Мой адрес не дом и не улица

В тот год мне выпала "горящая" путевка в Дом творчества худож­ников в Паланге, и я взял от­пуск. Стоял декабрь. В Уфе было ветрено и морозно, и в Риге, куда я прилетел через три часа, была, по уральским меркам, поздняя осень. Моро­сил теплый редкий дождь. В сквере, неподалеку от желез­нодорожного вокзала, в свете призрачных желтых огней о чем-то шептались влюблен­ные.
Я побродил по улицам ста­рой Риги, сел в электричку, почти пустую, и глубокой но­чью вышел на станции Кретинга, уже в Литве. Автобус привез меня и еще несколь­ких отпускников прямо к Дому творчества. В вестибюле за массивным письменным сто­лом сидела усталая женщина в кофте, наброшенной на пле­чи. Она выдала каждому по листку бумаги. Мы должны были, не таясь, излить на ней свою биографию в цифрах и фактах.
По столу беззастенчиво прогуливалась белка, обнюхи­вая телефон, авторучку, газе­ту. Ее сообщница с такой же тщательностью обследовала пол. Регистратор встала из-за стола и, добродушно ворча, выпроводила их на улицу.
Художники в Доме творче­ства жили своей колонией.
Выезжали на пленэр, флирто­вали, заводили для вдохнове­ния короткие курортные рома­ны, обсуждали свои работы, порядочно пили. У них был староста, избранный на демо­кратической основе, — та­лантливый и мудрый молдава­нин Филимон Хэмурару. Он превосходно иллюстрировал сказки для детей.
Со мной в одном номере жил тщедушный тракторист из Казахстана Белекей Шарипов, а по соседству весь в болез­нях почтальон из курской де­ревни Зарубин и добродуш­ный и наивный богатырь-ки­номеханик из Бердичева Але­ксандр. Его сразу стали звать "Саша с Уралмаша". Каждый проводил время как хотел. Я повадился ходить в костел, слушать орган. В огромном ухоженном парке было озеро. Оно замерзало, поселившихся там лебедей со всех сторон теснил лед. Я приходил сюда их подкармливать. Часами бродил вдоль берега моря в поисках янтаря. Собрал десять-пятнадцать капель. По­бывал в Клайпеде и Лиепае. В одном из его кафе ради экзо­тики принял приличную пор­цию рижского бальзама. На сердце и в желудке потеплело.      
В Паланге я чувствовал се­бя статистом, снимавшимся в фильме "Мертвый сезон". Чи­стенький, аккуратный и малолюдный в декабре "западно­европейский" городок. По первому же девственному снегу утром прошуршала на велосипеде простоволосая крепкая женщина в телогрей­ке и брюках. И тишина.
Отдыхающие в Доме твор­чества мужчины — художники и управленцы, инженеры и механизаторы — настойчиво атаковали юную статную кра­савицу: глаза с поволокой, бровь соболиная, здоровый цвет лица, походка "от винта", плывет по улице, якобы нико­го не замечая. С годами она обещала стать пышной, но не менее обольстительной жен­щиной. В том декабре она была строга и неприступна: медсестра... из Уфы готови­лась выйти замуж. Башкирию в Литве представляла еще и Груня — комсомольский ра­ботник из Толбазов, доброде­тельная и несколько дикова­тая девушка.
Вечерами, прогуливаясь по Паланге, старики и молодежь, коммунисты и беспартийные вожделенно посматривали на огни ночного ресторана "Бируте": Каждому хотелось пе­решагнуть порог этого "верте­па", вкусить чуток сладкой жизни. За вход брали (боюсь ошибиться) то ли рубль, то ли червонец. Товарищи при деньгах (дам и господ тогда не было) отважно отдавались "Бируте", просиживая в ресторане до самого закрытия, до четырех утра. Их обслуживал официант, смахивающий на кадрового офицера абвера: военная выправка, мускули­стая грудь, чисто выбритое лицо, редкие светлые волосы на голове. И при этом слегка презрительная мина, снисхо­дительно-барское отношение к быдлу, которое приперлось в ресторан.
По субботам и воскре­сеньям из Вильнюса приезжали модные бит-группы (предшественники рок-групп). Они пели песни на английском языке из реперту­ара "Битлз", Тома Джонса, Энгельберта Хампердинка, Фрэнка Синатры... Иногда, чтобы потрафить россиянам, бородатый солист начинал импровизировать на ломаном русском языке:
По диким степям
Забайкалья,
Где золото роют в горах,
Бродяга, судьбу проклиная,
Тащился с сумой
на плечах...
Россияне умилялись, готовы были пустить слезу, горячо аплодировали, а, выйдя под утро из "Бируте", кричали что есть мочи на всю Палангу:
Ти ж мене підманула,
Ти ж мене підвела,
Ти ж мене молодого
З ума-розуму звела.
…Раньше я пользовался лю­бой возможностью, чтобы хо­тя бы на день-другой завер­нуть в Москву. Так было и на этот раз. Я отказался от са­молета Рига— Уфа и из Клай­педы поездом отправился в столицу. 31 декабря остано­вился в одной из гостиниц ВДНХ — самых доступных и любимых "простым народом". В номере, кроме меня, обос­новались грузин и армянин — мужчины без возраста. Позна­комились и по обыкновению советских людей заговорили о политике и политиках. Вспом­нили Леонида Ильича, Влади­мира Ильича, и перед нами с роковой неизбежностью зама­ячил образ Сталина. Грузин восхищался его твердой во­лею и проницательным умом. Армянин и я называли его ти­раном, маньяком-убийцей. Мы начали хватать друг друга за грудки, назревала драка: южный темперамент — штука легко воспламеняющая­ся. Вдруг армянин показал нам на часы: до полуночи ос­тавалось несколько минут. Мы враз успокоились и полезли в свои чемоданы и авоськи, а грузин вдобавок распахнул створку окна и извлек из про­странства между рамами сверток. На столе появились хлеб, водка, колбаса, яйца, сулугуни и вино. Разлили вод­ку по стаканам и выпили за новый год, пожелав друг дру­гу здоровья, счастья и добра. Потом выпили за дружбу. И любовь, добавил грузин. В ту ночь мы верили, что нет на свете такой силы, которая смогла бы нас поссорить.
Зарождался новый, 1971-й год.