонила его маман; уже с первых, слезных аккордов, я приготовился выслушивать очередные надрывные сетования по поводу непутевого сына. Но нет, по голосу было хорошо слышно, что она и правда в слезах – вот только с первой же фразы она перешла к конкретике. А именно – стала спрашивать, не у меня ли пребывает ее отпрыск; а если нет – не ведаю ли я, где этот поганец, в таком случае находится. По ходу недолгого разговора, она разошлась еще больше; так, что я толком ничего и не понял – к тому же, разговор прервался так же резко, как и начался: к моменту, как до той дошло, что взять с меня в данный момент нечего. Зато, совсем скоро, мне позвонил какой-то претенциозный жлоб; который юношеским голоском представился каким-то там оперуполномоченным Хрюнютиным (не помню). Разговаривал он нагловато, словно решив начать выводить меня на чистую воду еще издалека, на линии телефонной связи. Однако, тут уже и мне стало окончательно понятно, что дело, судя по всему, действительно приобрело серьезный оборот. Моей персоне сурово велели явится лично, к двум часам в ту самую квартиру; у дверей которой, еще только вот-вот, состоялся наш последний разговор с ее изморенным жильцом.
          Стоит ли говорить; что в этот раз, я ехал туда в полнейшем смятении. В нем смешивалось все – непонимание сути происходящего, элементарный страх перед фактом пропажи близкого человека, малоприятные предчувствия последствий встречи с нашими дружелюбными органами правопорядка. Самым своеобразным итогом моего визита, что любопытно, было как раз последнее. В очередной раз поднявшись в лифте на этаж, и уняв удивление от странного, горелого запаха установившегося на площадке – первым делом я столкнулся с невысоким типиком с прижатой к боку кожаной папкой на замочке. В раскрытых дверях квартиры пребывал моржеподобный папаня моего приятеля, в неизменных труселях. Стоило лишь явится пред их взорами; оба, в особенности обладатель папки, уставились на меня с растерянностью и почти искренним удивлением. Тон этой, сугубо официозной встречи, сразу принял какой-то беспомощный оборот; меня пригласили вовнутрь – и то, что предстало перед моими глазами: было и загадочным, и противоестественным. Но, самое главное – было НИЧЕМ. В тот момент, в этой квартире было невыносимо находится – и как это описать, толком я не знаю. Человеку, вообще, неприятен обман зрения как таковой; а в данном месте, что-то такое и присутствовало. Больше всего, это походило на обстановку полнейшего разгрома помещения; которое спешно и очень тщательно привели в надлежащий вид. Но в том-то и дело, что складывалось впечатление, что никакого разорения тут не случилось – а если оно и имело место, то было каким-то совершенно эфемерным. Словно некая невидимая сила носилась между этих стен, но переворачивая при этом не сами предметы обстановки – а только лишь их тени. Единственное свойство физического мира, которое тут точно присутствовало – так это уже упомянутый странный запах. Описывать его я точно не буду; ибо, здесь уж точно, не имею не малейшего понятия, какие слова подобрать. Единственное, как его можно поверхностно обрисовать – это то, что запах был обгорело-сладким; с сильной, но уже заметно выдохшейся горечью. Здесь у меня тоже хватило ума не спрашивать – что бы это такое могло быть. По двум вытянутым физиям было прекрасно заметно, что оба присутствующих сами не имеют ни малейшего понятия, что это вообще такое.
          Самое главное – это то; что всех, без исключения, мучило чувство тревоги и, чуть ли не легкой, паники. День, вроде бы и был солнечным – и квартира была освещена; повсюду были отдернуты шторы, словно ее специально пытались оставить совершенно нагой – изгнать тьму из каждого угла и каждой расщелины. Но в ответ – выглядело это почти угрожающе. Свет царивший внутри был неживым, увядшим – непохожий даже на свет в обычном понимании. В нем роилось множество микроскопических пылинок, каждая из которых была видна почти досконально; и напоминала микроскопическую снежную пыль в невероятно холодный, зимний день. И, да; здесь было заметно холодно. 
          Допрос с пристрастием как-то не получился. Этот сопливый следователь окончательно стал напоминать порядком перепуганного песика; по нему хорошо было видно, что больше всего сейчас ему сейчас хочется отсюда выйти. Хотя бы, на лестничную клетку. Что он, а заодно и я, вскоре и исполнил. За квартирными дверьми он, вдруг, неожиданно подобрел; выскреб из пачки сигарету: и тут же, словно чего-то испугавшись, сунул ее обратно. Условно, можно сказать, что я сообщил все что мог – судя по всему, ничего для этого опера существенного. Ясное дело, предавать огласке содержание наших последних разговоров, с невесть куда исчезнувшим другом, я не стал. Его вроде бы уже искали; наверняка со средней степенью прилежности. Но, как никогда: со всей отчетливостью, я понимал – конечно, никто его не найдет. Равно как и сам он, никогда уже не отыщется. Почему-то, в то время, мне стало почти спокойно на собственной, довольно нервной душе. Мнилось ли это просто; словно что-то нашептывало: теперь, так или иначе – все будет хорошо. И у меня и… у него.
          Как я сказал, представитель полиции, в очередной раз выкарабкавшись из квартиры, сделался более тактичным; а я, несмотря на напавшее на меня непонятное спокойствие, наоборот, заметно внешне помрачнел. Судя по всему, тем, подобное, было воспринято как мои переживания; так, что оперуполномоченный даже пустился в расплывчатые соболезнования. Я даже позволил задать себе пару вопросов – как, собственно, приятеля моего хватились?
          Ответ, был довольно ожидаем; можно сказать – что «никак». Явно, стремительно дуревший от пребывания в этом пространстве, полицейский; заметно невнятно обрисовал произошедшее. А именно; не застали утром: думали куда-то ушел, но и вечером не вернулся. И на следующее утро; вот так просто, раз-два: хотя, и по моему собеседнику было заметно, что тот прекрасно понимает – сами родаки что-то тут недоговаривают. Это место, словно заставляло людей путаться в собственных мыслях, терять нити, обрывать фразы; удерживая последнее, непроизнесенное слово, на кончике языка. 

          Стенки пустой чашки из под кофе, которое было выпито еще минут сорок назад, высохли совершенно – оставив лишь темный, застывший налет; отчетливо источавший горьковатый запах коньяка. Паренек, за время моего рассказа, почти не двинулся с места; он, вообще, оказался безупречным слушателем: не делая лишних телодвижений, так и стоял посреди комнаты, глядя на меня живыми, пристально сфокусированными глазами. Я вздохнул;
          — Помнится мне, человек живший здесь до тебя, сказал некогда следующее; как же это… Ему стало не нравится, что я курю; сам он, в процессе всех этих метаморфоз, бросил: прямо так, на удивление легко. Я, конечно, спросил – в чем секрет? Он ответил – что ему стало невыносимо смотреть в ночное окно. Сказал, что смотреть через стекло надоедает, сразу хочется его раскрыть, вдохнуть ночной воздух. У курильщика, здесь, проблемы априори. Он привык открывать окно в своем доме для того, чтобы тотчас сунуть в рот сигарету и закурить – на него, просто, свежий воздух действует уже как бессознательное желание заволочь его дымом. Получить дурманящий заряд от никотина; вместо того – чтобы вдохнуть такое, что может вскружить тебе голову, безо всякого вреда для здоровья: да еще и сильнее, без преувеличения, в сто крат. Но, вместо этого, он будет давится своим дымом – глядя за пределы того самого окна.
          Тут произошло нечто, довольно необычное. Со стороны коридора, в замке входной двери, надсадно заскрипел ключ. Я, с не слишком приятным беспокойством, повернул голову на источник звука; но, словно очнувшийся после легкого оцепенения, юноша, только махнул рукой:
          — Это родители. Я их предупредил, что вы… ты придешь.
          «Предупредил он». С определенным неудовольствием, чуть поведя головой, я поднялся из кресла – что же делать, придется знакомится еще и с ближайшей родней; хотя, по-своему, было даже интересно посмотреть на этих людей. Еще не так давно; я с очень большим трудом представлял хоть кого-то, кто вот так возьмет – и въедет в эти апартаменты: пусть, где-то в подсознании, и жила мысль, о некоторой несуразности такого рода рассуждений. В конце концов – все проходит, все временно; на любом пепелище вырастет новая трава и новые деревья. Равно как и память, на самом деле – не вечна, как бы людям не хотелось думать обратное. На последнюю я никогда не жаловался; но, в последнее время, начал ловить себя на том – что из моей головы словно начинают стираться воспоминания о моем добром, исчезнувшем друге. Он очень не любил фотографироваться; настолько, что у меня не осталось ни одного его изображения. И сейчас, я все с большим трудом мог представить перед собой его лицо. Жив был только тот, самый последний образ – навсегда отпечатавшийся у меня в голове, во время нашей прощальной встречи. Но даже он, внятно не содержал его черт; лишь тот самый, горящий белый лик: с тем, что даже нельзя было назвать глазами.
          Невольно кашлянув, я вышел в коридор и наткнулся на удивительно идеалистическую, совсем еще молодую, семейную пару; где худощавый мужчина средних лет помогал своей супруге снять кашемировое пальто. Видимо оба они были еще совсем молоды, когда родился их сын – он же, заметно пошел в обоих родителей долговязым телосложением. Мое появление не вызвало у тех никакого удивления – хотя вызвало его у меня; словно я договаривался о своем приходе не с их отпрыском, а непосредственно со старшими хозяевами. Мало того, не успел я открыть рот, дабы начать сразу же прощаться – делать здесь было больше нечего; как вдруг, меня пригласили на ужин. И, к слову; предложение задержаться еще на какое-то время, прозвучало настолько неподдельно гостеприимно: что не принять последнее, с моей стороны, было бы просто бестактным. Было уже по-настоящему поздно; надежда на общественный транспорт стремительно таяла: я махнул рукой и решил вызвать себе такси. Не пойми от чего, но мне вдруг захотелось понаблюдать за этим семейством еще немного.
          А принимали меня, действительно, без стеснения, как своего; как только пришедшие разобрались со своей верхней одеждой – меня увлекли на кухню: у них оказалось с собой два безмерных магазинных пакета, которые тотчас начали разбирать. Заглянув в один из них, женщина покачала головой;
          — Сынок, я купила тебе то что ты просил. Тимьян, мята. Гвоздика и кориандр. Вот не понимаю – зачем тебе полынь. — От нее исходил не сказать что очень уж приятный, сладковатый запах духов; видимо с клубничным ароматом. Хотя по своему, выглядела та почти мило – не в последнюю очередь, из-за своего зеленого пуловера; на котором была изображена большая цапля.
          Сам ужин, по-своему, впечатлил. Это оказалось семейство мясоедов; вместе с остальными покупками, был извлечен целый шмат сырой говядины – который, тотчас, принялся нарезать на немалые ломти старший хозяин, ловко орудуя большущим кухонным ножом.
          — Понимаете, — сказал он, обращаясь ко мне, — вообще мы любим готовить все вместе; просто время уже позднее, не до вычурных рецептов. Против простого, жареного мяса вы ведь ничего не имеете?
          — Ничего, — вдруг, против своей воли улыбнулся я, — почему нет?
          — К тому же, — подхватила женщина, вынимая из бездонных пакетов бутылку красного вина, — хоть все и по-спартански; но свою цивилизованность этот ужин не потеряет.
          Вскоре я стал свидетелем занятной сцены – отец и сын начали мягко препираться из-за степени прожарки этой самой говядины. Сынуля, я так понял, открылся с еще одной своеобразной стороны – ему нравилось мясо с кровью; он даже готовил его себе на отдельной сковородке. А отец, и почти сразу подключившаяся мать, призывали его не увлекаться непрожаркой;
          — Да что это такое! — Наиграно всплеснула руками женщина, — тебе, что, дай волю – ты бы его сырым ел? Откуда такая кровожадность?
          Но мальчик, я так понял, был действительно очень любимым ребенком; и своими родителями верховодил как хотел. Когда готовка подошла к концу, его отец на раз-два откупорил бутылку – разлил вино по большущим бокалам; досталось, хоть и на самом дне, даже его сыну. Во время ужина, паренек практически не разговаривал; но, поглощая свое полусырое мясо: и запивая все это толикой красного вина – вид имел очень довольный. После коньяка, а теперь еще и полного бокала Каберне, меня окончательно, приятно развезло. «Как вам квартира? — С искренним интересом поинтересовался я.»
          — Да что вы, прекрасно — пылко отреагировал мужчина, словно я уже собрался утверждать обратное, — все замечательно; с каждым днем нравится все больше.
          — И здесь очень уютно, — подтвердила его жена, — были какие-то глупые сомнения поначалу. Но именно что, как сейчас понятно, совершенно беспочвенные. Сыну здесь очень нравится.
          Двигая челюстями, тот умудрился одновременно заулыбаться не разжимая губ; да еще и воодушевленно закивал головой. А мне, точно, настало время уходить; я как-то вразумительно понимал: что в состоянии выйти сейчас в мерзлый, очень поздний вечер – но, воочию увидеть перед собой замерзшую, скованную зимним холодом ночь еще не в состоянии. Поэтому, поблагодарив хозяев, спешно начал прощаться.
          Любопытствующе-упоенное выражение таки и осталось на лице парня; даже после того, как он насытил свой юный организм калориями. Разве что, теперь к его внешнему облику примешалось подобие добродушности. Он вышел из квартиры следом, «проводить» меня до лифта. Настроение и у меня было теперь неплохим; я изобразил подобие ободряющей улыбки. Но тот, конечно, не удержался и спросил;
          — А как ты думаешь, где он сейчас? — После чего зарделся; сразу вникнув в тривиальность собственного вопроса. Но, почему нет? Может и мне хотелось бы это знать; я замер на пару мгновений, уставившись  в еще не открывшиеся двери лифта. Потом медленно повернул голову и улыбнулся еще раз.
          Сам почувствовал, что вышла у меня скорее ухмылка; да еще с немалой долей желчи. Сардоническая гримаса; но, стоящий рядом, все понял и медленно кивнул. Мы оба уловили суть. Потом я вошел в лифт и уехал на первый этаж.
          Ох и поздно уже было. Еще в подъезде легко угадывалось, что за этими стенами стоит абсолютная тишина, и все уже замерло в преддверие ночи. Тихо было и здесь. Птичка, бившаяся в окно на лестничном пролете в окно, исчезла. Толкнув тяжелую, неподатливую дверь, я вышел на улицу.