Страсти по истукану

                Не можете пить чашу Господню и чашу бесовскую,
                не можете быть участником в трапезе Господней
                и в трапезе бесовской.
                Апостол Павел (1-ое послание к Коринфянам)


                СТРАСТИ ПО ИСТУКАНУ
                история одного памятника
                ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

                Необходимая ремарка от автора...
   
Все события, представленные в этой небольшой повести, в действительности имели место быть весной 2006 года в одном из маленьких провинциальных городков в центре европейской части России.


                ...и совсем не необходимое предисловие                               
 
  Безусловно – это дело вкуса: кому-то нравятся мегаполисы, или какие-нибудь, вообще, бесшабашные образования, типа моногородов, а мне по душе маленькие городки, которые появились давным-давно, неизвестно точно когда, но так и не выросли, ну, может, чуть подросли и замерли так со своими сонными улочками, на которых до сих пор неплохо себя чувствуют старые купеческие особнячки и лабазы, с соборами в стиле русского классицизма (или их руинами) на плохо ухоженных, но, тем не менее, уютных площадях, с непременной заилившейся речкой, а если повезет, то и с большой рекой. Сады, огороды, а также заборы самых разных конфигураций и протяжённости в таких городках занимают значительно большее пространство, чем всё остальное. Жизнь там имеет свой, присущий подобным поселениям, колорит, свой темп, своё развитие, свой уклад, а история напоминает скорее историю одной семьи.
 

 Необычайно ранняя, дружная и ласковая весна выдалась в том году в городе Балобуеве. К середине апреля снега не осталось даже в глубоких оврагах. Прошли, почти что летние ливни с грозами, расцвела черёмуха, позолотила косогоры мать-и-мачеха, вспыхнули голубые огоньки подснежников в лесу. Вдобавок ко всему в немыслимом количестве появились майские жуки. Они облепили не только свои любимые берёзы, но и всё, что попало, даже столбы электролиний, создав вокруг ночных фонарей своеобразные живые абажуры. Все балобуевские старики, даже самые древние и вздорные из них, были единодушны – такого не было никогда. В оценке же возможных последствий феномена их мнения круто разошлись. Одни уверенно говорили, что это, определенно, к войне, другие предрекали возвращение тунгусского метеорита, а третьи были убеждены, что не уродится картошка. Как выяснилось в дальнейшем – все они оказались не правы. Чрезвычайная же эта природная аномалия явилась, по мнению автора, предвестником совсем других событий.
 

 Событий!? Это, каких таких событий!? Ну, что такого могло случиться в этом дремотном, зачуханном Балобуеве? Что здесь, вообще, могло произойти такого из ряда вон выходящего, чтобы согнало сонную одурь с балобуевских улиц и даже, (о, страшно вымолвить!), озаботило некоторым образом областное начальство? А вот случилось. А вот произошло. Более того, если бы подобное произошло в более или менее значительном населённом пункте – не миновать бы ему если не мировой, то хотя бы всероссийской известности, пусть даже всего лишь в виде курьёза или какого-то анекдота. Но, как известно, масштабность происходящего может запросто снивелироваться мизерностью самого места события, расторопностью местного начальства и непроходимой инертностью населения.
   Итак, в один апрельский, не по-весеннему жаркий, субботний день, когда вроде бы, и не время никаким историям, (разумеется, кроме любовных), начинаться, получила начало вот такая история.
               

                Глава 1

- А ну, Колян, стоп-машина! – с этими словами городской глава Балобуева Николай Иванович Куров возложил тяжёлую и потную начальственную длань на плечо своего водителя и по совместительству верного оруженосца Кольки Пыркова. – Швартонись-ка здесь.             
    Колька послушно «пришвартовался». Следующие за его «крузаком» «Волга» начальника милиции и редакционный «уазик» тоже немедленно остановились. Николай Иванович, сощурив глаза и приняв стойку, стал хищно всматриваться вперёд.
    Перед ним, примерно в тридцати-сорока метрах, возле железной свежевыкрашенной ограды Знаменского собора в тени буйно цветущей дикой яблони стояли и о чём-то мирно беседовали три человека. Это были настоятель собора о.Кирилл, предприниматель, владелец двух автозаправок Федя Жарков, по кличке «Октанкорректор» и некто Клим Заморин – представляющий окрестных бандитов и прочих маргинально-деклассированных элементов, а потому более известный как просто «Замор».
   - О чём это они базарят? – задумчиво спросил Николай Иванович. – Ай, замышляют чего?
   - Да, уж, похоже, не чаю выпить договариваются, – угодливо поддержал его сидящий сзади начальник сельхозуправления Якин. – Надо же – собрались! Да что у них общего-то может быть?
   В это время к заинтересовавшей районное начальство троице неожиданно присоединилось четвёртое лицо: как из-под земли вырос или с белопенной яблони свалился военный комиссар Килессо. Поцеловав благословляющую руку о.Кирилла, он обменялся энергичными рукопо- жатиями с остальными и, судя по жестикуляции, начал чего-то им рассказывать. При этом Александр Фомич выглядел трезвее, чем обычно.
   - Ну, вот, пожалуйста: «и примкнувший к ним Шепилов»,* – опять съязвил Якин.
   - Я ему примкну, – Куров нервно засопел. – Давай, Колян, малый ход. Около них швартуйся правым бортом. Никому больше из машин не вылезать, а то вспугнёте.
   Колян тронулся и почти сразу нежно тормознул, а Якин, схватив «мобильник», передал, чтобы никто из машин «не вылезал». Николай Иванович, не торопясь, даже специально с некоторой задержкой, высвободил своё ста- пятидесяти килограммовое тело из тесных для него автомобильных объятий и, отечески улыбаясь, подошёл к собравшимся.
   - Ну, что у вас тут за «тарыбары-растобары»? Что притихли? Аль не рады? – заурчал Николай Иванович. При этом он трижды облобызался с о.Кириллом, пожал руку и даже слегка приобнял Замора, подал руку Октанкорректору, а на бедного военкома даже не взглянул.
   - Да, вот думаем, как бы нам совместными усилиями площадь перед Собором облагородить, - ответил о.Кирилл.         
   - Уж больно неприглядный вид.
   - Что ж: дело хорошее, - по-прежнему,  масляно улыбаясь, Николай Иванович обернулся (для этого ему, правда, пришлось несколько раз переступить ногами) и обвёл глазами не презентабельную площадь с выбитым, искрошившимся асфальтом и бетонным Ильичом посередине. Здесь же находилась огромная каменная, после побелки похожая на айсберг средних размеров, трибуна, за которую и на которую, по причине отсутствия общественных туалетов, ходили справлять нужду, как горожане, так и особенно гости города обоих полов. Нелепые полуразрушенные вазоны, покосившаяся доска почёта трудящихся и прочие давно угасшие артефакты советской монументальной пропаганды дополняли неприглядную картину. – Ну, и что вы тут надумали, если не секрет?
 - Намечаем покрыть всю площадь брусчаткой, а уж под это разработать окружающее пространство, - бодро отрапортовал Федя, - трибуну вот необходимо будет убрать… Ну, и ещё кое-что по мелочам, - осторожно закончил он.
- Трибуну? А я с чего тогда буду к трудящимся обращаться? С колокольни что ли?


* « и примкнувший к ним Шепилов» - устоявшееся клише советской пропаганды, ставшее анекдотичным. В 1956 году, во время очередных кремлёвских разборок, уже практически заклеймённые Хрущёвым, как главари антипартийной преступной группы Маленков, Молотов и Каганович о чём-то беседуя, спускались по лестнице Большого кремлевского дворца. Навстречу им поднимался ничего не подозревающий редактор газеты «Правда» Шепилов. Естественно, он подошёл и поздоровался, мгновенно став при этом «примкнувшим к ним Шепиловым». В дальнейшем Дмитрий Трофимович оправдался, выпустив книгу мемуаров под названием «Не примкнувший», но, как говорится, было поздно пить «Боржоми».
(Справедливости ради надо отметить, что эта версия одна из многих и ни в коем случае не претендует на абсолютную историческую достоверность).
 
 
 -Да, что ты, Иваныч, - как всегда в несколько развязной манере вступил в разговор Замор, - откуда им тут взяться-то, трущимся массам? Одни, что пока поживее, в Москве, да в Верхневодске горбатятся, а другие, что поспокойней уже в «могилёве» отдыхают. Иной раз даже мне смотреть  тошняк, как все на бабле помешались. Учителя не учат, лепилы* не лечат, ментам как бы себя сохранить. Вон, даже недра родины используют в корыстных интересах, - и он кивнул на стоящего рядом Фёдора.
   Федя немедленно надул щёки и хотел что-то возразить, но не успел.
  - Верно! Одни жулики остались! – неожиданно быстро согласился Куров. – Да, ещё талдычат на каждом углу: «Коррупция! Коррупция!» А где она и с чем её едят – у нас ещё и знать - не знают, и ведать - не ведают.  Это там, у них, – он махнул рукой в сторону предполагаемой Москвы, – а у нас каждый бы рад взять, да никто не даёт.
   - Да, уж: «много званых, да мало избранных», – как бы про себя заметил о. Кирилл.
   - Вот именно, -  Николай Иванович выудил из необъятного пиджака скомканный платок и вытер пот со лба, – так что приступайте к работе и считайте, что ваша инициатива одобрена.
   - Но, тут …надо бы ещё, – Федя замялся, – один принципиальный вопрос…
   - Что за вопрос? – сразу насторожился Николай Иванович. При этом как всегда у него, в подобных случаях, уши прижались к голове. – Вы что – забыли, что я у вас, как тот зять, с которого не хера взять? Так что, денег я вам не дам – с деньгами-то и дурак всё изладит.
   - Да, не деньги ваши нам нужны, – досадливо поморщился Федя, – а согласие на снос или перенос куда-нибудь отсюда подальше вон этого идола, – Жарков кивнул на памятник Ленину.- У нас же по городу их ещё, наверное, пяток наберётся. Дышать нечем.
   - Лишака, – подтвердил Замор, - коммунистов столько нету.
   Эти слова неожиданно произвели на Николая Ивановича потрясающее впечатление. Несколько мгновений он имел вид совершенно остолбеневшего человека, как будто, как в детстве, кто-то крикнул ему звонким голосом: «Замри!» - и Коля замер. Потом вдруг резко присел, словно у него за спиной без предупреждения ударило 3-х дюймовое орудие и, насколько можно было, вывернув багровую, неповоротливую шею, бросил испуганный взгляд на небо. Если бы в этот миг, не то что там Федя или Замор, а даже сам о.Кирилл, нацепив очки с синими стёклами и глумливо улыбаясь, предложил  ему сковырнуть и брякнуть о землю все кресты со Знаменского собора – и то бы Николай Иванович, как испытанный боец вряд ли бы дрогнул. Но Федины слова неожиданно показались ему настолько пугающе кощунственными, что он некоторое время не мог произнести ни одного членораздельного слова, а только ворочал короткой, дубоподобной шеей и приседал.  - Ты… ты… вы это что удумали? – задыхаясь и едва разжимая губы, почти прошептал Куров. – О-о-о… ху…ели совсем? На вилы меня поднять? В щель за плинтус законопатить!? А!? Как таракана!?
   Сорвавшись на бычий рёв, Николай Иванович круто развернулся и огромным, потным колобком влетел в машину. Хлопнула дверка и через несколько секунд маленький кортеж скрылся за поворотом, оставив после себя небольшое облако, почти по-летнему, колючей пыли.
   - Ну, что скажите на это, батюшка? – удивлённо развёл руками Федя. – Ты смотри, как его передёрнуло, а в сущности – что я ему такого сказал?
   - О, нет – ты ему много чего сказал, – о.Кирилл остановил на Феде печальный ветхозаветный взгляд. – И более того – он всё понял правильно. Скорее всего, интуитивно, возможно по какому-то инфернальному наитию, но правильно. Правильно для себя.
   - Вот уж, извини Отец, всегда у вас, у интеллигентов, так: одни заморочки, – Замор щёлкнул изящной зажигалкой и закурил. – Вроде, ничтяк иногда с вами поприкалываться,** но и в блудняк*** можно попасть легко, даже не при делах. Иваныч-то хоть и любит понты колотить,**** но сейчас ведь в натуре взбеленился. А оно мне надо? – Замор усмехнулся. - Ещё в оппозиционеры запишет, пожалуй.
   - Да, у него и так - все жулики и воры, – вздохнул Федя, находясь ещё под впечатлением происшедшего.
   - Это другое дело, – резонно заметил Замор. – А вот у тебя, если две твои «заправки» из- под жопы выдернуть: как это тебе – нормалёк будет?
   - При чём тут это? – возмутился Октанкорректор.
   - А при том, что может вот этот статуй лебастровый, – Замор кивнул на памятник, – и есть для Иваныча самая главная опора и ему без неё хуже, чем инвалиду без костыля. Да, и был этот Ильич, как говорится, в себе пахан.
Так что, может быть, вы зазря на него так круто наезжаете: ну, пошустрил лысый невпопад, ну, накосорезил слегка – с кем не бывает. А весь этот ваш базар за памятник – пустое дело: не проканает у вас ничего.    
    - Что за хрень ты несёшь? – Федя оглянулся на о.Кирилла, ища поддержки. – Это уж пророчествами какими-то отдаёт! Тебя не в оппозиционеры – в кликуши запишут. Или ты хочешь сказать…


_
* Врачи, медработники, **Поговорить,  ***Неприятная ситуация,  ****Здесь в значении «создавать видимость, пускать пыль в глаза», - (всё блатной жаргон).

   
- Нет, нет! – перебил его вдруг повеселевший о.Кирилл. – Клим Иванович как раз, на мой взгляд, попал в точку. Само собой, не всё так просто, как может показаться, но основа, хребтовая часть этого м..м..м…  явления определена изумительно.
   - Вот так да…- протянул Федя и неожиданно спохватился. – А где же военком?
   А в это время военный комиссар Балобуевского района подполковник Александр Фомич Килессо, излучая притягательное золотое свечение погон, аксельбантов, юбилейных медалей и рандолевых* зубов, спокойно и даже нисколько не запыхавшись, стоял у дверей районной администрации и ждал подходящего во главе свиты Николая Ивановича, вид которого не предвещал ничего хорошего. Однако, славившийся своей непредсказуемостью, Николай Иванович и на этот раз не подкачал. Он радушно, как будто давно не виделись, поздоровался с Александром Фомичом и даже троекратно облобызал его, шепнув при этом: «А вот за это – хвалю».
               

                Глава 2
 
   Когда-то, давным-давно, ещё двенадцатилетним подростком, Коля Куров при попытке слить пару литров бензина из колхозного «газика» в свой моторный велосипед, замешкался, отсасывая топливо через шланг, и хватанул хороший глоток с добавкой. Неизвестно, что бы произошло с Николаем, если бы он вот так глотнул современного 95-го бензина, но то был благородный 66-ой и поэтому всё обошлось, в общем-то, благополучно, если не считать длительной, противнейшей отрыжки. Вот и теперь Николай Иванович чувствовал себя примерно также. При этом его не покидало чувство мерзопакостного состояния человека, который, не будучи ни нудистом, ни вообще особым извращенцем, взял да прогулялся без штанов по оживлённому бульвару или громко испортил воздух на каком-нибудь ответственном заседании.
   «Что это со мной? – Куров даже прикрыл глаза, пытаясь представить себе все подробности сегодняшнего дня. – Что это меня так подкосило»?
   Событий же, способных, в той или иной мере, повлиять не только на душевное, но и на физическое состояние Николая Ивановича произошло в тот день несколько.
   Всё началось с похорон пусть и не закадычного друга, но всё же, как говорится, «товарища по борьбе» Пенина Егора Ильича. Был этот Егор Ильич человеком малоприметным и должности занимал самые пустяковые, зато всю свою жизнь проходил в «начальничках»: то ВДПО руководит, то районной киносетью, глядишь, заправляет, а в последние годы заведовал семенной лабораторией, хотя по специальности был технологом кройки и шитья. При этом, как это ни странно, он был душой любой компании и являлся непременным участником не только всех аппаратных застолий, но и многих пикантных шалостей Николая Ивановича, за что пользовался особым расположением своего патрона. К сожаленью, покойный, при своей бытности,  не обладал таким завидным здоровьем, как большинство представителей балобуевского партийно-хозяйственного актива или, по теперешнему, районной элиты, а потому жизнь, когда за пару недель выпивается среднегодовая европейская норма спиртного, оказалась ему не по плечу. Хотя, надо отметить, что продержался Егор Ильич, несмотря на своё шаткое здоровье, на удивление долго.

   «Нет, не это. Не это!» – внутренне одёрнул себя Николай Иванович. – « Ильича, конечно, жаль, но что поделаешь – все там будем…   А, что тогда? Что?»

   Да, произошёл один инцидент, который со стороны, скорее всего, даже не был особо заметен, но Николая Ивановича всё-таки карябнул. В то время, когда  траурная процессия потянулась от Знаменского собора, где отпевали Егора Ильича, через площадь Ленина, мимо памятника Ленину, в сторону улицы Ленина – навстречу ей от Ленинского сквера выдвигалась другая процессия, гораздо малочисленнее первой, но при этом весьма выразительная. Впереди этой процессии двигалась самоходная инвалидная коляска, на которой восседала старуха с орлиным носом, вытянутым узким подбородком и копной всклоченных седых волос. Одета она была, несмотря на жару, в синее трикотажное платье на котором тускло мерцал золотой ободок ордена с эмалевой каплей крови сверху и со знакомым платиновым профилем посередине. Каждый балобуевец без труда узнал бы в ней Зою Петровну Зильберкант. Зоя Петровна являлась своего рода достопримечательностью Балобуева, наряду с городским интеллек-



*Название бериллиевой бронзы. Внешне напоминает золото, поэтому применялась в качестве коронок для зубов, как правило, в местах заключения или в военно-полевых условиях, когда требуется что-то соорудить на скорую руку.


туальным сумасшедшим Виктором Игнатьевичем Немировским, который в любое время дня и ночи на вопрос «который час?» мог совершенно точно ответить, не глядя на часы. К сожаленью, не на все вопросы Виктор Игнатьевич реагировал адекватно. Так, например, казалось бы невинный вопрос, особенно заданный вкрадчивым голосом: «А чем занимались Ваши родители до октября 17-го года?» – мгновенно приводил его в такое горячечное состояние, что любопытствующий мог запросто схлопотать клюшкой по хребтине. Все в городе об этом знали, а потому любопытных было мало.               
  Итак, Зоя Петровна катила себе неспешно малым ходом и, как бы дремала, держа одну руку, тем не менее, на управлении агрегатом, а во второй зажав нечто похожее на кашпо с искусственными цветами. Пять или шесть несколько более молодых, но уже тоже сильно подбитых молью, разнополых товарищей следовали за ней. Чуть сзади и немного сбоку (то есть со всеми вместе и одновременно как бы ни при чём) вышагивал ещё достаточно молодой человек всем своим обликом напоминающий номенклатурного функционера советских времён. Это был секретарь Балобуевского райкома КПРФ Александр Фёдорович Кукушкин. Самые же любопытные, в своём роде, личности шли по обе стороны от самоходного кресла Зильберкант: одесную, тяжело загребая ногами, прихрамывал бывший прокурор Козин, а ошуюю бодро семенил бывший заведующий сберкассой Блинов. Первый остался памятен народу тем что, будучи районным прокурором, практически до основания разрушил вверенную ему структуру государственного воздействия и надзора, а второй из-за своей манеры ставить подпись на финансовых документах: сначала он выводил заглавную «Е», (то есть Евгений), а потом дописывал с согласной «блинов». Сами понимаете, что из этого выходило. Его стыдила мать, ругала жена, ставило на вид начальство - всё было бесполезно, Блинов упорно продолжал подписываться, как Еблинов.
    Козин и Блинов мрачно и гордо несли развёрнутый кумачовый транспарант, на котором ярко выделялась  надпись: «ЛЕНИН ЖИВ!», причём буква «Л» была прописана как «П» с чуть усечённым левым углом.
   « ПЕНИН ЖИВ!» - испуганно прочитал Николай Иванович и схватил за рукав шедшего рядом с ним Якина, одновременно метнув взгляд на обшитый бордовым бархатом гроб покойного:
   -Что это!?
   -Так сегодня же 22 апреля – день рождения вождя, так сказать, мирового пролетариата, идут поздравлять. Кстати, как бы эта клоунесса на  колёсах, - Якин кивнул на Зою Петровну, - не выкинула какой фортель.
   Куров, ничего не ответив, лишь сердито засопел и хотел перебраться в другой ряд, но было поздно. Две группы людей неумолимо сближались. И если в одной из них почти все (включая того, что в гробу), в прошлом были членами КПСС, а сейчас, во всяком случае, принародно, себя таковыми не считали, то навстречу им двигались представители несгибаемой ветви партии диктатуры пролетариата. По закону подлости встреча ренегатов и ортодоксов произошла в самом узком месте, где ширь площади сужается в узкое горло улицы. И тогда Зоя Петровна, со скрипом повернув голову, плюнула в Николая Ивановича. Плевок, конечно же, получился скорее демонстративным, чем эффективным и не улетел дальше подбородка пассионарной старухи, но это заставило Курова вздрогнуть и ускорить шаг. Более ничего не нарушило торжественности проводимых мероприятий и бывшие однопартийцы разошлись с миром.

 
 « Да, вот тут что-то есть. Ах, ведьма, ведьма! А ещё партийный человек», - сокрушенно подумал Николай Иванович, ощутив очередной прилив блевотного состояния. С трудом подавив рвотные позывы, Куров стал размышлять дальше.
 
  На кладбище всё прошло чин-чинарём. После непродолжительной гражданской панихиды, во время которой Николай Иванович выступил с короткой и яркой речью, обнаружив у покойного множество замечательных достоинств, о которых никто и не подозревал, о. Александр наскоро  помахал кадилом, и тело было предано земле.
 
  «Предано-то, предано, - опять засомневался Куров, - а вот что же тут… да, музыканты эти херовы».

   Духовой оркестр балобуевского Дома культуры исправно и даже с особым надрывом выдул своими трубами, альтами и басами траурный марш Шопена, а потом вдруг после небольшого молчания грянул что-то непонятное, но такое знакомое Николаю Ивановичу, что он даже полюбопытствовал у всезнающего Якина:
   - Слушай, Степаныч, а что это они сейчас играют?
   - Да, я и сам не пойму, - неуверенно ответил Якин. – Похоже, как бы «Ленин всегда живой».
   - Совершенно точно, - по-пионерскому радостно подтвердила оказавшаяся рядом пятидесятилетняя заведующая отделом культуры Бодрова, - композитор Серафим  Туликов,на слова поэта Льва Ошанина.
   - А к чему это они? – недоумённо спросил Куров.
   - Ну, как сказать… - Якин сделал задумчивый вид. – Всё же покойный был когда-то коммунистом. Может родственники попросили. Да, и похоже по звучанию: «Ленин-Пенин», - он усмехнулся, - в какой-то мере…               
    Дальнейших  слов Николай Иванович не расслышал из-за пронзительных звуков оркестра, причём в голове у него сразу назойливо, помимо его воли, стало складываться: «Пенин всегда живой, Пенин всегда с тобой…»

 « Пенин всегда живой», - чуть не вслух повторил Куров и фыркнул с досады: «Вот ведь привязалось!» Он машинально налил себе рюмку коньяка, привычно опрокинул в рот и опять предался размышлениям.

   Итак, что же дальше? А дальше были поминки на втором этаже ресторана «Юбилейный». Всё было сделано по-простому, но опрятно, со вкусом. Правда, ничего горячительного и мясного на столах не было т.к. была Великая суббота Страстной седмицы Великого поста. Что ж, хотя бы внешние приличия были, безусловно, соблюдены, но, как всегда у нас, существующая изнанка требовала прямо противоположного. Поэтому, воспользовавшись паузой, (пока все долго мыли руки у единственного крана и рассаживались), Николай Иванович вместе с директором мясокомбината Иосифом Исааковичем Абезгаузом (среди своих просто «Ёся») и заведующим горпищеторгом Валиевым Вахидом Гариновичем (немедленно перекрещённого в народе в простого «Горыныча») уединился в какой-то кладовке, где они профессионально быстро распили на троих бутылку водки. Закусывая, как будто из воздуха возникшей колбасой, Куров тут же отдал распоряжение Абезгаузу «чтобы собирал всех наших, как всегда». Это означало, что весь руководящий актив собирается в зале заседаний (или как они шутили между собой – в «зале возлияний») балобуевской районной администрации. Начало этой традиции было положено с самого начала правления Николая Ивановича, то есть без малого 15 лет назад, и с тех пор неукоснительно соблюдалась: пять дней надлежало отдавать непосильному труду во благо всех обременённых и трудящихся, воскресенье – для дома и семьи, а вот суббота являлась «святым» днём внутрикланового общения (иногда для этой цели зацеплялась и пятница). Многие за это время пали жертвою во всех отношениях нездорового образа жизни, но бреши в сплочённом ряду обычно недолго зияли пустотой. Зато те, кому доводилось благополучно пройти через это горнило, приобретали такую невиданную закалку, что им было уже всё нипочём: их не только многочисленные инфекции обходили стороной – в них, говорят, даже глисты не выживали.
   - А ты, Вахидка, - продолжал указывать Куров, прожевывая колбасу, - проследи, чтобы всё было тип-топ, как положено.
   - Зачем обижаешь? Всё давно ужье готово, - с притворной обидой задышал водкой и дрянными сигаретами красный и потный Вахид.
   «Вот ведь, - машинально отметил про себя Николай Иванович, - и от меня, наверное, так же прёт.  А вот от Абезгауза почему-то всегда пахнет душистыми сигарами и хорошим коньяком, хотя и пьём и курим, кажется, одно и то же. Да, уж – еврей, он и в Балобуеве - еврей». Вслух же примирительно сказал:
   - Ладно, ладно – не горячись. Ишь, горячий какой - совсем джигит!
   Куров поискал глазами салфетку. Но на  столе ничего подобного не оказалось, а вот рядом на морозильном шкафу стоял как бы большой чайник, накрытый белым вафельным полотенцем с чёрной печатью балобуевского общепита в углу. Куров машинально протянул руку, и ткань легко соскользнула.
   - Господи! – испуганно отшатнулся Николай Иванович.
   - Азохен вей*! – вырвалось у Иосифа Исааковича.
   - Вах! Вах! – вскричал Вахид Гаринович.
   На обыкновенном, круглом алюминиевым подносе, под прозрачным колпаком, лежала белая человеческая голова, залитая кровью.
   - Вл… Вла… Владымыр… Ылыч… это Ви? – наконец, совершенно окостеневшим языком едва выдавил из себя Вахид Гаринович. – Это жье Льенин, а?
   Тогда начали осторожно присматриваться и обнаружили, что это действительно оказалась гипсовая голова бывшего председателя Совнаркома, выполненная, похоже, в натуральную величину. Пятна бурого цвета похожие на кровь, как любят выражаться криминалисты всех времён и народов, покрывали лишь нижнюю часть лица: в виде потёков осели на усах, бородке и застыли на подносе, создавая полное впечатление, что всё это вылилось из гипсового рта.
   - Вспомниль, где видель, - от испуга ещё сильнее коверкая русские слова, почему-то шёпотом сказал Валиев, - кино видель. Профессору там секим-башка делаль и под колпак ставиль.
   - А у меня возникают иные ассоциации…- задумчиво прошелестел Абезгауз.
   - Молчать! Молчать! – понимая, что он хочет сказать, едва не завопил Куров.   Николай Иванович не был особо 

* Выражение в зависимости от ситуации имеет разные значения. В данном случае, видимо, следует понимать, как «Боже ж мой!» или «Какой пассаж!»         

религиозен, скорее даже наоборот: он был весь во власти суеверий и всевозможных примет, но при этом по какому-то необъяснимому мужицкому, крестьянскому наитию чувствовал, что существуют, существуют они, какие-то невидимые, неведомые грани, которые ни в коем случае не стоит переступать.                - Это что за фокусы!? – накинулся он на Валиева. – Ты чего тут, басурманин, творишь!? Меня едва в ступор не  ввёл. Ёся, вон, родной язык вспомнил. Как это, вообще, понимать!?
  - Николай Иванович, все уже расселись, Вас ждут, – раздался певучий, с лёгкой горчинкой голос, и на пороге вся в сиянии весеннего света, хлынувшего неудержимым потоком в зачуханную кладовку, возникла директор ресторана Капитолина Досталь. Она широко улыбалась и при этом вся находилась в непрестанном движении, как бы в каком-то невероятном, неуловимым танце. Было полное впечатление, что она сейчас поднимется и воспарит, как белый, полупрозрачный мотылёк.
   С трудом подавив в себе внезапно возникшее похотливое чувство, Николай Иванович гневно спросил, тыкая пальцем в гипсовую голову:
  - Капитолина, что это!?
  - Это голова от бюста, который стоял у нас спокон веку в «красном уголке», - так же безмятежно улыбаясь, спокойно ответила Досталь.
  - Я вижу, что от бюста, а что с ней…с ним произошло? Остальное-то… где?
  - Голову эту наша уборщица Настя Набойкина обнаружила, извините, в туалете. Настя тогда ещё перепугалась до смерти, потому что ей показалась, дурёхе, что эта голова живая и даже, якобы, показала ей язык.
  - Вот как! А привидения у вас тут не водятся? – не удержался и съехидничал Абезгауз.
   - А в каком отделении: мужском или женском? – полюбопытствовал и Валиев, обретший вновь дар великого русского слова.
   - Мы вызвали милицию, – не обращая внимания на реплики с мест, ровным голосом продолжала Капитолина. – Приехали старший лейтенант Волков и эксперт-криминалист Губаревич. Они сказали, чтобы мы сохранили эту голову, как вещественную улику. Я накрыла её вот этой прозрачной крышкой от торта и перенесла в кладовку.
   - А где остальное? – угрюмо спросил Куров.
   - Бюста при голове не обнаружили, - Капитолина несколько замешкалась. – Да, вот ещё что: Губаревич сказал, что на шее у головы ясно проступает след от этой…  стрегуляционной полосы.
   - Странгуляционной борозды, - важно поправил Абезгауз.
   - Ну, да, - весело согласилась Досталь. – Он так и сказал, что его сначала повесили, а потом отпилили голову чем-то наподобие «болгарки».
   - Как это эти ваши, хрен выговоришь, полосы или борозды могли образоваться на неодушевленном предмете!? Что вы мне тут впариваете!? – взорвался Николай Иванович.
   - Я не имею понятия, как она возникла и, вообще, что это такое. Да вот она эта полоса, - Досталь показала на голову. – Видно же.
   Все посмотрели и увидели, что действительно гипсовую шею у самого основания отпила окружает тёмно-бордовая полоса.
   - Ладно, - махнул рукой Куров, - в этой чертовщине впору не ментам, а попам разбираться.
   - Может окропить помещения? – Досталь, вопросительно улыбаясь, взглянула на Курова.
   Николай Иванович ничего не ответил и первым вышел из кладовки. Уже, идя рядом с Капитолиной по длинному коридору, он спросил:
   - А когда это произошло?
   - Вчера, около восьми часов вечера, - пропела Досталь.
   Задумчиво сделав ещё несколько шагов, Николай Иванович вдруг остановился и взял её за руку.
   - А ты ничего особенного не заметила, ну там, тогда…в туалете, где вы нашли эту…голову? – отведя глаза в сторону, негромко спросил он. – Может запах там какой-то особенный присутствовал…  Ну, например, что как бы там спички жгли…  или ещё чего.
   - Нет, я ничего такого не заметила. А запах, - Досталь усмехнулась, – конечно, присутствовал. Обыкновенный запах сортира.

   
   «Да, чёрт с ней с этой головой, -  злобно подумал Николай Иванович. – Тут своя-то голова гудит вон, как столб телеграфный». Блевотные позывы сделались почти невыносимыми. Куров встал из-за стола и, не обращая внимания на собравшихся, (которым, впрочем, тоже уже было, похоже, не до него), прошёл к себе в кабинет, соединённый с залом заседаний, а оттуда через маленькую дверку в свою персональную комнату отдыха. Здесь было всё необходимое, чтобы утомлённому злободневной текучкой начальнику можно было быстро привести себя в порядок или, по-простому, расслабиться. Большой, пухлый, кожаный диван и два кресла под него, круглый, с затейливой инкрустацией, столик, уютный торшер с оранжевым абажуром, компактный бар со встроенным в него холодильником, телевизор и музыкальный центр. Тут же имелся туалет, умывальник и даже новомодная душевая кабина. Мягко шелестел кондиционер, навевая призрачную прохладу. Буднично и невозмутимо, хотя уже и со старческим причмокиванием, тикали старинные настенные часы в барочном футляре из красного дерева. Единственное окно, выходящее в городской парк, было прикрыто полупрозрачной занавесью, напоминающей по сочетанию цветов государственный триколор. Эта же занавесь умело маскировала дверь запасного выхода.
   Тяжело ступая, как каменный гость, Куров сразу же прошёл в туалет, где, склонившись над унитазом, долго и безуспешно пытался вызвать рвоту, раздирая рот толстыми и скользкими, как заплесневелые сардельки,  пальцами. Не добившись никакого результата, Николай Иванович решил приступить к делу с другой стороны, но и тут, несмотря на все потуги, ничего не получилось. Чувствуя себя раздутым до немыслимых пределов и одновременно выжатым, как тряпка, он попытался было прилечь на диван, но тут же вскочил, почувствовав, что проваливается в пропасть и, обливаясь потом, хватаясь то за сердце, то за голову, прошёл в кабинет.
   Здесь ему, вдруг, сделалось получше. Он встал у раскрытого настежь окна и дышал жадно, тяжело опираясь на подоконник. Недавно сыпанул мелкий, быстрый дождичек, и воздух сделался необычайно сладок и свеж. Потянуло горьковатым ароматом цветущих черёмух и молодым разнотравьем. В цветнике перед входом в здание бушевала зелень, и уже проклёвывались первые цветы. Сбоку привычно поблескивал рыбьей чешуёй основной и самый «древний» в Балобуеве памятник Ленину.    
   «И что это я, как дурак, взбесился с этой гипсовой башкой? – начал опять укорять себя Николай Иванович. – Что она мне? Да, и сам памятник, по правде говоря, ни к чему – сколько их везде понатыкано. Действительно, в одном Балобуеве пять, а по области, если подсчитать? А по стране?  И чего тогда я затрясся, как осиновый лист, от Федькиных слов? Всё это алкоголь виноват и рожи эти проклятые. У-у-у… изо всех щелей так и лезут. Надо было просто указать ему, этому Октанкорректору, что, мол, низвергать нельзя, а вот отреставрировать там, привести в порядок – пожалуйста, а не согласится – чёрт с ним. Жили и без этого и ещё проживём».
   - Николай Иванович, - вдруг раздался у него над ухом резкий металлический голос. – Вас в зале ждут.
   Несмотря на свои более чем скромные габариты, заведующий РОНО Борис Алексеевич Коротков обладал чудовищным по своей силе и необыкновенного тембра голосом. Если он говорил, даже не особо повышая голоса, то казалось, что железные листы падают один на другой с высоты второго этажа. Враз с новой силой загудели колокола в голове у Курова, причём, к ним немедленно добавилась въедливая барабанная дробь, и опять появилось противнейшее чувство какой-то полусинтетической отрыжки. Он недовольно покосился на Короткова.
   - А что вы меня всё ждёте?! Что вы всё меня поджидаете, да подкарауливаете?!
   - Так ведь выпить предлагают, - смущённо улыбнулся Коротков и добавил торжественно. - За Ленина.
   - Это, за какого Ленина? – едва сдерживаясь, Николай Иванович с ненавистью смотрел на заведующего РОНО.-         За этого что ль? - Он показал пальцем в окно на памятник Ленину, возвышающемуся справа у входа в здание администрации, и добавил:
   - А хо-хо вам всем не ха-хэ?
   Николай Иванович вдруг побагровел и закашлялся. Он кашлял и всхлипывал, кашлял и всхлипывал, и, казалось, этому не будет конца, так что Борис Алексеевич начал теряться в догадках относительно благоприятного исхода приступа и собрался, уже было, заорать со всей мочи «караул, помогите». К счастью, всё кончилось благополучно. Откашлявшись, Николай Иванович высморкался, плюнул в окно и, подманив к себе пальцем Короткова, с заговорческим видом прошептал ему в ухо:
  -  А знаешь почему?
   - Что почему? – ничего не понимая, побледнев, шёпотом, но всё равно громко спросил Коротков.
   - А потому что, - тут Николай Иванович сделал почти театральную паузу, - не того Ильича мы сегодня похоронили.
   - Это как? – Коротков судорожно схватился за спинку стула.
   - А вот так. Вон кого закопать надо было, - Куров ткнул рукой в сторону памятника. – Ты что не знаешь разве, Боря, что у нас очень любят мёртвых, а вот к живым относятся недоверчиво. 
   - Так, кто же живой? – заведующего трясло.
   - Он, - тоже трагическим шёпотом ответил Куров и опять кивнул в сторону памятника.
   Коротков хотел присесть на стул, но промахнулся и грохнулся на пол. Не обращая внимания на поверженного заведующего РОНО, Николай Иванович быстрым, семенящим шагом вернулся в свой будуар, где, наконец, блевотные массы низвергнулись из него в урчащий унитаз.
   Через несколько минут, посвежевший Куров, вызвал по мобильнику служебную машину и осторожно, боясь оступиться, спустился вниз по гулкой, крутой лестнице запасного выхода.


                Глава 3

   Тем временем Коротков вернулся в зал «возлияний» и задумчиво сел у окна, опершись руками на стол. Вокруг него происходило действо знакомое ему до мелочей. Вся собравшаяся компания с виду уже не представляла единого целого, а разбилась на, своего рода, кружки по интересам.
   Напротив Короткова сидели с распаренными лицами и о чём-то ожесточённо спорили начальник милиции Голубев, заведующий финотделом Мыскин и главврач городской больницы Мельниченко. Четвёртый спорщик – начальник автобусного парка Князев нервно, покусывая губы, ходил из угла в угол и подавал реплики из партера. Коротков стал было от скуки прислушиваться, но ничего понять не мог. При этом ему показалось, что все они говорят о совершенно разных вещах, а Князев, вообще, сообщает что-то вроде расписания рейсовых автобусов. Только в одном спорщики были едины: время от времени, как по команде они наливали и выпивали, не глядя тыкали вилками и, закусив чем попало, продолжали спор.
   Отдельно за маленьким столиком у стены играли в шахматы наиболее трезвые Якин и председатель последнего живого колхоза в районе Быков. Начальник ЖКХ Афонин пытался комментировать ход поединка и надоедал им пьяными советами. Быков по колхозной привычке безобразно, но беззлобно ругался матом, посылая Афонина и «туда» и «сюда».
   У раскрытого окна курили районный судья Абрамов и заместитель Николая Ивановича, его правая рука и полный тёзка Попов. Слева от Короткова у торца стола, где играли в карты, прокурор Демидович проводил экзекуцию проигравшемуся Валиеву. Играли в «дурака» на щелчки картами по носу. Бедный Вахид проиграл и в придачу вытащил не валета или там шестёрку какую-нибудь, а целого туза. По правилам теперь он должен получить по носу одиннадцать раз одиннадцатью картами, что было, в этом случае, высшей мерой наказания. Получил Вахид пока только четыре.
   - Ты, Горыныч, не прячь нос и голову не втягивай, а то опротестую прежние удары и начну по новой, - сладострастно поглядывая на посизовевший нос Валиева, безапелляционно заявил прокурор.
   - Вах, вах, - негодующе запыхтел Вахид Горинович, - зачем змеем зовёшь?
   - Ну, ну, нечего тут на жалость брать, - Демидович прицелился и звонко щёлкнул его по носу.
   Стоящие рядом Абезгауз и Килессо, поощрительно заулыбались.
   - А что, Вахид, смог бы ты так вот прокурора щёлкнуть, - провокационно спросил военком, - вдруг бы он тебе проиграл?
   - Я никогда не проигрываю, -  буркнул недовольно прокурор и одиннадцать сложенных карт со свистом прорезали воздух, - я ещё ни одного процесса не проиграл.
   И тут произошло то, что произошло. Коротков вдруг встал и, преисполнившись собственной важности, громоподобно выкрикнул так, что зазвенели стаканы, а постовой, у находящегося через дорогу здания райотдела милиции, схватился за кобуру:
   - Прошу внимания для сообщения важного сообщения! Совершенно секретно! Совсем!
   Все испуганно уставились на заведующего РОНО. При этом у Попова выпала из рук сигарета, Быков сходил конём, как ферзем, а у прокурора смазался удар.
   - Ты что орёшь, как потерпевший? – Демидович, сдвинув суровые брови, посмотрел на Короткова. – Совсем что ль охренел?
   Но и под испепеляющим взглядом прокурора Коротков не дрогнул и продолжал также громко, к тому же переходя на патетический тон:
   - Николай Иванович покинул нас, но перед уходом открыл мне страшную тайну… Он дал указание… нет, даже завет. Да, завет, именно так! И мы должны в едином порыве…
   - Постой, постой, - вмешался рассудительный и почти не пьяный Якин, - если указание секретное, так чего же ты орёшь на весь Балобуев?
   - Ну, это… ты, в самом деле, Борис, - мягко поддержал Якина Попов. – Давай это… того… успокойся. И говори потихоньку: какие такие указания-заветы? Что такое? Как так?
   - Он… завещал… он указал всем нам, - сдавленным голосом еле выдавил из себя Коротков.
   - Да, что ты, как кота за хвост тянешь, - сердито прикрикнул Голубев, - говори уж!
   - Он указал похоронить Ленина и, притом, не-за-мед-ли-тель-но, - последнее слово заведующему отделом народного образования удалось выговорить лишь с третьей попытки, да и то по слогам.
   Если сказать, что после этих слов в зале воцарилась тишина – значит не сказать ничего. Собутыльники изумлённо застыли на своих местах, некоторые даже не донеся рюмку до рта. Слышно было, как где-то под потолком, запутавшись в хрустальных подвесках люстры, пел одинокий ранний комар. Как при замедленной съёмке, все медленно повернули головы и посмотрели на главврача. Тот, почувствовав себя в центре внимания, зачем-то снял очки, подышал на них, аккуратно протёр платочком и барственно произнёс:
   - Delinum tremens.
   - А по-русски, латинянин? – Попов сердито посмотрел на Мельниченко.
   - Белая горячка.
   Все облегчённо вздохнули, засуетились, начали наливать друг другу и в первую очередь Короткову. Прокурор на радостях, что всё объяснилось таким пустяком, великодушно простил «Горынычу» один удар, спорщики угомонились, а шахматисты согласились на ничью. Начался, как и обычно, в подобных случаях оживлённый шум, когда все говорят разом, а потому невозможно ничего разобрать, да и никто не собирался понимать своего соседа.
   Минут через пятнадцать шумовой фон достиг своего апогея и вдруг постепенно, как бы пульсируя, начал затухать. Вот, наконец, последний раз звякнула вилка о тарелку, кто-то высморкался, и наступила тишина. Все смотрели на поникшего Короткова.
   - Ты, Борис, это… того… не нервничай, - тоном каким разговаривают с душевнобольными сказал Попов, - ты, вот лучше, как это… соберись с мыслями, да и объясни всем нам: как это – похоронить Ленина? Может Пенина? Так мы его уже вроде… того, похоронили.
   - Он завещал похоронить памятник, - твёрдо ответил Коротков и указал в сторону окна. – Вот этот
   - Ну, вот час от часу не легче, - всплеснул руками Мыскин, - а это-то как понимать?
   - Так и понимать. Очень просто. Такой завет Николая Ивановича… вот и всё, - и заведующий РОНО с отвращением посмотрел на заведующего финотделом.
   - Что ты всё заладил: «завет, завет»! – взвился горячий  Князев. - Что Николай Иванович, помирать, что ль собрался, раз уж начал заветы вместо указаний раздавать?
   - А, - махнул рукой Попов, - тут разницы нет. Завет это иль приказ… это… как его… сути дела не меняет.
   - Так что же делать? – раздалось сразу несколько голосов.
   При этих словах у Якина, как в предчувствии небывалой удачи, сладко заныло в груди. «Ага, ага, - начал лихорадочно соображать он, - уже «что делать!» орут, значит, точно, завтра будут искать «кто виноват?». Это же какой скандал может получиться! Пожалуй, что обоим Николаям Ивановичам не поздоровится, - подумал он злорадно, - но, как самому-то, самому-то как не запачкаться? Притвориться пьяным? Да, конечно, а потом слизнуть потихоньку». И Александр Степанович Якин вдруг замычал, пуская слюни:
   - Ну, раз так…то всегда. И как бы…это.
   Быков удивлённо взглянул на внезапно окосевшего партнёра, но промолчал.
   - Надо бы насчёт законности провентилировать этот вопрос, - встрял осторожный Мыскин, - всё-таки это не человек, а памятник. И вообще…  как-то странно.
   - Да, что тут, - небрежно сказал Демидович, - проведете потом задним числом в решение земского собрания – и дело с концом.
   - А я против, - задрожав всем телом, вскочил Князев, - народ нас не поймёт!
   - Ну, как я вижу, мнения разделились, - Попов отошёл от окна и встал посредине зала. - Давайте тогда…того этого…проголосуем что ли. Ну, кто за то, чтобы не исполнять завет…фу,  ты, чёрт, привязалось… ну, как его… просьбу Николая Ивановича?
   Якин сразу же, чтобы не участвовать в голосовании, повалился в кресло и впал якобы в беспамятство. Остальные сидели, ничего не понимая. Ни одной руки не поднялось.
   - Ну, что ж, - Попов оглядел всех присутствующих, - принято единогласно. Будем хоронить. Афонин, там у тебя дежурная бригада на месте? Гони сюда. И кран.
   - Будет сделано! - бодро отозвался Афонин и начал сразу звонить в свою контору. Все опять, как после тяжело принятого решения, облегчённо вздохнули и принялись разливать. Потом лихорадочно пили, неопрятно и торопливо закусывая, чтобы поскорее освободить рот для изрыгания очередной порции словесной белиберды. Князев с Афониным пытались пуститься в пляс, но сразу упали и еле поднялись.
   Приехала ремонтно-аварийная бригада и по ЖКХовски фирменно хмурые, небритые мужики начали с приглушёнными матюгами демонтировать памятник. Разгорячённая районная элита усеяла открытые окна. Вниз полетели окурки и руководящие указания.
   Ликующий Коротков выскочил от шума в коридор и стал названивать Отцу Кириллу.
   - Да, слушаю, - раздался вскоре негромкий усталый голос.
   - Батюшка Кирилл Генадьевич! - демонически зарокотал Коротков, - тут у нас такое! Такое! Мы Ленина закапываем! 
   - Что ж с того, - ничуть не удивился о. Кирилл, - вы там постоянно кого-нибудь закапываете, а иногда даже едите. Я вам сочувствую, но сотрапезничать с вами не могу.
   - Как это, отец родной! Вы непременно должны присутствовать при погребении! Чтобы всё чин по чину, а потом хлопнем по стаканчику за вновь преставленного!
   - Да, вы в своём ли уме, Борис Алексеевич, если да, то выбрали чрезвычайно неуместное время для шуток, - начиная раздражаться, ответил отец-настоятель. - Должен Вам напомнить, что сегодня Страстная суббота, а Вы не только сами, по всей видимости, пьяны, да ещё и  мне предлагаете выпить, по сути дела, за врага рода человеческого.
   - А как же по христианскому обычаю, - не унимался Коротков, - чтобы все, как положено… отпеть там… отчитать… 
   - Ну, вот и почитайте там сами что-нибудь из Маркса и спойте. Можно, например, «Вихри враждебные», хотя я, сказать откровенно, не настолько силён в подобном репертуаре, чтобы давать советы, - холодно сказал о. Кирилл и повесил трубку.
   Тем временем на постамент памятника, кряхтя и отплёвываясь, взобрался сварщик дядя Саша и синий язычок пламени, со змеиным шипением вырвавшийся из резака, впился в подошвы «Ильича». Сам «Ильич», уже опутанный стропами, страховался от преждевременного падения могучей 24-х метровой стрелой подъёмного крана. Двое в синих комбинезонах чуть сбоку под елями деловито и споро копали яму. И, как часто бывает, в подобных случаях, не было на такой обычно оживлённой улице в буквальном смысле ни души. (Правда, впоследствии оказалось, что это не совсем так).
   Ну, вот, наконец, сверкнув огромной блесной на титаническом спиннинге, памятник поднялся над тёмными, полусонными елями и застыл в, уже чуть начинающем наливаться красками заката, вечернем небе. Потом дрогнул и начал медленно опускаться. В этот момент, как будто капля ртути сорвалась со статуи и со свистом понеслась к земле. Дядя Саша до сих пор с трепетом рассказывает всем желающим, как он увидел, стоя на опустевшем постаменте, что прямо на него несется сверкающий снаряд. «Господи!» - как-то само собой пронеслось в голове у сварщика. Что-то вжикнуло рядом, как пуля, обдав воздухом палёным, нехорошим. Потрясённый дядя Саша недоверчиво открыл глаза и только тогда понял, что остался жив. Предмет торчал в стволе столетней ели, углубившись в неё почти наполовину. Это была кепка «Ильича».
   Дальнейшее произошло на удивление быстро и обыденно. При этом никакой торжественности или исключительности момента не почувствовал никто, как будто подобные мероприятия проводились уже не раз и в плановом порядке. Сверкающая рыбина точно и покорно уложилась в приготовленную канаву и была немедленно присыпана землёй. И сразу все, включая даже чересчур наэлектризованного Короткова, как по команде, потеряли всякий интерес к происходящему. Рабочие складывали инструменты, какие-то шланги, лестницу, убирали подъёмный кран. Руководящее же звено отхлынув было от окон опять к столам, уже не нашло былой привлекательности ни в закуске, ни в  выпивке. Даже разговаривать, оказалось, было не о чем. И все, как-то странно, незаметно для самих себя, не то, что бы разошлись или разъехались, а как бы рассосались. Так, что потом, когда начали вспоминать и раскладывать по полочкам все события того вечера, вдруг обнаружилось, что частичная ретроградная амнезия поразила всё руководство района: никто не смог вспомнить, каким образом и как попал к себе домой.
               
               
                Глава 4

   В отличие от большинства дегенератов, которые даже и не подозревают, что они таковыми являются, Веня Чурбанов твёрдо знал, что он-то как раз образец классического дегенерата и даже этим отчасти гордился. Правнук известного русского учёного, внук прославленного советского писателя, сын секретаря обкома КПСС – он уверенно эволюционировал со знаком минус и, похоже, не испытывал от этого никаких неудобств. Хотя неудобств в Вениной теперешней  жизни, как мы увидим, было столько, что хватило бы и на десяток таких Вень.
   А ведь, так сказать, «на заре туманной юности», Веня подавал очень большие надежды. Окончив школу с золотой медалью, он без труда и всякой протекции поступил в один из самых престижнейших ВУЗов страны, где весьма успешно проучился целых три года. К этому времени Веня успел разочароваться в журналистике, пристраститься к выпивке и стать главным диссидентом факультета. Сказать по правде, ни первое, ни второе, ни третье не препятствовали Вениному обучению: многие тогда разочаровывались, почти все выпивали и мало кто  не ругал существующий режим. Тогда всё это стало в порядке вещей – волчий оскал советской власти уже прикрылся пеной плюрализма и гласности, а потому «соответствующим органам» было не до безобидного студенческого декаданса. Но Веня что-то затосковал, заскучал, а потом совсем сбрендил: бросил учёбу, вдрызг разругался с родителями, расплевался со всеми своими друзьями и подругами, да и махнул куда-то не то на Крайний север, не то на Дальний восток. И не было о нём ни слуху, ни духу целых восемь лет.
   Как Веня после этого оказался в нашем городишке, где у него не было ни родных, ни знакомых - автору доподлинно неизвестно, но поговаривали, что он будто бы просто сел в первый попавшийся автобус и прикатил из областного Верхневодска в районный Балобуев.
   Небольшого роста, субтильного телосложения Веня издали напоминал вертлявого подростка. Интересно, что на голове он имел волос рыжий, а на лице черный. Брился Вениамин не чаще двух-трёх раз в месяц, вследствие чего нижняя часть лица у него была, как бы, затянута чёрной полумаской. Всклоченные волосы на голове в точности напоминали вульгарно крашеный парик. Нелепости добавлял его вечный, серый в клетку клоунский пиджак или оливкового цвета кожаный плащ до пят и размера на  четыре больше, чем положено. Ну, и, наконец, самое главное, что особенно эпатировало граждан – это изящное с тонкими золотыми ободками пенсне и огромный затасканный портфель с двумя блестящими замками. Без этих атрибутов Веню не видел никто, нигде и никогда. С его слов пенсне досталось ему от знаменитого прадедушки, а портфель от орденоносного литературного деда. Была ещё от партийного папаши авторучка «Parker» с золотым пером, но, как уверял Веня, он подарил её, признав над собой приоритет, какому-то знаменитому писателю. В зависимости от дозы выпитого этим писателем мог быть кто угодно: и Пастернак, и Солженицын и даже Антуан де Сент-Экзюпери.
   Прибыв в Балобуев, Веня с удивлением обнаружил там кипучую общественную жизнь и  сразу кинулся в неё почти, что с гиканьем и свистом, став непременным завсегдаем и оратором на всех митингах, собраниях, сходах, съездах – словом всюду, где находились свободные уши -  был готов Венин «язык без костей». Такой почти кавалерийский наскок эксцентричного молодого человека обеспокоил поначалу районное руководство, но потом мало-помалу присмотрелись к нему и поняли, что Веня этот - оказывается свой чувак. Мало того он был нужен, а в определённых случаях просто совершенно необходим.
   Дело в том, что Веня своей словесной трескотней, вкупе с присущей ему экзальтацией, мог легко заболтать любой насущный вопрос и любую самую здравую идею превратить в заплёванную профанацию. Как шулер передергивает карту, так и Веня во время публичного выступления незаметно менял тему так, что выходило или всё наоборот или, вообще, чёрт знает, что выходило. Одураченной аудитории оставалось только открывать рты и изумлённо хлопать глазами, ну и ещё сбрасывать «лапшу» с ушей. Манера его ораторствования карикатурно во многом напоминала пафосные выступления Льва Троцкого: то же размахивание руками, взгляд поверх голов, стремление как бы выпрыгнуть из-за трибуны. При этом Веня указывал, негодовал, призывал и яростно изобличал… исключительно мировую закулису, которая была, по его мнению, настолько изощрена и вездесуща, что щупальца этого вселенского монстра, хоть сейчас можно без труда обнаружить, где угодно: хоть в Кремле, хоть у себя под кроватью. Так, по Вениному, например, выходило, что уменьшение яйценоскости кур на местной птицефабрике является прямым следствием жидо-массонского заговора, повышенную аварийность центральной городской канализации он уверенно связывал с наличием тайных протоколов сионских мудрецов и уж, конечно, вопиющие нарушения, допущенные при выборах глав сельских администраций, были, по его мнению, полностью инициированы «дельцами с Уолл-Стрит» и прочими продажными стратегами дискурса.
   Начал Веня также пописывать в местную газетёнку «Наша жизнь», в которой граждане, по устоявшейся привычке, читали лишь последнюю страницу, где помещались некрологи и объявления. Но, Венины обличительные статьи и фельетоны, под странным псевдонимом «Вентий Чурбат», нашли своего читателя и даже, иногда весьма горячо, обсуждались в обществе. До тех пор, пока всюду проникающий писака не начал привычно хватать через край и залезать в постели к согражданам. Город потрясли сразу несколько резонансных скандалов: то мужья гоняли своих неверных жён по огородам, то жёны, визжа, как дикие кошки, пытались выцарапать глаза своим сластолюбивым мужьям. Расстраивались ранее назначенные свадьбы и помолвки, соседи, жившие доселе в мире и спокойствии, начинали  через городьбу яростно поливать друг друга помоями. В то же время возникали совершенно немыслимые альянсы ранее непримиримо противоборствующих сторон, а районную прокуратуру, как снегом, засыпали анонимки.
   Тогда, напуганная эскалацией местных конфликтов, редактор газеты Мальцева быстренько прекратила сотрудничество со скандальным колумнистом. Однако, к её удивлению, далеко не все с облегчением вздохнули, узнав, что ненавистную еженедельную колонку «А ну-ка, что там у вас?» выкинули с газетной полосы. Немало было и таких, которые требовали дальнейших разоблачений. Среди последних были в основном уже разоблаченные граждане или те, кто считали себя уж такими божьими коровками, что явно не заслуживали пристального внимания вездесущего Вентия Чурбата. Тем не менее, в газетном пространстве Вентию было отказано не совсем. Какое-то время он ещё продолжал иногда тискать в ней небольшие рассказики совсем не злободневной тематики, но крайне футуристических по форме. Не привыкшая слишком напрягаться для постижения сакральных замыслов автора, читающая публика отнеслась к Вениным литературным изыскам, мягко говоря, с недоумением и о нём, как о былом повелителе дум стали постепенно забывать.
   За пятнадцать лет, что прожил Веня в Балобуеве, он был женат одиннадцать раз, умудрившись при этом не стать многоженцем, так как женился, разводился и опять женился он на одной и той же родной и единственной - собственной жене Галине Ивановне. Самым чудным здесь было то, что все эти тягомотные процедуры проводились, по непременному Вениному настоянию, всегда официально через ЗАГС.  Поэтому в паспортах у наших мультисупругов не было живого места от фиолетовых штампов. После очередного «развода» Веня переходил жить в баню, которая находилась в самом конце некогда роскошного, а теперь до безобразия запущенного сада. Такие периоды своего временного безбрачия Чурбат называл «банным состоянием» и в это время процесс его одичания шёл особенно быстро.
   Начиналось обычно всё с умопомрачительного запоя, такого запоя, когда день от ночи можно было ещё с большим трудом отличить, а вот утро от вечера вряд ли. Собутыльников и дам облегчённого поведения хватало с избытком, но в баню к себе Веня никого из них не водил и потому нравственные чувства Галины Ивановны особо не страдали. Кроме того, она давно уже смирилась с экстравагантными выходками супруга и относилась ко всему происходящему на редкость невозмутимо, чем бесконечно раздражала местных кумушек, жаждущих скандалов. Под испепеляющими взглядами соседок, Галина Ивановна ежедневно, правда, исключительно в отсутсвии заблудшего супруга, доставляла провизию в баню и даже прибиралась там по мере необходимости. Замечал ли Вениамин эту «манну небесную» - неизвестно, но уж, точно, ей не противился.
   Его основной средой обитания становились на это время какие-нибудь обшарпанные квартирки без определённых хозяев, комнаты в «общагах», а то и просто подвалы, где собиралась публика, явно не обременённая высокими моральными принципами. Там в пьяном угаре и в густых клубах сигаретного чада витийствовал Вениамин. Всё это сильно отдавало лицедейством, но компанию действо явно забавляло, хотя вряд ли кто чего понимал, да и сам Веня не зацикливался на смысле сказанного.
   Потом наступал момент, когда сущность Чурбата начинала возобладать над сущностью Вениаминовой: репортёрско-охотничий инстинкт брал верх даже над инстинктом размножения. Веню уже томило ограниченное пространство, а воздух, пропитанный специфическими миазмами блат-хаты, начинал вызывать стойкое раздражение. Тогда он вырывался на пленер и уходил в свободный поиск обычно скрытых от посторонних глаз, не публичных сторон жизни человеческих индивидуумов.
   С этой целью он вооружался старым, тяжеленным, широкоплёночным фотоаппаратом «Киев», одним объективом от которого можно было свалить быка, и такой же древней лампой-вспышкой, батареи для которой, ради удобства, носил в ранце за спиной. Аппарат издавал звук передёрнутого затвора трёхлинейной винтовки, а вспышка была настолько ослепительно ошеломляющей, что однажды с одной молодой парой, застигнутой в пикантном положении, произошла… произошла… ну, очень нехорошая история.
   Обычно Веня начинал орудовать с городского парка. Там, в глубинах тёмных аллей, в укромных уголках, утопающих в жимолости и сирени, было настоящее раздолье для его нездорового любопытства. Потом он перемещался в сады и огороды, обследовал беседки и летние домики, подглядывал в бани. Подкрадывался к припаркованным в тёмных переулках и подозрительно подрагивающим автомобилям. Последним в его обследовании становилось, как правило, городское кладбище, куда устремлялись с привычных мест, вспугнутые неутомимым Вениамином, парочки, так что без «улова» он не уходил почти никогда. И если усопшие чувствовали себя при этом привычно безмятежно, то некоторые из живых, и к тому же почему-то через чур возбуждённых молодых людей, впадали в неописуемую ярость и пытались изловить назойливого фотографа, явно не с целью поблагодарить за удачно сделанный кадр.


                Глава 5               
 
    Но не так-то просто было взять Вентия Чурбата – он отлично ориентировался в темноте и был увёртлив, словно ящерица. И всё же, как это и бывает, утомилась, по-видимому, Вениаминова удача, был изловлен Веня и бит. Об этом красноречиво свидетельствовали огромный кровоподтёк под левым глазом и оцарапанные нос и щека. Последнее явно указывало на то, что в экзекуции принимала участие и дамы. Кроме фейса у Вени пострадали гардероб и техническое оснащение: у знаменитого фиглярского пиджака был оторван рукав, а фотоаппарат разбит о могильную плиту и растоптан вместе с лампой-вспышкой и батареями.
   Невероятно, но каким-то непостижимым образом не пострадало пенсне и это единственное, что радовало Вениамина, пребывавшего в поганом постзапойном двойственном состоянии, когда и пить уже особенно не хочется, но и не выпить пока ещё нельзя. Надо сказать, неделю назад, встретил Веня совершенно неожиданно своего университетского однокурсника Юрку Литвака. Вернее, это Литвак его встретил, безошибочно выделив из толпы по всклоченной огненной шевелюре, Вениамину же пришлось порядком напрячь свою память.
   - Венька! Чурбанов! – радостно заголосил Литвак. – Вот так встреча!
   - Извините, - светским тоном отозвался Веня и выдохнул в сторону, - что-то не припоминаю..
   - Да, Литвак я, Юрка! Ты что забыл уже? Ну, ты даёшь! Мы ж с тобой в университете учились. В общаге три года в одной комнате жили.
   - А, да, да! Как же, - потирая лоб, промямлил Веня.
   Не помнил он, хоть убей, никакого Юрку, да ещё и Литвака. Тем не менее, отметить радостную встречу элегантно пригласил Юрия к себе в баню. По пути зашли в магазин с гламурным названием «Элитные вина», где Литвак быстро понял, что к чему и, не напрягая, утомлённого Вениамина, купил две бутылки водки и закус. В бане Юрию неожиданно понравилось, особенно царивший там творческий беспорядок.
   - Слушай, - вдруг осенило его, когда он увидел раздолбанный «Underwood», с заправленным чистым листом бумаги, на котором было крупно напечатано полемическое: «А суки кто?» - так ты, что и есть, тот самый Вентий Чурбат? Ну, конечно, как это я сразу не догадался!
   Литвак восхищённо смотрел на Веню, но тот, ничего не понимая, недоверчиво хмурился и молча пропускал одну за другой. Только после пятой или шестой рюмки Веня немного размяк и даже показал заинтригованному Литваку свою фотолабораторию, размещённую в парильном отделении.  Гость с опаской покосился на, возвышавшийся в кровавом полумраке, мастодонтноподобный увеличитель. Тут же стояли полуторалитровые банки с давно забытыми названиями: «проявитель д/п», «проявитель д/б», «фиксаж», а также различные кюветы, бачки для проявления плёнок, красные фонари, пачки фотобумаги – словом всё, что составляло необходимое оборудование фотолаборатории 50-летней давности. Громоздкий, даже с виду, неприподъемный фотоаппарат висел на вбитом в стену грубом, кованом гвозде.
   - Обалдеть! Каменный век! Ну, Венька – ты оригинал. Последний из Могикан – это уж точно, - покачав головой, сказал Литвак.
  Но, весь его скепсис сразу прошёл, когда он увидел Венины фотоработы: они были с точки зрения художественной, может быть, и не на высоте, но качество снимков, особенно детализация, были великолепны.
   -Да, жаль, что только чёрно-белые…  Хотя, как сказать: может для подобного жанра это даже больше подходит, - Юра задумался, - во всяком случае, по теперешнему времени это необычно и, пожалуй, то, что надо.
   Приятели опять примостились у края стола, покрытого истёртой и прожжённой во многих местах клеёнкой, основное место, на котором занимал упомянутый «Underwood», кипы каких-то бумаг и несколько книг. Выпили ещё по рюмке и Литвак сказал с некоторой обидой:
   - Вот мы сидим уже второй час, а ты молчишь, как бука сам на себя непохожий. И меня даже ни разу не спросил ни о чём.
   - Ну, давай спрошу, - усмехнулся Веня, - ну, и что ты? Ну, и как ты там?
   - А я там, - не без гордости ответствовал Юрий, - главред газеты.
   - Это какой же газеты, позволь полюбопытствовать?
   - Охотно позволяю. « Ленинская смена-Минус» тебе, надеюсь, известна?
   Эта газета Вениамину была, безусловно, не только  известна, но и близка по духу, ибо являлась флагманом областной «жёлтой» прессы. Теперь уж пришло время удивляться хозяину бани.
   - Так, ты что – тот самый Литвак? – растерянно спросил он.
   - Да, тот самый, – удовлетворённо ответил гость. – И заметь, в отличие от тебя, я не коверкал имени и не кастрировал фамилию. Так что странно, что ты не догадался или хотя бы не полюбопытствовал.
   Веня сокрушённо пожал плечами, судорожно выпил очередную рюмку и закурил, задумчиво пуская дым в потолок.
   - Слушай теперь сюда, - вдоволь насладившись произведённым впечатлением, барственно изрёк Юрий, - беру тебя к себе, да не просто каким-нибудь спецкором, а начальником отдельного информационного бюро, которое мы организуем в Балобуеве. Собственно по этому вопросу я здесь и нахожусь. В твоём распоряжении будет шофёр с машиной и секретарь-курьер, а также весь юго-запад области. С помещением и оборудованием решим в рабочем порядке. Ну, как – согласен?
   Веня потрясённо сглотнул горьковатую слюну и кивнул головой.
   - Вот возьми, - Литвак протянул ему визитку, - позвонишь дня через три-четыре.
   - У меня денег на счету нет, - уныло выдавил Веня.
   - Ах, ты, горе луковое! – Юрий вынул из бумажника пять тысячных купюр и положил их на стол, - вот, считай, как подъёмные. Да, приведи себя в порядок, что ли.
   Новоиспечённые коллеги ещё немного посидели, и Веня проводил своего изрядно захмелевшего начальника. На прощание Литвак всё-таки не удержался и съехидничал:
   - А псевдоним-то твой от Понтия Пилата, что ли, восходит?
   - От понта, - простодушно ответил Веня.   

 
                Глава 6
               
  Итак, в смятенных чувствах бродил Веня по Балобуеву, и как ни старался по старой своей привычке к эскапизму забить свой ум всяким праздным вздором и отрешиться от действительности – ничего не получалось. « Ну, как я теперь Литваку покажусь? Чего я ему объясню, а главное обещал ведь уже первые материалы представить, - сокрушённо думал начальник информационного бюро. – Ах, скотство, скотство».
   Вечерело, когда он вышел из пустынного городского парка и, закурив последнюю сигарету, пошёл, не торопясь, через зелёную площадь, на которой, кстати, тоже не было ни души. Заходящее солнце освещало второй этаж здания районной администрации и его приветливый, радостный вид резко контрастировал с уже погружённым вечернюю дремоту сумеречным первым этажом.
   «Эх, вот бы сейчас чего-нибудь произошло такое…  Ну, хотя бы администрация эта вспыхнула вдруг синим пламенем или инопланетяне, что ль бы прилетели», - Веня с тоской посмотрел на небо и обомлел: над зданием администрации завис объект в виде поблескивающей сосульки. Сразу сладостно и гулко забилось сердце и он, теряя оторванный рукав, сломя голову бросился вперёд. На его счастье, весь участок перед зданием был часто засажен по периметру непомерно разросшейся акацией, поэтому наблюдать за происходящим, оставаясь при этом незамеченным, было нетрудно. Веня лихорадочно подышал на стёклышки пенсне, быстро протёр их грязной подкладкой пиджака и стал жадно наблюдать.
   Если бы Веня в самом деле увидел инопланетян, он, вряд ли бы больше удивился, чем тому, чего увидел. То, что он принял за НЛО, оказалось металлической статуей Ленина, подвешенной на тросах подъёмного крана. На опустевшем постаменте, почему-то пригнувшись, застыл здоровенный мужик в робе сварщика. Рядом двое в синих комбинезонах копали какую-то яму. У раскрытых настежь окон второго этажа выстроился почти весь цвет Балобуевской элиты, явно находящейся под хорошими парами. Венины трепетные ноздри чутко уловили запах грандиозного скандала. Он схватил «мобильник» и дрожащими, непослушными пальцами набрал Литвака.
   - У нас тут Ленина хоронят, - едва Литвак взял трубку, выпалил Веня, - обалдеть, в натуре.
   - А его что, уже вытащили из мавзолея? - усмехнулся Литвак. - Ну, тогда понятно – ему самое место упокоиться именно у вас в Балобуеве. Более подходящего места просто не существует.
   - Да, не того кремлёвского, -  с досадой сказал Веня, - а нашего, местного.
   - Опа, на, - присвистнул Юрий, - это что-то новенькое или… А ну, дыхни, то есть  скажи быстро: « на дворе трава, на траве дрова».
   - Я этого в любом состоянии ни за что не выговорю, - отмахнулся репортёр, - ну, при чём тут это? Ты представляешь, какой материал может получиться!
   - Значит так, - голос Литвака сделался серьёзным, - излагай не торопясь всё по порядку, а то я никак не въеду: или тебя «Зоя Белкина»* посетила или у вас там, в самом деле, творится что-то невообразимое.
   - Какое там - по порядку! – возбуждённо зашептал Вениамин. – Уже в могилу опускают!
   - Кого?
   - Ленина! Ну, то есть не его самого, а его памятник.
   - Памятник хоронят? – донельзя удивился Литвак.
   - Да, и притом, с помпой, - начал злиться Веня и его привычно «понесло». – В цветнике перед администрацией.
   - Ну, смотри, - зловеще сказал редактор, - ты мне за каждое слово ответишь. А теперь просто говори мне, что ты видишь и слышишь. И без комментариев твоих.
    - Да, пожалуйста, - окончательно разобиделся Веня и буйная фантазия Чурбата заработала в полную силу. – Вот только сейчас смолкли звуки духовых оркестров и тело, ну, то есть памятник поместили в могилу. Начинается гражданская панихида.
   - Кто выступает? О чём говорит? – не выдержал Литвак.
   - Выступает, известное дело, Куров, - Веня быстренько убрал с постамента застывшего сварщика и поместил туда Николая Ивановича, - забрался на освободившийся пьедестал и оттуда вещает, а чего не разберу – плохо слышно.
   -  На пьедестал!? Подойди поближе, осёл! – Юрий явно начинал терять самообладание.
   В ответ на это Вентий быстро заполнил всё прилегающее пространство густыми толпами балобуевцев и гостей райцентра.
   - Какое тут – поближе. Меня и так едва не растоптали. Знаешь, какая здесь толпа собралась?
   - Что-то я шума толпы не слышу, - подозрительно сказал Литвак.
   - А народ безмолвствует, - быстро нашёлся Веня и сразу затрещал в стиле футбольного комментатора, - вот заканчивается гражданская панихида… Куров неуклюже слезает по лестнице с постамента… Вперёд выходит отец Александр…  Он возносит слова заупокойных молитв. Машет кадилом… Доносится дым благовоний.
   - Его отпевают? Памятник!? – Литвак был явно потрясён. - Но, этого же не может, просто не может быть!
   - Я чего вижу, о том и говорю, - притворно возмутился Веня, - ты же сам сказал, чтобы не лез с комментариями. Так что сам выводы делай.
   - Ладно, ладно, - жадно перебил его редактор, - продолжай наблюдать.

* Одно из жаргонных названий алкогольного делирия или «белой горячки».
 
    - Да, чего наблюдать-то: все уже начинают расходиться. Хотя подожди, - тут Вентий Чурбат опять включил воображение, - коммунисты во главе со старухой Зильберкант пытаются голыми руками раскопать своего кумира, а менты воспрепятствуют.
   - Зильберкант?  Это та самая, что ль, делегатка «съезда победителей»?* Да, ей же сто лет!
   - Других нет. Тут одна такая.
   - Ну, и чего она сейчас?
   - А ничего: сыплет проклятиями и плюётся, - беспечно ответил Веня. – Менты всё же оттёрли их от захоронения – вот она и беснуется. Требует, чтобы идолище вернули на место или ей отдали на вечное хранение.   
   После этого немного помолчали и Литвак, терзаемый, по-видимому, мучительными сомнениями задумчиво сказал:
   - Что-то мне здесь кажется не так, хотя и говоришь ты складно, и врать тебе, вроде бы, ни к чему, но и поверить в подобное трудно. И в первую очередь потому, что ваш этот Куров каким бы не был Троекуровым, но башка у него одна и он, представь себе, об этом твёрдо знает. Сотворить подобный фарс без ведома вышестоящего руководства – это, знаешь ли…
   «Аналитик проклятый, - с досадой подумал Венеамин, вслух же сказал, как можно непринуждённее:
   - Ничего здесь удивительного нет – они и не такое выделывают, когда напьются. Вот и сегодня все перепились. Могут ещё и не такое сотворить: возьмут завтра, да и установят обратно.
   - Так уж и перепились, - недоверчиво хмыкнул Литвак, - так уж и установят. Ты вот мне чего: хоть из-под земли, но достань номер «сотового» Курова.
   - Я домашний его знаю – 53230, а номер «сотового» быстро даже обещать не могу.
   - И то, хорошо, - похвалил Литвак Вениамина, - а то у меня его служебный имеется, но ведь завтра выходной. Позвоню-ка я ему, пожалуй, завтра утром и если весь этот перфоманс подтвердится, то тебя ждут различные приятные неожиданности, а если нет, то сам знаешь, что тебя ожидает.
   - Ты лучше, чем грозить бескорыстному товарищу, денег бы ему на телефон кинул, а то я всё до копейки с тобой проговорил, - Веня сделал вид, что глубоко оскорблён литваковскими подозрениями.
   - «Будет тебе и белка, будет и свисток», - загадочно сказал Литвак и отключился.
               
               

                Глава 7
 
 « Ах, я старый еврей», - расслабленно подумал Иосиф Исаакович Абезгауз, проснувшись рано утром с явными признаками нездорового похмелья. И уже собирался он, по укоренившейся привычке, пожурить себя слегка за излишне выпитое накануне, да прошлёпать потом босыми ногами на кухню и достать из шкафчика заветный графинчик. Но тут, как молния сверкнула, и вспомнил Ёся, что было вчера.
   - Ах, я старый дурак! – завопил он не своим голосом и вскочил с кровати.
   - Кто бы сомневался, - немедленно отозвалась, как будто всю ночь не спала -  ждала этого признания, Бела Моисеевна, - ты иди ещё на улице об этом покричи. Хотя кого ты можешь удивить – об этом и так все знают.
   - О..о..о.., - простонал Иосиф Исаакович, хватаясь за голову, - я тебя умоляю…
   - Вы посмотрите на него, - неизвестно к кому обращаясь, патетически воскликнула Бела Моисеевна, - он меня умоляет! А кто умолял меня выйти за него замуж? Как меня отговаривали мама, и дядя Изя, и даже брат твой Мойша-лупоглазый, который только спал и видел, чтобы самому на мне жениться!
   - Ну, Белочка, ну, прошу тебя…
   - Он меня просит! – не унималась «Белочка», тряся пергидрольными волосами. – Он ещё может требовать скоро начнёт! Совсем гоем стал! Оно и понятно – с кем  поведёшься, от того и наберёшься.
   - Нет, это невыносимо! Как будто в Балобуеве другие есть, - простонал Иосиф Исаакович и метнулся на кухню.

* XVII съезд ВКП(б), который на страницах советских газет назывался не иначе, как «съезд победителей», проходил в 1934 году и вошёл в историю, как «съезд расстрелянных»: из 1966 делегатов 1108 были впоследствии арестованы и казнены. Была ли Зоя Петровна Зильберкант депутатом означенного партийного форума автору доподлинно неизвестно.

    Однако выпитый коньяк не дал ожидаемого облегчения и ничего не прояснил. В довершении ко всему в дверях появилась закутанная в банный халат Бела Моисеевна и, вперив в повергнутого Иосифа огненный взгляд, спросила металлическим голосом:
   - Ёся, отвечай мне немедленно – что происходит?
     И «Ёся», содрогаясь и то и дело, прикладываясь к графинчику, путанно и длинно рассказал и о гипсовой голове, найденной в туалете, и о памятнике, который демонтировали и тут же предали земле по общему желанию собутыльников.
   - Ты что – не мог оттуда смазать? – Бела перешла на трагический шёпот. – То он тележного скрипа пугается, а тут решил невпопад солидарность проявить. Ну, и на фиг тебе была нужна вся эта фантасмагория?
   - Я был не один, - Ёся затряс головой и ещё хлебнул коньяка. - Повторяю: это было коллективное решение.
   - Идиот! Нельзя же быть настолько наивным. Гоям всё сойдёт с рук, а тебя обвинят в сионизме, терроризме, в растлении русского народа, да и ещё чёрт знает в чём! И сразу придут со своими обысками, как тогда в восемьдесят первом, эти неотёсанные мужланы. Будут своими корявыми, прокуренными пальцами перебирать моё бельё в поисках мифических бриллиантов. Где они только вычитали, что бриллианты обязательно прячут в белье? – Бела Моисеевна обессиленно опустилась на табурет. Голос её задрожал. – А может тебе это таки показалось? – вдруг с надеждой спросила она.- Может ничего его и не было?
   - О, если бы, если! – Ёся вскочил и забегал по кухне. - Если бы это был просто кошмарный сон!
   Супруги немного помолчали.
   - Ну, ты знаешь, гои редко бывают последовательны в своих поступках – у них всегда семь пятниц на неделе, - задумчиво теребя поясок от халата, сказала мудрая Бела Моисеевна, – вчера они убрали памятник, но не сегодня-завтра могут опять поставить. Во всяком случае, ты должен сейчас же идти туда.
   - Куда «туда»? – Ёся, испуганно вытаращив глаза, посмотрел на жену. Ему живо представились «внутренние органы» с их вонючими застенками и «столыпинскими» вагонами.
   -Туда, где вы закопали памятник.
   - Зачем? – ещё сильнее изумился Ёся.
   - А затем, чтобы ты мог потом, если понадобится, заявить этим гоям, что ты всю ночь, не смыкая глаз, охранял нашего любимого вождя от возможных посягательств со стороны коммунистов-радикалистов и хищных сборщиков металлолома, –  голос Белы Моисеевны снова окреп. – Ну, а дальше будешь поступать в зависимости от того, как будет складываться ситуация.
   Воспрянув духом, Иосиф Исаакович благодарно взглянул на жену и бросился собираться. На улице было уже светло, но в двух шагах ничего не было видно из-за густого тумана. Подбежав к гаражу, он обнаружил, что оставил ключи дома и, махнув рукой, решил не возвращаться (плохая примета!) – побежал мелкой трусцой в сторону городской управы. Через некоторое время Ёся с изумлением понял, что заблудился. Он оказался в каком-то нежном, влажном, перламутровом коконе и, вызывающее озноб, чувство нереальности окружающего пространства овладело им. Рядом раздавались шаги и негромкие разговоры, очевидно, припозднившихся со всенощной прихожан. Прополз самым малым ходом грузовик, обдав Иосифа жаром отработанной солярки. Но всё это доносилось из того, оставленного им мира, существовавшего теперь отдельно.
   - Послушайте, товарищи, - решил он обратиться к невидимым прохожим, - скажите, где я?
   - «А с платформы говорят: «Это город Ленинград»,* - продекламировал весёлый молодой голос и шаги стихли.
   Растерянный Иосиф Исаакович стоял, опутанный серебреными нитями тумана, как вдруг почувствовал на своём плече тяжёлую и властную руку:
   - Спокойно, гражданин Абезгауз – Вы арестованы!
   Тут же пахнуло на Ёсю откуда-то взявшимся запахом тюремной баланды, устойчивой вонью переполненных камер, ударило в лицо злой лагерной пылью. И весь сверкающий, такой роскошный мир вдруг отодвинулся куда-то в сторону и всё померкло. Ёся хлебнул ещё густого тумана, причмокнул губами и, закатив глаза, повалился на подкосившихся ногах.


               

                Глава 8

  - Ну, у тебя и шуточки, - первое, что услышал Иосиф Исаакович, придя в себя, был знакомый голос начальника милиции Голубева. – Ты ведь его едва не угондошил.
   - Вот уж не ожидал таких нежностей телячьих, - брезгливо оправдывался прокурор Демидович. - Более чем странная реакция. Возникают даже определённые смутные подозрения…. 
  «Как будто бывают светлые подозрения», - машинально отметил Абезгауз и решил приоткрыть один глаз.
   - Смотри-ка, очнулся, - над ним участливо склонился военком Килессо, -  ну-ка, давай вставай, Иосиф Исаакыч. Ты что - вздремнуть, что ль тут немного решил? А мы тебя давно уже ждём.
    Килессо и подоспевший Мельниченко помогли расслабленному Иосифу подняться и усадили его на лавочку. Тут, к удивлению своему, Ёся понял, что находится у цветника в двух шагах от здания администрации и прямо напротив опустевшего постамента. Ещё более его удивило, что почти вся вчерашняя компания была уже в сборе. Один за другим проявлялись из тумана и Мыскин, и Абрамов, и Князев. Вот послышались шаркающие шаги и  возник абрис угловатой фигуры Быкова. Взвинченный Валиев бегал взад-вперёд, то появляясь, то опять исчезая в тумане и повторял, как заведённый:
   - Я так и зналь! Я так и зналь!
   - А если «зналь» – чего «молчаль»? – прокурор неодобрительно посмотрел на директора горпищеторга.
   - Ну, это… как его… хватит вам тут цепляться друг за друга, - Попов, насколько позволяла видимость, огляделся по сторонам.- Кого ещё нет?
   - Афонин уехал поднимать ремонтную бригаду, а нету только Якина и этого щелкуна Короткова - чётко доложил военком.
   - Я здесь, - вдруг раздался ниоткуда тонкий, как комариный писк, едва слышный голосок.
   - Кто ты? Кто здесь? – забеспокоились, заговорили все разом, осматриваясь во все стороны.
   - Это я, Борис, - и перед удивлёнными заговорщиками предстал скукоженный Борис Алексеевич Коротков.
   От природы маленького роста он стал теперь почти неразличим даже в траве и, похоже, с радостью готов был провалиться сквозь землю или раствориться в тумане, как эфемерное создание.
   - Что, трепло, теперь и голос потерял? – надвинулся на него Голубев. – А нам за тебя отдувайся!
   - Слюшай, совсем интриган сталь, - сокрушённо всплеснул руками Валиев.
   - Ты, Борис Алексеевич, - вступил в разговор молчаливый и сдержанный Абрамов, - ведь, в самом деле, нас всех дураками выставил.
   - С этим-то всё понятно: ну, как же -  зав. РОНО, да чтобы не был идиотом? – слова Демидовича урчали, как расплавленный свинец. – А вот почему не явился Якин – меня очень настораживает. 
   - Он вчера, видать, крепко перехватил лишнего – вот и дрыхнет, чай, поди, -  миролюбиво предположил военком.
   - Ничего подобного! – засверкал глазами Быков. – Он был потрезвее любого из нас, а потом прикинулся, что окосел.
   - Ах, вот оно что! – заскрежетал зубами прокурор. – Ну, это ему так не пройдёт!
   Дрожащими от злости руками он достал телефон и стал набирать номер Якина.
   - Ты ему это… скажи там, чтобы он это… не того, - волнуясь, а от того ещё более нескладно, чем обычно посоветовал Попов.
   Ответила прокурору жена Якина.
   - Как это – он спит? – побагровел Демидович. – Он, что забыл, что у нас назначено чрезвычайно важное заседание? Ну, и что, что пять часов утра? Вопрос государственной важности, а потому не терпит отлагательств! Что!? Да, началась! Какая!? Пятая мировая! В общем, так, Елена Андревна: или Ваш муж через десять минут здесь или через двадцать за ним приезжают с наручниками на машинке со специфической окраской. Что? Да, не только ордер подписан, но и некролог заготовлен. Что? Ну, вот так-то лучше.
   Прокурор удовлетворённо кинул «мобилу» в карман и, довольный собой, победоносно посмотрел вокруг. Тут же все начали дружно высказывать своё неодобрение безмятежным якинским сном. Наверняка дошло бы и до проклятий, но обстановку разрядила прибывшая бригада тех же самых ремонтников, которые накануне вечером демонтировали памятник. И сразу возникли непредвиденные проблемы.
   - Ни хрена не видно! – кричал откуда-то сверху крановщик. – Куда на хер ставить – стрелы не вижу.
   - Хоть убивайте – не полезу я больше туда! – раздавался снизу зычный голос дяди Саши. – Меня давеча эта нечистая сила кепчёнкой своей едва не ухайдакала. Не полезу! Даже за литру не полезу!
   В конце концов дядю Сашу уговорили ещё раз «рискнуть жизнью» за бутылку водки и даже авансом налили стакан, но вот с природой ничего поделать не смогли: видимость по-прежнему была нулевой.
   - Жуткий туман, - подал голос, пришедший в себя Абезгауз, - это что-то невообразимое.
   - Да, ****ство, - согласился с ним Быков и плюнул в сторону.
   - Кто это тут харкается? – появившийся из молочной пелены Якин с омерзением оттирал платочком лацкан пиджака с депутатским значком.
   - Я тебе не только на пиджачок – в рожу ещё харкну, Иуда, - ответил прямолинейный Быков.
   - Вы, Павел Матвеевич, всё-таки не забывайтесь! – взвизгнул Якин, на всякий случай, делая два шага назад и наступив при этом на чью-то ногу.
   - Что – набедокурил, а теперь явился следы заметать, - раздался у него над ухом зловещий голос прокурора. – Засучил копытцами – мне все ноги оттоптал!
   - Я набе… бе… бе…- растерялся Якин и тут же, как будто только узнав прокурора, воскликнул притворно радостно: - А, это ты, Вадим Викторович! Что случилось?
   - Ты тут нам дурочку не строй! Посмотрите- ка на него, - прокурор указал пальцем на начальника сельхозуправления, - он думает, что останется не при делах! Как бы ни так!
   - Делах? Каких ещё делах? – не сдавался Якин. – Что тут, вообще, происходит?
  - А происходит тут вот чего, - и Голубев, в священном гневе распушив седые усы, начал говорить, загибая пальцы, - во-первых, мы сейчас же сделаем коллективный звонок Курову и объясним ему, что именно ты специально нас всех напоил до бесчувствия, а потом надрочил снести памятник. Во-вторых, вынесем вопрос о твоём аморальном поведении на земское собрание. В-третьих, направим жалобу в суд относительно твоих клеветнических заявлений.
   - Каких заявлений!? – всерьёз испугался Якин. – Я никаких заявлений не делал.
   - Имеются в виду твои будущие возможные заявления, - торжественно сказал прокурор, - все они заранее объявляются клеветническими.
    Судья Абрамов кивнул головой.
   - Да, брось ты, Пётр Степаныч, кобениться, - примирительно сказал Попов. – Ты это… того… давай уж вместе со всеми. Как это… говорят: на миру и смерть красна.
   Якин и сам уже отлично понял, что отмазаться от этой истории вряд ли удаться, но и смерть, даже «на миру», его мало привлекала. Правда, деваться было некуда - приходилось выбирать из двух зол меньшее и он, после секундного замешательства вдруг воскликнул, как будто его озарило свыше:
   - Ах! Вы это насчёт вчерашнего! Так бы и сказали прямо. Конечно, я, как и все за то, чтобы ситуацию исправить и памятник восстановить. И свою долю ответственности признаю, - торопливо добавил он, заметив, что прокурор вновь нахмурил брови.
   - Ну, вот и гоже, - Попов ласково посмотрел на Якина, - хочешь, иди наверх – поправься. Мы уже приняли по маленькой.
   Тем временем туман начал стремительно рассеиваться, и Афонин бросился подгонять рабочих. И вот уже извлечённая из земли статуя снова взмыла в небо, а потом стало осторожно опускаться на своё старое место. Опять засипели шланги, засверкал синенький злой огонёк, посыпались жёлтые искры. Не прошло и двадцати минут, как дело было сделано, и дядя Саша уже стоял внизу - весь потный, но со счастливой улыбкой человека, только что благополучно вернувшегося c опаснейшего задания. 
   - Молодцы! – от души похвалил Попов рабочих. – Всё как было – не придерёшься.
   - Всё, да не всё, - вдруг заметил Абрамов, - а кепка-то где у него?
   Проклиная всё на свете, кинулись искать недостающую деталь ленинского туалета.
   - Да, вон она окаянная, - пропыхтел дядя Саша и указал на ель, почти у самого основания которой торчало нечто, напоминающее неглубокую металлическую тарелку.
   Начальники облегчённо вздохнули, но оказалось, что заполучить обратно эту «тарелку» оказалось непросто. Пришлось расщепить ствол дерева при помощи большого зубила и кувалды, после чего сакральный артефакт удалось извлечь, к всеобщему изумлению, в целости и сохранности. Но сразу же возник вопрос, – каким образом его вернуть на положенное место, а главное – кто это сделает. Дядя Саша отказался эту затею даже обсуждать и, сказав: «идите вы все в манду кобылью со своими кепками», залез в кабину «аварийки» и принялся закусывать. Неожиданно выручил один из рабочих – молодой, небольшого роста, вёрткий паренёк по кличке Чирок. Не требуя никакой мзды, он ловко, как обезьяна, прямо по стреле крана подобрался к сверкающей лысине и со звоном водрузил на неё злополучное кепи.
   - Э-э-э, нет, - с опаской высунулся из кабины дядя Саша, - слышь, Чирок, ты её на саморезы присобачь, а то, как бы греха не вышло.
   С этой идеей согласились все, но вдруг обнаружилось, что нет саморезов.
   - Где саморезы!? Саморезы давай! – хватая Афонина за лацканы куртки, наседал Голубев.
   По накалу страстей это сильно напоминало клишированную нашим кинематографом ситуацию, когда в самый неподходящий момент кончаются патроны. (Кто-нибудь, кстати, видел, чтобы они кончались у неприятеля?)
   - Нате, возьмите, - дядя Саша протянул руку, к которой поблёскивал саморез размером с хороший карандаш, - только один.
   - Зато какой! – обрадовался Мыскин. – Такого и одного хватит.
   - Да, я ему таким насквозь всю башку расхерачу,- рассмеялся сверху Чирок.
   - А ты не на всю глубину засаживай, - посоветовали снизу.
   - Сантиметра четыре оставлю, - делая ударение на втором слоге, пообещал Чирок и принялся за работу. Через несколько минут он всё закончил и быстро спустился вниз, где довольный Попов пожал ему руку и отечески похлопал по плечу.
   - Ну, что ж, - Абрамов сощурясь посмотрел на памятник, - наверное, надо переходить к водным процедурам.
   Весь в засохшей глине памятник и в самом деле выглядел весьма непрезентабельно. А так как дождя в ближайшей перспективе не ожидалось, ни по каким прогнозам, решили вызвать пожарную команду.
   - Теперь нам надо решить, что делать дальше. Тут надо… это… как его… всё обсудить, - Попов приветственно взмахнул рукой. – Прошу всех подняться наверх.
   - «Наверх вы, товарищи – все по местам!» - дурачась, козлиным голосом пропел Князев.
   Все засмеялись и, оживлённо разговаривая, двинулись в «зал для возлияний».
               
               

                Глава 9
               
    После того, как все немного успокоились и выпили по маленькой, Попов встал и, постучав вилкой по стакану, сказал:
   - Ну, нам это… того… нечего больно рассиживаться. Вчера вон… это, как его… досиделись. Наворотили дел.
   - Так ведь всё исправили! – беспечно выкрикнул Князев.
   - Всё, да не всё, - решил помочь Абрамов косноязычному Попову. – Остаётся, возможно, самое главное: как всё происшедшее объяснить Николаю Ивановичу и кому поручить это сделать. В любом случае…
   Дальнейшие слова судьи Абрамова заглушил рёв пожарных сирен. Это сразу всем наличным составом (а чего мелочиться-то!) на четырёх автомобилях прибыли доблестные балобуевские пожарные. Все, ругаясь и толкая друг друга, кинулись к окнам. Прямо под ними, в середине цветника, стоял начальник пожарной части капитан Котов и крутил во все стороны головой в поисках «очага возгорания». Лафетный ствол водомёта, укреплённый на передней машине, двигался согласно повороту головы начальника. Расчёты с других машин раскатывали рукава.
   - Идиоты! – плевался прокурор. – Хороша конспирация! Весь город подняли своим рёвом.
   - Кто звонил в «пожарку»!? Афонин!? – кричали все разом. – Что, нельзя было этим чертям всё нормально объяснить?
   - У вас Афонин всегда крайний, - отбивался начальник ЖКХ. – У сильного всегда Афонин виноват! Сами бы звонили! Я откуда мог знать, что они всем кодляком сюда через три минуты примчатся!
   Тем временем Попов, мягко отстранив закипевшего прокурора, наклонился в окно и сказал, как ни в чём не бывало, отечески улыбаясь:
   - Ты чего тут у нас Сергей цветы мнёшь?
   _ Во время чрезвычайных ситуаций цветы не считаются, - вытянулся в струнку Котов. - Очага возгорания не обнаружено, задымлённость отсутствует!
   - Ну, что ж похвально, - Попов пожевал губами и продолжил тем же  тоном. – А мы тут решили провести это… как его… учения в связи с возникшей пожароопасной обстановкой. Вон жары-то какие стоят! Ты, Сергей, справился на «отлично», – при этих словах прокурор Демидович восхищённо посмотрел на Попова и даже судья Абрамов одобрительно кивнул головой. – Но, уж, коли вы здесь, - Попов совсем расплылся в улыбке, - ты уж, Серёжа, распорядись, будь добр, – пусть твои молодцы помоют это… как его…  ну, памятник Ильичу. Реконструкция, понимаешь, без издержек не бывает.
   Котов послушно, как оловянный солдатик, повернулся через левое плечо так, что в разные стороны полетели и цветы и трава. Едва ли не чеканным шагом, гордясь своей выправкой, он подошёл к командиру пожарного расчета. Сразу же лафетный ствол сдвинулся и начал хищно выискивать цель.
   - Только не это! – быстро поняв, что сейчас может произойти, вскинул обе руки вверх, как будто сдаётся, Попов. - Ты, Сергей не горячись – не на пожаре, чай. Ты лучше эту пушку свою убери, ну её. А водичкой полейте из этих… как они? Из шлангов ваших, да и дорожку тоже промойте. А лишних-то, лишних своих убери поскорей – вон уж… как их… люди сбегаться начали.
   Котов распорядился и три расчёта, быстро скрутив рукава, уехали, а оставшийся начал помывку памятника. Афонину поручили следить за работой пожарных (как бы не смыли чего лишнего), а остальные вернулись к прерванной беседе. Слово опять взял Абрамов:
   - Как видите, дело принимает дополнительную огласку. Мы провели ночь без Ленина и хорошо представляем, что это значит, - голос судьи трагически дрогнул. -  Давайте же решим, кого мы делегируем к Николаю Ивановичу, чтобы объяснить ему, что, мол, так вот и так получилось, но ситуация в данный момент выправлена и находится под контролем.
   - Сейчас, объяснишь ему, пожалуй, - ехидно сказал Князев и почесал затылок, - Да, и кто под это подпишется?
   - Как кто? – Мельниченко указал на заведующего районным образованием. – Тот, кто эту кашу заварил.
   - А что – верно, - раздались злорадные голоса, - вот пусть идёт и выкручивается, как хочет!
   - Я виноват! Виноват! – переходя на какой-то немыслимый фальцет, быстро, как в бреду, заговорил Коротков, - но где у меня авторитет? Подумайте сами: как это я к нему приду? Кто я такой!? Нет, уж, если так – несите меня на носилках, - с этими словами Коротков лёг на пол и сложил по-покойницки руки на груди, - а ногами я не пойду – они у меня подгибаются.
   - А, да чего с него взять! – с досадой махнул рукой Демидович. – Надо его в наказание перевести в школу учительствовать. В какой-нибудь 7-ой «Б».
   - Да, хоть в А,Б,В,Г,Д,Е,Ё,Ж,З, - обрадовался с пола Коротков и даже привстал, - я не то, что детей – чертей согласен учить, только к Николаю Ивановичу не назначайте! Да, и чего я ему скажу! - выкрикнул он в отчаянии.
   - А, в самом деле – чего? – нерешительно сказал Мыскин.
   Все замолчали и в недоумении смотрели друг на друга. Слышно было, как на улице отдаёт команды Котов и тугая струя брандспойта с гулом и звоном ударяет в статую. В окно залетела яркая жёлто-зелёная бабочка и, сделав широкий круг, опустилась на горлышко бутылки из-под водки. Все, как зачарованные, наблюдали за ней. Видно было, что неоновой посланнице весны не понравилось место приземления и она, брезгливо тряхнув крылышками, перелетела на лысину Иосифу Исааковичу.
   «Вот так номер! – запело в голове у Ёси. - Это же знак - и мне его явно подаёт Белочка! Но, что она хочет сказать? Зачем она села сначала на бутылку? Впрочем, понятно – пить больше не следует. Или выпить, но чуть-чуть. Так, уже горячее, -  подбодрил он себя, - а голова тут при чём? А голова при тебе, старый дурак, и наступило самое время ей действовать. Легко сказать, легко сказать…  С другой стороны совершенно очевидно, что именно меня они назначат ходоком к Курову. Укажут как всегда на то, что я еврей, ну, а евреи, мол, из любой ситуации вывернутся. А они нужны тебе все ихние бесконечные дурацкие ситуации? Но, что же делать? Что? – Ёся снова обратился к «Белочке» за вразумлением и, как это ни странно, тотчас его получил. Бабочка сорвалась с покрытой испариной лысины и упорхнула в окно, а Иосиф Исаакович, кашлянув в кулак, сказал:
   - А ведь сегодня Пасха, праздник.
   Все отрешённо, как будто припоминая что-то важное, но давно забытое, уставились на Абезгауза. Наконец Мыскин, едва не плача, вскочил со своего места:
   - Дожил русский народ! Нам уже евреи напоминают о Светлом Христовом Воскресении!
   - Куда уж дальше! – поддержал его Князев. – Ни шагу назад! Стоять насмерть!
   - Да, неудобно получилось, - Мельниченко поправил очки и вздохнул, - совсем запарились.
   - Что-то мы, в самом деле… не того, - Попов тоже встал и развёл руками, - ну, с праздником что ли… Яйца-то хоть у кого есть?
   - У меня есть два, - безо всякого юмора сказал только что вернувшийся Афонин. С этими словами он вынул из кармана лёгкой тряпичной куртки два крашенных луковыми перьями куриных яйца и положил их на стол.
   - Ещё у кого есть? - продолжал допытываться Попов.
   Обнаружилось пять выкрашенных почему-то в фиолетовый цвет яиц у Валиева, который принёс их вместе с закуской из дома.
   -  Жена русский делаль, - не то с гордостью, не то, как бы оправдываясь, сказал он.
   Больше ни у кого яиц не нашлось.
   - Ну, что ж, давайте выпьем за праздник, -  кратко сказал Попов.
   Выпили и за праздник, но как-то вяло, видимо внутренне уже понимая, что ситуация неудержимо переходит в фарс. Сидели, перекидывались ничего не значащими фразами, избегая смотреть друг на друга.
   - Между прочим, хорошо, что сегодня праздник, - Абезгауз промокнул платочком лысину, - ну, чем не повод навестить Николая Ивановича.
   - Точно! – обрадовался Попов. – Только вот опять же - кого послать?
   - Может жребий кинуть? – неуверенно предложил Голубев.
   - Давайте уж референдум проведём, - фыркнул Мельниченко.
   - У меня есть предложение, - поднялся Демидович.
   - Хорошо, давай Вадим Викторыч, - с надеждой посмотрел на него Попов.
   - Мы, безусловно, уважаем чувства верующих, - как на судебном заседании начал Демидович. – Это, между прочим, прописано в нашей конституции, а так же существует ряд статей уголовного кодекса, - он завёл глаза на потолок, как будто там были записаны номера статей и заунывно продолжил , - это статьи 136 и 148 УК РФ, предусматривающие уголовное наказание для лиц посягнувших…  И задача правоохранительных органов как раз и состоит в том, чтобы обеспечить надлежащий надзор за соблюдением отправлений всех культов без исключения…
   - Что, и культа личности тоже? – усмехнулся Мыскин.
   - Мы, прокуроры, слуги государевы, - покосившись на Мыскина неопределённо ответил прокурор, - но если уж кому-то интересно, то могу довести до сведения что, например, вот этот памятник, через который весь этот сыр-бор разгорелся, также имеет культовую принадлежность, как вообще, так и особенно для определённой категории наших сограждан, в частности. И мы должны твёрдой рукой, опираясь на фундаментальные основы правопорядка…
   - Подождите! Подождите! – схватился за голову Попов. – Вы, Вадим Викторыч, что-то не того… Ну, как это…Давайте, всё-таки, по существу.
   - Да, уж. Пора бы ближе к телу, - согласился Мельниченко.
   - Я также, в свою очередь, решительно призываю всех, - не выдержал даже Абрамов, - вернуться к конкретному обсуждению поставленного вопроса, а не разводить тут «дискуссию о профсоюзах».*
   С этими словами он, по укоренившейся судейской привычке, за неимением молотка хлопнул по столу подвернувшейся под руку афонинской кепкой. Вспорхнули вверх несколько цветных фантиков от конфет, брызнула во все стороны рыбья чешуя. Прокурор обвёл всех бессмысленными глазами, пожевал губами и, ничего ни сказав, уселся опять на своё место. И тут, к удивлению присутствующих, поднявшийся с пола Коротков вдруг сказал почти окрепшим голосом:
   - По моему, лучшей кандидатуры, чем наш глубокоуважаемый Иосиф Исаакович нам не сыскать.
   - Правильно! Правильно! Просим! – закричали все разом. – Выручай Иосиф Исаакыч! Не дай погибнуть!
   - Ну, думаю, вопрос решён, - Попов ободряюще взглянул на Абезгауза. – Ты ведь у нас, Иосиф, того… единственный представитель их нации, которая… как это… ни в воде не тонет, ни в огне… это самое… не горит.
   - У Вас, Иосиф Исаакович, огромный умственный потенциал, -  льстиво сказал Мыскин.
   Абезгауз, смиренно потупив глаза, слушал славословия в свой адрес и лишь пару раз промокнул лысину платком, чтобы не потерять установившуюся связь с «Белочкой». Выдержав положенную, (как учил Станиславский)
 паузу, он сказал ровным, спокойным голосом:
   - Ну, что ж, если народ просит – я готов, только мне бы ещё Валиева за компанию.
   - Это… как его… зачем он тебе? Ну, идите вдвоём, - не чуя подвоха, быстро согласился Попов.
   - А, как вы думаете, - Ёся победоносно оглядел компанию, - это нормально будет выглядеть, когда поздравлять православного с его великим праздником придут еврей с мусульманином, а собратья по вере останутся за печкой?
   - Нет, это, в конце концов, делается невыносимым! – обессиленно откинулся на спинку стула судья Абрамов. – Должны же мы, наконец, прийти к какому-то общему мнению или так и будем переливать из пустого в порожнее?
   - В самом деле, Николай Иванович, - обращаясь к Попову, первый раз за всё время подал голос Якин, - назначьте уж кого-нибудь своим волевым решением, а то прямо театр абсурда какой-то получается.
   - «Там слов не тратить по-пустому, где надо власть употребить», - процитировал с места Афонин – большой поклонник великого баснописца.
   - Ну, что ж и употреблю, - необычно твёрдо сказал Попов, - пойдёшь ты, Александр Фомич.
   - Я! – как ужаленный вскочил военком. – Почему я!?
   - А потому что ты человек военный… это как его… настоящий полковник, - мгновенно повысил его в звании Попов, - и дисциплину знаешь.
   - Это я-то полковник!? Это вон они полковники-то сидят, - Килессо указал на начальника милиции и прокурора, - а я человек прямой и закоулков ваших не знаю.
   - Что ты! Что ты! – испуганно в один голос закричали Голубев и Демидович. – Какие мы полковники! Это у нас спецзвания, а так-то мы годные лишь к нестроевой и то в военное время! А ты – военная косточка, тебе и карты в руки.
   Все бросились уговаривать военкома, Через несколько минут совершенно разомлевший Александр Фомич был на всё согласен и с видом человека, которому налили перед эшафотом, залихватски пил с обеих рук.
   - Ну, будет, будет, - в конце концов, урезонил его Попов, давай ка… это… как его… собирайся, а то тебя на руках выносить придётся.
   - Никак нет, - осоловевший Килессо встал и попытался молодцевато щёлкнуть каблуками, - офицер должен быть всегда чисто выбрит и слегка пьян.
   - Всем известная истина, - подтвердил Мельниченко, - это как у нас «Клятва Гиппократа».
   - У вас клятва какого-то плутократа, а у нас, - военком назидательно поднял вверх указательный палец, - присяга на службу Родине и воинский Устав. Всё… больше ничего.
   С этими словами он махнул рукой и, стараясь идти молодцевато, двинулся к выходу. Все облегчённо вздохнули, но как оказалось рано. Задумчиво куривший у окна Валиев вдруг отшатнулся от него в ужасе и замычал что-то уж совсем нечленораздельное, тыкая пальцем в сторону памятника.
   - Ав… ав… ммм…
   - Ну, что там ещё? – схватился за сердце Попов.

*Дискуссия о профсоюзах (конец 1920 – нач.1921гг.) явилась результатом острого кризиса системы военного коммунизма и имела длительный, полемически изнуряющий характер. Здесь употреблено в смысле какого-то нудного, тягомотного процесса, которому не видно конца. 

   - А ми Льенина не так поставиль, - горестно доложил Валиев.
   - Как не так!? Как не так!? – все опять бросились к окнам.
     К всеобщему ужасу обнаружилось, статуя действительно каким-то немыслимым образом оказалась развёрнутой от первоначального своего положения примерно градусов на сорок пять в сторону здания администрации, и сейчас получалось, что смотрел зловеще сверкающий Ленин не в какую-то неопределённо - туманную коммунистическую даль, а с любопытством заглядывал прямо в кабинет Николая Ивановича Курова. Впридачу ко всему, злополучная летающая кепка, которую «присобачил» на ленинскую лысину шаловливый Чирок, была ухарски сдвинута вперёд и набок, что придавало вождю мирового пролетариата определённо жиганский вид.
   - Да, ****ец подкрался незаметно, - мрачно сказал Быков. – Что сейчас-то делать будем?
   - Как же мы это просмотрели, - почесал затылок Князев.
   - А так и просмотрели, - жестко сказал Абрамов, - что занимались чёрт знает чем, вместо того, чтобы контролировать этих обалдуев.
   - Это… как его… как же теперь? – Попов прикурил в растерянности со стороны фильтра и, закашлявшись, отшвырнув сигарету. – Плохо дело.
   - Наоборот хорошо, что так получилось, - неожиданно сказал Абезгауз.
   - Чего уж тут-то хорошего, Иуда ты Искариот, - жалобно сказал Мыскин. – Только и забот у вас, что губить нас, православных. Нет, ты извини, Исакыч, но так выходит.
   - Вы сами себя всех лучше губите, - не сдержался Ёся и тут же погладил лысину, входя в контакт с «Белочкой»,  продолжил уже смиренно: - Послушайте меня внимательно. Это, вообще, неожиданная удача, что памятник нечаянно развернули. Сейчас у нас появилась возможность спокойно и аргументированно объяснить всё произошедшее Николаю Ивановичу.
   - Как это, чёрт, возьми, можно объяснить!? – обвёл всех обличительным взглядом прокурор.- Как можно объяснить, что мы взяли и ни с того, ни с сего демонтировали памятник и, с одобрения всех присутствующих, закопали его в землю. А потом вдруг откопали и поставили на место, но зачем-то развернули и едва его голову не засунули в кабинет к Николаю Ивановичу?
   - Мы демонтировали памятник, потому что производили реконструкцию, обусловленную новыми взглядами на исторические процессы, происходившие в нашей стране, - не отнимая руки от лысины, отчеканил Абезгауз. - В данном случае разворот памятника в сторону существующей власти приобретает глубоко символическое значение.
   - Что-то больно мудрёно. А предварительно закапывали-то его зачем? – не унимался прокурор.
   - Не уложились в график проведения работ, - тут же нашёлся Иосиф Исаакович, - стало темнеть вот и пришлось прикопать статую от возможного покушения вандалов-антикоммунистов или сборщиков металлолома, которых тоже пруд пруди.
   - Ну, хорошо, - задумчиво произнёс судья, - ловко у тебя выходит. А вот с чего бы это мы вдруг решили заниматься реконструкцией в авральном порядке, да ещё на ночь глядя?
   - Выполняли срочное поручение Николая Ивановича в связи с 136-ой годовщиной со дня рождения Ленина.
   - Что!? Да, никакого поручения не было! – опять начал закипать Демидович. – Это Боре чего-то там спьяну прибредилось, а мы и повелись, как лохи.
   - Было – не было, это, по большому счёту, всё равно: вряд ли Николай Иванович вспомнит об этом после вчерашнего, - невозмутимо сказал Абезгауз. - Да, и Борису Алексеевичу, думаю, не совсем это прибредилось. Значит, всё-таки был у них какой-то разговор на эту тему.
   - Был, – не уверенно подтвердил Коротков.
   - Ну, вот видите, - удовлетворённо кивнул головой Ёся, - был. Так что, в случае чего, – с нас, как с гуся вода. Да, перестарались, возможно, но, и только-то.
   - Ай, да Исакыч! – начальник милиции в восторге хлопнул себя по ляжкам. – Ну, красавец! Не могу только понять как тебя тогда, в восемьдесят первом, на какой-то плесени взяли? Ты же в любую щелку без труда просочишься.
   - А можно вот только без этих ваших ментовских штучек, - мгновенно вспылил Ёся. Он очень не любил и даже панически боялся любых намёков на эту печальную страницу из своей биографии.
   - Ну, ладно, ладно, - миролюбиво сказал, Голубев и даже приобнял взъерошивавшегося Иосифа Исааковича, - кто старое помянет тому глаз вон.
   - А кто забудет – тому два долой, - пристально глядя на Абезгауза, сказал прокурор.
   - Это… как его… - наконец вмешался Попов, - прекратите немедленно! Что вы… это… в самом деле, как маленькие.  А ты, - обратился он к застывшему на пороге военкому, - иди куда тебя… это… послали.
   Александр Фомич хотел козырнуть, но, вспомнив, что без фуражки, не довёл руки до лба и попытался опять щёлкнуть каблуками так, что чуть не свалился. Тут к нему шустрые, как бесы, подлетели Афонин с Князевым и, подцепив под руки, умчали вон.


                Глава 10

   Невелики расстояния в городе Балобуеве. Обычный пешеход может пройти его не торопясь из конца в конец, ну, может за час с небольшим. Уже через три минуты афонинский «опель» свернул на тихую, уютную улочку и подкатил к дому Николая Ивановича Курова.
   - Эх, - вдруг зашарил руками военком, - фуражку, кажись, там оставил.  Вот ведь: хоть возвращайся.
   - Ты что, голову, что ль оставил? – усмехнулся Князев. – Велика важность – фуражка.
   - Что бы ты понимал, штатская тля, - военком, с омерзением поглядев на Князева, хлопнул дверкой и направился к калитке.
   - Э-э-э, Саш, ты там не долго, - высунулся из окошка Князев, - а то ведь эти ждут, да и жарко становится.
   - Может, вместо меня пойдёшь, - не оборачиваясь, огрызнулся Килессо и нажал кнопку домофона.
   - Христос воскресе, Александр Фомич, - раздался приветливый женский голос.
   - Воистину воскресе! – военком истово перекрестился. –  Марья Михайловна, как бы мне Николая Ивановича увидать на минутку?
   - Обождите маленько, - в динамике домофона чего-то пощёлкало, - проходите, Александр Фомич, он в бане, так что пожалуйте прямо туда.
   Лязгнул электрический замок, калитка распахнулась. Килессо ещё раз перекрестился и вошёл. Баня находилась в дальнем конце участка. Следовало обогнуть дом, (надо сказать не представлявшего из себя ничего примечательного, кроме флюгера в виде огромного золотого петуха над крышей мезонина) и по дорожке, выложенной красноватой брусчаткой, пройти к строению именуемому «баней», но издали сильно напоминавшую небольшую виллу в псевдомавританском стиле. Путь проходил мимо конуры, где уже который год маялся на цепи огромный, ленивый алобай по кличке Артур. Александр Фомич, панически боявшийся вообще всяких собак, даже самых ничтожных из них, при виде этого Артура просто млел. Вот и сейчас он, с трудом не впав в состояние ступора, на негнущихся ногах двинулся по дорожке. Пёс спал (или лучше сказать – дрых) на левом боку, спиной к подполковнику, но посетителя каким-то своим, собачьим способом определил и, не поднимая головы и даже не открывая глаз, лениво рыкнул. Александр Фомич мгновенно окаменел. Теперь сделать хоть один шаг вперёд было выше его сил, но и назад пути уже не было, так как длины цепи могучего волкодава вполне хватало для пресечения любых попыток движения, хоть в ту, хоть в другую сторону. И вдруг, почти выпавший в осадок, Александр Фомич заметил, что Артур несколько раз помахал обрубком хвоста. «Значит, решил пропустить», - возликовал военком и, осторожно, с большой опаской двинулся вперёд. Пройдя несколько шагов, он прибавил резвости и вот уже с облегчением открыл дверь бани и зашёл внутрь.
   Хотя Александр Фомич бывал здесь и не раз, но всегда не уставал поражаться не столько стильным, сколько неожиданным решениям в отделке, казалось бы, обычных, утилитарных банных помещений. Смешение стилей здесь носило откровенно вызывающий характер, и трудно было сказать – сделал ли это дизайнер преднамеренно или исключительно по своему несовершенству.   Так, «дровник», куда он вошёл, представлял из себя нечто среднее между старобоярскими палатами и конструктивистскими изысканиями Ле Корбюзье. Справа вся стена была отделана замечательными сине-голубыми изразцами, да не просто, а на разных объёмах с различными стилизованными печурками, полочками, вытяжками и даже прекрасной лежанкой в глубоком алькове. Создавалось полное впечатление единого уютного печного пространства, но приличных размеров стеклянная дверца подтопка смотрелась здесь, как при тулупе мокасины. Противоположная стена, состоящая из алых стеклоблоков, была прорезана пилястрами из странного, очень древнего на вид кирпича, будто только сейчас доставленного из пыточных застенков Иоанна Грозного. Это впечатление усиливали многочисленные кованные, покрытые ржой крюки, вбитые тут и там в пилястры. На этих крюках висели связки самых разнообразных и разнокалиберных веников: большие и маленькие, берёзовые и дубовые, можжевеловые и пихтовые, липовые, ольховые, кленовые – на любой вкус и на все случаи жизни. Висели так же холщовые мешочки с различными травами, которые надлежало добавлять в парилку для аромата или пить с ними чай. С высокого трёхметрового потолка, обшитого пластиковыми антрацитовыми панелями, ярко сияли  разбросанные беспорядочно новомодные светодиодные светильники. Пол был из обычных не крашеных досок, но чистый и почти весь укрытый домоткаными деревенскими половиками. Возле боярской лежанки стоял круглый чугунный столик ажурного каслинского литья и два таких же стула. На столике, покрытым белой салфеткой, стоял (ну, прямо, как железом по стеклу!) никелированный электрический самовар с длинным чёрным проводом, сахарница и несколько разнокалиберных чашек с блюдцами. «Интересно, - отметил про себя военком, - а тут-то кто чай пьёт?» В торцовой стене, отделанной в лучших советских традициях полированными панелями под красное дерево, была простая, сплоченная из досок дверь с закруглённым навершием, за которой и скрывался настоящий дровник. Такая же дверь в изразцовой стене вела в предбанник, (если, конечно, можно его так однозначно определить, потому что всё тут имело как бы несколько назначений). Александр Фомич потоптался немного, вздохнул-выдохнул. смахнул пот со лба и вошёл.
   Николай Иванович сидел за не очень большим, но массивным под стать хозяину, дубовым столом, в резном дубовом же кресле, сильно похожем на трон какого-нибудь владыки средней руки, и с большим наслаждением пил брусничную воду. Распаренный, в наброшенной на плечо простыне, он сильно напоминал римского патриция, а два банных листка прилипших ко лбу справа и слева навевали мысль о только что снятом лавровом венке триумфатора. По бокам стола стояли обычные деревянные лавки и почему-то один складной на алюминиевом каркасе донельзя замызганный стул. С левой стороны находился небольшой холодильник и кухонный столик со шкафчиком. Там же висело большое от пола до потолка зеркало в причудливой, словно кружевной раме. Справа была ввинчена в стену обыкновенная вешалка, видимо, для верхней одежды, а дальше была дверь, ведущая в недра бани. Почти всю остальную часть стены занимал огромный камин. Весь исполненный аристократизма и величия он явно был не из «банной оперы» и требовал дворцового антуража. В центре каминной полки из чёрного камня сияли золотые вензеля.  Зелёные малахитовые колонны, подпирающие полку, были густо обвиты бронзовой позолоченной листвой, среди которой притаились нефритовые ящерицы. На каминной полке стояла фарфоровая керосиновая лампа под будуарным розовым абажуром и чугунная статуэтка, изображающая Ленина и Сталина, сидящих на лавочке. Почти всю стену за Николаем Ивановичем занимало большое стрельчатое окно, даже вернее сказать три окна, архитектурно объединённые в одно: в середине более широкое и удлинённое, а по бокам поуже и покороче. Но самое главное было не в необычной форме окна, а в том, что это был диковинный и, по всей вероятности, очень старинный витраж. Свет, проникающий через разноцветные стёкла, создавал ощущение полнейшей нереальности и даже нелепости внутреннего пространства, как это бывает иногда в наших снах. Впритык к окошку с левой руки от хозяина стояла маленькая тумбочка, какие бывали раньше в студенческих общежитиях или «Домах колхозника». На ней стоял допотопный телефонный аппарат с ручкой-крутилкой. По этому аппарату дозвониться до Николая Ивановича напрямую было невозможно. Связь шла через Марью Михайловну, которая исполняла роль и секретаря и телефонистки одновременно.
   - А, Саш, заходи, - искренне обрадовался Куров: в бане он всегда был исключительно доброжелателен и хлебосолен. Некоторые этим пользовались для решения каких-то своих проблем, но при этом не все выносили фирменную «троекуровскую» отпарку, поэтому не любивший париться Килессо в этом случае сильно рисковал.
   - Давай, давай проходи, не стесняйся, - продолжал хозяин добродушно. – Ишь, вырядился! Ты бы ещё портупею надел.
   Александр Фомич поздоровался, снял китель, звякнув медалями, бросил его на лавку и в растерянности сел на раскладной стульчик.
   - Что, ай, провинился в чём? – подозрительно спросил Куров.
   Военком, вспомнив, что на этот стул обычно сажают временно подверженных остракизму, когда их вызывают на, так называемую, банную «правилку»,  и быстро пересел на скамейку.
   - Я ведь к Вам вот по какому поводу…, - начал было он.
   - Знаем мы все ваши поводы, - прервал его Николай Иванович, - а повод сейчас у нас у всех один: знай, Саша - Христос воскресе! – назидательно добавил он, ткнув указательным пальцем в потолок.
   - Так точно! – вскочил Килессо.
   - Не так точно, а…
   - Воистину воскрес! – быстро поправился военком.
   - Ну, то-то, садись. Ты что, какой дёрганый сегодня? Вон, налей коньяка, да садани стакан – враз прошибёт, - советовал Николай Иванович сам не похмелявшийся никогда, но любивший потчевать других.
   Александр Фомич послушно встал и, достав из холодильника початую бутылку коньяка, налил себе полрюмки и сразу выпил.
  - Что-то ты слаб, - сомнительно заметил Куров. – Надо бы тебя, пожалуй, пропарить, и будешь, как огурчик.
   - Нет, нет, - торопливо сказал Килессо, - прошу Вас,  не надо. Я ведь, собственно, вот по какому вопросу пришёл…   Как бы это выразиться покороче…
   - Да, ты, я гляжу, ни покороче, ни подлиннее ничего сказать не можешь, - Николай Иванович подвинул ему небольшую корзиночку полную крашеных яиц и тонко нарезанную колбасу на блюдце. – На, оскоромься, да налей ещё себе, что ли, а то на тебе лица нет.
   Александр Фомич налил на этот раз полную рюмку и выпил. Потом взял яйцо, разлупил и стал закусывать. Куров с усмешкой смотрел на него. Умиротворённую обстановку нарушил сигнал зуммера. Николай Иванович щёлкнул тумблером и снял трубку.
   - Литвак? Это какой Литвак? А, этот прощелыга. Ну, и чего ему? Кон-фи-ден-ци-аль-но? Надо же, слова-то какие! Ну, соедини.
   Услышав фамилию известного скандального журналиста, военком протянул руку, как бы пытаясь выхватить трубку, хотел чего-то сказать, но подавился и закашлялся. Николай Иванович посмотрел на него с лёгким недоумением и сказал в трубку, видимо, отвечая на приветствие:
   - Воистину воскресе! Что? Да, нет – я себя чувствую прекрасно, так что, как говорится,  не дождётесь.
   Некоторое время глава района слушал, попивая из запотевшего стакана брусничную воду. Потом, удивлённо вскинув брови, сказал:
   - Вот до всего вам дело, журналистам! Эко, нашли проблему! Ну, похоронили Ильича, в землю закопали, надпись написали…  И что? – Николай Иванович сделал знак военкому, что бы он ещё налил и выпил, но Килессо замер и слушал, как зачарованный.
   - Какое согласование? – усмехнулся Куров в трубку. – Подобные вопросы мы легко решаем на местах… Ничего удивительного – обычная практика…   Да, и памятник поставим… При чём тут - памятник памятнику? Это для вас он может быть памятник, хотя это и странно, вообще-то, а для нас в первую очередь человек.
   При этих словах Килессо вскочил и замычал, протягивая уже обе руки к Николаю Ивановичу, но тот осадил его строгим взглядом.
   - Ну-ну, - польщённо улыбаясь, продолжал Куров, - какое тут гражданское мужество?... Нет, в прессе обязательно отметим…  А, как же, завтра выйдет некролог… Опубликовать у вас!?  Что уже и печатать вам больше нечего?... Чёрт знает, что такое…  Ну, дайте заметку… Только без очернительства… И тебе того же желаю, - наконец простился Николай Иванович и положил трубку. – Во, журналюги, - сказал он, обращаясь к военкому, - дался им наш Ильич покойный! Интересно, что с этого-то они хотят выдуть?
   - А Вы откуда знаете? – поражённый Килессо во все глаза смотрел на Курова.
   - Что откуда? – не понял Куров.
   - Ну, что мы Ильича… похоронили, - поперхнувшись, еле выдавил из себя Александр Фомич. – Значит, мы всё же действовали по вашему указанию. Только тогда зачем же мы его назад откопали?
   - Как это «откопали»!? Кто откопал!? – Николай Иванович от удивления даже приподнялся со своего места.
   - Я не знаю кто. Какие-то люди, дядя Саша какой-то… ещё там, - в страшном смятении, как в бреду быстро заговорил военком. – Потом приехала пожарная машина… много машин. Мы его отмыли… не беспокойтесь. Он сейчас даже лучше, чем был. Правда, правда…
   - Эге-ге! Да, ты я вижу совсем охренел! Всё, хватит! Пошли париться!
   Александр Фомич отрешенно, уже безо всяких «отнекиваний», последовал за Николаем Ивановичем в пугающую его глубину бани, где, надо сказать, он никогда ранее не бывал, благоразумно отказываясь под тем или иным предлогом от навязчивых предложений попарится. За дощатой, похоже, даже нарочито грубо сколоченной дверью, находилась полутёмная, тесноватая  раздевалка, стены и потолок которой были обшиты «вагонкой» из липы. Кроме двух скамеек со спинками и небольшого узкого шкафчика из ламинированного ДСП здесь  ничего не было. Куров скинул с себя простыню и в руке у него мгновенно возник уже распаренный берёзовый веник. Килессо так же разоблачился.
   - Д-а-а… говорили мне, что у тебя хозяйство, как у коня, - развёл руками Николай Иванович, - и вот, как всегда наврали – тут и некоторым коням-то до тебя скакать, да скакать. Вот от тебя Иришка и убежала! Где ей тут, худосочной, выдержать.  Говорят, они уже с Котовым хвостами переплелись. Ай, не знашь?
   - Она не из-за этого ушла, - недовольно буркнул военком. – Не знаю чего ей надо, а Котов – скотина.
    -Да, баб нам не понять, особенно молодых, - посочувствовал Николай Иванович, - тут даже не рыпайся – всё равно в дураках останешься.
   С этими словами он распахнул дверь и они вошли в помывочную. Тут было просторно и не особенно жарко, что несколько взбодрило Александра Фомича, ожидавшего, как минимум, теплового удара. Точно такой же волшебной красоты витраж, как и в кабинете-предбаннике, украшал стену напротив. В остальном же всё здесь напоминало унылое помывочное отделение какой-нибудь второсортной городской бани времён страны советов: и стены, облицованные голубой покоробленной плиткой, и огромные латунные краны с круглыми волнистыми вентилями, и жестяные шайки, и даже постоянное едва слышимое шипение какого-то отдалённого пара.
   - Сюда, сюда, - заботливо сказал Николай Иванович, открывая очередную дверь и пропуская вперёд своего гостя.
   Александр Фомич, как солдат, не был особенно впечатлительным человеком, не имел тонкой организации души, да и вообще был чужд, как говорится, особых сантиментов. Но, и законченным атеистом он, конечно же, не был и, как вполне обычный представитель рода homo sapiens, бывало и задумывался о перспективах потустороннего бытия. При этом, сколько ни старался, никогда не мог себе представить своего обитания в раю, даже если подфартит туда попасть, зато ад представлялся пугающе легко и всегда в виде абсолютно замкнутого тесного пространства из раскалённых кирпичей, постоянно подпитуемых неистощимым инфернальным жаром.
   Едва переступив порог, Александр Фомич сразу понял, что попал именно туда и инстинктивно рванулся обратно, но Николай Иванович был наготове и настиг его веником. Тогда Александр Фомич рухнул на колени, как рыба на мелководье, хватая ртом воздух и с трудом различая перед собой первую ступеньку полка. Всё остальное было скрыто огненной, как из топки, и одновременно влажной пеленой.
   - Я не люблю этих саун-маун, - Куров притворил за собой дверь. – Что это за баня без настоящего пара? Подожди, я сейчас ещё поддам.
   - Лучше уж сразу, пристрелите, - не шутя взмолился военком, - только выведите из этого парового котла  на свежий воздух.
   - Чем тебе воздух-то здесь не нравится? Это же пар, дурья твоя башка, целебная и необходимая всякому русскому человеку вещь!
   - А я белорус!
   - Это никакой разницы, хоть бы ты даже хохлом был, - Николай Иванович взмахнул веником. – Давай, полезай наверх.
   Видя полную безысходность своего положения, Александр Фомич вдруг резко приподнялся и буквально прыгнул вперёд и вверх, но тут же сильно ударился головой о противоположную стену, и опять было сполз вниз. Пересилив себя, всё же завалился на полок, и тут ощущение дьявольского замкнутого пространства охватило его с такой силой, что, несмотря на адскую жару, его начал бить озноб.
   - Да, что уж это такое? – услышал он отдалённый дребезжаще-комариный, как в старых телефонах советской междугородной связи, голос Курова, а потом вообще всё померкло.
   Очнулся Александр Фомич уже на полу в помывочной.  Испуганный Николай Иванович с проклятиями и причитаниями шайку за шайкой лил на него холодную воду.
   - Во, бля! Ну, попал! Ведь скажут: принудил париться и запарил до смерти. Как начнут раскатывать, да письма писать…  Ещё статью пришьют… Александр Фомич! Саня! Давай, очнись!
   - Где я? – открыв глаза и дико уставившись ими на Курова, спросил оживший Килессо и вдруг быстро вскочил, выхватил шайку  с водой из рук остолбеневшего Николая Ивановича и окатил его с головы до ног.
   - Ну, вот и хорошо! Вот и гоже! Слава Богу! – нисколько не обидевшись, хозяин обнял своего гостя и нежно, как барышню, повёл к выходу.
   Уже усевшись за стол на своё место, Николай Иванович обрёл прежнюю уверенность и даже немного выпил против своих правил, не преминув при этом попенять Александру Фомичу:
   - Нет, Саш, ты на вид, конечно, ничего мужик, крепкий, а на деле слабоват. Я уж думал – кирдык тебе, - он поморщился, потрогал зачем-то живот и добавил с почти детской обидой, –  я пока тебя из парилки вытаскивал, возможно, грыжу себе заработал, а ты вон меня ещё водой окатил.
   Неожиданно почувствовавший себя необычайно легко и свободно, Александр Фомич с удовольствием «махнул» ещё одну рюмку и рассмеялся:
   - А мне показалось, что я на допросе в гестапо или ещё где…
   - Небось, на гестаповцев так бы не кинулся, - укорил его Куров.
   - Ну, извини, извини, Николай Иваныч! В самом деле, с головой что-то произошло. Я рад до жопы, что ещё жив остался и, самое интересное, прекрасно себя чувствую.
   - А я чего тебе говорил? Пар – первое дело! Вот это, - Куров указал на бутылку коньяка, - второе.
   - А бабы? – с надеждой спросил военком.
   - Бабы – пятое, - уверенно сказал Николай Иванович и добавил, немного подумав, - но они нас, так и так, с любого места достанут.
   - А что же тогда третье и четвёртое? – удивился Александр Фомич, доселе непоколебимо уверенный, что уж бабы-то  будут, если не на первом или втором, то уж точно на почётном третьем месте. 
   - Почитание властей и поклонение святыням, - Куров посмотрел на военкома, как учитель на ученика, упорно не воспринимающего прописных истин.
   - Святыням? Это каким? Иконам что ль?
   - И иконам не грех иной раз поклонится – чай не переломишься, - назидательно продолжал Николай Иванович, - и Ленину Владимиру Ильичу.
   - Это как понять? – военкому от удивления опять, как недавно в бане, вдруг перестало хватать воздуха. – Это… это же вещи противоположные вроде…Советская власть и вера в Бога?
   - Нет аще власти, как от Бога, - важно изрёк Николай Иванович. – А вера? Что вера…  Верить по-всякому можно. Вон, у меня Марья верит в Бога, а вздыхает по Советскому Союзу, а Кукушкин бьёт челом Ленину, а потом бежит в храм свечки ставить.
   Куров, не торопясь, налил себе ещё брусничной водички и выпил. Килессо с задумчивым видом тоже налил себе коньяка. Оба закурили и помолчали. Видно было, что военком пережёвывает сказанное Николаем Ивановичем и силится что-то сказать, но никак не может сформулировать мысль.
   - Ну, это… это, - не находя подходящего слова он пощелкал пальцами, - это же какой-то клерикализм с ленинским уклоном получается.
   - Да, - усмехнулся Николай Иванович, - что мелет язык – голова не ведает. Видать, тебя серьёзно контузило. Что там тогда в штабе, папка с делами тебе на голову что ль упала?
   - Ну, уж это слишком! – вскочил, брызгая слюной Килессо. – Я коммунист и офицер! Я…
   - Вот это мне и надо было от тебя услышать! - бесцеремонно остановил его Куров. – Именно, что ты офицер и коммунист, но на всякий случай верующий во Христа. Что не так? Да, сядь ты, конёк-горбунок! Знаю я, знаю, что шальная мина к вам в штабное окошко залетела.
   - Хорошо ещё, что прямо в майора Правдюка попала, - успокаиваясь и садясь, сказал Александр Фомич, - смягчило удар.
   - Тебе хорошо, а Правдюку-то было, надо думать, не очень.
   - Ну, мне тогда тоже крышкой стола весь передок выбило. Стол у нас в штабе был старинный, дубовый. Говорили, что ещё у Деникина в кабинете стоял. Майор ещё шутил, мол «тяжкое наследие прошлого».
   - Вот и дошутился твой майор, а тебя это «наследие» - то и спасло и, поверь мне, не просто так. А зубы? Что зубы – тебе вон, какие вставили.
   - Ну, всё- таки, - Килессо встал, растянул губы и посмотрелся в зеркало, - могли бы и золотые забабахать. Хотя - спасибо, что живой.
   - Вот видишь, значит там, - Куров показал пальцем вверх, - решили, что ты ещё не нагулялся и ограничились только зубами, а всего остального тебя предали на волю земного начальства, которое и распорядилось соответствующим образом. А где твой майор - шутник? Где он? Делай выводы, Саня, делай выводы!
   - Да, какие выводы? – растерянно пожал плечами «Саня», - повезло просто и всё.
   - Э, нет, просто так никому не везёт и ничего просто так не происходит, - убеждённо сказал Николай Иванович. – Вот ты говоришь, как там? «Клеркализм» какой-то, ленинизм, да хоть онанизм – как хочешь назови, а сути дела не изменишь.
   - Хоть убейте меня, - сконфузился Александр Фомич, - но не пойму я, куда вы клоните.
   - Чего тут не понять? Ты вот, если такой «коммунист и офицер», что же говоришь «Господи помилуй» и крестишься, когда припрёт.  А в другое время, пошли тебя с Кукушкиным Ленина славить – лоб о постамент разобьёте. У нас монастыри восстанавливают? Восстанавливают. Церкви строят? Строят. А памятники Ленину по всей стране, как стояли, так и стоят. Так что, как видишь, одно другому не мешает. Там власть небесная, а здесь, - Николай Иванович слегка запнулся, -  наша, земная.
   В это время опять заныл зуммер. Куров снял трубку.
   - Что?..  Ладно, я и не пил... Сейчас буду. Ну, что – давай закруглятся, - кладя трубку на аппарат, обратился он к своему визави, - зятья приехали.
   - Так точно, - спохватился Александр Фомич, - и меня ведь тоже ждут.
   - Кто это тебя там ждёт? – подозрительно вскинул глаза Куров.
   - Да, мы с Афоней … ну, за пескарями решили смотаться, - соврал Килессо.
   -Где вы их только возьмёте, пескарей-то, - недоверчиво посмотрел на него Николай Иванович, - ротаны кругом одни, всё пожрали, даже лягушек и тех почти не осталось.
   - Афоня места знает, - поспешил заверить военком и чтобы отвлечь внимание своего подозрительного патрона добавил льстиво. - Хорошие у вас зятья, Николай Иванович.
   - Хорош тот зять, с которого есть чего взять, - Куров, отдуваясь, вытирал полотенцем шею. – Юрка с Витькой попались деловые, ничего не скажешь. Вон, баню-то, они построили, а Вовка - не рыба, не мясо. Учитель! Истории! А спросил я его: «как звали коня у Александра Первого?», говорит, знаю мол, как звали коня у Александра Македонского, а как у Александра Первого не знаю. И это историк!? Лучше бы шёл клубнику продавать.
   - Да, уж, пожалуй, - охотно согласился Килессо, семеня за Куровым и радуясь, что всё хорошо обошлось. Но его радужному настроению быстро пришёл конец, так как Артур при виде хозяина вдруг вспомнил о своих собачьих обязанностях  и вскочил, гремя цепями. Правда, ни зарычать, ни показать клыки у него спросонья, как следует не получилось. Вместо рыка он просто закашлялся, а клык вообще сумел обнажить только один, но от этого его вид сделался, для Александра Фомича, даже более ужасен.
   - Держите его, Николай Иваныч, держите, - застонал он, приседая от страха.
   - А, ну – место! – привычно прикрикнул Куров на собаку.
   Артур тут же с облегчением упал, как подкошенный  и снова погрузился в дрёму.
   - Ох, спасибо, Николай Иваныч, - искренне поблагодарил  Килессо. – Где Вы только такую образину дикую взяли?  Как Вы ещё его взнуздать-то необыкновенную силу имеете?  Это ведь форменная лошадь с клыками, а не собака.
   - Собак бояться – за яблоками не лазить, - ухмыльнулся Николай Иванович. – Что-то ты стал больно нервный, Фомич. Чай, поди, об Ирке всё горюешь. Плюнь и разотри, а потом опять плюнь и ещё разотри.
   Килессо уныло повёл плечами:
   - И плевал и растирал, да всё без толку - не могу. Никого за неё не надо. Только она вот привлекает, и всё тут. 
   - Ну, и дурак. У тебя у самого, вон какая «привлекалка». Можно шоу устроить, да за деньги показывать. Ты им, кстати, мух бить, как мухобойкой никогда не пробовал?
   - Вам бы всё смеяться, а у меня тут, - Килессо, чуть не плача, хлопнул себя по груди, - угли!
   - Ну, будет, будет…  Угли у него.  Три к носу – всё пройдёт. А ты чего приходил-то? - неожиданно опомнился Николай Иванович. – По какому вопросу?
   Килессо растерянно смотрел на него и, не зная, что сказать, только беззвучно открывал и закрывал рот, да таращил глаза .
   - Э-э-э, - с сожаленьем протянул Николай Иванович, - всё-таки видать тебя крепко тогда крышкой стола прихлопнуло. Ну, иди-иди, лови своих пескарей.
   Они ещё раз обменялись рукопожатием, хозяин даже, по обычаю своему, приобнял гостя и ласково отпустил его восвояси к заждавшимся Князеву и Афонину, которые сразу кинулись на него, как галки на ворону.
   - Мы уж думали, он тебя до смерти запарил или в камине сжёг. Ты чего, так долго? Ну, как: объяснил ему ситуацию? Как он среагировал? – затарахтели они, перебивая друг друга.
   - Да, он и без меня уже всё знал, - махнул рукой Килессо, - так что всё правильно.
   - Что правильно? Что закопали или, наоборот, что откопали?
   - И то, и это, - запутался Александр Фомич, - достали вы меня своими вопросами! Чтите Леина! Любите Сталина! Ходите в церковь! Посещайте монастыри! – начал выкрикивать он к немалому удивлению Князева и Афонина. – Завтра с утречка он вам сам всем объяснит непонятливым! Везите меня к Капитолине! Где моя фуражка!?
               


                Глава 11
   
    Было пасмурно, почти темно, и душно, как это обычно бывает перед грозой. Николай Иванович привычно распахнул дверь городской управы и пройдя через гулкий, пустой вестибюль, поднялся по широкой лестнице на второй этаж, завернул налево и по скупо освещенному коридору направился к своему кабинету. Тут Николай Иванович впервые почувствовал что-то неладное: во-первых, казалось, что не он шёл по коридору, а коридор проплывал мимо него. Проплывать-то проплывал, да никак не заканчивался. Потом какое-то странное безлюдье и беззвучие сделали даже сам воздух пугающе зловещим, до того, что он сделался ощутимо плотным, и стало трудно дышать. Наконец, сопя и задыхаясь, он добрался до приёмной. Тут было поспокойней: по крайней мере, ярким уютным светом горела настольная лампа на столе у Ирки – секретарши, а сама она неторопливо красила губы, увеличивая их на пол-лица. У окна, за которым бесшумно трепетали молнии, сложив руки на груди, как-то совсем уж театрально, стояла управделами Эрика Леонидовна, старая дева, которая и родилась-то, кажется, где-то здесь, вернее даже  - завелась когда-то, среди скоросшивателей и корзин для бумаг, в недрах административных лабиринтов.
   - У Вас посетитель. Дожидается в кабинете, - почему-то трагическим шепотом сообщила ему Эрика Леонидовна и пошла, сверкнув очками, сухая и прямая, как доска.
   «Что за чёрт! – хотел изругаться Николай Иванович. - Кого это могли пустить ко мне?» - но ничего не сказал и, сотворив на лице добродушную улыбку, вошёл в кабинет.
   За столом на его месте сидел обыкновенный серый в полоску мордастый кот и что-то сосредоточенно писал, придерживая лист бумаги левой лапой.
   - Вы по какому вопросу, гражданин? – деревенея, еле выдавил из себя Николай Иванович.
   Однако серый наглец и ухом не повёл, а лишь стрельнул зелёным глазом из-под косматых бровей, и продолжал писать.
   - Ах! Какой мужчина! – гламурно пропела, невесть откуда взявшаяся Ируня, жеманно обмахиваясь папкой для бумаг.
   На этот раз кот среагировал благосклонно: он привстал, кивнул головой и даже подмигнул Ируне, но Николай Иванович сразу же пресёк возможную любовную интригу и немедленно удалил вон, растаявшую секретаршу, к коту же обратился более настойчиво:
   - Нет, Вы всё-таки скажите о цели Вашего визита.
   Кот молча продолжал писать.
   « Глупо, - подумал Николай Иванович, - как он может мне ответить – ведь коты не умеют говорить…  Однако, и писать они тоже не умеют, а этот пишет… Чего он там, интересно, пишет, серый гад?» Он подошёл и стал смотреть, но как ни всматривался, разобрать почти ничего не мог, потому что выходило, что кот этот каждый раз писал всё по-другому, и понять смысл написанного не представлялось никакой возможности. Тогда Николай Иванович попытался прочесть хотя бы заголовок, который у кота был выведен более крупными буквами, да ещё подчеркнут красным карандашом. Но и тут ничего не вышло – получалась то «Жалоба», то «Докладная записка», а то складывались вообще какие-то «Явка с повинной» или «Выдача сухпайка». Николай Иванович плюнул с досады и отошёл к окну, чтобы позвать кого-нибудь с улицы помочь ему вытурить серого наглеца.
   Но пуста была площадка перед зданием, а что совершенно потрясающе – был пуст постамент, на котором столько лет бессменно простоял Ленин. Бесшумные молнии то и дело прорезали небо, бесшумный же ливень стоял такой стеной, что не видно было, совсем не видно было города Балобуева и даже горотдел милиции, находящийся напротив, и то исчез куда-то в стремительных потоках низвергающейся с неба воды. Николай Иванович, не веря своим глазам, высунулся в окно и тот час же получил ощутимую порцию небесной влаги, так, что начал чихать и кашлять. «Значит, я не сплю, - удручённо подумал он, - вот так мандец! Но, где же памятник? Не водой же его смыло? И кот этот ****ский здесь не просто так. Нет…    А, Ируня-то с ним, похоже, заодно. Заодно…  Может он и Эрику Леонидовну уже подкупил»? Последнее своё предположение Николай Иванович сразу же решительно отмёл: «Нет, уж это даже для кошмарных снов слишком», - и ещё раз, уже более осторожно, выглянул в окно. Тугие струи воды били по осиротевшему постаменту – памятника точно не было на месте. Как, это не странно,  данное обстоятельство придало Николаю Ивановичу дополнительной уверенности и он, повернувшись к коту, строго сказал:
   - Или говори, зачем ты здесь или брысь отсюда! Брысь! – повторил он гневно и даже притопнул ногой на непрошенного гостя.
   - Мяса мне мало, - слегка гнусавым голосом неожиданно ответил кот и, бросив ручку, запрыгнул на стол.
   - Мяса тебе мало! - захлебнулся от негодования Николай Иванович. – Ты ещё скажи, что все мыши перевелись!
   - Их ещё поймать надо суметь, мышей-то, - резонно заметил кот и почесал лапой за ухом. – Вы не пробовали, случайно?
   - Нет, не доводилось, - честно признался Николай Иванович, внутренне понимая всю безрассудность подобного диалога. – Да, и что я тебе, мышеловец что ли какой?
   - Ты мшелоимец, - развязно сказал кот и начал с видимым удовольствием точить когти на кожаной папке с документами.
   - Кто - я!? – Николай Иванович побагровел и сжал кулаки. – Ты что творишь, паскуда серая!? Растопчу сучару!
   И тут он к ужасу своему понял, что не может двинуться с места, да и не только двинуться, но и даже пошевелить чем-либо, включая язык. «Заколдовал! Заколдовал меня проклятый котяра! – застучало в голове у него в голове. – Всё, пропал! Пропал! И помочь некому»!
   Но, помощь пришла и очень быстро, причём с самой неожиданной стороны. Раздался звук, как будто кто-то шёл по коридору и тряс железную кастрюлю с ложками и вилками. Кот прекратил полосовать папку и, поплевав на лапы, стал прихорашиваться. Отворилась дверь и кто-то вошёл в кабинет, звякая и звеня при каждом шаге. Николай Иванович попытался было хотя бы скосить глаза и рассмотреть вошедшего, но и этого у него не получилось. Оставалось надеяться, что посетитель сам окажется в поле зрения.
   - Здгавствуйте, товагищи, - раздался удивительно знакомый, усиленно картавящий голос, - ну, и погодка!  А я, пгизнаться, пгомок.
   Тут звяканье раздалось ближе и Николай Иванович, наконец, рассмотрел обладателя картавого голоса. Это было, пожалуй, почище кота, сочиняющего доносы, и пол начал медленно уплывать из-под ног Николая Ивановича: тот, которому надлежало стоять перед окном, теперь стоял перед ним в его собственном кабинете и, похоже, не испытывал никаких неудобств, а, напротив, был даже рад избавиться от опостылевшего постамента. Николай Иванович явственно видел, как вода, стекая со статуи, собиралась грязными лужицами у его ног и затекала под стол. Видел даже дыру на левом ботинке, словно прожжённую неведомым инфернальным огнём. Железный гость молча рассматривал хозяина кабинета и взгляд его пустых глаз, в которых отражались молнии, был совершенно невыносим. Николай Иванович старался смотреть в сторону, но машинально отметил про себя, что эта статуя товарища Ульянова-Ленина, всё же отличается от той, только что исчезнувшей в струях немыслимого ливня. Во-первых, левая рука была вынута из кармана штанов, и в ней оказался какой-то свёрток. Во-вторых, правая рука доселе вздёрнутая ввысь, была свободно опущена, а в-третьих, при ходьбе этот ощутимо прихрамывал. (Надо ли говорить, что первый вообще ходить не умел). Наконец железные уста раскрылись, и Ленин сказал, позвякивая и дребезжа, но всё-таки довольно приветливо:
   - Пгисаживайтесь, товагищь Кугов, в ногах пгавды нет.
   Николай Иванович, вдруг c облегчением почувствовав, что опять может управлять своими членами, не помня себя, сел на краешек стула.
   - Его не присаживать надо, а хорошенько усадить, - нагло усмехнулся  кот, - или применить к нему в порядке общего устрашения высшую меру социальной защиты. В распыл его! В распыл! – вдруг завизжал он яростно.
   - Тебя не спгосил, - сердито звякнула статуя, - а подите-ка Вы вон, Пётг Петгович!
   Кот испуганно прижал уши и исчез, даже не мяукнув.
   «Так этого гада, выходит, Петром Петровичем зовут, - злорадно подумал Николай Иванович,- ишь, как он порскнул, тварь кошачья! Неужели и он тоже партийный? Наберут всякой дряни и полощутся потом с ними. Этого Петра Петровича самого бы на живодёрню отправить».
   - А скажите мне, батенька, - Ленин пытливо посмотрел на Курова, - вы что тут, в самом деле, гешили снести меня ко всем чегтям собачьим? Уже и замену подыскали?
   - Что Вы! Как можно, Владимир Ильич, - Николай Иванович прижал руки к груди, изображая высшую степень искренности, - как мы без Вас-то? Какая замена?
   - Себя вместо меня хочешь поставить! – глаза статуи полыхнули красным.
   - Хочет! Хочет! – выскочила откуда-то сбоку гуммозная морда Петра Петровича. – А, посему, подлежит…
   - Я – сын трудового народа, а потому ничему не подлежу! – не своим голосом торопливо закричал Куров, внутренне понимая, что стоит за словом «подлежит».
   Пётр Петрович осёкся и с недовольным видом полез под стол, полосуя крепкими белыми когтями дубовый паркет так, что в разные стороны полетела деревянная стружка.
   Статуя, продолжая палить Николая Ивановича огненным взглядом, вдруг засвистела, как закипевший чайник. Струи пара вырвались из-под железных усов. Ударили медные тарелки  и, с неожиданной ловкостью балаганного фокусника, истукан бухнул на стол свёрток,  который до этого держал в левой руке. Свёрток как-то сам собой развернулся и Куров в блеске молний, постоянно, как электросваркой, озаряющих кабинет, с содроганием увидел перед собой уже знакомую отпиленную гипсовую голову, которую нашла в сортире известная на весь город хабалка и матершинница, уборщица Настя Набойкина. Тут звуки улицы, доселе неслышимые, вдруг обрели воспринимаемый ухом диапазон. Полоснула молния, раздался жуткий треск, раздираемых небес, а потом чудовищной силы удар. Мощный порыв ветра, едва не вырвав оконные створки, ворвался в кабинет. Зазвенели разбитые стёкла. Брызги воды ударили прямо в лицо городскому голове. Он вскрикнул, закрыл лицо руками и… проснулся.
   Открыв глаза, Николай Иванович не сразу понял, где находится. Взбудораженное сознание с трудом приобретало прежнюю структуру, как через черные, липкие заросли пробираясь от пагубы помрачения к светлому торжеству бытия. Наконец, он осознал, что лежит у себя в кровати, а за окном прекрасное солнечное утро. Рядом на тумбочке мирно тикали часы, ласковый ветерок едва шевелил шелковую занавеску.   
   - Ну, слава Богу – пришёл в себя, - Марья Михайловна с тревогой смотрела на мужа. – Второй раз ведь тебя святой водой отливаю. Черти что ли, прости Господи, на тебе ездили. Страх-то какой!
   - Ему, мам, пить надо поменьше, - младшая дочь Куровых Ольга выключила и убрала в сторону вентилятор, - а то, ведь, никакие твои обливания не помогут.
   - Ну, вот – что хочешь делай с ним, - вздохнула Мария Михайловна, - я ли ему это не талдычу каждый день. Да, толку-то ни на грош.
   - Ладно, хватит – растрещались сороки, - почти окрепшим голосом сказал воспрянувший Николай Иванович. – Сколько время?
   - Двадцать минут десятого, - Ольга насмешливо покачала головой, - часы же перед тобой. Ой, мам, мне ребёнка надо кормить, - спохватилась она и выпорхнула из комнаты.
   По старой председательской привычке Куров привык вставать, как говориться «с петухами», и хотя давно уже нужды в этом никакой не было, он упорно держался старого правила. Поэтому известие о том, что было уже почти половина десятого, поразило его, пожалуй, не меньше, чем тяжкий и нелепый сон.
   - Марья! Что за хрень! Как это я мог проспать? Ты что, разбудить меня не могла?
   -  Поди, разбуди тебя. Ты вон чего выделывал: и рычал, и похабщину всякую нёс, хоть святых выноси. А то провалится без тебя твоя управа, - обычно спокойная Марья Михайловна вдруг поставила руки в бока, - да и провалилась бы – хуже не станет никому. Пять дней они заседают почти непрерывно, а в день шестой пьянствуют, да безобразничают. А то народ – то не видит, чем его слуги-то занимаются.
   - А тебе-то чего, плохо, что ли? Живёшь, как королева…
   - А я хочу, как женщина жить, как обыкновенная баба. Я в Бога верю, мне выпендриваться незачем.
   - Всё! Начинается! Начинается! Сериалов что ли насмотрелась или попы тебя подучают? – Куров скомкал подушку и отбросил её в сторону. – Хватит! Нервы ты ещё мне будешь поднимать в начале трудового дня! Где мой телефон!?
   - Вон он, звони скорей в свою контору, - язвительно сказала Марья Михайловна и вышла несколько сильнее, чем обычно, хлопнув дверью.
   Николай Иванович потянулся было к телефону, но тот вдруг ожил и зазвонил сам. На дисплее высветилось одно слово «губернатор». Удивлённый Куров бережно взял аппарат и, как будто боясь стряхнуть, осторожно приложил к уху.   
   - Слушай, Куров, - знакомый голос губернатора Чистякова звучал необычайно зловеще,- ты что там, в самом деле, Ленина похоронил?
   Николаю Ивановичу показалось, что губернатор как-то странно выговорил фамилию, но так как Пенина Егора Ильича – заведующего семенной лабораторией – действительно похоронили в прошлую субботу, то, удивляясь про себя необычайной осведомлённости, а также заинтересованности высокого начальства к столь ничтожному событию, Куров беспечно ответил:
   - Да, вот, пришлось.
   - Что-о-о! Пришлось! Ты кем там себя возомнил в своем самодурстве?! Троекуров какой нашелся тут, понимаешь! Думаешь, я всё время прикрывать тебя буду? Да что с тобой, в самом деле, совсем, что ль, допился? Время уже почти десять часов, а он, видите ли, ляжки тянет! Почивает на лаврах, понимаешь! Это беспрецедентно! Он тебе, чем помешал!? Ты зачем это сделал? Спьяну или может на провокацию какую поддался?
   - Товарищ генерал Иван Палыч, - едва вымолвил ошарашенный Николай Иванович, пытаясь по своему обыкновению перевести разговор в шутовскую плоскость.- Не мог же я его на земле оставить…
   - Ах, вон оно что! – перебил его Чистяков, входя, по-видимому, в неописуемую ярость.- Он ещё ёрничать вздумал тут, понимаешь! И я тебе в таких делах не товарищ! Ты – политический алкоголик и провокатор! С кем, скажи мне, с кем ты согласовал погребение?!  Ладно бы уж взял там потихонечку закопал, чтобы никто не видел. Так нет же! Ему надо принародно глумиться! С оркестрами! С панихидами!
   Николаю Ивановичу стало казаться, что он не до конца проснулся.
   - К тебе уже выехала комиссия для разрешения вопроса по существу! – продолжал надрываться Чистяков. – Ты зачем, балбес, интервью давал журналюгам? Литваку этому? А? Славы захотелось? Герострат хренов! Ты что, в самом деле, выступал на этих, так сказать, похоронах с прощальной речью?
   - Так, ведь панихида же была…  гражданская, – чуть не плача вымолвил Куров.
   - Панихида, говоришь? Ну, конечно, конечно…  Как же без этого. Без этого было бы для тебя слишком просто.  А, может вы там и отпели его? – вкрадчиво спросил Иван Павлович. 
   - Отпели, – еле выдавил из себя, уже совершенно ничего не соображая, Николай Иванович,  –  но я тут не при чем – такова была воля родственников, – торопливо добавил он.
   - Родственников?? Что у него и родственники нашлись?
   - Ну, да. А как без этого…  Немного, правда, но были.
   Наступило нелепое молчание. Было слышно, как чего-то как бы звякнуло, потом как бы булькнуло. «Интересно, - праздно подумал теряющий сознание Николай Иванович, – чего он там пьёт: воду или простую водку?»
   - Теперь мне всё понятно, – вдруг почти умиротворенно произнес губернатор. – Ты явно не в своём уме. По всей видимости – допился. Ну, ничего – тебя быстро приведут в сознание. А теперь слушай сюда, – голос Чистякова стал привычно командным и четким. - Во-первых, мы объявим тебя временно, как бы не в себе. Да, не ссы – в дурдом не отправлю. Во-вторых, на все вопросы отвечай, мол, ничего не помню, действовал в сомнобулическом состоянии.
   - Каком? – проблеял не такой начитанный Николай Иванович.
   - Ну, как бы в полусне. В-третьих, запрещаю тебе общаться с прессой, кроме, как с вашей районной, навеки, - Чистяков помолчал немного и добавил. -  Да, вот чего мне ещё очень интересно: что действительно, как у этого Литвака написано, народ не выражал при этом ни поддержки, ни порицания?
   - Да, всё чики-брики было. Только вот старуха эта наша неугомонная, ну, Вы знаете её, Зильберкант, в меня харкнула, - пожаловался Николай Иванович, - и то не попала.
   - А жаль, что не попала! Очень жаль! «Чики-брики» говоришь? «Чики-брики»!?  Ну, ну, - задумчиво сказал губернатор, - этого и следовало было ожидать. Иди, брейся, да рот не забудь прополоскать получше, а то разит от тебя, наверное, как от нужника армейского, - и, не прощаясь, положил трубку. 
   Куров, продолжая держать возле уха замолчавший «мобильник», послушно побрел в ванную выполнять приказание. В соседней комнате Ольга напевала, укачивая ребёнка:
               
                Тра-та-та, тра-та-та,
                Вышла кошка за кота!
                За кота котовича,
                За Петра Петровича!
 
  - Что!? Петрович, говоришь! – вдруг сам не свой страшно вскричал Николай Иванович, появляясь в дверях. – Меня этот ваш Петгович, - не замечая, что начал по-ленински картавить продолжал он, брызгая слюной, - гастгелять хотел! А, ей – замуж! Одного мужа ей мало! Нет, ей Петга Петговича подавай!
   - Мама! – в страхе завизжала Оля, прижимая к себе ребёнка. – Мамочка! Папа с ума сошёл!
   Николай Иванович растерянно, как будто только что пробудился ото сна, посмотрел на дочь, потом перевёл взгляд на зажатый в руке мобильник и молча, неуверенным шагом вышел из комнаты.







                «И обратился я, и видел под солнцем, что не
                проворным достаётся успешный бег; не храб-
                рым – победа, не мудрым – хлеб, и не у разум-
                ных – богатство, и не искусным благорасполо-
                жение, но время и случай для всех их».               

                Екклесиаст гл.9 ч.11

                Страсти по истукану
                ИСТОРИЯ ОДНОГО ПАМЯТНИКА
                ЧАСТЬ  ВТОРАЯ, БЕЗГЛАВАЯ


   Николай Иванович Куров был не только городским главой, но и главой администрации района, а также председателем земского собрания. Человек, воспитанный на европейских социал-демократических ценностях, при этом бы воскликнул, всплеснув руками: «Этого не может быть!» А мы ответим ему совершенно спокойно и с чувством собственного превосходства: « Ещё как может. У нас и не такое может быть – вплоть до потери всякого смысла происходящего». Всеми забытый Фофанов пророчески писал незадолго до октябрьского переворота: «Дай волю Ванькам и Парашам, Дай свет их острому уму – И будет то, что в мире нашем  Ещё не снилось никому»! Известно, что среди поэтов случаются неплохие провидцы, даже, порой, помимо их желания. Бедный Фофанов, если рассматривать данное четверостишие в ироническом ключе, (хотя ирония здесь и не совсем уместна), попал в самую точку, возможно, сам того не желая. Но, это, в общем.  А что касается непосредственно Курова, то тут автор вынужден дать более чем пространные объяснения, которые хотя и могут показаться искусственно притянутыми к канве повествования, но это только на первый взгляд.   
   Простой деревенский паренек Коля Куров ничем не выделялся среди сверстников, а был даже как-то в тени, на вторых ролях и побегушках.  После школы-восьмилетки он с грехом пополам осилил речной техникум, получил «корочки» рулевого-моториста и был призван в армию. В «учебке» выучился на шофера. Попал служить в группу советских  войск в Германии, где и произошла знаменательная встреча, которая в дальнейшем самым чудесным образом изменит жизнь и судьбу сержанта Курова. Взял его к себе личным шофером молодой, весёлый полковник Чистяков Иван Павлович. Любил полковник выпить, любил женщин, широкое застолье, курил две пачки в день, но дело своё боевое знал и выполнял отменно, а потому считался очень перспективным офицером. Почти два года верно отслужил Николай своему полковнику и на том, когда пришло время «дембеля», они расстались, но, как впоследствии оказалось, не навсегда.
   Вернувшись в родные пенаты, а именно в колхоз «Заветы Ильича», Николай Иванович   сразу же устроился на работу механиком, а потом, так же как-то быстро, женился. Взял он в жёны дочь председателя Балобуевского райисполкома Смолина, девицу явно перезрелую и на пять лет старше себя. Но была Маруся незлобива и покладиста, работы сельской не чуралась и, в целом, устраивала неприхотливого и не избалованного женским вниманием Николая Ивановича.
   Недолго поработав механиком, он становиться сначала главным инженером в хозяйстве, а потом, «по рекомендации сверху», и председателем оного. Одновременно учится заочно в сельхозинституте, который и осиливает благополучно за 10 лет. Пока он учился, разъезжал по полям, пьянствовал с другими председателями и прел на заседаниях, Маруся исправно рожала ему детей и занималась домашними делами. В общем, Николай Иванович вполне обоснованно полагал, что жизнь удалась, считая, что он достиг всего, чего только мог желать и даже несколько более того. Но оказалось, что это далеко ещё не всё, что могла подарить ему судьба. Началось всё с легкого ветерка, потом посвежело, жутко засквозило, а затем бешенные декабрьские ветра в два счета сдули Советский Союз с политической карты мира, а вместе с ним и советскую власть.
   Уж, чего-чего, а этого Николай Иванович никак не ожидал. Бросился было к тестю своему Смолину, мол, как быть: сжигать партбилет или нет? А вдруг кремлёвские старпёры опять воспрянут? А с колхозом чего делать? Того гляди на вилы поднимут.
   Но, даже проницательный и умудренный опытом Михаил Семенович, похоже, сам находился в состоянии близком к прострации и потому, вяло отмахнувшись, сказал:
   - Кому ты, Коля, на хер нужен вместе со своим колхозом, Мы сами тут, в исполкоме, сидим как оболдуи – ни одного циркуляра сверху за истекшие полгода – хоть плачь. И все, как дураки бегают к нам: что делать, да что делать? Жду, скоро спросят, по-обыкновению, как это у нас водится: кто виноват? Так что иди и делай что хочешь, а лучше ничего не делай.
   Начал тогда Николай Иванович -  где действовать, а где бездействовать самостоятельно, однако, осторожно, с оглядочкой. « А с другой стороны, - размышлял он, – теперь хоть никто не указывает, когда сеять, а когда жать. Провалились все указчики». Хотя при этом не мог изгнать смутное предчувствие, что ненадолго они «провалились». Тем не менее стало что-то получаться и даже вырисовываться и, уже было немножко воспрял духом наш председатель, как вдруг появилась ещё одна напасть, которая полезла изо всех углов и щелей, спереди и сзади, справа и слева, со входа и выхода, из дверей и окон, с неба и из-под земли – бандиты. Они были все как один: коротко стриженные, в китайских кожаных куртках и спортивных штанах, входили в кабинет хозяйской походкой, говорили одни и те же слова, для подкрепления, выразительности которых иногда, как бы в задумчивости, выкладывали на стол какой-нибудь замызганный «ТТ». От частых набегов подобных визитеров Николай Иванович страдал не столько материально (т.к. особенно уж «братки» не наглели), сколько морально, ибо мучительно не мог понять: откуда они взялись в таком невообразимом количестве. Для него они представлялись какой-то однородной, надоедливой массой. Приезжали одни – предлагали «крышу». Николай Иванович с готовностью соглашался. Приезжали другие – «перекрышовывался» так же легко. На этой почве у алчущих добраться до колхозных закромов возникали ссоры и распри, которые часто переходили в рукопашные, порой даже со стрельбой едва ли не под окнами правления колхоза.Понимая, что и до него когда-нибудь доберутся, после долгих раздумий Куров решил позвонить прокурору Козину.
   Тот выслушал всё, не перебивая и, как показалось Николаю Ивановичу, доброжелательно,а потом вдруг сказал совершенно будничным тоном:
   - А ты бы дал им чего-нибудь.
   - Как это? – опешил председатель, думая, что ослышался.
   - А так это, – передразнил его прокурор – Ты вот мне ответь на один вопрос: почему это они к тебе лезут, а ко мне нет? – и, не дожидаясь ответа, с видимым удовольствием ответил сам на свой вопрос. – Да потому что ты вор и жулик! Сколько там у тебя всего в закромах припрятано? А с меня им чего взять? У меня вон кроме ручки на столе ничего нет, но этой ручкой я могу, например, -  голос Козина сделался сладострастным, - подписать ордер на твой арест. Может, правда, подписать? А, Куров? Тебе же лучше будет. Так что мой тебе совет – соглашайся.
   - Я что-то того… не пойму, Николай Алексеевич, – промямлил Николай Иванович.
   - А чего тут не понимать? – бодро откликнулся Козин. – Пишешь явку с повинной и дело с концом. Тебе же сейчас всего, ну самое большое, «червонец» корячится. Эка невидаль! Устроишься на зоне каким-нибудь банщиком, а там, глядишь и по амнистии выйдешь. Если, конечно, урки шайками не забьют. Verstehen Sie?* - добавил он зачем-то по-немецки.
   - М-у-у… м-м-ы-ы..- замычал Куров не в силах ничего сказать.
   - Я ведь тебе добра желаю, – продолжал увещевать прокурор. – Ты пойми, ведь чем дальше в лес, тем больше дров. А если лоб «зеленкой намажут»? Это как тебе будет? – и вдруг завизжал. – Опомнись, Куров! Опомнись, пока не поздно! Das ist am besten ausweg!** Понял! Или ты…
   Трубка выпала из безжизненной руки Николая Ивановича и качалась на витом шнуре, как маятник. Он тупо смотрел на неё, машинально отмечая, как затухает амплитуда колебаний, слышал, как дребезжала мембрана, даже различал некоторые слова: «гуманность», «срок», «чистосердечно», «руководствуясь статьей», «а если», «нары». Но они уже не производили на него прежнего эффекта и казались чем-то, даже не посторонним, а потусторонним, и не то что к нему, Курову Николаю Ивановичу, но и вообще к этому миру никак не относящимся. Он поймал непослушной рукой трубку, плюнул в неё три раза, положил на рычаг и едва ли не впервые в жизни неуклюже перекрестился.               
   Ужаснувшись от подобных жизненных перспектив, Николай Иванович, по русской доброй традиции, ушел в недельный запой, но на этот раз и это не помогло. Раньше всё само-собой как-то рассасывалось, а теперь только сгустилось и стало враждебней. Тогда, прихватив с собой четыре бутылки водки, подался бедолага к своему дружку, заместителю начальника Балобуевского РОВД майору Голубеву. Трясясь в пыльном и душном УАЗике, Николай Иванович всю дорогу отчаянно  завидовал своему водителю Кольке Пыркову. «Вот, – думал он, – к нему никто не придёт, не предложит «крышу». У него, как и у прокурора, ничего нет. Что ему не жить! А тут: спереди - «вилы», сзади – «рикша» и неизвестно, что хуже». Крутя «баранку» и не догадываясь, что ему завидуют, Колька, в свою очередь, привычно завидовал Курову, у которого, по его мнению, всё было, а ему за это ничего не было. Так, завидуя друг другу, они докатили до Балобуева.
   Чтобы не «рисовать» машину возле милиции, Николай Иванович приказал Кольке остановится, не доезжая один квартал, а сам, взяв пакет с зазвеневшими в нём бутылками, направился через городской парк в сторону райотдела. В парке было тихо и даже как-то благостно. Куров шел по старинной липовой аллее, невольно сдерживая шаг. Ему здесь было хорошо и идти уже никуда не хотелось. Он поискал глазами, где бы присесть. Рядом обнаружил скамейку, выполненную, явно, в антивандальном варианте, но, тем не менее, сильно пострадавшую. Каркас из толстых металлических труб был в некоторых местах сильно погнут и даже перекручен. Доски все, кроме одной, были вырваны. Присаживаясь на эту уцелевшую доску и осматриваясь, Николай Иванович невольно подумал: «Неужели такое можно сделать просто безо всего? Ну, не домкраты же они с собой носят»? И он закурил, с гордостью удивляясь про себя могучей силе русского народа. Было что-то около четырёх часов, и солнце, нехотя склоняясь к западу, вдруг полилось мягким, уже предвечерним светом сбоку вдоль аллеи, превращая её в окаймленный зеленью золотистый коридор, где вспыхивали и гасли какие-то пылинки, но было трудно что-либо различить.
   - Молодой человек, не угостите ли сигаретой? – вдруг раздался, не лишенный приятности с чуть заметной хрипотцой, голос.  Николай Иванович невольно вздрогнул и вдруг увидел, как из золотой пыли образовалась и предстала перед ним девушка в короткой красной юбке и беленькой не то блузке, не то маячке. В нескромном контровом свете ему отчетливо была видна её слегка угловатая, чуть мальчишеская фигурка, просвечивающаяся сквозь одежду. Еще сомневаясь, что вопрос относится, именно, к нему (тем более что тридцативосьмилетний Куров давно уж не считал себя молодым человеком) он огляделся и, увидев, что кругом никого нет, протянул ей пачку сигарет. Девчонка рассмеялась, взяла сигарету и вопросительно посмотрела на Николая Ивановича. Тот понял призыв и, выхватив из кармана коробок, ломая спички, помог ей прикурить.
   - А можно я Вами посижу, ну, чуть-чуть? А меня Мариной зовут. А Вас как? – вдруг затараторила она.
   - Коля, – неуверенно ответил Куров и подвинулся, хотя места было предостаточно с обеих сторон.
* Понимаете?  ** Это лучший выход! (нем.)

   Немного придя в себя, Николай Иванович с интересом присмотрелся к своей визави. У неё были совершенно черные, довольно коротко стриженые волосы, причем челка почти закрывала сильно накрашенные какой-то зеле нью глаза. Лицо при этом казалось неестественно бледным. Но всех больше его поразили губы – ярко алые, огромные и влажные – они как бы существовали отдельно и жили своей особенной жизнью, независимо от своей хозяйки. Несмотря на удушающую жару на ней были белые в сеточку колготки и цветные высокие кроссовки.    «Неужели настоящая проститутка попалась? – пронеслось в голове у Николая Ивановича и, как от встречи с чем-то запретным и таинственным, сладко заныло в груди.
   - А не проститутка я, – словно читая его мысли, пропела Марина, ещё теснее прижимаясь к Курову и жарко дыша ему в ухо. – А Вы такой строгий! А Вы кем работаете?
   Николай Иванович хотел сказать: «председателем», но это слово показалось ему едва-ли уместным в сложившейся ситуации.
   - Руководителем, – выдохнул он.
   - Вот и руководи мной, – горячий напомаженный рот обхватил помертвевшие губы «руководителя». Тонкая, умелая рука нырнула к нему в штаны. – Руководи меня, как хочешь и сколько хочешь, – уже стонала Марина, ёрзая у него на коленях.
   Николай Иванович почувствовал, что падает в бездну. Правая рука его безвольно повисла, а левая судорожно, какими-то рывками полезла между ног девицы, где немедленно зацепилась часами за колготки, но он все, же успел ощутить теплую и липкую промежность.
   Вдруг Марина завопила не своим голосом и соскочила с коленей. Удивленный Куров, вернул было закатившиеся глаза на место, и обомлел. Перед ним, размахивая клюкой и, по видимому, изрыгая проклятья, смысл которых, в силу понятных причин, дошел до него чуть позже, стояла высокая старуха с копной седых, вздыбленных волос, в синем, почти до пят, платье и с орденом на груди. В ней Николай Иванович без труда узнал свою бывшую учительницу истории Зою Петровну Зильберкант.
   - Вы осквернили парк культуры и отдыха трудящихся! – шипела и плевалась во все стороны, очевидно доведенная до белого каления Зоя Петровна. – Вы гнусное проявление западной пропаганды! Коллаборационисты и предатели! Пятижды ублюдки!
   Марина, потирая задницу, по базарному визгливо, в свою очередь поносила старуху. Причем делала это настолько изощренно, что почти все её слова, кроме предлогов и междометий, были абсолютно непечатными.
   Зная марксистскую твердолобость Зильберкант и потому справедливо опасавшийся изобличения с её стороны, Николай Иванович, как мог бодро вскочил и, путаясь в расстегнутых штанах, ломанулся в ближайшие кусты. Там он обнаружил, что пакет с водкой  и «закусом» оставил возле лавочки, и теперь незаметно захватить его не представляется возможным. Куров грустно закурил, однако уходить не стал, а решил понаблюдать, тем более что без водки спешить было особо не куда. Втайне же он надеялся, что надоедливая старуха Зильберкант провалится сквозь землю, и он будет изощренно  обладать Мариной, предаваясь с ней невиданному доселе разврату. Нельзя сказать, что Николай Иванович был совсем уж замшелым в отношении женщин. Бывали, бывали у него связи на стороне. Правда, были они скоротечны, малоромантичны и, по сути дела, сводились к обыкновенному рутинному соитию. Но такой откровенной похоти, такого мощного призыва он не встречал и близко. 
     Занятые словесной дуэлью дамы, похоже, даже не заметили исчезновение кавалера и продолжали ожесточенно браниться. Причем изо всей Марининой нецензурщины можно было выделить несколько слов более или менее печатных и повторяющихся рефреном: «сука», «карга», «перечница» и обязательно с эпитетом «старая». Не оставаясь в долгу, Зоя Петровна наиболее часто употребляла слова: «проститутка», «профура», «шлюха»- как правило, с прилагательным «гадкая». Казалось, перепалке не будет конца, но тут старуха, раскрутив клюку как пропеллер, перешла в решительное наступление и они обе с криками скрылись в боковой аллее. Сразу же взмыл Николай Иванович соколом из-за кустов и схватил заветный пакет. И совершенно вовремя это сделал, так как уже тянулись к пакету жадные, цепкие руки какого-то, словно выросшего из-под земли, очень подозрительного гражданина, похожего больше на огородное пугало, но в золотых очках-пенсне. Не обращая на него внимания Куров, почти побежал по аллее и только уже у выхода оглянулся – «пенсне» разочаровано смотрело ему вслед. Потом, зловеще, (как показалось Николаю Ивановичу), сверкнуло и исчезло в кустах. Чертыхаясь и отплевываясь, наш герой пересёк небольшую зелёную площадь и оказался в уютном сквере возле здания райисполкома. Отдел милиции находился через дорогу, очень неширокую и обсаженную по обеим сторонам столетними липами. Тут на пути Николая Ивановича встало новое препятствие. Он сначала услышал ненавистный голос, а потом и рассмотрел через живую изгородь аккуратно подстриженной акации, как возле отдела начальник милиции подполковник Лебедь распекает своих подчиненных. Четыре мента стояли по стойке «смирно» и он им чего-то нудно втолковывал, гордо озираясь по сторонам и наклоняя голову.
    Чего-чего, а встреча с этим «прилипалой» в планы Курова никак не входила. Пронести пакет с водкой мимо него было не реально. Скрипя зубами, Николай Иванович уселся на скамейку так, чтобы ему через кусты было возможно наблюдать за Лебедем, и стал ждать.
   Прямо перед входом в райисполком был разбит круглый в плане, большой и красивый цветник. Слева от него громоздилась монументальная, наверное, ещё сталинских времён, доска почета, а справа, задрапированный тяжёлыми лапами голубых елей, на постаменте, стилизованном под гранитный утёс, стоял памятник Ленину. Доска почёта представляла собой странное зрелище. Роскошное навершие, выполненное из смальты в виде алых знамён с золотыми кистями, склоненных по обе стороны к центру, где ярко сиял нетускнеющий герб страны Советов, абсолютно никак не соотносилось с нижней частью сооружения, как если бы, например, кто-нибудь появился на публике в отглаженном смокинге и заплатанных кальсонах. Штукатурка во многих местах треснула и обвалилась пластами, обнажая, как свежие раны, неестественно красный кирпич. Сверху можно было прочитать «ДОСКА ПОЧЕТА», но это была лишь тень, след от когда-то укрепленных здесь тяжелых бронзовых букв. На правой, облицованной мрамором пилястре, «вихри враждебные» сдули слова бессмертной ленинской директивы о победе коммунистического труда вместе с набившим оскомину профилем из цветмета. На левой пилястре было когда-то соответствующее бронзовое изречение Сталина, а также его барельеф. В период разоблачения «культа личности» всё это демонтировали и заменили вырезанными из жести лозунгом «Слава труду» и ещё одним Лениным, сильно смахивающим на молодого Ким Ир Сена, но в кепке.. Это всё за ненадобностью благополучно сохранилось, если не считать облезлой краски и проступившей ржавчины. Портретные рамки в полуотвалившейся лепнине были пусты и печальны. Как-то очень быстро перевелись все передовики и новаторы, а герои капиталистического труда ещё не появились или благоразумно предпочитали оставаться в тени. «Ну, не бандитов же сюда вешать», – угрюмо подумал Куров. Голубые красавицы ели, так облагораживающие в своё время это сооружение, канули в лету. И вырос на этом месте и разросся, как по волшебству, вяз мелколистный – беспризорное дерево упадка и разрухи.
   В отличие от доски почёта памятник «вождю мирового пролетариата» выглядел даже молодцевато, но едва-ли не более сьюреалистично. Постамент был подправлен и подкрашен, а у его подножия стоял венок из, почти не выцветших, искусственных цветов. Медная дощечка с надписью «Ульянов-Ленин В.И.» была на месте. Сама статуя поражала никелированным  блеском, но при этом была, по всей видимости, не больше природного Ильича, а потому выглядела, по меньшей мере, странно. Вознесенная на гранитно-бетонную глыбу, на фоне таинственных хвойных волн, фигурка казалась, даже человеку без особого воображения, какой-то блестящей рыбкой, выброшенной могучим прибоем на скалы. Поэтому в народе быстро окрестили памятник «селёдкой». В придачу ко всему, изваяние вождя было заметно сплющено с боков и от этого сходство с этой привычной для нас рыбой (впрочем, при последователях Ильича чуть было не перешедшей в разряд экзотических) ещё более усиливалось. Во всех других отношениях это был Ульянов как Ульянов – не хуже и не лучше бесчисленных своих собратьев-истуканов понатыканных везде и всюду на необъятных просторах нашей земли. Ну, может у нашего поза была не совсем традиционно-партийна: правая ручка у него была вздёрнута ввысь почти прямо перпендикулярно земле, а у партийно одобренных длань отведена несколько в сторону и не вздёрнута так сильно. И головка у балобуевского Ильича была запрокинута лишака – прямо как у звездочета, так что пресловутая кепчонка непонятно каким образом удерживалась на положенном ей месте. У ортодоксальных истуканов также, как правило, одна нога впереди другой, а у нашего ножки вместе и, даже, как будто, на цыпочках привстал. Но, вот зато левая ручка у него вне всяких подозрений вполне по партийному увязла в кармане штанишек.
   «А вот бы сейчас его сюда,– от нечего делать размышлял Куров. – Он бы навёл тут шороху. Или ещё лучше Сталина». Николай Иванович зажмурился и причмокнул губами. Ему мстительно представилось, как бравые НКВДшники тащат куда-то, взбадривая пинками, местного уголовного авторитета Замора и тот, раздувая кровяные сопли, вопит о пощаде. Как они же врываются в кабинет прокурора Козина и железным голосом объявляют ему об аресте и, не дав опомниться, швыряют его в «чёрный воронок», где прокурор тоже начинает молить о пощаде. Из «ментовки» вытаскивают визжащего и обоссавшегося от страха Лебедя с оторванными погонами. Следом за ним, подгоняемые прикладами, появляются с зелёными лицами Голубев и начальник ГАИ Кирпичев. Из дверей райисполкома выводят «группу товарищей» во главе со Смолиным… «Э, нет! – осадил себя Николай Иванович. – Тесть мужик, в целом, ничего, да и Лёня говнюк нормальный». Тут же строгий офицер, весь перетянутый ремнями, подошел, зачем-то чеканя шаг, к Смолину с Голубевым и, сделав им короткое внушение, отпускает их восвояси. Остальных всех вместе с Замором грузят в «воронок» к вконец обезумевшему Козину и везут в сторону соборной площади.
   Навстречу им попадается разношерстная и разнополая колонна. С обеих её сторон солдаты с винтовками. Лица суровы. Сверкают примкнутые штыки. Это ведут остатки заморовской банды, новоявленных хапуг-предпринимателей, а  также различных чинодралов и прочую сволоту. Впереди идут «на полусогнутых» судьи Курочка и Курко, следователь РОВД Мочалкин, а также самый ненавистный из «коммерсов» - Федя Жарков. «А эти как сюда попали? – возмущается  Куров. – Нет, голубчики, для вас другое место определено».     Солдаты останавливают «воронок» и присоединяют судей, следователя и крутого «коммерса» Федю к Козину и компании. Тут опять неизвестно откуда появляется тесть Смолин. «Да, чтоб тебя!» - досадует Николай Иванович. Смолина немедленно извлекают из колонны и препровождают домой под конвоем. Колонна же продолжает своё движение в сторону вокзала, где уже попыхивает нетерпеливыми парами огромный черный паровоз с красной звездой впереди. К нему прицеплен длиннющий состав из «столыпинских» вагонов. На каждом из них надпись: «Для нужд Родины». Хвост состава теряется где-то в жаркой августовской хмари, а может вообще не имеет конца. «На всех хватит», – удовлетворено думает Куров.
   В это время на площади у Знаменского собора, ещё перед одним памятником «Ильичу» (простым железобетонным и значительно менее колоритным, чем описываемый выше), бригада небритых и с очевидного бодуна плотников быстро, споро и с видимым удовольствием возводят виселицу. Кругом толпы народа, слышны приветственные, одобрительные речи, всюду красные флаги и транспаранты. «Воронок», раздвигая людские волны как катер, подплывает к эшафоту и вытряхивает из себя содержимое. Разглядев кого привезли, народ разочарованно вздыхает. Раздаются крики: «Нам кого-то опять не того подсовывают! Этих-то мы и сами ухайдакаем! Давай «Горбатого»!* Где Бориска Второй Сорокаградусный!?** Где Гайдарка!?*** Куда наши денежки дел, паскуда»! Вдруг вся площадь замирает: из многочисленных громкоговорителей, развешенных на столбах, раздается  сначала какое-то адское шипение, через которое с трудом пробивается, постепенно нарастая, такой знакомый всем, зловещий и таинственный, бой кремлёвских курантов. Затем раздаётся голос Левитана,**** который сообщает, что по всей стране произведены многочисленные аресты, и суды народного трибунала работают с такой неимоверной нагрузкой, что в некоторых из них наблюдается нервное перенапряжение товарищей, а также нехватка патронов, поэтому повсеместно приветствуется применять высшую меру социальной защиты через удавление, так как верёвок хватает.
   «М-д-аа, - вдруг засомневался Куров, – что-то уж больно просто у них: на свежем воздухе, да при всём честном народе…  Нет, тут надо побольше жути привить». Бархатный голос услужливо поправляется: «Приветствующиеся ранее казни методом удавления признаются нецелесообразными в силу своей повышенной гуманности. Всем товарищам на местах определиться с наличием подвалов, где отныне и надлежит проводить означенные мероприятия».
   Толпа услужливо расступается и всю арестованную административно-правовую команду вместе с поневоле «примкнувшим к ним» бедным Федей Жарковым повлекли по образовавшемуся живому коридору к гостеприимно распахнутым дверям подвала конторы Райпо, где входа стоит, приветливо улыбаясь полноватый, сильно лысеющий гражданин со сладострастным лицом в очках с огромными линзами. На гражданине черный клеёнчатый фартук и краги до локтей. В одной руке он держит здоровенные клещи, а в другой какие-то провода, с которых то и дело падают снопы голубых искр. «Да это же Беченев! – искренне удивился Николай Иванович. – Надо же, у блатных по этой части заведовал и сюда примазался. Ну, пускай – этот криво не насадит». При этом ему показалось, что бетонный Ленин одобрительно кивнул, однако «народ безмолвствовал». Воцарилась тишина: глубокая, гнетущая, сковывающая всякое движение и дыхание. За, вызывающим содрогание Беченевым, все увидели выщербленные, осклизлые от смертельного пота и крови ступени ведущие круто вниз и теряющиеся в тёмно-багровой инфернальной мгле, изредка прорезаемой огненно-красными всполохами. И вот оттуда, из тошнотворной глубины смердящего раскаленным железом и углем застенка, послышался тонкий и жалобный плач ребёнка и люди, все до единого, как подкошенные упали на колени. Этот плач: тихий и светлый был ясно слышен везде и всюду на окаменевшей площади. Притих хулиган-ветер. Даже голуби, вспорхнувшие с куполов Знаменского собора, не просвистели крыльями. Всё замолкло кругом, кроме этого голоса. Он взмывал ввысь и опадал оттуда невесомым золотым дождём на коленопреклоненные толпы людей.
   «Акт высочайшего гуманизма, – начал некстати очнувшийся Левитан, – позволит каждому заблудшему… - голос стал вдруг противно-дребезжащим и невнятным. – плюнуть в Ленина…  и принять решительные меры… проститутка… требую немедленно..». Николай Иванович удивленно мотнул головой и открыл повлажневшие глаза. Некоторое время он сидел совершенно потрясенный, потом посмотрел на часы: было без четверти пять. Значит «отключка» длилась не более пяти минут, ему же показалось, что прошло несколько часов. «В натуре, что ли  время растяжимо? – недоумевающе подумал Куров. – Что же это со мной было»? И он, оглянувшись по сторонам, быстро и незаметно перекрестился.    Постепенно приходя в чувство, Николай Иванович с интересом глянул из-за акаций на противоположную сторону улицы и, увидев источник дребезжащего голоса, удовлетворенно хмыкнул.

* Горбачёв М.С.- Генеральный секретарь ЦК КПСС и 1-ый президент СССР. Считается одним из основных виновников позорного развала великой страны. Особо запомнился в народе принятием антиалкогольного закона. Убеждённый трезвенник. **Ельцин Б.Н.- 1-ый президент России. Завершил развал СССР. Необдуманными реформами довёл страну практически до истощения. Отличался непомерным пьянством.  ***Гайдар Е.Т.- крайне непопулярный премьер при Ельцине.  ****Левитан Ю.Б. – легендарный диктор всесоюзного радио (1931-1983гг.). Обладал уникальным по тембру и выразительности голосом.
 

   Орденоносная Зильберкант чего-то яростно втолковывала Лебедю, который явно не знал куда деваться. Рядом с ним стоял, видимо, только что подошедший начальник ГАИ Кирпичев, толстый и круглый, как шар, с красным лицом и вытаращенными глазами. Куров начал было с любопытством прислушиваться, но тут, прямо из-под любимого знака гаишников всех времён «въезд запрещен» (по-простому «кирпич»), выкатился огромный лимузин и, вальяжно, не спеша, начал протискивать своё чёрное, лакированное тело через узкую улицу, тесно заставленную автомобилями. Из-за руля поблескивали знакомые окуляры Беченева. Замор восседал или даже, скорее, возлежал рядом, томно откинув правую руку с дымящейся сигарой. Три или четыре без конца жестикулирующих девицы, явно не тяжелого поведения, без видимого труда разместились на просторном заднем диване. Все стекла были опущены и врубленные на всю мощность динамики музыкальной системы оглашали окрестности таким неистовым рёвом, что в окнах райисполкома появилось несколько испуганных лиц, а у Николая Ивановича заложило уши. Менты, стоящие спиной к дороге, как по команде обернулись, Лебедь же, наоборот, как бы невзначай отвернулся, а Кирпичев стал ещё краснее и начал сморкаться в платок. Лишь пламенная Зильберкант, в своём обличительном пафосе, ничего не заметила. «Mersedes» тем временем повернул направо и исчез, оставив за собой музыкальный шлейф.
   Было по всему видно, что терпение у Зои Петровны заканчивалось. Движения её клюшки начали принимать угрожающий характер и, наконец, привели Лебедя в чувство. Он театрально, как режиссер, поднял руки вверх, а потом раскинул их в разные стороны. Два милиционера, подхватив старуху, прыгнули в УАЗик и он, затарахтев, унёс их за поворот в сторону парка. Двое, других пыхтя и отдуваясь, тяжело протопали мимо Курова в сторону зелёной площади. «В клещи берут Марину», - посочувствовал Николай Иванович.
   Лебедь, размахивая руками, как будто и правда, дирижируя оркестром, чего-то выговаривал теперь уже Кирпичеву. На что тот, закатывал глаза, сморкался и пытался пожимать плечами. В конце - концов, к вящему удовольствию измученного ожиданием Кирова, они оба сели в милицейскую «Волгу» и укатили. Путь был свободен и, выждав из-за предосторожности, ещё несколько минут, Николай Иванович, прижав к себе пакет обеими руками, чтобы не звякало, ринулся через дорогу.
   Уныние и запустение, царившие в «ментовке» были даже для нетребовательного Курова чрезмерными. У входа стоял сержант с автоматом на плече дулом вниз. Был он одет в китель,  сверху тяжелый бронежилет, на голове каска, а на ногах лягу-шачьего цвета шлепанцы. Обливаясь потом и осоловело закатив глаза, он не обратил никакого внимания на вошедшего, а может быть, просто не заметил. В дежурке, откинувшись в кресле, спал какой-то  «старлей» с открытым ртом. Одна большая, жирная муха с глянцевыми зелёными боками сладострастно елозила по его нижней губе, а вторая, видимо, изнывая от ревности, яростно билась в грязное стекло окна, затянутого решеткой с облупившейся голубой краской. Поднявшись по скрипучей деревянной лестнице на второй этаж, Николай Иванович повернул налево и пошел по коридору к знакомому кабинету. Было тихо, как в фильме ужасов,когда зритель с замиранием сердца ждет внезапного появления устрашающего персонажа, или какой-либо ещё «примочки» щекочущей нервы. Но ничего подобного, никаких  вурдалаков и прочей нечисти, не попалось ему под ноги. Только, проходя мимо двери с табличкой «Ст. следователь Мочалкин Ю.А.», Куров услышал какой-то шелест, сдавленный стон и ритмично повторяющийся звук, как будто открывают и закрывают ящик стола. «Наверное, подвергают пыткам кого-нибудь», – подумал несколько простоватый и трусоватый Николай Иванович и невольно ускорил шаг.
  - Здорово, Лёнь! – сказал он, входя в кабинет к Голубеву, и сразу же, со звоном и грохотом, водрузил пакет на стол. Майор приходу гостя обрадовался, а, кинув оценивающий взгляд на объёмистый пакет, вообще, повеселел. После обычных по такому случаю оживлённых восклицаний и процедурных объятий, друзья быстро приступили к основному вопросу повестки дня и опрокинули по первому стакану.
   - Слушай, а откуда они все взялись? – сразу, едва закусив, приступил Николай Иванович.
   - Кто – они?
   - Ну, бандиты эти.
   Голубев надул щёки, потом выдохнул в усы и разлил ещё по полстакана.
   - А они всегда были. Это, как вши: организм слабеет – они появляются…
   - Как это: всегда были? Ты что несёшь тут мне херню какую-то. – Куров даже поперхнулся от возмущения. – Где это ты их при советской власти видел? Может в казематах ваших? Так им там и самое место. А я за всю жизнь раньше ни одного не встречал, зато теперь повернуться некуда: того гляди или пристрелят, или ножом саданут. А ты…
   - А, я, – спокойным голосом прервал его Голубев, – ничего не могу поделать. Самому впору в «смотрящие» податься. Сплю с автоматом в обнимку, вместо того чтобы к жене молодой прильнуть. - (Он недавно второй раз женился на двадцати- летней Ленке Кривокорытовой – дерзкой и нервной особе явно профурсеточного типа). - Ночью вскакиваю по десять раз – всё прислушиваюсь, да осматриваюсь, а вот если напьюсь, бывает в «доску», то ничего – сплю почему-то хорошо. – Голубев закурил и добавил завистливо. – Вон Ленка спит всегда, как убитая, да что ей – дура молодая.
   - Ну, они все так, – добродушно заметил Николай Иванович. – У меня дура старая, а тоже знаешь как дрыхнет.
   Приятели некоторое время сидели молча, думая каждый о своём. Потом опять разлили и приняли. Затем Голубев, как бы очнувшись, сказал с явной тоской в голосе:
   - Знаешь, Коль, раньше советская власть худо-бедно ситуацию с преступностью разруливала и их держала в узде. А статьи УК какие были – пальчики оближешь, – тут майор даже зажмурился от удовольствия. – 102-ой как огня боялись, за «мок- руху» - стенка! А потому старались избегать крайностей. А 93-я «прим»: своровал больше десяти тысяч тоже могли шлёпнуть запросто, причем, с непременной конфис- кацией всего нажитого, как говорят, «непосильным трудом». А сейчас за миллиарды – 20 лет условно!
   - Но, ведь за велосипед посадят, – уверенно вставил Николай Иванович.
   - Посадят, – хмуро подтвердил Голубев. – А извращенцев, – продолжал он нах- валивать советский уголовный кодекс, -  и всяких там пидоров гнойных сажали без вопросов. Пожалуйста: статья 121. В пределах санкции, аж до восьми лет. А сейчас?
   - Что разрешается что ли? – недоверчиво спросил Куров.
   - Приветствуется.
   Не найдя чего сказать, Николай Иванович заелозил руками по столу, наткнулся на пачку сигарет и потрясенно закурил. Голубев тем временем разлил и, довольный про- изведенным эффектом, успокоил:
   - Ну, у нас, в Балобуеве, слава Богу, этой дряни не водится. У нас даже прос- титуток нет.
   - Как это нет? – решил показать свою осведомленность Куров. – А вот говорят, какая-то Марина в парке, прямо среди бела дня на мужиков бросается.
   - Марина? В парке? Ах, вон ты о ком! – засмеялся Голубев. – У неё имён – свят- цев не хватит. А, вообще-то, она Искра Анатольевна Кузовкина, профессиональная минетчица, - ( при этих словах Николай Иванович вздрогнул). - Своего рода фено- мен. Но она гастролёрша, а я тебе говорю про балобуевских. Вот среди них честных «давалок» сколько угодно, а проституток и одной не сыщешь. Мне вот, давеча, Федь- ка Жарков рассказывал: приехали, значит к нему какие-то крутые «коммерсы», ну, решили «оторваться»  как следует, и Федьке, значит, говорят: ты организуй там сауну, девочек, ну, словом, полный фуршет, а мы заплатим сколько надо, да ещё девкам в придачу по триста долларов «отстегнем».
   - По триста долларов? – делая ударение на «а», изумился Куров. – У меня доярки за полгода меньше получают! Вот, не дай Бог, узнают, что за «это» стока плотют – все как одна сбегут.
   - Да, подожди ты. «Плотют»! – досадливо поморщился Голубев. – Ты выслушай до конца, а потом со своими доярками лезь. Собрал, значит, Федя лучших из лучших, ягодки – одна к одной, и объясняет задачу. А им и объяснять больно не надо – чай не впервой. Сидят, улыбаются, головками кивают: ну, на всё согласны. И тут Федя говорит про эти самые доллары. Говорит и ожидает бурного восторга. А они вдруг все три помрачнели, забились в угол и давай шушукаться. Потом одна из них встала и как пионерка звонким голосом отчеканила: «Мы за так согласны сколько угодно, а за деньги ни за что!». Нет, ты видал! – голос Голубева приобрел торжествующий оттенок. – Вот что значило воспитание в советских школах! Да, уровень бытового ****ства у нас высок, но проституции нет и в помине.
   - А как же Искра?
   - А что, Искра? Она сегодня здесь, а завтра там. «Профи» суперкласса – зачем ей Балобуев?
   « Наверное, обслужила она его по высшему разряду – вот он и нахваливает, хорёк усатый»,- ревниво подумал Куров и брюзгливо сказал, чокаясь с Голубевым:
   - Ну, у тебя, прям, все профессионалки, когда уж она успела профессионалкой-то стать?
   - Как когда? Да она ещё при Сталине работала.
   - При Сталине! – не выдержав, завопил Николай Иванович. - Ты ещё скажи при Николае Втором!
   - Ты что орёшь, как будто тебе гвоздь в жопу впился, – выпив и хрустя огурцом, Голубев прошел мимо, остолбеневшего со стаканом в руке Курова, и стал рыться в бумагах у себя на столе. – Вот, прислали по нашему запросу, – он полистал несколько бумажек. – Так, вот, например, читаю, слушай: «гражданка Кузовкина И.А. задержана на углу Суворовского проспекта и площади Пролетарской диктатуры по подозрению в занятии проституцией. О чём в Смольнинском отделе внутренних дел составлен протокол за №579 от 10 июля 1947 года». Ну, а Сталин умер в пятьдесят третьем! Что, не работала?
   Николай Иванович тем временем, делая вид, что выпил, незаметно прополоскал рот, потом притворился, что попало в не то горло, закашлялся до красноты и долго плевался в корзину для бумаг.
   - А говорят, - промямлил он, – что ей на вид не больше пятнадцати…
   - С пятнадцати метров может и не больше, – легко согласился Голубев, – а ближе… ближе тоже ничего не увидишь. Все её клиенты описывают лишь макушку головы. Сегодня, кстати, наша с тобой училка Зильберкант прибегала жаловаться на эту Искру. Где-то в парке они сцепились и та ей на орден плюнула. Шуму тут было! А ей ещё этот придурок Лебедь попался – так от него только перья летели.  С испугу целый наряд послал в парк на поимку…  Да, что с тобой? Давай наливай!
   Поникший Николай Иванович послушно разлил.
   Вдруг снизу послышался какой-то шум, выкрики и как бы слова команд, но трудно было разобрать. «Уж, не Лебедь ли со своей  «группой захвата» явился?» - подумалось обоим. Но это был не Лебедь. Скрипучая деревянная лестница выдала знакомый неверный шаг: осторожно, почти не слышно, ставилась одна нога, потом к ней с грохотом приставлялась вторая. Так ходил только прокурор Козин. Николай Иванович вскочил и в ужасе кинулся к окну, но был вовремя перехвачен Голубевым.
   - Сиди и не рыпайся, - прошептал он, - авось пронесёт. Может он к Лебедю, а не по наши души.
   Трепещущий Николай Иванович на цыпочках вернулся к своему стулу и друзья замерли прислушиваясь, как неумолимо приближался к ним стук одинокого ботинка. Бух! Бух! Бух! (Не исключено, что подобный звук могла бы издавать ступа с Бабою Ягой, которая «идёт-бредёт сама собой»). Это страшно пугало и завораживало одновременно, притаившихся собутыльников. Но вот всё смолкло, потом что-то грохнулось об пол, послышался звон разбитого стекла и сразу раздался короткий женский визг и какое-то невнятное мычание.
   - Was machen Sie!?* – наконец прорвался срывающийся от ярости голос прокурора. – Ah, schweinen, schweinen! Weg отсюда! Weg!** 
   Здесь надо отметить, что прокурор Балобуевского района Николай Алексеевич Козин имел странную особенность: в момент особого возбуждения переходить на немецкий язык, а так как в возбуждённом состоянии он находился почти постоянно, то и язык Шиллера и Гёте употреблялся им, и в дело и не в дело, достаточно часто. Даже в судебных прениях у него, бывало, проскакивали выражения, а то и полные предложения на швабском наречии, чем он ставил иногда в тупик участников процесса. И тогда судьи, Курочка или Абрамов, мягко намекали ему на неуместность филологических изысканий во время судебных заседаний, да ещё на языке перманентного противника. По этому поводу председатель райисполкома Смолин даже как-то выразился в кулуарах: «Вот, ведь, послал нам Господь прокурора с гестаповским акцентом».
    Между тем дело приобретало явно нехороший для наших приятелей оборот – стук одинокого ботинка неумолимо приближался.
   - А ты запри дверь, - наконец опомнился Куров.
   - Ах, ты, давно надо было! - хлопнул себя ладонью по лбу Голубев и бросился к двери.
   Но было поздно: дверь раскрылась и на пороге возникла угловатая до карика- турности фигура прокурора Козина.
   - Ах, у них тут оказывается сходнячок, - удовлетворённо улыбаясь, непрошенный гость вяло пожал услужливую руку Голубева и, совершенно проигнорировав Курова,  подошёл к столу. – Или может сейчас новая такая методика допросов появилась? А я и не знал.
   С этими словами он поискал глазами и, не найдя чистого стакана, снял с пустого графина пробку  в виде граненой рюмки  и, бесцеремонно налив себе водки, выпил. В графин немедленно залетела муха и сразу же забилась в приступе клаустрофобии. Николай Иванович посмотрел на муху и тоже почувствовал, что ему, по крайней мере, не хватает воздуха.   
   - Ты мне тут кончай, Голубев, бардак разводить! Кончай! – начал заводиться прокурор, прожёвывая кильку в томате. – Zwei Hauptmannen! Einander!*** Прямо на столе! На секретных документах! Жопой! Жопой! Хером своим немытым! А потом мне всё это на подпись! Мне под нос! Вот у меня, откуда оказывается, псориаз-то развился. А как же иначе, когда каждый день травят – эти бумаги вонючие, надо и не надо, мне таскают! Подкидывают, так сказать! На тебе – визируй!
   Голубев хотел, что-то возразить, но прокурор, нервно расхаживая по кабинету, пристукнул ногой и оборвал его на полуслове:
   - Опомнись, Голубев, опомнись, тебе говорят! Кончай мне тут ментов подсылать со своими бумажками непотребными. Ведь всё время одно и то же, - Козин развёл руками, - то у них банку варенья спёрли, то курицу какую-то дохлую. Вот и все у них дела! Ещё раз призываю тебя опомниться, пока не поздно! Ты сюда поставлен не кур щупать, а бандитов ловить или хапуг вот этих! - он показал рукой на затрепетавшего Курова. – Где протокол допроса? Почему он у тебя не в наручниках?
   В кабинете стало слышно, как муха яростно билась в графине, отскакивая от стеклянных стенок, как крошечный черный теннисный мячик, а в здании райисполкома хлопнула тяжёлая дверь. Козин и Голубев молча смотрели на вспотевшего от страха председателя, а тот наблюдал за мухой и делал вид, что его ничего не касается.
   «Как она сюда попала, - тупо размышлял Куров, - наверное, из дежурки перелетела с Козиным – там вроде такая же в окошко билась. Ишь, разжужжалась. А чего ей жужжать-то, кому она больно нужна...  Вытряхнет её Голубев из графина – и лети себе на все четыре стороны.» Николай Иванович решил оторваться от созерцания мухи и взглянул на Голубева.    Лицо того было безучастно и ровным счётом ничего не выражало, только усы двигались отдельно, как будто он усиленно артикулировал, не открывая рта. Справа нависал камнеподобный прокурор, у которого на губах остался след от кильки в томате, что придавало ему вид вампира, только что отведавшего свежей кровушки. 
  
*Что вы делаете!?   **Ах, свиньи, свиньи! Прочь!   ***Два капитана! Друг друга!   (нем)

- Ну, что, - торжествующе улыбнулся Козин, - будешь сознаваться в своих преступных деяниях или поломаешься ещё? Молчишь? Да… - он огорчённо покачал головой и причмокнул губами, - а ты оказывается тёртый калач, просто косишь под дурочка. Ну, и мы, должен тебе сказать, не лыком шиты. Вызывай конвой, Леонид Андреич. Сейчас мы его определим в тёплое местечко. Он там у нас не то что заговорит – запоёт, а может даже закукарекает.
   При этих словах в глазах у Голубева зажглись зелёные волчьи огоньки, и левая рука легла на трубку телефона внутренней связи.
   «Караул! Сожрут! Или запытают…  А то ещё и того хуже: на каркалыгу к уголовникам  определят»,- пытался лихорадочно соображать Николай Иванович и, не придумав ничего лучшего, кинулся, сшибая стулья, к раскрытому настежь окну. Наверное, после этого он сильно уверовал в чудеса: прямо напротив окна, через дорогу среди группы каких-то людей стоял его тесть Михаил Семёнович Смолин. И не только стоял, но и как раз в этот момент повернул голову и встретился глазами со своим обезумевшим от страха зятем. Куров изо всех призывно замахал ему левой рукой, так как правую ему уже профессионально заламывал Голубев.
   - Кому это ты там семафоришь? – тяжело забухал ногой Козин. – Держи его, Андреич, держи!
   Но, тут «Андреич» заметил, что Смолин решительным шагом направляется через дорогу в сторону отдела, и ослабил железную хватку:
-  Полундра, Николай Алексеич, сюда Смолин идёт! Да ещё и не один!
   Но Козин уже был у окна и тоже всё видел.
– Да, отпусти ты его, в самом деле! – сразу накинулся он на Голубева. -  Ну, чего ты в него вцепился? Скажи мне – чего? Подошёл человек к окну свежим воздухом подышать, а ему давай руки заламывать! Нет, не будь над вами органов прокурорского надзора всем бы, наверное, руки повыкручивали.
   Голубев, обиженно надувшись в усы, уселся на своё место и угрюмо уставился на входную дверь, всячески избегая смотреть на ликующего Николая Ивановича. Ждать гостей долго не пришлось. Вот уже заскрипели, запели ступени, послышались чьи-то оживлённые голоса, и в кабинет вошло несколько человек. Двое из них,  председатель райисполкома Смолин, всю жизнь проработавший на руководящих постах в партийно-хозяйственном руководстве района и Абезгауз,  бывший юрисконсульт Балобуевского мясокомбината, а теперь срочно сделавшийся коммерсантом и жаждущий получить оное предприятие в собственность – были хорошо знакомы присутствующим. А вот молодую дамочку в бежевом брючном костюме и весёлого субтильного майора видели впервые.
   - Здравствуйте, товарищи, - Смолин деликатно покосился на стол, заставленный бутылками и закуской, - разрешите вам представить нашего нового редактора районной газеты Мальцеву Татьяну Ивановну, а так же нового военного комиссара Александра Фомича Килессо.
   Все быстро познакомились и пожали друг другу руки, а Козин, притопнув ногой, даже поцеловал ручку у слегка зардевшейся Мальцевой, которая, не отрываясь, недоуменно смотрела на батарею бутылок. Туда же всё время посматривал и майор, но в отличие от редактора, весьма благосклонно, похоже, предвкушая. И вот уже Голубев извлёк откуда-то бутылку коньяка, чистые гранёные стаканы и даже вилки. Все, кроме решительно отказавшейся Мальцевой, выпили: Смолин и Абезгауз понемногу коньяка, остальные по полстакана водки. Исчезла некоторая  скованность и разговор принялся бодро, словно в костёр плеснули керосина. Начали, как положено, с международного положения. Привычно подвергли гневному осуждению Соединённые Штаты, североатлантический альянс, а так же всех бывших своих «друзей-союзников», которые как крысы с корабля кинулись в объятия противника. Тут никаких разногласий не наблюдалось: все были едины во мнении, что необходимо решительно пресекать враждебные вылазки, как с Запада, так и с Востока, а, пожалуй, что и с Юга, не исключая, при этом, поползновений и с северного направления. Разногласия начались, как только все вернулись с небес на землю и уткнулись в родную унавоженную почву - действительность, которую опять же, по общему мнению, успев подсуетиться, сконструировали нам «проклятые пиндосы». 
   - Коммунисты снова придут к власти, - пристукивая ногой, заходил по кабинету прокурор, - вот увидите. И Америка нам не указ – они там со своими-то неграми разобраться не могут, а тоже нашлись тут - нам указывать.
   - Да, они всё уже просрали, - имея ввиду коммунистов, неизвестно зачем начал с ним спорить Голубев, - хрен они вернутся.
   Смолин тоже, правда, более осторожно, выразил сомнения в возможности коммунистического реванша. Весёлому майору, похоже, было всё равно – кто там придёт или кого не пустят. Николай Иванович мирно дремал, а Мальцева почему-то с ужасом смотрела в ноги Козину. Наконец, все туда посмотрели, и Михаил Семёнович спросил, удивлённо вскинув брови:
   - Что это?
   Четкие, как государственные печати, чернильные оттиски правого прокурорского ботинка буквально испещрили новенький линолеум, который два дня назад заботливо расстелил хозяин кабинета при помощи двоих пятнадцатисуточников.
   - А что случилось? – Козин пристукнул правой, и ещё один фиолетовый штамп возник и сразу затерялся среди многих.
   - Как это что!? Как это что!? – запричитал, хватаясь за голову Голубев. – Я только позавчера этот линолеум положил, еле денег наскрёб, ларёшников напрягал! Что за чёрт, откуда это!?
   - Я ещё в коридоре эти оттиски… следы заметила, - почти шёпотом промолвила Мальцева.
   - Это я, наверное, - прокурор несколько удручённо посмотрел себе на ноги, -  чего-то у Мочалкина твоего зацепил, когда прелюбодеев этих разгонял.
   - У Мочалкина! – сразу всё понял Голубев. – Так это же бутылка чернил - вещьдок с ограбления ветлечебницы!
   - Ах, вон оно что! – протянул Козин. – Вот полюбуйтесь, Михаил Семёнович, - обратился он к Смолину, - на днях у нас из ветлечебницы спёрли почти килограмм опиума, а у них, у наших доблестных милиционеров, вещьдоками оказываются чернила. Вы только представьте себе: чер-ни-ла! Фиолетовые!  А опиум где?
   - В Караганде! – не выдержал Голубев. – Проводятся оперативно-розыскные мероприятия. Да, сознаюсь, результат их равен нулю, но у нас свои проблемы: из милиции все бегут, агентурная сеть распалась, работать некому и не с кем!
   - Конечно, будет не с кем, когда открыто культивируются наплевательское отношение ко всему и кабинетный разврат, - Козин опять повернулся к Смолину. – Знаете, какую сцену я только что здесь наблюдал?
   Голубев умоляюще взглянул на прокурора и показал глазами на Мальцеву. Козин заметил этот взгляд и слегка сменил тему, но, впав в обличительный раж, остановиться уже не мог:
   - Все распоясались до некуда! То ли было при Советской власти. Нет, коммунисты такого не допускали. При них не пошалишь! А что сейчас? Что хочу, мол, то и делаю. Поднимает голову проституция…
   - Проституции у нас не наблюдается, - с места парировал Голубев, - ещё не научились…
    - Быстро научатся, - зыркнул на него глазами Козин, - опомниться не успеешь. А уж рэкетиров этих – ну, просто косой коси. Откуда-то из всех щелей повыползали так называемые предприниматели. И что они предпринимают!? Гнилыми мандаринами торгуют, да какие-то тряпки на каждом углу под нос суют! Их бы на шахты! В рудники!
   - Ну, и пусть их торгуют, - миролюбиво сказал Смолин, - не запрещено же.
   - Ах, да! Простите, запамятовал, -  с едва скрываемым раздражением прокурор откинул прядь волос со вспотевшего лба, - у нас ведь теперь либерализм. А вот вчера на прокуратуре призыв написали почти во всю стену: это у нас теперь не хулиганство, а плюрализм мнений.
   - Позвольте, Николай Алексеевич, - забеспокоился Смолин, - какой призыв? К беспорядкам что ли?
   - Даже ещё хуже, - с досадой махнул рукой Козин.
   - Куда уж хуже, - заинтересовался и Голубев, - не интригуй, Алексеич, говори уж.
   - Надпись была… ну, да, как призыв. Два часа закрашивали, а всё равно, если присмотреться – видно, - Козину явно не хотелось развивать эту тему.
   - Николай Алексеевич, потрудитесь всё же  объясниться, - уже официально потребовал Смолин.
   Прокурор зачем-то посмотрел на Мальцеву, пошевелил губами, как бы, подбирая слова, и, наконец, с трудом выдавил:
   - Это был призыв… к орально-генитальному контакту.
   - С кем? – растерянно спросил, не ожидавший подобного ответа Смолин. – Простите, но звучит как-то дико.
   - С прокуратурой, - коротко ответил Козин и устало сел на стул.
   На минуту воцарилось молчание. Смолин достал платок и стал вытирать лицо, как будто вспотел. У Голубева запрыгали усы, Абезгауз схватил стакан воды и начал жадно пить,  Мальцева зачем – то стала пристально рассматривать свои туфли, а майор поощрительно заулыбался,  очевидно, ожидая пикантных подробностей. Лишь Николай Иванович не среагировал никак. «Это, наверное, что-то из юриспруденции, - расслабленно подумал он. – Надо ведь – гад гадом, а как загибает. Ну, слава Богу, меня это не касается». Но умиротворённо-блаженному состоянию председателя колхоза «Заветы Ильича» не суждено было длиться долго, хотя, казалось бы, ничто не предвещало бури. Напротив, все мирно чокнулись друг с другом и выпили. Пригубила даже Мальцева. Выпили и ещё по одной.
   И вот уже потекла обычная в таких случаях болтовня, когда каждый говорит, но мало кто кого слушает. Всё испортил затаивший обиду Голубев. Он вдруг встал, «сверкнув очами», и выкинул в сторону Козина обличающий перст:   
   - А ведь ты в уборную свой партбилетик-то выкинул, а теперь коммунистов назад призываешь. Ну-ну… хорошо бы пришли, только вряд ли, что ты в президиуме окажешься.
   - Так вы и там, что ли, подглядываете, - покрываясь алыми пятнами, вознегодовал Козин, но тут, поняв, что выдаёт себя с головой, вскочил, с грохотом опрокинув стул, и кинулся на Голубева.
   Последовавшую за этим столь  безобразную сцену автор не берётся описывать в силу причин морально-этического характера. Последнее, что запомнил Николай Иванович это то, как Смолин держал, обхватив двумя руками, Козина, а весёлый майор и Абезгауз повисли на Лёне, который судорожно, как в кино, искал рукой кобуру. И ещё: любопытный, совсем не испуганный, цепкий репортёрский взгляд нового редактора районной газеты «Знамя победы».

   Будто какая-то неведомая сила подхватила Курова и вынесла из кабинета,  прокатив кубарем вниз по трескучей лестнице. Очутившись на улице, он вдруг подумал, что за ним сейчас кинутся в погоню и бросился бежать, как в кошмарном сне:  что есть мочи и, не разбирая дороги.
   - Да, стой ты, дурья башка!  Охуел, что ль, совсем?
   Словно в какой-то упругий столб врезался Николай Иванович так, что непременно бы грянулся «оземь», если бы не железная рука, вовремя схватившая его за шиворот. Вглядевшись, он не сразу понял, что перед ним стоит председатель колхоза «Ленинское знамя» Быков. Это был высокий, сутуловатый и, судя по всему, физически очень сильный человек. Он единственный из всех председателей, не только в районе, но, возможно, и во всей области, который в любое время года ходил в «кирзачах», лишь по праздникам меняя их на хромовые офицерские, с высокими голенищами, сапоги. Отличался Павел Матвеевич и в части применения экстраординарных методов воздействия на нерадивых колхозников. Так, например, доярку Митрохину Наталью, которая таскала с фермы молоко вёдрами, выкармливая сразу по десятку свиней, Быков предупреждал неоднократно, а когда это не возымело действия – поймал её и самым элементарным образом жестоко высек ивовым прутом. А первому деревенскому разгильдяю и вруну Тольке Зуйкову так въехал по уху за утопленный им новенький трактор, что тот долго ещё после этого слышал левым ухом звук захлёбывающегося водой двигателя МТЗ-52. При всём при этом, Быков давал жить колхозникам, заботился о них и, хотя иногда был крут, но справедлив. А, что ещё надо, скажите, русскому человеку? Поэтому его уважали, а может даже по-своему любили, и никто на него никогда не жаловался.
   - Это ты! Слава Богу! Слава Богу!  – прозревший Николай Иванович схватился трясущимися руками за пыльный быковский пиджак. – Хорошо, что я тебя встретил!
   - А зачем я тебе? И чего, интересно, в этом хорошего? – недоверчиво спросил Быков.
   Они хоть и были соседями по хозяйствам, но, может быть именно от этого, ссорились и ругались особенно часто. Поэтому Павел Матвеевич настороженно отнёсся к душевному порыву Николая Ивановича. Но Николай Иванович не был бы Николаем Ивановичем, если бы не знал на какую клавишу нажать и за какую струну дёрнуть.
   - Давай выпьем! Я проставляюсь.
   - Проставляешься? А за что? – не сдавался подозрительный Быков.
   - Как за что? А помнишь, я у тебя по ошибке, заметь - только по ошибке! Почти пять гектаров клевера скосил.
   - Да, это когда было, - Быков разочарованно почесал затылок, - это уж всё быльём поросло. А может, ты чего новенькое вспомнишь? Не твои у меня давеча делянку  в лесу обчистили? А?
   - Что ты! Что ты! И не думал!  Я по-простому, по-соседски проставляюсь, а ты не знай чего думаешь, - Куров потянул его за рукав. – Пойдём, пойдём. Выпьем, посидим.
   - Оно бы неплохо, - дёрнулся острый кадык на шеи Быкова, - да только я вот тут эту суку Козина жду.
   Николай Иванович только сейчас заметил, что они стоят напротив прокуратуры.
   - Вызвал меня повесткой на три часа, а сейчас уже, - Быков глянул на часы, - почти шесть.
«Жди, - говорит, - тебе спешить уже некуда, а я щас приду», и укатил – куда незнамо. С работы, ****ь, меня сорвал.
   - Пойдём, пойдём! Ему сейчас точно не до тебя, - Николай Иванович стронул и, наконец, увлёк за собой Быкова, по пути быстро, но всё ещё с лёгким содроганием, поведав ему о том, что пять минут назад произошло в кабинете заместителя начальника Балабуевского отдела внутренних дел.
   - Вот так, да! – обрадовался Быков, хлопнув себя по ляжке так, что пыль поднялась столбом и воробьи, спасавшиеся от жары под листьями тополя, вспорхнули и улетели куда-то в сторону парка. – А хорошо бы Лёня пристрелил эту суку!
   - Хорошо бы, - мечтательно закатил глаза Куров, - да, только слабоват Лёня для таких дел, - добавил он с сожаленьем.
   - Слабак, - мрачно подтвердил Быков и плюнул с досады, - размазня.
   - Нет, уж, Матвеич, как говорится – ворон ворону глаз не выклюет, - вздохнул председатель колхоза «Заветы Ильича». – Это они только нас клевать горазды.
   - А по мне, так их обоих надо кончить, - заскрипел зубами председатель колхоза «Ленинский путь», - или ко мне бы их в колхоз на перевоспитание. – Стой! – вдруг опомнился он. – А куда мы идём?
   - В магазин, в магазин, - затараторил Николай Иванович, боясь, что упрямый и непредсказуемый Быков передумает, - а там водочка-то холодненькая, а огурчики-то малосольненкие…
   Но, Павел Матвеевич уже не думал отказываться от дармовой выпивки, и через двадцать минут из Балобуева в сторону Верхневодска выехали два произведения отечественного автопрома: впереди шёл, вихляя всеми колёсами, допотопный быковский ГАЗ-69, которого прижимистый Быков ни за что не хотел менять. За ним осторожно, (что бы не дай Бог обогнать), пробирался новенький УАЗик Курова, в котором была и новомодная кассетная магнитола, и велюровые чехлы на сиденьях, и вентилятор, который больше пылил, чем освежал – всё это соответствовало облику Николая Ивановича, как некоего бонвивана среди председателей.
   Проехав пять или шесть километров по шоссе, усеянному грубыми чёрными заплатами из свежего асфальта, машины свернули на второстепенную дорогу, которая, похоже, не ремонтировалась со времён оно, а потому зияла выбоинами, как после яростного миномётного обстрела, и лишь встречающиеся там и сям унылые серые бугорки напоминали о том, что здесь когда-то тоже пролегал асфальт. Но масштабы родных просторов выручают нас и тут: вдоль разбитого полотна дороги, по обеим её сторонам вились дороги просёлочные или просто «грунтовки». Однако считать подобного рода дороги чем-то вроде рокад военного времени, которые просто дублируют, пусть разбитые в пух и прах, но всё-таки дороги с каким-никаким твёрдым покрытием, было бы ошибкой. Потому что просёлков этих превеликое множество и разбросаны они во всех направлениях, причём, не взирая ни на что, они могут проходить хоть через картофельное поле, хоть по полю ржи или кукурузы. Каждый год многие из этих дорог исправно запахиваются и засеиваются какими-либо культурами, но ближе к лету опять, как из-под земли возникают пыльные змейки сельских просёлков и всё повторяется вновь.
   Любопытно взглянуть на всё это, так сказать, «с высоты птичьего полёта», например, с борта Ан-2, известного больше, как «кукурузник». Оттуда грунтовки выглядят весьма причудливо и напоминают огромную сеть с разнокалиберными ячейками. Эти синапсы внутрихозяйственного сообщения хотя и не имеют никакого твёрдого покрытия, но при благоприятных условиях приобретают гладкость почти асфальтовую и твёрдость сравнимую с бетоном. Пользуются этими дорогами в основном люди просвещённые. Новичкам же или тем, кто волею случая оказался среди этого хитросплетения направлений, следует помнить и соблюдать определённые правила.
   Во-первых, надо стараться определять для себя хоть какие-то ориентиры для того, чтобы всегда была возможность вернуться в исходную точку. Возвращаться надо обязательно тем же путем, каким сюда прибыл, как бы не выглядели многообещающе другие дороги.  Иначе можно обречь себя на долгое и бесплодное петляние среди полей и буераков.
   Во-вторых, какой бы гладкой не казалась грунтовка необходимо соблюдать скоростной режим и быть всегда начеку, ибо под колёсами в любой момент может оказаться всё что угодно, ну, скажем, забытая нерадивым механизатором борона зубьями вверх, а может даже вообще ничего не оказаться: как вам, например, овраг, забитый чертополохом?
   В-третьих, не тщете себя надеждой, что если просёлок хорошо накатан, то он, словно нить Ариадны, вас обязательно выведет к жилью или к полнокровной дорожной артерии - всё может вполне ограничиться глубокой не-преодолимой канавой или какой-нибудь заброшенной скотофермой.
   Итак, как мы видим, езда по таким дорогам людям неискушенным может вполне послужить приобретению навыков ориентирования на местности, да и вообще постижению основ выживания: ведь подобного рода пути испещряют не только полевые просторы, но и огромные, таинственные лесные массивы. А там уж, брат, совсем шутки в сторону. Там ведь и до леших, и до всяких кикимор болотных рукой подать.
   И всё-таки есть в наших, таких непрезентабельных внешне просёлках, какое-то труднообъяснимое очарование. Особенно летним, погожим вечером. Сзади тебя небо пугающе  хмурое, зато впереди, на западе разыгрывается целая феерия красок и впечатлений угасающего дня. Едешь себе не торопясь, окна настежь – долой всякие кондиционеры! Вдыхаешь полной грудью ни с чем несравнимый аромат июльского разнотравья. Пыль? Да, плевать на неё. Неужели искусственный воздух «кондишена» или городская гарь лучше пропитавшейся солнцем и ветром земли? А вот и распутье – дорога тремя лучами разбегается в разные стороны. Не хватает для полного антуража, только покрытого мхом столетий огромного камня, с высеченными на нём сакральными словами: «Кто направо пойдётъ …»…
   Ну, согласен, согласен! Всё это во многом идиллия. В жизни, как всегда, всё намного прозаичней. Особенно когда разверзнуться хляби небесные и все эти, такие милые и дружелюбные пути-дорожки превращаются в сплошную химеру. Как со школьной доски исчезают под мокрой тряпкой старательно выведенные мелом схемы или формулы, так и с нашей земли вместе с первыми затяжными дождями исчезает эфемерное кружево просёлков. И вот тогда, хочешь, не хочешь – крепись. Хоть ползком ползи, объезжая бесчисленные рытвины и ухабы, но уже только по дороге, которая обозначена на карте, как дорога с твёрдым покрытием. А уж съезжать с неё нельзя ни в коем случае – вмиг в землю врастёшь, глазом моргнуть не успеешь. Иной раз так развезёт, что даже гусеничные тракторы не осиливают. Что там тракторы! Было дело вражеские танковые армады засели намертво в непролазной грязи под Москвой, да ещё и вмёрзли в неё так, что их потом ещё долго и упорно выковыривала оттуда наступающая Красная армия.
   Вернёмся, однако, к нашим героям, жаждущим срочно взалкать среди родных перелесков и нив. Слегка пропетляв по замысловатому просёлку, обе машины, вздымая тучи горячей пыли, дружно нырнули в кусты, за которыми чудесным образом оказалась совершенно сказочная речушка с журчащими перекатами кристально чистой воды, с глубокими, чёрными омутами, обрамлёнными золотистой каймой желтых кувшинок. Здесь на берегу, густо поросшим девясилом и лабазником, в тени огромного развесистого дуба было царство покоя и неги. В таких местах людям определённого склада ума неудержимо хочется философствовать или, на худой конец, писать стихи, но у прибывших были более приземлённые планы. Привычно, а потому быстро и умело развернулась походная «скатерть-самобранка» - специальный  кейс внушительных размеров, где у запасливого Николая Ивановича было всё необходимое, чтобы с комфортом выпить и закусить.
   - И сколько, интересно, ты за эту херню отслюнявил? – неприязненно спросил ретроградный Быков, кивнув на кейс. – Уж, по-русски, по-человечески и выпить-то нельзя. Скоро столы и буфеты, наверное, с собой возить будете. Понтёры хреновы!
   - Да, ничего я за него не платил, - успокоил Быкова Куров, разливая по первой, - его Абезгауз моему тестю подарил, а тот мне его подогнал за безнадобностью.
    - Абезгауз-еврей, а еврей просто так ничего не подарит, - убеждённо сказал Павел Матвеевич. - Значит, чего-то нужно ему было от твоего тестяги.
   - О, Господи! – не выдержал Куров. – Нам-то какое дело, чего ему там нужно было! Ты, что ли больно раздарился всем, ну, прямо налево и направо – одни подарки. У тебя ведь снега зимой не выпросишь, не то, что чего.
   - И не дам, - спокойно сказал Быков, - особенно, если зима малоснежная: снег полям нужен.
   Тут председатели, наконец, чокнулись и выпили. Потом сразу повторили. Колька Пырков и шофёр Быкова Витька Куприянов лежали в траве метрах в пяти от своих хозяев и облизывались.
   - Надо бы и им, что ли, плеснуть, - неуверенно предложил Куров.
   - Ну, пусть, - пожевал губами несколько смягчившийся Быков, - налей им, оглоедам.
   Налили и Кольке с Витькой. Тут уж, как то быстро, незаметно «прикончили», взятую Куровым в Балобуеве, литру водки. После короткого совета в полевых условиях решили Витьку послать в «Ленинский путь» за самогоном, а Кольку в «Заветы Ильича» за бабами. Оставшись наедине, хозяйственные руководители повели неторопливый разговор. И тут, раздобревший Павел Матвеевич, сообщил Николаю Ивановичу пренеприятную новость: на него, оказывается, давно и не безуспешно «стучит» прокурору Козину главбух колхоза «Заветы Ильича» Роман Никитич Митрофанов или по-деревенски просто «Митрофаныч».  Курова это сообщение ввергло буквально в шоковое состояние, ведь именно Митрофаныч постоянно, как никто другой, лебезил перед ним и, кроме того, (и это главное!) был единственным человеком в правлении колхоза, посвящённым в некоторые, мягко говоря, не совсем укладывающиеся в рамки существующего законодательства, действия Николая Ивановича.   
   - Митрофаныч твой этот давно уже к Козину повадился, - ковыряя спичкой в зубах, безмятежно вещал Быков. – Небось, целое досье на тебя этот дьявол завёл. Думаю, он и меня-то сегодня выдернул что-нибудь о твоих махинациях вызнать.
   - Каких махинациях! Каких махинациях! – вскочил на ноги Куров. – Ты уж, Матвеич, не перегибай! Святой, какой нашёлся! Все мы тут…
   - Все тут, - зловеще перебил его Быков, - а вот некоторые скоро будут там, - и он, скрестив по два пальца с левой и правой руки, показал их Курову.
   Позеленевший Николай Иванович повернулся и неуверенными шагами двинулся к речке.
   - Топиться, что ли, пошёл!? – насмешливо крикнул ему вослед Быков. – Надо же, как тебя проняло. Видать, в самом деле, много за тобой чего водится. Да, ты не ссы так сильно – может тебе и дадут-то немного, ну, лет десять или двенадцать, а больше вряд ли.
   При этих словах Куров пошёл быстрее, как будто его подстегнули и, зайдя по колено в воду, стал жадно плескать её на себя.
   - Хотя тебя, огольца такого, посадить трудновато будет - выскользнешь, - вздохнул с сожаленьем Быков, - да и тесть, в случае чего, отмажет. Скорее всего, на поруки возьмут или какую-нибудь амнистию придумают.
   Прохладная чистая вода и последние быковские слова несколько приободрили Николая Ивановича и его мысли стали приобретать необходимую форму для размышления. «Да, что это, бля, за день такой? – сетовал он сам себе. – Кончится он когда-нибудь или нет? Но, с другой стороны нечего больно нюни-то распускать. Тесть ещё при власти – покряхтит, но поможет, - облегчённо подумал он, - а там ещё посмотрим кто кого». С этими мыслями Куров вышел на берег, снял ботинки и вылил из них воду. Потом снял носки и штаны и, отжав их, разложил сушиться на травке. Подумав немного, зачем-то снял и рубашку и остался в одних трусах и пиджаке.
   - Эй, Николай, ты чего там топиться передумал, так загорать, что ли, собрался? – Быков беззлобно рассмеялся. – Давай лучше сюда ко мне в тенёчек – сядем рядком, да поговорим ладком.
   - Поговоришь тут с тобой, - ещё обиженным тоном ответил Куров, - ты мне вон чего желаешь. Может ты с этим гондоном Митрофанычем заодно, а сейчас с разговорами лезешь.
   - Да, будет тебе, - примирительным тоном сказал Быков, - уж и пошутить нельзя. А вон и наши гонцы несутся, - добавил он удовлетворённо. – Быстро они управились. Вот, что значит:только налей им – горы своротят. А то бы до утра их ждали.
  Действительно, один за другим подъехали Колька с Витькой. Из Колькиной машины сразу, едва не на ходу, выскочили две вертлявые, разбитные девицы, а из Витькиной Быков собственноручно тожественно извлёк четверть*
*Большая бутыль с узким горлышком объёмом примерно 3 литра.

самогона и стал придирчиво рассматривать его на свет. Вздохнули меха, коротко рявкнула в руках у Кольки гармонь.  Девки, хихикая и подталкивая друг друга, подошли к Курову. Это были известные на всю округу своим
облегчённым поведением представительницы, если можно так выразиться, местного бомонда Галя и Маня, а по деревенскому с ударением на втором слоге – Галя и Маня. Ну, поведение поведением – облегчённое оно или лёгкое совсем, вряд ли это могло служить в данном случае верным определителем статуса барышень, так как числились они обе в полеводческой бригаде и работали, надо сказать, по-стахановски. Но, если девушки решали «гульнуть», то их уже никакими силами нельзя было загнать обратно в «стойло», пока не нагуляются и не вернутся сами. Тут уж им и страда – не страда, и мороз – не мороз, что хочешь будь, а они своё возьмут. Так что ударный труд сочетался у этих работниц полей с симптоматическими, но неукротимыми позывами по оказанию специфических услуг представителям противоположного пола и, притом, отнюдь не за деньги (Боже, упаси!), а исключительно по собственному расположению. Как-то подвыпивший заезжий строитель (рядом с селом тянули газопровод) предложил Гале за «четвертак» прогуляться до кустов…   Говорили потом, что бежавший с позором газовщик очень благодарил судьбу за то, что отделался всего лишь разбитым носом и разорванной в клочья рубахой. 
   Закадычные подруги Галя и Маня не были лишены определённого шарма, причём, как это часто бывает, совершенно не походили одна на другую ни внешне, ни по характеру. Галя была небольшого росточку, но плотно сбитая, круглолицая хохотушка. Смеялась она легко и звонко, широко открывая рот, полный жемчужных зубов, а при разговоре обрывала по-деревенски окончания слов. Маня, наоборот, была росту даже выше среднего, худощавая и узколицая. Когда смеялась, прикрывала рот ладошкой, а из-за постоянного чтения любовных романов была даже несколько манерна и старалась выражаться более утончённо, чем подруга.
   - Загораете топлес? - неожиданно светским тоном осведомилась она у Николая Ивановича. – Ах, как это пикантно – в трусах и пиджаке!
   - Мода счас така, - Галя, ясно улыбаясь, вертела в руках только что сорванную ромашку. –  А то ещё быват в пиджаке, но без трусов. Давайте на любовь погадаю.
   - Ты ему лучше на «казённый дом» погадай, - встрял ехидный Павел Матвеевич.
   - Эх, девоньки! – вскричал, воспрянувший духом, Куров, обнимая их сразу обеих. – Айда к столу! Эх, пить будем! Гулять будем!
   - А смерть придёт - помирать будем! – беззаботно подхватили подружки, притоптывая от нетерпенья ногами.
   - Ты смотри – ожил, - разочарованно покачал головой Быков, - а ведь только что топиться хотел.
   Но Николай Иванович уже не обращал на реплики Павла Матвеевича никакого внимания и был всецело поглощён весело щебетавшими девицами и выпивкой. Видя подобную невосприимчивость коллеги, Быков быстро утратил интерес к развитию темы и стал махать одну стопку за другой, будто навёрстывая упущенное. Соорудили костерок, так как уже хорошо вечерело, и появились комары. Колька Пырков, упоённо закатывая глаза, играл на гармони. Каждый пел, что хотел и хором и в отдельности. Быков всё больше любил про Стеньку Разина и в том месте, где пьяный, глумливый Степа бросает красавицу княжну «в набегавшую волну», обязательно вскакивал и, размахивая длинными хлыстами жилистых рук, показывал, как это делал атаман. В такие моменты все присутствующие его опасливо сторонились. Курову нравилось более спокойное «Когда б имел златые горы», особенно именно первая строка. Там же, где речь заходила о том, чтобы это всё отдать за какие-то там «ласки взоры» голос Николая Ивановича звучал как-то менее пафосно. Девки, приплясывая, пели нарочито визгливыми голосами похабные частушки:
                Мы с милёнком у реки
                Целовались до зари.
                Целовались бы ещё,
                Да, болит влагалищё!
   Вскоре Николай Иванович почувствовал, что катастрофически пьянеет. Чтобы хоть как-то встряхнуть себя он несколько раз, как в омут, бросался щупать своих колхозниц, но каждый раз с удивлением обнаруживал вместо возжеланных налитых ягодиц и тугих грудей чьи-то шершавые похотливые руки, которые, казалось, были везде. После нескольких таких попыток удручённый Николай Иванович махнул рукой и пошёл искать свои штаны. Как назло проклятые штаны не находились, мало того, не то потемнело в глазах, не то в самом деле стемнело так, что ничего не стало видно. Тогда Куров решил искать одежду ползком на ощупь. Скоро ему повезло и он наткнулся на какую-то тряпку. Крепко сжав рукой свою добычу, он подложил её под голову и уснул.
                Миллион, миллион, миллион алых рОз
                Из Окна, из Окна, из Окна видишь ты…


   А в это время…  Старший следователь Мочалкин наконец-то вернулся домой.
   После разгрома, учинённого прокурором Козиным, пришлось им с Ксюшей (капитаном детской комнаты милиции Крайновой) искать уединения для продолжения любовных утех в другом месте. Ну, не разбегаться же им, в самом деле, как испуганным тараканам по щелям в разные стороны, срываясь с заманчивых вершин сладострастия в тусклые, забитые тенётами пропасти повседневной суеты и обыденных обязанностей. А путь был один – в бывшую «Ленинскую комнату»,  от которой у Мочалкина,  как у тоже бывшего лидера бывшей партячейки отдела, имелся ключ.
   Дверь, захлопнутая всего неделю назад, после того когда «прихлопнули» КПСС, нехотя, как будто прошло сто лет, открылась. По - поросячьи взвизгнули петли. В давно непроветриваемом помещении было трудно дышать, и стоял какой-то, почти «по достоевскому», свинцовый полумрак, в котором, казалось, парил, не касаясь невидимой  подставки, огромный белогипсовый бюст Ленина. И так несло чем-то отвратным, что, пожалуй, тут бы и «ждановская жидкость»* пришлась впору. Словом, для людей с тонкой организацией психики подобная атмосфера вряд ли бы вызвала прилив каких-то плотских помышлений.
   Но, до чего же всё - таки силён половый инстинкт во «внутренних органах»! На пыльных, тяжёлых, расшитым золотом знамёнах и простых кумачовых транспарантах, сваленных в углу за высокой тумбочкой с гипсовой головой, похотливо и «с особым цинизмом», (как часто любил вставлять, где надо и не надо, эту фразу Мочалкин в обвинительные заключения), предавались любовным утехам два капитана. В перерывах они торопливо пили жутко приторный «Amaretto», закусывая дешёвыми карамельками без обёртки, прозываемых в народе « Дунькиной  радостью». От всего этого капитанам стало казаться, что не только знамёна стали подозрительно липнуть к ним, будто домогаясь чего-то, но и они сами могут в любой момент слипнуться и не разлипнуться. В придачу ко всему, хотя было невероятно душно, по полу несло какой-то болотной сыростью и пахло мышами.
   Но ничто не смутило и не потревожило участников действа: ни острый запах плесени и мышиных экскрементов, ни убийственный поддельный ликёр, ни топот и крики, доносившиеся из кабинета начальника уголовного розыска…
   … Итак, Мочалкин, бодро подошёл к родным воротам, щёлкнул замком, открыл калитку и прошёл в дом, где его с нетерпением дожидалась жена Оля. Женаты они были чуть больше года, и первые два-три месяца Мочалкин с удовольствием проводил вечера дома в обществе молодой жены. Но, в последнее время «в связи с ухудшением криминогенной обстановки», всё больше пропадал на работе, а иногда, даже и до утра.
   - Ну, совсем озверели бандюганы, - жаловался он Оле, - начисто покарали. А что сделаешь – работать некому, вот и приходится самому в засаде сидеть.
   Оля некоторое время переносила это стоически, но потом не выдержала и, несмотря на увещевания мужа, позвонила своему папе, подполковнику Лебедю:
 - Пап, ну, что это, в самом деле – я уж Юру совсем дома не вижу. Скоро, наверное, жить переедет в милицию вашу! Днём на работе, а ночью всё в засадах каких-то.
   - Оленька, не волнуйся, - быстро поняв, в чём дело, успокоил её отец, - он у тебя, в самом деле, заработался, хоть к ордену представляй. Так что мы, пожалуй, за счёт внутренних резервов снизим ему трудовую нагрузку.
   На следующий день Лебедь вызвал зятя к себе в кабинет и сказал будничным голосом:
   - С этого момента твоё участие в засадах, облавах и прочих забавах отменяется. Управляйся со всеми своими делами, - подполковник сделал ударение на слове «делами», - в рамках рабочего дня.
   После этого участие капитана Мочалкина в незапланированных оперативных мероприятиях резко пошло на убыль. Оля была довольна, но, как и всякая женщина, она хотела подчинить себе мужчину полностью, поэтому даже к таким нечастым уже задержкам мужа на работе относилась весьма ревниво. Вот и теперь она встретила его упрёками.
   - Юрик, ну, что такое? Почему так поздно? – надула губки Оля. – А, я тебе звонила, но ты не брал трубку.  Где ты был?. Что, трудно было позвонить?
  «Юрик», едва успев принять изнеможённый вид, обессиленно плюхнулся на диван.
   - Лёля, ну, ради Бога, что ты? – Мочалкин умоляюще сложил руки. – Поверь, смертельно устал. Ну, просто на ногах не стою. Зато завтра у меня, отгадай чего? – вы-ход-ной!
   - Правда? – оживилась «Лёля». – А давай куда-нибудь съездим, а то всё дома и дома. Сидим, как медведи в берлоге.
   - Как скажешь, родная, - почти проворковал Мочалкин, довольный тем, что ловко ушёл от возможных неудобных вопросов. – Я ужинать не буду, если только чая попью. А сейчас в душ! В душ!
   -  Конечно, иди, мойся, а я тебе пока чай заварю с мелиссой, как ты любишь, - захлопотала Оля.
   С удовольствием приняв душ, Мочалкин вдруг обнаружил, что в ванной нет полотенца.
   - Лёля! – крикнул он жене. – Принеси полотенце, а то тут вытереться нечем!
   Торопливо прошлёпав босыми ногами по не застланному полу, Оля быстро принесла полотенце и вдруг замерла на пороге, округлив глаза и не в силах вымолвить слово.

 * Ждановская жидкость получила название по фамилии своего изобретателя Н.И. Жданова. Применялась начиная с сороковых годов XIX как средство для уничтожения зловония.

   - Что!? Что такое!? – всполошился «Юрик», быстро оглядывая себя на предмет возможного наличия предательских следов адюльтера.
   - Повернись…  повернись, - испуганно лепетала Оля, - у тебя на попе… государственная печать. Откуда она?
   - Какая печать? Что ты мелешь!? – Мочалкин с ужасом, как будто у него вырос хвост, схватился за задницу.
   - Да, вот же вот, - близоруко щурясь, Оля пыталась тщательнее рассмотреть фиолетовое пятно на правой ягодице супруга, - или… или это… след от обуви?...
   - Ах, это! – наконец-то совладав с собой,  деланно беспечно воскликнул Мочалкин, мысленно проклиная прокурора и лихорадочно соображая, как объясниться. – Фу, ты! Напугала до смерти! Я уж подумал: не знай чего случилось. Это всё пустяки, я тебе сейчас объясню, только не смотри ты на меня такими глазами!
   Целый час весь в пене и мыле развивал Мочалкин своей «Лёле» гипотезу происхождения чернильной отметины. У него выходило так, что он, Мочалкин, геройски подставил свой зад, что бы сбить с толку одного матёрого преступника. Дескать, что бы припереть его и заставить «расколоться» надо было сделать подобный снимок и продемонстрировать его, как неопровержимую улику в руках следствия. А где было быстро найти подходящую задницу, да ещё в условиях глубокой тайны?  Но, даже у инфантильной Оли путаные объяснения мужа, густо приправленные для пущей убедительности специальной терминологией, не вызвали в этот раз безусловного доверия.
   - Пусть вот, Губаревич свою жопу бы и подставлял – он младше тебя по званию, - недовольно выговаривала Оля.
   - А кто бы тогда фотографировал? - ловко парировал Мочалкин. – Пойми ты, ведь всё делалось в обстановке глубокой секретности. Об этом не знает даже руководство, а ты вынуждаешь меня раскрывать государственную тайну, - слегка укорил он её.
   -Ну, уж прямо – государственную, - недоверчиво хмыкнула Оля, - а это случайно не женский отпечаток?
   - Какой ещё «женский»! – Мочалкин вскочил и, повернувшись задом, приспустил трусы. – Это же копыто сорок четвёртого размера!
   - У современных кобыл и сорок пятый не редкость, - не сдавалась Оля.
   Мочалкин хватался за голову, и начиналось всё с начала. Ещё через час, когда он сам уже почти поверил в то, что говорит, она обессиленно махнула рукой:
   - Ну, ладно, пусть так, как ты говоришь, но почему ты не смыл печать… отметину эту?
   - А потому что она не очень-то отмывается, по всей видимости. Не пофорсить же я решил, - слабо пошутил Мочалкин. – Может каким-нибудь моющим средством извести попробовать?
   - Снимай трусы и ложись на диван, - засучила рукава Оля, - мы это в два счёта.
   Однако оказалось не так-то просто отмыть штемпельные чернила, изготовленные в стране Советов. Было применено всё, что только возможно: и горячая вода с мылом, и стиральный порошок, и спирт, и перекись водорода, и средство для мытья унитазов, и даже ацетон, смешанный с уксусом – чернила не только не стирались, но даже сохранили свой ящерно- золотистый налёт. В конце концов, задница у Мочалкина начала гореть огнём, а у Оли защипало глаза. Усталые супруги решили отложить окончательную ликвидацию гадкой чернильной отметины на завтра и отправились спать. Но и тут не было покоя заклеймённому капитану. Рев-нивая Оля несколько раз будила его и горячо шептала в ухо:
   - Юрик, ну, ведь правда – это была не женская нога, а мужская?
   Мочалкин обессиленно вздыхал, фыркал и клал на голову подушку.


Инцидент, неожиданно бурно вспыхнувший в Балобуевском отделе внутренних дел, так же на удивление быстро и погас. Конфликтующие стороны, ещё минуту назад готовые испепелить друг друга, уже сидели за столом и спокойно закусывали, правда, без былого энтузиазма.
   - Никакой у вас выдержки нет, - сердился Смолин, - мы бывало, тоже на совещаниях мало ли чего наговорим, иной раз уши вянут, но ведь не бросались же в рукопашную! Как–то сдерживали себя. Да ещё при женщине. Совсем распоясались!
   - Entschuldige Sie bitte,* - Козин провинциально галантно поклонился Мальцевой, - нервы сдают. День и ночь приходиться искоренять организованную преступность. Это ведь прямо какое-то обострение классовой борьбы!
   - Хлеще! – охотно подтвердил Голубев. - Тогда хоть понятно было – вот буржуй, ну и ставь его к стенке. А сейчас ведь свои изо всех щелей лезут.
* Извините меня, пожалуйста. (нем,)

   - «Свои», Вы имеете в виду «социально близкие»? – вдруг заинтересовалась Мальцева.
   - А то какие? Чай не князья с графьями откуда-то появились, - усмехнулся Голубев, - все мы тут домотканые.
   - Ну, за князьями дело не станет: раз уж дерьмо из всех щелей попёрло, то и князья произрастут, - неожиданно резко сказала редактор.  - Как следствие происходящих в стране процессов нас ждёт как раз массовый исход «из грязи в князи», только, боюсь, этим будущим князьям трудно будет избавиться от запаха помойки.
   Смолин удивлённо, но в то же время как-то одобрительно, посмотрел на Мальцеву.
   - Какие тут «процессы»! – замахал руками Козин. – Это просто тайный жидо-массонский заговор! Вот, что это такое. А кураторы сидят в Нью-Йорке, на Уолл Стрит, - добавил он с видом знатока, -  плетут себе там интриги и думают, что мы их не достанем.
   - Всё. Начинается, - вздохнул Абезгауз, - старая песня о главном – « если в кране нет воды, значит, выпили жиды».
 - Да, прекратите, вы, в конце концов, - едва не застонал Смолин, - всё, давайте расходиться, а то, как бы опять друг в друга не вцепились. 
  - А, как насчёт, «на посошок», - прорезался  вдруг голос у свежего военного комиссара.
   Выпили и «на посошок», потом ещё и «стремянную» - но уже не по полной и как-то вяло. Разошлись мирно, с дружескими объятиями. Голубев повёз Козина домой на своей машине, а остальные решили прогуляться пешком по вечернему Балобуеву, а заодно проводить Мальцеву до гостиницы. Про внезапно исчезнувшего председателя колхоза «Заветы Ильича» никто из них даже не вспомнил.



   Капитан детской комнаты милиции Ксения Крайнова позвонила на работу и, сославшись на непреодолимые семейные обстоятельства, отпросилась на три дня в счёт неотгуленного отпуска. Лучшая подруга Капитолина Досталь утешала ее,  поглаживая по  волосам:
   - Ну, подумаешь – фингал под глазом. За такую-то страсть, можно и пострадать, хотя Мочалкин твой и не производит впечатление героя-любовника. Ну, вот не производит и всё тут!
   Ксюша хлюпнула носом.
   - Я ничего, ничего, - продолжала Капиталина распевным голосом, - ну, нравится тебе – и, слава Богу! Как говорится: «любовь зла – полюбишь и козла». А у нас военком вот новый появился. Я, правда, его ещё не видала, но говорят очень уж субтильный, да и контуженный в придачу. Последнее, конечно, не важно, скорее, даже, наоборот, а вот насчёт комплекции жаль – люблю корпулентных мужчин. А тут мелочь одна кругом, - Капиталина вздохнула, - вот и Мочалкин у тебя - «метр с кепкой». Недоразумение какое-то.
   Ксюша опять хлюпнула.
   - Ну, ничего, ничего – ты только ледок-то не забывай к глазику прикладывать. И Генка твой долбанутый никуда не денется. Нашла о чём переживать! Разве от мужей так быстро избавишься? – опять вздохнула Капитолина. - Это, только, кажется – фьють, и нет его. Будто они всегда на чемоданах сидят и об одном только думают, как бы от нас сквозануть. Как бы ни так! Вот и Генка: немного побесится, да и пройдётся с ним, - Досталь встала с дивана и сладко потянулась, - а мы ему опять «рожки» - то и пристроим.
    Ксюша плакала и мстительно улыбалась сквозь слезы.



    Пробуждение Николая Ивановича было расплывчато-неясным. Снились ему всё какие-то бесконечные серые заборы, которые он тщетно пытался перелезть или ещё каким-то способом миновать, но ничего не выходило. Проклятые заборы появлялись, как из-под земли, заполняли всё вокруг, не давали дышать. Наконец, он начал постепенно вылезать из липкого кокона муторного сна и осторожно приоткрыл один глаз. Ничего не было видно. Сразу же от испуга открыл и второй, но и им ничего не увидел. Было темно и тихо. Николай Иванович почувствовал, что лежит на каких-то досках. Дрожащими руками он начал ощупывать себя и обнаружил, что он пиджаке, но без рубашки, в трусах, но без штанов. Под головой у него небольшая подушечка и укрыт  чем-то вроде простыни. Тогда он начал изучать окружающее пространство и с содроганием обнаружил, что находится как бы внутри деревянного ящика. «Похоронили! Закопали заживо! – пронеслась в голове ошеломляющая мысль. – Когда же я успел помереть? И почему в трусах? Хотя зачем покойнику штаны? А подушечка эта? А простыня? Неужто саван?» Николай Иванович хотел смахнуть испарину со лба и обнаружил, что у него в правой руке на ощупь как бы носовой платок. «Платок-то, зачем положили, - раздражённо подумал он. – Как будто знали, что вспотею».
   Но тут волна невообразимого ужаса, подобно мощному цунами, смыла остатки сонного оцепенения и, мгновенно осознав реальность происходящего, Николай Иванович заорал не своим голосом, заполошно заколотив ногами:
   - Помогите!!! Караул!!! Откапывайте меня скорее!!!
   И тут, как по волшебству, вспыхнул ярчайший, (как показалось Николаю Ивановичу), свет.
   - А-а-а-а …, - только и мог выговорить он, уже не сомневаясь, что сейчас воочию увидит пришествие шестикрылого серафима или, по крайней мере, кого-нибудь из архангелов, но появилась всего лишь жена Марья Михайловна.
   - Господи помилуй! Коль, что с тобой? – Марья Михайловна стояла перед ним, испуганно прижав руки к груди. – Приснилось, что ль чего?
   - Где я и почему здесь? – не поднимаясь, расслабленно вопросил Николай Иванович.
   - Вчера, уж стемнело, привёз тебя твой Колька непутёвый, сам в стельку пьяный. Как ещё, слава Богу, не ухайдакались. Ну, ты сразу в баню полез. Кричал всё, мол, «хочу, чтоб мне не спину, а душу потёрли мочалкой». Только кто же по пятницам баню топит? Вот ты залез на полок, да и заснул там. А я уж потом тебе подушку принесла и простынкой накрыла.
   Николай Иванович кое-как развернулся на тесном полке и сел, свесив ноги.
   - А почему здесь темно, как в жопе негра?
   - Да, ведь ты сам давеча глухие ставни навесил, чтобы этот, как уж его, вот ещё антихрист-то появился, Вентий этот рыжий не зафотографировал, как девки наши моются.
   - Пора баню новую ставить, а то в этой не то что мыться – повернуться нельзя, - беззлобно проворчал Николай Иванович, испытывая нахлынувшее блаженство от ощущения себя на «этом свете», - а то я тут, Марья, чуть не окочурился от страха. Сунулся туда-сюда, везде доски, укрыт простынёй, темнотища, страх – думал всё, мандец – живого похоронили. Ну, и пробило меня – похмеляться не надо.
   С этими словами Николай Иванович вытер лицо платком, а потом с облегчением высморкался в него. И тут только, на свету, заметил, что у него в руках совсем не платок, а довольно фривольные женские трусики с вышитыми цветочками на самом интимном месте и с надписью чуть повыше - «вторник». Пока он тупо рассматривал этот предмет женского туалета, рассмотрела его и Мария Михайловна.
   - Ах ты, бесстыдник, бесстыдник! Мало того, что сам без штанов домой явился, так ещё и трусы с какой-то хабалки на память прихватил!
   - Ты это брось, - строго, но не очень уверенно сказал Николай Иванович, - с какой это хабалки я их тут, в бане, снял? Как они сюда проникнуть-то могли, хабалки эти, как ты говоришь. И где я их прячу в подтопке что ль? Это наши девчонки мылись, да, чай, поди, оставили.
   - Наши в таких развратных трусах не ходят. Они правильные носят, как положено!
   - Подожди, подожди, - не сдавался Николай Иванович. - Вот тут надпись видишь, вот смотри – «вторник», а вчера бала пятница, - и он торжествующе поднял указательный палец вверх.
   Этот аргумент был, как ему показалось, настолько неоспорим, что сразу и безоговорочно снимал с него любые подозрения. Но, на Марию Михайловну это произвело противоположное впечатление.
   -Ты что издеваться надо мной вздумал!? – начала не на шутку заводиться она. – Имей в виду: я всё папе расскажу! Про все твои похождения!
   Понимая, что пропадает, Николай Иванович решил пустить в ход последний козырь.
   - А, ты будешь хоть мне передачки-то носить, -  сказал он неожиданно плаксивым голосом и даже вытер воображаемую слезу трусами, но опомнился и сразу, изобразив невыносимую брезгливость, отбросил их в сторону.
   - Какие ещё передачки? - сразу встревожилась Мария Михайловна. – Ты чего мелешь?
   - А вот такие. Прокурор этот, Козин-подлюга, говорят, на меня уже дело уголовное состряпал. Так и щёлкает зубами – посадить ему меня неймется. Да, Митрофаныч, змей подколодный, к нему переметнулся: доносы пишет чуть ли не каждый день. А ты – трусы, трусы. Тут уж не до трусов.
   - Да я чего, я ничего, - быстро пошла на попятную Мария Михайловна, - что же теперь делать - то?
   - Пойду счас в контору, напишу заявление, - Николай Иванович слез с полка и молодцевато поддёрнул трусы, - уходить надо, пока не поздно. Переберёмся в Балобуев, а там какую не то должностёнку твой отец мне подыщет. Не пропадём.
   - А это как всё оставить? – растерянно обвела кругом руками Мария Михайловна. –  Дом…   а усад, какой возделанный! А скотину куда?
   - А скотину туда – куда не ходят поезда. Всё распродадим и как можно скорее, а то ведь не знай чего у этого Козина на уме. Вдруг не сегодня – завтра описывать всё придут.
   - Коль, да ты чего натворил-то? Жили - не тужили, и вот - на тебе!
   - Ничего я не натворил! А ты не знашь, чего все председатели творят, то и я творил.
   - Творят все, а сажают тебя одного.
   - Да никто меня пока не сажает, а поостеречься надо! Бережёного Бог бережёт, а не бережёного конвой стережёт! Всё, пойдём, некогда тут калякать, - уже привычно по-хозяйски распорядился Николай Иванович, - мне в контору давно пора. Ты мне пока хоть рассола приготовь. А трусы эти… в печку их, в печку.


  Уже через полчаса умытый и побритый Николай Иванович шёл по заросшей травой улице и задумчиво помахивал, зачем-то сломанным им по пути, тонким ивовым прутиком.  «А что, - размышлял он, подбадривая себя, - чай, не свет клином сошёлся на этом колхозе. Поживём в городе без забот-хлопот, без навоза этого. Да и девкам, не успеешь оглянуться, женихов надо будет искать, а где их здесь сыщешь. Ни то, что троих – одного-то вряд ли найдёшь. А без работы в городе не останемся. Марью тесть в детский сад воспитательницей пристроит. Это уж, как пить дать. А я, - тут Николай Иванович вспомнил предложение прокурора, - пожалуй, действительно в банщики определюсь. Какой спрос с банщика? Красота!»
   От этой мысли вдруг ему стало легко и беззаботно, и он по-мальчишески задорно рубанул прутом здоровенный, как зелёный противень лопух.
   В помещении правления колхоза было тихо и прохладно. Пахло полынью и ещё каким-то непередаваемым канцелярским духом. Неуверенно, с запинками постукивала под неопытными пальцами пишущая машинка. Секретарша Катька Краснова, закусив от усердия нижнюю губу, пыталась что-то напечатать.  «Надо же быть такой безмозглой, - начиная раздражаться, подумал Николай Иванович, - третий год сидит за машинкой и так печатать путём и не научилась».
   - Здравствуйте, Николай Иванович, - Катя встала и одёрнула юбку, - а Вам звонили Михаил Семёнович Смолин. Вот, прям только что. Вы немного не поспели.
  - Ничего, я ему перезвоню, - бросил на ходу Куров и сразу прошёл  в бухгалтерию.
   Митрофаныч сидел за столом прямо, даже слегка откинувшись назад, и сверял какие-то ведомости. Бухгалтерша Зуйкова Клавдия, хорошо полная дама лет 45-ти и кассирша Людка Сукова, ещё очень молодая, но уже тоже начинающая полнеть девица о чём-то негромко разговаривали в углу возле Клавдиного стола. Митрофаныч был, как всегда, в сереньком пиджачке и в ситцевых чёрных нарукавниках. Непременная соломенная шляпа, как приклеенная сидела на голове. Надо сказать, что без шляпы никто из односельчан его никогда и не видел. Поговаривали, что он не только в ней спит, но и даже моется в бане. С наступлением холодов шляпа менялась на каракулевую шапку «пирожок», но и её Митрофаныч ни при каких условиях не снимал нигде и никогда, ссылаясь на аневризму седалищного нерва. Этот аргумент поражал колхозников своей научной изысканностью, а уж при чём тут голова, если болит жопа, никого не волновало.
   Николай Иванович, без слов решительным шагом подошёл сзади к главбуху, снял у него с головы шляпу, смачно плюнул в неё и вернул на место с такой силой, что у шляпы оторвались поля и повисли на ушах ополоумевшего Митрофаныча. Затем прошёл в свой кабинет, сел за стол, достал лист бумаги и написал:
               
               
                Пред. кол-за «Заветы Ильича»
               
                тов. Курову Н.И.
               
                от гр-на Курова Н.И.

                З А Я В Л Е Н И Е

                Прошу меня уволить Вас.

   Внизу расписался и поставил дату, а в левом углу начертал: «Согласен. Уволить по собственному желанию» и опять подписался. Взял лист, одобрительно посмотрел на него, причмокнул губами и опять пошёл в бухгалтерию. Там, впавшего в прострацию Митрофаныча, Клавдия с Людкой отпаивали валерьянкой. Куров залихватски шлёпнул лист с заявлением на стол перед оцепеневшим главбухом и вышел, хлопнув дверью так, что задребезжали стёкла, а с верхней полки свалился какой-то гроссбух, подняв облачко канцелярской, въедливой пыли.


   Вернувшись домой, Куров неохотно позвонил тестю и доложил нарочито бодрым голосом, чтобы не тянуть тягомотину, а обрубить уж всё сразу:
   - А я сегодня подал заявление: ухожу с председателей ко всем чертям собачьим. К вам, в Балобуев будем перебираться.
   К удивлению экс-председателя Смолин не обратил на эти слова никакого внимания.
   - Слушай, Коля, создалась такая обстановка, что нельзя терять времени на пустопорожнюю болтовню, - голос тестя был сух и деловит. – Ну, приди в себя, в конце концов, и кончай паясничать. Разговоры тут не телефонные. Приезжай, давай ко мне, да не в исполком, а домой.
   - Что, - неприятно похолодело внутри у Курова и мгновенно захотелось выпить, - опять, что ли гадина эта козинская зашевелилась?
   - Да какой тут Козин! – в сердцах воскликнул Михаил Семёнович. – Дался он тебе! На него на самого впору уголовное дело заводить за халатность и превышение служебных полномочий, как минимум.
   - А тогда что же случилось? – потянувшаяся к бутылке рука Курова застыла в воздухе.
   - Ты не рассуждай, а приезжай, - недовольно отрезал Смолин и положил трубку.
   Николай Иванович ещё раз с вожделением глянул на приготовленную бутылку водки, но всё-таки превозмог себя и со вздохом позвонил в гараж, чтобы прислали машину.


   Смолин встретил своего зятя в тенистой красивой беседке в глубине сада. Было ещё вполне по-летнему тепло, но осенняя прохлада уже надолго по утрам застревала в траве и кронах деревьев, придавая воздуху горьковатую свежесть. Благословенная пора! Если бы не близость неотвратимого увядания.
   - Присаживайся, Николай, - приветливо сказал хозяин, усаживая гостя за уютный круглый стол, покрытый жёлтой ажурной скатертью. На столе перед Смолиным лежала газета, чуть в стороне несколько тарелок под большой белой салфеткой и знакомый графинчик с водкой. Последнее обстоятельство несколько приободрило Николая Ивановича. Он сел на краешек плетёного стула и вопросительно посмотрел на своего тестя, а потом, сам того не желая, посмотрел на графин. От проницательного Михаила Семёновича не ускользнуло это движение глаз, и он слегка поморщился, но начал по-отечески добродушно:
   - Скоро Коля начнется формирование новых органов власти и управления, и я думаю, что как всегда у нас, перекос будет в сторону исполнительной власти. Говорят, я подчеркиваю, - Смолин поднял указательный палец вверх, - говорят, что опять возродится земство, а также  будет создан институт каких-то мэров, на которых и будет замыкаться вся полнота власти на местах.
   - Мне-то что, - хмыкнул Куров. – Мне от этого не холодно - не жарко.
   - Как сказать, как сказать, - загадочно улыбнулся Михаил Семёнович. – Не всегда же тебе будет так комфортно.
   - Нет, я не понимаю, - Николай Иванович опять невольно бросил взгляд на графинчик, - откуда они возьмутся эти, как их там, мерины? Пришлют нам их что ли? А кого нам оттуда могут прислать, кроме чертей? И будет тут всем Гемор и Момора, - злорадно добавил он.
   - Содом и Гоморра, - машинально поправил его Смолин, - а ты, я вижу, на почве беспробудного пьянства окончательно отучился мыслить. Да не то, что мыслить – ты даже мозгами не хочешь пошевелить. Никто никаких мэров нам присылать не собирается. Они сами должны появиться. Здесь. Из нашей среды. Понял?
   - Нет, - честно признался Куров.
   - Ну, ладно, - вздохнул Михаил Семёнович, - смотри сюда, – и развернул перед ним газету.
   Николай Иванович безучастно глянул. На первой странице был снимок, на котором президент страны пожимает руку какому-то средних лет подтянутому человеку. Оба улыбались и казались бесконечно довольны друг другом.
   - Ну, что, - нетерпеливо спросил Смолин, - узнаёшь?
   - Чего узнавать – то? – Куров тупо глядел в газету, ничего не соображая. Но постепенно глаза его прояснились, а потом округлились, и он медленно встал из-за стола.
   - Вот так да! Это же… как он туда попал? Товарищ полковник…
   - Генерал-полковник, - поправил его тесть.
   - Да, ладно, - Куров растерянно почесал затылок, - когда уж он успел?
   - Видимо, пока ты пьянствовал и сажал картошку, - ехидно ответил Смолин, - но это ещё не главное. Читай теперь, где подчёркнуто.
   Николай Иванович опять уселся за стол, нашёл подчеркнутую синим карандашом строчку и стал читать вслух и почему-то по слогам  сильно «окая», как первоклассник.
   - … поз-драв-ля-ет Чис-тя-ко-ва И-ва-на Пав-ло-ви-ча с наз-на-че-ни-ем на пост гу-бер-на-то-ра Вер-хне-вод-ской об-лас-ти, – Куров отложил газету. -  Это, какие ещё губернаторы? Они же при царе только были.
   - Ну, вот, как видишь, опять появились, -  Смолин насмешливо посмотрел на зятя, - то ли ещё будет. Только ты зря считаешь, что я тебя призвал только для того, чтобы эту новость сообщить.
   - Ничего я не считаю, - буркнул зять, - У меня вон Митрофаныч, бухгалтер, считает. Наверное, годков на пять мне уже насчитал.
   - Вон как, - удивлённо вскинул бровь Михаил Семёнович, - ну, тогда тем более у тебя выбор небольшой: или прямиком на нары, или, пока тебя ещё эта власть  не законопатила, надо прибрать её к рукам.
   Куров остолбенело уставился на тестя. В голове его запели петухи, зазвенели жестяными крыльями невидимые стрекозы, и пронеслась шальная мысль: «А уж не бред ли всё это:  и нелепое банное пробуждение, и трусы эти развратные, и подлая измена Митрофаныча, и слова тестя, который, может, и не тесть даже, а так – одна видимость». Словно читая его мысли, Смолин налил рюмку водки и подвинул её зятю.
   - Вижу, вижу…  Без этого тебе трудно соображать, но придётся напрячься и понять одну, в общем-то простую, истину…
   - А что я тут, собственно,  должен понимать! – перебив его, раздражённо воскликнул Куров и даже вскочил со стула. – Ну, назначили и назначили! А по утрам пьют только дегенераторы, - вдруг гордо отказался он от водки.
   - Да, конечно, конечно, - горестно подхватил Михаил Семёнович, - а ещё, если уж придерживаться твоего сленга, - аристократоры и карбюраторы. Но, между прочим, уже далеко не утро.
   Николай Иванович замер, как бы обдумывая слова своего тестя, потом опять присел за стол и, решительно взяв рюмку, быстро выпил.
   - Ты уж скажи прямо, не томи душу, - жалобно обратился он к Смолину, - в чём тут всё дело?
   - А дело в том, что ты сейчас бросишь пить с кем ни попадя, а будешь пить с теми, с кем надо.
   - Да я, папа, с тобой всегда за милу душу… 
   - Не перебивай. Это первое. Второе. Тебе не только нельзя сейчас увольняться с работы, но и надо любыми способами сделать так, чтобы твой колхоз стал в числе передовых по району.
   - А это как? – разинул рот Куров.
   - Совместными усилиями. Третье, - ровным голосом продолжал Смолин. – Ты будешь, причём самым активным образом, выступать на всех публичных мероприятиях, которых сейчас пруд пруди. Твоя задача завоевать расположение электората и показать себя непримиримым борцом со всякими недостатками и пороками общества.  И, наконец, четвёртое…
   - Только не это! – вскричал Николай Иванович, хватаясь руками за скатерть - Только не это! Чего я им скажу! Я же на всех собраниях читал только по бумажке! И то: тыр-пыр.  А ты мне тут «электрократ» какой-то суёшь! Или как там, сам чёрт не разберёт, я и слов-то таких не знаю! 
   - Научишься, не беспокойся, - хладнокровно ответил тесть, не обращая внимания на завывания Курова, - кроме того, у меня, как тебе известно, ты зять единственный. Так что придётся тебе расстараться. Медведей, вон, на велосипедах учат кататься, а тут всего-то языком помахать.
    - Медведь – зверь, ему-то что? С него взятки гладки, - не успокаивался зять. - А меня ведь сразу раскусят. Выведут на чистую воду. Гнилыми помидорами, яйцами тухлыми закидают…
   - Если будешь стоять, как чурбан безмолвный – то закидают. А если будешь говорить, пусть даже всякую белиберду, лишь бы более или менее складно выходило, да обещания раздавать во все стороны – на руках понесут.
   - Вот ещё напасть-то на мою голову! Да, что я им скажу-то!? И, что я могу обещать!?      
   -  Обещай всё, - твёрдо сказал Смолин, - а говорить - говори, что в голову придёт, но, всё-таки, старайся ближе к теме. Итак, самое главное – четвёртое.
   Николай Иванович, забыв про водку и не замечая позднего комара, впившегося ему в щёку, во все глаза смотрел на своего визави. 
   - Дано распоряжение, и мы его получили, кстати, не далее, чем вчера, о том, чтобы на сессии ещё действующего Райсовета были определены кандидатуры на должность мэра района. Что это за хрень «мэр района» и с чем её едят, пока не совсем понятно, - Смолин задумчиво почесал подбородок, - но, ясно одно: речь идёт о полной ликвидации Советов и замене их соответствующими администрациями на местах…
   - Уж больно всё это мудрёно, - опять засомневался Куров, - аж, тошнит и в голове чёрт знает что – как будто помоев туда плеснули.
   - Ну, а на «параше» тебя ещё не так затошнит, - неожиданно жёстко отреагировал тесть. – Вы посмотрите на него – им прокуратура уже вплотную занялась, а он ещё, видите ли, выпендривается!
   При упоминании прокуратуры Николай Иванович непроизвольно поморщился и передёрнул плечами.
   - Так вот, - уже несколько раздражённо продолжил Михаил Семёнович, - я включу в список таких кандидатов, что ты на ихнем фоне будешь сущий херувим. А для достижения стопроцентного результата тебе останется только при личной встрече с Чистяковым сделать так, чтобы он тебя вспомнил. Как видишь – всё очень просто.
   - Ты уж, не в мерины ли эти хочешь меня определить? – наконец дошло до Курова, и он изумлённо взглянул на тестя с надеждой разглядеть на его лице хотя бы тень возможной насмешки или розыгрыша.
   - Именно так, или ты, всё - таки, предпочитаешь нары?
   - Я же коммунистом был! Ленинцем! – совершенно искренне с жаром воскликнул новоявленный кандидат. – Мне же это припомнят! Не простят! Пожалуй, ещё быстрее закатают!
   - А ты посмотри, кто там у них не коммунист или, на худой конец, не бывший комсомольский вожак.
   - Ну, а если коммунисты опять к власти придут? – дёрнул ещё за одну «верёвочку» Куров. – Ведь они-то точно не помилуют, а чпокнут без разговоров, не успеешь «мама» сказать.
   - Чего им приходить, когда они никуда и не уходили, - тонко усмехнулся Смолин и разлил по рюмкам из графинчика.
   Чокнулись, выпили, но это не придало уверенности Николаю Ивановичу и он, прожёвывая колбасу, продолжал чуть не плача:
   - Да, как мне в такое пекло-то кидаться? Я ведь даже не понимаю, куда всё клонится. Повылазили кругом какие-то барыги, вон, на каждом углу гондонами да водкой палёной торгуют. Бандитов развелось больше, чем в нашей речке пиявок, а менты по подворотням сидят – сами себя охраняют. Народ совсем осатанел – все орут, да лают, как собаки…
   - Поорут, поорут, да и перестанут, - уверенно перебил его Михаил Семёнович. – Всё придёт на «круги своя». Обязательно придёт. История города Глупова повторяется неумолимо.
   - Да, глупота мы, чего и говорить, - охотно соглашался Куров, но стоял на своём.
  Ещё долго, как мог, отбивался Николай Иванович от своего предполагаемого воеводства. Каких только аргументов не выдвигал – всё впустую. Как волны о скалы разбивались они о несокрушимую логику Михаила Семёновича. Уже и вечереть стало и потянуло сырой предосенней прохладой из глубины сада. Вот и добрейшая тёща Софья Ивановна уже два раза меняла графинчик и ставила новую закуску. Только к позднему чаю созрел всё-таки Николай Иванович и довольные друг другом родственники ударили по рукам.
   По существу перспектива стать первым лицом в районе его устраивала, но хотелось, чтобы это произошло как-нибудь так, само по себе, без его участия. Как бы по «щучьему велению». Пугала необходимость быть всегда на виду, обещать, действовать, шевелиться. Нескончаемая череда всевозможных собраний, заседаний, совещаний и прочих бюрократических процедур заранее утомляла бесхитростную душу Николая Ивановича. Даже ненавистные галстуки, которые в этом случае станут постоянным атрибутом его гардероба, казались ему хуже кандалов. Поэтому лишь только ценой воистину героических усилий он всё же смог преодолеть в себе почти маниакальное желание забраться на русскую печь, на тёплую, приветливую лежанку, где сонная одурь, где русский дух и там умиротворённо замереть в позе сытого таракана.
   «Зато, если пролезет – в бараний рог всех сверну», - злорадно подумал он, прощаясь с усталым, но довольным тестем.


   Уже через два дня состоялось «боевое крещение» Николая Ивановича. В холодном, гулком зале районного дома культуры Михаил Семёнович стоял за кулисами и ждал выступления своего зятя. Было очередное (в нескончаемой череде) ничем не примечательное объединенное собрание инвалидов и пенсионеров. В партере все привычно расположились группами, по «партийной» принадлежности. В самом переду расположился квасно-патриотический «Союз ветеранов войны и труда». Сразу за ним по центру занял позицию скандальный и деятельный «Союз пенсионеров». Пугливое районное отделение ВОИ (всероссийского общества инвалидов) забилось куда-то в правый дальний угол, а вот вновь созданная общественная организация «Инвалиды за место под солнцем» дерзко расположилась в первых рядах, потеснив ветеранов и пенсионеров и вызвав тем самым некоторый недовольный звон медалей в их окаменелых  рядах. Все места сзади захватило объединение полумахновского типа – «Старожилы», которые вели себя не по-стариковски агрессивно и дерзко. Там у них сразу несколько раз что-то подозрительно звякнуло и потянуло «Беломором».
   Рассматривался вечный вопрос о работе отдела социального обеспечения, так называемого «собеса». Председательствовал престарелый Симонов, проработавший всю свою долгую жизнь, пусть на второстепенных, но всё же руководящих должностях в районе и умудрившийся при этом не вымолвить ни единого слова по существу. Всё у него было как то скользко, обтекаемо, прямо, как в песне: и не то, чтобы, «да» и не то, чтобы «нет». Вот и сейчас, обратившись с приветственным словом к собравшимся, он долго и невнятно шепелявил, проглатывая слова, приводил какие-то факты и цифры, чего-то сравнивал. Зал встретил его выступление привычно тоскливо, как всем опостылевшую процедуру. Под жидкие хлопки Симонов сошёл с трибуны и с важным видом уселся в президиуме.
 Вслед за ним начала отчитываться о работе заведующая «собесом» Соломея Викторовна Меламут. Это была анемичная женщина неопределённых лет с таким тихим голосом, что его не мог усилить даже микрофон. Поэтому специфическая публика, имеющая в массе своей проблемы со слухом, встретила её выступление тоже без особого энтузиазма и, задав ей 2-3 ничего незначащих вопроса, отпустила с миром к едва не заснувшему Симонову.
   Тут, как черт из табакерки, без разрешения и вне всякого регламента, на сцену выскочил скандально известный Вентий Чурбат. Симонов попытался было осадить наглеца, но зал был явно настроен послушать. Особенно оживились «Старожилы». Уступая общему настроению, Симонов покачал головой и с видом Понтия Пилата, умывающего руки, уселся на своё место. Соломея же Викторовна, обострённым своим семитским восприятием, сразу почувствовала неладное и, заранее покрывшись красными пятнами, попыталась залезть под стол, но цепкой костлявой рукой Симонова была водворена на место.
   Веня не стал никого утомлять скучными выкладками и прочей дребеденью. Он быстро и доходчиво довёл до сведения собравшихся, что деятельность не только балобуевского «собеса», но и всех «собесов» вообще, носит изощрённый антинародный характер и направлена в первую очередь на  преждевременное уничтожение авангарда общества, коим являются инвалиды и пенсионеры. Заклеймив заодно грядущую пенсионную реформу, как разработанную в недрах госдепа США для погибели всех отечественных пенсионеров, Вентий перекинулся на личную жизнь Соломеи Викторовны, хотя кроме четырёх мужей и двух абортов ничего такого особого за заведующей «собесом» не числилось. Поэтому покрутившись вокруг, да около, скандальный оратор закончил выступление, припомнив напоследок новозаветную Соломею и её знаменитый эротический танец, исполненный однажды за страшную цену при дворе тетрарха Ирода Антипы.               
   - А при чём тут наша Соломея? – растерянно поинтересовался кто-то из зала.
   - Все Соломеи таковы, - с непоколебимой уверенностью ответил Веня и под бурные аплодисменты сошёл со сцены.
   Скрипя суставами, поднялся Симонов и зачем-то долго звонил в колокольчик, как будто собирал на урок нерадивых учеников. Потом нашёл у себя на столе какую-то бумажку и, близко поднеся её к глазам, прочитал:
 - А теперь слово предоставляется представителю райсовета, - тут Симонов слега запнулся и вместо слов «народных депутатов» решил к ретроградной публике обратиться по старинке, - депутатов трудящихся, председателю колхоза «Заветы Ильича» Курову Николаю Ивановичу.
   Однако, зал, всё ещё находящийся под воздействием Вениной трескотни, воспринял нового оратора рассеяно, если не сказать враждебно. Последовало даже несколько выкриков с мест:
 - Да что ты нам «завещать» - то собрался? Последнюю овцу, что ль?
 - Смотри-ка, а это ведь зятёк смолинский! Во дают!
   Внешне на Николая Ивановича эти безобразные выкрики не произвели никакого впечатления. Он довольно бодро взошёл на трибуну, но тут произошёл неожиданный конфуз. Вчера вечером битых два часа тесть Михаил Семёнович надиктовывал ему текст выступления, который Николай Иванович старательно записывал в обычную ученическую тетрадь. И сейчас, открыв модную папочку из кожзаменителя под крокодила, он увидел там знакомую синенькую тетрадочку, но когда открыл её, остолбенел. «Приспособление к паразитизму… Борьба с паразитическими червями… - ахнул Николай Иванович. – Так ведь это, наверное, кого-то из девчёнок тетрадка»! Дрожащей рукой он перевернул лист и посмотрел на обложку – так и есть: «тетрадь по зоологии ученицы 7-го «б» класса Куровой Оли».
   Испытав почти непреодолимое желание немедленно провалиться сквозь землю, Куров вспомнил, ожидающего за кулисами тестя, и ему стало ещё дурнее. «А, была - не была, деваться некуда, - замелькало у него в голове. – Главное начать, а начало я, кажись, запомнил». Между тем зал начал проявлять, несвойственные этой категории граждан, признаки нетерпения. И Николай Иванович решился окончательно.
   - Уважаемое собрание! Дорогие наши старшие товарищи! – произнёс он бодрым, почти игривым голосом.  И тут понял, что далее без конспекта ничего не может сказать. Тогда, ища спасения, он глянул в Олину тетрадь и продолжил.
   - Вы, все здесь, наверное, и без меня знаете, что нас окружают паразиты. Они там, - Куров махнул рукой в сторону занавеса, за которым притаился тесть Смолин, - думают, что мы без них, ну никак не обойдёмся. Они там, - язвительно продолжал докладчик, показав при этом уже на потолок, - решают, как нам жить. Хватит жить по указкам! Надоело уже! Пора, - тут он снова посмотрел в тетрадку, - начать борьбу…   Да, самую настоящую борьбу с паразитами трудящихся масс, с, так называемым, плюрализмом различных мнений…  А то возомнили себя уж слишком…
   На этих словах Николай Иванович опять сбился и скосил глаза в тетрадку.
   - Гельминты, товарищи, как и другие паразиты, нуждаются в смене своих хозяев. Что и делается у нас в общественном, так сказать, организме. На смену коммунистам пришли, так называемые, «демонократы». Кому служат они и кто их хозяин, тут нам уже научно-популярно, так сказать, разъяснил наш известный журналист Чурбанов Вениамин. Против фактов не попрёшь. И тут нам нечего разные антимонии разводить, а рубануть надо по-нашему, по рабоче-крестьянски…  Вот и будет наш «ответ Чемберлену».* Может тогда они там у себя поймут, может, дойдёт до них…
   - Конечно, - звякнув колокольчиком, - не выдержал Симонов, - уважаемый оратор очень смело употребляет аллегорические выражения. Но, позвольте спросить, кого это Вы имеете в виду под словом «они»?
   - Я имею в виду «их». Вы понимаете меня, товарищи, - заглянув в тетрадку, доверительно обратился Николай Иванович к залу, - под влиянием паразитического образа жизни у них выработались характерные особенности, разные там органы приспособления – присоски там всякие, крючки… И всё это только для того, чтобы удержаться в своём тёпленьком кресле, да быть поближе к кормушке. И везде они протягивают свои щупальца. Куда не ткнись - везде они: извиваются, шевелятся, пьют нашу кровь, высасывают все соки…  Особенно из вас, здесь собравшихся, как из самой непоколебимой части нашего общества, поражённого, как было сказано глистными инвазиями стяжательства и развала всего, что когда-то скрепляло…  Почему вот именно вас, - Николай Иванович обвёл руками зал, - хотят изничтожить в первую очередь? Да потому что вы у них, как кость в горле! Где взять деньги на пенсии? Всё профукали!
   - Так что же делать!? – тоскливо выкрикнул кто-то из зала.
   - Создавать свои органы власти на местах, тем более, что разрешение на это получено с самого «верха», - торжественно отчеканил Куров. – Думаете, там одни дурдоны сидят? Нет, там и башковитые встречаются. Там, видать, тоже поняли, что надо делиться, а не всё под себя грести.
   Такого поворота, видимо, никто не ожидал. Все, временно онемев, переваривали слова оратора. Только лёгкий стон послышался в наступившей тишине, да слегка дрогнул занавес – это Смолин схватился за него, чтобы не упасть. Первым очнулся и зазвенел колокольчиком Симонов:
   - Я попросил бы Вас, Николай Иванович, воздержаться от опрометчивых заявлений, которые можно расценить, как ниспровержение основ или, наоборот, - вконец запутался председательствующий, - восстановление утраченных, уже ранее подвергнутых сомнению ориентиров. Это как посмотреть. В любом случае, призываю Вас вернуться к обсуждаемой теме, а именно: результаты деятельности собеса за отчётный период. Так что, прошу Вас…
   Но, Николай Иванович, восприняв замеревший зал в качестве ободряющего обстоятельства, ни на звонки и предупреждения Симонова, ни на закулисные стоны тестя не обратил решительно никакого внимания.
   - Скажу вам по секрету, - Николай Иванович принял заговорщицкий вид, -   нынешним руководством района, которому уже в самое ближайшее время придётся сложить с себя все полномочия, сформирована группа из трёх человек. Для чего – спросите вы. Отвечаю: для того, чтобы быть представленными генерал-губернатору Чистякову Ивану Палычу, - тут Куров, сделав многозначительную паузу, добавил, - моему бывшему боевому командиру. Вот так. А уж он из нас троих определит: кому из нас быть на руководстве районом. Ну, вы сами понимаете…
   С этими словами Николай Иванович победоносно оглядел зал, искренне наслаждаясь произведённым эффектом. Но, против ожидания, оцепенение ветеранов не проходило. Наконец, уверенно взметнулась одна рука.
   - Пожалуйста, Леонид Михайлович, - с видимым облегчением разрешил, не знавший что ему и делать в этой ситуации, Симонов. – Можете к микрофону.
   - Разрешите я с места, - загудел, как в трубу и сильно «окая» Леонид Михайлович Кулиш, бывший директор школы №1. – Мы тут все в некотором недоумении и просим оратора разъяснить, в конце концов, что происходит. И, по возможности, популярно, безо всяких там аллегорий и метафор. Означает ли это окончательный закат советской власти и рассвет демократии? А, если это так, то почему руководящие органы предполагается назначать, а не избирать?  И что это будут за органы? Какова их структура? И кто, кроме Вас, назначен в эту группу избранных, а главное, почему? И будет ли применён у нас в стране закон о люстрации или опять будут, извините за выражение, продемонстрированы те же яйца, но видом сбоку.
   Николай Иванович был явно не готов к такому напору, а потому заёрзал, погрустнел и опять, чтобы выиграть время и хоть с чего-либо начать, обратился к Олиной тетрадке.
   - Ленточные глисты могут поражать крупнорогатый скот, а иногда, - докладчик горестно вздохнул, - и человека. Но вот заумьем болеют только люди. В основном так называемые интеллигенты. Нам-то, простым людям, это ни к чему. Вот Вы, Леонид Михайлович, призываете меня выражаться яснее, а сами выражаетесь, извините и Вы меня, как на научном симпозиуме. Да ещё ставите сразу по сто вопросов. Это же немыслимо на них сразу ответить! Ну, буду отвечать по порядку, но с конца. Вот Вы спрашиваете меня тут о какой-то иллюстрации яиц,
но не уточняете при этом, о каких яйцах идёт речь. Яйца всякие бывают. Тут, чую, кроется какой-то подвох, интеллигентская штучка какая-то. Я на такую наживку не клюну, а потому вопрос снимается, как провокационный.
   Тут Николай Иванович закашлялся, отпил воды из стакана и продолжил:
   - Вопрос о каких-то там закатах-рассветах советской власти или там демократии также снимается, потому что здесь не место об этом рассуждать. Пусть они там разбираются, - Куров ткнул рукой в потолок, – а мы уж как-нибудь. Так же и насчёт того, назначать или избирать. Скажут нам: «назначайте» - назначим, скажут: «избирайте» - изберём. А вот руководящие органы будут, примерно, такие: исполнительную власть возглавят мэры, а законодательную земские собрания. В общем, нам дают понять, мол, живите, как хотите, только, чур, и с нас ничего не спрашивайте. Но, большего я вам сказать ничего не могу, потому что, сказать честно, и сам не знаю.
   - А кто там с тобой в упряжке, - выкрикнул кто-то из «старожилов», - ты говорил ещё двое? Или ты их тоже не знаешь?
   - Почему это не знаю, - почти весело откликнулся Куров, - их все знают. Кукушкина вы что ли не знаете или Пенина Егора Ильича? Один из КПСС переметнулся, говорят, в так называемые демократы, но с каким-то особым уклоном, так что опять почти партийным стал. А другой просто шут гороховый.
   - Как-то Вы несерьёзно относитесь к Вашим соперникам по политической борьбе, - изрёк, наконец, постоянно силившийся что-то сказать, Симонов. Он привстал, опираясь на стол обеими руками, и вдруг, едва ли не первый раз в жизни, выразился предельно конкретно, – Ну, а Ваша-то программа, в случае Вашего избрания на пост, будет какая?
  На этот вопрос Николай Иванович ответить был абсолютно не в состоянии, хотя бы потому, что никакой программы и не было. Однако чего-то нужно было отвечать и он, оттирая платком вспотевший лоб, впился беспокойным взглядом в спасительную синенькую тетрадочку.
И быть, наверное, очередному экскурсу в область паразитологии, но тут вдруг пришла помощь, откуда он совсем не ожидал. Из переднего, почётного ряда поднялась, победоносно сверкнув орденом, престарелая, но по-комсо- мольски неугомонная Зоя Петровна Зильберкант.
   - Товарищи! – неожиданно звонко для своего возраста начала Зоя Петровна. – От имени ветеранов войны и труда, от имени первичной ячейки партии большевиков-ленинцев и от себя лично, разрешите высказать наше коллективное мнение, которое заключается в следующем. Во-первых, - Зоя Петровна энергично рубанула воздух правой рукой, едва не сбив с носа очки, у сидящего с ней рядом Блинова, - докладчик совершенно прав в характеристиках, как Кукушкина, так и Пенина. Первый всем известный ренегат и ликвидатор, а второй элементарный алкоголик и паяц. Во- вторых, - Зоя Петровна опять взмахнула рукой, но Блинов был уже наготове и опасливо отодвинулся, - тут дана  правильная оценка текущего политического момента. Раз уж «демонократы» начинают организовывать новые органы управления, то это означает только одно: разрушение последнего оплота советской власти на местах. Всё это подводит нас к мысли о переходе на подпольные методы борьбы. Но, как учил нас великий Ленин, мы будем, по возможности, активно использовать и легальные методы. Поэтому, в-третьих, я призываю вас всех поддержать кандидатуру товарища Троекурова… что… - Зоя Петровна слегка наклонилась к Блинову, который что-то прошептал ей на ухо, - да… извините, товарища Курова, потому что он, как мы видим, не питает пиетета к московской плутократии. Кроме того, он выдвиженец Райсовета, а значит советской власти, которая ошибаться не может.
   С этими словами товарищ Зильберкант гордо уселась на своё место.
   - Пусть сперва скажет, - раздался развязный голос от «старожилов», - а нам-то, что с того прибудет? А то ведь, как говорится, хрен редьки не слаще..
   - Попрошу не выражаться, - Симонов позвонил в колокольчик. – Настойчиво призываю всех к порядку.
   - Я скажу! Я всё вам расскажу! – вдруг охотно, даже радостно откликнулся Николай Иванович. – Мы будем управлять всеми делами вместе. Если только меня назначат, я сразу создам «Совет старейшин» и буду во всём руководствоваться только вашими мудрыми советами. Ведь самое главное – это жизненный опыт, а у вас его «выше крыши». И всем будет хорошо, даже кому не надо.
   - А как насчёт пенсий? – раздалось сразу несколько голосов. – Будут ли какие прибавки или последнее отнимут?
   - Пенсии будут увеличены в четыре с половиной раза, - ни секунды не колеблясь, неожиданно для всех торжественно провозгласил Николай Иванович.
   Среди оторопелой тишины, при всеобщем молчании прозвучал только один дрожащий голос, как у человека, боящегося вспугнуть нежданное счастье:
   - Что - всем?
   И тут председатель колхоза «Заветы Ильича» совершил тактическую ошибку. Желая подыграть наиболее сильной группировке, он ответил:
   - Да, всем без исключения, а ветеранам войны и труда – в шесть раз!
   После этих слов в зале поднялось невообразимое: все заговорили разом, и никого нельзя было остановить. Одобрительные возгласы мешались с протестными, которых, как это не странно, оказалось значительно больше.
   - А почему всё им!? – раздавались отовсюду раздражённые голоса. – А мы – чем хуже?
   - А про инвалидов опять забыли!?
   - Где надбавки инвалидам труда!? Мы что – зря, что ли всю жизнь корячились!?
   - Всем, так всем – поровну!
   Симонов, внутренне понимая, что контроль над залом утрачен полностью, беспрестанно звонил в колокольчик и растерянно поглядывал на Курова, как бы опасаясь, что тот возьмет, да сорвётся и сбежит, оставив его, Симонова, на растерзание озверевшим инвалидам и пенсионерам, которые, казалось, вот-вот встанут и грянут «Вставай проклятьем заклеймённый, а потом всем скопом ринутся на баррикады.
   Куров же сам стоял не жив-не мертв, и уже третий раз принимался пить воду из графина, чтобы хоть как-то собраться с мыслями, но в голову всё лезла всякая чепуха. Ему то хотелось, чтобы немедленно начался пожар, то, чтобы тесть Смолин выскочил из-за своего закулисья и закричал страшно, затопав ногами: «А ну, прекратить безобразие»! Тогда появлялась возможность незаметно смыться, как какашка в унитазе.
   Конечно, никакого пожара не случилось. И Смолин не торопился спасать своего зятя. Зато раздался трубный глас Кулиша:
   - Товарищи! Друзья! Минутку внимания! Мы вот тут посоветовались и решили: чтобы никому не было обидно надо взять усредненный вариант. А именно: всем обеспечить усреднённую надбавку в пять целых двадцать пять сотых раза.
   Это предложение немедленно всех примирило и в зале, как по мановению волшебной палочки, восстановился порядок. Воспрянувший Николай Иванович уже открыл было рот, чтобы продолжать свою неслыханную околесицу о гельминтах, которые изнутри, предательски обескровили пенсионную систему страны, но не тут-то было. В четырнадцатом ряду с третьего места поднялась небольшая, худенькая женщина в скромном сером платье и спросила тихо, как прошептала:
   - Позвольте, но ведь пенсионное обеспечение находится в ведении федеральных властей…  Да, и вообще: откуда возьмутся средства для финансирования данного проекта?
   И этот тихий голос прозвучал для всех сильнее громового раската. Десятки растерянно-выжидающих глаз немедленно впились в докладчика. Казалось бы, ещё мгновение и эти люди, во многом здравомыслящие и порядочные, люди, отлично знающие цену каждой заработанной копеечке, всё поймут и наваждение развеется. И вот в этот момент, когда всё, казалось, висело на волоске, Куров вдруг сделал заявление, достойное самого циничного демагога:
   - Мы все знаем, где находится бесплатный сыр. Он находится в мышеловке. Но это совсем не означает, что мы должны лезть за ним в мышеловку. Есть другие, которые нам этот сыр не только достанут, но и  доставят прямо к столу.
   «Что за хрень, - рассасывая очередную таблетку валидола, раздражённо подумал закулисный тесть Смолин, - то у него глисты, да черви какие-то  с присосками, а теперь вот откуда-то сыр взялся». Между тем его зять,  с видом пароходного шулера, имеющего запасного туза в рукаве, продолжал:
   - Вот Вы, Валентина Сергевна, - обратился он к женщине в четырнадцатом ряду, - когда работали зав. библиотекой, много, наверное, книг прочитали. Это, конечно…    И ума у Вас от этого чтения много прибавилось. Не буду спорить. Но ведь там, в одной из книг, прямо написано, чёрным по белому: «горе от ума». Не зря так написал Грибоедов, которого потом убили в Персии. Убили его, конечно, не за книжку, а за другое дело. Но, я сейчас не об этом. Я ведь, что хочу сказать: что ум – хорошо, но вот излишек ума ни к чему и даже вреден. Вот Вы, например, когда варите варенье, не кладёте же в него вместо одного килограмма сахара три или пять. Казалось бы, только слаще, да лучше будет – ан, нет! Вот так же и с излишком ума. С ним по жизни ровно не пройдёшь и в равновесии не удержишься. Какая уж тут жизнь – одно сомнение: «а почему так, а не вот эдак? а почему то, а не это»?  Всю жизнь будешь одни вопросы задавать, некогда делом будет заняться. Вот и вы здесь, все сейчас сомневаетесь, - с горькой укоризной посетовал Николай Иванович, - думаете, что я не знаю, о чём говорю. Мол, откуда у него денежки-то возьмутся. А вот возьмутся! – он неожиданно повысил голос и даже стукнул кулаком по трибуне. – Я предлагаю обложить дополнительным налогом нашу буржуазию! Вы только посмотрите – сколько у нас её, этой буржуазии, торговцев-спекулянтов этих, так называемых предпринимателей развелось! Прямо изо всех щелей так и прут! Вот мы тут их и урежем! Пусть делятся своими грабительскими сверхприбылями с трудовой, заслуженной прослойкой общества! Это будет наша районная прибавка к грабительским пенсиям! Мы не будем, как говориться, ждать милостей от Москвы!
   Эти слова были восприняты аудиторией с небывалым энтузиазмом. Все встали со своих мест и сгрудились у рампы. Аплодировали стоя, в том числе и Симонов с Саломеей. Слышались выкрики: «Правильно»! «Прихлопнем буржуинов»! и даже «No passaran»! Словом, сцена, в некоторой степени, напоминала хрестоматийную в ещё недавнее время картину «Ленин провозглашает советскую власть». Не хватало только винтовок, пулемётных лент и красных знамён. На гребне всеобщего восторга Николай Иванович вдруг ощутил себя едва ли не всемогущим и, окончательно утратив всякое чувство реальности, легко раздавал любые обещания налево и направо. Так, в череде мелких просьб, типа ремонта забора или усмирения чрезмерно буйного соседа, он, походя, решил все вопросы с газификацией района, ремонтом дорог, тротуаров и мостов, устройством городской канализации и водоочистки, строительством стадиона на 20 тысяч мест (по числу жителей в Балобуеве) и нового жилого микрорайона. Заодно разгромил организованную преступность и навеки освободил всех пенсионеров от ига коммунальных платежей, хотя в то время это «иго» было ещё вполне терпимо.
   Надо ли говорить, что торжественно провозглашённую Симоновым резолюцию, в которой под номером первым работа балобуевского райсобеса признавалась удовлетворительной, а под номером вторым принималось решение просить областные власти одобрить кандидатуру Курова Николая Ивановича на пост руководителя района, раскрасневшиеся участники собрания приняли единогласно.


   - Вот, что хочешь делай, - недоумённо пожимал плечами Михаил Семёнович Смолин, расхаживая от окна к столу и обратно, - но я понять не могу, как у тебя пролезла такая отъявленная «хлестаковщина». Как они вообще на это повелись? На такую несусветнейшую чушь, которую ты им преподнёс.
   - Ты же сам сказал: обещай, что хочешь, - вот я и обещал, - с этими словами Куров с наслаждением «опрокинул» стопку водки и закусил душистым, скользким рыжиком.
   Они сидели втроём в кабинете у Смолина. Третьим был военком Килессо, напросившийся на приём по неотложной надобности, а теперь, приглашённый к столу, был чрезвычайно доволен. Так что озабоченным в этой компании выглядел один Михаил Семёнович. Два других пребывали в благодушном, расслабленным состоянии.
   - Нет, ну всё-таки не до такой же степени! Не до абсурда же, - продолжал горячиться Смолин. – Это ведь надо, мало ему глист всяких, да червей с присосками – он ещё Грибоедова туда приплёл.
   - Какой тут абсурд? Все довольны. Всё в ажуре, - лениво отмахивался Куров. – А насчёт Грибоедова, думаю, наоборот, у меня очень даже хорошо получилось.
   - Куда уж лучше! Лучше только в кино бывает! Ну, а если они опомнятся? Не могут же они вечно в этом одурении пребывать?
   - Опомнятся – мы им ещё подсыпим, - Николай Иванович моргнул майору и тот с ловкостью фокусника разлил по рюмкам.
   Смолин присел за стол и впервые, совершенно другим взглядом, внимательно посмотрел на своего зятя. «Эге-ге - подумал он, - а Коля-то не так прост, как кажется. Как говорится: «а ты, Иван, не такой уж и Иван». Становится даже трудно различать, где он дуркует, а где говорит всерьёз». И, не зная радоваться или огорчаться этому своему открытию, хозяин кабинета решил всё же сменить тему.
   - Ну, что там у Вас стряслось, - повернулся он к военкому, - что за спешка такая?
   - Разрешите доложить, - по-военному вскочил Килессо.
   - Садитесь.
   - Есть, - майор опустился на стул. – В настоящее время на территории района осуществляется осенний призыв в армию…
   - Это нам известно, - несколько раздражённо перебил его Смолин, - это происходит регулярно два раза в год. И что?
   -  На территории Лиходеевского сельсовета, куда кроме села Лиходеево входят ещё пять деревень зарегистрировано 23 призывника.
   - Так что – это плохо, что ли?
   - Никак нет, но из них годным к несению воинской службы оказался только один. Остальные  22 имеют те или иные значительные отклонения. В основном умственная отсталость.
   - Мда…, - Смолин пожевал губами, - там, признаться, с этим там всегда было не вполне благополучно, но чтобы так…   Такие результаты грозят сорвать нам всю призывную компанию.
   - И я вот о том же. А как я всё это в рапорте изложу? Кто же мне поверит? Враз укажут на явные признаки коррупции, и начнётся проверка за проверкой.
   - Пусть проверяют, - вмешался в разговор Николай Иванович, - уж больно они все любят попить водочки за чужой счёт. А за количество дебилов с тебя какой спрос. Чай не ты их делал. Там у них ещё вон колдунов полдеревни. Что и за них будешь отвечать?
   - Как полдеревни!? – ужаснулся военком. – То-то я, как оттуда приехал – места себе не нахожу и тремор жуткий, как с похмелья. Надо же…   И хоть бы предупредил кто.
   - Ну, сейчас-то уж полегчало, наверное, - съехидничал Смолин.
   - Даже очень, - ответил простодушный Александр Фомич, не заметив подковырки.
    Таким образом, беседа постепенно выровнялась и  приняла обычный в таких случаях характер. Шутили, рассказывали анекдоты, до которых,  как оказалось, был особенно охоч весёлый майор. Он их и, кстати, знал превеликое множество. И чем скабрёзнее – тем лучше. Начали расходиться, когда уже стемнело. Куров умчал домой на своём «уазике», а Килессо пошёл провожать Смолина, который жил неподалёку от райсовета.
   - Я вот  - майор, - слегка заплетающимся языком говорил, разводя руками, военный комиссар, - а у меня до сих пор своей квартиры как не было, так и нет. Как будто на вокзале живу. Уже две жены разлетелись в разные стороны – не вынесли бивачной жизни. Сейчас вон третья на сторону смотрит. Ну, думал: отправили в связи с контузией почти на гражданку – значит, хоть сейчас заживу. Да, хрен вот тебе - как бы не так! Жить определили в какой-то времянке, чуть ли не с клопами. О денежном довольствии и говорить противно. Даже военкоматский «уазик» заправить нечем. Звоню в область – говорят: «сократили финансирование, изыскивайте средства на местах». А где я их изыщу? Что-то не могу я найти никакой логики в действиях нашего правительства…
    - Ну, я тебя умоляю, - усмехнулся Смолин, - не ищи черного кота в тёмной комнате, тем более, если его там нет. У них, видимо, имеются свои какие-то тайные пружины, свои резоны, населению страны неведомые и непостижимые.
   Они остановились у столба, на девятиметровой высоте которого едва тлела маломощная лампочка. Жалкий, унылый свет даже не долетал до земли.
   - Вот видишь эту лампочку? – указал на неё Смолин. – Что толку, что она горит, освещая только саму себя. Нам от её света проку, понятное дело, никакого. Но она обозначает себя, там, в высоте, вот, смотрите – я здесь. Так и наше правительство – светит только само себе и это, в какой-то, степени даже неплохо.
   - Неплохо? – удивился Килессо. – Ну, а как же мы тут? Так и будем в потёмках?
   - А мы тут, уж как-нибудь, спичками себе посветим. Это поверь мне, Александр Фомич, лучше, чем слепнуть от света, когда эта лампочка разгорится, как следует и на повестку дня встанет отчётность о каждом плевке. Ты знаешь второе китайское проклятие: «Что б ты привлёк внимание властей»? Так что лучше от них держаться подальше.
   - Да-а-а, - протянул Александр Фомич, - а мы их ещё славословим.
   - Нет, сейчас больше ругаем, но и к славословию мы, как пить дать, ещё вернёмся.
   - Плохо я всё это понимаю, - вздохнул военком.
   - А тебе и не надо понимать – лучше спать  будешь. Тем более что не ты, не я ни на что здесь повлиять не можем. А, следовательно, что бы мы ни говорили на этот счёт: ругали наших правителей или славословили их,  негодовали, возмущались, спорили – это всё равно, что в лужу пукать , а им наши слова и эмоции, как мёртвому припарка. Ну, вот мы и пришли, - Смолин остановился у калитки. – Давайте, идите отдыхайте, товарищ майор. И думайте не о планах правительства, а о собственных планах на осенний призыв.


   Итак, начиная с того памятного, прогремевшего на весь Балобуев выступления Николая Ивановича, дела его, в полном соответствии с хитроумным планом тестя Михаила Семёновича, пошли сильно в гору. Колхоз «Заветы Ильича» мгновенно вырвался в передовые по району, а его председатель сделался не только чрезвычайно популярной личностью, почти затмив при этом скандального Вентия Чурбата, но и даже приобрёл через свой оголтелый популизм некую харизму защитника всех «униженных и оскорблённых».
   А ещё через два месяца после описываемых событий, Куров был принят, узнан и даже обласкан губернатором Иваном Павловичем Чистяковым, который и назначил его главой администрации Балобуевского района. И тут Николай Иванович, неожиданно для всех быстро войдя в административный раж, выказал невиданную прыть: вскоре он становится ещё и главой администрации города, а также председателем Земского собрания, став, таким образом, единым в трёх лицах «распорядителем щедрот». Острый на словцо народ быстро окрестил его после этого «Троекуровым», чем  обладатель исполнительной и законодательной власти ничуть не огорчился, а даже, наоборот, казалось, был польщён.
   Надо сказать, став первым лицом в районе, Николай Иванович не оставил своих «председательских» привычек и замашек отъявленного провинциала. Почти ни одно дело, ни безделица не решались без выпивки. Широкие застолья практиковались, правда, не часто, зато «междусобойчики» в сугубо мужской компании на 5-6 человек  собирались с завидной регулярностью. Предпочитал Куров в основном только водку. К коньяку и виски относился недоверчиво, а вино и пиво вообще не признавал. Курил дешёвые сигареты и любил пить из гранёных «маленковских» стаканов. Одевался в мешковатую одежду, взятую как бы на вырост, что ещё больше подчёркивало корпулентность его фигуры. Галстуков терпеть не мог, и при малейшей возможности от них избавлялся, но шляпы носил с удовольствием. И хотя при его-то габаритах ему лучше бы было носить помочи на брюках, но он, будучи непоколебимо уверен в том, что «подтяжки» носят исключительно сутенёры, употреблял для поддержания штанов ремень, которым подпоясывался по-хрущёвски высоко под грудь. Напоминал он этого известного руководителя и по стилю работы: не было никакого ни плана, ни последовательности, а лишь сплошное наитие и лавирование между указами и циркулярами, которые сыпались на его голову нудным бюрократическим дождём. Женщины в его жизни занимали далеко не главное место. Нет, нет, конечно, было несколько интрижек, но так себе, без особой чувственной экзальтации и пагубных последствий, а потому и упоминать о них нечего. В разговоре он прилично «окал», не любил иностранных и всяких новомодных слов. Например,  место своей работы он упорно называл по колхозному «конторой», а не «Управой», «Мэрией» или "Админи-
 страцией», а уж слово «офис» у него ассоциировалось вообще с какими-то половыми извращениями, например, с педерастией. Хотя он и тут упрямо, и тоже по-хрущёвски, называл педерастов пидарасами и никак иначе.  Осталась у него ещё некоторая терминология и от речного училища, которое он окончил в незапамятные времена, и от пребывания в группе советских войск в Германии. Словом, если касаться лексикона Николая Ивановича, то ничего необычного для провинциального руководителя районного масштаба мы не найдём. Даже в области нецензурных выражений он был, так себе, середнячок, без особого вдохновения и изыска.
   И в особом каком-то мздоимстве Николай Иванович не отличился. То ли развитый инстинкт самосохранения способствовал этому, то ли неискоренимая суровая память о советском законодательстве, где знаменитая статья УК 93-я «прим» предполагала возможную высшую меру за хищения социалистической собственности на сумму свыше десяти тысяч рублей. Трудно сказать. Может и совесть иногда пробуждалась. Хотя много всякого про него говорили. Но говорить – это одно, а факт остаётся фактом: ни в бытность свою просто «Куровым», ни став впоследствии «Троекуровым» -  никогда  Николай Иванович не подвергался уголовному преследованию, чем выгодно отличался от своих коллег – глав администраций районов, многие из которых находились под уголовными статьями перманентно. Правда, до суда дело доходило редко. А если и доходило, то наказание было, как правило, поощряющим. В основном же обходились без крайностей. Могли слегка пожурить или даже «привить жути», а то и ободрать, как липку. Но потом всё благополучно заминалось, затаптывалось и снова возвращалось на круги своя.
   Так хорош или плох был Николай Иванович за почти 15 лет своего единовластного правления? Однозначно ответить на этот вопрос я не берусь. Ибо трудно предположить, что кто-то другой на его месте был бы непременно лучше. Ведь кандидаты во власть возникают у нас, как пена, по законам иного, неведомого порядка. И это совсем не та пена, из которой некогда вышла Афродита. В нашей пене водятся такие типажи, что, как говорится: «мама, не горюй». Спаси, Господи! Спаси, Господи! Лучше уж пускай эти на веки останутся. Вспомните «Историю одного города» Салтыкова-Щедрина. Тоже вот, возжелали обыватели новых градоправителей, а что получили? Если вы думаете, что с той поры у нас, что-то кардинально изменилось, то вы, скорее всего, просто безнадежный оптимист. 
   Также и время тогда, когда Николай Иванович начинал свою карьеру, было уж больно необычным. Все жили как будто в тумане расплывчатых надежд, в ожидании каких-то неясных свершений и перемен. И никто тогда, в том числе и правительство, и президент, и даже умнейшие наши академики – никто не представлял себе чётко, что нужно делать и как. В известной степени, всё это напоминало детскую игру «Жмурки», когда всё решает не закон и даже не понятия, а лишь отточенная интуиция и положение тела в определённой системе координат. Только вот на кону стояли не щелчки по носу, а судьба огромной, многострадальной страны. И неплохо бы было, чтобы бы об этом кое-кто помнил. Поэтому, что там до Николая Ивановича – не будем его строго судить. Был он «сыном века сего» и этим, пожалуй, всё сказано.
   А теперь, давайте всё-таки вернёмся к нашему герою, которого, если вы помните, мы оставили в крайне недоумённом состоянии.  Да, что там говорить!  В состоянии близком к помешательству.



                «Всякое царство, разделившееся само в себе, опустеет,
                и дом, разделившийся сам в себе, падёт».

                Евангелие от Луки, 17 гл.11 


                Страсти по истукану
                история одного памятника
                часть третья

                Глава 12
 
 Машинально  почистив зубы и кое-как побрившись, Николай Иванович намочил холодной водой полотенце и обмотал им голову. Потом посмотрел на себя в зеркало и, с омерзением плюнув в него, прошёл на кухню и сел за стол. Однако, есть не хотелось, а, напротив даже, - подташнивало так, что впору было «отдавать обратно». К тому же в висках стучало, под ложечкой ныло, сердце то и дело проваливалось куда-то в желудок и ощущение того, что ему снится какой-то странный, надоедливый сон, не покидало его. Более того, ему искренне хотелось, чтобы именно так оно и было.
   - Ты что, будто уже никуда и не торопишься, - вошла Марья Михайловна. – Пей чай, а то остынет. Масло сам намажешь.
   Она открыла холодильник и, достав маслёнку, поставила её перед мужем. Николай Иванович сидел, будто одеревенев, уставившись глазами в одну точку.
   - Да, что с тобой? Никак не проснёшься что ли?
   - А… хорошо бы… не проснуться, - не поднимая глаз, прерывистым голосом ответил Куров. - Ты мне, Марь, вот чего скажи…   Только ты не удивляйся…   Скажи мне… сплю я или нет? – наконец выпалил он, собравшись с духом.
   - Да ты что, Господь с тобой, - в испуге перекрестилась Марья Михайловна. – Конечно, не спишь.
   - Вот то-то и оно, что, по всей видимости, не сплю, но поверить я в это не могу.
   - Ты вот что, Коль – не пугай меня, пожалуйста. Ну, что за бред ты несёшь!
   - Бред, говоришь? Только вот не пойму кто из нас бредит? Я или Чистяков? Он мне позвонил полчаса назад и знаешь что сказал?
   - Да, что уж он такого мог тебе сказать-то, что на тебе лица нет!
   - Нет и не будет. А сказал он мне… вернее, спросил, - начал опять заикаться Николай Иванович, - ты только не удивляйся… почему я не пресёк похороны Пенина, да ещё сам принимал в них участие…  И речь мою… на гражданской панихиде… припомнил…  Донесли.
   Чего угодно ожидала Марья Михайловна, только не этого. Ошарашенно посмотрев на мужа, она  присела на край табурета.
   - Егора Ильича схоронили? А куда же его было девать-то – он же покойник!
   - Оказывается не совсем покойник. Иначе они бы не выслали ко мне комиссию для разборов. А меня уж как Палыч-то полоскал! И алкоголиком, и провокатором и как только не называл. Ты, говорит, зачем глумился над усопшим и хоронил его с оркестром, а не закопал потихонечку, если уж приспичило…
   - А, ну-ка, дай сюда телефон, - перебив его, Марья Михайловна решительно протянула руку, - сейчас посмотрим, с кем это ты там разговаривал. Что-то мне не верится, что бы Иван Палыч мог такую ахинею нести. Приснилось тебе всё это.
   Николай Иванович послушно и даже с некоторой надеждой (а вдруг и не было вовсе никакого звонка) подал аппарат супруге. Та щёлкнула клавишами и на дисплее отчётливо высветилось: « ГУБЕРНАТОР» и тут же дата и время: «24.04. 2006 9:23». Марья Михайловна задумчиво покачала головой:
   - Нет, здесь всё же что-то не так. Может ты его неправильно понял?
   - Да куда уж правильнее! Он меня прямо спросил: «правда ли, что вы Пенина схоронили»? Ну, я думаю – чего тут скрывать, и сознался. Тут такое началось – не приведи Господи! Он ведь меня обещал даже объявить временно сумасшедшим. Правда, пока без отправления в дурдом, - Николай Иванович сорвал с головы полотенце и отбросил его в сторону. - Да, забыл тебе сказать: этот дьявольский вчерашний газетчик – он ведь тоже Пениным интересовался.
  - Ну, уж это из ряда вон! – обычно сдержанная Марья Михайловна даже раскраснелась от волнения. – Что он им всем дался! Знать бы, что за этим за всем кроется. Прямо «тайны Мадридского двора» какие-то. Ничего даже в голову не приходит! 
   - А мне каково? – жалобно простонал Куров. – Иди вот сейчас, объясняйся хер знает в чём! Так и тянет в погреб залезть или на чердаке от всех спрятаться!
   - Спрячешься! – передразнила его Марья Михайловна. – А то тебя не сыщут, если захотят. Тебе в контору бежать надо скорей, да выяснять в чём дело, пока комиссия не нагрянула. Ты хоть машину-то вызвал?
   - Обойдусь, - отмахнулся Николай Иванович, - пешком пройдусь. Может в голову что придёт, да и проветрюсь заодно.

               
                Глава 13

   Выйдя из дому, Куров направился к калитке, но почти тут же остановился в нерешительности и сел на скамью, уютно расположенную под раскидистыми кустами персидской сирени.
   Идти никуда категорически не хотелось. Праздный, озорной ветер раздувал кипенно-белые кружева юбок цветущих черёмух. Пахло лопающимися почками и свежей липкой зеленью, которая появилась вдруг сразу и отовсюду. По весеннему лёгкие, невесомые облака скользили по пасторальному небу. В саду голосами неведомых птиц распевали вернувшиеся из Индии скворцы-пересмешники. Ласточки чёрно-белыми молниями носились, то у самой земли, то вдруг взмывали ввысь. Бабочки-калужницы ярко-жёлтыми трепещимися листиками, порхали в поисках раннего нектара. Откуда-то с сирени упал на правую брючину Курова зелёный с бронзой жук-щелкун и замер, подрагивая щетинками длинных усов. Тут же с левой стороны неслышно подошёл, временно избавленный от оков Артур, и бесцеремонно положил заспанную, ленивую морду на ногу хозяина.
   Но, сейчас вся эта внешняя красота и проявления мира не очень-то трогали, а даже, скорее, наоборот раздражали Николая Ивановича и наполняли его и без того встревоженную душу дополнительным беспокойством. Ему вдруг стало себя невыносимо жалко и он, по старой своей, уже укоренившейся привычке, стал завидовать волкодаву Артуру и даже безымянному жуку, примостившемуся у него на коленке.
   «Вот у кого она жизнь-то настоящая: ни тебе заботы, ни кручинушки. Один нажрался с утра до отвала, сейчас брякнется, где в голову придёт, и будет дрыхнуть, сколько ему влезет. Да ещё суку ему на прошлой неделе приводили…  Мне-то не больно кто приводил…  А эта тварь зелёная. Усы у него… тоже мне – Будённый. Возьмёт, нырнёт в свою траву-мураву – только его и видели. А, что ему, на всём-то готовом… как там у них… «песни, пляски каждый час».
   Куров ещё позавидовал немного животному и насекомому, потом посмотрел на часы: хочешь не хочешь, а надо было идти во вмиг опостылевшую контору. «Эх, ма, - горестно вздохнул он, - все люди, как люди, а я, как *** на блюде». Оттолкнул Артура, стряхнул со штанины зелёного таракана и поднялся со скамьи. Постоял ещё, махнул рукой и вышел на улицу.
   Некоторое время Николай Иванович шёл, ничего не замечая вокруг, целиком предаваясь своим невесёлым рассуждениям.
   «Ну, что они все от меня все хотят? А ведь я уже в годах, как не крути…   И многих этих штучек-дрючек современных не понимаю. Вот сейчас приедет комиссия (чёрт бы её побрал) и спросят меня: «Зачем ты похоронил Пенина»? Что мне им отвечать? Что?...  Мол, извините, сейчас откопаю? Ошибочка вышла – не того в покойники записали? А может всех на хер послать: и комиссию, и покойников, да взять напиться до потери пульса? Авось, пока пьянствую, как-нибудь всё само собой устаканится…   Нет, такого Палыч, пожалуй, и не простит… Ещё в дурдом отправит со злости. С него станется…   Да…  А не то к отцу Кириллу, что ли ринуться, да пасть ниц перед святыми иконами? А как ещё от чертовщины такой избавишься? А ведь это чертовщина… без всякого сомнения - чертовщина. Но ведь и отец Кирилл… пусть человек, конечно, умный, но… как я ему всё это объясню? Прямо так и сказать что ль:  вот, мол, получил выволочку от начальства за то, что позволил предать земле тело усопшего раба Божия Егория? А его, оказывается, хотели как-то по-другому определить. Тогда - как и куда? Нет, это невозможно! Не-воз-мож-но! С ума я, что ли, схожу? Не знаю, как сходят, но думаю очень похоже. И голова… головы… в голове, как в корзине для бумаг».
   В голове у него, в самом деле, явственно ощущался противный шелест бумаги, сминаемой чьими-то сухими, неумолимыми пальцами. По-прежнему противно ныло под ложечкой. Немного взяв себя в руки, Николай Иванович начал постепенно оглядываться по сторонам и обнаружил себя на одной из самых старых и уютных балобуевских улиц. Это была некогда оживлённая торговая улица, которая плавно, с лёгким изгибом поднималась от мелководной, заиленной речки Мемети и упиралась другим концом в Конюшенную площадь (по непонятному признаку переименованную в Пионерскую). Густо застроенная купеческими особняками (с непременной лавкой внизу на первом этаже) и домами зажиточных обывателей, которые тоже часто выстраивались в два, а то даже и в три этажа, она сильно обветшала с годами, потухла, но зато сделалась чрезвычайно привлекательной для проживания людей, которые никуда особенно не стремятся и не спешат. По правде сказать, и весь Балобуев, в большей своей части, был таков: зачуханный, непрезентабельный городишко. Но, это запущенее, как это не покажется странным на первый взгляд, и придавало ему определённое своеобразие и колорит. Нетронутые неумелыми руками коммунальщиков, здания стояли во всём своём томящем душу очаровании, даже не ушедшей, а внезапно оборвавшейся эпохи. Эх, сколько всего повидали эти облупившиеся стены, наличники, рамы, карнизы… Эти тяжёлые стальные двери в бывших лавках, украшенные гнутыми вензелями, кованные решётки на окнах, дубовые ворота с резными навершиями… Эти старые мостовые, проглядывающие тут и там особым румяным местным известняком в проталинах унылого, серого советского асфальта... Этот особый, неуловимый и труднообъяснимый флёр, витающий в воздухе, да и сам воздух… Сложно всё это выразить словами. Надо здесь находиться и дышать, и внимать, и понимать не рассудком даже,  нет. А душой, каким-то почти всеми нами утраченным сакральным чувством, что под ногами у тебя, и вокруг тебя живая русская история, какой-бы нескладной и противоречивой она порой не была.
   Но, Николаю Ивановичу было не до этих тонкостей. С удивлением он оглядывал знакомую до мелочей улицу, которая сейчас выглядела не явно, но по-другому. Как это бывает, когда смотришь, например, в зеркало заднего вида автомобиля и видишь вроде бы прежний, но всё-таки чуточку изменившийся мир. Неприятно удивило его и то, что он никого не узнавал из прохожих и его тоже никто, казалось, не узнавал.
   «А ты когда по этой улице последний раз пешком-то прошёлся? – начал мысленно укорять себя Куров. – Лет, чай, двенадцать, а то и пятнадцать назад. Всё на машинах, да на машинах…  А оттуда взгляд другой, что не говори…  И меня сейчас может, кто-то и узнаёт, да глазам своим не верит – как это, сам Троекуров идёт по улице, как обычный пешеход! Дожил, нечего сказать. С другой стороны… разве мало чего сделано за эти годы? Вон Собор восстановили… дороги подправили, тротуары для удобства народа кое-где проложили…  И в «ментуре» порядок более или менее навели…  прокуратура исправно дела возбуждает. Для суда вон новое здание отгрохали… Немного, но удалось кое-что из старых советских предприятий сохранить и даже один колхоз…  Ну, торговля… не запрещаем же – торгуйте на здоровье…  Вон их сколько развелось – со счёта сбиться можно…».
   И тут какой-то слабый, но отчётливый внутренний голос прервал благостные рассуждения Николая Ивановича: «А ведь всё это делалось не благодаря, а вопреки тебе».
   «Что ты! Что ты! Что ты! – немедленно осадил его Куров. – Сколько я собраний, да совещаний всяких провёл – можно сто раз геморрой заработать»!
    «Геморрой, - усмехнулся неведомый голос, - у тебя от пьянства вон печень почти разложилась, а в перспективе не исключена и белая горячка. Да и с каких это пор трудовые успехи начали определяться степенью наличия геморроя? А все ваши заседания – сплошное словоблудство и тоска».
   «Замолчи! – плюнул с досады Куров. – Немедленно заткнись! Столько лет я, словно между молотом и наковальней. Ни днём, ни ночью покоя нет! Геморрой - это ещё что! А вот в голове прямо колокольный звон, аж иной раз речь человеческую не разбираю. И рука вон левая начинает трястись, почти как у Гитлера. И это жизнь! Да у меня Артуру и то лучше живётся»!
   « Вы все так говорите, зато ни одного от власти и за уши не оттащишь».
   « Не оттащишь! А кто меня туда притащил, ты не знаешь случайно? Жил – не тужил, так на вот тебе. Получите и распишитесь! Брошу всё и уйду к чертям собачьим»!
   « Не бросишь, - уверенно ответил голос, - ничего ты не бросишь. Разве власть бросают? Её находят, а уж обретя, держат крепко-крепко, сколько хватит сил».
   «Так чего же ты от меня хочешь? – устало отмахнулся Николай Иванович от внутреннего собеседника. – Отстань и отвали».
   Внезапно послышался звонкий заливчатый смех и, вяло бредущего городского Главу, обогнала компания весёлых девчат – не то, как сейчас говорят «тинэйджеров», не то уже барышень на выданье. Куров в этом разбирался неважно, но мысли его сразу-же приняли другой оборот.
   «Идут… Тоже мне – каблучками стучат… цок-цок… А жопки-то с кулак – ухватиться не за что… Куда только матери смотрят. И ножки… это ведь какая-то… насмешка над здравым смыслом получается… У меня пальцы на руках и то, наверное, толще, - неприязненно думал Николай Иванович, впадая во всё большее беспричинное раздражение. – Чему только веселятся? Кто из парней на таких только польстится…   Да… сомнительно… Хотя у них и парни-то, чай, поди, такие же – все «франчайзеры-мандайзеры» да «менеджеры-***неджеры»…  Хрен выговоришь и что это означает – ни за что не догадаешься…  Взять, например, «промоутер»… По нашему, по-человечески это означает, что промотался парень, дошёл до «ручки». Ан, нет! Как бы ни так! Это по-ихнему означает… означает… Чёрт знает, что оно означает! Одним словом – пидарасы».
   Так, рассуждая про себя на разные отвлечённые темы, Куров, наконец, добрался до своей «конторы». Неприятное, тягостное чувство охватило его с новой силой.
   «Ну, вот… сейчас начнётся, - он хотел перекреститься, и рука уже было потянулась ко лбу, но сдержался и вместо этого всего лишь снял шляпу, погладил седеющий, но ещё густой «ёжик» волос,  и обречённо вошёл в зелёный еловый сумрак.



                Глава 14
 
   Неуверенной  походкой, как бы не совсем трезвого человека,  Куров проскользнул мимо еловых исполинов и оказался на знакомой площадке перед «конторой». Однако и здесь было что-то не так. Cправа от него привычно празднично посверкивала рыбьей чешуёй статуя вождя, а вот цветник имел вид совершенно неприглядный. Кроме того, недалеко от постамента зачем-то была вскопана земля, а вся лужайка казалась вытоптанной, как будто специально.
  - «Черти что ль здесь плясали, -  мрачно, в какой уже раз за это утро, помянул Николай Иванович нечистую силу. – Надо Голубеву втык дать. У милиции под носом… такое. Куда только они смотрят…  Ну, это понятно куда, а всё-таки…».
   Неприятно удивлённый этим, он прибавил шагу. Быстро, ни на кого не глядя, поднялся по лестнице. Так же торопливо прошёл по коридору. В тесноватой приёмной на стульях вдоль стен, а и даже на подоконнике расположилась в полном составе его субботняя компания. При виде Курова все встали, но никто не проронил ни слова, не подошёл и не подал руки. Внутренне начиная содрогаться, Николай Иванович, не останавливаясь, прошёл в свой кабинет. Но, уже взявшись за ручку двери, остановился в нерешительности.
   - «А вдруг эта тварь кошачья…  Петр Петрович этот там… поджидает».
   От этой мысли сердце забухало так, что заложило уши. С трудом пересилив себя, он рывком распахнул дверь. Никакого серо-полосатого Петра Петровича за столом не оказалось. Напротив, в кабинете всё было тихо, мирно, благопристойно. Оттирая носовым платком пот со лба, Куров прошёл к столу и уселся в кресле.
   «Чего это они все слетелись? – неприязненно подумал он о своих сотоварищах собравшихся в приёмной – И у всех такой вид, как будто чего-то знают. То есть, выходит – они знают, а я нет… Ничего себе номер! Обычно всё было наоборот… Что же мне теперь – пригласить их сюда что ль всем скопом, да и спросить прямо, мол, вы чего тут, голубчики, собрались? Нет, так не годится. А ну, как я их сам созвал по пьяному делу, да и забыл…  Конфуз может выйти. Да уж, положеньице. Сам чёрт не разберёт».
   Тут Николай Иванович поднял голову и обомлел: в окно прямо на него незрячими глазами уставился сверкающий Владимир Ильич, доселе с незапамятных времён смиренно взиравший на трубу кочегарки районного отдела внутренних дел. Куров не только был готов поклясться чем угодно, но и голову бы легко отдал на отсечение, в том, что статуя всегда смотрела именно на трубу и уж точно никогда не пыталась заглянуть к нему в кабинет. Николай Иванович зажмурился и изо всей силы потёр глаза, потом похлестал себя по щекам – всё осталось по - прежнему. Мало того, кепка на статуе теперь сидела тоже явно по-другому, переместившись неведомой силой вперёд и набок, отчего Ильич возымел почти жиганский, залихватский вид.
    «Это ещё, что за ****ство? – задохнулся от неожиданности Куров. - Мало мне одного Ильича закопанного, так тут другой в окно лезет»! 
   Изнемогая от увиденного, он костенеющими пальцами нащупал кнопку звонка. В кабинет, явно излишне виляя задницей, вплыла Ируня.
   - Слушаю Вас, Николай Иванович.
   - Ты вот что… - замялся Куров, - как там… погода. И вообще…
   - Погода прекрасная, - несколько недоумённо взмахнула наклеенными ресницами Ируня, - А Вас там ждут в приёмной…
   - Ждут – переждут, - раздражённо оборвал её Николай Иванович. -  А ты подойди к окну, да погляди, как следует, а не так вот мне – «погода прекрасная».
   Ируня послушно процокала каблучками к окну, подумав про себя: « Ну, вот, бля, какие-то новые извращения начались. Чего он сейчас-то от меня хочет»? 
   - Вообще-то, кажется гроза, собирается. Хотя и не передавали по прогнозу, - мельком глянув на улицу, сообщила Ируня.
   - Всё, иди, иди, - вяло отмахнулся от неё Николай Иванович. – Позови- ка мне Эрику Леонидовну. Да, побыстрее.
   Полуобиженно надув губки, секретарша  выпорхнула из кабинета и сразу, как по щучьему веленью, явилась сухостойная Эрика Леонидовна с неизменной папкой бумаг, прижатой к груди.
   - Слушаю Вас, Николай Иванович.
   - Слушаете…  Вы все меня слушаете,… но слушать это одно, а… -  тут Куров поперхнулся и продолжил голосом человека, которому только что объявили смертельный диагноз, - другое дело… ну, как бы это сказать…  Одним словом…  Вам ничего тут не кажется… м-м-м… странным?
   - Кажется, - односложно ответила управделами.
   - И что же? – затаил дыхание Николай Иванович. – Что?
   - Мне кажется весьма странной какая-то, я бы даже сказала, неожиданно болезненная реакция в области на это, в общем-то, обычное хозяйственное решение. И зачем здесь искать какую-то политическую подоплёку, да ещё в экстренном порядке высылать комиссию для разборов – непонятно.
   «Ничего себе – просветила, - разочарованно подумал Куров, - что же, в конце концов, за всем этим кроется? Какое ещё хозяйственное решение? О чём это она? Нет, я из неё всё выпытаю, иначе совсем рассудка лишусь».
   - Прошу Вас, Эрика Леонидовна, подойдите к окну, - как можно твёрже сказал он. - Вот посмотрите внимательно (только очень внимательно!) и скажите, как такое может быть? И кто это мог сделать?
   - Да вот они, легки на помине, - сказала, подойдя к окну, Эрика Леонидовна.
   - Кто они!? – сам не свой выскочил из-за стола Куров. – Черти что ли!?
   - Да что с вами, Николай Иванович? Какие ещё черти? Это обыкновенные люди, наши коллеги – члены комиссии, назначенной губернатором. Прошу Вас, возьмите себя в руки.
   Но Николай Иванович и сам уже увидел, что внизу у постамента стоят два человека в одинаковых серых костюмах. Это были посланцы из областного министерства внутренней политики Безруков и Беспалов. Оба они, как зачарованные смотрели на памятник. Наконец, один из них показал на статую, а потом развёл руками. Второй покивал головой, и тоже, в свою очередь, указал на неё и тоже развёл руками. Видно было, что члены комиссии находились в крайнем недоумении.
   - Давай, Эрика, быстро всех, кто в приёмной, сюда, - сам не зная зачем, скомандовал Куров и быстро вернулся на своё место за столом.  «Интересно, ****ь, чего  это они на памятник уставились? – подумал он. – Неужто заметили? И что? Может мне и за это ещё предъявят до кучи? Мол, одного Ильича схоронил без разрешения, а другого развернул по самоуправству… Ну, уж дудки! Пусть, если хотят, сами с противоестественными силами разбираются, а я посмотрю, как это у них получится». При последней мысли Николай Иванович даже злорадно улыбнулся. 
   Тем временем в открытую дверь из приёмной начали просачиваться собравшиеся там люди. Бесшумно, почти на цыпочках, они аккуратно отодвигали стулья, занимая каждый своё привычное место согласно, сильно отдававшего древним местничеством, распорядка. Хозяин кабинета мрачно наблюдал за ними, ожидая пока все рассядутся.
   «Надо создать видимость рабочей обстановки, - как тяжёлые жабы шлёпались в его голове мысли, - пока не пришли эти мамлюки…  Да и может вкумарю чего…»
   - Голубев, - Николай Иванович строго посмотрел на начальника милиции, - доложи обстановку.
   - За истекшие сутки серьёзных правонарушений не выявлено, - встав и закатив глаза в потолок, как прилежный школьник на уроке, привычно начал Голубев. – Зафиксированы две небольшие драки, так, потасовки с менее тяжкими телесными. Разобрались. Зачинщиков выявить не удалось. Угнали велосипед у гражданина Гвоздева, а так же похитили двух кур у него же. Велосипед обнаружили впоследствии около крахмального завода, правда, без переднего колеса и педалей. Кур обнаружить не удалось. Злоумышленников тоже. Некто Новосёлов С.И. 1967 года рождения хотел распить бутылку водки на территории парка культуры и отдыха, что само по себе уже является нарушением. Но, пока он раскладывал закуску, бутылку у него увели прямо из-под носа. И это чучело, представьте себе, ещё припёрлось в отдел с претензиями. Новосёлов оштрафован. Ни самих похитителей, ни похищенной бутылки обнаружить не удалось. Небезызвестный всем Веня Чурбанов допился, по всей видимости, до белой горячки. Всё бегал по городу и вместо «Христос воскрес» кричал: «Ленин воскрес»! Его хотели за это побить, но он сам потом сиганул с моста…
   - Вытащили или опять: «не удалось»? – съязвил Куров.
   - Сам выплыл. Сказал, что топиться –  пока вода ещё холодновата. Однако упорно продолжает утверждать, что «Ленин воскрес». Решается вопрос об отправление его в «психушку». Гражданке Бердниковой, известной больше по уличному прозвищу «Берданка», вынесено предупреждение за попытку заняться проституцией…
   - Да она  у вас уже который раз пытается, - снова не выдержал Куров, - а дальше этого дело не идёт, – видимо, мешают моралисты в погонах. Дайте девушке хоть разочек оторваться, а то уж скоро совсем состарится Берданка - то ваша.
   - Так клиентов же нет за деньги – все хотят бесплатно. Мы-то что можем поделать? - искренне удивился Голубев. - Самим что ль в складчину?
  -  Ну и флаг вам в руки. Пора бы уж и отвыкнуть от халявы. Как-никак живём в эпоху товаро-денежных отношений. Да, кстати, а кто это все цветы перед конторой вытоптал? – вспомнил Куров растерзанный цветник. – Что-то в твоих сводках насчёт этого ничего нет. Наверное, в это время всем отделом искали бутылку гражданина Новосёлова С.И. -  где уж тут за цветами присматривать!
   - Николай Иванович, - раздался по громкой связи голос Ируни, - к Вам представители из министерства внутренней политики.
   - Проси, проси, - Куров, заранее радушно улыбаясь, вышел из-за стола и пошёл навстречу членам комиссии. После кратких лобызаний и приветствий, рассадил «дорогих» гостей на почётные места слева и справа от себя и сам с деловым видом уселся на своё место.
   - Продолжайте, Леонид Андреич, - ласково поощрил он Голубева, в тщетной надежде хоть на сколько-нибудь, хоть на чуть-чуть, отдалить от себя пугающее своей непонятностью объяснение с чиновниками из Верхневодска. Но, Голубев, вследствие профессионального притупления чувственного восприятия, этих флюидов, усиленно посылаемых ему Куровым, не воспринял. Напротив, он с видимым облегчением, правда, стараясь почему-то не дышать в сторону сидящего рядом с ним Беспалова,  объявил, что к сказанному более добавить ничего не имеет.
   Возникла пауза, которая в глазах Курова стала катастрофически разрастаться и, казалось, вот-вот охватит весь мир. Этот чудовищный, беззвучный вакуум надо было немедленно чем-то заполнить, но ничего не приходило в голову. Николай Иванович видел, что от него все ждут каких-то слов, что он должен сказать нечто важное, что-то такое, отчего весь этот кошмар развеется, как дым. От чрезмерного умственного усилия ему стало казаться, что он чувствует, как шевелится мозг. И вдруг спасительная мысль (о, чудо!) выхватилась откуда-то из глубин почти меркнущего сознания. Он вспомнил утренние слова губернатора и внутренне возликовал.
   «Как я сразу-то не допёр! Он же мне ясно дал понять, что для меня лучшая отмазка в этой ситуации – это сон. Ну, да, так и сказал: ты, мол, в случае чего говори, что действовал как бы во сне, а со спящего какой спрос…»
   - Пойду-ка я, пожалуй, вздремну, - вслух сказал Николай Иванович и сладко зевнул, - а вы продолжайте тут…  да, продолжайте…
   С этими словами он встал и прошёл в комнату отдыха, плотно притворив за собой дверь. После такого пассажа все сидели, окаменев от изумленья, зато Беспалов с Безруковым, казалось, были полностью удовлетворены, как будто только этого и ждали. Они молча переглянулись и понимающе покивали головами.
   - Ну, что же, - после некоторого молчания сказал Беспалов, - вот вам, пожалуйста, можете лишний раз убедиться, как неуправляемая, так сказать, свободная пресса может вводить в заблуждение не только руководство района, но и даже области. Представляете, какое пагубное воздействие она может оказывать на простой электорат!
   - Инцидент, которого, как мы убедились, и не было вовсе, исчерпан, - встал со своего места Безруков. – Так что разрешите нам откланяться с пожеланиями всем вам дальнейшей плодотворной работы.
   - А Николаю Ивановичу, - добавил Беспалов, - которому мы сочувствуем и переживания его понимаем, дайте сейчас покой и неплохо бы было вызвать врача.
   - Господа, ну, как это вы сразу? – воззвал Попов. – Давайте это… как его…  отобедаем, чем Бог послал. А то, как-то неудобно получается.
   - С удовольствием, но в следующий раз. Иван Палыч, - Беспалов показал пальцем в потолок,- наказал строго-настрого возвращаться, как можно быстрее.



                Глава 15               
 
   Как только проводили гостей из Верхневодска, все вздохнули свободнее, но необъяснимое  поведение Николая Ивановича и загадочные слова членов комиссии о свободе слова продолжали будоражить воображение. Начали высказываться различные догадки, приводится какие-то доводы в пользу той или иной выдвигаемой версии. Однако Попов быстро прекратил всякие дискуссии.
   - Давайте это… как его… все по своим рабочим местам. А ты, Александр Алексеевич, - обратился он к Мельниченко, - останься. Надо всё-таки того… присмотреть что ли за Николаем Ивановичем. Мало ли, что может быть. А то, как бы не того…
   Мельниченко нехотя, но, не подав виду, согласился и, бережно постучав в дверь, вошёл в комнату, где на диване по-детски свернувшись калачиком (или калачом, учитывая впечатляющий объём) лежал городской Голова.
   - Что там? Где они все? – не открывая глаз, слабым голосом спросил он.
   - Лежите, лежите, - по-стародокторски заворковал приятным баритоном Мельниченко. - Вам нельзя волноваться. Всё хорошо, не беспокойтесь. Наши все разошлись по своим рабочим местам, а члены комиссии уехали, причём, весьма довольные увиденным.
   Николай Иванович недоверчиво приоткрыл один глаз.
   - И что - никаких вопросов не задавали и ничем не интересовались?
   - Да, нет, - пожал плечами главврач.
   - Вот как! – Николай Иванович открыл второй глаз. – Тогда зачем же они приезжали?
   - Как зачем! – удивился Мельниченко. – Всё из-за этой паршивой статейки, тиснутой вчера в экстренном выпуске «ЛС-минус»…
   - Что за статейка? – Куров навострил уши и сел на диван.
   - Как только они, подлецы, об этом пронюхали,  - сокрушённо покачал головой Мельниченко, - не иначе, как имеют здесь, у нас, своих агентов. Продажных, конечно, платных… Может Чурбат этот чёртов, Вентий… Мы на него в основном грешим…
   - Постой, постой, - да что за статья-то? – в нетерпенье перебил его Куров.
   - Да вот узнали каким-то образом, что мы Ильича… ну, как бы похоронили…
   - Что значит: «как бы»? Похоронили, как положено и дело с концом – чего об этом писать?
   - В самом деле - нечего. Тем более что, как говорится, «статус-кво» нами вовремя восстановлен, - Мельниченко довольно потёр руки. -  «Покойник» чувствует себя неплохо и выглядит, на мой взгляд, даже более выигрышно, чем ранее. По крайней мере, у членов комиссии его внешний вид замечаний не вызвал.
  У Николая Ивановича от этих слов потемнело в глазах и липкий, тоскливый пот обильно выступил на лбу. Насколько позволило ему воображение, он представил себе, как его сотоварищи, матерясь и отталкивая друг друга, выкапывают бедного Егора Ильича. Потом каким-то непостижимым способом приводят его в чувство, да так, что он сейчас сделался, в некотором роде, даже лучше, (и живее что ли?) чем был.
   - Так вы… что же… его… в самом деле, откопали… выходит? – еле выдавил он из себя.
   - Само собой, а куда деваться. Утром все проснулись в ужасе от содеянного и кинулись исправлять ситуацию. Тут и туман был нам на руку, но как-то в прессу всё равно просочилось. Мог получиться скандал, да ещё какой! Слава Богу – обошлось.
   - А вы не охуели, господа!? – взревел, брызгая слюнями, Куров. – Вы что это себе позволяете!? Вы зачем его выкопали!? Я тебя спрашиваю! На хер он вам сдался!? Где вы его теперь прячете!? Где!?
   - Но, позвольте, Николай Иванович! – Мельниченко испуганно прижал руки к груди. – Если бы мы этого не сделали – было бы намного хуже. Притом Вы же сами одобрили эту акцию…
   - Я!!?   
   - Ну, да, а как же. К Вам вчера был направлен Килессо и он, вернувшись от Вас, доложил, что Вы поддерживаете инициативу по восстановлению памятника.
   - Памя… к-к-кого… Что? Что-о-о? – пораженный внезапной догадкой Николай Иванович вскочил с дивана и сел в кресло рядом с Мельниченко. – Ну-ка, Саш, - сказал он, как можно доверительнее, но дрожащим голосом - расскажи-ка мне всё по порядку, что у нас тут произошло за последние два дня. Нет, ты не подумай, что я не помню. Я всё помню. Всё. Как это можно не помнить, что было, скажем, вчера или намедни…  Но, для меня важен взгляд со стороны, так сказать, с другого ракурса. Только ты… всё по порядку… не торопясь. У меня это… что-то со слухом за последнее время не то.
   Удивлённый Мельниченко, потирая лоб, сделал сосредоточенный вид, но видно было, что он не знает с чего начать.
   - Ну, ну – не тушуйся, - подбодрил его Николай Иванович. – Давай-ка, хряпнем с тобой по одной, чтобы лучше склеивалось.
   - Да ведь как-то оно неловко… Рабочее время всё-таки, - слабо воспротивился Александр Алексеевич.
   - Отменяется, всё отменяется. Сейчас время для возлияний и молитв, - Куров уже бодро разливал водку по гранёным стаканам. – А так как мы с тобой молиться не шибко обучены, то остаётся только возлиять.
   Они выпили и немного посидели молча. Николай Иванович в заметном нетерпенье подрыгивал ногой, а Александр Алексеевич, очевидно, собирался с мыслями и рассеянно крутил по столу крашеное яйцо. Но, наконец, он начал говорить. Выходило путанно и несвязно, но Куров его не перебивал и слушал внимательно, как никогда, процеживая словесную муть сквозь сито напряженного рассудка. Сам он в это время сильно напоминал человекоподобного хамелеона: то краснел, то бледнел, то отдавал ультрамарином и курил сигарету, которая давно потухла.
   - Ну, вот – вроде всё, - Мельниченко облегчённо откинулся на спинку кресла, - если, что и упустил, то это мелочи.
   - Вот если бы я был царь, - всё-таки раскурив сигарету и глубоко затянувшись, изрёк Глава обеих администраций и Земского собрания вкупе, - вы бы у меня так просто не отделались. Это ведь надо до чего додумались! Мало того, что от ваших загадок я едва умом не тронулся, так ещё мог и опарафиниться на всю область, а то и на всю страну! Нет, это бы вам просто так с рук не сошло!
   - А со мной Вы бы что сделали? - поинтересовался на всякий случай Мельниченко. - Я ведь всё-таки помог Вам разобраться в ситуации.
   - Да, что с тобой поделаешь. Приказал бы только усечь язык и вырвать ноздри, а вот Макарова точно бы посадил на кол.
   В течение нескольких минут разгневанный Николай Иванович, ходя из угла в угол по комнате, придумывал всевозможные казни и пытки остальным участникам мероприятия. Причём все они были настолько ужасны, что даже удостоенный кола в задницу Макаров, пожалуй бы, согласился с тем, что ещё сравнительно легко отделался.
               
               
                Глава 16


   Как бы не был взбешен и удручён Николай Иванович происшедшими событиями, всё же немного поразмыслив и остыв, решил обойтись без репрессий и сделать вид, что ничего  особенного не произошло, а если и произошло, то он был как бы всегда «при делах» и процесс контролировал. Но впредь чтобы об этом нигде не упоминалось и поскорее забылось. Выходила, правда, некоторая заминка с объяснением эпизода, когда Николай Иванович не- ожиданно для всех ушёл «вздремнуть». Но Александр Алексеевич тут же успокоил его, сказав, что хотя подобные действия и вряд ли возможны в здравом уме и трезвой памяти, однако, с людьми, которые много, не щадя себя, трудятся на благо общества, подобное иногда случается. Кроме того, члены комиссии отнеслись ко всему этому с видимым пониманием. Заставив главврача несколько раз поклясться клятвой Гиппократа о неразглашении, Куров отпустил его с миром.
   Но после этого случая Николай Иванович начал испытывать неприятное постоянное внутреннее беспокойство. Ему стало навязчиво казаться, что кругом и отовсюду просто сквозит какой-то недосказанностью, а он сам походит на радиоприёмник, которому никак не удаётся настроиться на нужную волну диапазона.
   И этот памятник… Он теперь не просто назойливо заглядывал в окно кабинета, но и повадился сниться ночами. Вероятно по причине того, что Куров уже давно спал наверху один, ночной гость вёл себя особенно бесцеремонно. Иногда он просто, позвякивая и слегка прихрамывая на одну ногу, молча проходил по спальне, иногда садился за стол и что-то писал. (Утром после этого Николай Иванович тщетно всё обшаривал в надежде найти возможные письменные указания). Были случаи, когда памятник с грохотом падал на пол, и тогда Куров вскакивал в холодном поту и испуганно крестился. А как-то непрошенный гость пришёл не один. С ним была какая-то позеленевшая, похоже, медная, козлобородая личность в шинели до пят. Тяжело ступая, почти как гоголевский Вий, «Ильич» подошёл к кровати и вперил в обезумевшего от ужаса Николая Ивановича беспощадный слепой взгляд.   - Вот он! Стгеляйте, Феликс Эдмундович, стгеляйте эту контгу, пока он опять кгеститься не начал!
   - М-м-мне его, м-м-мне, - зазвенев остро отточенными когтями, выскочил откуда-то полосатый Петр Петрович.
   Но «козлобородый» уже откинул полу заплесневелой шинели и достал маузер.
   - Не стреляйте, товарищи! Я же свой в доску! У меня чисто колхозное происхождение! А если чего и было, то виноват не я, а тесть мой Смолин! А начал всё Мишка «меченый»! Он…»   …Обнаружил Куров себя на полу у кровати в слюнях, соплях и даже слегка обмочившимся.
   Это переполнило чашу терпения Николая Ивановича. Он почувствовал, что больше не в силах выносить безобразные выходки статуи. Надо было что-то предпринимать. Сначала он хотел обратиться к психиатру, но быстро отказался от этой затеи. « Чёрт бы их побрал, этих психиатров. К ним только попади в лапы, да расскажи такое – вмиг отоварят! Таких ярлыков навешают - век не отмоешься.  Хотя сами все, через одного, ёбнутые на всю голову». Поэтому направил он свои стопы прямиком домой к о. Кириллу. Тот, безо всякого удивления выслушав сбивчивый рассказ о злонамеренных статуях и мерзком Петре Петровиче, кротко сказал:
   - Молитесь.
   - И всё? – изумился Николай Иванович, предполагавший, что о. Кирилл немедля раздует кадило и кинется изгонять из него бесов, которые, как известно, могут затаиться до поры до времени где угодно: хоть, например, в левой ноздре, хоть в отделении портмоне. 
   - Этого будет более чем достаточно.
   - Как?
   - Направьте или даже, как это лучше сказать, перенаправьте свои помыслы к Богу. Вот у Него и только у Него просите милости. Тогда железные идолы оставят Вас. Вы хотя бы одну молитву знаете? Ну, например, «Отче наш».
   - Знаю, -  неуверенно ответил Куров.
   - Ну, вот это уже кое-что, - тонко улыбнулся  о. Кирилл. – Вот вам ещё молитва, - он достал из письменного стола несколько листов бумаги, скрепленных степлером, - читайте её каждый раз перед сном. Это молитва священномученика Киприана. Она как раз к Вашему случаю.
   - Такая длинная…- Николай Иванович с сомнением посмотрел на листки бумаги, - да ещё, чай, поди, на старославянском…
   - С радостью предложил бы Вам на арамейском, но, увы, не имею в наличии.
   Несколько разочарованный Николай Иванович вернулся домой. И хотя через большую силу, но перед сном всё же стал творить молитву. Это далось ему непросто: пот лил ручьями, буквы прыгали перед глазами, слова, более похожие на заклинания, вызывали трепет и застревали в пересохшем горле. Но, чудо свершилось! Молитва оказалась действенной. Сначала исчез «козлобородый» с маузером, затем провалился куда-то развязный Пётр Петрович. А вот «Ильич» сопротивлялся подольше и пропадал фрагментарно. Впрочем, за неделю и он исчез полностью, только кепка ещё иногда появлялась, но, наконец, пропала и она. Николай Иванович заметно повеселел, и было уже совсем воспрял духом, но, оказывается, праздновать победу над идолами было ещё рановато.
   Как-то в один из жарких, душных дней начала лета Куров одиноко сидел в своём кабинете и лениво перелистовал бумаги, поданные ему на подпись и для нанесения всяческих резолюций бюрократически неутомимой Эрикой Леонидовной. Все окна были раскрыты настежь – ретроградный  хозяин кабинета упорно не признавал кондиционеров. (Исключение было сделано лишь для комнаты отдыха, так как окно там не открывалось и было вечно зашторено). Рутинная, скучная работа, к которой он так и не смог привыкнуть даже с годами, особенно раздражала его сейчас, когда нестерпимо хотелось окунуться в какую-нибудь прохладу и забыться, не думая ни о чём.
   Вдруг неизвестно откуда взявшийся среди полного безветрия шквал, почти ледяного воздуха ворвался в кабинет. Затрещали жалюзи, затрепетали к потолку закинутые шторы, полетели бумаги со стола. Чертыхаясь, Николай Иванович бросился закрывать окна. И тут раздался прямо таки душераздирающий вой. От неожиданности Куров даже сел на первый подвернувшийся стул. Это длилось несколько секунд. Потом зазвенели как бы оркестровые тарелки и вой прекратился. Прекратился и ветер. Стало опять тихо и только раскиданные кругом бумаги говорили о том, что здесь только что пронеслась буря. Удивлённый Николай Иванович поднял жалюзи и выглянул наружу. Ничего удивительного он там не обнаружил. Всё было, как было. Был на месте и горотдел милиции, и деревья, и цветы. И надоевшая статуя со своего постамента по-прежнему пытливо смотрела ему в лицо. Куров удивлённо покрутил головой в разные стороны и уже хотел было призвать секретаршу Иру собирать разлетевшиеся по кабинету бумаги, но тут ударил очередной порыв ветра, и что-то взвыло  на этот раз прямо над ухом Николая Ивановича. Он повернул голову и обомлел: выла статуя Ульянова-Ленина. При этом кепка «Ильича» совершенно неправдоподобно парила над сверкающей лысиной. Куров в испуге отпрянул от окна. В то же мгновенье ветер стих. Ударили «тарелки». Вой прекратился.
   «Это ещё что за ****ство, - тяжело забухало в голове у Николая Ивановича. – Опять что ль к отцу Кириллу бежать, пока меня этот дьявол оловянный совсем не доконал? Вой – это ещё можно как-то объяснить…  Ну, там турбулентность какая-нибудь возникла между зданием и памятником, но вот кепочка летающая… это уж…  слишком».
   Легкий стук в дверь прервал его сумбурные размышления. Вошёл улыбающийся, как будто довольный чем-то, Якин.
   - Слышали, как поёт? – смеясь, сказал он, подходя к столу. – Во – даёт! У Семёновой из природоохранного отдела чуть выкидыш не случился.
   - Кто поёт и кто даёт? – Куров неприязненно посмотрел на Якина, - И какие ещё там выкидыши на мою голову?
   - А Вы, что – не слышали? – удивлённо вскинул брови Иван Степанович. – Памятник у нас под окнами поёт. Вернее – воет. И престрашно.
   - Ты, как я вижу, находишь это даже забавным, - Николай Иванович, раздражённо пыхтя, неловко собирал раскиданные бумаги. - А почему это статуе вдруг вздумалось волком выть – это выходит для тебя в порядке вещей. И эта кепка, планирующая над ней – тебя не удивляет. Нет. Ну, понятно: разве вас чем удивишь! Вы, ведь, и не такое видали!
   - Да, Господь с Вами! Чему тут удивляться? Всё легко объяснимо и никакой метафизикой здесь и не пахнет.
   -  Ну, так в рот компот - поясни и не тяни мудянку!
   - Всё началось с того, - с готовностью начал «пояснять» Якин, - что при демонтаже или, наоборот, при монтаже памятника (я уже сейчас точно не помню, да это и не важно), дуболом-сварщик, некий дядя Саша, прожёг дыру в ноге у «Ленина» где-то, примерно, в области голеностопного сустава. Потом у него, ну то есть у памятника, слетела с головы кепка. Да так, что чуть не угробила этого самого дядю Сашу. Мы потом кепку с трудом выковыряли из ствола ели. Выковырять-то выковыряли, но ведь надо было ещё возвратить её на место. А время идёт, вот-вот туман рассеется, появятся всякие там нежелательные зеваки. Но, тут, слава Богу, вызвался один из ремонтной бригады. Вертлявый, ловкий такой. Его прямо на стреле крана подняли и он кепчёнку-то на голову «Ильичу» надел. Надеть-то надел, но ведь надо было её как-то там ещё и укрепить. Решили при помощи саморезов, но их, как на грех, у ремонтников не оказалось. Наконец, где-то нашли один длиной почти полметра. Ну и второпях-то присандалили им кепку. А чтобы он насквозь голову не пробил, пришлось закрутить его не на всю длину. Остался там зазор сантиметров пять или шесть, я не знаю – с земли не видно. Ну, вот, а теперь при сильных порывах ветра эту кепку подбрасывает вверх по саморезу, воздух влетает через голову внутрь пустотелой статуи и вырывается затем из дыры в ноге, издавая рёв и вой. А потом ветер стихает, кепка с бряцаньем возвращается на место. Вот и весь процесс.
   
   После этого разговора Куров серьёзно задумался. «С одной стороны, - размышлял он, - всё вроде бы встало на свои места, и чертовщины в этом во всём как бы нет никакой. И сны, бред этот, можно списать на некоторое расстройство, вызванное нелепым стечением обстоятельств на фоне, надо себе признаться, (не алкоголизма… нет), а просто бытового пьянства…   Нет также ничего удивительного и в том, что я излечился от этого молитвами. Всем известно – слово лечит. Но…  Якин упомянул, что статуе повредили ногу. И тот Ленин, который являлся мне во сне, явно хромал на одну ногу. Как могло такое совпасть? И я даже видел, прожжённую неведомым огнём, дыру у него в ботинке. Видел! А ведь настоящий, живой Ленин не был хромым и в прожженных ботинках не ходил!»
   В конце концов, Николай Иванович понял, что его внутреннее беспокойство каким-то образом связано даже не с образом Ленина, а именно с воплощением его в намозолившей глаза статуе. И он решил для начала разобраться, откуда вообще взялся этот памятник, довольно - таки необычный даже среди своих многочисленных собратьев. С этой целью он пригласил к себе местного краеведа Андросова, более известного в определённых кругах, как «сказковед Андерсен».               

Иван Кузьмич Андросов являл собой, по крайней мере, на вид, совершенно карикатурный образец сельского замшелого интеллигента. Ну, что-то вроде, (если кто помнит), львакассилевского «дяди Коли – мухолова».* Такие типажи остались, наверное, только в круглых, серых коробках, где ещё хранятся туго намотанные на бобины киноленты старого советского кино. Склонность Ивана Кузьмича сочинять всё на ходу, ловко перемешивая правду с вымыслом, была хорошо известна. Но ему многое прощалось за его энтузиазм и, пусть иногда вздорный, но в целом незлобивый характер. К тому же он являлся автором едва ли не десятка книжек по истории родного края и умел произвести впечатление на не особо искушённую публику.

               
                Глава 17
   
   Николай Иванович ожидал Андросова у себя в кабинете не один. Зная склонность краеведа легко превращаться в сказочника, Куров, чтобы не позволить ему «завраться» и обеспечить хоть какую-то историческую достоверность, призвал на эту встречу своего зятя Володю - учителя истории. Кроме того, тут же находились Абезгауз и Валиев. Этих двоих Куров хотел было уже прогнать, но потом передумал: «Может и лучше, что они здесь: меньше будет поводов у этого «Андерсена» думать о моей личной заинтересованности. Получается, что интерес общий, ну, а я тут, как бы, не в кипиш дело».
   День был субботний, банный. Однако, Николай Иванович пренебрёг на этот раз сразу всеми сложившимися традициями: и «сбор всеобщий» не «протрубил» и «правилка банная» была отменена. Хотя такие случаи и раньше бывали, но они всегда объяснялись теми или иными возникшими обстоятельствами. Но сейчас никаких объяснений не последовало и никаких видимых причин внезапной отмены привычного распорядка действий не наблюдалось. Поэтому окружение Главы «всея района» заволновалось, уловив в этом какой-то сигнал. Любому несведущему человеку покажется, что всё это пустяковое дело. Но люди, привыкшие цепко держаться на административной паутине, всегда чрезвычайно чутко реагируют на любое колебание её. Поэтому сразу последовало несколько осторожных звонков, а Валиев с Абезгаузом даже явились незваными, под предлогом якобы внезапно возникших между ними непримиримых противоречий, требующих немедленного разрешения.
   За десять минут раньше назначенного, явился слегка нетрезвый Иван Кузьмич Андросов и, к немалому удивлению Николая Ивановича, не один, а в компании со  статным кареглазым мужчиной в светлом летнем костюме. Присутствующие от неожиданности не сразу даже признали в этом элегантно одетом человеке Соборного протоиерея отца Кирилла.
   - Здрасьте, господа-товарищи, здрасьте, - Андросов быстро, как колобок подкатился к столу, уселся на стул, закинул себе на колени портфель «a la Жванецкий» и закрутил по-птичьи головой во все стороны.
   - Мир всем. Здравствуйте, - о. Кирилл казался сильно смущённым, - Прошу покорно извинить меня за внезапное вторжение. Дело в том, что я вот тут случайно встретил Ивана Кузьмича и он мне поведал…
   - Что Вы, батюшка! Что Вы! – Николай Иванович, изобразив на лице крайнее дружелюбие, уже шёл к нему, широко расставив руки. – Наоборот: очень хорошо, что Вы пришли. А я, ведь, было, уже гонца за Вами собирался посылать!
   После этих слов и троекратного, традиционного целования, он всё-таки не выдержал и спросил:
   - Так, что же поведал Вам наш незабвенный Николай Кузьмич?
   - Он сказал, - о. Кирилл пригладил рукой опрятную русую бороду, - что состоится совещание по вопросу о демонтаже памятника Ленину, который находится рядом с  нашим Знаменским собором. А так как предмет обсуждения затрагивает интересы паствы, да, собственно говоря, и всей церкви в целом, то я счёл своим долгом принять в этом участие. С вашего, разумеется, разрешения.   
   Куров мельком уничтожающе взглянул на Андросова и бодро, почти весело предложил:
   - Прошу всех пройти вот сюда, - и распахнул дверь в комнату отдыха.
   Там он усадил о. Кирилла в кресло, сам уселся в другое, остальные разместились на диване.
   - Ну, нечего вола тянуть – давай, Володь, начинай, - обратился Николай Иванович к зятю, - а то совсем тут всех заинтригуем.
   - Вероятно, я должен для начала сделать небольшое пояснение, - Володя мягко посмотрел на протоиерея и продолжил извиняющимся тоном, - В силу не злого умысла, а только по природной рассеянности, Иван Кузьмич

Л.А.Кассиль «Дядя Коля, мухолов». В этом рассказе, изданном в 1938 году, (т.е. в период расцвета шпиономании в СССР) речь шла о том, как под личиной внешне безобидного мухолова-натуралиста таился коварный враг - фашистский шпион и диверсант.

озвучил Вам тему нашей… м-м-м… беседы, ну, не совсем точно. Речь действительно пойдёт об одном из памятников Ленину, но не о том, который напротив Собора, а вот об этом, который здесь, под окном. Более того и в этом случае речь к сожаленью пойдёт не о его демонтаже, а лишь только о возможном переносе памятника в другое, более подходящее место.
   - Ну что ж, - о. Кирилл разочарованно развёл руками, - если я уж здесь - разрешите поприсутствовать, хотя бы чисто из любопытства.
   - Вот и отлично, - заметно обрадовался Володя, - в таком случае начнём с происхождения этого памятника: когда, как, откуда и при каких обстоятельствах он появился в Балобуеве. Попросим нашего уважаемого краеведа Ивана Кузьмича помочь нам разобраться в этом вопросе.
   - Только пусть не врёт, - бесцеремонно – грубовато добавил Куров.
   Нисколько не обидевшись на эти слова, краевед тут же соскочил с дивана и, прикрыв глаза и потирая лоб, как будто вспоминая что-то происшедшее непосредственно с ним, начал:
   - Это произошло поздним вечером 6 марта 1919 года. Стоял жуткий мороз. Неприветливо и темно было на балобуевских улицах. Лишь кое-где в домах теплились робкие огоньки. Собаки, и те лаяли вяло и неохотно, то и дело срываясь на тоскливый вой, и нагоняя жуть на и без того зашуганных обывателей. Даже коты, мартовские коты не проявляли положенной им в это время активности…
   - Слушай, ты давай завязывай тут с котами! – Николай Иванович, живо представив гнусную морду Петра Петровича, недовольно заёрзал в кресле. – При чём тут коты?
   - Да, действительно: у меня тут про котов ничего не сказано, - Андросов заглянул в какую-то скомканную бумагу и почесал затылок, - импровизация получилась. Хотя, согласитесь, какой же март без мартовских котов? Это я к тому, что правдоподобие всё же не пострадало. Тем не менее, что бы не отвлекаться на малозначительные факты я продолжу, с вашего разрешения, по своей заготовке.
   И не дожидаясь разрешения, Иван Кузьмич, держа бумагу далеко от глаз на вытянутой руке, стал читать:
   - Всё замерло будто в ожидании чего-то. Холод и мрак сковали город. И только в единственном здании все шесть его окон второго этажа пылали жёлтым, золотушным светом. Там в чаду огромных четырнадцатилинейных керосиновых ламп и махорочной вони проходило очередное нескончаемое заседание Уездного комитета РСДРП (б). Вдруг под окнами раздался пронзительный визг санных полозьев, фырканье лошадей и какие-то голоса. Услышав, что кто-то подъехал, заседавшие насторожились: двое взяли в руки винтовки, а секретарь УКОМа товарищ Заганович достал браунинг.
   Время было такое, что от ночных визитов ничего хорошего ждать не приходилось. Поэтому быстро задули лампы и все бросились к окнам. Но через покрытое льдом стекла было невозможно ничего разглядеть.
   - Кого ещё тут нам черти принесли, - Заганович поскрёб стволом пистолета по замороженному стеклу. – Внизу двери-то хоть на засовах?
   - Вроде бы, - неуверенно ответил кто-то из темноты.
   - Вроде бы! – передразнил секретарь. – Ну-ка, дуйте кто-нибудь на чердак – гляньте через слуховое окно. Да из чулана тащите пулемёт.
   - К нему патронов нет.
   - Ну, всё-таки…
   Внизу сильно заколотили в дверь.
   - Открывай! Какого дьявола там заперлись! – раздалось несколько злых с морозу прокуренных голосов, - Дайте согреться, а то дверь вынесем!
   - Ах ты, чёрт! Звоните скорее в милицию Картузову, пусть идёт на помощь.
   - Так я же тута, - отозвался невидимый в темноте начальник милиции Картузов, - а телефоны уж вторую неделю не работают.
   - Завтра же, - заскрежетал зубами Заганович, - если, конечно, доживём до завтра, расстреляешь всех телефонистов, что бы впредь неповадно было.
   С чердака спустились разведчики.
   - Ни хрена не видно, да ещё пурга началась, - доложили они. – Вроде как упряжка лошадей цугом, а в санях как бы бревно какое… Больше ничего не видать.
   -  Бревно? – переспросил подозрительный секретарь. – Кто же это нам брёвна будет по ночам возить? Может вы ствол орудия видели?
   - Может и орудие, - согласились разведчики, - говорим же - ни черта не разберёшь.
   - Неужели колчаковцы, - застонал Заганович, - или может банда какая?
   - Хрен редьки не слаще, - ответил кто-то и передёрнул затвор винтовки.
   Тут товарищ Картузов совершил героический поступок: он вскочил на подоконник и, с трудом открыв обледенелую форточку, так что даже посыпались стёкла, крикнул зычно в завывающую, кромешную мглу:
   - А вот я счас бомбой-то вас шарахну! Куды ноги, куды руки полетят. Да с пулемётов посечём. Быстро согреетесь!
   Снизу послышался злобный площадный мат, но колотить в дверь перестали и постепенно всё стихло…
   До утра члены УКОМа провели в оцепенении, не вздувая огня и напряжённо вслушиваясь в долетающие снаружи звуки. Но, кроме воя метели и скрежета оторвавшегося листа железа с крыши соседнего дома купца Кондрина, расстрелянного неделю назад, ничего не было слышно. Хотя всем казалось, что там, в дьявольской тьме и снежной круговерти, непременно затаился коварный и жестокий враг, что он собирается с силами и терпеливо ждёт, когда люди устанут и потеряют бдительность. И действительно под утро опять загрохали в дверь, но, к всеобщему облегчению, не колчаковцы, а всего лишь Клавдия Берданова - истопница и уборщица в одном лице.
   - Вы чего тут, дьяволы, ай до утра заседали? – бесцеремонно грубо спросила она. - Метлой бы вас отсюда поганой.
   - Придержи язык, дура, - хмуро посмотрел на неё Картузов, - а то вычистим как контрреволюционный элемент и не посмотрим на происхождение. Лучше скажи: никого тут посторонних не встретила?
   - Это, каких таких сторонних? – удивилась истопница-уборщица. – На улице даже собак не видно. Сторонние! Откуда им тут взяться? Я сама-то насилу сюда пробралась – замело всё к едреней фене!
   Только после этого товарищи осторожно вышли на крыльцо и увидели…
   На этом Андросов перестал читать и убрал бумажку в карман.
   - Всё, дальше я ещё не написал: времени не было. А можно что-нибудь выпить? Что-то в горле пересохло.
   - Ну, Вы можете сменить форму изложения, - Володя удивлённо смотрел на краеведа. – Конечно, Вас интересно слушать, но ведь всё это беллетристика, а нам бы хотелось, чтобы Вы донесли до нас сухой фактический материал, только правду безо всякого художественного вымысла.
    - А я так не могу, потому что всякое историческое событие существует в собственном антураже. И без него оно, как бутерброд без масла: брод есть, а бутера нет. Это же не какая-нибудь там сводка или таблица. Это со-бы-ти-е! А также, да будет Вам известно, молодой человек, правда тоже бывает разной – это ещё с какого ракурса на неё, на эту правду посмотреть. Да и кому больно нужна эта всеобщая правда – всем достаточно лишь небольшого намёка на неё.
   Всё это неожиданно развеселило Николая Ивановича. Он добродушно налил в стакан водки и подвинул его краеведу. Было предложено и остальным присутствующим. Отец Кирилл отказался. Володя, глядя на него, тоже. Остальные, включая Николая Ивановича, выпили.
               


                Глава 18

   - Нет, но ты, Кузьмич, всё-таки красавец, - делая ударение на последний слог, Абезгауз покровительственно похлопал краеведа по плечу, - столько сказать и ничего не сказать. Как кот намурлыкал…
   - Оставь котов в покое! – опять затрясло Курова. – Дались они вам! А ты, Кузьмич, давай дальше шпарь. Пусть не так складно, зато по делу ладно.
   - Да, ведь, так-то неинтересно, - Андросов выглядел поникшим и усталым, - никакого цимиса нет.
   - Нет, Вы уж сделайте милость, - неожиданно поддержал Курова о. Кирилл, - доскажите нам, пожалуйста, как там дальше было. А потом выберете время и облечёте всё это в художественную форму, а я с радостью буду Вашим благодарным читателем. У Вас интересный слог.
   Эти слова казалось несколько приободрили Ивана Кузьмича и он, не забыв ещё отхлебнуть из стакана, сел на диван и продолжил свой рассказ.
   - И они увидели… увидели полузанесённые снегом дровни, а на них что-то продолговатое, завёрнутое в рогожи, похоже, как бы бревно, но не совсем бревно. Понятное дело содрали рогожу, а там, нате вам, пожалуйста – статуя Ленина. Что это Ленин не сразу разобрались. Его тогда больно-то никто не видел. Думали, что он, как Святогор-богатырь, а он оказался плюгавеньким, картавым человечком. Но там, откуда его доставили, позаботились и приложили медную табличку, которая шпагатом была привязана к статуе. И начертано было на ней: "Ульянов -Ленин».  Это значит, чтобы не сомневались.
   - Ну, а потом-то, наверное, они всё-таки выяснили: кто им эту статую припёр? – Николай Иванович нетерпеливо поёрзал в кресле. – Разобрались?
   - Нет, не выяснили и не разобрались. Не представилось возможным. Кому только не телеграфировали, куда только запросы не посылали. Безрезультатно. Никто эту статую своей не признал. Я пытался в этом вопросе разобраться. Какой-то азарт у меня тогда появился. Два месяца из архивов не вылезал. Много чего интересного, надо сказать, попутно обнаружил, но о самом памятнике ни слова.
   - Да-а-а… - насмешливо протянул Абезгауз, - стоило ли городьбу городить? « Вот и вся история про славные наши дела»…
   - Вся, да не вся, - Андросов вдруг встал и заходил по комнате.
   - Как не вся? – Володя даже приподнялся со своего места. – Ну и что же там дальше было?
   - Дальше… дальше, - краевед в задумчивости опять присел на диван. – Дальше начались всякие непонятки и даже, я бы сказал, странные вещи.
   - Не интригуй, - строго сказал Николай Иванович, - а говори, что знаешь. И не тяни кота за хвост. Тьфу, тьфу – на грех наводишь!
   - Непонятно почему, но эта история с памятником всегда меня волновала. Привыкши всё делать скрупулёзно, я и в этом случае старался докопаться до глубин. Как вы уже наверняка заметили, я много внимания обращаю на детализацию обстановки, сопутствующей тому или иному событию, на второстепенные, так сказать, обстоятельства, потому что в этом якобы второстепенном и скрывается порой весь смысл. Да и что такое в сущности эта пресловутая канва событий? Не больше, чем подмалёвок в живописи. А вот антураж, окружение придаёт всему насыщенность и колорит.  Я ведь, знаете ли, не только архивами занимался, но и встречался с очевидцами и даже участниками тех далёких событий. И с Загановичем, когда он ещё жив был, беседовал и даже выпивал иногда, и со многими другими. Да-с, вот так-то, - краевед опять соскочил с дивана и победоносно оглядел присутствующих. -  Оказывается, живое-то общение никакими летописями не заменишь!
   - Да, что ты всё вдоль, да около – говори уж по делу! – прикрикнул на него Куров.
   - А я по-другому и не могу, - огрызнулся Андросов, - не хотите - не слушайте.
   Все сразу изобразили на лицах полное внимание и краевед продолжил:
   -  Так вот из указанных источников у меня накопилось достаточно материала, чтобы сделать определённые и весьма неожиданные выводы, которые для меня, как человека неверующего, но православного до мозга костей, совершенно неприемлемы…
   - Вот как! – несказанно изумился о. Кирилл. – Извините, Иван Кузьмич, но Вы всё-таки думайте, что говорите. Как это: неверующий, но православный? Да ещё до мозга костей!
   - Постой! Постой! – насторожился Николай Иванович. – Продолжай, Кузьмич, не тушуйся.
   - Да я и не тушуюсь. Начну по порядку. Если вы помните, этому событию, то есть появлению статуи из неоткуда, предшествовал лютый мороз. Вьюга началась и всё затрепетало вокруг точно в тот момент, когда забарабанили в дверь уездного комитета партии. Дровни утром оказались почти полностью занесённые снегом, а вот на рогожах, в которых была завёрнута статуя, не было ни единой снежинки.
   - А лошади-то из этих, ну, как их, саней, где статуй лежаль были выпряжены? – вдруг заинтересовался Валиев.
   - Лошади? – усмехнулся Андросов. – Никаких лошадей там, по-видимому, и в помине не было.
   - Как же так, - Николай Иванович недоверчиво глянул на краеведа, - не на себе же они эти дровни пёрли? А лошадей, понятное дело выпрягли, да и ускакали на них! Не дарить же их было твоему Загановичу. С него и статуи довольно.
   - Он такой же мой, как и ваш, - неожиданно дерзко ответил Иван Кузьмич, - и на себе они статую, конечно, не «пёрли». Тем более остались явные следы пребывания животных: это и навоз, и следы копыт.
   - Ну, так, а какого хрена тебе ещё надо? - начал терять терпение Куров. – Есть следы – значит, были лошади.
   - Не было лошадей, - твёрдо, даже несколько возвысив голос, сказал Андросов. – Был навоз, да не лошадиный. Были следы копыт, но раздвоенные, как у козлов или коров. И как они могли сохраниться в такую метель –  тоже загадка.
   - Чертовщина какая-то, - Куров нервно достал сигарету и прикурил, - ну, давай дальше выкладывай свои наблюдения.
   - Дальше слетелось на эти брошенные дровни несметное количество ворон, которые не только подняли невообразимый гвалт, но и вели себя агрессивно, атакуя всех подряд: и членов УКОМа, и случайных беспартийных прохожих. Кроме того по всему городу разом завыли все собаки, которых и увещевали и били, но они продолжали выть, иногда переходя на злобный лай. К вечеру дровни хоть и с трудом, но отбили у ворон, изрубили и сожгли. Сразу же исчезли и пернатые наглецы, и собаки успокоились. Но тут же появилась на базаре какая-то баба, говорят некая Настя Кужендеевская, которая начала кликушествовать и предрекать всякие пакости, которых в те времена и без её пророчеств было сколько угодно. Про статую же она определённо выражалась, что это не что иное, как идол восставший, ищущий себе вторую голову из песка и мела, а всего голов три…
   При этих словах Николай Иванович вскочил и замахал руками:
   - Хватит! Хватит! Хватит! Ты ещё магией мне здесь займись! Давай без всяких этих твоих колдовских штучек! Тоже мне – чародей выискался!
  - Так всё же «хватит» или «давай»? – задал резонный вопрос Андросов.
   - Давай, только без всяких этих голов, котов и прочей дряни.
   - Вряд ли в этом случае можно будет без этого обойтись, - пожал плечами краевед.
   - А! Крой, как можешь, - махнул рукой Куров.
   - Ну, тогда разрешите взбодриться, да и продолжим, - Иван Кузьмич подошёл к столу, и, манерно держа здоровенный «маленковский» стакан тремя пальцами, выпил, поморщился, но закусывать не стал. – Итак, после всего этого почти два месяца ничего особенного не происходило. Статуя, укрытая уже не рогожами (которые, кстати, сожгли от греха подальше вместе с дровнями), а кумачом, всё это время мирно почивала в актовом зале закрытой по случаю революции балобуевской женской гимназии. Но, к первому мая, когда решили этот нежданный подарок установить на пьедестал, статуя начала проявлять признаки беспокойства.
   - Это, как понять? - удивлённо оглядел присутствующих Абезгауз. – Признаки беспокойства …  у статуи!?
   -  Ладно, подожди, - одёрнул его Куров, - пусть говорит.
   - Место для памятника выбрали вот это самое, где он и доселе пребывает. Постамент, правда, был поскромнее: всего метра два в высоту. Однако, чтобы и его соорудить, пришлось взорвать часть стены местного Покровского монастыря. Между прочим, монахов никто не спросил. Даже не предупредили.  Да… забыл: а об ночных сторожах в женской гимназии рассказывать?
   - А чего о них рассказывать? – предчувствуя недоброе, недовольно пробурчал Куров. - Сторожа – они и в Африке сторожа.
  - Как сказать, как сказать, - вздохнул Андросов. - Это, смотря чего сторожить. Или даже кого. Так вот сторожей в гимназии совсем не было. То есть они изначально, конечно, были, а потом все разбежались, и даже за усиленный паёк находиться по ночам в гимназии не согласился ни один. Посылали туда наряд милиции, но и те утром револьверы вместе с удостоверениями  на стол положили. Еле уговорили их назад забрать.
   - Да что там, чёрт возьми, происходило? – не выдержал Николай Иванович.
   - Чертовщина самая натуральная и происходила. Другого определения этому я, к сожалению, дать не могу. Во-первых, и сторожа, и милиционеры, все как один утверждали, что статуя разгуливает по ночам не только по актовому залу, но и по коридору. Правда, воочию этого никто не видел, но тяжёлые шаги и характерное позвякивание слышны были явственно почти каждую ночь.
   При этих словах Николай Иванович вздрогнул.
   - Во-вторых, в одну из таких ночей, - продолжал Андросов, - когда статуя буйствовала особенно сильно, спустился сверху какой-то упитанный гражданин в серой паре и попросил у ошеломлённого сторожа огоньку прикурить папироску. А в момент, когда он прикуривал, сторож рассмотрел, что лицо у гражданина вроде бы и обычное, человеческое, но стоило получше присмотреться, то получалось какое-то мурло кошачье.
   Все, как заворожённые, молча смотрели на рассказчика.
   - Извините, - после некоторого молчания деликатно выразил сомнение отец Кирилл, - но всё это в некоторой степени напоминает известный роман.*
   - Ну, в этом, если хорошенько подумать, ничего сверхъестественного нет, - решил разрядить обстановку историк Володя. – Старые дома (а нашей гимназии уже к тому времени было более ста лет) иногда во время сильных ветров издают звуки и почище. Что касается некоего гражданина попросившего прикурить, то мало ли чего могло показаться сторожу-алкоголику с надломленной психикой.
   - Данные, предоставляемые мной, каждый волен интерпретировать, как ему будет угодно, - миролюбиво согласился Андросов и опять было пододвинулся к столу, но Николай Иванович осадил:
   - Успеешь ещё надрызгаться. Валяй дальше, рассказывай.
   - Ну, что ж, - пожевал губами краевед и нехотя продолжил. – Первого мая 1919 года в присутствии небольшого количества испуганных обывателей, под звуки революционного духового оркестра воздвигли эту статую на постамент, и стала она памятником. Правда, всего на неделю. Дело в том, что через неделю эта статуя исчезла.
   - Ну, опять начинается чародейство, - Николай Иванович с досадой хлопнул ладонью по столу. – Никак не можешь ты без этого!
   - Напротив, тут как раз всё легко объясняется причинами естественного порядка. Дело в том, что кто-то пустил по Балобуеву слух, будто бы памятник этот отлит из царских серебряных рублей, собранными для этой цели голодающими сормовскими рабочими…
   - Вот этого уж точно не может быть! – воскликнул Абезгауз. – Я легче в чёрта поверю!
   - Я бы всех вас всё-таки попросил, - не сдержался протоиерей, - не упоминать лукавого. По крайней мере, так часто.
   - Совершенно с Вами согласен, - покивал головой Иван Кузьмич, - хотя я и не придаю этому особого значения. Ибо у нас всё непонятное называется чертовщиной, а ведь часто бывает, что тут-то чёрт, как раз и не причём. Что касается того: может это или не может быть – разве я сказал, что так было? Разумеется, нет. Но тёмные, жадные до любой халявы люди восприняли этот бред совершенно серьёзно и, вооружившись клещами, молотками, зубилами, словом, кто, чем мог, подступили к памятнику. Так что власти, чтобы сохранить вождя в неприкосновенности, вынуждены были даже применить оружие. Обошлось, правда, выстрелами в воздух, но прикладами всё же пришлось поработать. В общем, толпу разогнали, а у памятника установили круглосуточный пост. Только это не помогло; и через день памятник исчез.
   - Что сам ушёль? – съехидничал Валиев.
*Отец Кирилл, возможно, имеет здесь в виду роман Булгакова «Мастер и Маргарита».

  - Зачем сам? Погрузили на телегу и увезли. Тут товарищ Картузов по свежим следам организовал погоню и, представьте себе, настиг злодеев. А туман был – страшный. Ну, молоко, да и только. Мильтоны разбираться не
стали - сразу из пулемёта всех накрыли. (Значит, патроны к этому времени у них уже появились). А оттуда, из тумана, только и был-то один хиленький выстрел, но зато прямо в звёздочку на фуражке Картузова. (Эта звёздочка, между прочим, лежит у нас в экспозиции краеведческого музея). Потом когда разбираться стали смотрят, а злодеи-то, которых с пулемёта посекли, свои же продотрядовцы.* Что делать? Заганович за голову схватился; так ведь можно было и самому под трибунал угодить.
   Пришлось придумывать легенду (благо время было легендарное), дескать, попали в засаду устроенную окрестным кулачьём и прочими несознательными элементами пятеро продотрядовцев. Уездные милиционеры во главе с героическим товарищем Картузовым бросились им на помощь. В кровавой схватке враг был разбит, но пятерых продотрядовцев спасти не удалось. К сожаленью, погиб от пули наймитов буржуазии и начальник милиции Картузов. Вот такую версию событий официально озвучили балобуевские большевики.
   - А как они объяснили отсутствие трупов противника? – несколько наивно поинтересовался историк Володя.
   - Ну, с этим-то как раз никаких затруднений не возникло, - снисходительно посмотрел на него Андросов. – Объявили, что всех поверженных врагов закопали на месте, а землю разравняли, чтоб избежать возможных поклонений. Вот и всё. Памятник возвратили на место. Продотрядовцев же, вместе со ставшим почти былинным товарищем Картузовым, торжественно похоронили в Парке культуры и отдыха трудящихся имени Веры Засулич. Кстати, вот из этого окна, если раздвинуть шторы, можно разглядеть среди зелени лип колонну (вернее третью её часть) из красного гранита, а в навершие её алую звезду. Колонна эта из дворца Феликса Юсупова.** Её в своё время распилили на три части: на первых двух установили бюсты Ленина и Сталина, а третью, кстати, непонятным образом единственную до сего времени сохранившуюся, использовали как надгробие. Вот так – колонна стоит, звезду кто-то регулярно красит, а почему она там стоит, что это вообще такое, похоже, никого давно не интересует.   


                Глава 19

    - Да-а-а, - протянул Николай Иванович, - а я, признаться, и не знал, что там захоронение. Столб этот со звездой…   Ну, стоит и стоит. Думал, так – для красоты.
   - Странная какая-то история, - отец протоиерей задумчиво помешивал ложечкой остывший чай, – и вызывает она определённо тревожные ощущения, несмотря на некоторую сказочность сюжета. Впрочем, вектор исторического сознания неизбежно стремится к некоторой мифологичности. С этим ничего не поделаешь.
   - Совершенно с Вами согласен, - оживился Володя, - но именно мифологичные  сюжеты оказываются самыми устойчивыми, ибо именно они вызывают особый интерес. Мало того, общего восприятия мировой истории всеми народами добиться, на мой взгляд, вообще невозможно. Если только в малом социуме.
   - И то не всегда и не на надолго. Представьте себе, когда, например, неофиты берутся читать Священное писание, особенно Ветхий завет. Какие неожиданные вопросы они задают, какие «перлы» иногда выдаются! Но, с другой стороны, это и хорошо, что все думают и представляют себе мир по разному, а не дуют в унисон какую-нибудь белиберду…
   - Простите, но я ещё не всё сказал, - Андросов успевший «подкрепиться у гостеприимного стола, похоже стал более словоохотлив. – Однажды, учёный-химик, академик Сарматов (сам он родом из Балобуева) взял на обследование небольшой кусочек статуи. Результаты анализа его просто шокировали. Оказывается, балобуевский Ильич изготовлен из неведомого сплава, который вообще, в силу каких-то там физических причин фундаментального характера, не мог быть ни при каких условиях получен на земле.
   - Как так? – раздалось сразу несколько удивлённых голосов. – Откуда же он взялся? Из космоса что ли?
   - Может и из космоса. Как одна из версий была и такая. А может из немыслимых глубин земли. К этой версии, кстати, академик склонялся больше. В самом деле:  мы ведь лучше знаем, что творится, скажем, на Луне, чем у себя под ногами.
   - А что же научный мир не заинтересовался этим открытием? – с сомнением в голосе спросил Абезгауз.
*Продотряды – вооружённые отряды осуществляющие, так называемую продразвёрстку: отъём насильственными методами продовольственных запасов у сельского населения.  Действовали практически с самого начала октябрьского переворота вплоть до введения НЭПа в 1921 году.
**Князь Феликс Юсупов граф Сумароков-Эльстон никакой недвижимости ни в ближайшей, ни даже в дальней округе Балобуева не имел. Так что в этом случае Андросова, видимо, привычно «занесло».

   - Наверное, просто не успел заинтересоваться, -  развёл руками Иван Кузьмич, -  в конце сороковых началось дело «О безродных космополитах»* и наш академик попал под раздачу вместе с «врачами вредителями» и прочими представителями интеллигенции еврейского происхождения.
   - Что – в лагерную пыль превратили или запихали куда-нибудь в дыру кобылью? - поинтересовался Куров.
   - И не то, и не другое: просто быстренько довели до инфаркта, но зато похоронили, правда, с большими почестями. На Новодевичье определили.
 - Уж чего-чего, а это они умели, - вздохнул Абезгауз.
    - Не беспокойтесь, Иосиф Исаакович, не разучились, – вдруг убеждённо сказал Володя.  – У нас они эту традицию  свято чтут. Прямо-таки болезненно оберегают.
   - Кто это они? – мгновенно забеспокоился Николай Иванович. – Вы мне тут кончайте… это самое.
   - Все мы серьёзно больны, а не только власть предержащие, - с грустью вымолвил протоиерей, - как результат того далёкого события, которое почти сто лет назад потрясло мир. Так получилось. Попустил Господь произойти такому. О том, что бы там было и как, не будь этого попущения, на мой взгляд, бессмысленно рассуждать. Самое главное теперь, что бы Господь по милосердию Своему даровал нам исцеление. Но не думаю, что это дело скорого времени.
   - Пожалуй, Вы правы, - задумался Володя, - по аналогии с библейским Моисеем – ещё лет двадцать пять, как минимум. А учитывая нашу инертность…
   - Всё, хватит, - Куров решительно пристукнул рукой по столу. - Мы тут не на диспут собрались. У тебя, Кузьмич, есть ещё чего сказать?
   - Да, собственно, у меня всё, - неуверенно пожал плечами Андросов и быстро, не с кем не чокаясь, выпил.
   - Подождите, здесь что-то не так, - Володя потёр рукой лоб. - Во-первых, первый в стране памятник Ленину установлен в городе Ногинске 22 января 1924 года, где он более или менее благополучно пребывает до сих пор. И нигде, даже намёком, не упоминается изготовление каких-либо памятников вождю до этого времени. Во-вторых, даже если его всё же изготовили где-то, да ещё из невиданного сплава, (что крайне мало вероятно в условиях самого разгара гражданской войны), то почему его привезли именно в какой-то там Богом забытый Балобуев?    
   - Может потому и привезли, - Иван Кузьмич снисходительно посмотрел на Володю, - а вот часики эти, что у Вас на стенке – это ведь из имения Немировских, - неизвестно зачем вдруг добавил он, обращаясь к Николаю Ивановичу, и указал почти обличительным перстом на невозмутимо тикающее барочное чудо.
   - Я тут не при чём, - быстро открестился Николай Иванович, - это мне по наследству от райисполкома досталось.
   - А вот говорят, – набрался смелости уже изрядно захмелевший краевед, - у Вас в бане сокрыт небывалой красоты камин из дворца, в окнах древние витражи, а вся баня облицована изразцами, которым вообще цены нет?
   Чего-чего, а такого вопроса Николай Иванович никак не ожидал. Он обвёл всех присутствующих растерянным, блуждающим взглядом и, наконец, с неподдельной горестью в голосе сказал, обращаясь к Андросову:
   - Эх, Кузьмич ты, Кузьмич! Кто тебя подучил такие вопросы-то задавать? Не можешь ты сам до такого додуматься. Нет, не можешь. Провокатор ты и отщепенец, Кузьмич!
    - Это интересно: от чего же я «отщепился»? - вдруг встал в позу Кузьмич и даже притопнул ногой. – Я в партиях ваших, которых развелось сейчас больше, чем у дурака махорки в карманах, никогда не состоял и не состою. Вот так-то. В придачу, я не сталинист, не путинист, не оппортунист, не утопист и даже не гомосексуалист. Как говорит Веня Чурбанов: «Свободен, как сопля в полёте». Золотые слова! И я… я…
   - Да будет тебе, - примирительно сказал Абезгауз, - как юрист и сын юриста, говорю тебе, что любое невостребованное имущество, если оно находилось более 15 лет во владении у определённого лица, становится собственностью этого лица. Так что давай-ка лучше дёрнем по маленькой, да и забудем всю эту чертовщину, как будто и не было её.
    При этих словах у Андросова сразу исчез весь обличительный раж и он, с видом человека только что выигравшего ценный приз, бросился разливать. На этот раз выпили все, даже протоиерей пригубил. Чтобы смягчить возникшую неловкость Абезгауз с Валиевым начали рассказывать анекдоты. Отец Кирилл извинился и сразу же ушёл, сославшись на дела. С его уходом все как-то раскрепостились и выпили ещё и ещё. По мере выпитого анекдоты становились всё скабрёзнее, а восприятие их лишалось всяческих комплексов. Даже Николай Иванович, казалось, забыл о безобразном демарше Ивана Кузьмича и веселился вместе со всеми.
    -  А чего это вы всё чешете про евреев, да про чукчей, армян, эскимосов разных? –  спросил он благодушно. - А что у вас, у евреев, например, про русских анекдотов нет что ли?
   - Почему нет? Имеется полный набор, - скромно потупился Иосиф Исаакович.
*Идеологическая компания, направленная против граждан, представляющих по мнению руководства страны, опасность для государства. Толчок компании был дан Сталиным в его речи 4 июня 1945 года. Последовавшие вслед за этим репрессии коснулись в основном творческой и научно-технической интеллигенции, в среде которой в самом деле было немало евреев. 

   - Так чего же ты молчишь?
   - Да потому что жить хочу. Вон, пусть Вахид рассказывает.
   - Чьего он говорит этот человек – я не знаю, - испуганно отшатнулся Валиев, мгновенно забыв и фонетику, и синтаксис русского языка. –  Разве я сказал: знаю много этих… анекдот всякий? Он сказаль – сам говори.
    - Вы что – охренели, что ль оба? Где это видано, что бы за анекдот жизни лишали? - удивлённо вскинул брови Николай Иванович. – Даже при Сталине, по-моему, такого не было.
   - Э-э-э, нет, - покачал головой Абезгауз. - Это, смотря кто рассказывает. Скажем, если русский будет рассказывать анекдот про русскую же дурость, то все русские будут смеяться и хлопать его по плечу. А если подобные вещи позволю себе я или, например, Вахид, то могут и удавить где-нибудь между вторым и третьим анекдотом. Тут уже всё будет зависеть от степени патриотического настроя и градуса опьянения.
    - Да, ну тебя, - как-то неуверенно возразил Николай Иванович. – Русский человек добр, а вы все около него ошиваетесь и выдумываете всякую хрень.
   - Вот, вот, - радостно подхватил Абезгауз, - именно – русский человек! Знаменитое устойчивое выражение! Прошу заметить – больше никто в мире так о себе не говорит. В самом деле, например, еврейский человек, азербайджанский человек или немецкий, эфиопский, филиппинский человек звучит, по меньшей мере, нелепо, если вообще не по-идиотски. Каждый будет просто: еврей, азербайджанец, немец, эфиоп или филиппинец. А вот «русский человек» - в самый раз! Или вот ещё одно сочетание меня умиляет: «русские люди». Попробуйте сказать, опять же, к примеру, якутские люди, английские, французские, испанские, перуанские…  Получается что-то неудобоваримое, а вот «русские люди» - в порядке вещей. Потому что для вас все остальные и не люди, и не человеки…
   - Ты с чьего голоса поёшь, еврейская дудка, - неожиданно завопил, срываясь на фальцет, Иван Кузьмич и кинулся на Иосифа Исааковича.
   Володя еле успел перехватить разъярённого краеведа и усадить на диван:
   - Вы что - с ума посходили? Иван Кузьмич, успокойтесь, в конце концов! Да и Вы хороши, Иосиф Исаакович! Что у вас у всех малых народов, как идея фикс: во всех бедах только русские виноваты! Ну, прямо дышать вам никому не даём! Как будто мы эту октябрьскую революцию придумали со всеми вытекающими последствиями, а не вы, евреи, на свою же голову, как потом вышло, постарались!
   - Мы!!! – побагровев лысиной, вскочил Абезгауз. – А кто нас до этого довёл, позвольте спросить?!
   - А ну, хватит! – прикрикнул Куров на спорщиков. – Революция, контрреволюция! Вы мне тут, пожалуй, ещё гражданскую войну развяжете в отдельно взятом кабинете! И чем вам всем советская власть-то так не угодила? Вот тебе, например, Вахид? Что плохо жили?
   - Мы жиль, как риб в воде, - охотно отозвался Вахид.
   - Ну, вот, видишь, - поощрительно улыбнулся ему Николай Иванович, - а теперь как живёте?
   - Тоже, как риб, но только без воды.
   - Этого и следовало ожидать, - злорадно улыбнулся Андросов. - За что боролись на то и напоролись! Что вам в воде-то не плескалось? На сушу захотелось жабры просушить или просто любопытство одолело?
   - Так про всех можно сказать, - опять пошёл на обострение Абезгауз, – тем более, если кто и есть без руля и ветрил, без царя в башке, так это – русские. И здесь они, безусловно, в первых рядах…
   - Ты, Ёся, что-то раздухарился больно, - нахмурил брови Николай Иванович, - наверное, надо от тебя вилки на всякий случай спрятать и ножи подальше убрать. Хер ли вы, если такие умники, рассеялись по всему свету, но при этом вам ещё все должны оказались!? Немцы вон до сих вам пор платят, как охуелые. Ну, да – подушили они вашего брата немало, согласен. А у нас они всё пожгли, вытоптали – это как? И что-то не слышно, чтобы кто-нибудь у нас от них чего-то получал. Или монголы нас триста лет в рабстве держали. Хоть бы один тугрик заплатили!
   - Ну, перестаньте, господа, - умоляюще сложил руки на груди Володя. – Что вы, в самом деле? Мы же не межнациональные противоречия собрались обсуждать и не проблематику последствий Октября для народов бывшей империи, то есть для всех нас. Призываю вас успокоиться и вернуться к нашей теме. У меня, например, вопрос к уважаемому Ивану Кузьмичу: А что, эта статуя, после тех памятных событий, о которых Вы только что так красочно нам изложили, больше никак себя не проявляла?
   - А вы что, сами-то, не видите, что у вас под носом творится? – вопросом на вопрос ответил Иван Кузьмич уже  заметно заплетающимся языком. – Этой весной…  ну, как раз на свой день рождения, изволил наш псевдо оловянно-серебренный Ильич прогуляться по Балобуеву. Ну, или может ещё куда отлучался – этого никто не может сказать…  Одно совершенно точно: в ночь с 22 на 23 апреля постамент был пуст, а утром статуя каким-то невообразимым образом... вновь оказалась на своём месте.
   - Иван Кузьмич, ну я Вас умоляю, - едва не застонал Володя, - к чему эти сказки Шахерезады?
   - Эх, молодой человек, молодой человек, - снова снисходительно посмотрел на него Андросов, - всё уличить меня хотите. А я, к вашему сведению, не лыком шит… и документы на этот счёт имею… то есть не о том, что я… не лыком шит, а вот это… прошу взглянуть.
   С этими словами Иван Кузьмич достал из бокового кармана пиджака сложенный в несколько раз газетный лист и извлёк из него две фотографии, которые торжественно положил перед Николаем Ивановичем:
   - Вот, полюбуйтесь!
   На снимках был запечатлён один и тот же знакомый всем памятник Ленину. Однако даже мимолётного взгляда было достаточно, чтобы заметить существенную разницу в положении статуи: выходило так, будто отлитый из неведомого сплава Владимир Ильич решил слегка размяться и сменил позу, а заодно и положению кепчёнки на лысине придал зачем-то приблатнённый вид.
  Николай Иванович глянул на снимки, но ничего не сказал и только молча пожевал губами. Валиев же с Абезгаузом вообще отвернулись. Неподдельный интерес проявил лишь непосвященный Володя.
   - Вот так да! – он удивлённо переводил взгляд с одной фотографии на другую. – И даты пробиты с разницей в один день.
   - С разницей в несколько часов, - поправил его Андросов.
   - Но, каким образом осуществилось это перемещение? – продолжал изумляться Володя. – Вы что, хотите, чтобы я поверил, будто статуя, пусть даже Ленина, может передвигаться сама собой?! Этого же не может быть!
   - «Потому что этого не может быть никогда»,* - с готовностью подхватил Иван Кузьмич. – Ну, а я, с вашего м-м-м позволения, при-и-и-гублю ещё чуток.
   - Да будет Вам! Я бы на Вашем месте лучше книги писал, - Абезгауз курил, пуская дым в невидимую форточку за шторой, - приключенческие романы. Можно прилично заработать. Хотя, думаю, что это не лучший способ.
   - Уж, чего-чего, а насчёт с-способов разных… вы мастаки. А мы – русские люди…  Так что, накось вык…куси! – краевед, покачиваясь, аккуратно сложил дулю и показал её Иосифу Исааковичу.
   - А Вы, оказывается, ещё и артист, - дёргая щекой, сказал Абезгауз, - Надо же какая клоунада! Жаль непонимающая публика не платит.
   - Всё – занавес! Театр закрыт, - решительно встал Куров. – По домам!

               

                Глава 20

   Николай Иванович имел особенность приходить к себе в «контору» задолго до начала рабочего дня, а уж по понедельникам и того раньше. «Кто рано встаёт – тому Бог подаёт», - любил повторять он.  Хотя здесь, вероятно, сказывалась неискоренимая крестьянская привычка вставать чуть свет.  И привычку эту ничто не могло поколебать, даже обильные возлияния в воскресенье перед этим.
   Но, каким бы не был Николай Иванович «жаворонком», Эрика Леонидовна была пташечкой ещё более ранней. Поэтому, сколь бы рано Куров не появлялся у себя на службе, она уже ждала его в приёмной с неизменной папкой для бумаг. Иногда Николай Иванович мысленно даже несколько раздражался по этому поводу: «Живёт, что ль она здесь».  Но подобные мысли посещали его лишь мимолетно, и было возникшее неприятие, быстро сменялось на почти дружеское расположение и даже некоторое подобострастие. Ведь, как бы-то ни было, Николай Иванович, невзирая на своё переменчивое настроение, ценил работоспособность и, как ему казалось, личную преданность Эрики Леонидовны до такой степени, что решительно не представлял себе, как бы он мог без неё обойтись в этих, столь противных его простой крестьянской душе, бюрократических хитросплетениях.
   Вот и сейчас, войдя ранним утром в понедельник в приёмную, он привычно обнаружил там свою управделами, которая сидела за столом с включённой настольной лампой и что быстро писала, прижав по привычке ко лбу сложенные пальцы левой руки. Но в этот раз она была не одна – какой-то серый шар подкатился к Николаю Ивановичу и вдруг оказался краеведом Андросовым.
   - Николай Иваныч! Николай Иваныч! – он схватил Курова за рукав сухими, цепкими пальцами. – Умоляю! ради Бога!...  Прошу выслушать…   Не гоните гонимого!
   Эрика Леонидовна осуждающе взглянула на краеведа, но ничего не сказала, только брезгливо скривила губы, и опять занялась своим делом.
   - Ну, проходи, проходи, - Николай Иванович открыл дверь и пропустил вперёд назойливого посетителя.
   Войдя в кабинет, Андросов сразу же попытался грянуться на колени, но хозяин кабинета был уже, видимо, наготове, и потому успел подхватить краеведа и усадить его на стул.
   - Да ты что, Кузьмич? – начиная уже понимать, в чём дело, притворно участливо спросил Николай Иванович. -  Захоронение что ль, какое новое откопал али белены объелся?
   - Какая уж тут белена! Пелена! Пелена у меня перед глазами была в прошлую субботу!
   - Ну и когда же ты прозрел?
   - Ночью. Сегодня ночью избавился от дьявольского наваждения, ибо предварительно был пьян, - совершенно искренне ответил Андросов. – Еле утра дождался…  И вот я здесь… И скажу Вам…  не по секрету, а прямо, как на духу… Я всегда с Вами и доброту Вашу помню… Я… я… никогда. Это всё Венька! Чурбат чёртов! Он во всём виноват!
   - В чём же повинен Вениамин? – деланно равнодушным тоном спросил Куров.
   - Во всём без исключения! Заманил меня к себе в баню самогон пить, а я, дурак старый, и попёрся за ним…
   - Ну, что ж – с лёгким паром.
   - Какой там пар! Он живёт там в этой бане и, представьте, при этом прекрасно себя чувствует. Ведь знал же я, что он провокатор! Знал! – Андросов в ярости постучал себя кулаком по голове. – Но ведь и каков соблазн – три литра первостатейного самогона от Берданки!
   - Ах ты – девица красная, – посочувствовал Николай Иванович, - «заманили», «соблазнили» его. Может детки скоро появятся?
   - Да, что же мне делать-то оставалось? Вот в субботу читал я Вам, по Вашей просьбе, об этом идо…  памятнике, - Иван Кузьмич опасливо покосился на статую, которая как будто прислушивалась к разговору, - а ведь там только фабула моя – остальное всё Венины домыслы. Это он, Вениамин чёртов, все мои сочинения в художественную форму облачает. У меня через него уже стиль свой выработался. Отзывы со всех сторон только самые благоприятные. Скоро в союз писателей, наверное, вступлю. И как мне без него, без Чурбата? Он – гений, хотя подлец, сукин сын и вообще чёрт знает кто! Объявил себя дегенератом, но это только для пущего апломба – ни в коем случае ему не верьте!  «Идиотом, - говорит, - живётся легче, да и мир видится в более любопытном ракурсе». Да, какой же настоящий идиот согласится с тем, что он идиот?! Блеф! Всё блеф! У него там, в бане, ленинский бюст без головы вместо пепельницы, - делая страшные глаза продолжал краевед, - а когда я ему сделал справедливое замечание на этот счёт, он сказал, что лучше в мире плевательницы трудно сыскать. Что, мол, только если череп этого вампира (так и сказал, клянусь Богом!) выглядел бы более выигрышно, но голова уже помещена в надлежащее ей место.
   - Вот как? А не сказал ли Вениамин Сергеич, куда он эту голову поместил, а главное – зачем? – напряжённо полюбопытствовал Куров.
   - Не только сказал, но и показал, - почему-то испуганно озираясь, сказал Андросов. – Они её..  его сначала повесили…
   - Кто это – они, и как это – повесили? Ты хоть думай, чего говоришь!
   - Обыкновенно. Накинули петлю и повесили. А вот, кто у Вени в сообщниках был - не ведаю. Но там тоже без чертовщины, по всей видимости, не обошлось…
   - Ой, замолчи, замолчи! – едва не застонал Николай Иванович. – Покарали вы меня с этими статуями, да головами всякими!
   - Ладно, не буду.
   - Нет, говори уж теперь! Фу, ты чёрт, аж в пот бросило!
   - Я уж не знаю, как и сказать…  Самого-то трясёт. Ну, и этот Венька мне говорит, что когда они вздёрнули, ну Ильича-то, конечно, не самого его, а бюст этот… то у него какая-то сукровица из пасти… фу, то есть изо рта, хлынула. И сразу же бюст отсоединился от головы, как ножом срезало. Ну, тогда они бюст с собой прихватили, как Вы понимаете для дальнейшего надругательства, а голову засунули в унитаз, который (клянусь) находится в неизвестном для меня месте. Венька хвалился, фотографию этого кощунства показывал. Сказал, что ей, голове этой, там самое природное место. И что вообще замечательная инсталляция получилась.
  - Инсталляция? Это что ещё такое?
  - Бог её знает. Видимо, какой-то очередной Венькин фортель. В словаре Ожегова за 1953 год такого слова и в помине нет. «Инстанция» есть, а дальше уже идёт «инстинкт» и никакой инсталляции. Лично проверял.
   - М…да, - Николай Иванович задумчиво посмотрел на краеведа, - а ты, вот сам-то, хоть веришь в то, о чём говоришь?
   - Я?! –  вскочил краевед, как будто обнаружил у себя  под задницей ежа. – Ни за что и никогда! 
   - Слушай, - начиная терять терпение, уже грозно приступил к нему Куров, - ты тогда или базарь нормально или уж лучше ничего не говори! Без тебя мне, что ль кручины не хватает? Как вы мне все,  прокозелы, надоели блеянием своим! Ты с чьих это слов в субботу кукарекал?! Даже притопнул на меня! А теперь в ножки он падает, убивается! Думаешь, опять денег тебе на очередной твой исторический пасквиль выделю? Ну, уж дудки! Будто я не найду бюджетным средствам другого предназначения. Пришёл тут засирать мне мозги своими гипсовыми головами! И какое мне дело до всех этих голов, и кто там твоим бредням придаёт надлежащий вид и толк! Мне-то что с того?
   - Ну, так я и говорю…  Определил мне этот Веня (будь он трижды проклят) спросить Вас… у Вас, - сбиваясь, продолжил свои объяснения Иван Кузьмич, - дьявольским своим внушением…  предварительно напоив в бане берданкиным самогоном…  спросить о…  и…
   - Ну, и?
   - И спросить Вас… ну, Вы знаете о чём.
   - ****ь ты редкостная, Кузьмич, - сказал, немного помолчав, Куров, -  а ещё интеллигент.
   - Совершенно с Вами согласен, - торопливо согласился Кузьмич. – Окончил истфил Верхневодского университета.
   Тут раздался робкий стук, дверь приоткрылась и в ней нерешительно блеснула лысина Абезгауза.
   - А вот и ещё один интеллигент явился! – почти радостно воскликнул Николай Иванович. – Ну, с тобой всё понятно: получил взъёбку от Беллы Моисеевны и приполз каяться. Вот стул – присаживайся к этому короеду.
   Абезгауз покорно прошёл к столу и, не глядя на Андросова, сел рядом с ним.
   - Что же Вы, Иосиф Исаакыч, так неосторожно поступаете-то? – с наигранной горечью посетовал Николай Иванович. – Какой-то Вы неправильный еврей, выходит. Ведь это только русский может брякнуть, что ему на ум взбредёт, а настоящий еврей, он человек осторожный. Он, прежде чем делать публичные заявления, да ещё расистско-сионистского толка, обязательно сто раз подумает и всё обмозгует, как следует. Да за такие высказывания, которые ты в субботу сделал, тебя и по нынешним временам могут по головке не погладить, а уж при Сталине – точно бы расстреляли!
   При последних словах Иосиф Исаакович ощутимо вздрогнул, но ничего не сказал и только вздохнул.
   - Обрусел наш Ёся, совсем обрусел, - ехидно вставил Андросов, обрадовавшись, что внимание Курова переключилось на Абезгауза.
   - «Да уж, - внутренне согласился с ним Ёся, - «с кем поведёшься – от того и наберёшься», - но вслух сказал:
   - Сам не понимаю, как так вышло, ибо, сознаюсь, был пьян. Но это никак не связано с национальной принадлежностью, потому что в противном случае на моём месте оказался бы Валиев, по вашему же мнению, представитель менее изворотливой нации. А он, как вы, наверное, помните, сориентировался в этой ситуации мгновенно, сделав вид, что забыл русскую речь. И всё! «Моя твоя не понимай»!  А чего он, собственно, так напугался, этот бывший погонщик ослов?
   - Ну, всё – запетлял, запетлял, как заяц по пороше, – насупился Николай Иванович. – Ты мне Горыныча не трог! Вы, умники хреновы, по пять лет в университетах штаны просиживали, а он в это время спину гнул, опыта от земли набирался. А захотел стать интеллигентом – пошёл на базар и стал им! Ну, понятно, вы ведь побрезгуете, вы его в свои ряды не поставите. Он у вас всегда будет от слова «телега». А сами-то кто? Знаете, наверное, не хуже моего, как вас всех, интеллигентов, Ильич-то определил? - Николай Иванович кивнул на статую под окном. – Говно!
   - Нас и Гитлер недолюбливал, - посетовал Андросов.
   - Да за что вас любить-то? Что, умные очень? Вряд ли. Все ваши идеи сплошной бред и непонятка для вас же самих. Нахватались всяких поверхностей, а про неровности забыли. Попробовал я читать вашего Фраербаха*! Ей Богу – легче повеситься! Вот скажи такому: почему эта муха, например, перелетела с говна на пряник? Он вместо того, чтобы просто сказать, что пряник лучше, сразу же побежит и напишет десять томов  объяснений одно другого непонятней и глазом не моргнёт! Так и вы, - Куров бросил едкий взгляд на своих визави, - один плетёт всякие небылицы, а второй только изворачиваться горазд. Зато они интеллигенты! – добавил он с невыносимым сарказмом.
   - Но, ведь Вы и сами…  в некотором роде, принадлежите, - сказал и сразу осёкся Андросов.
   - Ну, договаривай, договаривай, -  зловеще сказал Николай Иванович, - чему это я там у вас «вроде подлежите»? Представляю, куда бы вы меня упекли, будь ваша воля. Представляю!
   «Эх, чёрт меня за язык дёрнул сказать, - с досадой подумал Андросов, - теперь Иваныча не остановить». Абезгауз, изобразив смирение, тоже приготовился к длинной обличительной тираде разгневанного Главы. Но здесь на их счастье  с лёгким стуком открылась дверь, и вошёл начальник сельхоз- управления Якин, держа в руках несколько машинописных листов.
   - А! Вот и прибыли сводки с полей, - начинающий было закипать Куров, неожиданно легко переключился. - Проходи, Степаныч, проходи. Давай, что там у тебя. Вот ведь как у нас: сельского хозяйства в районе нет, а управление есть.
   Все дружно заулыбались, как будто услышали приятную новость. Повеселел и Николай Иванович; он почти вежливо выпроводил Андросова с Абезгаузом и остался с Якиным привычно обсуждать положение несуществующих дел.
* Фейербах Людвиг – немецкий философ-материалист. Николаю Ивановичу, конечно, не пришло бы даже в голову читать Фейербаха из простого любопытства. Скорее всего, лёгкое знакомство с одной из составных частей марксизма вынужденно произошло у него во время длительного (как уже указывалось) обучения в сельско-хозяйственном институте.

      
                Глава 21

  До обеда Николай Иванович занимался своей обычной работой: выслушивал и наставлял своих замов и заведующих отделами, кого-то вызывал «на ковёр», распекал, увещевал, а то и крыл матом. Куда-то звонил и сам то и дело отвечал на звонки. Подписывал скопившиеся с прошлой недели бумаги. Принимал новые документы, но их, по своему правилу, никогда сразу не подписывал, а только бегло просматривал и откладывал в сторонку. Потому что твёрдо считал, что каждая бумага прежде, чем превратиться в настоящий документ со всеми подписями и печатями, должна «отлежаться».
   Всё это на некоторое время отвлекло Николая Ивановича. Однако, ближе к обеденному перерыву, когда поток посетителей иссяк и телефоны замолкли, к нему опять вернулись неприятные раздумья, в которых его больше всего раздражало то, что он никак не мог определить в них точку опоры, не мог понять, почему, собственно говоря, эта история с головами и статуями его так внутренне напрягает. И какая тут может быть связь с банной атрибутикой, относительно происхождения которой, так неосмотрительно поинтересовался краевед Андросов. Куров закурил и, пуская дым в потолок, попытался собраться с мыслями.
   « Так…  в первую очередь надо успокоиться и взять себя в руки, потому что ничего особенного, в общем и целом, не произошло. Это раз. Во-вторых, надо позвонить Голубеву и пусть он сам по долгу службы разбирается со всей этой чертовщиной,  а я, чтобы об этом больше и не слышал. Это два. В-третьих, никаких чертей нет и быть не может. Это всё сказки Кузьмича и кривляние Вениаминово. А сны мои, как и прочие телесные содрогания, есть следствие рабочего переутомления и (чего греха таить) отчасти и злоупотребления спиртным. Это три. В-
четвёртых, все эти «банные намёки» Кузьмича, конечно, неспроста, но без широкой огласки они ничего не значат. Но язык ему всё же надо будет пресечь, а то разболтался уж очень. Нагоню на него ужаса, а потом… можно будет и подсластить чуток. И (в скольких уж там?)… да, в-пятых, «банный вопрос» возник во время обсуждения вопроса о памятнике. Это просто совпадение во времени, а больше они ничем не связаны – ни во сне, ни на яву».
   Николай Иванович решительно загасил окурок и взялся за телефон.
   - Здорово, Лёнь.
   - Здравствуй, Николай Иванович, - не совсем внятно ответил Голубев.
   - Ты чего, как будто чавкаешь?
   - Да вот на обед приехал, щи хлебаю.
   - А, ну хлебай, - Курову сразу расхотелось говорить, он положил трубку и опять задумался.
   « Какой тут на хрен Лёня…  Разве тут Лёня поможет. Он, вон, колесо от велосипеда не может уже третий месяц всем своим отделом найти. А здесь…  Ещё неизвестно куда ниточка-то потянется. И Вениамин этот…  может и не совсем Вениамин или вообще чёрт знает кто! И кто там с ним при делах, с этим Веней ещё неизвестно. Может у меня тут, под жопой, уже пятая колонна вовсю разворачивается, а я ни ухом, ни рылом. Узнать бы, чего они хотят. И кто это «они»? «Они»…, - Николай Иванович даже плюнул с досады, - с какой стороны не возьмись – всё в этот «чертополох» упирается. Но ведь даже если предположить (только предположить!), что они…  ну, понятно кто…  есть, то сразу возникает вопрос: «А чего уж такого особо привлекательного для себя они нашли в этом Балобуеве»? В России таких Балобуевых пруд пруди. На всех чертей не хватит».
   От такого своего умозаключения Куров даже повеселел так, что ему захотелось перекусить. Но, увы, часто бывает, что наши, даже самые безобидные желания, легко разбиваются о внезапно возникшие обстоятельства. Вот и Николаю Ивановичу не суждено было пойти откушать борща, приготовленного для него заботливой Марьей Михайловной, потому что в этот момент раздался вой и зазвенели тарелки: это от сильного порыва ветра снова оживилась статуя под окном.
   « Нет, ну так и инфаркт можно заработать, - Николай Иванович вытер выступивший пот со лба и помотал в разные стороны головой, – а то и инсульт. Прямо мандец какой-то».
   И тут неожиданная мысль, как молния прорезалась в его смятенном сознании: « А что если… Если… всё это памятник… статуя эта, сделанная к тому же непонятно из чего и кем… Она…он… и является центром притяжения для «этих». И всего «этого»… не знаю даже как назвать. Но, ведь он столько лет стоял себе спокойненько и ни гу-гу, а тут вдруг понеслось, поехало... Ну, а что ты хотел? Чтобы по твоему приказу? Нет, Коля, ты для «них» не командир…  Там у «них» свои командующие найдутся. А вот чтобы мне совсем не сбрендить… надо что-то предпринимать. Иначе всё это добром не кончится…  Чует моё сердце. И начинать надо, пожалуй, не с Лёни, и даже не с отца Кирилла, а вот с этого самого Чурбата».
   Не откладывая дела в долгий ящик, Куров тут же позвонил Андросову:
   - Слушай, Иван Кузьмич, а ну-ка подкинь мне телефончик этого твоего рыжего соавтора.
   - Да вот он, со мной рядом сидит, - обрадованно сообщил краевед, - мы пиво пьём в «Белом парусе». Может ему трубку дать?
   - Ну, дай.
   С минуту Николай Иванович слышал какую-то возню, звон посуды, невнятное бурчание, где можно разобрать лишь отдельные слова: «ну, что тебе стоит»… «без ножа режешь»… «поставлю литру»… «да за что мне всё это», из чего было можно заключить, что Чурбат начал кобениться, а Кузьмич его активно уговаривает. Наконец раздался хриплый, недовольный голос совсем непохожий на несколько визгливый, бодрый Венин голосок, когда он ораторствовал с трибун:
   - Ну, слушаю.
   - Вениамин Сергеевич, - как можно более ласково, почти пропел Куров, - как бы с Вами повидаться? Не могли бы Вы прямо сейчас подойти ко мне в контору?
   - А Вы знаете, какое расстояние от «Белого паруса» до Вашей, как Вы изволили выразиться, «конторы»? Тащиться к вам по такой жаре, откровенно говоря, желания нет.
   - Так возьмите такси.
   - У меня денег на такси нет, а командировочные Вы мне вряд ли выпишите.
   - Ну, пустое говорите. Что значит - денег нет? Возьмите у Кузьмича.
   - Не привык одалживаться.
   - Я вижу, Вы не в настроении сегодня, - начал терять терпение Куров, - хотя я всего-то хотел пригласить Вас на дружескую, ни к чему не обязывающую беседу.
   - Говорить с Вами сегодня, сейчас, я действительно не расположен, а что касается настроения, то я не раб своих эмоций и настроение могу себе смоделировать любое. В зависимости от личного желания.
   - Жаль, очень жаль, Вениамин Сергеевич, но, возможно, Вы ещё передумаете, и тогда я буду рад Вас видеть у себя в любое другое удобное для Вас время. А теперь передайте, пожалуйста, трубочку Ивану Кузьмичу.
   - Да, да, да, да, - застрочил, как из пулемёта краевед, - слушаю Вас, Николай Иванович.
   - Ну, так слушай. И слушай внимательно, - негромко, но внушительно сказал Куров.- Если ты мне через 10, ну, край через 15 минут не доставишь этого Вентия в контору, то смело можешь сам себя закопать в каком-нибудь древнем могильнике. А в некрологе, так и укажем: ушёл из жизни, путём добровольного самозакапывания в открытый им могильник 15-го века, известный краевед и сказочник-многостаночник Андросов Иван Кузьмич.
   Николай Иванович швырнул мобильник на стол, прошёл в «комнату релаксации», где налил себе полстакана водки и закусил ароматным рыжиком. Потом сел на диван, закурил и стал ждать.


                Глава 22
 
   Куров рассчитал всё верно: не прошло и пятнадцати минут, как у него в кабинете появился сначала запыхавшийся Андросов, а за ним нехотя вошёл Веня и, едва кивнув головой, сел на стул возле окна. Вид у Вениамина был более приглаженный, чем обычно. Щетина, правда, была, как положено, двухнедельная, но огненные волосы были более или менее приглажены и даже с некоторой претензией на пробор. Вместо балаганного пиджака на нём была обыкновенная в клеточку рубашка с коротким рукавом, почти не грязные джинсы и кроссовки, одетые на босые ноги.
    Ввиду того, что Николай Иванович ещё не совсем для себя определил, как ему лучше вести себя со строптивым гостем, возникло некоторое замешательство, которое, впрочем, хозяин кабинета быстро преодолел.
   - Что это Вы там, Вениамин Сергеевич, интересного в окошке-то увидели? – по-дружески осведомился Куров, присаживаясь рядом. – Что это Вас там так заинтересовало, что Вы уж нас, грешных, и не замечаете вовсе?
   - Да вот ума не приложу: зачем Вы голову этого чудища оловянного к себе в кабинет засунули? Или уж насмотреться на него никак не можете?
   - Для кого чудище, а для кого и нет, - сразу помрачнев, Николай Иванович перешёл на официальный тон. – Я бы Вас всё-таки попросил ответить мне на один вопрос.
   - Охотно, хоть на целых два.
   - С какой целью Вы совместно с неустановленным пока лицом (а может даже лицами), - как заправский следователь начал Куров, - проникли в помещение бывшего «красного уголка» Общепита, где надругались над гипсовым бюстом (Вы знаете кого) путём повешенья, а затем отделения головы и помещения её в унитаз сортира ресторана «Юбилейный»?
   - А с какой целью Вы совместно с установленными лицами, - как ни в чём ни бывало, парировал Веня, - демонтировали памятник (Вы знаете кому), предали его земле, а потом срочно откопали и установили на прежнее место? Неужто Вы скажите, что были не при делах, а Ваши клевреты, впав в групповое помешательство, проделали подобное без Вашего ведома?
   Чего-чего, а такого наглого демарша Николай Иванович никак не ожидал. С минуту, собираясь с мыслями, он тупо рассматривал Венины кроссовки, обладатель которых в это время невозмутимо смотрел в окно.
   - А не хлопнуть ли нам по маленькой? – вдруг, не найдя ничего лучшего, предложил Куров.
   - Нет, но от стакана минералки я бы не отказался, - усмехнулся Веня, заметив замешательство Николая Ивановича, - да и закурить бы.
    Они прошли в маленькую комнату с большим диваном. Андросов неслышно, как тень отца Гамлета, последовал за ними. Веня непринуждённо расселся в кресле и закурил, попивая «Боржоми». Куров «махнул» стопку водки и тоже закурил. Некурящему Кузьмичу очень хотелось водки, но ему предложено не было и он, боясь привлечь к себе внимание, молча затаился в углу необъятного дивана.
   «Как он меня ловко… ведь прям за жабры ухватил, - сокрушённо думал Николай Иванович, - вот и попробуй тут подними тему – себе же дороже выйдет. Нет, он вообще не идиот… даже совсем наоборот. С такими молодцами надо ухо держать востро».
   - Ну, всё же, Вениамин Сергеевич, - начал он осторожно, - я, конечно, понимаю, что у нас, в нашем обществе по разному относятся к личности Ленина. И это не запрещено, нет, даже напротив. Ведутся дискуссии, то и дело появляются публикации в прессе. При этом высказываются различные мнения на этот счёт. Но Ваша форма неприязни… просто зашкаливает.
   - Что ж, тут Вы, пожалуй, правы: для меня действительно не существует более негативной фигуры в истории, чем Ульянов-Ленин, он же Базиль, Ивановский, Ильин, Петров, Иванов, Карпов, Осипов, Посторонний, Вильям Фрей и даже Якоб Рихтер. Как видите, обилию кличек может позавидовать даже самый закоренелый уркаган, кем он по сути дела и был.
   - Но, ведь он жил под постоянной угрозой ареста. Поэтому в целях конспирации…
   - Он жил в основном в Швейцарии и никакие аресты ему не грозили. Да и вообще он на хер никому не был нужен. Вся царская охранка занималась эсерами, а Ульянова с его партией никто всерьёз не воспринимал. Но, по совершенно немыслимому стечению обстоятельств, власть над огромной страной вдруг легко оказалась именно в руках этой кучки политических проходимцев, авантюристов и кликуш.
   - Тут я с Вами не соглашусь, - замотал головой Николай Иванович, - коммунисты приняли страну с сохой, а оставили с ракетами.
   - А философия ленинизма получила распространение по всему миру, - робко поддакнул из глубины дивана Иван Кузьмич.
   - «Коммунисты приняли страну», - передразнил Веня Курова. - Лучше бы они вообще её не «принимали». Или вы думаете, что без них мы так и остались бы «щи лаптем хлебать», да «вилами чесаться»? Как раз наоборот! Россия могла бы стать самой могучей привлекательной в мире страной, великой не за счёт своих ракетно-ядерных страшилок, а за счёт мощной, правильно ориентированной экономики и неиссякаемого творческого потенциала народа. Народа, которого сейчас нет и никогда больше, благодаря усилиям большевиков-ленинцев, не будет. 
   - Ну, ты уж это слишком, - Николай Иванович немного освоился с обстановкой и перешёл на «ты», - а у нас, что сейчас не народ что ль, по-твоему?
   - Почему не народ? Народ. Но, как говорится «Федот, да не тот». Русский народ сейчас не тот народ, который был. А самое главное не тот, которым он мог бы стать. Все наши теперешние имперские потуги не более чем мыльные пузыри. Потому что мы соотносимся с бывшей Российской империей также как, например, современные итальянцы с Древним Римом. Мы не наследники империи. Мы – наследники Октября.
   - Ну и чего тут плохого? – Николай Иванович недовольно загасил сигарету. – На безрыбье и рак - рыба. Хоть какое-то, а всё наследство.
   - Большинство наших людей, - поторопился вставить Иван Кузьмич, - радуются этому наследию.
   - Не спорю, - с сожалением посмотрев на него, согласился Веня, - это кому как и что под этим понимать..
   - Как это понять – «кому как»? – начал распаляться Андросов. – Нам надо всем быть благодарным великому Октябрю! И я не понимаю, как это в наших бывших союзных республиках, которые ещё недавно все были в дружной семье советских народов, вдруг стали массовыми подобные тенденции. Я имею в виду активный повсеместный снос памятников Ленину, да и вообще вытаптывание советского прошлого. Не понимаю!
   - А вот это и для меня загадка, - немедленно откликнулся Вениамин, -  в самом деле, нелогично: казалось бы; они-то как раз должны хранить глубокую признательность этому русофобу, которому (неужели не понимают?) обязаны своей современной государственностью. Ведь это он в 22-ом году заложил в Россию мину замедленного действия в виде федеративного устройства по национальному признаку, да ещё, для верности, подвесил над ней Дамоклов меч права наций на самоопределение вплоть до полного отделения! И это тогда, когда абсолютное большинство даже членов ЦК было за создание унитарного государства! Но Ульянов с совершенно дьявольским остервенением, теряя последние силы и уже меркнущее сознание, сумел всё-таки добиться своего. Таким образом, вместо общего дома мы получили «коммуналку» со множеством национальных квартир, да ещё с «подселением» в виде различных автономных областей, республик и округов.
   - Он действовал исходя из лучших соображений, - продолжал горячиться краевед. – Он же не знал, что так получится!
   - Это из разряда: «Хотели, как лучше, а получилось, как всегда», что ли? - усмехнулся Веня. - Нет, дорогой Иван
Кузьмич, ты Виктора Степаныча* в этом плане с Владимиром Ильичом не ровняй! Всё он прекрасно знал. Уж в
чём-чём, а в уме ему не откажешь.
   - Ну, вот, сам признаёшь! – возликовал Иван Кузьмич.
   - Признаю, - убеждённо сказал Веня, - но я так же признаю, что Ульянов-Ленин был государственным преступником, предателем родины, создателем самой кровавой диктатуры в истории человечества и системы тотального террора над собственным народом, инициатором гражданской войны в России и страшного голода в Поволжье в 1921-22 годах. И он заранее, (не сомневайтесь Иван Кузьмич) уже тогда всеми своими действиями предрешил крах только что народившегося  Советского Союза.
   - Ну, ты даёшь! – не выдержал Николай Иванович. – Да зачем ему это надо-то было?
   - А затем, что ему для воплощения своей маниакальной идеи о мировой революции Россия нужна была всего лишь, как полыхающая головня для разжигания апокалипсического пожара на всей планете. А уж сколько при этом погибнет народа и каковы будут последствия – его ничуть не волновало.
   - Ты оголтелый белогвардеец, Вениамин!  Вот ты кто после этого! – выкрикнул с дивана Иван Кузьмич.
   - Ладно, охолони, - осадил его Куров. – А ты Вениамин Сергеевич ведь сам-то из такой уважаемой семьи…  и чтобы такие взгляды.
   - Именно поэтому и такие взгляды: онтогенез повторяет филогенез.
   - Ой, ну прекрати ты меня доставать своими словечками мудрёными! – замахал руками Николай Иванович. – Прямо тошнит от них! Ты вот чего мне лучше скажи, - тут он несколько замялся, подбирая слова, и нерешительно посмотрел на Андросова. - Как бы это попонятливей выразится…
   - Не беспокойтесь – я пойму, - подбодрил его Веня.
   Куров ещё немного повздыхал, поелозил в кресле и, наконец, решившись открыл уже было рот, но тут в дверь легонько постучали и на пороге, слегка покачиваясь на высоченных каблуках, возникла Ирина.
   - Вот, Николай Иванович, купила всё, что Вы просили, - с этими словами она поставила на стол перед Куровым пакет, по-видимому, с продуктами. – Мне разобрать или сами справитесь?
   И опять Куров не успел ничего сказать, потому что моментально преобразившийся  Веня вскочил и чёртом запрыгал, заскакал вокруг секретарши.
   - Ах, Ируня – жемчужина у моря, - запел он надтреснутым козлетонцем, пытаясь при этом обхватить её за талию, - ты смирилась, с бурею не споря!
   Вместо того, что бы осадить нахала, Ирина вдруг благосклонно улыбнулась ему и повела бёдрами. Ободрённый её улыбкой, Вентий Чурбат выхватил из вазы на столе крупную садовую ромашку и лихо заткнул её себе за ухо.
   - Николай Иванович, у вас тут случайно гармони нет? Да, жаль. Придется, а капелла.
   И он, сделав «руки в боки» и пританцовывая, опять запел на мотив известной песни, но на этот раз совершенно другим, приятным, проникновенным голосом:
                Ради вас, моя черешня,
                Я готов принять ислам.
                Будем жить, хотя б в скворечне,
                Но на зависть всем врагам.
                На суды, да пересуды
                Плюнем без внимания,
                Чур, любить тебя я буду
                Не на расстоянии!
    Андросов, очевидно привыкший к Вениным фортелям, наблюдал за происходящим лишь слегка скривив рот. Куров же, впервые столкнувшись с подобной выходкой, с изумлением глядел на внезапно распоясывавшегося журналиста.
   - Переходи, Ирунь, ко мне в баню жить, - Веня запустил пятерню в волосы и лихо взъерошил огненные кудри. – Эх, хорошо будет! Бля буду, женюсь! И на тебе, и на Капитолине с Ксюшей Крайновой заодно. Мы их за одну жену будем считать. А ты будешь главной женой. Соглашайся скорей!
   - Да ведь Вы, Вениамин Сергеевич, уж больно непостоянны, -  невыносимо гламурно, как ей казалось, протянула Ирина, - говорят, вы десять раз были женаты.
   - Не десять, а одиннадцать, - поправил Веня и опять задорно, как-то по козлиному, притопнул ногой, - но заметьте – все одиннадцать раз на одной и той же. Так что я уж скорее однолюб, чем многоженец.
*Черномырдин Виктор Степанович (1938-2010гг.), советский и российский государственный деятель. Премьер-министр России (1992-1998гг.). Многие его высказывания с большой долей юмора используются, как афоризмы к тому или иному случаю.

   - А брачное ложе, где у нас будет? В парной что ли? – фыркнула Ира.
   - Нет, в парной у меня будет кабинет, а мы, все вчетвером устроимся в помывочной, - и Веня, взяв секретаршу за локоток, добавил интимно, – вы ощущаете, мадмуазель, весь шарм и силу подобного гламура?
   - Вот ещё, - капризно отдёрнула она руку, - не хочу Ксюху с Капитолиной. Пусть они в предбанник перебираются.
   - Ну, пусть, - легко согласился Веня.
   - И шубу купишь. Из выхухоли.
   - Сразу скажу: из выхухоли вряд ли получится. Всё-таки реликт. Соглашайся на шиншиллу. Плюсом пойдёт перстень с бриллиантом в три карата.
   - А не обманешь? – зарозовела Ира.
   - Ну, ты скажешь, - хмыкнул Веня, - чтобы я на такие мелочи разменивался…
   - А Капитолине с Ксюхой чего подаришь? – ревниво спохватилась будущая главная жена. – Может и не надо их вовсе. В гости пусть приходят, а так – зачем они нам? С нас твоей Галины Ивановны хватит.
   - Э-э-э,  нет. Тебе, может быть, и не надо, а мне-то иногда они будут нужны. Я что, по твоему, просто так что ль ислам принимаю? Или ты думаешь, что для меня это было простым решением? Я может целых две минуты в размышлениях мучился. Вот оно, половое влечение-то, что делает с человеком! Но, я решился. Прямо здесь и нечего тянуть. Кузьмич, звони мулле! Сейчас, Ируня, ты увидишь жуткую картину, как наглядное доказательство моей любви. Николай Иванович, у Вас ножичка поострее не найдётся? 
   - Это ещё зачем?
   - Обрезание будем делать. Я его на стол положу, а Вы подержите. Не утруждал бы Вас, да некого больше попросить. У Кузьмича пальцы больно корявые, да и отмачивать их надо дня три в антисептике после его доисторических помоек. Ирина, боюсь, как бы в экстаз преждевременно не вошла. Так что на Вас одна надежда. Сразу предупреждаю: его держать надо плотно, но нежно, чтобы не выскользнул подлец.
   - Кого это «его»? – подозрительно спросил, ещё не пришедший в себя, Николай Иванович.
   - Ну, что Вы, как маленький, право, - Веня подёргал взад-вперёд молнию на джинсах. – Его.
   - Ты… вы… ты… Синицына, вон отсюда! – Куров хотел заорать, но получилось почему-то почти шёпотом. – Всяким шуткам положен предел! Многое я про тебя слышал, но чтобы такое…  Да ещё при всех…
   - Надо понимать так, что если бы мы были наедине, то Вы бы не отказались мне помочь, - усмехнулся Веня. 
   - Ты зарвался, Вениамин! – обличающе выкрикнул диванный Кузьмич. – Ты проповедник группенсекса и чуждых нам идей! И это не ты говоришь! Это «Голос Америки» из Вашингтона!
   - Ведь говорил я тебе, Кузьмич, - вздохнул Веня, - не читай ты на ночь «Историю КПСС», не смотри порномультики перед сном. Видел бы ты сейчас себя со стороны: карикатура, а не человек. Вы, Николай Иванович, не обращайте на него внимания, а лучше налейте ему стакан водки – он сразу таким радикалом сделается, что «о-ё-ёй».
   - А я…  хотел с тобой по-хорошему…  по-дружески узнать твоё мнение о серьёзных вещах, которые…  А ты? – с горьким укором выразился Николай Иванович. – Такое отчебучил…
   - Ну, уж извините. Мы о чём сейчас рассуждали? О разведении почтовых голубей что ли? Или может о методике сбора гербариев в средней полосе? Едва ли не битый час я тут распинался именно о вполне серьёзных вещах мировоззренческого толка. Потом убедился, что это для вас, как говорится «не в коня корм» или «как мёртвому припарка», ну и сменил тему. А что вы от меня хотели? Всё у вас одни запреты, да барьеры, куда ни ступи. А я не могу длительное время дня воспринимать жизнь слишком серьёзно. Душно мне с вами! Изыду вон. «Карету мне! Карету»!*
   Веня вскочил и забегал из угла в угол.
   - Душно ему! – всплеснул руками Николай Иванович. – А мне каково? Завтра же, будь уверен, этот старый сказочник, - кивнул он на затаившегося в углу дивана Андросова, - обежит весь Балобуев и насочиняет, напридумывает Бог знает что! Взахлёб будет всем рассказывать, как ты пришёл и выложил мне на стол свой причиндал, а я возложил на него гербовую печать. Вот ведь чего! Или та же Ирина – расчирикает всем, что тут было, а уж потом, когда всё обрастёт сплетнями, получится, что я понуждал вас к публичному сожительству в собственном кабинете. А может и ещё, похуже что вылезет.
   - «Ах, Боже мой, что будет говорить княгиня Марья Алексевна»!** - окончательно развеселился Веня. – Блестяще! Потрясающая логика!
   - Какая ещё княгиня? Ты чему радуешься? – с неприязнью посмотрел на него Куров. – Да ещё карету какую-то ему подай.  Карету скорой помощи, если только, чтобы в дурдом тебя отправить по быстренькому. А ведь Мельниченко с Лёней Голубевым ещё на Пасху хотели тебя, шута балаганного, туда упечь, да я воспротивился.
   - А зря! Очень бы хотелось там побывать, - с сожалением заявил «шут балаганный», очевидно довольный, что
* Грибоедов А.С. «Горе от ума»  ** там же

представилась возможность пофиглярничать. – Знаете, я много, где бывал, но вот в глубинах космоса, пучине морской и дурдоме бывать не приходилось. И мне, как человеку чрезвычайно любознательному, очень бы хотелось восполнить этот пробел. Ну, в космос меня послать или на подводную лодку старпомом назначить - для вас, конечно, кишка тонка, а вот в дурдом определить – два пальца обоссать. Но вы и этой возможности меня лишили. А теперь ещё тут весь кайф обломали! Где Ируня? Упорхнула моя синичка! А я ведь чуть прозелитом из-за неё не стал. Пойду с горя напьюсь. Разрешите воспользоваться запасным выходом, чтобы не компрометировать ваше административное величество?
   Николай Иванович хотел вскочить и затопать ногами в праведном гневе, а потом послать «по матушке» и выгнать вон разнузданного фигляра, но вдруг смирил себя и только поморщился, как будто у него внезапно разболелся зуб или вылез застарелый геморрой. 
   - Да постой ты, сядь, - сказал он через силу, - ладно, давай замнём это дело. И ты меня извини, если я чего не так, но и ты тоже «хорош».
   - Эх, скупитесь Вы на похвалу! «Хорош»! Нет бы сказали «великолепен»! - Веня опять сел в кресло и, непринуждённо закинув ногу на ногу, закурил.

               

                Глава 23

  В конце концов, Николай Иванович решился, как говорится «взять быка за рога», понимая, что дальнейшие «экивоки» только ещё больше запутают ситуацию.
   - Ты вот что, Вениамин Сергеич, только выслушай меня внимательно. Ну, без этих твоих…  штучек. Но сначала ответь мне на один вопрос: как на твой взгляд и по твоему ощущению… существуют ли силы внешнего воздействия, но не природного, а иного… как бы это сказать, необъяснимого порядка?
   - Вот это уже глас не отрока, но мужа! - с готовностью откликнулся Веня, и золотое пенсне неуловимым движением оказалось у него на носу. - Определённо существуют.
   Удовлетворившись этим ответом, Николай Иванович начал рассказывать, стараясь не упускать никаких, даже самых малейших подробностей, всё о злоключениях связанных с памятником: и о снах своих, и о молитвах, и об андросовских изысканиях, и о неудачной попытке «похоронить» статую, и том, какое странное, необъяснимое чувство внутреннего дискомфорта вдруг начала вызывать у него она.
   По всему было видно, что рассказ Николая Ивановича чрезвычайно заинтересовал Вениамина. Он слушал, не перебивая и не задавая никаких вопросов, но то и дело вскакивал и пробегался взад вперёд по тесноватой комнате. Потом опять садился, где попало, то в кресло, то к Андросову на диван, вперив в рассказчика проницательный взгляд, скрытый за светоотражающими стёклами пенсне.
   - Ну, вот такие, в общем, дела, - с видимым облегчением закончил свой рассказ Куров и выжидающе посмотрел на Вентия Чурбата, который задумчиво курил, не замечая, что пепел от сигареты падает ему на джинсы.
   - Конечно, - немного помолчав, начал он, - всё то, о чём вы нам сейчас поведали, можно легко перевести в шутовскую плоскость, да и прихлопнуть потом, как муху, газетой. Посмеяться и забыть. Но, при всей видимой анекдотичности – это, всё-таки, не тот случай.
   - Неужто так серьёзно? – с тревогой вопросил Николай Иванович.
   - Вы верите в Бога? – спросил Веня вместо ответа.
   - Я… ну это…  как бы, - заколебался Куров.
   - Вот то-то и оно, что «как бы». Тогда зачем Вы всюду ищете чертей? Ведь вы же считаете, насколько я Вас понял, что все события, о которых Вы только что говорили, являются происками инфернальных сил. Да, Вы не упоминали их конкретно, но они постоянно подразумевались. Разве не так?
   - Ну не напрягай ты меня, - наконец не выдержал и сорвался Николай Иванович. – Сам-то давно ли верующим стал? Может, уже обедни с отцом Кириллом служишь? Да ты, если только в церкви появишься, все прихожане моментально разбегутся кто куда! Чертей я ищу! Хули мне их искать, когда ты вот передо мной!
   Сказав это, Куров даже сам испугался, что у него так вырвалось. «Ещё чего доброго взбрыкнёт козёл, - подумал он, - а ведь он чего-то знает… ох, знает. И отпускать его никак нельзя». Но Веня и не подумал сердиться – напротив, афронт Николая Ивановича его, похоже, чрезвычайно позабавил и даже развеселил.
   - Если б Вы знали, Николай Иванович, насколько Вы близки к истине, - рассмеялся он. – Признаю, что ангелоподобным меня назвать уж точно никак нельзя. Возможно так же, что в Вашем представлении я вполне смахиваю на чёрта. Но тут дело не в форме, а в содержании. Нечистый дух может принять любой облик, а не обязательно устоявшийся козлоподобный. Он, например, вполне может казаться (подчёркиваю: «казаться») чрезвычайно располагающим к себе респектабельным джентльменом или утончённой женщиной неописуемой красоты, а вот ангелу, даже для пользы дела, принять облик какого-нибудь козла или павиана будет «за падло». Вот это всё, а также полное отсутствие брезгливости в выборе средств для достижения цели и делает «зло обаятельней добра, и гибче, и разнообразней».* Хотя, если присмотреться, то ничего там, кроме мерзости, не обнаружишь. Но «присмотреться», увы, не каждому дано.
   -  Складно ты говоришь, Вениамин Сергеевич, только мне ничего не понятно, - вздохнул Николай Иванович. –  Причём тут зло, добро, павианы какие-то? Ты мне прямо скажи, что мне с этой статуей делать? Мне ведь от этого памятника никакого житья не стало.
   - А что с ней делать? Возьмите плюньте, да сдайте в металлолом. Как говорится «с глаз долой из сердца вон». Тем более, думается мне, он просто так Вас в покое не оставит.
   - В металлом! Сдать! – едва не застонал Николай Иванович. -  Да меня самого сдадут! Прямо вот так с потрохами, живым весом!
   - Ну, тогда смиритесь и живите с идолами. Иного выхода нет, потому что нельзя служить и Богу и Маммону.
   - Ты окончательно зарвался и запутался, Вениамин! - опять вскричал Иван Кузьмич, и даже спрыгнул с дивана. – Нельзя плевать на Ленина! Мы не позволим очернять советскую историю! Моральный кодекс строителей коммунизма – наше евангелие, а ленинизм – светоч и путеводительная звезда для всех людей во веки веков! Что у тебя святого-то осталось? Где тебя только выучили всему тому вот этому?
   - Вы посмотрите на этого православного атеиста с коминтерновским уклоном, - опять рассмеялся Веня. – Ну, с вами не соскучишься, что один - что другой. Что же ты же мне, Кузьмич, с утра за кружкой пива ездил по ушам, будто ты идейный анархист-синдикалист? Когда уж перековаться-то успел? А «всему тому вот этому», как ты говоришь, нигде не учат – к этому человек приходит сам.
   - Да хватит вам собачиться, - расслабленным, почти больным голосом попросил Николай Иванович. – Вот ты говоришь, Вениамин Сергеевич, что он, ну, памятник этот, меня в покое не оставит. А чего ему, собственно говоря, от меня нужно? Чего я ему вообще дался, в конце концов?
   - Откуда мне знать, - неожиданно грубо, переходя на «ты», ответил Веня. – Может воздаяния какого от тебя требует или чтобы ты ему печать на лысину поставил. А может, хочет, чтобы ты ему справку выдал на предмет несоответствия местоположению.
   - Это…  как это?
   - Уж не мне тебя учить бюрократическому формату.
   - Я про содержание…
   - А! Ну, да… Ну, напиши примерно так: что, мол, такой-то памятник действительно не соответствует своему местоположению, о чём он (памятник) неоднократно заявлял в закамуфлированной, но понятной администрации форме. Исходя из этого ему (памятнику) предоставляется право самоопределиться по месту пребывания.
   - Ты что - меня за дурака держишь!? – в гневе вскричал Николай Иванович. - Как я могу такой бумаге дать ход!
   - И не надо давать. Просто положи её в ящик стола и не открывай его дней десять, а там черти сами разберутся.
   - Ты хочешь сказать, - тут голос Николая Ивановича дрогнул, - что Ленин…  черт?
   - Да, что ты! Конечно, нет! Он хуже черта, ибо черт – необходимое зло. Он вершит его по определению, и у него нет другого выхода.  А Ульянов, как не крути, человек, а потому имел право выбора.
  - Ничего себе – «успокоил»! На хрен я тебя только призывал! Чтобы окончательно мозги мне запудрить! Ну и что мне теперь делать?
   - В этом случае действие, а ровно, как и бездействие приведут к одному и тому же результату. Поэтому расслабьтесь и не убивайтесь, так уж сильно.
   - А почему это ты считаешь, что я какие-то там справки должен писать, а не могу просто взять да приказать этот памятник перенести? – подозрительно спросил Куров. - Ну, хотя бы вон туда, в глубину парка. К товарищу Картузову и продотрядовцам этим.
 - Можете, всё можете. Тем более что они, судя по вашему рассказу, все и полегли как раз из-за этого памятника. Так что не сомневайтесь – оловянному вождю там понравится. Вот только справку Вы всё равно напишите, - уверенно добавил Веня, делая ударение на второй слог.
  - Иди ты в жопу со своими фокусами, - воспрянувший духом Николай Иванович обрёл наконец прежнего себя. – Так я и повёлся на эти твои…
   Он не договорил. Открылась дверь и быстро вошёл Попов.
   - Это… как его, - он был явно взволнован и даже как бы не заметил посторонних, - к нам губернатор едет…  только что позвонили из Верхневодска.
   - Когда!? – подскочил Куров.
   - Двадцать второго, в четверг… к десяти… это сказали… будет.
   - Вот те на! Сегодня понедельник! А мы Дом для престарелых, хотя б начали ремонтировать?

из четверостишия Игоря Губермана

   - Но, ведь…
   - Как нет!? Где подрядчики!? Найти и пусть приступают немедленно!
   - Так ведь …
   - Пообещать, но ничего не давать! Где асфальт на улице 30 лет ВЛКСМ!? Всех собирай ко мне – через час совещание! А вы, уж извиняйте, - сокрушенно обратился он к Вене и Кузьмичу, - дела.
   … Через два часа журналист и краевед сидели под кустиком на берегу зелёной от ряски Мемети и допивали вторую бутылку сорокаградусной.
   - Ты, Кузьмич, - втолковывал Веня Андросову, - скорее откопаешь копыта от коня вещего Олега, чем найдёшь хоть каплю здравого смысла в этом твоём… ленинизме. Философия гоп-стопника! Грабь награбленное! Давай я тебя ограблю. Как тебе это понравится?
   - Грабь, - вяло соглашался Кузьмич, - только не очень.
               


                Глава 24

      Невзирая на возраст, высокую должность и генеральское звание Иван Павлович Чистяков был очень смешливым человеком. Хорошо зная об этом его свойстве, Николай Иванович (не без некоторых колебаний, правда,) решил ему рассказать историю о злоключениях статуи и не прогадал.
    Чистяков смеялся долго, искренне, как-то по-особенному, с синкопами. Тогда его смех прерывался и он, пожалуй, становился действительно близким к обморочному состоянию и только беззвучно открывал и закрывал рот. Потом смех продолжался с новой силой.
   - Ну, сержант… ну, ты меня… ха-ха…  повеселил! – губернатор вытирал платком выступившие от смеха слёзы. – Вон у них… какие тут страсти-мордасти… творятся! И меня ведь… ха-ха…  в этой идиотской истории…  ха-ха-ха… заставили поучаствовать!
   Вдоволь насмеявшись, высокопоставленный гость пришёл в благодушное настроение и даже дружески похлопал Курова по плечу:
   - Ты, Коля, крендель ещё тот! Эх, закурить бы, да нельзя! Ты хоть куришь?
   - Курю.
   - Так чего ждёшь? Давай закуривай, а я хоть подышу немного.
   Николай Иванович, ожидавший неминуемой выволочки, поспешно закурил и стал пускать дым. Он понял, что гроза пронеслась, не начавшись даже как следует, и это радовало, потому что получить нагоняй ему как раз было очень даже за что. На целых восемь лет затянулся ремонт дома для престарелых, и конца этому ремонту ещё не было видно. Городская канализация ничего, кроме денег, через себя не пропускала. Средства, выделенные на очистку реки Мемети, ушли неведомо куда. Дороги были в таком состоянии… таком что…   Эх, да чего там говорить! Словом не зря ожидал Николай Иванович для себя хорошей взбучки, вплоть до самых неблагоприятных оргвыводов, но природная смекалка его в который раз не подвела, и он ловко сумел снизить градус административного накала.
   - Ты всё-таки, Николай, хоть и держишься по области в середнячках, но это во многом потому, что я слишком часто смотрю сквозь пальцы на твоё самодурство и пьяные выходки. А так будет не всегда, - губернатор поводил носом над рюмкой коньяка и выпил. – Скажу тебе строго по секрету: ухожу в отставку. Возможно даже уже в конце этого года. Да ты чего остолбенел-то? Закуси вон лучше.
   - Как же Вы…  гонят что ли? – поперхнулся водкой Куров.
   - Никто меня не гонит. С чего ты взял? – недовольно передёрнул плечами Чистяков. – Даже наоборот – предлагают остаться. Но ты помнишь, сколько мне лет-то? Забыл? Пора и честь знать. Признаться у меня это губернаторство вот где сидит, - он ткнул двумя пальцами себе в шею. – Я человек военный и заточен под военное дело с младых ногтей. Привык жить по Уставу, а тут… чёрт знает как: ни по закону, ни по понятиям. Подразумевается одно, делается другое, а говорить надо третье. Фу, хватит с меня! Уйду на пенсию, буду рыбу ловить, да на лавочке сидеть с героями труда и войны, самогон попивать. У меня домик хороший! На берегу Оки.
   - Ничего этого может не случится, - неожиданно для себя бессвязно сказал Николай Иванович. – Николай Второй тоже вон думал: отрекусь, да махну всей семьёй в Ливадию, а тут пускай другие управляются. А с ним самим вон как управились… 
   - Вот это да! – едва не подскочил Иван Павлович. – Это ещё что за сравнение? Ты откуда это взял?
   - Да зять мой Вовка, - уже мысленно проклиная себя за допущенный ляп, неохотно ответил Куров, - учитель он… истории.
   - А, ну конечно, вот они и учат, чтобы всё опять до основания! А им потом хоть суп с котом, хоть провались всё в тартарары! Вот ты же наверняка думаешь, что революцию подготовил Ленин?
   - А то кто же? – Куров недоуменно посмотрел на Чистякова.
   - Кто? Да вот такие Вовки - учителя вкупе с безмозглым правительством, охреневшими от дачного безделья либералами, да осатаневшими попами!
   - Как это попами?
   - А так это: с попами. Советская власть вон за семьдесят лет так нас всех выучила, что до сих поджилки трясутся, а попы твои не смогли и за тысячу лет привить своей пастве даже хотя бы элементарного страха Божия! Они своих-то детей не смогли надлежащим образом воспитать! Царя, помазанника Божия забыв, едва ли не на следующий день, запели «Многая лета» клоуну Керенскому! Они бы, пожалуй, и Ленину пропели, да он в этом не нуждался, и стал всех попов планомерно истреблять. И вот тогда-то они поняли, что «допелись», но было поздно.   
   Николай Иванович сидел, покорно опустив голову. У Ивана Павловича тоже, видимо, кончился словесный запал и они оба, не смотря друг на друга, выпили и помолчали.
…Конечно, это был далеко не первый визит губернатора Чистякова в Балобуевскую вотчину. Об этом всегда заранее сообщалось, после чего начиналась срочная помывка Балобуева  и, по возможности, «всея» района. И в этот раз он не свалился, как снег на голову, а был ожидаем, но за три дня Курову удалось лишь слегка закамуфлировать наиболее вопиющие безобразия, да договориться с чахлой балобуевской «оппозицией», чтобы не лезли с неуместными вопросами. Но сейчас Иван Павлович показался Николаю Ивановичу придирчивым и дотошным, как никогда. Пришлось с ним не только поколесить по Балобуеву, но и полетать на губернаторском вертолёте по окрестностям.  Куров, не выносивший любых полётов, трясся от страха и одновременно радовался, что вверенная ему земля выглядела с высоты значительно более благопристойно, чем на самом деле.  Губернатор от увиденного был явно не в восторге, хотя вопросов задавал немного, а только хмурился. От приготовленного обеда в ресторане «Юбилейный» отказался. От встречи с «партхозактивом» тоже. Согласился лишь дать небольшое интервью  редактору местной газеты Мальцевой и сразу поехал в «контору»  к Николаю Ивановичу, где попросил воды, немного коньяка и пару бутербродов…
   Теперь они сидели в «комнате отдыха» друг против друга, молчали и каждый думал о своём.
   «Опять я в какое-то говно вляпался, - корил себя Куров, - чёрт меня дёрнул сказать про царя, да ещё Ливадию приплёл, да параллели проложил…  И ведь не думал даже об этом…  Как же так? Чёрт, точно чёрт попутал. Уж скорее бы Мальцева пришла…  Ох, уж эти мне бабы! Наверное, губы никак не накрасит или юбку не подберёт…».
   «Что-то я не по делу, похоже, расходился, - досадовал на себя и Иван Павлович. – Ну, что он такого сказал? Пропустить бы мимо ушей или свести на шутку…  Однако, меня это задело…  И задело, как-то неприятно…  А почему? Странно как-то всё это…».
   Раздался осторожный стук в дверь и на пороге возникла Эрика Леонидовна.
   - Редактор районной газеты Мальцева, - объявила она тоном старого дворецкого.
   - Просите, -  слегка усмехнулся Чистяков, всегда тонко чувствующий комичность любой ситуации.

                Глава 25

  Вошла Мальцева, поздоровалась и непринуждённо села на диван. Николай Иванович, почему-то ожидавший увидеть её как минимум в юбке с кружевами и ярко накрашенными пунцовыми губами, даже не узнал сначала своего главного редактора: она была в нежноголубого цвета бриджах, белых босоножках и в белой же лёгкой блузке. И губы, если и были накрашены, то как-то незаметно. Она щёлкнула замком изящной сумочки и достала диктофон.
   - А вот это не надо, - губернатор покачал головой, - давайте лучше «на карандаш».
   Мальцева послушно убрала диктофон и достала блокнот.
   - Ну, что бы Вы хотели в этот раз от меня услышать, - по-отечески подбодрил её Иван Павлович. – Я весь в Вашем распоряжении целых, - он посмотрел на часы, -  двадцать минут.
   - Да, негусто. Тогда у меня будет предложение по содержанию предстоящего интервью.
   - Вот как! – удивлённо вскинул начальствующую бровь губернатор. – Ну, что ж, любопытно.
   - Так совпало, - как ни в чём ни бывало начала Мальцева, - что вот уже пятнадцать лет Вы стоите у руля нашей области и ровно пятнадцать лет, как я редактирую местную газету. К тому же за прошедшие годы это Ваше десятое, юбилейное интервью нашей газете. Все девять предыдущих (чего греха таить) были очень похожи одно на другое. Мне бы очень хотелось нарушить эту, далеко не лучшую, традицию. Ну, согласитесь, что хотя проблемы, например яйценоскости кур, урожайности полей или надлежащего асфальтового покрытия дорог, безусловно, важны, но ведь они основной массе читателей глубоко неинтересны. Путь этим занимаются те, кому положено: птицеводы, агрономы, дорожники.  А мне бы хотелось поговорить с Вами чисто по-человечески…
   - Я Вас понял. Спрашивайте о чём хотите, - неожиданно легко согласился Чистяков. – В самом деле, надоела эта официальная тягомотина.
   - Прекрасно, - облегченно вздохнула Мальцева, - начнём. Ваша биография, Иван Павлович, в целом достаточно хорошо известна нашим читателям. В отличие от Вашей семьи, над которой всегда была некая завеса таинственности.
   - Ну, что Вы! Ничего таинственного здесь нет. Просто афишировать свою семью не входило в круг моих обязанностей. Но если уж кому будет любопытно – могу дать некоторые разъяснения на этот счёт. Моя жена из приволжских немцев. Моника Шнайдер, в крещении Мария. Единственный ребёнок в дружной, любящей семье. Её отец был инженером-гидростроителем. Мать – учительница русского языка. Сразу после войны их обоих репрессировали. Карл Шнайдер был расстрелян по идиотскому обвинению за связь с Бенито Муссолини, а Эльза, которая к тому времени уже сильно болела, сгинула без следа в мордовских лагерях.
   - Ужас какой! – невольно вырвалось у Мальцевой.
   - Да, сейчас это немыслимо, но для того времени – обычная история.
   - Разве можно к такому привыкнуть?
   - Человек может много к чему привыкнуть, - Иван Павлович похлопал себя по карманам пиджака, как будто ища сигареты. Николай Иванович понял, что к чему и, немедленно закурив, стал пускать дым в сторону гостя.
   -  Монику взяла на воспитание двоюродная сестра по матери и воспитала её, надо сказать, отменно, - чуть более глуховатым голосом продолжил губернатор. - А Карла и Эльзу Шнайдер полностью реабилитировали «по отсутствию события преступления» уже в 1956 году.
   - Ваш отец, комкор Чистяков, тоже был репрессирован?
   - Нет, но он погиб при невыясненных обстоятельствах за неделю до начала войны.
   - Вы, конечно же, пытались прояснить эту историю?
   - Пытался и неоднократно. Увы, безрезультатно. Всё до сих пор под грифом секретности.
   - Как Вы познакомились со своей будущей женой?
   - Это произошло в воскресенье 20 мая 1962 года в 15 часов 44минуты по Московскому времени, - по-военному отчеканил Чистяков, - в городском сквере одного небольшого городка, возле которого дислоцировался наш артиллерийский полк. Я, двадцатисемилетний капитан, сидел на скамейке, наслаждался погодами и ожидал товарища, посланного за пивом. Вдруг слышу звонкие девичьи голоса: «Моня! Моня! Куда ты? Пойдём с нами»! Я повернул голову, просто из интереса, посмотреть, что это за «Моня» такая и увидел её. Она шла по дорожке с цветущей веткой сирени и небольшим бежевым портфельчиком в руках. Какие-то девчонки что-то кричали ей вослед. Она им тоже, смеясь, что-то крикнула и помахала этой веточкой. До сих пор не могу понять, что тогда со мной произошло (вот, что значит, наверное, перст Божий): я обомлел, поднялся ей навстречу и… больше почти ничего не помню. Напрасно меня потом разыскивал товарищ с пивом – я был уже немыслимо далёко. Кстати, в тот день я в первый и в последний раз опоздал в свою часть, но до сих пор считаю, что по уважительной причине.
   - Безусловно, - поддержала его Мальцева, - И вы что – поженились?
   - Да, через три месяца. В июне или в начале июля она сдала «госы» в «инязе» и получила диплом. А в августе мы расписались.
   - Расскажите о детях.
   - Эльза – профессор. Занимается прикладной лингвистикой.  Её муж – контр-адмирал. Там у меня двое внуков-студентов университета. Живут в Петербурге. Павел, сын, был у нас поздним ребёнком; он почти на двадцать лет моложе Эльзы. Но уже сейчас ведущий хирург в одной из престижных клиник Москвы. Правда, специализация у него.…  Как бы это сказать…
   - Ну, не проктолог же, - предположил Николай Иванович, вдруг вспомнив про свой геморрой.
   - Именно проктолог «ж», - засмеялся Иван Павлович, - и поверьте – очень востребованный. Единственно, что не женат до сих пор.
   - Для мужчин это не критично, - со знанием дела заметила Мальцева. –  Ещё успеет - ему не рожать. Когда я родилась, моему папе было почти 6о лет и, как видите, ничего. Однако, помятуя о том, что времени у нас в обрез, продолжим. Я задам Вам несколько вопросов, которые в целом остро волнуют всё наше общество. Скажите, почему у нас, который год с самых высоких трибун кричат о борьбе с коррупцией, а результат практически нулевой?
   - А Вы никогда не пробовали сами себя удушить? Даже не пробуйте, уверяю Вас: всё равно пальчики разожмутся. И потом, что это значит: «с высоких трибун»? Не только те, кто за этими трибунами, причастны. Помните пословицу: «Дарует царь, да не жалует псарь»? Чем дающие лучше берущих? Это две стороны одной медали.
   - Оригинально, - от неожиданности несколько смутилась редактор, - но какой-то выход всё-таки должен быть?
   - Если бы кто знал! По всей видимости, какого-то универсального способа для всех вообще не существует. Чего только не перепробовало человечество за века своего существования! Успехи, конечно, были, но ещё нигде не удалось победить коррупцию полностью и окончательно.
   - Ну, хотя бы с чего начать? В каком направлении действовать? Есть ли у Вас какие-то мысли на этот счёт?
   - Вот если бы Вы спросили об этом не меня, а человека с улицы, то  почти каждый ответил бы, не задумываясь. И рецепт у них будет прост, как валенок: перевешать всех гадов, да и всё тут, а имущество поделить. Ну, а если вдруг те, кому надлежит «этих гадов» вешать сами оскоромятся и начнут взятки брать? С ними что делать? В печке сжечь? А эти «истопники», что найдутся, сами непременно станут брать. Их куда? На луну? Роботам поручить этот процесс? Мне кажется, у нас и роботы станут «брать».
   - Что же выходит: у нас вообще выхода нет? Или уж всё человечество живёт по законам «золотого тельца»?
   - А Вы что считаете - по Законам Божьим? Следует самому себе честно признаться, что это, к сожалению, далеко не так.
   - Однако наша беседа начинает принимать в некотором смысле метафизический оттенок, - забеспокоилась Мальцева. – Всё-таки скажите: есть ли хоть какая-то положительная перспектива у борьбы с этой напастью.
   - Конечно, есть! Но для этой цели надо хотя бы  для начала обеспечить (не на словах, а на деле) равенство всех перед законом, а это не так-то просто. В стране, где за ржавый велосипед могут посадить, а за кражу миллиардов ограничиться порицанием, трудно пока об этом говорить. И всё же я думаю – это вопрос времени. Общество должно созреть, чтобы проявить несокрушимую решительность и волю в этом направлении и при этом ни в коем случае не пойти на поводу у маргиналов и прочих деструктивных элементов, которые только того и ждут.
   - Что Вы думаете о демократизации общества?
   - Абсолютно ничего не думаю. Во всяком случае, специальным раздумьям на эту тему не предаюсь. Всё идёт своим чередом и для каждого овоща своё время. Одно могу сказать определённо: те либерально-демократические лекала, которые усиленно навязываются нам (и не только нам) из Брюсселя* во многом неприемлемы для России, ибо могут иметь для неё абсолютно пагубные последствия. Вспомните, как в 90-ые годы Гайдар, Чубайс и все эти младореформаторы ограбили свой народ, разворовали, растащили великую страну, поставив её в полную зависимость от Запада. Наступать на эти «грабли» ещё раз может прийти в голову только самоубийце или сумасшедшему.   
   - Кстати, а как Вы относитесь к нашим либералам?
   - Могли бы и не спрашивать у генерала, - усмехнулся Чистяков, - понятно и так. В России свободомыслие всегда было где-то на задворках, а потому, наверное, и либералы наши какие-то…  мягко говоря, чудные. Либералы, скажем, где-нибудь в Англии или Германии, стремятся как-то взаимодействовать со своим правительством. Они, пусть и с оговорками, уважают и чтут интересы своей страны. Наши же считают подобные проявления дурным тоном и обязательно стремятся, во что бы то ни стало, войти в «контры» с правительством. Поражение родной страны: экономическое, военное, политическое – любое, доставляет им радость и повод позлорадствовать. «Чем хуже, тем лучше» – вот их девиз. Вот почему слово «либерал» стало у нас почти ругательным. Они дискредитировали саму либеральную идею, доведя её почти до абсурда. 
   - Как Вы относитесь к возможному выносу тела Ленина из мавзолея, а также демонтажу многочисленных памятников ему?
   - Час от часу не легче! – воскликнул Иван Павлович. – Надо же какие их тут в провинциальной глуши вопросы-то интересуют! Какие  страсти оказывается кипят!
   -  Мы тоже не лыком шиты, - гордо вставил Николай Иванович. – У нас знаете, какие караси водятся!
   - Да уж вижу, что некоторых пора и за жабры взять, - усмехнулся Чистяков.
   Куров побагровел и жадными глотками стал пить минеральную воду.
   - Ну, что тут можно сказать по этому поводу, - на секунду задумался губернатор. – Все разговоры о том, надо ли выносить тело Ленина из мавзолея, разрушать ли памятники, переименовывать ли улицы или станции метрополитена – это всё является составной частью борьбы с советским наследием, а, следовательно, с историей.
  - Неужели Вы рассматриваете десоветизацию, как разрушение святынь? Будто у нас никакого прошлого, кроме советского, и не было. В конце концов, советский период всего лишь эпизод в более чем тысячелетней истории России.
   - Нет, но в моём понимании в советском наследии мы имеем много чего положительного.
   - Безусловно, - но, к слову сказать, в царском тоже, - не удержалась Мальцева.

    * Брюссель – неофициальная столица Евросоюза.

   - Не спорю, положительные моменты, если постараться, можно найти и там и тут, но воевать с памятниками бесперспективное занятие. Это напоминает борьбу с ветряными мельницами. Поверьте, всё наладится и так со временем, поэтому не надо зря тратить силы и ломать копья. У нас есть более насущные вопросы, требующие немедленного разрешения.
   Тут Чистяков, отодвинув левую руку подальше от глаз, сощурился и посмотрел на часы:
   - Время, уважаемая Татьяна Ивановна.
   - Да, да…  И всё же, извините, но как это понять: «наладится со временем»? То есть, само собой что ли?
   - Конечно, не по «щучьему веленью», - улыбнулся губернатор, - а в результате определённых сдвигов в общественном сознании. Время – лучший лекарь. Большинство ленинских памятников уже сейчас находятся в неприглядном состоянии. Со временем они ещё больше обветшают и никогда уже не будут восстановлены. Но памятники, которые имеют художественно - историческое значение, должны быть, безусловно, сохранены. Это касается и тела Ленина в мавзолее – пусть находится там хотя бы в качестве экспоната эпохи. Кому от этого хуже?
   - Пока есть тело – живёт и дело, - вдруг брякнул Николай Иванович и, сразу поняв, что сказал что-то не то, поспешно закурил и начал пускать дым.
   Чистяков и Мальцева изумлённо посмотрели на него. После некоторого молчания губернатор откашлялся и спросил:
   - Этому тебя тоже зять твой Вовка научил?
   - Нет, - выдохнул целое облако дыма Куров, - отец Кирилл наставил.
   - Вот вам, пожалуйста, - обратился губернатор к Мальцевой, - налицо результат неизбежного слияния современной бюрократии и ортодоксального духовенства.
   - Наш отец Кирилл не такой, - заступилась Мальцева за иерея.
   - «Не такой» - это какой? – усмехнулся Чистяков. – А не говорил ли он тебе, Николай Иванович, что всякая власть есть от Бога? Не рассказывал ли про шатры кидарские и завесы Соломоновы? Не поведал ли он тебе о том, как сорок лет скитался некий народ по пустыне. И была у этого народа цель – земля обетованная и был побочный результат мученических скитаний – обретение национального самосознания. Или уж сразу перешли к «борьбе за народное дело»?
   - А Вы, оказывается, неплохо разбираетесь в библейской тематике, - удивилась Мальцева.
   - Я плохо в этом разбираюсь, - неохотно ответил Иван Павлович. – Это так, к слову пришлось. К тому, что быстро можно рубить только головы с плеч. Тем не менее, к местным батюшкам я отношусь с должным пиететом. Каким-то теплом от них веет. Не то, что от напыщенных, важных архиереев. Так что в отношении вашего отца Кирилла можете считать, что я беру свои слова обратно. И всё же Библию, особенно её старозаветную часть, я рассматриваю в основном, как сборник красивых мифов из древней истории еврейского народа и не более того, – неизвестно для чего добавил он и опять посмотрел на часы. - Однако, давайте все-таки закруглятся.
   - Иван Палыч, умоляю! – вскричала Мальцева, прижимая руки к груди. – Последний вопрос.
   - Хорошо, давайте, - несколько недовольным тоном сказал Иван Павлович.
   - Вот Вы – заслуженный человек: губернатор, генерал-полковник. Вы почти четыре года провоевали в Афганистане. Были дважды ранены. Как Вы, испытываете ли гордость за то, чего Вам удалось добиться в жизни? И как Вы, насколько я знаю, поклонник Суворова относитесь к его словам: «Мы русские – какой восторг»!
   - При всём уважении к Александру Васильевичу я этот восторг не разделяю. И не потому, что я сам, будучи русским, не люблю русский народ. Но я так же отношусь с пониманием и любовью ко всем народам населяющим нашу общую Родину. И это не громкие слова. В своё время нас воспитывали, как патриотов и интернационалистов. По-другому и быть не могло в огромной многонациональной стране. Вот таким патриотом и интернационалистом я являюсь и по сей день. Что касается того, чего я достиг в жизни, то я благодарен за это судьбе, ибо даже не мечтал о подобном. Поэтому вместо какой-то там  гордости я испытываю вполне человеческое  чувство удовлетворения не напрасно прожитой жизни.
   - Благодарю Вас за содержательную беседу, - Мальцева встала и протянула руку губернатору.
   - Спасибо и Вам, что помогли мне откровенно высказаться, - губернатор придержал её руку, - но…
   - Конечно, для печати всё будет скорректировано надлежащим образом, - закончила Мальцева.
   - Рад, что Вы меня понимаете.
   Через десять минут с местного стадиона вспорхнула серебряная стрекоза, унося Ивана Павловича из сонного Балобуева в суетный Верхневодск. Николай Иванович, проводив высокого гостя, вернулся в «контору», где налил себе и выпил залпом полстакана водки. Потом сел за стол, достал официальный бланк и вывел слегка подрагивающей рукой:
                РЕШЕНИЕ
   «Э-э-э, нет, - тут же передумал Николай Иванович, - пусть уж «они» сами решают, а наше дело им предложить.
…Ну и помочь…  определиться».
Он скомкал лист и бросил его в сторону. Взял другой и на нём вывел:         
                ПОСТАНОВЛЕНИЕ
   В связи с нездоровой ситуацией, которая образовалась вокруг памятника Ленину, предлагается.
1. Определиться с местонахождением последнему самостоятельно.
    «Э, нет, - спохватился Николай Иванович, - пожалуй, опять какой–нибудь Пётр Петрович ихний пожалует, а то и «сам» припрётся». - И он, с опаской поглядев на статую, дописал:   
      2.   Желательно в виде  простой резолюции на данном Постановлении, а ни каким-либо иным способом.
   
   Потом несколько раз всё перечитал и поставил дату и подпись. Ещё раз придирчиво осмотрел написанное, с досадой плюнул на листок, сложил его пополам, вложил в конверт и бросил в дальний ящик стола.



                Глава 26

    Ира Синицына, с трудом открыв неподатливою тяжёлую дверь, вышла, наконец, из Вениного банного дворца и всею грудью вдохнула свежий предосенний воздух. У неё слегка кружилась голова и горели щёки от выпитого ликёра (и от всего прочего). Она закурила и присела под смородиновый куст. Зашелестел ручеек по траве.
   «Правильно говорят: чем более ёбнутый мужик, тем лучше у него стоит, - Ира сменила прокладку и встала. – Вон возьми пойди к какому-нибудь деятелю… он и умный-разумный и деликатный и бизнесмен и хер знает, кто ещё он…  Но пока такого расшевелишь – забудешь, зачем пришла… он и в кровати будет деньги считать или ещё того хуже: заговорит о высоких материях, а этот, как юный пионер, всегда готов…  А перстень мне всё-таки подарил, - она полюбовалась игрой камня, - не обманул. Только вот не фальшивый ли? Нет, похоже, настоящий. Ну, конечно, три карата в нём не будет… Интересно, что это за мера такая? А замуж за него всё равно не пойду. Тоже, вздумал - жить в этой «хижине дяди Тома»… Ну, уж фикушки! Да ещё хочет гарем здесь организовать в виде коммуны. Нам здесь и двоим-то не повернуться, а тут ещё Капка с Ксюшкой.…  И Галину Ивановну, как-никак, со счетов не сбросишь, хотя она, по его словам, и отдельно будет жить, а всё же…  Да где ж этот Веня долбаный? Какого хера он там застрял? Помыться, что ль решил или забыл спьяну, что я его здесь жду?»
    Ирина закурила вторую сигарету и начала понемногу стервенеть.
   «Нет, это надо просто ёбнуться! А чего ты собственно ждала от этого идиота?... Дождик вроде накрапывает…  Кретин…  Замуж ещё собралась за него… за гада. А за кого тут выйдешь? Во всём городе едва ли десяток нормальных мужиков наберётся и то все женатые… А главное, как они все за своих жён-то держатся,… как опоённые прям…  Может и правда?... Надо, пожалуй, проконсультироваться… говорят в Лиходееве есть какая-то бабка… заговоры всякие знает. А то, и в самом деле, странно: не успеет и появиться какой-нибудь более или менее перспективный мужчинка – сразу хвать его и «охомутали»!... Да ещё внушат, ты, мол, сам женился, сам, никто не виноват, а тому и невдомёк, что его женили…  как хотели, так и женили. Эх, чудные всё-таки мужики!»
   Наконец появился, по-видимому, вдохновлённый чем-то Вениамин.
   - Статью допечатывал, - сообщил он весело. – Пришла идейка в голову: два три эффектных предложения и материал приобрёл заманчивую интригу, а, следовательно, жизнь. А для тебя экспромт, - Веня встал в позу, как Пушкин перед Державиным на выпускном в лицее, - ты только послушай:
                С кем мне тебя соотнести
                Без банных присказок и сплетен.
                С души тебя не соскрести,
                Как надпись в женском туалете.
   - Дурак, - надула губы Ирина и отвернулась, - себя соскреби сначала.
   - Ну, шучу, шучу, - забегал вокруг неё Веня и вдруг бухнулся на колени и, обхватив её ноги руками, продекламировал с надрывом, как на сцене провинциального театра – «Положи меня, как печать на сердце твоё, как перстень на руку твою»*.
   - Кра-а-а-сиво, - мгновенно разомлела Ирина, - ну, прямо царственно как-то…
   - А это царь и написал.
   - Николай Второй, что ль? Вот уж бы не подумала.
   - Ира, - поднимаясь с колен, строго сказал Веня, - цари всякие бывают. Пойдём, пойдём, о, луноликая – нас ждёт
кабриолет. *  Книга Песни песней царя Соломона гл.8, ст.6.

   К дыре в заборе вела узкая тропинка, непредсказуемо петлявшая между старыми раскидистыми яблонями. По краям её густо, высотой почти с человеческий рост, произрастали разные травы, из коих преобладали банальные крапива и репейники. Поэтому приходилось не только беречь оголённые руки, но и сгибаться то и дело, проходя под низко опущенными ветвями яблонь, изнемогающих под тяжестью плодов.
   Венин «Москвич 401» выпуска начала пятидесятых годов прошлого века ждал их в тихом и совершенно безлюдном проулке. Достался сей агрегат Вениамину, так сказать, по «наследству» вместе с Галиной Ивановной от её покойного мужа, который в бытность свою очень ухаживал за своим любимцем. Поэтому машинка, не смотря на возраст, выглядела вполне презентабельно. «Наследнику» даже не пришлось «париться» с ремонтами и отыскивать антикварные запасные части. Но Веня не был бы Веней, если бы не внёс свою лепту во внешний облик автомобиля, а также и в историю его.
   Здесь следует сказать о некоторых пристрастиях Вениаминовых в отношении отдельных государств и народонаселения оных. Так, например, он на дух не переносил англичан и считал именно их виновниками всех наших российских бед. Немцев же, напротив, очень высоко ценил и уважал. А все кровопролитные столкновения между нашими народами считал сплошным недоразумением и результатом происков коварных англосаксов.
   Время, когда Веня появился в Балобуеве и в первый раз женился на Галине Ивановне, как раз пришлось на апофеоз наилучших отношений между Россией и Германией. Борис Ельцин с «другом Гельмутом»* вели приятные беседы, выпивали, парились в бане, ловили рыбу на Байкале. И всем тогда казалось, что этому благодушию не будет конца. Вениамин охотно поддался царившим тогда отношениям в обществе, и немедленно перекрасил свой «Москвич» в жёлто-красно-чёрный цвета.** Кроме того машина была переименована и стала называться «Друг Гельмут», а её родословную Веня теперь (и совершенно обоснованно) выводил от Адама Опеля из Рюссельсхайма.***
   Галантно раскрыв перед Ириной дверь, Веня сел за руль и попытался запустить двигатель.  Но «der freund Helmut» на этот раз не пожелал заводиться и, несколько раз чихнув, вообще перестал отзываться на настойчивые призывы стартера.
   - Как тебе не стыдно, Гельмут? - укоризненно покачал головой Веня. – Я ли не поил тебя самым низкооктановым бензином? Я ли не мыл тебя регулярно два раза в год? А сколько ты масла кушаешь. Что? Не знаешь? А транспортный налог? А страховка? А ментам? Эх, ведь перед дамой меня позоришь, а ещё друг называется…
   - А ну, хватит причитать! – прикрикнула на него Ирина. – Только и ищет повод, где бы ему подурковать. Взял бы лучше, да открыл капот.
   - И чего я его открою? – искренне удивился Веня.
   - Уж не знаю я чего, а только так все мужики делают: откроют капот, чего-то там пошерудят и порядок.
   - Нет, шерудить его нельзя. Он у меня щекотки боится.  Давай лучше подождём, может сам одумается. 
   - Кто это – «он»?
   - Он – «друг Гельмут», - и Веня похлопал ладонью по панели приборов.
   - Спасибо, что познакомил, - Ирина покрутила пальцем у виска, достала помаду и стала нервно красить губы. – С тобой не соскучишься; правда, и с ума легко можно сойти.
   - Я вот давно сошёл и ни капли не сожалею, - пожал плечами Веня, - а чего тут такого-то? «Всем глупым счастье от безумья, всем умным горе от ума»!**** – продекламировал он с пафосом.
   - Ну, тогда у меня для тебя, такого ёбнутого, подарок есть, - Ирина полезла в сумочку и вынула оттуда конверт. – Чуть ведь не забыла. Тут на днях Николай Иваныч поехал в Верхневодск и забыл какую-то сводку. Ну, звонит, орёт, найти и выслать немедленно по электронной почте в министерство. Эрика, как назло, ушла к зубному, пришлось мне у него в столе рыться, искать. И вот случайно обнаружила этот конверт.  Пляши, а то не получишь.
   Обостренным внутренним чутьём догадываясь, что там может быть, но боясь в это даже поверить, Веня пулей вылетел из машины и пошёл вприсядку. Столбом взвилась лёгкая, как прах августовская пыль. Венин сосед через проулок Иван Ильич Кожин,  ветеран труда и одновременно первостатейный сутяга и кляузник, с наслаждением наблюдал эту сцену через специально подготовленную им для познавательных целей отверстие в своём глухом заборе из профнастила. «Ну, наконец-то допился всё-таки до белой горячки сукин сын, - злорадно думал он, наблюдая за Вениными фортелями. – Ишь, чего выделывает! Пожалуй, пора звонить, вызывать «скорую» и милицию, а мы посмотрим, как они его будут паковать». И, от  удовольствия потерев руки, Иван Ильич взялся за «мобильник»…
   - На, на – возьми, - Ирина протянула конверт в открытое окно, - только отвяжись, запылил меня всю. Да смотри,
поаккуратней – мне его возвращать надо.







_
*Коль Гельмут – выдающийся политик, с 1982 по 1998 год федеральный канцлер ФРГ.
** Цвета немецкого государственного флага.
*** «Москвич-401» был по сути дела не что иное, как «Opel kadett» 1938 года. **** А.С. Грибоедов «Горе от ума   ****Грибоедов А.С. «Горе от ума».

 

Она не успела договорить, как Веня выхватил конверт и мгновенно исчез с ним за забором.
- Стой! Куда ты! – вне себя от ярости Ирина выскочила из машины. – Вернись немедленно! Ты чего там затеял, идиот несчастный!
  Но Веня был уже недосягаем – только чертополох прошелестел, да с глухим стуком посыпались перезревшие яблоки с веток. С досады пнув ни в чём не повинного «Гельмута» ногой по колесу, она вернулась на своё место и чтобы успокоится начала пудрить лицо.
   «Ну, не съест же он, в конце концов, эту бумагу вместе с конвертом. Хотя… от него, что угодно можно… ожидать. И куда побежал, как ошпаренный?…  Зачем? Прочёл бы здесь… посмеялись бы вместе,… да и всё. Для прикола ведь притащила ему эту бумагу. Знаю, что охоч до подобных штучек. Прикололась… ничего себе. И вот выходи тут замуж…  за такого», - здесь её мысли неожиданно приняли другое направление. – «Стоп, дура Ира, а с какого перепугу ты решила, что он вообще на тебе женится?  Это… каким образом? Он ведь кажется на Галине Ивановне своей женат…  и разводиться, вроде, не собирается…   Да ещё Капка с Ксюшкой… Как же нас повенчают всем кагалом? Что это со мной? Как я могла на такое повестись? Это что ещё за наваждение?»  - Ирина захлопнула пудреницу, закрыла глаза и обессиленно откинулась на спинку сидения. – « Ну, гад, сейчас появится – я ему устрою…  он у меня ещё попляшет», – мстительно подумала она.



                Глава 27

  Глухо, пусто и скучно было в проулке. Никакой, даже самый пустячный ветерок не шевелил лебеду у обочины, не взвивал унылую пыль с немощёной дороги. Лишь в заборе напротив открылась неприметная калитка. Из неё вышел Кожин, ведя за собой на верёвке упирающуюся всеми четырьмя копытами козу. Некоторое время борьба происходила с переменным успехом. Наконец Ивану Ильичу удалось преодолеть вздорное козье упрямство и он, зацепив верёвку за вбитый в землю кол, удалился с видом победителя.
   А Веня всё не возвращался. Ирина закурила ещё одну сигарету, хотя курить, в общем-то, не хотелось. «Жди его вот тут, - всё сильнее раздражаясь, подумала она. – И развлечься-то нечем. Тоска зелёная».
   Но, как раз в отличие от Вени, «развлечение» не заставило себя ждать. Вдруг неожиданный вой сирен мгновенно обрушил умиротворённую, казалось бы, навеки застрявшую здесь тишину: с одной стороны проулка прыгал в клубах пыли милицейский «уазик», а с другой неслась «скорая помощь». Из «уазика» бодро выскочили три милиционера и один в штатском, в котором Ира узнала опера Волкова. Из «скорой» осторожно вышла пожилая женщина-фельдшер, держа правую руку в кармане халата, и, как бы в нерешительности, застыла на месте.
   - Где он?! – голова Волкова появилось в окне со стороны водителя и хищно зыркнула глазами по салону. – Где?
   - Во-первых, здороваться надо, мужлан, - надменно повела плечами Ирина, - совсем оскотинились в своих «органах». Во-вторых, кто это «он»? И что это значит? Я вот сейчас позвоню прокурору, как вы тут без всяких мандатов врываетесь на территорию частной собственности! Поиграть в «казаки-разбойники» захотелось?! Вот если, в самом деле, где-то грабят или убивают, а то ещё и насилуют в придачу – то до вас не докричишься и не дождёшься! А где не надо – они тут, как тут!
   - Как это «не  надо»? обиженно переспросил Волков, сразу убавив сыскной энтузиазм. – Мы оперативно среагировали на сигнал, поступивший нам всего десять минут  назад, о том, что гражданин Чурбанов В.С., очевидно, в состоянии буйного помешательства, вызванного, по всей вероятности, непомерным употреблением спиртосодержащих продуктов, публично совершал непристойные телодвижения, плясал, посыпал себя пылью переулочной и выражался крайне нецензурно…
   - Ой, Волков, ты хоть сам-то слышишь, что говоришь? – насмешливо перебила его Ирина. – Как будто не живой человек, а какой-то механизм говорящий. Казёнщина! Сапог кирзовый!
   - Да не шуми ты, Ир, работа такая, - примирительно сказал Волков. – Что я могу поделать? Может ты чего-нибудь видела? А?
   - Я, безусловно, видела, причём видела всё наяву, а не в бреду, как этот ваш таинственный информатор,  - твёрдо, как заучено, сказала Ирина, - но начну всё по порядку.  Итак, как ты выражаешься, гражданина Чурбанова В.С. я жду здесь, в этом драндулете, уже битый час (и он мне за это ответит). Так как же он мог, я тебя спрашиваю, устраивать здесь какие-то половецкие пляски десять минут назад? А теперь – смотри. Видишь вон ту неприметную зелёную калиточку?
   - Ну, вижу. Там Кожин Иван Ильич живёт – почётный гражданин города и ветеран… заслуженный… ну, и так далее…
   - Да, только у этого вашего «почётного гражданина», к твоему сведению, очередное летне-осеннее обострение шизофрении. Именно он, а никто иной, передо мной тут выплясывал и даже призывно обнажал гениталии…   Каково мне было, впечатлительной девушке, наблюдать всё это - ты хоть можешь себе представить? Что глаза вылупил? Скажи ещё, что вы там у себя и не подозревали, что у товарища Кожина мания эксбиционизма. А о его склонности к зоофилии вы тоже не догадывались? Вон коза, видишь, пасётся. Еле ведь отбилось бедное животное от гнусных домогательств заслуженного суперветерана-извращенца в ситцевых трусах!
   - Да, что ты, Ирин, говоришь? – Волков недоверчиво почесал затылок. – И под протокол покажешь?
   - Покажу.
   - Ничего не понимаю… Тогда зачем же… Иван Ильич… он же сам позвонил.
   - Так это он вам звонил! Ну вот, всё вообще яснее ясного! Ему же надо от себя подозрения отвести. А вдруг я бы первая позвонила, да пожаловалась на его выходки?
   Волков, продолжая смотреть на Ирину, топтался на месте, не решаясь что-либо предпринять.
   - Что ты на меня уставился! – внезапно завизжала она. – Идите, хватайте его, пока он тут не натворил всяких дел! Я у вас единственный свидетель, а ну, как он на меня бросится? Ответишь тогда по всей строгости закона!
   Волков, наконец, дрогнул и быстрым шагом направился к зелёной калитке. Милиционеры, толкаясь и мешая друг другу, кинулись за ним.
   - Гражданин Кожин, милиция! – официальным голосом прокричал Волков. – Мы знаем, что вы здесь! Не прячьтесь! Откройте!
   Но, изнывающий от желания поскорее всё узнать, (а поставленный неудачно милицейский «уазик» закрывал ему обзор через дырку), Иван Ильич и не думал прятаться, а потому охотно распахнул калитку. Был он действительно в синих ситцевых трусах до колен, в грязной майке цвета медного купороса и резиновых калошах. Это обстоятельство окончательно рассеяло все сомнения старшего лейтенанта Волкова.
   - Иван Ильич, прошу Вас, - сказал он почти медовым голосом, - пройдитесь с нами вон до той дамочки в белом халатике.
   - Ага, хорошо! – с лихорадочной готовностью откликнулся Кожин и бодрым шагом двинулся, куда ему указали.  – Что, уже повязали голубчика?
    Дверь в «скорую» была предупредительно распахнута, но Иван Ильич едва успел заглянуть в салон, как был блокирован подоспевшими милиционерами. Фельдшерица с неожиданным проворством выхватила из кармана руку, в которой оказался шприц и, не раздумывая, вонзила его в задницу ветерана.
   Не ожидавший такого поворота событий, Кожин громко испортил воздух, а потом, взревев, как бык, попытался вырваться из цепких рук милиционеров. Но силы были слишком не равны, да к тому же, видимо, быстро подействовало лекарство, и почётный гражданин города Балобуева начал затихать, бормоча бессвязные ругательства и пуская слюни.
   - Что это с ним? – поинтересовался Волков у фельдшерицы. – Неужто шизофрения?
   - Это пусть психиатры разбираются, а я своё дело сделала – теперь он только к завтрашнему утру в себя придёт.
   - Да… сила, - вздохнул опер, - только ведь очнётся – начнёт жалобы строчить во все инстанции… 
   - Вряд ли, - усмехнулась фельдшерица, - после того, что я ему ввела, частичная ретроградная амнезия обеспечена.  Так что не волнуйся: он будет вспоминать только то, что ты ему скажешь.
   - Обалдеть! – восхищённо посмотрел на неё Волков. – И что это за средство такое?
   - Э-э-э, нет, друг мой, - это семейный секрет. Я и так тебе слишком много сказала и, думаю, это останется между нами.
   «Скорая» укатила, уже не торопясь, без мигалок и сирен, а Волков остался задумчиво стоять на месте, как будто решая внезапно возникшую проблему.
    - Браво, Волков! – насмешливо крикнула ему Ирина. – Считай, что ты уже капитан!
   Но он, скорее всего, ничего не слышал и с отрешённым видом прошёл и сел в «уазик». Тот дёрнул и помчал. Не успела осесть пыль в проулке, как прибежал взъерошенный Вениамин.
   - Прелесть моя! Радость моя! – затараторил он, плюхнувшись на водительское сиденье. - Бутон сладострастия! Роза ветров! Заждалась она своего голубка.
   - Хватит болтать, «голубок» нашёлся - не повелась Ирина, - где конверт?
   - Вот, - Веня протянул ей конверт, - всё в порядке. Теперь твоя задача вернуть его на место.
   - Без тебя знаю, - она заглянула в конверт и с ужасом достала оттуда лист обгоревшей по бокам бумаги. Машинально раскрыв его, она увидела ещё какую-то надпись в левом углу, сделанную, очевидно, красным карандашом. - Ты что наделал, паразит!!!
   Сама не своя Ирина выскочила из машины и так шарахнула дверью, что у бедного «Гельмута» заморгали фары и отвалился «дворник». Она бросилась бежать по дороге, но через несколько метров увязла каблуками - шпильками  и растянулась на песке. Это её окончательно вывело из себя. В бешенстве сорвав с ног туфли, разгневанная женщина запустила ими в подлого фигляра. Но Вениамин Сергеевич Чурбанов определённо был рождён под счастливой звездой. Всего лишь в паре сантиметров от его лба просвистели дамские туфельки. Безобидные сами по себе, они вряд ли могли принести хоть сколь ощутимый урон, но накаблучники*, сделанные из прочнейшей стали на местном заводе «Сапфир», обладали поистине бронебойными возможностями. Они, как пули, пробили лобовое стекло «Гельмута» и застряли в нём.
   - Веня, - испугалась Ирина, - я не нарочно…  ей богу. Как так вышло…
   Но Веня и не думал сердиться.
   - Вот это да! – восхищённо сказал он, не без труда выдёргивая туфли из триплекса и с интересом рассматривая две образовавшиеся пробоины. – Ну, не отличишь – как будто от пуль.
   - Вень,… - Ира виновато подошла и тронула его за рукав.
   - Всё в порядке, Ируня! Вот твои туфельки в целости и сохранности. Одевай их и поехали. Да ты чего разнюнилась?
   - «Гельмута» жалко, - всхлипнула Ирина.
   - Шрамы только украшают мужчину, - назидательно поднял палец Вениамин. – Разве ты не находишь, что эти два псевдопулевых отверстия ему даже к лицу.
 …На этот раз «Гельмут» не стал капризничать и завелся, как говорится, с «пол-оборота».  Пока не торопясь катили по проулку, Ирина рассказала о том, что произошло в Венино отсутствие. Это произвело на него ошеломляющее впечатление.
   - Это же высший пилотаж! Ах, Ируня, кобылица ты моя в колеснице фараоновой!**
   - Это тоже царь написал?
   - О, как ты догадлива, радость моя.
   - Ну, тогда ладно, а то с тебя станется…
   Однако через некоторое время ей вспомнились терзавшие её ещё совсем недавно сомнения и она, как можно более будничным голосом спросила:
   - Послушай, дорогой, а как ты с Капитолиной и Ксюшей решил вопрос о нашем совместном сожительстве? Извини, что задаю подобные вопросы…   но, согласись, всё это, если разобраться и вникнуть, выглядит, по меньшей мере, странно.
   - Позавчера разговаривал с обеими, но в разных местах и в разное время, - неохотно ответил Веня. - А они что, после этого, тебе не отзвонились разве?...  Значит, подумали, что я их разыгрываю, - усмехнулся он.
   - Ты по-человечески можешь мне сказать, что они тебе ответили или всё будешь вертеться вокруг да около? – насторожилась Ирина.
   - Могу.
   - Говори!
   - О чём?
   - О том, чего она тебе сказала.
   - Капитолина ничего не сказала. Ни единого слова.
   - Как это…  ничего???
   - Я к ней в ресторан пришёл… в кабинет…
   - Ну!
   - Она сидела чего-то там на калькуляторе высчитывала…
   - Ну!
   - Поговорили с ней о том о сём…  И я ей озвучил предложение это…  о совместном проживании…
   - А она?!
   - Что она?
   - Да ты что, в самом деле!? – почти зашипела Ирина. – Говори или я тебе сейчас глаза выцарапаю!
   - Так я же и говорю, что ничего не сказала.
   - Что же, выходит, промолчала?
   - Нет.
   - Так…  Ничего не сказала, но при этом и не промолчала, - зловещим голосом сказала Ирина. - Забавно получается. Что же она мычала что ли?
   - Да почти, - Веня с досадой взъерошил волосы. – Как только я ей всё изложил, она так начала смеяться, что остановиться не могла. Веришь ли – по полу каталась. Ну, и что я от неё в таком состоянии мог добиться? Так и ушёл ни с чем.
   - А Ксюша?



* Все подобные устройства были вынуждены к применению (особенно в провинции) и продиктованы ненадлежащим состоянием дорожного покрытия, на котором барышни, к сожаленью, часто ломают высокие каблуки или обдирают их о камни.
** «Кобылице моей в колеснице фараоновой я уподобил тебя, возлюбленная моя». (Песнь песней царя Соломона гл.1, ст.8.)

 

 - Что Ксюша… Сказала, что не о каких мужьях, замужествах и слышать не хочет… Дайте, говорит, хоть на пятом десятке собой распорядиться, а то не успела от одного мужа избавиться, как уже в какою-то коммуну с сексуальным уклоном впрягают…
  -Так что же теперь? – упавшим голосом, помолчав, спросила Ирина. – А как же мы?
  - Да уж как-нибудь и без них перекантуемся, - Веня лихо крутанул «баранку» так, что «Гельмут» недовольно крякнул и произвольно поморгал фарами. – Ты ведь, помнится, и сама-то их не больно жаловала. Так что нечего и горевать.
   Дальше за всю дорогу Ирина была задумчива и не проронила ни слова. Веня пытался её развеселить, но она только покусывала губы, да отрешённо смотрела в окно.               
               


                Глава 28

   Высадив Ирину у её дома, Веня развернулся и поехал назад, но скоро понял, что едет просто так, по какому-то наитию, совершенно бесцельно. И скоро, проехав, таким образом, весь город, он оказался на окраине. Здесь асфальт сначала истончался, а затем и вовсе исчезал, и начинался  неухоженный проселок,  ведущий в небольшой лес под названием «Пашин овраг». Веня остановился на краю ржаного поля и вышел из машины. Рожь уже была сжата, и неприветливое жнивьё казалось было способно проколоть даже подошвы сандалий. Побагровевшее от натуги солнце, в предзакатной кирпичной пыли, из последних сил цеплялось за верхушки берёз и осин недалёкого леса. Несмотря на близость вечера, было ещё тепло и даже душно, как перед грозой. Где-то вдали и в самом деле погромыхивало.
   «К ночи, пожалуй, гроза будет, - безучастно подумал Веня. Он сорвал попавшийся ему под руку василёк и теперь любовался его удивительно ярко-синем цветом, таким редким в природе. Непритязательный, без каких-либо особых изысков цветок был прекрасен и источал негромкий, трудноопределимый аромат, как и все полевые цветы.
   «Почему-то вот ни одному парфюмеру на свете не пришло в голову создать подобную композицию, - вяло размышлял Веня. – Кишка тонка! Ингредиенты не вместятся ни в какую лабораторию…  Тут ведь и солнце, и простор полей, небо, жаворонки, облака, дожди, грозы, радуги, ветра, пчёлы, закаты, рассветы, туманные ночи, знойные дни, апофеоз июльского разнотравья… Чего только нет… Наверное так должна пахнуть свобода…  Свобода, - вздохнул он, - то, к чему я так безуспешно тянулся всю жизнь. Для чего упорно напяливал на себя маску паяца… шута горохового… разыгрывал, паясничал, кривлялся, валял дурака, постоянно насилуя своё самосознание…  Наивный, я предполагал, что таким образом воспарю над бренной суетой, охвачу всё взглядом, постигну глубину…  Только вот суета эта и была оказывается жизнь. А выходит теперь, что распорядился я ей самым херовым образом».
   Эта мысль неожиданно больно кольнула его, как воспоминание о тяжёлой утрате. Он отбросил в сторону цветок и нервно, несколько раз чиркнув зажигалкой, прикурил.
   «Не нравилась мне та власть, теперь не нравится эта…   Ну, прямо, как барышня на выданье, - зло подумал о себе Веня. – Ведь даже вспомнить нечего…  Только и делал, что подливал масло в огонь, да поощрял низменные инстинкты населения. Мать с отцом чуть в гроб не вогнал своими выходками… Мысли об эманации…  Какой чёрт вдолбил мне их в голову? Для чего и зачем? Этому догадаться надо было – заставить себя насильно деградировать!  А ведь думал… считал, что это правильно…  что это форма протеста у меня такая… оригинальная…  идиот».
   Веня сел в машину и обхватил руками руль.
   «А ты не замечаешь, - мысленно обратился он к самому себе, - что всё чаще веришь, как в реальность, во всю эту лабуду, которую сам же и напридумывал? Ирку вон чуть с ума не свёл… Ладно уж хоть перстень бабкин ей подарил.  Жалко девку,… но ведь ты и сам уже начал считать вполне возможным подобный мезальянс, да ещё отягченный многоженством…   А «постановление» от Курова, которое притащила мне Ируня…  разве не сумасшествие? Это насколько же Николаю Ивановичу надо было сбрендить, чтобы подписать такую «грамоту»? Дурдом… дурдом! А разве не ты его к этому подтолкнул? Разве не ты упросил Ирину вернуть незаметно конверт с этой чертовой бумагой в ящик стола?...   Да ведь ещё не поленился:  кота приволок, чтобы он к этому «документу» лапу приложил. Ну, положим, кот-то сопротивлялся…  И лапу его ты сам, предварительно вымазав сажей, приставил к бумаге. Так что кот тут не причём…  Желаешь «продолжения банкета, скотина?...   Добровольно! Добровольно вогнал себя в какую-то несусветную чертовщину так, что даже сам теперь с трудом лишь различаешь, где явь - где бред, где ночь, а где светлый день. Очень похоже, дружище, что ты достукался до раздвоения личности именуемой шизофренией, а в простонародье просто дуркой…   Что ж, как говорится, чего и желали, то и получили…   Но, с другой стороны, - сразу же успокоил себя Веня, - если я это осознаю – значит ещё не всё потеряно».
   Воодушевившись этим, он резко крутанул баранку и почти на месте развернул «Гельмута» так, что жнивьё, вырванное задними колёсами, полетело во все стороны.
   «А лихо это я развернулся, - похвалил себя Веня, незаметно для себя опять впадая в состояние, более присущее, Вентию Чурбату. – Молодец «Гельмут».
    – Вперёд на покорение целинных и залежных земель! - крикнул он в клубы пыли за окном, явно подражая в этом знаменитому авантюристу. – Распашем «Пашин овраг»! Догоним и перегоним Америку! Пустим миноносцы по Мемети!
   «Гельмут», безусловно, не одобряющий ни стиля езды своего бесшабашного хозяина, ни его призывов, недовольно позвякивая подвеской на ухабах, быстро доставил его в Балобуев. У моста на окраине города какой-то мужик с огромным пузом закидывал спиннинг. Ещё один стоял рядом и наблюдал за процессом, приложив ладонь ко лбу в виде козырька. Веня почти залихватски тормознул возле них. Толстым оказался начальник ГИБДД Кирпичёв, а наблюдателем начальник милиции Голубев.
   -  Привет работникам правопорядка! – крикнул Вентий, высовываясь в окно. – Ах, как вы неосторожно поступаете, нарушая постановление законодательных органов, подавая тем самым дурной пример трудящимся массам, особенно рабочей молодёжи и несовершеннолетним  школьникам и школьницам.
   - Чего, чего? – Кирпичёв повёл глазами на Голубева, а тот, оторвавшись от созерцания вида, в свою очередь посмотрел на Кирпичёва.
   - Я вижу, вы находитесь в преступном неведенье, - привычно понесло тем временем Вентия Чурбата. – Вынужден вам напомнить, что решением земского собрания Балобуевского района от 27 июля сего года зона реки Мемети объявлена достоянием ЮНЕСКО. Согласно 14-му параграфу под литерой «б» оного постановления ловля на спиннинг, а ровно гребля на байдарках и каноэ или катания на паровых катерах в компании дам облегчённого поведения строжайше запрещены.
   - Как запрещены? – запыхтел Кирпичёв. - Пьян ты что ли?
   - Да слушай ты его, - махнул рукой Голубев. – Он тебе ещё и не такого наговорит. Эх, а что это у тебя тут? – Голубев подошёл поближе и указал на пробоины в ветровом стекле.
   - Стреляли, – беспечно тряхнул кудрями Вентий. – К сожаленью остался невредим. А ведь так хотелось пострадать за правду! Так хотелось! Произошла бы международная огласка: «Берлинер цайтунг», «Фигаро» и даже «Нью-Йорк таймс» опубликовали бы мои портреты с кричащими заголовками: «В России при невыясненных, но вполне понятных обстоятельствах, погиб выдающийся журналист и правдолюб».
   - Дописался своих фельетонов правдолюб херов! - крикнул с места Кирпичёв, в очередной раз бесплодно подтягивая блесну. – Жаль, что промахнулись!
   - Из чего стреляли? – явно не зная, как реагировать на всё это, растерянно спросил Голубев.
   - Из  дамского парабеллума образца второй половины 1924-го года, - бойко ответил Вентий, - правда, заводской номер не успел, к сожаленью, рассмотреть.
   - А почему ты считаешь, что парабеллум был дамский?  Вон, судя по дыркам – вполне даже мужской, - Голубев недоверчиво посмотрел на Веню, странным образом не замечая всей откровенной несуразицы его ответа.
   - Да потому что был в руках у дамы.
   - Как?! Выходит баба стреляла?
   - Догулялся со своими шмарами! – опять крикнул Кирпичёв. – Баба – что с неё возьмёшь! Уж и пристрелить-то по-человечески не смогла! – добавил он и плюнул в воду.
   - А кто это была: ты хоть признал? – продолжал допытываться Голубев.
   - Увы! Самому было бы любопытно узнать, но у неё на голове был капроновый чулок, да и произошло всё очень быстро.
   - Чулок говоришь? А как же ты определил, что это женщина? 
   - По вторичным половым признакам.
   - В смысле?
   - Что с тобой, Андреич? Не пугай меня. Ведь даже самые невинные юноши это знают, - Вентий сладко потянулся. – Развитые молочные железы, узкие плечи, широкий таз…  Или ты свою «Елену прекрасную» только на лицо как женщину определяешь?
   - Ты это… брось, - неуверенно сказал Голубев. Он встал прямо перед «Гельмутом» и, не сводя глаз с отверстий в стекле, примерил их расположение с сидящим за рулём Вениамином. – Стой! – вдруг заорал он не своим голосом. – А как же ты остался цел?!
   - Увернулся, - спокойно, как если бы речь шла о самом обыденном случае, ответил Вентий.
   - Да уж,…- сражённый Голубев не знал даже, что и сказать. – Теперь, наверное, заявление будешь писать? – наконец спросил он тоскливо.
   - Нет, а зачем? Всё же обошлось. Вот, если бы меня действительно застрелили – тогда бы уж, некуда деваться,  пришлось бы.
   - Вот это ты, Вениамин Сергеевич, правильно рассудил, - обрадовался Голубев, не обращая внимания на Венин сарказм,  - а мы со своей стороны примем все необходимые меры и безо всяких заявлений. А как отыщется супостат,… то есть супостатка эта – тут мы и заявление к делу приложим…
   - Это уж вы, как хотите, - милостиво разрешил Вентий. – Только давайте там уж не переусердствуйте с дамой. А то я ведь знаю вас шалунишек. Одним словом, прошу без аутодафе.
   - А это как? – поинтересовался Кирпичёв.
   - А это вот так, - Вентий щёлкнул зажигалкой и прибавил огонь на полную мощность.
   - Чёрт знает, что творится! – испытывая видимое облегчение от того,  что Веня не будет подавать заявление в милицию, а значит не будет и вполне реального «глухаря», Голубев решил продемонстрировать ему своё крайнее возмущение происшедшим. – Баба! Стреляет! Из пистолета! Не по бутылкам пустым! А в человека на поражение! Дожили!
   Далее Леонид Андреевич разошёлся до такой степени, что попытался даже сделать некий экскурс в историю, в котором одобрил сжигание ведьм в средние века. Проклял Марину Мнишек за интригу со Лжедмитрием и Фани Каплан за неумение стрелять. Добавил туда же Инессу Арманд по обвинению в растлении руководства страны и фрейлину Вырубову за то, что приголубила Распутина. Вспомнил Клару Цеткин и Розу Люксембург, поставив в вину пресловутой замусоленной парочке гибель Карла Либкнехта и приход Гитлера к власти. Но дальше этого дело не пошло. Спутав Софью Ковалевскую с Софьей Перовской и упомянув ни к селу ни к городу Раису Максимовну Горбачёву и Маргарет Тэтчер, Голубев окончательно запутался и сказал:    
   - Вот до чего мы распустили баб!
   - Безобразие, - неожиданно подтвердил Кирпичёв.
   Веня слушал и наблюдал происходящее с видимым наслаждением. Сущность Вентия Чурбата тёплой, приятной истомой всё более охватывала его.
   «Жизнь по сути своей скучна и однообразна, - размышлял он. – Ну, что бы было, например, если бы я подъехал к ним и просто поздоровался? - «Привет, мужики! – Здорово. - Как ловится? – Да, не очень. – Ну, ладно, пока. –  Ну, давай».  Фу-у-у…   тоска, обременённая дежурными фразами и натужным мычанием.  Серость, пустота, скука…   Другое дело - сейчас! Какая мизансцена! Какие параллели! Какова подача материала, доселе лежащего под спудом! Кто скажет, что это начальник милиции Голубев? Нет, это прямо египетский жрец какой-то или, по крайней мере, Радзинский*». 
   - А ты куда сам-то путь держишь, Вениамин Сергеевич? – уже совсем по родственному поинтересовался  Голубев. – А то, давай с нами, выпьем по маленькой. У нас всё готово, хотя, конечно, щук вот, как видишь, ещё не наловили.
   - Давай с нами, Сергеич, ну чего ты там, - пригласил и неожиданно подобревший Кирпичёв.
   - Да я бы с радостью, - развёл руками Вентий, - но, увы, спешу в детсад №1 к воспитанникам младших групп с лекцией об экологии родного края.
   - Это как это – на ночь глядя? - удивился Голубев.
   - Сам удивляюсь, но так распорядилось РОНО. Думаю, что бы отвлечь детишек от компьютеров, а родителей от винопития.  Возможно, имеются ещё какие-то соображения или тайные пружины – я не знаю. РОНО оно на то и  есть, чтобы были непонятки.
   - И на какую тему лекция, интересно? – льстиво улыбаясь, спросил начальник милиции, хотя это ему было совсем неинтересно.
   - «Воды реки Мемети, как инертный структурообразующий компонент гетерогенных катализаторов и адсорбентов», - не моргнув глазом выдал Вентий, и дал по газам.
   - Чего это он сказал? А, Андреич? – удивлённо спросил Кирпичёв – Я, бля буду, ни одного слова не понял.
   Голубев, не отвечая ему, стоял и молча смотрел вслед удаляющемуся автомобилю.
   «Вертляв сукин сын, - думал он о Вене, - хотя и алкоголик… От пуль увернуться – это талант надо иметь, а его, как говорится, не пропьёшь. Да…  А я бы не сумел».
    И он с досадой прихлопнул комара на щеке.
   

   * Радзинский Эдвард Станиславович, советский и российский писатель, драматург и телеведущий, критикуемый профессиональными историками за чрезмерное увлечение жанром фолк-хистори, т.е. если в двух словах - это распространение сведений не являющихся строго научными. Но, если говорить о некотором сходстве, то Веня, сравнивая Голубева с Радзинским, забывает о своём друге и собутыльнике Иване Кузьмиче. Вот этот сказковед, по своему слишком вольному подходу к исторической действительности, и в самом деле очень сильно напоминал Эдварда Станиславовича.


                Глава 29

    Незаметно, словно исподтишка, подобралась к Балобуеву осень. Сначала стало заметно раньше темнеть, а по утрам появились холодные росы. Потом как будто какой-то невидимый, непостижимый художник начал не торопясь раскрашивать всё вокруг в красновато-золотистые цвета. Умелец – ничего не скажешь! И вот уже всё увереннее кладутся краски, всё ярче и смелее делаются цвета и оттенки: желтый жизнерадостный кадмий разбавляется старым золотом, а красная киноварь наливается багрянцем. Но люди, принимая всю эту красоту и праздничность, понимали также и их скоротечность, и знали, что за этим неумолимо последует. И вот уже светлая, нарядная осень сменяется угрюмым, неприветливым предзимьем. Редко какому человеку это время года не покажется в
тягость. Люди начинают отчаянно желать первого снега, который скрыл бы все непотребства поздней осени. А его всё нет и нет, а если и есть, то непременно с дождём. И грязь, грязь, грязь. Ветер, ветер, ветер. Промозгло, сыро, серо, неуютно. Жители больших городов значительно менее подвержены этому влиянию, а вот для сельчан иная слишком затянувшаяся осень, как бич Божий.
   - Вот это погодка! – отец Кирилл сложил зонт и отряхивал капли дождя с подрясника. – Прошёл-то всего ничего, а едва не промок до нитки. Надо же, послал Господь дождя не сверху, а сбоку.
   В трапезной было тепло и тихо. Отец Александр и дьякон Дионисий сидели с умиротворённым видом за большим вытянутым столом и пили чай. И хотя тонкое обоняние отца протоиерея безошибочно определило коньячный аромат, он не показал виду, что заметил это и подсел к столу рядом с отцом Александром напротив дьякона Дионисия. Откуда-то взявшаяся прислужница поставила перед отцом Кириллом чашку с дымящимся ароматным чаем и исчезла.
   - Вы бы побереглись, батюшка, - чрезмерно участливо сказал о.Александр, - а то ведь, не ровен час, и простудиться можно.
   - И даже очень легко при таких-то погодах, - подтвердил дьякон. – Вон наш Благочинный-то отец Евгений и то свалился, а уж на что крепок казался.
   - Да, сильно его скрутило, - с сожаленьем покачал головой о.Кирилл. - Вчера соборовали.
   - Ну, а что хоть эскулапы говорят? – о.Александр шумно отхлебнул из чашки и невольно с сожалением кинул взгляд под стол, где притаилась початая бутылка коньяка.
   - Говорят, что кризис миновал, слава Богу, - протоиерей слегка улыбнулся, заметив это движение глаз подчиненного, - а наше дело молиться. Можно даже и выпить немного за здоровье раба Божия Евгения. У нас ничего тут не найдётся? – добавил он невинным голосом.
   - Как не найдется! – дружно в один голос воскликнули о.Александр и дьякон Дионисий.
   В тот же миг бутылка коньяка вернулась на стол и, как из-под земли возникшая прислужница, сноровисто расставила закуску: тонко нарезанные ломтики «пармезана», солёные чёрные грузди, покрытые кольцами репчатого лука под густой деревенской сметаной, яйца куриные, фаршированные малосольной селёдочкой и красной свёклой, белый, рассыпчатый, особым способом приготовленный рис с красными вкраплениями ягод клюквы, ну и, конечно, дольки лимона слегка присыпанные сахарной пудрой. Был подан также свежий, ещё не совсем остыв -ший хлеб, испечённый тут же, в трапезной.
    Клир Знаменского собора встал и, по сотворении короткой молитвы, выпил и закусил. Сразу сделавшийся словоохотливым о.Александр счёл нужным пояснить, показывая перстом на бутылку:
   - Это со вчерашнего дня. Пару тут одну венчал, шибко нетерпеливых. До этого сожительствовали аки волк с волчицей почти десять лет и ничего, а тут вдруг приспичило им под венец. Ну, жених-то мне на радостях и отвалил от своих щедрот бутылку. «Хеннеси»! Сказал – прямо из Франции.
   - Находятся же дураки в такую погоду жениться, - скривил рот дьякон. – А коньяк-то случаем не поддельный? - вдруг забеспокоился он. – А то, как бы не того…
   - Ой, чья бы корова мычала! – оскорбился о.Александр. – Не ты ли с пономарём Никитой давеча палёной водки обожрался так, что на следующий день едва службу отстоял?
   - Так, всё – хватит вам! – не выносивший всяких ссор и склок, о.Кирилл даже пристукнул ладонью по столу. – Про пьянство с пономарём Никитой считайте, что я не слышал. А коньяк, как это ни странно, не поддельный. Отменный коньяк.
   - Давайте я Вам ещё налью, - угодливо поспешил о.Александр.
   - Нет, спасибо, - отказался протоиерей и слегка коснулся рукой его плеча, - но у меня к Вам просьба… деликатного свойства. Не в службу, а в дружбу, Александр Викторович. Тут понимаете, какое дело… Является сегодня ко мне один человек с рекомендациями от владыки Варнавы и предлагает, как владелец некой специализированной фирмы, установить у нас на колокольне куранты. Предложил несколько вариантов различных по цене и по качеству, среди которых, надо сказать, были и весьма привлекательные. Но дело не в этом.
   - А в чём? – навострил уши дьякон.
   - А в том, где взять денег на эту затею.
    - Раз владыка прислал этого часовщика – пусть владыко и платит, - простодушно отреагировал о.Александр. – Кто заказывает музыку, тот и платит.
    - Бог знает, что Вы говорите, батюшка! Да если из епархии нам пришлют хотя бы рубль -  и то сочту за чудо. Мы почти четыре года на ремонт храма собирали, да ещё кредит взяли - прислали нам оттуда хоть копейку?
   - Да… дела, - о. Александр расправил бороду и почмокал губами, - а просьба-то Ваша, извините, какая будет?
   - Я договорился с Куровым о встрече на завтра. Хочу его попросить о софинансировании этого…  проекта. Но… он мне назначил время в конце рабочего дня, а я уже знаю, что в субботу это означает неминуемую пьянку. Причём независимо от положительного или отрицательного решения самого вопроса. Ну не выношу я этого! Не выношу! – лицо протоиерея исказилось мучительной гримасой. – Может, Вы здесь замените меня, а я бы сказался больным что ли…  или как бы уехал срочно на какую-нибудь требу. Я понимаю, понимаю, - торопливо добавил он, - Вам это тоже, как нож к горлу, поэтому я Вам и не приказываю, а только покорнейше прошу.
   Уж чего-чего, а получить подобное предложение, да ещё в виде покорнейшей просьбы, о.Александр никак не ожидал. Но и показывать, что для него это более чем по душе, было неуместно, поэтому ему, не без внутренних усилий, пришлось изобразить на своём лице крайнюю степень омерзения и досады:
   - Ну, что ж, придётся потерпеть для общего дела. Возложу я на жертвенник печень свою.
   - Тогда уж лучше не надо, - вдохнул о.Кирилл, - придётся мне самому идти.
   Понимая, что переборщил с мимикой и не учёл доброту душевную отца протоиерея, о.Александр бросился горячо возражать:
   - Что Вы! Что Вы! Не делайте этого! Поберегите себя, отец!
   - Давайте я схожу, - неожиданно вмешался в разговор дьякон Дионисий.
   - Кто-о-о? Ты?! – бросил на него огненный взгляд о.Александр. – Да ты хоть знаешь, как там, в администрациях-то, двери открываются? Как разговаривать надо с людьми, облечёнными властными полномочиями?
   - Уж дверь-то как-нибудь отворю, - упёрся дьякон, - уж как-нибудь поговорю.
   - «Как-нибудь», - передразнил дьякона о.Александр. – Тут не «как-нибудь» надо, а по существу поставленного вопроса. Так что давайте, отец, я пойду к этому «Троекурову», а там ещё посмотрим кто кого.
   - Вы что там, батюшка, соревнование хотите устроить? – с досадой сказал о.Кирилл. – А впрочем, - он устало махнул рукой, - как угодно. Был бы результат.
   - Конечно, конечно! Ещё какой результат! – поспешно заверил его о.Александр.
   - Хорошо. Завтра получите от меня папку с образцами этих… курантов и дополнительные инструкции, - протоиерей встал. – А засим, разрешите откланяться.
   Уже от дверей он немного замешкался, потом обернулся и, кивнув головой на бутылку, сказал:
   - Вы тут всё-таки с этим делом поосторожнее. Без излишнего, так сказать, пафоса.
   - Да мы! – вскричали оба клирика, истово крестясь. – Мы!...
   И это было сказано с таким душевным порывом, что какому-нибудь стороннему наблюдателю могло бы точно показаться: да, уж эти-то скорее войдут в клетку к голодным львам, чем «преступят». Но прислужница, умаявшись за день, дремала у себя в каморке, а о.Кирилл уже шёл под дождём, не раскрывая бесполезного зонта, к ожидающему его автомобилю.
               



                Глава 30

   На следующий день о.Александр, не замечая луж и пронзительных порывов ветра, воодушевлённо шагал в «контору к Троекурову». Он был в цивильной одежде, которую, надо сказать, очень любил, а потому чувствовал себя даже несколько развязно.
   - Эй, батян, куда чешешь? – вдруг раздался развязный голос. – Своих не узнаёшь?
   Александр Викторович вздрогнул и остановился. Из внедорожника, припаркованного у обочины, весь при понтах появился Замор. Сзади его, в глубине салона блеснули толстенными стёклами в роговой оправе всему городу известные очки Гриши Беченева - самого отвязанного из заморовских бандитов. Бывший бухгалтер и руководитель кружка юных натуралистов при Доме пионеров, он был когда-то на хорошем счету у начальства и родительского комитета. Даже в партию уже хотели принимать неприметного ловца пестрокрылых бабочек. Но тут грянули «девяностые» и Гриша, как будто только и ждал этого, сразу сменил невинный сачок на толстые резиновые перчатки и два электропровода с оголёнными концами – любимый его инструмент воздействия на несогласных.
    Иерея передёрнуло и он, внутренне проклиная и Замора и всю его компанию, но, не подав виду, радостно улыбаясь, протянул ему сразу обе руки:
   - Ой, Клим Иваныч, доброго Вам здоровьица! Не узнал – богатым будешь!
   - Да я уже, - небрежно согласился Клим. – А ты куда спешишь?
   -  С секретным поручением от отца Кирилла к Николаю Ивановичу в администрацию.
   - С секретным говоришь? Ну-ну, - усмехнулся Замор. -  А тут такая делюга: один «чел» конкретный с тобой поприкаловаться за что-то хочет. Я не в теме, правда, да мне это и не к чему. Вынь да положь, говорит, мне самого простого, обыкновенного попа. Только сказал – и ты тут, как тут. 
    - Ну, а я-то тут при чём?– возразил о.Александр, в глубине души надеявшийся, что он-то как раз далеко не так прост, как кажется. И уж во всяком случае «не обыкновенный». – Почему именно меня?
   - Да потому что проще тебя только ситцевые трусы, - похоронил его надежду безжалостный Замор. –  Через час подкатывай в «Юбилейный», мы в «красном зале».
   - Управлюсь ли? – засомневался о.Александр.
   - Ещё как управишься, - Замор по привычке сплюнул в сторону и пошёл, не оборачиваясь к своему внедорожнику.
   А о.Александр пошёл своей дорогой, но уже со значительно меньшим энтузиазмом.
   «Подлец, сука, мерзавец, - думал он о Заморе, - с духовным лицом, как с крепостным… Небось, с о.Кириллом так бы не поговорил. Нет – тут он лебезит… Скот, скот, скот… Ну, ничего – я ему создам уют и домашнюю обстановку. Прокляну гада… заживо отпою за упокой».
   Последняя мысль так понравилась о. Александру, что он быстро пришёл в прежнее приподнятое настроение и вот уже уверенной рукой открывал дверь, ведущую в скучные, полные сплетен и интриг, ненужных слов и пустых звуков, переливания из пустого в порожнее недра районной бюрократии.
   Николай Иванович встретил его подчёркнуто хлебосольно, с распростёртыми объятиями.
   - Это даже лучше, что ты пришёл вместо отца Кирилла. Он, конечно, человек умный, образованный, но мне кажется, что уж слишком. Сидишь с ним бывало не выпить путём, не закурить. Только и думаешь, как бы чего не ляпнуть. А вот с тобой – мило дело. Давай, присаживайся.
   В кабинете на столе для посетителей стояла бутылка водки, клюквенный морс в графине и самая простая, непритязательная закуска в виде нарезанной толстыми кусками варёной колбасы, малосольных огурцов и раскрытой банки сайры.
   - Да убери ты свои бумаги пока. Давай выпьем для начала, - по-хозяйски распорядился Куров, - дела от нас никуда не денутся, как бы этого не хотелось.
   Отец Александр охотно согласился, они чокнулись рюмками и выпили.
   - Между первой и второй промежуток небольшой, - почти пропел Николай Иванович и снова разлил.
    По взаимному согласию выпили ещё и ещё. Так незаметно опустела бутылка на столе и появилась вторая. Отцу Александру стало хорошо. Он опять полюбил весь мир и даже Замор уже не казался ему таким пугающе зловещим. А дождь за окном то затихал, то опять принимался исступлённо сечь голубые ели под окнами. Одинокая мокрая ворона нелепо торчала на голове статуи и как будто ничего не замечала.
   - Вот ведь, - указал на неё пальцем о.Александр, - нашла место. И чего ей, дуре, мокнуть? Взяла бы куда-нибудь под застреху что ли забилась, да сидела бы себе посиживала.
   - Третий час уже сидит, падла, - Николай Иванович встал и подошёл к окну, – тоску нагоняет.
   - А Вы шугните её, - посоветовал о.Александр, - может сгинет.
   Николай Иванович открыл окно и, высунувшись наружу, прокричал, как можно более грозно:
   - А ну, кыш! Пошла отсюда!
   Но ворона никак не среагировала на начальственный окрик и даже не взглянула в сторону разгневанного Главы администрации.
   - Ну, вот смотри, - сокрушённо развёл руками Николай Иванович, - как будто прикормили её здесь или черти за лапы держат.
   - Не исключено, - авторитетно согласился о.Александр и погладил бороду.
   - Как «не исключено»?! Да разве черти есть?
   - Да как же им не быть? – в свою очередь удивился о.Александр, как будто речь шла о наличии спичек в сельпо. – Так и рыщут, так и рыщут.
   - Да ты что? – Николай Иванович остолбенело посмотрел вокруг. – И ты их видел?
   - Нет, пока Бог миловал, но опосредственно почти всегда ощущаю.
   - Они что уж и в церковь к вам проникают?
   - А что это для них составляет? Сколько народа-то разного приходит – к кому-нибудь да прицепятся. А то и сами попы в подрясниках проносят. В алтаре, в «святая святых», и то, бывает, достанут! Иной раз (особенно Великим постом) готовишь чашу к Евхаристии (чего уж святее), а тут вдруг духом мясным так и обдаст, как будто кто кастрюлю с наваристым борщом под нос тебе подсунул. Только открестишься, отдышишься чуть - на тебе: полезли мысли в голову, да такая всё похабщина, что в обычном состоянии и в голову-то не придёт.
   - Если уж в святых церквах наших такое творится, - схватился за голову Николай Иванович, - так что же тогда у меня в конторе делается!
   - Элементарно, как есть Садом и Гоморра, - совершенно обыденным голосом подтвердил о.Александр. – Тем более, у вас тут вон какой демон под окошком пристроился. Жуть!
   - Да я и сам-то его боюсь, - с досадой покосился на статую хозяин кабинета, возвращаясь к столу. - Давай ещё по рюмашке, а то, как-то не по себе стало. Да выкладывай, что вы там с отцом Кириллом затеяли. Какие часы-куранты? Спасскую башню, что ль хотите из своей колокольни изладить?
   Отец Александр как мог всё объяснил, рассказал о стоимости, показал фотографии различных циферблатов и даже небольшой эскиз. Николай Иванович слушал его рассеяно и всё поглядывал на статую, да подрыгивал ногой. Наблюдая за его реакцией о.Александр уже подумал, что его миссия с треском провалилась, как вдруг Куров хлопнул ладонью по столу, так что едва не опрокинулся графин:
   - Повтори, сколько будет стоить это удовольствие?
   Ни на что не надеясь, о.Александр повторил. 
   - Гарантирую оплату любой половины. Проведём, как благоустройство и дело с концом. Вопрос решён. Тема закрыта, - и чрезвычайно довольный своей решительностью, Куров опять стукнул рукой по столу.
   Возликовал и отец Александр, которому по большому счёту никакие куранты, вместе даже с колокольней, совсем не были нужны, но уж очень хотелось заткнуть за пояс дьякона Дионисия, да и перед отцом протоиереем показать себя молодцом. Расчувствовавшись, он даже хотел облобызать начальственную длань, но Николай Иванович вовремя убрал руку, хотя и улыбнулся при этом поощрительно. Словом донельзя довольные друг другом они дружно опрокинули ещё по рюмашке, и пошла, обычная в подобных случаях, задушевная беседа обо всём и не о чём. Но очень скоро эту кабинетную идиллию нарушил телефонный звонок. Сигналил аппарат прямой связи с областным правительством.
   -Опа-на, что это ещё такое? - сразу насторожился Куров, Он прошёл к своему столу и поднял трубку. Звонил Беспалов из министерства внутренней политики, интересовался, как идёт подготовка к выборам в областное законодательное собрание. Николай Иванович заучено бодро доложил.
   - Ну, что ж, это хорошо, - одобрил Беспалов, - а не проявляют ли при этом граждане излишней активности?
   - Стараемся предотвратить. Вот сейчас беседую с нашим священником отцом Александром, чтобы вразумлял электорат с амвона.
   - Ну, что ж, и это неплохо, - опять одобрил Беспалов. – Только ты там всё же поосторожнее с обскурантами этими.
   «Курантами!!! – ахнул Николай Иванович. – Вот вам, нате – *** из-под кровати! – заметались в его голове мысли. - Подслушивают что ли меня? А может уже и подглядывают? А я вчера-то тут…  Да и вообще…  Во - бля, бля»! Однако время на раздумья не было и Куров, слегка запнувшись, заверил областного чиновника, что примет все необходимые меры предосторожности. В задумчивости положив трубку на аппарат, он вернулся за стол к пребывающему в благостном расположении духа отцу Александру.
   - Мы о чём тут с тобой калякали, батюшка? – сделав вид, что запамятовал, Николай Иванович потёр рукой лоб. – Ах, да о курантах каких-то! Это что ещё за куранты-аксельбанты и зачем они нужны?
   - Да ты что, кормилец? - изумился о.Александр, - Мы же вот… только что… как же это? И мелодию выбрали… играть…
   - Поиграться захотелось? А у меня и без ваших игрушек бюджетных денег в обрез. Народу время показывать? Он и так его знает. Куранты - есть мракобесие и пережиток старины, когда ни у кого никаких  часов не было. Всё! Всё! Всё! – Куров замахал руками. – И слушать ничего не желаю! Давай-ка лучше дёрнем с тобой ещё по маленькой, да, пожалуй, и будет на сегодня, - закончил он почти весело и подмигнул ополоумевшему отцу Александру.
   … Проводив своего обескураженного гостя, Николай Иванович уселся в своё кресло и, обхватив голову руками, задумался, хотя думать ни о чём не хотелось. Более того, любая мысленная потуга вызывала у него отвращение. И домой ехать не хотелось, но и здесь оставаться не хотелось тоже. Словом ничего не хотелось. Возникало какое-то неоформленное, безвольное желание провалиться куда-нибудь или исчезнуть, да и то с оговоркой, чтобы без членовредительства и не навсегда. А тут ещё от очередного порыва ветра взвыла очнувшаяся статуя. Подлетела вверх жуткая кепка и с лязгом и звоном опустилась на сверкающую лысину. Ворона отчаянно заскользила лапками и растопырила крылья, но не удержалась и с противным карканьем сорвалась куда-то вниз.
   Николай Иванович вздрогнул и включил настольную лампу. Почему-то вдруг вспомнился позорный случай, который произошёл с ним на второй или третий год его правления. Тогда он уже начал катастрофически полнеть так, что одежду приходилось покупать «на вырост», как в пубертатном возрасте. Но успевать за расползающейся фигурой удавалось не всегда. Вот и тогда, накануне какого-то бесчисленного заседания, у него сзади лопнули по шву штаны, и образовалась неприличная прореха, которая в жару была, может и кстати, но с эстетической стороны никуда не годилась. Вместо того чтобы послать машину домой за новыми штанами, Николай Иванович решил без лишних церемоний зашить их прямо на себе. Якин, взявшийся было за это дело, сразу же вонзил иглу в административное седалище. Пришедший ему на помощь Макаров вообще пришил штаны к трусам и тоже ужалил иглой начальственный зад.
   - Ну, я вам это издевательство припомню, - заскрежетал зубами Куров, - никакого от вас толку: не в работе, не в быту! Давайте, зовите Эрику!
   Пришла Эрика Леонидовна и со свойственной ей манерой безапелляционно заявила, что, во-первых, штопать штаны она будет исключительно отдельно от тела. Во-вторых, само «тело» на это время должно покинуть помещение, дабы не смущать её своим неглиже.
   - Куда же я пойду? – возроптал было Николай Иванович (всё это происходило в комнате для релаксации, которую он только что  оборудовал). – В кабинет что ли? Или, может быть, по коридору прогуляться?
   - По коридору – это излишне, - бесстрастным голосом посоветовала Эрика Леонидовна, - а вот в кабинете, если Вы сядете за стол, никто ничего не заметит. Поработайте пока с бумагами, вникните в обстановку дня. Тем более никаких посетителей пока не намечается.
   Но тут она оказалась не совсем права. Не успел Николай Иванович усесться в своё кресло за столом, как дверь распахнулась и на пороге возникла собственной персоной Зоя Петровна Зильберкант. Растерявшийся от неожиданности Николай Иванович машинально встал и пошёл ей навстречу.
   - Проходите, проходите, Зоя Петровна, - изо всех сил стараясь казаться приветливым, Куров подхватил под локоток нежданную гостью и тут только с ужасом обнаружил отсутствие штанов. Кое-как усадив непреклонную коммунистку в кресло, он быстро юркнул к себе за стол.
   «Заметила или не заметила? – заметались в голове мысли. – Вот, чёрт принёс старую каргу!»
   Николай Иванович до того разволновался, что горячительную речь Зои Петровны, более похожую на урок политграмоты, воспринимал дискретно: даже не частями предложений, а отдельными словами. «Говённая либерастия… демонократы… олигархат… ельценоиды… Чубайс… Гайдар… «Примус»*… развратный Билл**…  классовая сознательность…  компрадор Явлинский и ренегат Зюганов» - стучало в голове безо всякого смысла. Куров отвечал, как придётся, невпопад и нелепо, но старухе, похоже, это было всё равно, лишь бы выговориться. Правда, во время произношения обличительных тирад, Зоя Петровна несколько раз вдруг прерывалась на полуслове и недоумённо смотрела на своего визави, как будто её что-то смущало и не давало покоя.  При этом она сильно поднимала вверх брови и округляла глаза. Николай Иванович ёжился под её взглядом и тешил себя мыслью, что это просто старческое слабоумие, а может и Альцгеймер вместе взятые. Наконец, старуха встала и, к великому облегчению Николая Ивановича, собралась уходить, но тут, как назло, вошла Эрика Леонидовна, держа на вытянутых руках брюки своего шефа.
  - Ах, вот оно что! – торжествующе завопила Зоя Петровна. – А я ведь подумала, что уже с  ума сошла, когда его в трусах увидела! В моём рассудке подобное даже уложиться не могло! У нас в райкоме не только в штанах – все в галстуках ходили. А тут - апофеоз кабинетного разложения! И ведь молчит об этом продажная пресса! Молчит загнобленная вами общественность, тогда как во все колокола надо бить! Надо чего они удумали в самый разгар рабочего дня!...
   И напрасно Куров и Эрика Леонидовна пытались что-то объяснить разгневанной старухе – никакие доводы на неё не действовали. Осыпая их проклятиями, она ударила клюкой по стене, на которой висела карта Балобуева и вышла, громко, совсем не по-старушечьи, хлопнув дверью…
   «Ну, вот почему всегда в голову лезет всякая мерзость? – раздражённо подумал Николай Иванович. – Нет бы вспомнилась хотя бы Шура с овощного склада…  Эх, хорошо было!»
   Но больше ничего хорошего в голову не приходило, зато вспомнился конверт, который он, по наущению Вениаминову, бросил в дальний ящик стола почти полгода тому назад. Не без любопытства, и даже испытывая некоторый трепет, Николай Иванович дотянулся, выдвинул ящик, где среди кип каких-то ненужных каталогов, рекламных брошюр и прочего офисного хлама не без труда нашёл забытый конверт… 


                (Продолжение на стр. 115)               


«Примус» - Евгений Максимович Примаков (Ион Финкельштейн). Экономист, советский и российский государственный и политический деятель. Премьер-министр РФ в 1998-99гг. Прозвище «Примус» получил от сослуживцев, но не обижался на это, так как свято полагал, что в данном случае «примус» происходит от латинского «primus», что означает «первый», а не от названия допотопного агрегата для приготовления пищи.
** … «развратный Билл» - по-видимому, Зоя Петровна имела в виду 42-го президента США Билла Клинтона, во время правления которого произошёл грандиозный скандал из-за его сексуальной связи со стажёркой Белого дома Моникой Левински.

               
                Глава 31

   Неразлучные друзья эксперт-криминалист Губаревич и опер Волков стояли под ржавым козырьком над входом в отдел милиции и курили уже по четвёртой сигарете. Они недавно распили на двоих бутылку и им обоим теперь хотелось продолжить, но пока было непонятно каким образом, потому что не у того не у другого не было ни копейки. Неожиданно грохнула дверь и из здания администрации, как пробка из бутылки шампанского вылетел о.Александр. Крестясь и отплёвываясь, не разбирая дороги и ничего не замечая вокруг, он кинулся вниз по ступенькам мимо тускло поблескивающего памятника и быстро исчез за тяжёлым и мокрым зелёно-голубым еловым занавесом.
   - Видал? – кивнул на него Губаревич. - Как пинка под жопу дали.
   - Да…  стремновато он выглядит, - подтвердил Волков. – Наверное, денег просил у Троекурова, а это бессмысленное занятие. Вернее молитву было вознести – глядишь «сверху» могут и подкинуть, как «манну небесную».
   - Намного надёжней было бы, - задумчиво согласился Губаревич. –  А не пойти ли нам…
   - Пойдём, - оживился Волков, - а куда? Да и денег-то нет.
   - А мы в «Юбилейный» двинем, к Капитолине. Забыл что ль, что у нас там «вещдок» находится у неё на сохранении? За эту башку гипсовую она нам и проставит.
   - Точно! Придём, как будто по делу, а там посмотрим.
   И друзья направились в ресторан. Между тем уже сильно завечерело. Во многих окнах зажегся свет, но уличное освещение ещё не включилось и поэтому на улице казалось особенно мерзко и сыро.
   - Ну и погодка! – зябко поёжился Губаревич. – Не то, что прохожих – собак и тех не видно.
   - Только мы с тобой, - мрачно констатировал Волков. - Проклятая работа.
   Мимо, обдав их мелкой изморосью, пролетела с включёнными проблесковыми маячками «скорая».
   - Помнишь, я тебе рассказывал про фельдшерицу эту, Никифорову? – Волков поднял воротник у куртки. – Ну, та, которая Кожина с одного укола шёлковым сделала? Всё, с тех пор, как мама отговорила – никаких ни жалоб от него, ни предложений. Превратился в мирного огородника. А то ведь всю округу в страхе держал.
   - Да, было дело, настрадались от него многие. И самое главное: никто почему-то не замечал, что он просто бредит. А ты к чему это вспомнил?
   - А я всё-таки не поленился и выяснил, откуда растут уши у этой семейной тайны. Я имею в виду происхождение препарата, который ввела Никифорова Ивану Ильичу.
   - Ну и…
   - У неё бабушка оказывается всю жизнь, почти 33 года, проработала в секретном спецотделе ОГПУ-НКВД. Врачом, в звании майора, а это по-армейски выходит как бы полковник, если не генерал. Ты прикинь, она ведь, не исключено, знала и Дзержинского, и Ягоду, и Николая Ивановича Ежова, и Лаврентия Павловича Берию, Абакумова, да и многих других. Но дело даже не в этом, а в том, какими она там разработками занималась, какие и на ком эксперименты ставили и каких результатов они достигли, если уж с одного укольчика неисправимый сутяга и склочник делается безобидным пенсионером…
   - Не лезь туда, - махнул рукой Губаревич, - подобные препараты составляют предмет  государственной тайны. Ничего ты тут не добьёшься.
   - Да, но ведь Никифорова ввела Кожину свежеприготовленный препарат, следовательно, ингредиенты его общедоступны.
   - Согласен, что не с 37-го года у Никифоровой ампула случайно в кармане завалялась. Но это мало чего даёт без анализа хотя бы капли этого вещества. А ингредиенты, конечно, могут быть самые простые, - но какие именно, в каком количестве и сочетании – поди догадайся…  Также и методика приготовления препарата может оказаться весьма замысловатой. Так что – плюнь, разотри и не морочь себе голову.
   - А представляешь, как бы раскрываемость повысилась, - мечтательно закатил глаза Волков.
    У ресторана стояли два огромных внедорожника черного цвета.
   - Вот этот Замора, - уверенно сказал Губаревич, - а вот этот не наш. С таким кодом не помнишь, какой регион?
   - Да чёрт с ними, пошли! Я уже продрог весь.
   Но тут ещё одно обстоятельство привлекло их внимание: у входа в ресторан стоял, переминаясь с ноги на ногу, как бы не решаясь войти, о.Александр. Но вот он огляделся, перекрестил ручку двери и всё же зашёл внутрь.
   - Ну, раз уж попы по ресторанам ходят, то нам-то сам Бог велел, - весело сказал Губаревич, и они поспешили вслед за иереем.
   Внизу кроме гардеробщицы никого не было. Друзья приняли строго официальный вид и, не снимая верхней одежды, поднялись наверх. В «красном» зале дверь была притворена и оттуда слышались негромкие голоса. В большом, основном зале гуляла какая-то разношерстная компания, и было трудно понять: не то они веселились от счастья, не то пили с горя. В уголку две девицы из местного техникума томились за салатом в ожидании щедрых кавалеров. Через небольшой тамбур, минуя кухню, сотрудники прошли в кабинет директора. Капитолина Досталь оказалась на месте, как всегда сияющая и воздушная.
   - А вот и прилетели, соколы ясны да из органов внутренних, - засмеялась она. – Наверное, за головой своей алебастровой прилетели. Правильно, а то может и протухнуть. Небось, злодеев нашли, «вещдок» понадобился срочно на ночь глядя. Или решили проверить сохранность? Только я этой вашей голове не сторож. Забирайте её к своему Голубеву в сейф, а то говорят там у него, кроме дежурной бутылки коньяка и нагана, нет ничего.
   - Ну, всё – затарахтела, понеслась, - примирительно сказал Губаревич. – Мы тут не по службе…
   - А по душе, выпить надобно уже, - язвительно вставила Капитолина.
   - В какой-то степени и так, - промямлил Волков. – Мы же отдадим… потом.
   - У нас зарплата послезавтра, - добавил Губаревич.
   - У вас она всегда «послезавтра», - опять засмеялась Досталь, - а ведь до «послезавтра» ещё дожить надо, - неожиданно серьёзно добавила она.
   Последнее замечание почему-то неприятно кольнуло обоих милиционеров.
   - Ты чего, Капа, хоронишь нас, что ли уже? – Губаревич недовольно повёл головой.
   - Да, ладно, ладно! Не дуйтесь, - быстро смягчилась Досталь. – Я сейчас распоряжусь - принесут вам и выпить и закусить. Только ты, Волков, руки свои тут не распускай, как в прошлый раз. Посмотри на себя – ты же скелет ходячий, Кощей Бессмертный. А я люблю мужчин вот таких, вот таких, - и она дважды обвела вокруг себя руками.
   - На Николая Ивановича намекаешь? – буркнул уязвлённый Волков, но получив под столом удар ногой от Губаревича, замолчал и далее тему развивать не стал. Капитолина тоже вроде бы ничего не заметила (или сделала вид) и пошла за официанткой.

                (Продолжение на стр. 114)   



                Глава 32

   Ожидания отца Александра, что он попадёт прямо в вертеп, не оправдались. Напротив – всё оказалось неожиданно благопристойно. Не было ни звона бокалов, ни блатных, с надрывом песен под гитару, ни визга развязных девок. Даже водкой не пахло. Зато стоял какой-то дурманящий аромат неведомых трав.
   «Марихуана!» - мысленно ахнул о.Александр и, отвесив поклон, застыл в дверях.
   - Да что Вы там стоите, - приветливо сказал сухощавый седовласый человек, - проходите к столу. Присаживайтесь вот сюда, - и он указал на место рядом с собой.
   Но, не успел о.Александр сделать и пару шагов, как вдруг чьи-то цепкие руки обхватили его и быстро обшарили.
   - Э-э-э, Муса, оставь его, - остановил его седой. – Ты что не видишь: это же священник, поп.
   - Как я могу видеть, когда он так одет, - тот, кого назвали Мусой оказался небольшим, но очень подвижным и, по всей видимости, физически сильным человеком лет тридцати, - а борода и у меня есть.
   С этими словами он обошёл стол и недовольно сел у окна за спиной у седого.
   - Вы простите его, - сказал тот, обращаясь к о.Александру, испуганно застывшему на месте, - у Мусы сильно расшатана нервная система и тому есть веские причины. А Вы проходите, проходите к столу, пожалуйста. Как Вас зовут?
   - Отец Александр, - иерей присел на краешек стула и с некоторой опаской огляделся.
   Кроме седовласого и Мусы в комнате находилось ещё четыре человека. По левую руку от хозяина сидели Замор с Гришей. Справа, рядом с отцом Александром, оказался представительный пожилой мужчина с характерной бородкой и этим смутно кого-то ему напоминавший. У стены на «банкетке» кто-то спал, укрывшись курткой.
    - При всём уважении к Вашему сану, давайте обойдёмся всё же без «отцов» и прочих реверансов, - продолжал тем временем седовласый. – Кроме того Вы сейчас в партикулярном платье, да и место, где мы находимся, отнюдь не располагает к молитвам. Итак…
   - …меня зовут Александр Викторович.
   - Вот и прекрасно. А меня Асхаб Ахматович.
   - Вы что, разве не русский? – несколько неуместно удивился отец Александр.
   - «О, святая простота»! – рассмеялся Асхаб Ахматович. – А почему это, по-вашему, я должен быть непременно русским?
   - Ну, вид…  и вообще, - смешался отец Александр, - да и акцента никакого…
   - Внешность часто бывает обманчива, - улыбнулся Асхаб Ахматович. – Вам ли этого не знать, ловцам душ человеческих? Хотя, согласен, в случае со мной обмануться, в самом деле, нетрудно. Дело в том, что родился я в городе Ленинграде в глубоко интеллигентной чеченской семье. Думаете, такого не может быть? Почему-то бытует расхожее мнение что, если еврей, то обязательно умный и умеет играть на скрипке. А вот если, к примеру, чеченец, то обязательно злобен, дик и умеет только резать. И среди евреев есть балбесы и среди чеченцев ботаники. Хотя, согласен, это не характерно…  Мой отец был, как тогда выражались, крупным командиром советского производства, а мама инженером-биохимиком. Понятно,  что я был воспитан более в традициях русской культуры. О чём надо сказать, ничуть не сожалею. И всё же по духу – я вайнах, хотя даже думаю, признаюсь Вам, в основном по-русски.
   - А как же,… -  запнулся о.Александр.
   - Как я дошёл до жизни такой? Это Вы хотите узнать? - опять рассмеялся Асхаб Ахматович. – Я к такой жизни отнюдь не стремился и даже никогда не думал ни о чём подобном.  Но, Аллаху было угодно, чтобы она, эта жизнь, сама ко мне пришла. После окончания университета передо мной открывалась блестящая карьера. Достаточно сказать, что был самым молодым начальником Главка в нашей стране. Но с распадом СССР всё рухнуло. Рухнула и моя карьера. И вот я здесь, перед Вами, проделав большой, извилистый и полный внутренних противоречий путь.
   - Но, интересно…
   - Согласен. Возможно. Но это длинная история, а у нас мало времени – через час мы трогаемся из этой холодной, неприветливой северной мглы в объятия тёплого, гостеприимного юга. Там Муса сможет основательно поправить свои нервы, я, пожалуй, примусь за мемуары, а Ефим Борисович, - Асхаб Ахматович кивнул на джентльмена с бородкой, - подобьёт наш баланс. Кстати, разрешите представить: мой личный министр финансов. Он, как и положено по этой должности, еврей, но совершенно одно лицо с Булганиным.* Помните, возможно, был такой деятель во времена Сталина и Хрущёва.
   - А я и смотрю: будто бы видел где-то, - обрадовался о.Александр, словно встретил старого знакомого.
   - Наш шофер Федя, - пояснил Асхаб Ахматович, кивнув на спящего у стены человека. – Виртуоз своего дела. Сейчас пусть отдыхает. Ему всю ночь предстоит крутить «баранку». Ну, а нам и выпить, пожалуй, не грех. Вы что предпочитаете: водку или коньяк?
   - Всё равно, - пожал плечами о.Александр.
   - Я так и понял: Вы всеядны. Тогда давайте, пожалуй, попробуем коньяк.
    «Булганин» взял со стола бутылку с заморской этикеткой и не торопясь разлил: сначала хозяину, потом отцу Александру и себе в последнюю очередь. Замору с Беченевым почему-то предложено не было, и они дружно закурили, пуская в разные стороны горьковатый, совсем не похожий на табачный, дым.   
   - Ну, так вот, - после некоторого молчания продолжил седовласый хозяин, - преамбула ещё не окончена, хотя и затянулась. Я хочу, что бы Вы меня правильно поняли, а посему продолжу. В силу своего природного любопытства (которое, надо сказать, порой приносило мне немало хлопот) я не только много и упорно читал, глотая всё подряд, но и старался присматриваться к людям, пытаясь понять секреты и движущие силы людского взаимодействия, мотивацию их поступков, глубину пороков, высоту добродетели…  Уж извините, что несколько высокопарно, но мне, в самом деле, искренне хотелось знать народ и страну, в которой я живу…  И я поразился насколько всё у нас запутано и мифологично! Сильно подозреваю, что и во многих других странах с этим обстоит не лучше. Таким образом, происходит отречение от правды в глобальном масштабе. И неважно, что при этом, возможно, преследуются какие-то благие цели. 
   - Как, например, - важно вставил Ефим Борисович, - миф о 28-ми панфиловцах или…
   - Панфиловцев мифологизировали – это точно, - перебил его Асхаб Ахматович, – но ведь случай-то имел место быть. Они или не они задержали немецкие танки, - другой вопрос. Кто-то всё-таки это сделал. Да, наградили, скорее всего, не тех, но ведь у нас всегда так: наказание невиновных, награждение непричастных.
   - Правители ещё те, - неожиданно осмелел и отец Александр.
   
 *Булганин Николай Александрович (1895-1975) советский государственный и партийный деятель. Своего рода баловень судьбы. Каких только постов и должностей он не занимал! Был (несколько раз) председателем правления Госбанка, московским градоначальником, министром обороны, председателем совета министров СССР и даже маршалом Советского Союза (и это сугубо штатский человек)! А начинал с конторщика. «Он немножко нравился всем, - писал о нём впоследствии Молотов, - потому что никому не мешал». От себя добавлю, поэтому и отделался он сравнительно легко: был всего лишь разжалован до генерала-полковника (а не в рядовые, как некоторых) и послан руководить совнархозом в Ставрополье (но всё-таки не на Колыму, как других).

  - Ну, как говорится: каждый народ заслуживает своего правительства. И в этом есть причинно-следственная связь. Вот в Европе или в Штатах чиновникам как-то удалось трансформироваться и они более или менее соответствуют и времени, и запросам своих граждан. Путём применения жутких наказаний добивается этого же от своих чиновников и Китай. А вот наши так и застряли на уровне чиновничьей братии времён Салтыкова-Щедрина, а то целовальников Алексея Михайловича. Но меня всё же больше интересуют не они, а те, кто призван окормлять духовную паству, - он повернулся к отцу Александру. –  И вот поэтому Вы здесь. Скажите-ка мне, разлюбезный Александр Викторович, довольны ли Вы денежным вознаграждением за свой, прямо скажу, нелёгкий труд?
   Отец Александр возвёл очи горе и вздохнул.
   - Благодарю Вас; и без слов понятно. А не хотели бы Вы стать архиереем?
   Отец Александр печально повёл плечами и опять вздохнул.
   - А я ведь не шучу, - продолжил между тем Асхаб Ахматович. – И напрасно Вы думаете, что подобное невозможно. Разумеется, это не бесплатно, но пусть Вас это не беспокоит – финансовую часть я беру на себя. Потом,
даст Аллах, сочтёмся. Да это и не главное. Я тут побился об заклад с одним магнатом, что из  первого подвернувшегося мне самого обыкновенного попа сделаю епископа, и проиграть этот спор не могу. И не только потому, что на кону стоит слишком значительная сумма. Просто я никогда не спорю о том, в чём не убеждён. А в силу некоторых обстоятельств мне удалось узнать изнанку архиерейской жизни. Так что, Александр Викторович, соглашайся, победа будет за нами. Конечно, для начала побудете, некоторое время викарным архиереем, а потом получите  и кафедру.
   - Неужели до такой степени уже…  всё, - отец Александр вытер рукой пот со лба.
   - А Вы как думали? Что ваши (и, к сожаленью, не только ваши) иерархи заняты тем, что беспрестанно молятся, да пекутся о надлежащем окормлении паствы? Как бы не так! Не вопросы веры стоят у них во главе угла, а вопросы товаро-денежных отношений. Вы, как я вижу, даже и предположить себе не могли, что симония* приобрела такой размах. Однако, это так. И Вы сами имеете полную возможность в этом убедиться.
   - Но ведь церковь не просто какая-то человеческая организация, а Богочеловеческий организм! – возопил поражённый иерей.
   - Это Вы так считаете по простоте или по скрытой святости своей, а архиереи давно об этом забыли. Для них Бог отдельно и человек отдельно. И церковь они рассматривают, как некое ведомство, где, как и в любом земном ведомстве, происходит борьба за власть и обладание финансовыми ресурсами, подковёрные интриги, подкуп, наушничество, предательство, мшелоимство …  Словом, всё как у людей, даже у самых отъявленных атеистов. Впрочем, их вера (я имею в виду архиереев) и раньше не глубока была. И примеров тому не счесть. Ну, вот хотя бы навскидку: знаете ли Вы, что в 1938 году митрополит Ленинградский (каков оксюморон!) Николай Платонов снял рясу и стал платным пропагандистом атеизма. Чего уж тут с простых попов спрашивать, а тем более с прихожан! 
   - А у вас что: лучше что ли? – неприязненно спросил отец Александр.
   - Увы, если и лучше, то не на много. Между Мухаммедом и Иисусом не существует пропасти.
   - Наш Мухаммед круче! – неожиданно закричал со своего места Муса. – Он оставил после себя оружие! А что оставил ваш Иса? Кровавые тряпки, да гвозди!
   - Нашему Господу Богу Иисусу Христу, - побледнев, отчеканил отец Александр, - незачем было размахивать саблей. Он даже смерть наполнил смыслом и претворил в радость. Разве может что-либо…
   - Стойте, стойте! Остановитесь! – замахал руками седовласый. – Мне ещё здесь не хватало конфликтов на религиозной почве. Успокойся, Муса. Помнишь, что говорил тебе врач? Нельзя волноваться. А Вы, Александр Викторович, скорее решайтесь: да или нет?
   У отца Александра тяжко застучало в висках и тягучий, жаркий ком подкатил к горлу. Он достал платок и не притворно закашлялся, пытаясь преодолеть возникшее удушье. «Если соглашусь – впаду в прелесть, - лихорадочно размышлял он, - или в такую историю вляпаюсь, что извержение из сана ещё благом покажется. А если не соглашусь – могут, пожалуй, и пришить, как ненужного свидетеля».
   - Видите ли, - начал отец Александр сам ещё не зная того, что хочет сказать, - этот вопрос…  сразу так…
Неловкая пауза, казалось, зацепилась за синий дым и повисла под потолком. Вдруг громко хлопнула дверь, кто-то что-то крикнул, и сразу загрохотали выстрелы, зазвенело разбитое стекло, пахнуло острой пороховой гарью смешанной с осенней сыростью, хлынувшей из разбитого окна …

* Покупка и продажа церковных должностей, духовного сана и реликвий. (Происходит от имени Симона Волхва, пытавшегося купить Святой Дух у апостола Петра).
               
               
                Глава 31

                (Продолжение со стр. 111)               

 …Через пять минут всё было организовано и здесь же, в кабинете, был накрыт маленький столик у окна. Уже работало отопление и было тепло. Потеплело и в душе у друзей-милиционеров. Волков скинул куртку, а Губаревич форменный бушлат, и они уселись поближе к выпивке.
   - Что нам тут за рюмки принесли? – засмеялся Волков. – Мы же русские люди, а не немцы какие-нибудь.
   Он разлил водку по стаканам для виски, и они с Губаревичем сразу с удовольствием выпили. Капитолина за компанию пригубила сухого вина из бокала.
   - Эх, Капа, Капа, - сочувственно вздохнул Губаревич, - тебе, с твоей-то красотой, да статью необыкновенной, в Москву давно бы надо было. На подиум! В высший свет!
   - Ну и получилась бы ещё одна элитная проститутка, -  Капитолина закурила тонкую сигарету и глубоко затянулась. – Только и всего. И это в лучшем случае.
   - Почему уж прям сразу - проститутка? – засомневался Губаревич. – Может быть там замуж бы выскочила за какого-нибудь олигарха.
   - А что выходить замуж не по любви, не по зову сердца, а только лишь из-за денег – разве не проституция? – грустно усмехнулась Капитолина. – Суть-то ведь та же самая.
   - А я ненавижу Москву, - неожиданно горячо заявил уже изрядно захмелевший Волков. – Правильно сделала Капка, что послала эту Москву в жопу…  Где родилась – там и пригодилась! А Москву… ненавижу.
   - Эк, удивил, - иронично скривил рот Губаревич. – Да кто же её любит? Мало того, вряд ли в мире найдётся хоть одна столица, которую бы так люто ненавидели собственные граждане.
    - Не могу сказать, что я ненавижу Москву, хотя уж точно не люблю. Но многие другие и в самом деле ненавидят. А с чего бы это? – вяло поинтересовалась Досталь
   - Да с того, что она все соки из страны высосала. Получилось какое-то государство в государстве! На словах все равны, а на деле некоторые всё же «ровнее».
   - Не знай, не знай, - Капитолина задумчиво загасила сигарету. – А вот Веня Чурбанов говорит, что в истоках этой нелюбви лежит самая обыкновенная зависть к более успешным…
   - Ну, уж нет! – рьяно вскинулся Волков. – Станешь тут успешным! Это с чего бы? Они там с рождения все… заранее успешные… Сколько в Балобуеве стоит, к примеру, квартира? Да самая лучшая будет в десять раз дешевле самой худшей в Москве. А когда приватизация прошла – считайте, кто сколько получил. У одного квартира за пятьсот тысяч, а у другого… тоже пятьсот, только «зелени»… Вот и весь расклад…  А разве мы не граждане одной страны? И где справедливость? Там за зарплаты, какие у нас, и в окошко не плюнут…
   - Да хватит тебе ныть, - прервала его Капитолина. – Всё равно ничего не изменится от твоих причитаний. Лучше бы анекдот рассказали или, может, какой случай любопытный вашей из практики ментовской.
   - Было бы чего рассказывать: кругом бытовуха, - вздохнул Волков. – Скукота. Одни бумаги и бумаги. Из пистолета уж полгода не стрелял. Для чего ношу с собой – не знаю.
   - Ещё настреляешься – какие твои годы, - Капитолина встала и поправила причёску. – Скучно с вами. Пойду на кухню к девчонкам. А вы тут закругляйтесь потихонечку.
   После ухода Капитолины милиционерам сделалось совсем грустно. Они ещё выпили, но уже без прежнего энтузиазма и закурили.
   - Бросать надо к чёрту это курево, - поморщился Губаревич и пустил тугую струю дыма в потолок. – И здоровье сохранишь, и деньги целее будут.
    - Всё это херня, - отмахнулся Волков. – У меня вон деду скоро 93 будет и всё смолит, хоть бы что ему. А у сеструхи муж не пил, не курил, физкультурой занимался – в сорок лет окочурился.
   - Это бывает, - согласился Губаревич, - каждому своё.
   - И на машину ты не наэкономишь, хоть даже не то что от курева – от еды и жены с детьми откажешься. А вот Замору или даже Гришке Беченеву экономить не надо… Они и так любую тачку себе могут позволить.
   - Эх, жизнь бекова: нас ебут, а нам некого, - сокрушённо вздохнул Губаревич и разлил ещё по стаканам. – Какие уж там «тачки»! В отпуск заслуженный и то никак не выберусь. На днях подошёл к Голубеву, так он сразу такой кисляк смандячил, как будто я у него не в отпуск, а на луну отправить себя попросил…  Ну, давай примем, что ли, на ход ноги, да и будя: по домам пора.
   Они выпили и стали собираться.
   - Слушай, Сань, а на «посошок» бы ещё, - вздохнул Волков.
   - Так всё допили, - Губаревич с сожаленьем посмотрел на пустую бутылку, - а Капка больше не даст и просить бесполезно.
      - А давай в «красный» зал завернём. Будто бы с проверкой документов, а там видно будет.
   - Да ну на хер…  Ещё влипнешь тут в историю. У нас с тобой и так за этот год уже по два взыскания, - он махнул рукой и двинулся к выходу, на ходу застёгивая бушлат.
    Но тут как будто бес вселился в опера Лёху Волкова. Он догнал Губаревича прямо у двери в «красный» зал и зашептал ему горячо и возбуждённо:
   - Давай, не ссы. Ты в форме, входи первый, а я за тобой.
   Он достал пистолет и поставил его на боевой взвод.
   - Да ты охуел, что ль совсем? – воспротивился, было Губаревич. – Ты, что творишь…
   Но Волков уже втолкнул его в дверь и сам скользнул за ним.
   Оказавшись внутри, Губаревич сделал несколько неуверенных  шагов и вдруг закричал не своим голосом:
   - Всем оставаться на своих местах!! Проверка доку…
   И это были последние слова в его жизни. Он сделался мёртвым и договорить уже не успел. Лёха Волков, пережив его на 2-3 секунды, сумел, не целясь, выстрелить три раза. Первая пуля разнесла вдребезги бутылку коньяка на столе, вторая разбило окно и улетела неведомо куда, а третья попала в шею седовласому человеку. Гриша с Климом, как по команде нырнули под стол. «Булганину» осколок стекла, разбив очки, врезался в глаз, но он остался на месте, видимо ещё не понимая, что произошло. Отцу Александру тоже рассёк щёку осколок от бутылки и он, теряя сознание от страха, рухнул на пол. Последнее, что он успел запомнить это, как плачущий и выкрикивавший какие-то слова Муса пытался сохранить уходящую жизнь своему хозяину, бесполезно зажимая пальцами разорванную артерию, из которой пульсирующим фонтаном била кровь.


                Глава 30
               
                (Продолжение со стр.110)

…Конверт был, как конверт, но только как будто перепачкан чем-то похожим на сажу. Это обстоятельство неприятно кольнуло Николая Ивановича. Он в раздумье осмотрел конверт со всех сторон и, наконец, решившись, вынул вложенный в него лист и…  сразу отбросил его от себя. Если бы там вместо безобидного с виду листка бумаги вдруг оказалась, к примеру, гадюка, это бы и то меньше поразило Курова. Он потряс головой, чтобы прогнать наваждение, но ничего никуда не пропало. Лист бумаги, с сильно обугленными краями, лежал прямо перед ним и источал неведомую опасность, которая одновременно и пугала, и завораживала, заставляя учащенно биться сердце и прекращая выделение слюны. Пересилив себя, Николай Иванович опять взял документ в руки и обо-млел. На его совершенно безумном, нелепом постановлении, которое он настрочил почти полгода назад, будучи в состоянии близком к невменяемости, стояла резолюция. Всё, как положено в левом углу красным карандашом. От волнения Николай Иванович сразу никак не мог прочитать, что там написано. Буквы прыгали и скакали перед глазами и никак не хотели складываться в слова. « Как тогда во сне с ****ским Петром Петровичем, - пронеслось в голове у Курова. - Неужто прямая связь? Но сейчас-то я явно не сплю…  И вообще… Что это?» Нащупав на столе очки, он дрожащими руками нацепил их себе на нос. Теперь буквы вроде бы успокоились и встали рядком так, что их можно стало прочесть. (Ах, лучше бы ему не читать!). Резолюция была следующего содержания:
   Нахождение моего воплощения рядом с храмом мракобесия считаю совершенно нетерпимым и архиоскорбительным для меня, как вождя мир. прол-та. Согласен на лес.парк зону. Далее следовала характерная размашистая подпись: Ульянов(Ленин)
    Внизу листа Николай Иванович с содроганием обнаружил приписку сделанную синим карандашом: Верно. исх. № 6/66-УХ.  К исполнению товарищам на местах.  Упр. дел. Бонч-Бруевич и отпечаток мерзкой кошачьей лапы вместо печати. 
   Николай Иванович в ярости скомкал листок и бросил его в сторону. Вскочив из-за стола, он подбежал к окну, за которым маячила статуя, и прокричал в мутную мглу:
   - А вот это ты не видел, сучара! – Он вытянул вперед сжатую в кулак правую руку, а левой ударил по её сгибу. – Я тебя сам уконтропуплю! Перенесу отсюда к черту на кулички! И не звякнешь! Или в металлом! В мартен! А кота, только появится - на живодёрню! А твоего этого… у Собора… воплощение твоё… назло никуда не перенесу! Пусть ладан нюхает…  Может и святой водичкой его спрыснут. Авось сам развалится! – и Николай Иванович злорадно рассмеялся.
   Ещё некоторое время он сыпал проклятиями в адрес безмолвной, но от этого кажущейся ему ещё более зловещей статуи. Немного успокоившись, сел за стол, выпил и закурил. В голову полезли всякие ужасные мысли, но он попытался взять себя в руки:
   «Если рассудить здраво, то, конечно, кто-то тут сработал…  Не мог же он мне с того света, - Николай Иванович усмехнулся, - резолюцию накатать…  Да ещё кот этот…  Тоже мне – Бонч-Бруевич нашёлся. Тогда кому это надо? У меня здесь всё же не проходной двор, чтобы каждый… Уборщицы? Чушь собачья. Ирка? Глупа для этого, да и не тем у неё башка забита. Эрика Леонидовна? Наоборот, слишком умна. Якин как-нибудь пробрался?
Вряд ли. Забздит, пожалуй. Про Попова и говорить нечего…  Тогда кто? Кто?»
   Но, чем больше он старался убедить себя в том, что всё произошло естественным путём, и что кто-то просто глупо и неуместно пошутил, тем всё более обострялось тягостное внутреннее беспокойство, которое настойчиво призывало его задуматься об ином происхождении резолюции.
   « Как тогда сказал этот чёрт… Веня «чурбахнутый»…  «всё равно напишите, всё равно… Да в ящичек его и положите, а там мол всё само собой сложится….»  И ведь сложилось! Сложилось! Потому что Веня сам чёрт и есть!»
   Николай Иванович тяжело вздохнул, откинулся в кресле и закрыл глаза. Несколько минут он усиленно старался  не думать ни о чём, но это удавалось с трудом. Тем временем одна за одной пронеслись под окнами две милицейские машины с  включенными сиренами. Вслед за ними, похоже, «скороя».  К тому же без конца звенел «мобильник», но не было сил ответить. Потом трезвон прекратился, но тут же в тишине послышался звук шагов - определённо кто-то шёл по коридору. И, похоже, не один. У Николая Ивановича так забухало сердце, что стало даже не слышно звука приближающихся шагов. Он в страхе глянул в окно, но статуя была на месте. Наконец дверь открылась, и в кабинет ввалились бледные, с горящими глазами Голубев и Якин.
   -Что!? Что такое!? – в испуге вскричал Куров и вскочил с кресла.
   - У нас ЧП, - еле раздвигая мёртвые губы, выдавил из себя Голубев, - у нас такое…
   - Опять колесо от велосипеда упёрли…  или в морду кому-нибудь… варенье из погреба… самогон у Берданки, - бессвязно залепетал Николай Иванович, страшась услышать сообщение Голубева. – Ты мне это… прекрати…
ты давай…  не это… не того…
   - Да какой там велосипед!!! – почти заголосил начальник милиции. – У нас двух сотрудников ухлопали!
   - Что значит «ухлопали»? – недоверчиво переспросил, всё ещё непонятно на что надеющийся Куров. – Они же не мухи какие-нибудь, что бы их можно вот так… мухобойкой.
   - Николай Иванович, - как доктор с больным заговорил Якин, - в самом деле, полчаса назад в ресторане «Юбилейный» застрелены Губаревич и Волков.
   - Как за.. стрелены? Это… что же теперь будет?
   - Хорошего уж точно ничего, - вздохнул Якин. – Сейчас начнётся проверка за проверкой. Весь район перетрясут, все нервы повыдёргивают.
   - Оперативно-следственная группа уже выехала из Верхневодска, - проскрипел Голубев. – А пока работают наши, вернее охраняют вещдоки.
    Николай Иванович тяжело опустился в кресло. Он выглядел жалко и казался намного меньше, чем был на самом деле.
   - Ну что ж – рассказывайте… как там всё, - сказал он болезненным голосом.
   - Приехала, а откуда пока неизвестно, - начал волнуясь, Голубев, - какая-то банда. Ну и засели они у нас в «красном» зале ресторана…  А Волков с Губаревичем, очевидно, их выследили и попытались взять…
   - Ну и…
   - Ну, вот и «взяли» на свою голову.
   - А сколько их было… этих… бандитов?
   - Четверо. Один кавказец явно, другие с виду, вроде, русские. Да ещё двое местных: Замор с Беченевым.
   - Их тоже укокошили? – с надеждой поинтересовался Куров.
   - Хорошо бы, - вздохнул Голубев, - да только они успели, как уверяют, под стол шмыгануть. А вот из гостей один убит, один ранен в глаз, а ещё один, похоже, с ума сошёл или притворяется. Пусть уж эксперты определяют…  Мы его еле скрутили. Ну и силён, зараза.
   - Им безумие силу придаёт, - авторитетно вмешался Якин. – Значит точно ёбнулся.
   - А четвёртый там ещё у них, - продолжил Голубев, - вроде шофёра…  Вообще, как бы, не при делах: говорит – спал, ничего не видел, ничего не слышал.
   - Всех арестовали? – удовлетворённо спросил Куров.
   - Живых задержали всех, раненые в больнице, а трупы дожидаются верхневодских криминалистов. Нам запретили даже прикасаться к чему-либо. Только обеспечить охрану.
   - Постой, постой, - недоумённо вскинул брови Николай Иванович. – Ты же сказал, что раненый был один, а тут… получается… как бы и не один?
   - Фу, ты чёрт… запарился совсем. Отца Александра тоже слегка задело. Но, так, царапина, по всей видимости.
Ничего страшного.
    - Что!? – подскочил от неожиданности Николай Иванович. – А как он туда попал?! Он что: все рамсы перепутал что ли? Только не вздумай мне сказать, что он ещё, в придачу, у них наводчиком был!
   - Ну, что ты, Николай Иваныч. Какой из него наводчик. А как там оказался – разберёмся.
   - Да он сам-то хоть чего говорит?
   - Говорит, что нечистый попутал.
   - Привыкли всё на чертей сваливать! А у  самих-то, есть голова на плечах или нет? – Николай Иванович раздражённо плеснул себе водки в стакан и выпил залпом. – Ну, чего смотрите, наливайте, если хотите.
   Голубев и Якин сели за стол и почти машинально выпили. Куров потянулся за сигаретами, но с удивлением обнаружил, что пачка, как живая не даётся в руки. Сразу же голову сдавило так, что расплылись очертания предметов, а вместо слов, которые он хотел произнести, вырвалось лишь нечленораздельное мычание.
   - Что с Вами, Николай Иваныч? – в страхе вскочил, опрокинув стул, Якин.
   - ****ец, - Голубев всмотрелся в перекошенное лицо своего патрона, - похоже, паралич. Звони скорее в «скорую»! Скорее!
   … Быстро приехавшая по вызову бригада скорой помощи подтвердила печальный диагноз Голубева и, сноровисто погрузив Главу на носилки, с огнями и сиренами умчала его в беспросветную осеннюю мглу. Оставшиеся в кабинете начальник сельхозуправления и начальник милиции в растерянности начали всех обзванивать, чтобы сообщить пренеприятные новости. И это жадно подхватывалось одними абонентами сети и сразу же передавалось другим, а те ещё третьим. Немедленно включился и вовсю заработал конвейер домыслов: каждый, передавая полученное известие другому лицу, непременно старался добавить что-то от себя. И вот уже полупогружённый в сон город, ожил и засверкал огнями, как будто в него впрыснули адреналин. Ещё через час прибыла оперативно-следственная группа и даже сам областной прокурор. Голубев, стеная и хватаясь за голову, кинулся их встречать. Якин в раздумье остался сидеть за столом.
   « Пусть это и цинично звучит, но всё не так уж и плохо, - он налил себе немного водки и выпил. – Можно почти не сомневаться, что Куров уже к своим обязанностям не вернётся. Нет… Попова, из-за преклонного возраста и косноязычия, на это место не поставят, да он и сам вряд ли согласится.  Значит…  значит, если не пришлют «варяга», то самый первый кандидат на эту должность это… я».
   Мысль эта настолько приободрила Ивана Степановича, что он встал и начал ходить из угла в угол, то и дело окидывая кабинет уже почти хозяйским взглядом. Вдруг он заметил на столе странный скомканный лист бумаги с явно обгоревшими краями. Заинтригованный Якин осторожно развернул его и прочёл. После этого долго стоял, оцепенев от труднообъяснимого чувства внезапно возникшей причастности к непостижимости, за которой таилась пугающая, но одновременно такая сладостная и притягательная бездна. Якин бережно сложил лист и положил его в карман плаща. Наконец он медленно поднял голову и посмотрел в окно, почти физически почувствовав на себе взгляд пустых оловянных глаз…
  - Если только…  то первым делом, – помимо его воли прошептали внезапно пересохшие губы.*


* Страстное желание Ивана Степановича сделаться главой администрации сбылось: Куров получил инвалидность, а Якин его кабинет. И первое, что он сделал, заступив на новую должность – провёл через Земское собрание решение о переносе памятника Ленину с площади у Знаменского собора в городской парк. Там рядом с памятником товарищу Картузову и еже с ним безвестным продотрядовцам был срочно возведён небольшой бюджетный пьедестал. Мотивировка этого решения была проста: «учитывая пожелания верующих и в связи с предстоящей реконструкцией площади». (Ну, в самом деле, нельзя же было написать: «учитывая пожелания статуи». Всё это Иван Степанович держал в уме.  Держал, хоть и боялся в этом признаться даже самому себе.
    Однако при демонтаже памятника произошло непредвиденное: с виду ещё бодрый бетонный истукан вдруг развалился на части. Таким образом, сбылось пожелание и Николая Ивановича. «Мистика», - возможно скажете вы. Ну, почему уж сразу «мистика»; может просто стечение обстоятельств? Часто мы ищем то, чего нет и ощущение тайны приятно щекочет нам нервы. Вот и  новоявленный Глава не стал долго заморачиваться и на подготовленный постамент поместил другую статую Ильича, взятую с территории заброшенного крахмального завода. Благо, что «Ильичей» ещё хватает на нашей земле. 
    Ну, а что же наш «герой»? По-прежнему ли серебрится он в зелёно-голубой драпировке раскидистых елей?
С чувством глубокого неудовлетворения должен сообщить: памятник в порядке и своё местонахождение, похоже, менять не собирается. Да и внешне, со времён тех описываемых прошедших событий, ничего не изменилось. Если будете в Балобуеве, сможете убедиться в этом сами. Возможно, лишь человек с особо тонким восприятием заметит во всём облике отливающей рыбьей чешуёй статуи, некоторую напряжённость ожидания. Ожидания чего? Кто знает… Кто знает…  Памятник безмолвен, и его история, по видимому, ещё далека от завершения..