Дорогие спутники мои

Юрий Коваль
ДОРОГИЕ СПУТНИКИ МОИ

Вместо предисловия. Урок истории.
Знакомый учитель попросил меня провести в его классе урок исто­рии. Тема: Великая Отечественная вой­на. Я выбрал тыл, Уфу, эвакуацию. Прошло несколько минут, и по лицам моих юных собеседников я догадался, что Вторая мировая для них такая же глубокая древность, как Куликовская битва или война 1812 года. Было оче­видно, что для школьников светлейший князь Кутузов и Генеральный секретарь ЦК ВКП (б) Сталин - в одном ряду. Два очень далеких исторических персонажа. Не более того. Я гово­рил с ребятами, как современник Сталина, но под их взгляда­ми чувствовал себя современником Кутузова, одним словом, ископаемым.
Удивляться тут нечему. Иосиф Виссарионович отбыл на тот свет в 1953 году, а ребятня, с которой я встретился, возвести­ла миру о своем появлении в 1986-м. И все-таки удивляться есть чему. Передо мной были дети, отравленные скверными учебниками, желтой прессой, циничным, безнравственным те­левидением. Первые годы перестройки породили историков-паталогоанатомов и журналистов, которые ради сенсации и красного словца, не моргнув глазом, предадут отца родного. Они возникли не случайно. Это был ответ на жесточайшую цен­зуру, всенародное ликование, ложь и ханжество.
Открылись двери государственных хранилищ, документы, считавшиеся до той поры секретными, стали достоянием об­щественности. И все бы хорошо, но, увы, ревизоры прошлого слишком увлеклись. Одну ложь они заменили другой. В журна­лах и газетах стали появляться недобросовестные исследова­ния, конъюнктурные статьи, сомнительные разоблачения. Чер­нуха отметила грязью даже те страницы отечественной исто­рии, которыми мы по праву можем гордиться. Невесть откуда выползли на дневной свет телекомментаторы, которые с за­видным упорством и бесстыдством промывают мозги наивным, доверчивым людям, мальчишками и девчонкам, родившимся на исходе века. Эти "властители душ" не признают табу, для них не существует святынь.
Великая Отечественная война - лакомый кусок для разного рода спекулянтов. Каждый перекраивает ее на свой лад. Дав­няя традиция жива. При советской власти учебники истории переписывались в угоду Генеральным (Первым) секретарям ЦК ВКП (б) - КПСС. Мне в свое время досталась по наследству по­трепанная книжка с замаранными сургучом портретами Туха­чевского, Блюхера и других героев гражданской войны - врагов народа. Прежде было тягостное единомыслие, теперь утвер­дился разнузданный плюрализм, что ни учебник, то - открове­ние. В одном из них я прочитал, что "первым вестником начав­шегося перелома во Второй мировой войне стало сражение у атолла Мидуэй в самом центре Тихого океана". Ни больше, ни меньше.
Зарубежные авторы в своих трудах о Советском Союзе и Второй мировой войне гораздо честнее и объективнее некото­рых наших соотечественников. Во всяком случае, им чуждо бо­лезненно плебейское злорадство. Одно из самых неожиданных и емких высказываний о Великой Отечественной войне принад­лежит россиянину, который мыслит на уровне желудочно-ки­шечного тракта. Его перл, точнее, крик души, незабываем: "По­бедила бы Германия, пил бы я сейчас баварское пиво". Вот до какого скотства мы дошли!
Пацаны послевоенных лет знали наизусть, как таблицу умно­жения, имена выдающихся советских полководцев. Жуков, Ко­нев, Ватутин, Василевский, Рокоссовский, Малиновский, Чер­няховский. Сейчас в головы мальчишек вколачивают совсем другие имена: Березовский, Гусинский, Мавроди, Япончик, Михась... Герои наших дней - политики и бизнесмены, банкиры, шоумены и киллеры.
А как поживают те, кто одолел фашизм, поднял страну из ру­ин, запустил в космос спутники и корабли - соль нашей земли? Они оказались ненужными, невостребованными. Их привилегии и льготы незначительны, но с этим можно как-то еще мирить­ся. Страшнее другое - чувствовать, сознавать, что в тебе, тво­ем опыте, твоих чаяниях и мыслях никто не нуждается, что ты - отработанный материал.
Мне повезло: я был знаком с удивительными людьми, кото­рых не смогли сломить ни ГУЛАГ, ни голод, ни война. Правда, они не знали, что такое брифинг и каков курс доллара, но зато жили в ладу с совестью и не смели пренебречь своей честью и достоинством.
"Вечерняя Уфа", 2 февраля 2000 года.


В АВГУСТЕ 42-ГО...
Сегодня весь мир для меня окрасился в один цвет - красный, все звуки слились в один звук - скорбный. Сегодня, 9 мая 1970 года, я прочитал письмо учительницы из Одесской области. Оно адресовано бирским комсомольцам. Обычное письмо - воспоминание участницы Великой Отечественной войны. Но есть в нем такие беспощадные строки, что врезаются в человеческую память сразу, прочно, навсегда. Они пре­следуют человека, как страшный сон, как кошмар.
Эти строки стирают нюансы и полутона человеческой натуры. В хаос и путаницу мира они вносят точность и ясность. Делят весь род людской независимо от вероисповедания и мировоззрения на две половины: людоедов и человеков, окрашивают его в два цвета: чер­ный - фашисты, оасовцы, расисты, и красный - все те, кто живет, борется и умирает ради мира на нашей беспокойной планете.
Итак, свидетельствует Полина Мазанюк, фронтовая подруга Дуси Русских, девушки из Бирска.
"Вскинула глаза - рядом с биваком стоит Дуся Русских. Одеж­да на ней вся обгорела и отвалилась, только обугленные сапоги на ногах. На голове вместо волос сплошная головешка. Тело все почернело. А она стоит, стиснула что-то в кулаке, прижимая к груди, где только что был карман гимнастерки. Ни стона, ни крика не вырвалось из ее груди. Только исказившееся лицо говорило о той муке и адской боли, которые испытывала она.
...В кулаке у Дуси вместе с куском гимнастерки был зажат комсомольский билет".
Это случилось в августе 42-го. В Сталинграде. В одной из подразделений частей воздушной обороны. Боец Дуся Русских охра­няла Сталинградский тракторный от фашистских стервятников. "То ли от осколков бомб, то ли от трассирующих пуль вспыхнула ее одежда и пламя вмиг охватило ее, - пишет Полина Филипповна Мазанюк. - Мы оказали Дусе первую помощь, потом отправили на машине в госпиталь, но спасти ее не удалось".
С тех пор прошло 26 лет, четверть века. Биряне, пожалуй, обидятся, если их город назовешь провинциальным, захолустным. "А пединститут, поселок нефтяников, пятиэтажные дома по Интернациональной?" - возразят они.
Четверть века - срок немалый. Вчерашний Бирск славился свои­ми садами, Шамсутдином да Орешником. Купеческий, патриархальный, яблоневый город. Каких только определений не давали ему. Сегод­няшний Бирск - это город нефтеразведчиков, студентов, швей и та­лантливых умельцев… город Дуси Русских.
Я иду по тихому солнечному Бирску. Под ногами - яблоневый цвет. Навстречу - десятиклассники. Цветы, шутки, смех.
«Одежда на ней вся обгорела... обугленные сапоги на ногах...»
А эта девушка отбилась от своих однокашников. Ей хочется побыть одной. Она остановилась, окунула свое лицо в пахучую си­рень и стала искать в ней "счастье". Нашла - и в рот.
"На голове вместо волос сплошная головешка. Тело все почер­нело. А она стоит, стиснула что-то в кулаке..."
Вот юная пара, щурясь на весеннем солнце, блаженно уплета­ет мороженое.
"...Ни стона, ни крика не вырвалось из ее груди..."
Девчонки и мальчишки 68-го танцуют и смеются, поедают мороженое и сиреневое "счастье", спорят о смысле жизни. В Бирске, Уфе, Москве. Потому что жила на свете Дуся Русских. Ее нет среди нас, но она с нами. Мы обязаны помнить о ней.
...В автобусе "Бирск-Уфа" мальчик, тыча пальцем в окно, недоумевает: "Мам, смотри-ка, вон тот теленок почему-то коричневый, а вон тот - белый?" Мать, пытаясь спасти родительский престиж, что-то спокойно и обстоятельно объясняет сыну.
...Сын повзрослеет. Настанет день, когда он раскроет учеб­ник истории и прочитает название новой главы "Великая Отечествен­ная война Советского Союза против фашистских захватчиков". Тогда учитель истории и мать расскажут ему, что эта глава писалась кровью тысяч советских людей, кровью бирской комсомолки Дуси Русских.

ВЗЛЁТ
Третьи сутки лил дождь. Аэродром превратился в болото. На нем вспыхивали и тут же лопались водяные пузыри. Береза в дальнем конце летного поля сгорбилась под тяжестью мокрой листвы и веток. Неба не существовало. Где-то очень высоко оно продырявилось, и из него безостановочно хлестала вода.
Заместитель комэска майор Баймурзин мрачнел. Нелетная погода, будь она трижды проклята. Сидишь, как истукан, семечек только не хватает. Сейчас бы летел к партизанам. Им как воздух нужны медикаменты, оружие, продовольствие. Жди теперь, когда прояснится.
Баймурзин глянул в окно: темень — и засел за письмо. Писал его не спеша, подыскивал самые трогательные слова, какие только знал. Письмо предназначалось молодой жене. У нее было красивое, волновавшее его имя — Джамиля.
Мужчина и воин, Гаяз Исламетдинович Баймурзин писал ей о том, что ему в общем-то служится неплохо. Вражеские пули его не берут, отскакивают, как от заговоренного. Парни в эскадрильи — отличные, боевые и дружные. С фашистов сбили спесь, ведут себя теперь «повежлевей».
Порыв ветра подхватил тяжелые дождевые капли и пригоршней швырнул их в окно. Где-то далеко сверкнула молния.
Баймурзин заканчивал письмо. Дождь все не кончался. Он сулил долгое бездействие, которое угнетало даже таких сдержанных и внешне невозмутимых летчиков, как заместитель комэска. Про него говорили: «Наш майор — человек без нервов». И в самом деле, его собранности и хладнокровию можно было позавидовать. В какие только переплеты не попадал экипаж Баймурзина. Командир действовал всегда расчетливо, решительно и неожиданно. А на земле он был конфузлив и застенчив. Боялся обидеть человека неосторожным словом.
...В четыре года Гаяз остался сиротой. Воспитывался в большой трудовой семье дяди Шихаба.
Примечательна биография Баймурзина. В тридцатые годы партия выдвинула лозунг «Техника в период реконструкции решает все». Тысячи парней и девчат, мобилизованные комсомолом, отправились строить заводы Урала и Сибири, работать в шахты Донбасса, стали учиться. Деревенский парень Гаяз Баймурзин поступил в Белорецкий |
металлургический техникум. На третьем курсе он «заболел» авиацией. И немудрено. Чуть ли не каждый год мир облетало сенсационное сообщение. 5 марта 1934 года летчик Ляпидевский снял со льдины женщин и детей из лагеря челюскинцев.
В 1936 году Владимир Коккинаки на самолете ДБ-3 побил мировой рекорд высоты, принадлежавший французу Синьерину. В том же году экипаж в составе Чкалова, Байдукова и Белякова совершил полет по маршруту Москва — остров Удд. Белорецк пестрел плакатами, которые призывали молодежь сесть за штурвал самолета. Гаяз забрал документы из техникума и с комсомольской путевкой прибыл в военное авиационное училище.
… Первый полет. Его не забыть. Редкое по силе ощущение высоты, своей слитности с машиной. Фюзеляж, плоскости, стабилизатор — их не было. Был самолет, одушевленный волей и разумом молодого курсанта. Над землей летела машина. Ее поднял в воздух он, парень
из Аргаяшского района. Завидуйте, люди! Эй, шофер, знаешь ли ты, какой крохотной и забавной выглядит отсюда, с высоты, твоя колымага — полуторока. Э-э-ей, капитан буксира, не поленись, посмотри вверх! Над тобой, над могучей рекой, над городом парит человек-птица, а ты и не догадываешься об этом.
Гаяз успешно окончил училище, но его против ожидания не направили в воинскую часть. Начальство увидело в спокойном, рассудительном и упорном курсанте задатки хорошего инструктора. Участь Баймурзина была решена.
...22 июня 1941 года началась война, и характер молодого лейтенанта сразу испортился. Он подает рапорт, за ним другой — просит немедленно отправить на фронт. Сидеть в тылу? На это у него не хватало ни терпения, ни сил. Сводки Совинфюрмбюро неутешительны: наши войска оставляли города и поселки, откатывались к Москве.
Гаяза глодало чувство неосознанной вины. Он осунулся и замкнулся. «Вылечить» его могла только действующая армия. И лейтенанта Баймурзина отпустили на фронт.
Он прибыл в полк бомбардировщиков дальнего действия. В первом же полете убедился, что настоящим бойцом можно стать лишь в столкновении с живым противником. Вооруженный враг — самый «лучший учитель». Гаяз оказался «примерным учеником».
На задание он летал чаще всего ночами. Чернота ночи скрывала от него раны земли. Он знал, он чувствовал своим нутром, что земля, опаленная и опустошенная, устала от войны. Ее бесплодное чрево, изувеченное металлом, жаждало разродиться, оно помнило тяжелые, густые хлеба. Он ощущал под собою безлюдье и пустоту.
... Самолет Баймурзина подлетал к узловой железнодорожной станции. Его услышали. Прожектористы лихорадочно зашарили по небу ярко-белыми лучами. «Нащупали» самолет. Лучи скользнули по хвосту, плоскостям. Пробрались в кабину и на миг до слез ослепили глаза. Затарахтели зенитки. Баймурзин бросил самолет в пике - вырвался из щупальцев прожекторов, выровнял его и стал обстоятельно и деловито укладывать на железнодорожные платформы бомбу за бомбой. Вспыхнули цистерны с горючим. Разбушевалось сильное, всепожирающее пламя. В его свете бледными тенями засуетились, заплясали фигурки оккупантов. Бомбардировщик, до конца проутюжив станцию, забитую, судя по разведданным, необстрелянными «тиграми», развернулся и взял курс домой.
На востоке едва брезжил рассвет. Неясно проступали очертания леса. У штурмана было, кажется, хорошее настроение. Он напевал себе под нос нескончаемо длинную песню. Баймурзин торопился на аэродром. Бензин был на исходе. Заканчивался пятидесятый, юбилейный, вылет.
А всего экипаж Баймурзина сделает 220 вылетов, сбросит на военные и промышленные объекты фашистов 1890 бомб (410 тонн) разного назначения.
Командование, поверив в мастерство и смекалистость Баймурзина, будет поручать его экипажу особо важные задания. На самолете-разведчике он высмотрит вражеский аэродром, «приведет» сюда свою эскадрилью и около 70 «фокке — вульфов» и «мессершмиттов» за несколько минут превратятся в металлолом.
Его самолет будут ждать партизаны в Карпатах. Он доставит им жизненно необходимое — лекарства и патроны.
Во время бомбардировки танковой колонны противника его машину прошьет пулеметной очередью разрисованный трефовый «мессершмитт». Правда, фашиста тут же образумит Як-3. И «мессер» успокоится, зарывшись обгорелым носом в землю. И «тигры» все-таки будут гореть. А на родном аэродроме друзья вытащат из самолета тяжелораненого стрелка-радиста, перевяжут кровоточащее плечо командира и начнут считать пробоины в машине. Насчитают 26.
В ноябре 1944 года Гаязу Исламетдиновичу Баймурзину Президиум Верховного Совета СССР присвоил звание Героя Советского Союза. Баймурзин вылетел за получением награды в Москву, оттуда — в отпуск, к Джамиле. Проездом остановился в Челябинске. В который уж раз и в столице, и здесь, на Урале, удивлялся труженикам тыла. Откуда они берут силы? Недоедают и недосыпают, работают без счета времени, получая в день по 200 граммов черного хлеба...
Коротки сутки, прожитые дома. И снова — фронт.
Эскадрилья Баймурзина примет новые, более совершенные машины и под прикрытием истребителей будет летать на Берлин. Однажды однополчане отметят, что майор на глазах помолодел, стал по-мальчишески легок и подвижен. А все потому, что путь на Берлин был уже «обкатан» и значит, дело шло к концу, войны. И Баймурзин запретил себе уставать. Его машины сгорали, разваливались от пробоин. Он выбрасывался на парашюте, лечился в госпиталях — и снова воевал.
...8 мая 1948 года Баймурзин погиб во время испытательного полета. Его помнят в Умани, Белорецке и Челябинске. Он живет в своем внуке, которого в честь деда назвали Гаязом.

МАСТЕР ПРЯМОЙ НАВОДКИ
Изнуренные нескончаемыми ухабами и въедливой пылью артиллеристы въехали в белорусскую деревню. Их встречали худые женщины и дети. Они выходили на свет из наспех вырытых землянок. У них были бледные лица людей, мало видевших солнце, дышавших спертым тяжелым воздухом.
Артиллеристы, не сговариваясь, выпрыгивали из машин, на ходу развязывали вещмешки, доставали пайки и совали их в высохшие руки. Были объятия, слезы и всего два слова: «Спасибо, сынки!»
Николай Ежов воевал не первый год. Сердце его ожесточилось: насмотрелся всякого, но вот это «Спасибо, сынки!» действовало безотказно, как бальзам. Легче становилась непосильная солдатская ноша, хотелось во что бы то ни стало жить. Жить, чтобы бить фашиста.
«Спасибо, сынки!»… Он не знал выше награды.
Ежов забросил было вещмешок за плечо, как увидел на обочине, у обгорелого остова печи, женщину с печальными глазами. Он подошел к ней поближе. Это была девочка, запеленавшая голову до самых бровей в платок. В руке — надкушенная печеная картофелина. Нос и щеки в саже. Стоит в длинном не по росту стареньком платье, словно вросла в землю. Война согнала с ее лица детство и улыбку.
О босые ноги девочки терся черный кот. Николай вытряхнул из вещмешка остатки пайка, еще раз услышал тихое «спасибо», размашисто и тяжело зашагал к машине. На его груди поблескивали две медали «За боевые заслуги» и одна из самых почитаемых солдатами наград — орден Славы.
Ежов не был уже тем деревенским парнем, который млел от удовольствия, прислушиваясь к поскрипыванию своего новенького ремня или любуясь пушечками на петлицах. Хотя это было не так уж и давно.
Добродушным круглолицым юношей прибыл Николай на передовую. Теперь родная мать не узнала бы его. Сузились, посуровели глаза, обозначились скулы. Из-под пилотки выбивался выгоревший и свалявшийся пыльный чуб. В своем подразделении он славился как мастер прямой наводки. Однополчане уважали сержанта за расчетливость, смекалку и редкое самообладание. Он был дотошен и придирчив во всем, что касалось исправного состояния пушки. Никому не прощал халатного к ней отношения. Он прошел с пушкой тысячи километров, вытаскивал ее из топей и оврагов, форсировал с ней реки и речушки. Крестьянский сын, он ухаживал за ней с той нежностью и заботой, с какой настоящий мастер ухаживает за своим инструментом. С ранних лет Николай преклонялся перед творением рук человеческих. Что с ним было, когда он в первый раз увидел в магазине велосипед! Мальчишке, который до этого знал только телегу, он показался сложнейшим агрегатом, чудом техники. И свою пушку Николай расценивал как чудо. С жадностью первооткрывателя он изучил ее до самого последнего маховика. Проверял, хорошо ли «укутан» ствол брезентовым чехлом, наставлял своих ребят не жалеть для нее смазочного масла, грунтовал и подкрашивал вмятины на щите. Хорошая пушка была ему просто необходима. Чтобы защищать свою мать, сестру, ту девчушку, которая повстречалась ему в белорусской деревне на пути в Германию.
В артиллерийском расчете Николая Ежова заряжающим был Брейве. Он слабо знал русский язык, но команды Николая выполнял с полуслова. Да и все остальные действовали в расчете слаженно и умело, как пальцы одной руки. Командир вышколил своих солдат что надо. Требователен он был, дотошен до педантизма, но они понимали — для их же блага. Распущенность, безалаберность мстили жестоко, смертельно.
Николай отличался сдержанностью и рассудительностью не по годам. Может быть, оттого, что с детских лет привык выполнять взрослую, мужскую работу. Отец и мать, а за ними и дети вставали чуть свет. Одни отправлялись в поле или на огород, другие в хлев.
Николай взял в руки вилы и косу в ту пору, когда еще пухлая детская ладошка не могла охватить черенок. Ему не пришлось гонять со своими сверстниками голубей, ходить на лошадях в ночное. Но он, кажется, навсегда пропитался влагой утренней росы, запахами сена и парного молока. Они повсюду были с ним как ощущение родины.
И тот пасмурный сентябрьский день, когда в класс вошла учительница и принялась под шум затяжного дождя рассказывать о гражданской войне и ее герое Василии Константиновиче Блюхере, тоже принадлежал ему и был частью его самого.
Вместе с легендарным полководцем Николай шел по тылам противника, вступал в ожесточенные схватки с белогвардейцами, стойко переносил голод и стужу, не хныкал, не роптал... Только школьный звонок вернул его за парту.
Заявление о приеме в партию сержант Ежов подал не сразу. Был бой, в котором его расчет уничтожил свыше сотни гитлеровцев, похвала командира батареи, орден Красной Звезды. Его имя стало известным не только в полку, но и в дивизии. Николая ставили в пример младшим командирам. И тогда он решил: время пришло.
Принимали его в партию в полуразрушенном здании без потолка. Было торжественно и непривычно тихо. Политрук так хорошо и красиво говорил о нем, что Николаю стало как-то не по себе. И он пообещал не жалеть самой жизни ради Победы, ради уничтожения фашистской нечисти.
Свой последний бой Николай Ежов принял в Восточной Пруссии. Был месяц март. Дул влажный ветер. Фашисты, прижатые к морю, дрались с отчаянием обреченных. Мохнатыми хлопьями падал снег и тут же таял на горячем стволе пушки, перемешиваясь с гарью и пороховым дымом.
Несколько медлительный, степенный Ежов преображался в бою. Вот он: неутомим, пружинист, собран. Движения экономны и расчетливы.
Перекрывая грохот боя, срывающимся голосом Ежов отдает команду. Только что его пушка расстреляла шрапнелью плотную серо-зеленую цепь немецких автоматчиков, как из-за балки выкатилась новая волна вражеской пехоты. Артиллерийский расчет Ежова начеку. Наводчик Малыш, заряжающий Брейве, замковый Чумаков — все на своих местах. Младший сержант Шпынов держит связь с командиром батареи Харитоновым. Командир прирос к стереотрубе. Местность, простреливаемая Ежовым, усеяна телами фашистов.
Соленый пот и дым разъедали воспалившиеся глаза, но Николай видел, как снова поднялись в атаку фашисты. В пятый раз.
Николай не чувствовал падающего снега, ничего не замечал перед собой, кроме живой мишени. Фашисты исступленно шли вперед. Ежова охватил знакомый, злой азарт. Ему хотелось враз, без передышки выпустить на голову врага весь запас смертоносных снарядов, чтобы потом, вслед за грохотом и дымом, ощутить всем своим существом тишину и усталость на совесть поработавшего человека.
Был март 1945 года. В Восточной Пруссии шел бой местного значения, и в его эпицентре был артиллерист Ежов. Вот он прокричал корректировку наводчику Малышу и тут же почувствовал, как на него опрокинулось почерневшее вдруг небо. Пробитый десятками тяжелых осколков сержант упал возле своей пушки...
Потом, уже после капитуляции фашистской Германии, вышел номер красноармейской газеты «Во славу Родины» с рассказом о подвиге Николая Ежова, сержанта 571-го артиллерийского полка 154-й стрелковой дивизии 1-го Прибалтийского фронта. Военный журналист не жалел красок. Характер Ежова под его пером приобретал черты былинного богатыря.
И еще был митинг по случаю присвоения Николаю Герасимовичу Ежову звания Героя Советского Союза. Ораторы говорили о его скромности и могучей силе духа, требовательности и чуткости. О том, что он был настоящим коммунистом.
На митинге было принято письмо к матери Николая Ежова — Екатерине Петровне Ежовой. Однополчане героя хотели утешить мать и вселить гордость за сына в ее скорбящее сердце...
Николаю Ежову было 22 года. Ему бы смущать сельских красавиц своей статью и орденами, а он — в сырой, чужой земле. Ему бы выучиться на агронома, а он – мертв. Ему бы скрасить старость матери, а он...
Его нет среди живых. Но есть мальчики и девочки, которые учатся в школах и профессионально-технических училищах, бегают наперегонки и кружатся на каруселях: они должны знать имя молодого человека, родившегося в Башкирии, в деревне Ядгарово Кугарчинского района.
Запомните — Николай Ежов.

СОЛДАТСКАЯ ДОЛЯ
Поликарп Иванович Анпилогов никогда не смотрит телевизор: бережет зрение, фильмы о войне он и посмотрел бы иной раз, да нервы никуда не годятся.
И рассказов о войне от него не дождешься. Пристроится около деда белоголовая внучка Лена, притихнет, затаится — вот сейчас он, уступая просьбам, поведает о своих богатырских подвигах. Но у деда ничего не получается. Только дойдет до самого захватывающего места, как тут же умолкает и тянется за носовым платком. А то соскочит со стула — и ну ходить по комнате да приговаривать хриплым от волнения голосом: «Нет, не могу! Как хотите, не могу!» «Да успокойся ты, Поликашка, — просит жена, Пелагея Петровна. — Успокойся, что уж теперь».
Поликарп Иванович и рад бы успокоиться — не может. Война так отметила, обтесала его, крепкого двадцатидвухлетнего парня, хуже и некуда.
Он был старшим сыном в большой, многодетной семье, второй мужик в доме после отца. Удел старших сыновей известен: детство их коротко. В семь лет Поликарп бойко вязал снопы и возил на лошадях воду по бригадам. В двенадцать его определили помощником комбайнера, а в четырнадцать он уже водил комбайн сам.
Уходя на войну, кузнец Иван Поликарпович Анпилогов знал, что его старшой в свои восемнадцать — настоящий мужчина, здоровый, хозяйственный, сметливый. На него безбоязненно можно оставить семью.
Прошло несколько месяцев, и Поликарпа призвали в армию. В Тоцких лагерях, запомнившихся горячими ветрами и песком на зубах, он выучился на командира 82-миллиметрового миномета. И сразу под Ржев, в болота. Перед его минометным расчетом была поставлена ответственная и опасная задача: «активными действиями привлечь к себе внимание противника». Три дня кочующий расчет Анпилогова водил за нос гитлеровцев, принимая на себя ожесточенней ответный огонь. Мокрые, пропахшие болотом, оглохшие и израненные, минометчики, наконец, получили передышку. У Анпилогова появилась на гимнастерке первая медаль — «За отвагу».
В боях под Харьковым Поликарпу осколком снаряда разворотило плечо. Полгода пролежал в госпитале. Поправившись, неделю – другую занимался строевой подготовкой с девятиклассниками. Его почему-то не торопились отправлять на фронт.
Вскоре все разъяснилось. Однажды его вызвали к майору-особисту. Был тот не молод — лицо в глубоких морщинах, глаза и веки кроличьи, красные, как у хронически недосыпающего человека, над верхней губой топорщатся седые усы. На кителе два ордена Красного Знамени.
Особист предложил Поликарпу сесть. Спросил, откуда родом, о матери и о ранении. Потом — не спеша: «Мы хотим направить вас в отдельную разведроту». Выдержал паузу, посмотрел, какое впечатление произведут эти слова на Анпилогова: «Есть возражения?» Поликарп зачем-то одернул и без того ловко заправленную гимнастерку: «Согласен».
С этого момента его военная жизнь пошла по другим законам. В маскхалатах ночными приведениями пробирались разведчики по израненной земле. Тишина. Но опытное настороженное ухо улавливает в ней множество шорохов, шумов. Одно неосторожное движение — и небо озарится сигнальными ракетами, затарахтят автоматы, взвоют мины. И придется вступать в бой или отходить назад, к своим, чтобы начинать все сначала.
В популярной песне «День Победы» про наших воинов поется: «Пол-Европы прошагали, пол-Земли». Поликарп Иванович примеряет эти слова к своей солдатской судьбе и делает поправку: «Не прошагали, а проползли».
В разведроте сержант Анпилогов пришелся как нельзя кстати: ловок, мастеровит, силушкой не обделен. Да и везуч. Однажды без единого выстрела его группа захватила на дороге машину с немецким генералом, отставшим от своей автоколонны.
Было и такое: ночью свалились разведчики, как снег на голову, в немецкие окопы. Поликарпа угораздило наткнуться на трех автоматчиков. Придя в себя, они стали заламывать ему руки за спину — решили, видно, захватить живьем. И просчитались. Поликарп пустил в ход финский нож. Ткнулся носом в землю один «завоеватель», обмяк и грузно завалился набок — другой. Третьему — повезло. Поликарп сунул ему в рот нераспечатанный пакет бинта и погнал в штаб дивизии.
Вспоминается еще одна ночь. На опушке леса, близ железнодорожного полотна, залегла разведчики 409-й стрелковой дивизии. Поликарп неспокоен — просто так, на всякий случай, трогает рукой автомат, гранаты. Никогда прежде не обращал внимания на сердце, а сегодня прислушался — стучит так сильно, что кажется, слышно на семь верст вокруг. Почувствовал озноб. То ли от сырой прохлады, то ли от сознания, что отца больше нет — вчера получил известие о его гибели.
Послышался стук вагонных колес. Анпилогов стряхнул с себя предутреннюю дрему, весь напрягся. Зрение, слух обострились. Держись, фриц, Анпилогов-сын сегодня справляет поминки по отцу.
...Беда пришла в марте 1945-го на австро-венгерской границе.
Группировка противника, попавшая в «котел», упрямо пыталась выбраться из него. Анпилогову и его боевым товарищам был дан приказ – задержать ее любой ценой. Не успели окопаться, как увидели немцев. Они шли на позиции русских с отчаяньем и безрассудством вояк, у которых нет другого выбора. Наши солдаты встретили их плотным, отрезвляющим огнем. Поликарп, как всегда в открытом бою, почти не ощущал самого себя, свою плоть. Он был одно целое с землей, к которой прижался всем телом, и автоматом, который сжимал сильными руками. Он видел только зеленые шинели, двигавшиеся на него редкой неровной цепью, и палил в них из автомата короткими и длинными очередями. Палил и огорчался, что врагам нет конца. Надо было выиграть и этот бой: до смерти обидно погибать, когда до победы рукой подать.
Поликарп поправил сползшую на глаза каску, заменил диск и вновь стал «поливать» свинцом остервенело прущих на него фашистов. Волна зеленых шинелей отхлынула назад... И появилась снова. И снова надо было стрелять. Анпилогов предвкушал передышку как что-то несбыточное, когда в его череп вонзилась острая, нестерпимая боль, а ногу насквозь прожгла горячая струя металла. Володька — одногодок и земляк — завернул его кровавое, изуродованное тело в плащпалатку и потащил к санинструктору.
... Августовское утро 1981-го года. Неяркое солнце, оторвавшись от земли, застряло среди молодых деревьев. Оживляются улицы города Октябрьского.
По его окраине мчит синий «Запорожец». За рулем — Поликарп Иванович Анпилогов. Вот он миновал мост через речку Ик и очутился в Татарии. Мелькают нефтяные вышки, качалки, колхозные поля.
Кончился асфальт, машина нырнула в овражек, выпрыгнула из него и потащила за собой космы тяжелой пыли. Поликарп Иванович поминутно выглядывает из машины — так, гречиха уродилась, а на этом клине картошка тоже неплоха.
Невдалеке блеснули серебром листья ивы. «Скоро будет Баклановка», — отметил про себя Анпилогов. За густыми, широко разросшимися деревьями текла река его детства — Кандыз. Машина катила по оренбургской земле.
Въехал в родное село и прямиком к механизаторам — на последних километрах отказали у «Запорожца» тормоза. Гостя окружили, мужики помоложе полезли под машину. Посыпались советы, наставления. В ход пошли плоскогубцы, гаечные ключи.
…В Баклановку он вернулся после скитаний по госпиталям, без глаза и без ноги. Односельчане избрали его заместителем председателя колхоза. Поработал два года и сдался — здоровье никудышное, да и университетов не кончал: трудно управляться с хозяйством. Ушел в бригадиры. Был завскладом.
Теперь Поликарп Иванович — горожанин, но пасеку и огород оставил за собой: нельзя жить совсем без дела, мохом зарастешь.
В Баклановке у него 84-летняя мать, Екатерина Филипповна, брат с сестрой. Всего-то и надо ему проехать 80 километров, чтобы очутиться в родных местах. Заводит Поликарп Иванович свой «Запорожец» — и в путь.
Машину он получил не так давно. Ездил за ней в Оренбург. Там едва не распрощался с жизнью: засел где-то в полости желудка крохотный осколок, с просяное зернышко. В свое время из старшины Анпилогова хирурги повытаскивали много осколков, а про этот он и не знал: благо, он не напоминал о себе. И вот напомнил.
Поликарп Иванович катил в новехонькой блестящей машине, прислушиваясь, как к хорошей песне, к ровному гулу мотора. Внезапно боль заставила согнуться, свалила на руль. Он успел выключить мотор и потерял сознание. Осколок, тот самый, с просяное зернышко, пробил ему желудок — началось кровотечение.
В больнице Анпилогов оставил значительную часть желудка, а оптимизма не растерял.
… В Баклановке Поликарп Иванович навестил родичей. Раздобыл где-то местную районную газету «Знамя коммуны», сразу отыскал в сводке свой колхоз — имени Э.Тельмана, поинтересовался, с какой площади убрано зерно. Только после этого побывал на своей пасеке. Домой, в Октябрьский, отправился, когда солнце начало клониться к закату.
Было жарко, мотор перегревался и натужно кряхтел. Поликарп Иванович остановил машину у родника. Ополоснув потное, пыльное лицо, зачерпнул воды в пластиковый стакан, напился и крякнул от удовольствия: «Хороша!»
И куда-то пропала усталость от прожитого дня. В наступающих сумерках Анпилогов казался значительно моложе своих лет. Он походил на отчаянного парня, которому нравилось гнать машину во весь дух навстречу неизвестности и сознавать, что ему по силам любая ноша, любой поворот судьбы.

"ЭТАЛОННЫЙ" ДИРЕКТОР
В годы Великой Отечественной войны на каждом третьем боевом самолёте стоял уфимский мотор.
Всего Уфимский моторостроительный завод №26 выпустил более 97 тысяч моторов для истребителей и бомбардировщиков, созданных авиаконструкторами А. С. Яковлевым, С. А. Лавочкиным и В. М. Петляковым.
26 июля 1945 года газета «Правда» в передовой статье назвала этот факт подвигом. Он стал возможен во многом, благодаря тому, что директором завода был Василий Петрович Баландин.
 
Вспоминает нарком авиационной промышленности СССР Алексей Иванович Шахурин:
"Василий Петрович Баландин с моторами был связан, можно сказать, всю жизнь. Он начал трудовую деятельность с одиннадцати лет, пройдя большой путь от слесаря-сборщика до директора крупного завода, а затем и первого заместителя наркома авиапромышленности. Талантливый инженер, возглавляя в свое время сборочный цех на моторостроительном заводе, В. П. Баландин вместе с другими специалистами задолго до войны внедрил конвейерную сборку моторов. Таких конвейеров не было тогда даже за рубежом, все сделали своими руками, по своим проектам. Директора завода Василия Петровича стали называть "эталонным" директором за то, что он не только умело руководил производством, но и оперативно улаживал все возникавшие конфликты с конструкторами, военпредами и т. д. Это был самоотверженный, преданный делу работник, умевший опереться на партийный и заводской коллективы".
Между тем, летом 1941 года "эталонный" директор был по ложному доносу арестован. Началась война с фашистской Германией, и фронту нужны были самолеты, а самолетам – авиационные двигатели.
В.П. Баландин был освобожден из заключения и тут же без промедленья, не щадя себя, с головой ушел в работу.
В своих воспоминаниях этот печальный факт своей биографии
он обходит стороной, но народная молва не смолчала. Пожилой работник рыбинского завода рассказывал мне: 
"Из места заключения Василия Петровича, в арестантской куртке,  коротко остриженного, прямиком доставляют в Кремль, в кабинет Хозяина. Тот с присущим ему иезуитским остроумием замечает: "Хватит отдыхать, пора браться за работу!" Это миф, но его сочинили люди, которым был дорог директор 26-го завода. Не каждый удостаивается такой чести.
Кстати, И.В. Сталин, председатель Государственного комитета обороны (ГКО), сохранил за директором завода В.П. Баландиным должность заместителя наркома авиационной промышленности СССР, чтобы у него не было никакой обиды.

В архиве музея НПО «Сатурн» хранятся воспоминания Василия Петровича, записанные в 1969 году. В них, естественно, большое место отводится Уфимскому моторостроительному заводу.

"Первыми были эвакуированы в Уфу ленинградские заводы. Они привезли с собой оборудование, оснащение, детали и узлы. Позднее было принято решение об эвакуации в Уфу
рыбинского завода № 26, – вспоминал Баландин. – На заводе работало 37 тысяч человек.
Оборудование и люди были отправлены на баржах.  Начиная от Чебоксар, баржи растянулись по Волге. Некоторые из них не смогли дойти даже до Горького – замерзла река.
Московский автозавод выделил 50 автобусов, но они застряли в пути".
17 декабря 1941 года Рыбинский ордена Ленина моторный завод № 26, два ленинградских, частично московский и два уфимских завода были объединены в единое целое. Новое предприятие, разместившееся в 20 километрах от Уфы, получило номер головного завода – 26-й. В дальнейшем оно было переименовано в Уфимский моторостроительный завод.
Встал вопрос: кто возглавит это гигантское предприятие, собранное из четырех городов. Шахурин дважды настойчиво предлагал Сталину кандидатуру Баландина: лучше его не найти. И тот согласился.
Вскоре после объединения заводов была получена телеграмма от Сталина. Он просил сделать все возможное и сверхвозможное для того, чтобы снабжать фронт крайне необходимой продукцией. И люди работали, не считаясь со временем, иногда сутками.
…В двадцатом веке для емкой характеристики советского человека журналисты любили цитировать  строки Николая Тихонова из "Баллады о гвоздях", кстати, не имеющей к советскому человеку никакого отношения:
"Гвозди б делать из этих людей:
Крепче б не было в мире гвоздей".
Вот и меня, грешного, так и подмывало сравнить Баландина с этими пресловутыми гвоздями. Но ему больше подходит другой, древнегреческий герой, также очень любимый большевиками. Это Антей, черпающий свою силу от народа.
Во время войны Баландину доверили свои жизни и жизни своих жен и детей 47 тысяч человек. (С учетом членов их семей 125 тысяч). Он должен был их разместить в наспех сколоченных бараках, кормить, создать для них сносные условия проживания.  По существу Баландин со своими соратниками создал автономное государство "Уфимский моторостроительный завод".   В этом государстве были свои совхозы, свой хлебозавод, своя электростанция, железная дорога, конный парк и эскадрилья самолетов. И все это, ради того, чтобы фронт получал во время самолеты, которые поднимались в небо на моторах уфимского завода.
Принимая в своем государстве ответственных товарищей, членов ГКО, Баландин старался извлечь из их визита пользу для завода: он жил заботами производственников, рабочего класса.
В 1942 году на завод приехал А. И. Микоян. Его сопровождал нарком по торговле Любимов.  Василий Петрович привел их в литейный цех, в обрубное отделение. Кругом – пыль, удушливый газ, грохот.
Наступил обед и Микоян спросил у обрубщика: «Как обед?» Тот ответил, что порция маловата, с гулькин нос. Хлеба не хватает. Микоян поинтересовался у меня, сколько нужно дополнительного хлеба. Я ответил: "Полторы тонны".
Анастас Иванович обратился к Любимову:
– Видел, в каких условиях они трудятся? Надо изыскать эти полторы тонны.   
Хлеб, выделенный литейщикам, заводские острословы назвали «микояновской прибавкой».

Большую роль в развитии соревнования сыграл стахановский магазин? Обком партии обязал торги выделить для этого магазина сверх фонда продукты питания: масло, яйца, мясо, мед, крупу, а также обувь, мануфактуру.
Жены узнали про этот магазин и стали наседать на своих мужей, чтобы они на производстве добивались высоких показателей.
В стахановский магазин приходили всей семьей. Иному передовику хотелось взять бутылку водки, но на семейном совете  отвергали ее, предпочитая более насущные продукты. Благодаря открытию стахановского магазина, число ударников на заводе выросло.

В 1943 году было очень голодно, местная власть выдала заводу лицензию на отстрел 150 лосей. Была создана группа охотников из 10 человек. Вывозили лосей заводскими самолетами. Мясо отдавали детсадам и участкам производства с наиболее тяжелыми, вредными условиями труда.

 Между директором и так называемыми простыми людьми не было глухой разделяющей стены. Иначе он бы не вспомнил в 1969 году в своих воспоминаниях Сафронова, который, будучи больным, доводил свое детище-методическую печь до ума, и  ремонтников, работавших в печах при температуре 400 градусов. Вряд ли знал бы он о ловком, удачливом воришке, который стал классным специалистом, и о том, что народ метко прозвал клуб "Ударник" свинарником. Наконец, огородничество – это то, что объединяло директора гигантского завода и подсобного  рабочего. "Когда распределяли землю, некоторые командиры производства отказывались – не до этого, – рассказывал Василий Петрович. – Главный конструктор В. Я. Климов показал пример. Он попросил меня назначить его председателем комиссии и с присущей ему энергией взялся за организацию огородов. Каждому выделяли участок в 10 соток. Я тоже занимался огородничеством. Собирал по 27 пудов картошки".

 В Уфе с Баландиным и Климовым произошел забавный, по сегодняшним меркам, эпизод. В 1943 году зима выдалась снежная. Директор и  главный конструктор должны были принять участие в совещании, которое проводил обком партии: на нем в присутствии секретаря ЦК ВКП (б) А.А. Андреева обсуждался вопрос об освоении 107-х моторов. Дороги от завода до Уфы были завалены снегом.  Тем не менее, Василий Петрович  и Владимир Яковлевич явились на совещание без опоздания. В обком партии они приехали на тракторе.

 
В.П. Баландин – генерал-майор инженерно-авиационной службы (1944), Герой Социалистического Труда (1945).
 …Передо мной канонический, официальный портрет Василия Петровича Баландина. Но, странное дело, в нем нет официоза, на снимке – симпатичный человек, своей статью похожий на былинных богатырей: открытый взгляд, спокойная уверенность в себе и  нерастраченный запас сил.  Василий Петрович Баландин был государственником, человеком, помыслы и дела которого равны государственному  масштабу. В этом суть его характера.

КОГДА НАСТУПАЕТ  СЕНТЯБРЬ
Первая высота
- Яхнев,  к  замполиту!  - прокричал постовой.
Иван проворно  выбрался из  землянки и  зашагал в штаб полка. Стоял  теплый  осенний день.  Щедрое южное солнце  заливало  зем­лю ровным благодатным светом.  Цепким взглядом пулеметчика Иван  бегло  осмотрел местность:  надо  бы хуже,  да некуда - ни единого  бугорка,  простреливается со  всех сторон.  Не успел сделать  и  сотни шагов,  как чуть не накрыла  мина:  фашист  "за­говорил".  Яхнев  всем телом прижался к  земле и,  переждав  ко­роткую вспышку минометного  обстрела,  пополз...
У блиндажа замполита его перехватил полковой фотограф. Ук­рылись за редкими кустами. Натянули простыню. Иван на минуту присел, щелкнул затвор фотоаппарата. Через час замполит поз­дравлял Яхнева с вступлением в партию. Слов его Иван не рас­слышал: раздался грохот, блиндаж вздрогнул, с потолка посы­палась земля - пролетел "юнкерс".
На  следующий день  комбат приказал командиру  пулеметного взвода  Ивану Яхневу  вместе с другими подразделениями  занять сильно укрепленную немцами,  остервенело  огрызавшуюся высоту.
И был бой.  Очень  трудно было  вылезти из окопа,  встать под пулями  во  весь  рост и  повести  за  собой бойцов  на  штурм высоты.
Яхнев  это  сделал.  Немногие уцелели  в  том бою,  но  высота была  взята.
А в  полевой  сумке  замполита  среди других нужных бумаг  ле­жал листок из тетради.  На  нем рукою Яхнева  было  написано: "Прошу принять меня в  члены ВКП(б),  так как я хочу  идти  в бой  коммунистом.  Обязуюсь  выполнить  свой долг  перед партией и  Родиной  и,  если  понадобится,  отдать  за  них свою жизнь".
Шел  1943 год.  Командиру  пулемётного  взвода  Ивану Яхневу  было в  ту пору  неполных  19  лет.

По странам и континентам
Ноябрь  1980-го.  Иван Егорович Яхнев - преподаватель  исто­рии ГПТУ-18  -  ведет урок  в  группе будущих сварщиков.  На лацканах его пиджака  орденская планка и университетский  значок.
Иван  Егорович рассказывает о том,  как в  конце XIX века акулы империализма  по  частям растерзали Африку,  выводит на чистую  воду колонизаторов,  лицемерно  разглагольствующих о своей  "культурно-просветительной миссии".  Он обращает внимание ребят  на сегодняшний день  континента,  советует  им просмотреть свежий  номер газеты,  где сообщается  о  визите  в  Советский Союз лидера  одного  из  африканских государств.   
Иван Егорович строго дозирует свою речь:  опасается,  что учащиеся утомятся и  станут  зевать.  Но мальчишки,  родившиеся под  аккомпанемент транзисторного  приемника,  с   пеленок познавшие  телевизионные  зрелища,  не  скучают на  его уроках.  Вот он подходит к столу,  защелкал  выключателями  и...    На  окнах  задвинулись шторы,  погас  свет,  вспыхнул экран.
Учитель взял в руки указку,  и на  экране     появилось изоб­ражение  эфиопа,  потом - батальная сцена:  стычка  англичан с зулусами.  Ребятня оживилась… Грампластинки,  кинолента,  диа­позитивы и демонстрационная аппаратура  - надежные помощники Яхнева.  Все это,  конечно же,  не упало  с неба,  как манна  небес­ная.  Прошли годы,  прежде чем учитель,  собравший по крупицам кабинет истории,  решился сказать себе:  "Вот теперь,  пожалуй, получается то,  что хотелось".
И когда  самый непоседливый парнишка  начинает ёрзать  за столом,  он вызывает  его  к доске в  качестве  своего  ассистен­та.  Дает в руки указку,  как мать раскапризничавшемуся ребен­ку соску,  и  тот,  млея от удовольствия,  "прокручивает" учеб­ный фильм.
Иван  Егорович умеет просто  и мудро рассказать  о  сложном и главном.  Он сохранит спокойствие,  если учащийся ГПТУ не сможет  ответить,  сколько фабрик и  заводов было  в  России  в 1913 году.  Но  строго  спросит с  того,  кто  "забыл"  причины и даты трех русских революций.  "Есть  такие  исторические  собы­тия в жизни народа,  не  знать которые - постыдно",  -  справед­ливо  считает Яхнев.
Голос у историка  негромкий,  и  это  поначалу удивляет,  пото­му что  и  в школе,  и  в ГПТУ довольно много  развелось учителей - "крикунов".  Чаще всего  нервы сдают у  тех,  кто по  ошибке попал в учительскую среду,  у  людей неинтересных,  не  способных ув­лекаться и увлекать.
Профессиональная несостоятельность,  бессилие доводят их до  крика  (то  крик  отчаяния),  мелочных придирок и докладных записок на ученика.
"Учитель,  забросавший  администрацию докладными,  теряет всякий  авторитет у ребят.  Ему не позавидуешь,  - вслух рас­суждает Яхнев.  - Иногда в разговоре об учителях ребята могут обронить:  "наш физик",  "наш историк".  Воспринимают же  они нас не как физиков и историков,  а прежде всего  как людей - сильных и  слабых,  спокойных и  раздражительных,  занимательных и  скучных".
О таких,  как Яхнев,  шестнадцатилетние говорят коротко  и  веско:  "Человек".

И он засел за «Капитал»
Люди в  возрасте характеризуют его иначе:  "Фронтовик"  и надолго умолкают,  что означает:  "О чем тут толковать? И так все ясно..." Тут к месту  будет вспомнить один печальный слу­чай.  Нелепо,  по неосмотрительности,  погиб мастер производственного  обучения,  коллега  Яхнева.  Иван Егорович  и  ещё двое мужчин каждый год,  в один и  тот же день,  приходят на могилу своего  товарища.  Истоки  этого  обряда,  сдаётся мне,  во фронто­вом братстве,  хотя среди этих мужчин фронтовик один - Яхнев. За  скромностью и сдержанностью,  за многолетней привычкой   взвешивать каждое  слово не  сразу  откроется тебе историк ГПТУ-18,  личность неординарная.
Сколько помнит  себя Яхнев,  он всегда учился.  После школы
-  война  и  пулеметное училище.  Демобилизовался -  закончил Чер­новицкий университет и  три университета марксизма-ленинизма (разные факультеты).  Сдал  кандидатский минимум по философии.
Самая большая слабость Ивана Егоровича  -  книги.  Он  любит перечитывать мемуары военачальников  (характерная черта фрон­товиков),  К.  Симонова,  Ю.  Бондарева.  Многое  знает наизусть из А.  Пушкина,  А.  Блока,  В.  Брюсова.
Был  как-то  в училище вечер поэзии.  Поначалу Иван Егорович крепился,  помалкивал,  а  потом не выдержал и  стал по памяти чи­тать Есенина:
Месяц рогом облако бодает,
В голубой купается пыли.
В эту ночь никто  не отгадает,
Отчего  кричали журавли.
«Ай да, Иван Егорович!»  -  изумились молодые словесники.
Есть  какая-то предопределенность  в  том,  что Яхнев стал
учителем истории.  С юношеских лет  он всерьез  и  навсегда ув­лекся изучением философии,  общественно-политических проблем,
у  него рано  обнаружился дар популяризатора, лектора-пропаган­диста.  В 15 лет,  перечитав  все  книги  в  колхозной  библиотеке, он  засел  за  "Капитал"  и  сочинения Бэкона.  Мало что понял из прочитанного,  но был горд  тем,  что  осилил такие глыбы.  В род­ной деревне вел  занятия в  комсомольском политкружке.  Старики не  считали  зазорным попросить ученого   мальчишку,  чтобы он разъяснил им внутреннюю и международную обстановку.
В конце сороковых Иван работал воспитателем в одном из рабочих общежитий Запорожья и без устали читал лекции.  Одну из них,  о Николае Островском,  он обычно  заканчивал с роман­тическим пафосом в стиле того  времени:  "Кто не горит,  тот коптит.  Да  здравствует  пламя жизни!"
Потом ему предложили  заведовать агитмашиной.  Это был уди­вительный агрегат,  с  кинопередвижкой и электропроигрывателем. Днем и  ночью  носился Иван на  этой машине по  колхозным полям, показывал кино,  устраивал танцы под грампластинки  и...  до хрипоты читал лекции.  Он безоговорочно  верил в  силу честного и  яркого  слова.  Мальчишкой отбивался от наскоков фанатичных сектантов,  позднее,  когда работал в Черновицком обкоме пар­тии,  давал бой националистам,  которые  в  качестве  аргумента, случалось, пускали в ход и  оружие.
Учитель истории Яхнев  знает историю своей  страны не понаслышке.    Он творил  её  сам.

А что в недрах?
В ГПТУ учиться приходят разные ребята. Ивану Егоровичу достаются самые трудные. Есть в училище неписаный закон: каждый  коммунист  обязан  опекать разболтанных,  то  и дело  спотыка­ющихся о  свой характер или неустроенность подростков.
Непосредственный воспитатель - мастер производственного обучения.  Однако  в  одиночку ему не под силу  сколотить коллек­тив  из той разношерстной публики,  какая предстает перед ним 1-го  сентября.  На  помощь приходят Яхневы -  люди  с  большим жизненным и педагогическим опытом,  обязательные и  совестливые.
Один ученый-психолог  заметил,  что  с  трудными  подростками трудно  складываются отношения не  только у  взрослых – учителей, родителей,  окружающих.  Такие подростки - и это,  пожалуй,  са­мое примечательное - живут трудно,  не  в ладу сами с  собой. На  поверхности у  16-летнего парня развязность,  цинизм или фрондерство  - это мы   замечаем.  А что  творится в недрах его сознания,  души - этого многим из нас не дано  обнаружить.  Из-за  слепоты   или,  что  случается чаще,  вечной  занятости.
Трудный подросток...  Опасный возраст...  Нет,  не пустые это  слова.
...  Появление  Виктора  Т-ова  в училище привлекло  к  себе всеобщее  внимание:  чудо чудное,  диво дивное - грязные  сваляв­шиеся волосы до плеч,  брюки такой ширины,  что немудрено в  них и  запутаться,  ботинки  нараспашку.  За  пазухой поллитровка. Внешность пещерного человека  недвусмысленно  кричала  о пренеб­режении  к людям и  самому  себе.  На  занятия Виктор приходил под хмельком.  Уронив голову  на  стол,  спал беспокойно.  Проснувшись, задавал растерянной учительнице вопросы с подвохом:  "А скажи­те,  Людмила Васильевна,  что  такое браслеты?"  Сбиваясь и вол­нуясь,  учительница  объясняла,  что  "браслеты - это украшения, которые носят..."  "Слабо...  - прерывал  он  её  зычным неустояв­шимся баском.  - Браслеты - это  наручники".  Безнадежные лодыри любили  такие  потехи,  а учителя боялись ходить  на уроки,  кото­рые Виктор посещал по  настроению.  А оно у него  было не слиш­ком веселое.  Отца никогда  не видел трезвым.  Родитель пил беспробудно до тех пор, пока не испустил дух. В матери еле теп­лилась жизнь. Её изматывала тяжелая болезнь. Виктор бродяжни­чал, ночевал в подъездах, прижавшись к теплой батарее.
Природа наделила  парня ростом и  силой,  и  он ими пользовал­ся.  Отбирал у малышей  в  подворотнях и магазинах "серебро", расквашивал  носы  слабым  соученикам.
Первые попытки  сблизиться с Виктором ни  к  чему  не приве­ли.  Он  замыкался,  отвечал  колкостями,  напускной бравадой.
Иван  Егорович  был обескуражен его  озлобленностью,  несговорчи­востью.  Но  вот  однажды он упросил его  полистать  "Записки Серого Волка"  Ахто Леви.
Виктор прочитал первую страницу, вторую и, забыв о време­ни, просидел над книгой всю ночь. Она потрясла его своей до­стоверностью, прямотой и искренностью автора. Он впервые за­думался о себе. У Яхнева появилась надежда.
В ГПТУ много  спортивных секций.  У  отчаянных  сорванцов наиболее популярны вольная борьба  и бокс.  Иван  Егорович при­вел Виктора  к боксерам,  тот и  остался у  них.  Кто из мальчишек не мечтает быть  сильным,  ловким,  уверенным  в себе?
Недели  через две  зашел Иван Егорович  в  спортзал проведать Виктора.  Тщедушный  на  вид паренек умно,  со  знанием  дела  обра­батывал  его  подопечного.  Виктор взмок под напором  обрушившей­ся ни  него  энергии,  выглядел жалким  и беспомощным.  Иван  Его­рович  обрадовался:  "Хорошо.  Может быть,  этот парнишка  собьёт с него  спесь  уличного  законодателя?"  и тут же перепугался: "Вдруг  поражение доконает его,  и он бросит  занятия в  секции?" Опасения не оправдались  - Виктор  остался.
Потом Иван  Егорович  похвалил его  за  красивый  (а если  честно,  скверный)  почерк  и  как бы между прочим попросил  помочь выпустить  "Боевой листок".  Виктор и не  заметил,  как  завязались отношения с учителем. Он провожал его до дому. Иногда заходил в гости посидеть за чашкой чая. Оробел, увидев, сколько нужных и мудрых книг выстроились в ряд в шкафах и на стеллажах. Ему было хорошо и уютно в квартире учителя. На телеэкране соловьем заливалась певица, а они сидели за столом, ти­хо и мирно говорили "за жизнь".
Как-то  в приливе нежности парень  справился у  Ивана  Егоровича:  "У Вас  есть враг?"  "Что, ты", - растерялся Яхнев.  "А то скажите,  мы с  пацанами поговорим  с  ним  по-своему",  - пообещал Виктор.

Апельсины с БАМа
За долгие  годы работы в школе  и училище Яхнев  научился дорожить дружбой  и доверием  заброшенных родителями  ребят.  В иные минуты они  высказывали  и  такт,  и душевную тонкость,  и участие.  У  них  завидная память на доброту.  А у  Ивана  Егоро­вича  праздник,  когда  к нему  в училище  забежит кто-нибудь из выпускников.  Один раз  заявился Ринат Д-в  - бывший возмутитель спокойствия,  а  ныне примерный  солдат  Советской  Армии,  заслу­живший досрочный десятидневный  отпуск.
Однажды на  пороге  кабинета  истории  вырос  Сергей  Ч-в.  Урок был прерван,  но  его  продолжил  сам "нарушитель".  Сергей рабо­тает на БАМе,  ему  было  о   чем рассказать ребятам.  Из Уфы  он отправился  в  родную деревню,  к матери.  Вез  ей  гостинец  -  авоську  апельсинов.  Иван  Егорович  порадовался этим  апельсинам ничуть,  наверное,  не меньше,  чем мать:  славным парнем  стал Сергей,  а  ведь  когда-то  состоял на учете  в  инспекции по делам несовершеннолетних.
Идут  годы,  день  за  днем.  Вчерашние  первокурсники уходят в  большую жизнь.  Их место  в ГПТУ-18  занимают другие.  Забот у  Ивана  Егоровича  Яхнева  не убавляется.  Частенько  поднимает­ся он в  общежитие на  прострелянных фашистской  пулей ногах, а  то  ребята  сами  заглядывают  к  нему  в  "лаборантскую",  "на огонек".
Хорошо,  когда  в школе  или ГПТУ  есть учитель,  который  не торопится домой.  К нему  можно  запросто  зайти  отвести душу, помечтать  и  пофантазировать,  снять  с полки  последний диск Булата  Окуджавы и  послушать,  как  он поет:
Давайте понимать друг друга  с полуслова,
Чтоб,  ошибившись раз,  не ошибиться снова.
Давайте жить,  во  всем друг другу  потакая,
Тем более  что жизнь  короткая  такая.

ОБЕРЕГАЮЩАЯ ЛЮДЕЙ
В Уфе,  на улице имени социал-демократа Георгия Валентиновича Плеханова,  живет вместе с внучкой Юлианой и правнуком Степаном почетный гражданин симпатичного города Бирска Александра Ивановна Конченкова. 27 октября 2016 года ей исполнилось 94 года.  Жизнь Александры Ивановны и ее семьи достойны увлекательного исторического романа.
Родилась она в Северной Манчжурии, в Хайларе (на КВЖД, Китайско-Восточная железная дорога). В начале 20-го века из Наровчатского  уезда Пензенской губернии прибыл сюда (сейчас бы сказали, по оргнабору) мастеровитый мужик Иван Петрович Конченков. Года через два к нему приехала молодая жена Прасковья Васильевна – великая труженица, женщина неграмотная и набожная, с врожденной деликатностью.
В Китае у Прасковьи и Ивана регулярно рождались дети, преимущественно девчонки, всего десять ртов. (Нетрудно догадаться, что православные Прасковья и Иван аборт почитали большим грехом). Последнюю дочь в большой дружной семье назвали Александрой, в переводе с древнегреческого – оберегающая, защитница людей.
В 1935 году Конченковы, как и множество других кэвэжэдинцев, перебрались в СССР: в Манчжурии хозяйничали японцы. Три старшие дочери, Надежда, Лина и Анна, вышедшие замуж в Китае, в 1938 году стали вдовами: их мужей, бухгалтера, телеграфиста и железнодорожника, расстреляли как врагов народа. 
Иван Петрович к тому времени умер. Прасковья Васильевна собрала всех  дочерей под свое крыло. Жила она в однокомнатной квартире в одном из корпусов знаменитого на всю Старую Уфу двора – Максима Горького,10. (В разные годы на площади в 33 кв. метра здесь проживали от шести до десяти человек).
Саня-Саша-Александра после семилетки в 1940 году закончила с отличием уфимское медицинское училище и ее направили в распоряжение здравотдела Кировского района Уфы. Райздрав поручил юной медсестре поддерживать и укреплять здоровье подрастающего поколения в четырех староуфимских школах. Слава богу, обошлось без эпидемий и отравлений.  Наверное, сыграли свою роль тотальная санитарно-гигиеническая пропаганда и просвещение.
В июне 1941-го началась война, и Сашу призвали на работу в 1740-й хирургический госпиталь. То была работа не  для слабонервных: стоны раненых бойцов, кровь, бинты, носилки,  и ты при любом исходе должна сохранять присутствие духа, не распускать нюни, видя агонию умирающего мальчика-защитника отечества.
В мае 1942-го года Саша Конченкова отправилась добровольцем на фронт в комсомольском эшелоне. Поезд привез в Сталинград. Медсестра (парадоксы военного времени!) в авральном порядке переквалифицировалась в прожекториста 43-го прожекторного полка 62-й армии генерала В.Чуйкова. Волею судеб, а точнее, волею командиров она оказалась среди тех, кто оборонял тракторный завод. То был кромешный ад. Она уцелела. Позднее на гимнастерке заблистала первая боевая награда – «За оборону Сталинграда».
В апреле 1945-го ее родной прожекторный полк был переброшен под Берлин. Было решено провести ночную атаку с прожекторами. По замыслу советских военачальников прожектористы должны были ослепить, ошеломить и тем самым деморализовать немецкую оборону.
За два часа до рассвета началась атака. Вот как описывал ее маршал Г.Жуков: "В воздух взвились тысячи разноцветных ракет. По этому сигналу вспыхнули 140 прожекторов, расположенные через каждые 200 метров. Более 100 миллиардов свечей освещали поле боя, ослепляя противника и выхватывая из темноты объекты атаки для наших танков и пехоты. Это была картина огромной впечатляющей силы, и, пожалуй, за всю свою жизнь я не помню подобного ощущения...".
Конченкова принимала участие в этом сражении как военный фельдшер.  Среди ее наград появилась еще одна – медаль «За взятие Берлина».
Удивительно, как биография медсестры из Уфы совпала с решающими событиями Великой Отечественной войны.  Начало ее боевого пути – Сталинградская битва, конец – падение Берлина.
…День Победы она встретила в Варшаве.
Это  было  удивительное  время.  Только  что  закончилась  война.  Жен­щины  снова  становились  невестами,  жёнами,  матерями.  Мужчины  сброси­ли  с  плеч,  натёртых  ремнями  и  скатками,  автоматы  и  взяли  в  руки  ло­паты.  Краснознамённый  ансамбль  пел: "Зашёл  я  в  чудный кабачок..." Повсюду  взгляд натыкался на  снимок  глав  трёх  великих  держав  -  побе­дительниц: Уинстона Черчилля, Франклина Рузвельта и Иосифа Сталина.
В гулкие прохладные  аудитории институтов  пришли новые  студенты.  Из  окопов  и  госпиталей.  Своё  право  на учёбу  они  отстояли в  схватке с  фашизмом.  В  сырых  траншеях,  в  заснеженной  землянке,  в  тряской ма­шине  они мечтали  о  том  дне,  когда свежим осенним утром переступят порог института.
Она тоже мечтала  об  этом дне.
Мать и сестры ждали ее сразу же после капитуляции Германии. Но прошел май, июнь, июль. Александра не появлялась. Соседки рассказывали Прасковье Васильеве, что  хоть  война и  закончилась,  наших убивают  какие-то  националисты. Мать  припоминала:  этих  страшных  людей,  которые  могут  отнять  у неё  млад­шую дочь,  звали  не  то  бендеровцы,  не  то  бандеровцы -  одним  словом, банда.  По  ночам  ей  не  спалось.
И вот 25 августа 1945-го года по залитому летним солнцем темному барачному коридору прошла девушка в гимнастерке с боевыми медалями.  Мать зарылась носом в бронзовые кольца ее волос. Это была младшая дочь, пропитанная пылью и запахами Западной Европы.
 Она вернулась домой живой и невредимой, но война, как  осколок, навсегда застряла в ней. Ее любимый поэт –  фронтовик Юлия Друнина написала стихи, которые сразу же легли на душу Александры Конченковой.
Смотрю назад, в продымленные дали:
Нет, не заслугой в тот зловещий год,
А высшей честью школьницы считали
Возможность умереть за свой народ.   
…15 сентября 1945 года Александра Конченкова стала студенткой Башкирского медицинского института. Она не была затворницей, занималась в художественной самодеятельности, пела на студенческих вечерах. Однажды, она тогда училась на третьем курсе, к ней на вечере подошел знакомый студент, общительный, находчивый и остроумный Наиль Гатауллин (в будущем – именитый кардиохирург, академик РБ). Он познакомил ее со своим родственником, старшим лейтенантом в отставке, инвалидом войны Фаритом Юлкутлиным. Вскоре Александра и Фарит поженились. Семья состоялась. Ей повезло с мужем. «Живет как за каменной стеной»,- сказано было, будто про нее. Фарит, предупредительный и заботливый, взял на себя бремя хозяйственных и бытовых забот. Он все умел, не чурался никакой работы. Если бы его высадили на необитаемый остров, он бы и там не пропал.
...1950-й год. Окончен институт, Конченкова получила назначение в Бирск. Начинающему врачу-фтизиатру положили оклад в 60 рублей.
Была тогда в Бирске заросшая травой, яблочная улица — Чехова. Здесь и поселилась молодая «врачиха» с мужем.  Хозяйка дома  была глуховата и  потому молчалива - недостаток,  который  в  наше  время становится  достоинством.  Она не  слышала,  как шлёпаются в  саду  пере­зрелые  яблоки,  как  скрипит  калитка.  Ей  по  слуху  был разве  что  раз­бушевавшийся мотоцикл.
Ночь.  В  маленькой  кроватке  возится,  пыхтит  дочь.  За столом, заваленным  книгами и  справочниками,  -  молодой врач.  Пополняет  про­белы институтского  образования.
Краснеет  белая нить  вольфрама,  гаснет  свет:  пошёл двенадцатый час. Устроили  перекличку собаки  -  верные  стражи хозяйских  яб­лонь  и  вишен.  Тоскливо.  Хорошо  бы  сейчас  махнуть  в Уфу.
Скоро  выпадет  снег.  Зальют  каток.  В жёлтом  свете  плавающих  ог­ней  будут  без  устали  бегать на коньках девчонки,  "гордые,  довольные миром и  собой".  И каждая из них  отнесёт  слова,  пропетые  Георгием Виноградовым,  на свой  счёт:  "Ты  со  мною в  лёгком  танце мчишься, чуть дыша,  и  сама  еще  не  знаешь,  как  ты нынче хороша".
Полжизни  за один  конькобежный  час.  Наглотаться морозного  колю­чего  воздуха,  задохнуться от  ветра,  попить  обжигающий чай  в  буфете и,  спотыкаясь  от  усталости,  -  домой.
"Мой  совет-до  обрученья дверь  не  отворяй.  Ха-ха-ха..."  -  дья­вольский  смех  великого  скептика и циника Мефистофеля  -  Александра Пирогова  выводит  её  из  оцепенения.  На  подоконнике,  выкрашенном мерт­венным лунным светом,  чернеет  репродуктор.  Завтра рано  вставать.  На­до  спать.
Я могу ошибиться, но бирскую осень она, кажется, не любила.  В Уфе можно  сесть  на автобус,  выйти на  остановке  "Ботанический сад",  по­гулять  по  мокрому разноцветному лесу  -  и вернуться   в  заасфальтиро­ванный двор.  Помесил   для своего  удовольствия грязь, снял  сапоги, обул  туфли  -  снова  стал  городским цивилизованным человекам.  Бывая в командировках в Уфе (летала на «кукурузнике»), с удовольствием, почти с наслаждением ходила по городу: светло, чисто, легко. Ей было трудно возвращаться в Бирск. Снова влезать на два-три месяца в резиновые сапоги, снова вязнуть в непролазной грязи.
Она скучала по большому городу, городу своей юности — Уфе. Ей было тоскливо без сестер. Забраться бы к старушке-матери под шаль, прижаться к ее теплому мягкому боку…
Каждый  год,  начиная с 1951-го,  она собиралась уехать из Бирска.   Ей хотелось побывать  на уфимской  премьере "Дон  Карлоса",  а вместо  этого  раз  в  пять  лет  - Валентина Дворянинова,  окунуться  в  свет  неоновых реклам и  звон  вечерних   трамваев,  а вместо  этого  -  скрип  сырых ворот  да непроглядная тьма.
Она скучала по Уфе, но оставалась в Бирске. В 1967 году, к 50-летию Октябрьской Социалистической революции, ей, фтизиатру-рентгенологу противотуберкулезного диспансера, присваивают звание почетного гражданина. За что?.. Как им становятся? О, это совсем просто. Вот сидишь ты у рентгеновского аппарата, за экраном — больной, его грудная клетка. Берешь больного за локти, командуешь: «Вдохните глубже». Отмечаешь про себя: «Ага, пошло на поправку. Очаг зарубцевался». И вслух: «Ну что ж, вы — молодцом. Если дальше так дело пойдет, вас скоро можно будет поздравить с выздоровлением». Пока больной одевается, выписываешь ему справку. Отдохнуть бы, сделать перерыв. Но появляется еще один. Еще один человек, жаждущий исцеления. Еще одна грудная клетка. Какая по счету? Снова утешаешь, ободряешь, журишь.
Разные люди переступают порог рентгенкабинета. Одни, узнав о своей болезни, раскисают: хоронят себя заживо. Другие петушатся, распоясываются: пей, гуляй — однова живем. Для каждого нужно найти свое слово. А кто найдет слово для тебя? Поташнивает, кружится голова — с избытком «наглоталась» рентгеновских лучей. Хорошо бы домой, отлежаться. «Норма выработки», которая есть не только у слесарей, но и у врача, уже перекрыта. Но ты никуда не уйдешь, потому что у дверей рентгенкабинета сидит растерянная, убитая горем женщина с девочкой-подростком, и у тебя не повернется язык сказать ей: «Приходите завтра». Женщина из далекой деревни, и ей именно сегодня, сейчас надо знать, что с ее дочерью. А вслед за этой женщиной войдет инвалид Отечественной войны. Ты примешь и его, потому что ты сама прошла всю войну, а между солдатами войны существует молчаливый, никем не подписанный договор о помощи и взаимовыручке.
День еще не окончен. Она не скоро попадет домой. Сегодня — политзанятия. Выпускница университета марксизма-ленинизма, Александра Ивановна — пропагандист. А еще ей, редактору журнала «Здоровье»,  частенько приходится выступать по бирскому радио и на страницах районной газеты. Вместе со своими коллегами-врачами она просвещает бирян, предупреждает их о надвигающейся эпидемии.
И странствует по деревням и селам. В любое время года, при любой погоде профилактические осмотры, вызовы, консультации – в порядке вещей. Это норма.  Так же, как и лекции на предприятиях и выпуск санитарных бюллетеней.
Александра Ивановна Конченкова принадлежала городу, жила его проблемами и заботами.
Вынужденно общаясь с молодыми коллегами в наши дни, она укрепляется в своей вере: «Никакая новейшая аппаратура,  никакие обследования не смогут заменить живого общения врача с пациентом, его человеческого участия. Лечить надо не только тело человека, но и его душу».
С особой нежностью вспоминает Александра Ивановна Академический хор городского дома культуры Бирска (хормейстер – Л. Степанова).  Хор знакомил слушателей с произведениями композиторов-классиков, исполнял русские и башкирские народные песни, духовные концерты, песни советских композиторов. В его репертуаре были не только В.А. Моцарт, Ф. Шуберт и М. Глинка, но и великая, любимая Александрой Ивановной песня Я. Френкеля – Р. Гамзатова «Журавли».    Тринадцать лет существовал Академический хор, краса и гордость бирской культурной среды, тринадцать лет пела в нем Отличник здравоохранения, кавалер ордена Отечественной войны Александра Ивановна Конченкова.
В Бирске она прожила пятьдесят восемь лет.  Почетный гражданин не скупится на комплименты городу: «Он небольшой, но уютный, зеленый. Его украшают парки, цветущие клумбы, альпийские горки, ухоженные газоны. В Бирске ведется пропаганда здорового образа жизни, действуют экологические отряды. У нас много талантливой молодежи: музыкантов, спортсменов, художников.  Люди здесь открытые, душевные».
Теперь она живет в Уфе, но мыслями и в своих снах – в Бирске.
 
О ВРЕМЕНИ, О ЛЮДЯХ, О СЕБЕ
В канун 1982-го года в Уфе в связи со съез­дом журналистов побывал  Евгений Ананьевич Халдей, фотолето­писец Второй мировой войны. Многие его снимки обошли весь свет и воспринимаются как убедительные документы двадцатого столетия. Е. А. Халдей запечатлел на фото­пленке человеческое горе и скорбь, радость и ликование. Ему довелось фотографиро­вать выдающихся людей, вли­явших на судьбы мира, и... военных преступников, полу­чивших сполна за свои злоде­яния.
И в наши дни Евгений Анань­евич Халдей, фотокоррепондент «Советской культуры», не расстается с фотоаппаратом. На его снимках — рабочие, писатели, полководцы — лю­ди, которыми гордится Со­ветская Россия. С молодым азартом мастер «снимает» жизнь, ее красоту, драматизм и неповторимость.
Его пригла­сили показать свою выставку «Сто фотографий о Констан­тине Симонове».  Ее уже видели в Мурманске, Москве, Мо­гилеве, Бобруйске.
– В Могилеве я волновался как нигде, потому что Симо­нов завещал развеять свой прах именно на поле под Могилевым, – рассказывал Евгений Ананьевич. – Там были сильные бои в 1941-м году. Всю жизнь он помнил это поле боя...
Познакомился я с ним на войне...

Так начиналась война.
— Как Вы ее встретили!
— 27 июля 1941 -го года испол­нялось сто лет со дня гибели М. Ю. Лермонтова. 21 июня на берегу озера в Тарханах я снимал литературный кружок сельских школьников. Ребята сидели полукругом, и один мальчик читал стихотворение' «Бородино». «Скажи-ка, дядя, ведь недаром Москва, спален­ная пожаром...»
Мы, фотогра­фы, любим делать дубли, и я заставлял мальчика повторять эту фразу несколько раз. «Ска­жи-ка, дядя, ведь недаром Москва, спаленная пожаром...» С этой застрявшей во мне фразой, 22 июня, утром я и приехал из Пензы в Москву. Жил я рядом с германским посольством. Вижу: происхо­дит что-то странное — немцы суетятся, мелькают узлы, че­моданы.
В 10 утра меня вызвали в «Фотохронику ТАСС», а в 12 часов был сделан снимок на улице 25 Октября: москвичи слушают важное правительст­венное сообщение. Они узна­ют страшную весть  — началась война...
24 июня 1945 года я сделал еще один памятный снимок-парад Победы в Москве.

На мурманском направлении.
— Вплотную с войной Вы столкнулись в Мурманске. Чем он Вам запомнился!
— Как известно, немцы, не имея возможности взять Мур­манск, решили сжечь его дот­ла, что они и сделали. И вот там, на пепелище, я встретил женщину с чемоданом. Я уви­дел, как она идет, и щелкнул затвором фотоаппарата. Она остановилась, посмотрела на меня и говорит: «Как же вам не стыдно фотографировать наше горе?» Я растерялся и пообещал ей сделать снимок в самом Берлине. И, действи­тельно, в 1945-м, в Берлине, заснял одинокую, бредущую на фоне развалин женщину. Вспоминал я тогда ту, из Мур­манска.

Грустная статистика.
— Есть что-то ужасное и трагическое в снимках, сделан­ных перед самым боем. Че­ловек пошел на врага, погиб и остался лишь на негативе пленки, на бумаге. А в жи­вых его уже нет. Вам прихо­дилось делать такие снимки!
— Да. Вот шестнадцать мат­росов десантников. Они сели на катер в ночь на 10 сентяб­ря 1943-го года и пошли под Новороссийск. Больше я их не видел и о их судьбе ничего не знал. После войны снимок был опубликован в «Правде». Я обратился к читателям с просьбой: кто знает, пусть рас­скажет—о судьбе этих матро­сов. Оказалось, что из шест­надцати в живых остались толь­ко трое. Грустная статистика. Командир десанта К. Дибров стал Героем Советского Сою­за. Один из матросов — В. Кайда — живет в Новорос­сийске, правда, без двух ног. Другой — О. Джаниани — тоже где-то на юге. Откли­ков   я   получил   тогда много.
Читатели «Правды» обводили лица матросов кружочком. Од­ной казалось, что это ее сын, другому,  что  это  его брат...

Каждый снимок – новелла.
— Судя по всему, повер­женный Берлин «подарил» Вам много уникальных снимков!
— Пожаловаться не могу... Первое мая 1945 года. На ко­мандный пункт 8-й гвардей­ской армии доставлен гене­рал Кребс. Он сообщает, что Гитлер покончил жизнь самоубийством, что Геббельс хотел бы вступить в пере­говоры о прекращении огня. «Никаких переговоров, толь­ко безоговорочная капитуля­ция» — был ответ. Кребс вер­нулся в рейхсканцелярию ни с чем. Мне удалось заснять его «визит».
Вот тоже любопытная фото­графия. Сделал я ее в тот же день, первого мая. Пустынная улица Берлина. Наши танки беспрерывно идут в сторону рейхстага. Вдруг из метро выс­какивают перепуганные жен­щины. Одна босиком, в руках туфли. Другая держит под мышкой рыжую лисицу, какие-то узлы. В это мгновение я и снял их.
Потом одна из них спраши­вает: «А что это за танки?» Я говорю: «Русские». Она: «Этого не может быть. Вы — кто?» Отвечаю:
«Русский».
(Одет я был в черное кожаное пальто, на голове черная мор­ская фуражка — вполне мог сойти за эсэсовца.) «Мы це­лую неделю сидим в убежи­ще, слушаем по радио Геб­бельса,— продолжает женщи­на. — Он сказал, что ни один русский никогда не будет в Берлине...» На снимке мне уда­лось запечатлеть растерян­ность, недоумение этих женщин, вырвавшихся на поверх­ность улицы из метро и уви­девших советские танки.
— Самый знаменитый Ваш снимок, по-видимому, тот, на котором советские воины вод­ружают флаг над рейхстагом!
— Да. Он печатался во всех странах мира. Один француз­ский журнал опубликовал его к 25-летию Победы на разво­роте и подписал: «Этот сни­мок переживет века».
—Вы помните съемку!
— Узкое место, парапетик и на нем лужа свежей крови. Боялся ступить в эту кровь, тем не менее, как-то пристро­ился и целую катушку прок­рутил. Потом, когда сошел с рейхстага и снизу посмотрел вверх, подумал: «Боже мой, как я не свалился оттуда?»
 
В гостях у маршала.
— Вы встречались со мно­гими выдающимися людьми.
Кто из них Вас покорил сразу и навсегда!
— У меня два кумира: мар­шал Жуков и... Чарли Чаплин. Вот такой диапазон.
Однажды в 1972 году мне позвонили: «Евгений Ананье­вич? Это от маршала Жукова. Сейчас он с вами будет го­ворить». Я решил, что меня разыгрывают. Потом слышу голос, который невозможно было не узнать. Георгию Кон­стантиновичу понадобилась увеличенная фотография, где он запечатлен на параде По­беды, верхом на белом коне. Чем же она ему пригля­нулась? Да тем, что на ней схвачен момент, когда все че­тыре ноги лошади одновре­менно оторвались от земли. И вот я у Жукова на даче.
«Сколько раз, — спрашива­ет он, — вы успели меня снять на параде Победы?» «Два раза, — говорю, — на большее сил не хватило, нервы сдали». Жуков: «Как это. Рас­скажите». Я: «Стою у Спас­ских ворот, начали кремлев­ские часы отбивать: пять, шесть, семь... десять. Заиграл оркестр — тысяча с лишним человек — «Славься». Руки за­дрожали, не могу снимать». Жуков: «А вы думаете, я себя иначе чувствовал? Нес меня конь по Красной площади, ос­танавливался, солдаты крича­ли  «Ура!».  А мысли  все мои были о тех, кто погиб, кто не дожил до    этого дня».

Кое-что о профессии.
— Как Вы пришли в фото­журналистику!
— В тридцатом году — я жил тогда в Донбассе — очень сильно увлекся фотогра­фией, фотоаппарата у меня не было. Я строил их из картон­ных коробочек, приспосабли­вал к ним стекла от очков.
— Часто ли Вам приходи­лось менять аппаратуру за эти годы!
— Нет. Вот «лейка». С ней я прошел всю войну. Она до сих пор жива и состоит у меня на вооружении наряду с другими фотоаппаратами.
— Сколько у Вас негативов!
— Не считал... Многое не уберег. Храню негатив на стек­ле — Паша Ангелина на трак­торе. Это 1935-й год. Есть Алексей  Стаханов, 1936-й.
— Что Вы снимаете с осо­бым пристрастием!
— Я все люблю: природу, человека. Вот был такй че­ловек Петр Адольфович Оцуп, автор очень известных фото­графий В. И. Ленина. В дни 50-летия «Правды» — тогда ему вручили орден Ленина — я отснял его капитально. Его теперь нет с нами, а снимки, память  о  нем живут.
— Фотодело претерпело большие изменения. Как это отразилось на Вашем творче­стве!
— Какие-либо новшества, и в особенности мода, на меня никак не повлияли. Я всегда снимал так, чтобы фотография жила сегодня, завтра и после­завтра, чтобы она была инте­ресна во все времена…
"Вечерняя Уфа", 26 декабря 1981-го года.