Ведьма

       Ночь тихая была, светлая. И не только от яркой луны и белого снега, но и от темных домов, которые как будто отдали все свое светлое, что было в них, улице и впитали в себя все её темное. Самыми темными были окна, чернеющие как пустые, бездонные, безжизненные глазницы. Но за этими окнами была жизнь, были люди: добрые и злые, веселые и грустные, такие, которых величали по батюшке и кланялись им при встрече, и такие, про которых говорили: «Дрань безпортошная»! Одним словом – были в этой деревне люди такие же, как и в других в то время. В то время, когда каждый жил для себя, а все вместе – для батюшки царя. Да еще война была. Горькая война, слепая, бессмысленная: за царя, за каких-то союзников, за обещанные неведомые Босфор и Дарданеллы…
       Забрали мужиков воевать. Много вернулось покалеченных, многие были там, а многих уже не было. Нигде…  Ну а кое-кому, таким как зажиточный мужик Трифон, удалось откупиться от призыва. Был Трифон в деревне «самым» изо всех «самых». И односельчане, встречая его,  снимали шапки и, почтительно склоняя головы, говорили:
       – Доброго здоровьица, Трифан Стяпаныч...
       А он только молча кивал да еще сильнее выпячивал грудь, отводя свои широченные плечи назад. Ну, а мальчишки, которым он сквозь зубы цедил: «Голытьба, мать твою…», не шибко-то боялись и посылали ему вдогонку очень, по их мнению, ругательное и оскорбительное слово: «Сплуататор!».
       Вот в эту светлую, лунную и морозную  ночь объявилась у Трифона во дворе ведьма. Слух о ней недавно пошел по деревне. Ходит, будто, по дворам ночами, скотину портит. Трифон с женой в это время крепко спали, из гостей пришли сильно хмельные. Мать их разбудила. Злая она была, ворчливая, может, поэтому и спала плохо. Вышла на двор, слышит, корова топчется. Не по себе старой стало – про ведьму вспомнила. Успокоилась корова и слышно, будто доит ее кто-то. Обмерла баба...
       – Тришка! Тришка, нечистый дух! Вставай! Корову портит! Ведьма! – с воплями залетела мать в избу.
       Вскочил Трифон. Завыла жена:
       – Ой,  мамынька! Не пущайте его! Триша!   
       – Возьми топор, топор хоть возьми! Господи! – закудахтала, засуетилась старуха и сунула обезумевшему сыну топор.
       Трифон не отрезвел от страха, а впал в такое состояние, когда кажется, что со стороны себя видишь: он старался бежать, но ноги еле двигались, преодолевая свинцовое оцепенение. В глазах рвались красные кружева. Уши, будто наполненные водой, слышали только гул, разрывающий его, Трифонскую, башку, готовую вот-вот лопнуть от напряжения. И только одна мысль – «Убью»!
       Вот и она. Стоит на коленях возле коровы. Доит. И шаль черная, и лица не видно! Увидела его, кинулась прочь. Отпрянул Трифон, проскочила она мимо, да на забор. Тут и настиг ее топор. А бабы Трифонские на крыльце голосят:
       – Караул! Люди! Спасите!
       А кого спасать-то? Сбежался народ, огонь зажгли. Лежала она черной тенью на желтоватом от лунного света снегу. К груди прижимала жестяную солдатскую кружку.
       – Господи… Как же вы теперь, детыньки… Милые... Сиротки вы мои. Как же это, а... – только и прошептала.
       Умерла Люба во дворе зажиточного мужика, у которого были и батраки и коровы.  А у нее – сынишка да дочка, погодки. Муж недолго воевал, вернулся израненный, помер. Бедно жили. Люба после смерти мужа совсем зачахла, работать не могла. Да и негде было – кто хилую в батраки возьмет. Хозяйства своего  давно не стало. Дочурка обезножела от голода. И решилась Люба по дворам ночами ходить, молоко от коров воровать. Да много не брала, надаивала только кружку, что муж с войны привез. Только кружку, чтоб хоть ей немного было, ей, младшенькой. Он сильно её любил, беречь завещал перед смертью. Тихо сказал умирая: «Как же…, как же вы теперь… береги ее Христа ради, Любушка… береги ее, доченьку нашу…»