Орбита стависского

ОРБИТА СТАВИССКОГО
НЕПРИДУМАННЫЙ ЭТЮД
            Игорю К.

    


     Мне сейчас их часто не хватает, всех, крутившихся вокруг Стависского. Можно сказать даже на «орбите Стависского». И вот — ниже мой рассказ о  странных, где-то нелепых, неустроенных, неудачливых людях, но, безусловно, интересных,  встретившихся мне у Стависского на кухне-клубе и представляющих  рельефный срез  человеческой породы на улице Р. в северной окраине Петербурга. Почему я собрался написать о них? Думается, жизнь изломанная гораздо занимательней самой проторенной и успешной.


  Сам Стависский, когда мы познакомились в период расцвета брежневизма, был старше меня года на четыре, я как и сейчас, помню его красивое усатое лицо, голубые джинсы, модную куртку. Я тогда тянулся к старшим, четырнадцатилетний подросток из профессорской семьи и, увы, находил этих старших во дворе моего дома среди публики, от которой надо, вообще-то, было держаться подальше. Я помню и наш первый разговор, в ходе которого стало ясно, что он приехал из Мурманска, а здесь у родственников. Мы почему-то сразу потянулись друг  к другу, и совсем скоро я  сидел у него  на кухне и слушал его рассказы о Мурманске, где у него остались мать экономист Северного флота и отец — военный. Стависский, как потом выяснилось, работал в «Метрострое» проходчиком. Попал он туда случайно: в Мурманске по достижении восемнадцати лет (а он нигде не работал и прифарцовывал в порту у иностранных моряков) его обязали через милицию трудоустроиться, и он оказался в результате в училище (может быть оно называлось как-то иначе) «Ленметростроя» в Ленинграде. Прописали его  дед и бабушка. Жил он тогда в точечном девятиэтажном доме по соседству и вскоре я оказался завсегдатаем его крохотной кухни. О чем же мы еще тогда вели разговоры? Да, в общем, они были вполне подростковыми (хотя Ставискому уже тогда было восемнадцать) -- о фирменном тряпье, фарцовке, о западных рок-ансамблях и, конечно же, модно одетых, «прикинутых» девушках. Ему тогда, кстати, не чужд был спорт: дома он держал настоящую штангу, гантели и качался каждое утро.  Со своей родственницей-бабулей он обращался ужасно: заносил над ней гантели и кричал шутливо-страшным голосом: «бабка, сейчас убью!» В ответ слышался отборный мат. Тогда меня восхищала его способность знакомиться с девушками на улице — двадцатилетними, в джинсах, к которым я просто боялся бы подойти, но о которых думал постоянно. Я хорошо помню одну: миловидную блондинку, мы с ней и еще с одним приятелем ездили ко мне на дачу. У Стависского был с ней небольшой роман, на меня же, нечесаного подростка, та просто не обратила внимания. Много времени мы проводили вместе: то были и поездки на Невский с целью что-нибудь прифарцевать, поездки на мою дачу с непременным портвейном, разговоры  и прослушивание рок-музыки, сидение  в  только что начавшихся открываться барах. Стависский  еще регулярно ходил на работу долбить отбойным молотком своды шахт и неплохо получал по тогдашним меркам. В армию он пошел служить года на два раньше, чем я. Когда же вернулся через два года, он еще работал, модно одевался. В общем, наши кухонные посиделки возобновились, как впрочем, и регулярное общение, хотя я к тому времени стал студентом Университета. Вскоре он женился. Жена его была неустроенная наркоманка Маша, которую он, как и свою бабулю, регулярно поколачивал. Жили они втроем в одной комнате его однокомнатной квартиры, ненавидя друг друга.

     После службы в стройбате он какое-то время еще работал в «Метрополитене», накачивал себя гантелями, приобрел желтый замшевый пиджак  (большая ценность!). Портвейн  он тогда  употреблял редко.  Вел, словом, размеренную жизнь добропорядочного советского пролетария. Жизненных долгосрочных планов, надо сказать, он никогда не строил — жил как живется. Но все чаще пресловутый портвейн, брал верх, Стависский стал прогуливать, смену закрывать ему перестали и, наконец, уволили. То было время конца 80-х годов, надо было зарабатывать на жизнь и он, собрав компанию, таких же праздношатающихся, надолго исчезал (я не спрашивал куда) и какое-то время жил безбедно…


     Но постепенно его  переставала интересовать добротная одежда, интересы ограничивались его кухней, куда любой, пользуясь добротой и радушием хозяина, в любое время мог зайти. Жена его вскоре получила срок за наркотики. После срока она вернулась, продолжилась и их совместная жизнь в одной комнате с бабулей. Тогда же на кухне у Стависского я свел знакомство с праздношатающимся Романом.  Я – бывший студент филолог тогда зачитывался русским формализмом, пересказывал его Роману, что тот и  выслушивал с неподдельным интересом.

 
     К Стависскому тогда заглядывал участковый и свой закономерный срок он получил за тунеядство. Отсидел он, кажется года два, а когда вернулся, его уже поджидала верная жена Маша. Зона сломала его окончательно. И все тот же портвейн шел вперемешку со всем, что только можно вообразить. Она, кстати, сильно мне мешала, выбивая  Стависского из уравновешенного состояния и не давая поговорить по душам и попить чаю.  О, это была целая церемония – чаепитие. У меня была своя кружка-пиала, стоявшая, как правило, на одном месте. «Сколько ложек чая заварить?» — следовал стандартный вопрос. Затем, после первой пиалы он следовал еще один: «Омолодить? (то есть подсыпать свежего чая). Я обычно отвечал утвердительно. Так, выпив несколько кружек чая и обсудив все, что только можно, я уходил. «Кстати, -- спросил я как-то Стависского, – почему ты не пошел учиться дальше? Ведь у тебя философский склад ума, после армии можно было поступить на рабфак, а затем автоматом в университет». «Да прикола нет», -- был краткий ответ.

   
      С унынием Стависский пытался бороться и сам, говоря: «жизнь –это работа» и перекладывая на гитару, на которой умел играть, русских поэтов. Помню, он очень любил  Гумилева и Блока.  На мой взгляд, получалось неважно, но об этом я не говорил, а только приветствовал его начинание. Часто он пытался приободрить и меня. «Прикинь, -- сказал он, -- жизнь наша – время сгоревшей спички, миг,  так стоит ли предаваться  унынию?» Стоит вспомнить и некоторые его колоритные выражения: «бикса» (молодая девица), «подогнать» (дать денег, еды и т. д), «подкнокать» (близко по смыслу с предыдущим) и т. д. Однокомнатная квартира  его  к этому времени стала чем-то невообразимым: в большой  комнате стояли две  продавленные посеревшие от времени и пыли кровати, подобие платяного шкафа  и постоянно открывающийся секретер. Не было даже телевизора. На кухне же обои сначала просто свисали, потом хозяин полил их краской, а сверху повесил портрет Ленина. Многие вещи,  вообще стояли нетронутыми годами и как будто замирали на уготованном им навсегда месте.


     Как-то разговорились о его родителях. Он оправдывал свою непутевую жизнь следствием какого изъяна в своей душе, какого – сказать трудно, объясняя нелепую жизнь отношениями между родителями в детстве. Рассказывал, как те постоянно ругались,  мать, бухгалтер, и отец военный, не обращая на него внимания, а вскоре и развелись, и он оказался предоставленным самому себе. Помню, заходил как-то его отец, майор в отставке, который постоянно почему-то извинялся. Он жил вместе с семьей двоюродной сестры, которая забирала пенсию, а он занимал место в квартире. «Батя, — сказал тогда  Ставиский (довольно равнодушно), —можешь жить у меня, места хватит, как-нибудь проживем».  Отец согласно закивал, вышел из квартиры, дошел до ближайшего проспекта и бросился под трамвай на развязке. Он выжил и больше не  появлялся.  Ставиский же был очень удивлен поступком отца.


       Мать, оставшуюся в Мурманске, он, несомненно, любил, часто вспоминал о ней, но на дорогу денег не было, а та приехала в Питер один раз за пятнадцать лет. Вскоре умерла его бабуля, за ней  он долго ухаживал,  лежачей. Но как раз у него был запой, он не вызвал ни милицию, ни скорую помощь, и вскоре та иссохла и превратилась в мумию. Когда через полмесяца пришла милиция, то, увидев статуэтку Будды, спросила: «Так вы ее не хороните от того, что у вас религия такая?» В общем, бабушку он так по-христиански и не похоронил.


      Среди друзей Стависского надо бы вспомнить некто Вову, его alter ego. Тот был совершенно одинок, и общительный Стависcкий был самым близким для него человеком, можно сказать, точкой опоры.  Знакомы они были с незапамятных времен. Помню, когда наш общий друг служил в армейском стройбате, мы, скооперировавшись, достали дефицитных сигарет «Союз-Аполло» и послали куда-то очень далеко, в мордовские степи. Вова не пил, не курил  и работал тогда еще лаборантом на несколько часов в месяц на одной из кафедр «политеха». Стопроцентно положительный Вова стал кем-то ему вроде опекуна, одалживал денег, что-то иногда чинил, приносил еду. Более того, он обошел все инстанции со Стависским. с целью получения очередного по возрасту паспорта. Вова даже забрал из поликлиники флюорографию друга,  о которой тот уже позабыл. После смерти Стависского он много лет  ездил на кладбище, где тот был похоронен, и достал денег на памятник.


     Множество всякого люда прошло через его квартиру: дверь  давно не  закрывалась. Казалось, «орбита Стависского» имела какое-то особое поле притяжение. Это было место, где хотелось бывать, я думаю, из-за приветливости и радушия хозяина. Сам он объяснял это тем, что «люди на улице Р.—особенные». Редкостно интересной фигурой и собеседником был Валера – человек восточной ориентации, практикующий буддист, умница и по совместительству сторож в Петропавловской крепости.


    Самые  невероятные персонажи оказывались на кухне, из которых я запомнил особенно  Ивана-слесаря с его любовной историей – «Санта Барбарой» --  с алкоголичкой Олей. Вспоминаю и Лешу, продавшего свой унитаз за бутылку спирта. Вспоминаю и двух гастарбайтеров—мастеров высотников из Молдавии, снимавших у Стависского угол в комнате, которые ушли однажды вечером и не вернулись за своими вещами. Маргиналы, полумаргиналы, а иногда и вполне добропорядочная публика, да и просто уголовники, -- кухня вмещала всех. Хорошо помню и Катю, вдову покойного уголовника, безнадежно судившуюся за квартиру, театроведшу Машу. А я, что-же я? Я при  всем этом присутствовал, был невольным свидетелем: пойти, кроме своей прокуренной комнаты, больше мне тогда было некуда.

       После попадания Стависского в больницу (история умалчивает от чего) и выздоровления, у него поселился новый знакомый по больнице некто Борис, в прошлом музыкант одного из оркестров. Без собственной площади, прописки, выгнанный окончательно и навсегда всеми его женами, он поселился у нашего знакомого.  По трезвости он не производил впечатление маргинала, разумно и адекватно рассуждал, но, выпив даже рюмку, становился самым настоящим бомжем. Помню, как он пел своим мощным басом под аккомпанемент гитары. Умер он от кровоизлияния примерно через месяц. На поминках, организованных бывшими женами, было довольно много народу, речей о рано ушедшем таланте. Но  последние  месяцы и Стависский провел уже в сплошном угаре. Он ничего, кроме боярышника не употреблял, а его сосед по подъезду, рассказал, что однажды тот позвонил к нему в квартиру, стоя на коленях, держа православный крест и умоляя дать денег на «фурик», т. е.  на боярышник.
       Почти каждый вечер заходил близкий приятель с флаконами боярышника, который пили, морщась, разбавляя водой.  Еды в доме давно не было никакой, лишь я, да Вова подбрасывали крупу.

   
     Но время -- рассказать об Игоре К., ближайшим и самым колоритном друге Стависского. Игорь был гитарист  и скрипач.  Музыкантов я знал много. Игоря же отличала редкостная доброта и честность. И вообще  был он «нормальным мужиком», каких, в общем-то, мало. Наверное, этим сказано многое: доброта обычно тянет за собой целый ворох проблем и неурядиц. Но мне хотелось бы рассказать о нем подробнее, пока память окончательно не стерла воспоминания о нем и пока я помню кое-что из наших прогулок в районе улицы Р.


          Впервые я увидел его, когда Стависский пришел с ним ко мне послушать что-то из музыки или подключиться с гитарой, точно не помню. Как же мы с ним сошлись? Игорь, как мне сказал Ставиский,  в завязке и не пил уже лет десять. Он часто заходил на кухню со своим боксером по кличке Боня, всегда выражавшем восторг от встречи с каждым и всяким, где наше знакомство и продолжилось. Тогда  он был крепкий дуб-боровик в желтой дубленке, с аккуратно подстриженной бородкой и бритыми щеками, сквозь которые проступала щетина. Жил он через дом по соседству с матерью, женой и сыном. Мама Игоря, переехавшая к нему жить под старость, была, в свое время, если мне не изменяет память, заместителем директора по хозяйственной части крупного медицинского института. У нее  росла и воспитывалась дочка Игоря Катя, выросшая  нормальным человеком, в  отличие от двух сыновей Игоря, чье детство прошло в пьяном угаре родителей и которых Игорь, в конечном счете, и пережил. Особая беда Игоря —  был его младший сын, состоявший на учете  в психдиспансере, и сходивший с ума после упаковки феназепама.  Игорь часто говорил о  своих непутевых сыновьях.  О старшем, гитаристе, играющем в поездах, и о младшем, крадущего у Игоря все,  что можно было продать: усилители, гитары,  разный домашний инструмент. О дочке же, которая воспитывалась и выросла у бабушки,  его матери, Игорь говорил  совсем другим тоном. С гордостью он однажды сказал: «Катя поступила на вечернее отделение химико-фармацевтического. Пусть только учится, я буду платить». Тогда он еще неплохо зарабатывал. Дядя Игоря был из немцев и носил невероятную немецкую фамилию Геринг (я сейчас жалею, что не записал тогда рассказ Игоря, какие перипетии были связаны с такой фамилией в еще не такие далекие времена). О своем отце он не говорил. Часто  Игорь рассказывал о своих гастролях, но моя память моя, к  сожалению, почти ничего не сохранила, кроме того, что само собой, каждый концерт сопровождался обильной попойкой.


         В округе Игорь пользовался уважением: «Надо съездить в Лугу, — грубовато сказал он как-то молодому парню на тропинке возле нашей улицы, — съездишь со мной?». И надо было слышать, как тот долго оправдывался, что по  каким-то  там причинам  съездить с ним не сможет. Был он лидером и среди музыкантов. «Однажды, — рассказывал он, — надо было выбивать деньги за работу всего ансамбля.  -- Сидят, — продолжал он, — несколько чиновников и отказываются платить. -- Извините, — сказал Игорь, — надо разобраться».  Медленно раскурил трубку и  по пунктам доказал, что им причитается такая-то сумма. «А на мне весь коллектив музыкантов висел, бабки-то неслабые, — с гордостью вспоминал он.


         Незаметно я сошелся с ним, я подпольный человек, у кого тогда не было почти  другого общения.  У Стависского. часто были запои, и мы с Игорем  ходили гулять вдоль нашей  улицы и вели длинные разговоры. Но скажу два слова о наших увлекательных прогулках и то, что мне удалось запомнить.  Ну, скажу, во-первых, о сверхобщительности Игоря.  Чуть ли не каждый встречный оказывался его знакомым, будь то пьяница или вполне благополучный человек: музыканты, музыкальные менеджеры, я запомнил даже одного конферансье. Я помню, как одна женщина назвала его лучшим гитаристом в городе. С ними Игорь заводил длинные разговоры, тут же подходили полупьяные люди, которым не хватало на бутылку и добраться до продуктового магазина,  куда мы обычно направлялись, можно было только за час, а то и больше.
Во время прогулок я, мало приспособленный к жизни, с интересом выслушивал его рассказы о целебных свойствах растений, разных хитростях домашнего хозяйства, об особенностях собачьих пород: он был большой собачник. Часто Игорь повторял историю, как он вывез на самолете с дальневосточных гастролей, спрятав в багаже, мальтийскую болонку, прожившую у него впоследствии много лет. Врезалась в память мне история, которая случилась с ним при возвращении из деревни. За рулем машины сидел его брат, Игорь  тогда был пьян. Неподалеку от дороги он увидел маленьких медвежат, остановил машину и направился к ним. Неожиданно выскочила из-за кустов медведица и с ревом бросилась за Игорем, который едва успел добежать до машины. Об этом случае он рассказывал  как-то спокойно-небрежно, будто если медведица его разодрала, было бы в порядке вещей. Любовь к животным была вообще  продолжением его доброты, терпения, покладистости. Несмотря на свой грубоватый голос-баритон, был он сентиментален, иногда детски наивен. «Однажды, — рассказывал он,—позвонил  Лене(дочке) и попросил приехать». (жила она тогда со своим молодым человеком где-то рядом с Финляндским вокзалом). — «Идем со мной и не спрашивай, куда», — сказал он. Дочь приехала, и они пошли в сторону Удельной. Когда же выяснилось, что он ведет ее проходить медкомиссию для получения водительских  прав на его старенькие красные «Жигули» с полосками по бокам, дочь чуть не расплакалась: и машина-то такая ей была уже  не  нужна, да и зрение ей почти не позволяло. С этими «Жигулями» история была особенная. Не один год, пока Игорь был в завязке, он тайком от жены откладывал деньги на покупку машины, отказывал себе во многом, и когда машина была куплена, она стала незаменимым подспорьем: носить с собой на выступления гитару с усилителем – «комбом» ему было уже тяжеловато. Но «жигули» уже потом Игорь отдал зятю, который благополучно использовал их на запчасти для своего «Опеля». Игорь поведал об этом с большим сожалением, когда же я  бестактно спросил, не обидно ли это ему, он решительно возразил своим басом «Ну-нет». Признаться в своем порыве ему трудно было даже себе.


      Наверное, надо упомянуть о его остроумии и чувстве юмора. «Слышь, знаешь анекдот?» -- как-то спросил Игорь. «Для китайцев, — сказал он, — мы все на одно лицо». Когда я, однажды заведенный хамством официантки в кафе, рассказал о нем Игорю, он тут же поведал о  случае на гастролях: возвращаются они после концерта где-то в Тмутаракани, а в гостинице на них начинает кричать вахтерша, что поздно пришли, сейчас будут пить водку, шуметь и т. п. «Ну, да, — отвечал Игорь, — того, что есть, нам будет мало, сейчас еще пошлем гонца». Вахтерша — в крик. «Так это еще не все, — продолжал он, — мы сейчас и девок приведем…» «Вижу, -- говорит, -- та стала улыбаться, поняла и успокоилась». Так что, поучал он меня, сразу не кипятись, найди подход.


     «Игорь, — спросил  я его как-то, — когда ты впервые  взял в руки гитару?». И оказалось, что он  самоучка, выучился играть где-то в четырнадцать лет, играл,  как и все тогда в компаниях. Когда служил в погранвойсках в Карелии, играл в ансамбле, потом уже сам выучился играть на скрипке. Часто, в разговорах, он употреблял слово «герр». «Но, кто, кто же  этот «герр?» — спросил  я как-то. — Ну, «герр», это  сам Соловьев-Седой,— с гордостью пробасил Игорь. — Много поездил я с ним на гастролях, много было тогда  выпито-перепито». В общем, начинал  он играть с оркестром Соловьева-Седова, даже с кем-то из «Поющих гитар» в «Ленконцерте», в ансамблях не удержался, а вот теперь уже с трудом находил, как он выражался, «халтуру», в ресторанах. Много он говорил о гастролях в Швейцарии, туда он ездил с молодой скрипачкой, Германии, где он подряжался играть в ресторанах. Но там ему, судя по всему было отчаянно скучно, даже когда его приглашали играть для успокоения собак или для растений, чтобы лучше росли. «Не могу, — говорил он,  — выдержать больше двух-трех недель. Тянет домой». К политике, да и вообще к деньгам он был равнодушен. Когда же Ставиский предложил переписать свою квартиру в пользу Игоря, тот отказался, сказав, что у него есть своя.
В нем вообще жили два начала: интеллигентское и в молодости разухабисто-драчливое,  приведшее его молодого к судимости, к колонии-поселению, а позднее и к ранней смерти. Там он встретил и вывез тогда еще в Ленинград будущую жену востроносую Галю, которая всю жизнь не давала ему выпрямиться, висела как гиря, и Игоря сносило к своим шпанским дружкам из рабочего квартала неподалеку.


     Постепенно я познакомился  и с этой тощей, как вобла,  Галей, работавшей поварихой в детском садике. Галя часто перекрашивала волосы в самые немыслимые цвета:  льняной, красно-розовый, черный и больше всего любила чифирить.


      С удовольствием Игорь говорил о своем доме в деревне псковской области, где он по возможности любил бывать, уговаривал и меня там купить участок.  И мне кажется, Игорь окончательно начал спиваться во многом от  впечатления, вызванного беседой с соседом по деревне, — хирургом-патологоанатомом.  Как-то на рыбалке у себя в деревне,  рассказывал Игорь, тот признался: «Делаю вскрытие и вижу: гладкие, чистые сосуды у человека. Хороший был человек, пьющий: сосуды без бляшек, все вычищены водкой».

 
     Вскоре, как-то поздним вечером,  я встретил Игоря, который с трудом ворочал языком, голова его болталась из стороны в сторону. Он еле шел с гитарой в футляре, одетый в концертный костюм и с маленьким усилителем — «комбом». Я понял, что он сорвался. Я стал его часто встречать у Стависского на кухне. Сначала Игорь приносил водку, а вскоре уже и флаконы с боярышником, и они вместе выпивали, делая немыслимые коктейли из томатного сока, боярышника и чего-то еще. Если мы и гуляли вместе, то уже значительно реже, и я осуждающе помалкивал. На одной из прогулок Игорь как-то сказал: философски: «Что делать, если нас постоянно опускают». Я возразил, хотя и сам тогда не мог разобраться с самим собой: «на то мы и люди, что от  нас самих много зависит». Игорь согласно закивал, согласившись. Но вечером опять сидел на кухне у Ставиского. Как-то он пригласил меня послушать свою игру в ресторане на Невском, и, наверное, это было его последнее выступление. Старенький «комб» часто фонил, но играл Игорь чисто и безупречно, как всегда.


       Это было уже после смерти матери и двух сыновей-недоумков и самого Ставиского, пришедшего ко мне перед смертью на улице в поисках каких-то мифических чеченцев или молдаван.  Не сразу, правда, у Игоря  начались проблемы со здоровьем. Все чаще и чаще он отказывался от прогулок: то сердце, то радикулит, то головная боль. При этом он никогда не отказывался от посиделок с водкой с соседом с первого этажа: относительно благополучного пьяницы, знающего меру.  На все мои уговоры завязать он неизменно отвечал: «Я свое пожил. А потом, пойми: смерть двух сыновей и матери». «Надо же держаться», —легкомысленно  сказал я и тут же пожалел о сказанном. Но приступы были все чаще и чаще и болезненнее. Он уже лежал почти целыми днями. Игорь умер через два дня после смерти жены. Было ему всего пятьдесят  шесть лет. Я попрощался с ним в траурном зале ближайшей к нам районной больницы. Когда я вошел, то обратил внимание на торчащую из-под простыни  ногу покойного в заскорузлом, белесом ботинке. Самого Игоря было почти не узнать. У морга больницы я встретил группу хорошо одетых музыкантов, провожавших Игоря в последний путь и стоящую кружком. Особенно я запомнил одного с холодными рыбьими глазами — по виду  музыкального менеджера. А ведь Игорь вполне мог быть среди них… Какой контраст!  Распоряжалась всем дочь покойного Катя, кажется на седьмом или восьмом месяце, и ее молодой человек или муж, и его мать, моложавая блондинка.
               
               
Большинства персонажей уже нет в живых и умерли они, скорей всего, людьми с чистыми сосудами. Я же взял смелость рассказать о них.