Зоя Яковлевна

   Когда я учился в музыкальном училище, у меня был замечательный преподаватель по концертмейстерскому классу. Не помню точно, но, по-моему, ее звали Татьяна Николаевна. Вообще, мне всегда везло с учителями, особенно в области фортепиано. Как-то раз я сел подсчитывать их количество и сбился со счету. Только по одним специальным дисциплинам они перевалили за тридцать штук. По всем остальным предметам музыкально-теоретического толка их количество выходило за рамки возможного. Почему так получалось, долго рассказывать, да и это не имеет к моему рассказу никакого отношения.
   Татьяна Николаевна (возможно и не так ее звали) была преподавателем исключительной искренности и музыкальной чистоты. Ее проницательный дар предслышания и предощущения музыкальной интонации не поддавался никаким разумным предопределениям. Перед тем, как нажать клавишу, она мягко, лебедеподобным движением вскидывала правую руку вверх и та, подобно лепестку одуванчика, медленно опускалась на белоснежные покровы клавиатуры, издавая кристально чистый "ми бемоль", полный лирических  томлений и глубоких предвосхищений чего-то прозрачного и далекого. Так она сидела с закрытыми глазами, затаив дыхание, до полного исчезновения звучания клавиши. Один раз я засек время, это продолжалось целых восемь минут. Никто не удивлялся, почему так долго она не двигалась после нажатия клавиши, устремив свой мудрый взор в точку пересечения потолка и стены, все уже давно привыкли к ее романтическим экстазам.
    Вела уроки она также проникновенно, страстно и долго. Иногда она засиживалась со своими учениками до утра, забывая о сне и продуктах питания. Студенты помнили об этих вещах и поэтому старались под разными предлогами не приходить к ней на уроки. У Татьяны Николаевны (по-моему, ее точно не так звали) был еще один природный дар, эстетически явно не увязывающийся с предыдущим ее гением, а именно - отменная физическая сила. И если она выходила из своего класса (а делала она это крайне редко) и натыкалась в фойе на своего неожиданно заболевшего ученика, то тотчас, не задавая лишних вопросов, брала его за шкирку и вторгала в класс, часа на три, для разучивания особо ей полюбившихся романсов. Разброс по репертуару у нее был небольшой. Она брала не количеством, но качеством, исполняемых ее студентами, произведений для голоса и фортепиано. Стиль ее работы был уникален. Студенты должны были по двадцать-тридцать минут играть одну ноту и учиться ее дослушивать до конца. В результате, за три-четыре часа занятий ученик успевал сыграть десять-двенадцать нот, но качество их исполнения поистине было выдающимся.
    Сорок процентов студентов класса Татьяны Николаевны (сейчас я совершенно уверен, что ее не так звали) были полностью истощены, остальные же покоились в неврологических диспансерах. Только небольшая часть самых стойких, выдержала этот параноидально-экстатический тон ее занятий. Я очень горжусь тем, что отношусь к этой категории счастливчиков, которых миновала участь быть смятыми под воздействием лирико-драматических излияний неудовлетворенной и неуспокоенной души Татьяны Николаевны (и все же, как точно ее звали?).
    Помню, один раз я был схвачен в курилке, и без лишних слов направлен на совершенствование своего предощущения пяти или шести нот. Войдя в класс, я увидел бледную вокалистку, тихо и испуганно распевавшую дрожащим голосом гамму ми бемоль минор.
- Тоже попалась, бедняжка - подумал я, и мне стало немного легче от мысли, что я здесь не один. Мы начали не спеша музицировать. Наши занятия после первого часа плавно перешли в медитацию. Я, обливаясь потом и изнемогая от удушья непроветренного класса, все время фокусировал свое внимание на расплывающейся и распадающейся на миллионы разноцветных частей ноте "ми бемоль". Пытаясь поймать линию пересечения потолка и стен, мой взгляд все время сбивался на убогий образ криво подвешенной, давно немытой люстры, не давая возможности полностью войти в завороженно-поэтическое состояние русского романса середины XIX века.
    Сегодня мы установили рекорд, нота ми бемоль игралась более двух часов, и Татьяне Николаевне (по-моему, ее звали Лариса Анатольевна) очень не понравились послезвучия нажатия клавиши. Я с ней спорил, говорил, что нужно вызвать настройщика и подкорректировать люфты у клавиатуры, т.е. рояль уже раздолбанный и никуда не годится. Но для моего замечательного и чуткого преподавателя это был слабый аргумент.
 - Димочка, - лепетала она, - надо бы дома позаниматься над звуком, часов по семь каждый день, тогда будет толк. А то, что это такое? По два часа ежедневных занятий, не будет никаких сдвигов. Это халтура какая-то, так дело не пойдет.
    Я всегда соглашался с Ларисой Анатольевной (и тоже, не то имя), лишь бы она отпустила меня сегодня пораньше. Но в том момент, когда, я уже удовлетворенно вздыхал, понимая, что сейчас, когда она закончит свои традиционные причитания, я уйду домой, мой любимый педагог неожиданно прерывала свой монолог и произносила:
- Ладно, время уже много, давай открывай "Растворил я окно".
Романс Петра Чайковского, которым мы обычно заканчивали наши занятия, означал,  что сегодня я отсюда не уйду. Но больше всего мне жалко было вокалистку. Бедняга за шесть часов наших сегодняшних занятий не пропела ни ноты. Лариса Анатольевна (по-моему, ее звали Маргарита Васильевна) иногда не замечала присутствие иллюстраторов в классе, а они боялись ей о себе напомнить. Я не скажу, что Маргарита Васильевна (и тоже не так) была лютых нравов, просто, когда кто-то отпрашивался у нее с урока, глаза у педагога наполнялись слезами и всех начинали мучить угрызения совести. Все в этот момент понимали, насколько ее дух высоко летает, и старались не приземлять ее нашими мелкими житейскими вопросами и отпросами с урока.
    Но время шло, и наши занятия стали приносить первые плоды. Не только "ми бемоль", но и несколько других нот у меня стали приобретать некую форму округлого звучания. Мы были довольны, а особенно Маргарита Васильевна (сто процентов не то имя). Конечно, первые два-три часа она фырчала, недовольная звучанием темных клавиш, но к шестому-седьмому часам занятий она удовлетворенно вздыхала и отпускала меня домой:
- Ну, вот видишь, можешь, когда захочешь. Конечно, это не идеально, даже далеко не так как надо, но с этого можно уже начинать заниматься музыкой.
Я не обращал внимания на ее критику и пожелания, потому как, если бы смел с ней в чем-то не согласиться, то все пришлось бы начинать с начала.
    Учебный год подходил к концу. На носу были «госы». В последние дни перед моим выступлением Маргарита Васильевна (я вспомнил, звали ее точно - Юлия Аркадьевна) очень волновалась и была очень нервной. Ей все не нравилось в моей игре и она требовала увеличить домашние занятия концертмейстерским классом с семи до десяти часов ежедневно, не считая того, что мы с ней занимались через день по четырнадцать часов.
    И вот, час икс пробил. Государственный экзамен. Я выхожу на сцену, сажусь за рояль, вокалистка ждет моего вступительного аккорда. Наискось посмотрел на Юлию Аркадьевну (другое имя у нее было), она не знала, куда себя деть от волнения. Я сыграл вступление, и музыка сама поплыла по пространству зала. Игралось легко и свободно. Было ощущение, что мы летим с вокалисткой вдвоем по безвоздушному пространству в поисках райских неизведанных уголков вселенной. А Юлия Аркадьевна (но как же ее звали, наконец?) порхала чуть сзади, освещая нам путь своим простым и светлым взглядом, олицетворяющего суть сути вещей и вечной красоты через такой далекий и упоительный тон "ми бемоль" второй октавы.
    Играя романсы отечественных авторов, я иногда периферическим зрением следил за моим педагогом. Она, опустив голову, плакала навзрыд и ее слезы - слезы счастья и вечного блаженства, капали на паркетный пол большого зала музыкального училища им. М.А. Балакирева. В атмосфере полной тишины и покоя была слышна каждая ее капля, подобно ударам колоколов, возвещающих о рождении нового таланта.

    Последний аккорд. Аплодисменты! Я выхожу из зала, не помня себя от счастья. Вдали показалась Юлия Аркадьевна (как же ее точно звали-то? Да.., тьфу.., какая сейчас уже разница, пусть будет - Зоя Яковлевна!). И тут, кульминация! Педагог, подбежав ко мне вплотную, вонзила в мою грудь свои мягкие мясистые пальцы и стала их сжимать. Мне стало невыносимо больно, но я терпел. И в момент, когда она упала передо мной на колени, держа в своей руке вырванный клок моего концертного пиджака, Зоя Яковлевна простонала:
- Не то, все это!!! Димочка... Не то.

P.S. Наконец-то я точно вспомнил ее имя. Но это сейчас совершенно неважно.


                (ноябрь 2009)