Глава 10. Искушение Арбатом

          Метод Архитектора. Часть 2. Синий  бархат упрямых иллюзий

          Глава 10. Искушение Арбатом

          Гришка сидел на кухне и читал газету. Лицо у него было удивлённое.
          - Чем ты так увлёкся, сокол мой ясный? – Марине было чуть смешно видеть, как Гришка сосредоточился над газетной страницей.
          - Закон вышел. Об индивидуальной трудовой деятельности. Сашка велел изучить. Сказал, ворота в капитализм открыты.
          - Это что такое?
          - Это значит, что, например, ты можешь быть частнопрактикующим врачом и тебя не посадят за это в тюрягу. А я могу рисовать проекты, или картины, и продавать – и тоже не посадят. Или репетиторством заниматься. И тоже не посадят. Интересно.
          - Живо представляю себя делающей операцию под общим наркозом у нас в комнате.
          - Ты ж ещё не оперировала сама?
          - Нет конечно. Мне ещё два года в ординатуре учиться прежде чем к столу встать, так чтоб самостоятельно. И то если возьмут в ординатуру.
          - Тебя, да чтоб не взяли?
          - Ну вот сейчас ещё полгода просижу дома, мозги жиром заплывут, - и ага.
          - Ой, да, я и не сообразил – нам без твоей зарплаты ещё долго жить. Бли-ин. Ну что ж, очень я считаю своевременный закон. На Арбате места хватит.
          - Почему на Арбате?
          - А там сейчас художники сидят, портреты рисуют. Совсем недавно началось. Толпы народу по Арбату шмонаются, и, все хотят портретов. Мне – практика, семье – приварок. Ты ж не видела ничего этого, мама-квочка!
          - Я тебе дам квочку! Наплодил детей, а сам по Арбату гуляет! Без меня! С кем это ты там прохлаждаешься? С художницами небось своими... свободными? – Марина, изображая Солоху, упёрла руки в боки, нахмурилась, но выдержать мину не смогла – так комически изобразил испуг Гришка.
          - Ходил, смотрел, там реставрации сейчас идут, наша контора там головная. Там забацали полную переделку всей улицы. Проект с точки зрения сохранениея духа истории кошмарный, но будет людям место где гулять.
          - Вот, один вред от вас, архитекторов! Дома бы жилые лучше нормальные придумали!
          - Я не при чём! Это давно утверждено. А народ там уже поселяется – рисуют прохожих. О! – Гришка вспомнил слова препода по рисунку. – Точно! Я же могу в двух ипостасях – портрет и шарж! Цены мне нет! Эх, заживём!
          - Слушай, ну либо будешь халтурить, что не есть хорошо, либо времени на думать не останется. Работай спокойно, а? Проживём как-нибудь.
          - Нет ты послушай какой слог: «Законодательством Союза ССР и союзных республик может быть запрещено занятие и другими видами индивидуальной трудовой деятельности в социально-культурной сфере, если это противоречит интересам общества». Об интересах общества, вишь, пекутся. И да, Мариночка, фиг тебе, а не аппендицит на кухонном столе. По отдельным специальностям частную медицину запретят. Наверное, и по твоей тоже.
          - А что можно?
          - Тут без деталей. Можно курсы кройки и шитья открыть. Не хочешь?
          - Иди ты, а? Может лучше детей покормишь вместо чтоб маниловщиной страдать? У Ольки по расписанию как раз кефир. А я книжку умную почитаю. Про трупы.
          - Ты всё-таки оторванное от жизни создание, жена моя...
          - Именно! Отрезанное даже! У меня патанатомия в голове!
          - Этот закон – всего лишь отражение уже активно идущих перемен, затрагивающих самые глубинные основы жизни общества! Капитализм уже растёт, подспудно, по умолчанию, его просто сейчас легализовали! НЭП снова вернёт страну к процветанию! Вырастет класс собственников, тех, кому есть что терять!
          - По-моему, по тебе трибуна мавзолея тоскует. Ишь как заговорил!
          Гришка рассмеялся.
          - Я так и знал. Это я Сашку цитировал. Он в абсолютном экстазе от этого закона.
          - Ему-то какая польза?
          - Ему-то как раз никакой. Он за народ радуется.
          - А. Ну тогда всё ясно. Вот некоторые люди – альтруисты, он вообще как Белинский, всего себя готов отдать. А некоторым лишь бы подушка помягче.
          - У меня она и так самая мягкая, - Гришкин взгляд остановился на Марине. Она вдруг покраснела, как девушка. Он притянул её на колени, отодвинул воротник халата, взял в ладонь полную молока грудь с голубоватыми прожилками под сливочно-белой кожей, поцеловал. - Маешь вещь. Эх до чего ж ты хороша, мать. Вот переведем Ольку на нормальную еду, с кого я буду мадонн рисовать?
          - Придется переквалифицироваться на изображение трудовых будней советских врачей! На работу-то мне выйти придётся.
          - Годится. Композиция проста: в левой руке младенец у груди, в правой скальпель. И сразу на госпремию. Скажу новое слово в соцреализме. Впрочем нет. Петров-Водкин уже сказал. Эх, досада.

          Гришка разрывался между проектами и заработком. Начальник его, хороший ментор и откровенный гедонист, с удовольствием распределял участки работы между подчинёнными, оставляя себе финализацию идеи, целеполагание, контроль, и звание руководителя проекта. Коллектив был что надо – яркие, способные к самостоятельной работе специалисты, с идеями, квалификацией и амбициями. Шансов на разработку чего-то своего у Гришки было намного больше чем в традиционных, возглавляемых архитекторами старой закалки группах. Однокурсники жаловались, что спустя два года после выпуска они так и продолжают отрисовывать «детали заднего крыльца», а Гришка помалкивал, не желая их расстраивать: ему был обещан карт бланш на проект конторы какого-то колхоза – выезжать в дальнюю деревню никому не хотелось.

          Тем не менее, он так и не мог решить, чем заниматься всерьёз. Архитектура нравилась ему всё больше и больше, - масштабом влияния на жизнь, плотным сплетением творчества и серьёзной работы, и тем что результат этого осязаем и видим людьми. («Хотят они этого или не хотят», усмехался он). Архитектурная среда формирует мировоззрение, думал Гришка, и если дать человеку возможность (вынудить!) жить в красивых городах, в осмысленно спроектированных удобных эстетичных квартирах, видеть из окна гармонию, а не помойку из «обувных коробок» - такой человек будет более восприимчив к прекрасному, и будет сильнее противиться всему антиэстетическому – в личной, общественной, и политической жизни.
          Он считал, что если уж у него получается проектирование, то он просто обязан работать в этом направлении. Да и не столько чувство долга толкало его – азарт, возможность как-то украсить жизнь, возможность знать судьбу и видеть результаты своего труда может быть даже ежедневно, и надежда на то что от его работы чья-то реальная жизнь станет лучше. Он мечтал о красивых жилых небоскрёбах – западные журналы были полны картинками стройных зданий, из которых открывались виды то на океан, то на переливающийся огоньками реклам ночной город, то на широкую, ровную степь, то на дальние горы. Ну и что что ничего этого нет в Москве. Зато есть река, и холмы, и парки, и купола выживших церквей видны ещё кое-где – было бы откуда глядеть, а вид найдётся. Он разглядывал фотографии общественных зданий – библиотек, спортивных центров, школ, детских садов – и понимая, как многого лишены соотечественники, надеялся, что, если коммунисты будут умнеть такими темпами как сейчас, интересная архитектура станет возможна и на родине.
          Он думал о «бумажной архитектуре» - множество опередивших время проектов так и оставалось в эскизах или макетах, без всякой надежды на их реализацию. В другое время или при другой власти они бы воплотилсь в прекрасные здания. Он и сам готов был работать в стол, но очень хотел, по любимому тосту архитекторов, «чтоб стояло».

          Живопись манила его не меньше. Слишком много оставалось того, что никак не ложилось в проекты. Слишком многому он научился, слишком многое варилось в подкорке, звало к экспериментам и провоцировало наглеца в Гришке на попытки что-то сделать в чистом искусстве – хотя он для себя называл это словами попроще. Слишком дорог ему был тот жар, та дрожь в пальцах, которая властно говорила – пора.
          Времени на живопись было мало. Работа часто держала его в конторе вечерами, и Арбат был единственным местом где он мог отработать какие-то приёмы, доведя их до совершенства, и, вдобавок, получить за это деньги. Он делал и портреты, и шаржи, походя осознав, что ему нельзя браться за шаржи в дурном настроении – тогда у него выходили злые карикатуры, и это было жестоко по отношению к доверчиво садящимся позировать людям, которые пришли за весёлым сувениром, а вовсе не за сеансом жёсткого психоанализа.
          Он видел, как рисуют соседи. Некоторые были честными профессионалами, кое-кто даже с полётом. Другие были ловкими ремесленниками - на их листах с неимоверной скоростью появлялись плоские, выхолощенные, приукрашенные, – через двадцать лет этот жанр стал называться «отфотошопленные», - лица. Такие рисунки уходили на ура, потрафляя неразвитому вкусу. Часть халтурщиков, впрочем, чуть погодя переквалифицировалась в рэкетиры – разбив Арбат на участки, они пытались собрать дань с тех, кто продолжал рисовать. Случилось несколько шумных разборок, в том числе кровавых.
          Шальной заработок радовал, и очень просто было поддаться соблазну. Гришка наблюдал за арбатскими художниками, и ему всё чаще и чаще хотелось уйти оттуда и никогда не возвращаться. Он видел, как ровесники безнадёжно портили себе руку и глаз за полгода. Он видел, как художники спивались и садились на наркотики, как сходили они с ума от непомерных денег. Много позже он понял, как ему повезло - родители были здоровы и трудоспособны, а потребности семьи скромны. Но была и доля его личной заслуги в том, что он не скатился, да даже не заслуги – бременем и спасением оказался мучительный перфекционизм, заставлявший делать каждую работу как последнюю.

          По Арбату ходило много иностранцев - мода на Россию была на подъёме. Приезжие из дальних стран скупали всё оптом – от матрёшек, ушанок с эмблемами и пионерских значков с кудрявым Володей Ульяновым до картин и антиквариата. Арбатцы быстро сориентировались, и те, кто уже приучился рассматривать живопись лишь как способ заработка, с удовольствием штамповали «руссконькое» - жёлтые поля с церквушками на горизонте, печальные ивы над заросшими ручьями, стоги сена под косым дождём, тепло светящиеся окошки покосившихся избушек среди вечных российских снегов. Работы бывали неплохими, иногда технически безупречными, но только в некоторых бэкграундом светилась безусловная любовь и понимание того мира, который отражался на холсте.
          Как-то, когда Гришка мучался над заданной себе акварелью, злясь, что забыл принцип – акварель только в одинчестве и покое,- к нему подошёл хорошо одетый человек и с сильным акцентом попросил показать, что ещё у него ещё есть с собой. Гришка достал картоны. Тот долго внимательно изучал их, потом спросил, где он ещё может посмотреть работы. Гришка позвал его домой, особо не задумываясь. Тот пришёл, с бутылкой, как к знакомым, отказался от угощения, но коньяк лимоном закусил.
          Рене оказался французским галеристом. Он смотрел работы внимательно, выбрал пару больших пейзажей, пару вещей поменьше, и один из Марининых портретов. Потом Гришка достал папки с рисунками. Рене покачал головой – не сегодня. «Я приду завтра, если позволите. Мне как сомелье надо сделать перерыв. Глаз замылился», - он улыбнулся. Договориться о цене было несложно – Рене предложил раза в два больше, чем Гришка теоретически мог бы выручить на Арбате. Гришка с сомнением покачал головой – маловато – и француз с лёгкостью накинул. «Ваши работы стоят дороже, но Вы незвестны публике. Если я прав, и работы быстро уйдут, я стану Вашим постоянным покупателем. Тогда цены будут совсем другими».
          Рене пришёл на следующий день, попросил кофе. Когда Гришка вернулся из конторы, Рене показал ему отобранные рисунки. «Это я возьму. Вот это», - он указал на другую стопку, - «я бы взял если бы это было законченными работами, идеи мне очень близки. Так что если будет настроение – может быть, вернётесь к ним?»
          Гришка был очень рад.  То, что продалось «руссконькое» его не удивляло. Но француз выбрал, среди прочего, непарадные, немэйнстримные вещи, чернильные работы, сангины, рефлексивные символистские рисунки – то, что делалось в тишине, в одиночестве, в глубоком отстранении. То, что Гришка про себя называл кровопусканиями.
          Поговорив с арбатскими коллегами, с профессиональными художниками, он понял, что продешевил раз в десять. Когда Рене позвонил, Гришка даже удивился – тот предлагал честные условия. Ещё пара серьёзных покупателей – один из ФРГ, другой из Голландии, - помогли Гришке расчистить место в кладовке и заодно почувствовать прилив вдохновения, которого он стеснялся, считая позором меркантильную радость от получаемой наличности. Много лет спустя он прочел сильно его утешившее признание очень хорошего писателя, что гонорар за книгу – один из мощнейших стимуляторов творчества, круче ЛСД.

          Экспортная деятельность подняла новую волну размышлений на тему «что делать?». Уехать?  Зачем, если худшие времена позади, и они – два молодых перспективных специалиста, получающих удовольствие от работы, детей, жизни, связанные узами дружбы с множеством прекрасных людей, могут себя отлично чувствовать и на родине. Надеяться на западные контакты, строить другую жизнь, стать свободным художником? Сама идея делать ставку на заработок живописью казалась ему изначально порочной. Вариантов было ровно три: честно творить и голодранствовать, кое-как перебиваясь случайными продажами, либо поселиться на Арбате, либо тщательно следить за конъюнктурой и писать «под клиента». Первый отметался автоматически, остальные два были недостойной пакостью. «Талантливый художник – тот, который пишет то, что покупают, гениальный – у кого покупают всё что он пишет.Вот когда будут всё из-под рук выхватывать, тогда и станет ясно что делать, а пока мне и на двух стульях неплохо», решил Гришка.
   
          Впрочем, отношения с западными коллекционерами можно было поддерживать и из Москвы. Для этого необходимо было участвовать в выставках, работать над контактами. Это не было сложно – Гришка по-прежнему с интересом ходил по галереям, тем более что там уже массово появлялись работы однокурсников, и тех ребят из Строгановки кого он заприметил в студенческие времена. Как-то без шума открывались новые площадки, и просачивались на публичные выставки работы, раньше обречённые лишь на узкую, хоть и качественную, аудиторию квартирников.

          На Малой Грузинской народу, как всегда, было много. Марина задержалась у работ Файбисовича. Гришка пробирался сквозь толпу к полотнам любимого Калинина, когда на плечо его опустилась лёгкая ладонь и низкий усмешливый голос тихо произнёс совсем рядом: «Привет». Гришка вздрогнул, как от разряда. Он узнал и ехидную хрипотцу, и прикосновение.
          Аля стояла сзади него, так близко, что он чувствовал тепло её тела. Чуть касаясь, провела рукой по его плечам. Гришка непроизвольно напряг мышцы.
          - Ого! Ты стал ещё роскошнее. Из прелестного горячего юноши вырос шикарный сочный мачо. – Её голос звучал каким-то «итальянским стаккато», хотя Гришка затруднился бы объяснить, что это такое.
          Она обошла его, и они теперь стояли лицом к лицу. Гришка поискал глазами Марину. Аля усмехнулась, проследив за его взглядом.
          - Ага, забоялся! Подруга?
          - Жена.
          - Ничего, мне можно, - Аля нежно обняла Гришку. Сквозь тонкую ткань рубашки он ощутил так хорошо памятную гибкость узкого тела Её бёдра чуть подались вперёд. Гришка почувствовал как его захлёстывают паника и знакомое чувство кипящего безрассудства. В пальцах, вспомнивших правила обращения с двумя маленькими твёрдыми бугорками, что уперлись в его грудь, горела кровь, и он совершенно не знал куда девать руки.
          - А у тебя хороший вкус, партнёр! Она горячее меня? – Аля оценивающе глядела на Марину, которая, увидев незнакомую девушку, обнимающую Гришку, явно встревожилсь.
          - Да, немного. Ты можешь сдерживаться, она нет. Но она мягче. И сосредоточеннее.
          - На тебе в смысле? Раба любви? А ты значит собственник.  Береги, хорошая девочка. Смотри, как ревнует! Подожди, я поправлю раму, – Аля повернулась к висящей слегка набекрень картине, медленно подняла руки, и Гришка, замирая не то от желания, не то от воспоминаний о желании, сквозь широкую пройму чёрной блузки без рукавов увидел плавную линию сладкой на вкус, как он помнил, груди. Ладони вспотели. Он чувствовал что ещё минута – и он будет выглядеть неприлично. Аля заметила его покрасневший лоб и напрягшуюся шею, опустила глаза к его джинсам, и улыбнулась довольной, хитрой, кошачьей улыбкой.
          - Ты её учил или она тебя?
          - Мы учились вместе. Но твоя школа дала мне хорошую фору, - Гришка овладел собой, улыбнулся. – Как Павел?
          - Будем считать что ты не спрашивал, ладно? - Алин взгляд почернел, уголки губ опустились. – Ты ведь ничего не можешь сделать. Сейчас.
          Сполох погас так же быстро как разгорелся. Гришка расспросил Алю о безопасных вещах – работе, выставках, проектах, мимоходом пожаловался на бюрократию и засилье стариковства в архитектуре. Потом Алю кто-то срочно позвал, и она, поспешно, уже по-дружески, обняв Гришку, исчезла в какой-то подсобке. Марина, как только Гришка простился с Алей, потащила его в фойе.
          - Кто это?
          - Это Аля. Пойдём, она сейчас вернется, я вас познакомлю.
          - Не надо! Кто она тебе? Что у тебя с ней?
          - Ого! Мадам, да что это с вами? Вы никак ревнуете? Сейчас, естественно, ничего. До того как мы с тобой познакомились, она меня учила, - Гришка улыбался, дразня Марину и зная, что его позиция чиста.
          - Кама-сутре? – Марина хотела съязвить, но голос её дрогнул. Её захлестнуло чувство опасности, ужас от того что Гришка может думать о ком-либо ещё.
          - Как ты догадалась? – Гришка сделал вид, что удивляется её проницательности и сразу же пожалел о том что сказал.
          - Тебе с ней нравилось больше чем со мной? – Маринин голос дрожал, глаза покраснели.
          - Маленький, ты о чём? Пойдём-ка, - Гришка взял Марину под руку, повёл к выходу. – Стой. – Он поцеловал её в нос. - Мать семейства, а мыслишь как глупая девчонка, - Гришка пытался раздразнить Марину, чтобы огорчение сменилось злостью. Он думал про себя что он сволочь. И в то же время ему было очень приятно чувствовать и что его ревнуют, и что его хотят.  - Я её правда не любил. Честное пионерское. Тебя – люблю. Честное комсомольское.
          - Всё, поехали домой, юный пионер, там и расскажешь. И мне кажется что она готова была тебе отдаться прямо там, на полу.
          - Это идея, – он большим усилием выдержал нужную паузу. -  Ну, в смысле, домой поехать.
          Марина фыркнула.

          Этой ночью в Гришкином воображении встретились двое – женщина - пламя в арктической пустыне, и женщина – лесной пожар в кувшине севрского фарфора.


          *  *  *

          Аля погибнет в июне 1991-го от язвенного кровотечения, открывшегося в Нерехте, куда она уедет рисовать полуразвалившиеся шедевры Воротилова. Её не смогут, по ухабам, довезти даже до Ярославля. Павел умрёт через восемь месяцев, как ни странно, не от героина, а от болезни младенцев - двусторонней деструктивной пневмонии, которую он получит, проведя целый день за эскизами на февральском морозе в Новодевичьем монастыре. Когда Гришка увидел эти рисунки, надземные, полные торжественного покоя, то по знакомому памятнику на первом плане – фигуре с длинными, обезьяньими руками, и одна рука закрывает дыру в груди – догадался что справа от точки, с которой Павел рисовал, лежала фамильная плита, последним именем на которой было имя Али.