Беги, Бакен, беги!

Декабрь. Темнеет быстро. Чуть ли не сразу после обеда начинают сгущаться сумерки плавно переходящие в долгие зимние вечера. И этот, надвигающийся мрак чёрной, бездонной ночи, для меня совершенно невыносим. Со мною в это время года всегда так. Слава Богу, если ещё не перерастет в затяжную депрессию ставшая уже привычной путаница мыслей и чувств, осложненная чудовищной бессонницей не отпус- кающей меня вот уже гораздо более десяти лет.  «Опасно, если в такой вечер близко бритва лежит»,* не говоря уже о заряженном «браунинге» в ящике письменного стола. 
   «Эх, а ну, пожалуй, пойду пройдусь – все равно ведь не усну, – подумал я. – А так, глядишь и сон хоть какой-нибудь худосочный  нагуляю». Оделся, пристегнул на поводок радостно рванувшегося годовалого боксёра по кличке Бакен, и мы двинулись.
   Полуночный Ардатов встретил нас умиротворённой тишиной и безветрием. Очень крупные, но редкие снежинки даже не то, чтобы падали, а как бы торжественно планировали в тёплом жёлтом свете новых уличных фонарей. Бакен, спущенный с поводка, подпрыгивает, стараясь поймать хоть одну из них и,возможно, ему это удаётся. Он толкает меня боком - приглашает тоже попробовать. Я, ссылаясь на возраст, вежливо отказываюсь и Бакен оставляет меня в покое, хотя и наблюдает постоянно, - а не захочу ли я переменить своё решение?
 Так мы проходим, минуя небольшой сквер, более похожий на детскую площадку, по
площади, где по правую руку высится Знаменский собор, а по левую коммунистический
бетонный идол.**Бакен, почувствовав свободу и простор, носится кругами, взметая снежную пыль. Благо нет ни машин, ни пешеходов. Пусто и тихо. Только еле слышный шелест снежинок, да где-то далеко, Заречкой,*** сильный и красивый, но явно нетрезвый голос затянул было песню, и сразу оборвался, как будто удавку накинули. Всякое может быть.
   Повернув за Собор направо, мы доходим до первого перекрестка. Вот улица «Пролетарская», хотя, насколько мне помнится, никаким пролетариатом здесь и не пахло, а в народе она получила устойчивое название «Буржуйская». Поднимаемся по этой улице с фольклорным двойным названием и вот перед нами женский Покровский монастырь. Там и сейчас насельницами являются женщины, правда, не монахини, а заключенные. Ещё в далёкие 30-ые годы большевики превратили духовную обитель в место лишения свободы. И это не единичный случай, а печальная участь большинства русских монастырей. Здесь во времена моего детства заканчивалась моя родная улица с неудобоваримым названием «30 лет ВЛКСМ». В самом деле, спроси сейчас какого-нибудь среднего ученика: «Что это за аббревиатура такая – ВЛКСМ?» Сколько не бу- дет морщить лоб – всё равно не ответит, а может даже и не выговорит.   
   Призвав Бакена, который кинулся было на огромного жирного серого кота, к по- рядку, я, не торопясь, двинулся  дальше. Кот же, хрипя и задыхаясь, вскарабкался на корявый тополь и оттуда, с высоты, злобно шипел и урчал, посверкивая жёлтыми катафотами глаз.
   А вот и городской парк. Увы, мало чего от него былого осталось. Он весь скуко- жился, как шагреневая кожа практически до размеров обыкновенного сквера, но все равно производит приятное впечатление. Ярко освещенный, с расчищенными(!) до брусчатки аллеями и, самое главное, с чудом сохранившимися столетними липами. Ах, эти липы! - «Как видение старого и всё-таки бесконечно милого, до слёз очаровы- вающего режима».****
Здесь прошли терзания моей юности.
   Напротив парка – замечательное здание бывшей земской управы и одноэтажный, с полуподвалом каменный особняк конца 19-го века, где жила наша семья до траги- ческой гибели отца. Немного дальше, на углу двухэтажное здание, второй этаж которого …   Ах, если бы дотянутся и прильнуть губами к этим шершавым наличникам! В августе 42-го папа отсюда ушёл на фронт.
   Беги, Бакен! Беги! Там, впереди, основные мои пенаты. Там моё детство, моя юность, мои радости и победы, мои обиды и огорчения. Там фарс, трагедия и воде- виль в «одном флаконе». Там всюду сплошная драматургия невероятно сложного спек- такля под названием «Жизнь» - от приветливого изгиба ручки дверной щеколды до таинственного, запылённого чердака. Родительский дом. Некогда всегда шумный и гостеприимный, казавшийся таким большим и несокрушимым он теперь, после смерти мамы осунулся и померк. Какие-то чужие люди живут в нём, не давая ему ни должного ухода, ни радости общения. Дом теперь выставлен на продажу и, кажется, оцепенел в ожидании немыслимого предательства с нашей стороны. Ну, что делать? Что делать? Видимо пишется последний акт драмы.
   Сейчас все три окна впереди тёмные и только свет из бывшей прихожей пробивается робким лучом в комнату и отражается в стекле среднего окна. Когда-то именно у этого окна папа признался маме в любви и они первый раз неловко поцело- вались. Тогда был апрель, была война и шёл бурный тёплый дождь. Прикручен был фитиль у лампы под бумажным абажуром. И окно это было распахнуто настежь.И воз- дух, напоённый грозой и запахом распускающихся тополей, растущих перед домом, наполнял комнату и воодушевлял молодые сердца. И эти сердца стучали так громко, что молодые люди всерьёз боялись разбудить родителей, спящих где-то в задних комнатах. Молодость, молодость! Что им была война? Разве что только гром, да всполохи молний далеко на западе напоминали о ней. Любовь, настоящая, чистая любовь, не обременённая никакими обстоятельствами предшествующего опыта, растворилась в пространстве, превратив всё вокруг в единую субстанцию, превыше которой не было и нет ничего на свете.
         
СЦЕНКА У ОТКРЫТОГО ОКНА В АПРЕЛЕ 1942 ГОДА, КОГДА ШЁЛ ТЁПЛЫЙ ДОЖДЬ,
                В АНТУРАЖЕ СОБЫТИЙ МИРОВОЙ ИСТОРИИ.

Фронт гнал зверьё пошустрей егерей.
С елей летели от взрывов иголки.
А на полянах, средь кочек и пней,
Выли пугливые мокрые волки.               

А в это время далеко в тылу, в маленьком провинциальном городке…..

Где-то ворочалась глухо война
Или раскаты весеннего грома.
Девочка с мальчиком возле окна…
Ах, как всё это до боли знакомо!
Скажите вы и правы во сто крат.
Уж, эти лирики – нет с ними сладу…
«Юнкерсы» грызли сухарь Ленинград,
«Тигры» рвались к Сталинграду.
Знала ль текущая с неба вода,
Знал ли под окнами тополь,
Как от врагов, отбиваясь тогда
Изнемогал Севастополь?
Как, огрызаясь последним огнём,
Армии гибли в железной удавке…
А с самолётов и ночью и днём
Падали бомбы «Люфтваффе»…
Но! Протянулась волшебная нить
Над всей весною, над облаками,
И над волками, уставшими выть,
И над набухшими кровью фронтами.
Кончится всё. И войне есть предел,
Только любовь, как чудесная птица.
Небо её. И земля ей удел.
И никогда ей не прекратиться!

Ровно через два года в апреле 1944 года

Снова шёл дождь без начал и концов.
Вымокло всё. И дороги-трясины
Жадно глотали усталых бойцов,
Пушки и танки, повозки, машины.
А лейтенант молодой даровит –
Точно ложатся снаряды, как в тире.
Враг обязательно будет разбит,
Если у нас лейтенанты такие!
Знал он точно, что каждый шаг
К западу сделанный, неколебимо,
Ему приближают Берлин и Рейхстаг
И возвращенье к своей любимой.*****
   Бакен ты, Бакен! Друг ты мой и слуга четвероногий! Ну, что ты смотришь на меня и не можешь понять, отчего это вдруг загрустил твой хозяин, отчего это вдруг за- щемило у него сердце? Ладно, лучше не спрашивай. Не надо. Пойдём домой.
   И мы пошли вниз по улице, вдоль кованой ограды бывшего, ещё царского, государ-ственного банка, по выступающим в некоторых местах из подо льда и снега, камням старинной мостовой. И дом посмотрел нам вслед потухшими глазами.И не была «грусть моя светла». И шёл я  и думал, что лучше: выпить ли заманчивую белую продолго= ватую таблетку или уж хватить сразу стакан «вискаря» и соскользнуть в хлипкий, неуверенный сон.

                декабрь 2012г. (переработано май 2013г.)

* А. Аверченко «Семь часов вечера».
**Когда я водил своего младшего сына Власика в садик, то у него был привычный ритуал: он останавливался на площади, крестился и кланялся в сторону Знаменского собора, потом поворачивался, плевал на памятник Ленину, и мы шли дальше. Это не ускользнуло от внимания главы районной администрации Б. И вот он под каким-то предлогом заехал ко мне и, после долгих «мямляней», спросил, как бы между прочим:                -А правда ли, что твой Власик плюёт на памятник Ленину?
-Конечно.
-Нельзя плевать на Ленина!!! – завопил не своим голосом Глава и вскочил, едва не опрокинув стол. Было полное впечатление, что ему в жопу вонзился раскалённый гвоздь.
Чудеса, да и только. Если уж мы от чертей отплёвываемся, то от родства с Ульяновым, я думаю, чертям самим впору отплеваться. Словом, заверил я Б. твёрдо, что дело оплевательства будет продолжено, и он уехал от меня потрясенный. За сорок лет Моисей выбил из своего народа одурь рабства, а нашему, как видно и сто лет будет  мало.
*** «Заречка» - это исторически сложившийся район в Ардатове, поэтому пишется слитно.
**** М.Булгаков «Роковые яйца».
***** «Это значит, иду на запад, это значит, я к тебе спешу на восток». ( Письмо папы маме с фронта от 14.011945г.)








    О старом доме, о духе времени, и пользе русского литературного языка

   Мамины родители переехали на жительство в Ардатов ранней весной 1934 года. Купили дом за №21 по улице Красной (она же бывшая Прогонная, она же теперешняя 30 лет ВЛКСМ)* и стали понемногу налаживать новую жизнь, довольно таки сильно отличающуюся от прежней жизни в деревне.
   Для маленькой Раи (нашей будущей мамы) этот переезд явился сильным потрясением.
Ардатов казался ей необъятным и колоритным, а дом и огромный сад - полными  сокровенных тайн. И она, как-то быстро, приняла эту новую, необычную жизнь, сразу и навсегда
влюбившись в маленький, захолустный городок и в дом, в который холодным мартовским вечером привела её судьба.
   Наша бабушка Матрёна Ивановна была неграмотной, но очень волевой, деятельной и решительной женщиной. У неё были глубоко карие глаза и чудесного цвета, старой меди с искоркой, волосы. Она хорошо шила и это было неплохим подспорьем семье. Держали так же корову, коз, поросят и прочую домашнюю живность. А уж собак этих сколько было!
Некоторых, которых  покрупнее, мы с братом запрягали в санки и гоняли по Ардатову, ра-дуясь виду остолбеневших прохожих.
   Дед полностью покорялся бабушке и был у неё, как говорится, – «под пятой». Бабушка, однако, никогда не позволяла себе перейти определённые пределы в общении с мужем.
Да, к тому же, была чрезвычайно отходчива, поэтому «иго» её было легко, и дедушка ей редко прекословил.
   Мы рано потеряли отца, но не были потеряны в своем сиротстве. С нами, во-первых, всегда и всюду пребывала мама. И это не важно, что её отвлекала работа или какие-то домашние дела – она всецело занимала наши маленькие сердца, и все наши детские ожидания и переживания были связаны в основном непосредственно с ней. Во-вторых, были дедушка с бабушкой. Эти были всегда у нас, как говорится, «под боком» и мы и по сей день испытываем к ним такую благодарность, которую даже трудно выразить обыкновенными словами. Ну, и, наконец, в-третьих – это наш родительский дом. Его тепло, свет его окон, скрип его половиц…    Всё в нём проникнуто былыми отношениями, былой жизнью, и по сей день окутывающими его, в некий трогательный, полуфантастический флер.
   Как хозяйка бабушка была приветливой и простодушной. Может быть поэтому, а может ещё по каким-то неведомым причинам, наш дом был всегда наполнен людьми, причем самыми разнообразными по социальному положению, возрасту, степени родства, интеллектуальному развитию, да и просто – взглядам на жизнь. Здесь за одним столом могли запросто оказаться вместе и какой-нибудь простяга дядя Саня, по деревенской кличке «Алло», и «обломок» рухнувшей империи чопорная княгиня Звенигородская,  простая смирновская баба Аксинья и главврач районной больницы интеллигентнейшая Анна Кузьминична, а только что «откинувшийся» Витька «Ленинградский» мог запросто пить чай (или даже водку) с  совсем непростым прокурором Вадимом или начальником колонии – умным и симпатичным подполковником Моневым.
  Привечали здесь и людей обездоленных, а то и скорбных умом: Колю Обходского, Настю Кужендеевскую, Виктора Немировского, ещё там какие-то приходили – много было всяких. Разумеется, их не всех и не всегда сажали за стол, но подавали обязательно и со двора не гнали.
   А уж в, так называемые, «базарные дни», по воскресеньям (особенно зимой) наезжалось столько родственников и знакомых из Смирнова и ещё каких-то деревень, что наш, (немаленький по тем временам), дом становился тесноватым. Но и места, и доброго слова, и угощенья хватало всем. И было здорово, что перед домом казалось не протиснуться от саней и фыркающих лошадиных морд, а снег покрывался клочками сена и навозом.
   Нам с братом с высоты лежанки русской печки было удобно и крайне интересно наблюдать, что там происходит у взрослых внизу, подслушивать их разговоры, получая вместе с мятыми конфетами и деревенскими пряниками информацию, иногда явно не рассчитанную на детское восприятие. Постоянно кто-нибудь входил или выходил, и дом сразу наполнялся какими-то восклицаниями, междометиями, клубами морозного пара, который, на наш взгляд, восхитительно гармонировал с крепким запахом дёгтя, овчинных полушубков и самосада.
  Дедушка часто читал для бабушки вслух. Читал он очень внятно, не торопясь, с интонацией. Бабушка обычно в это время что-нибудь шила, но слушала внимательно, искренне сопереживая книжным героям. Нет, не забуду этих вечеров! Зима, на улице стужа, вьюга. Тёмные окна нет-нет, да просверкнут морозным узором. В печке потрескивают дрова, и благодатное тепло уже заходило волнами по комнатам. На столе большая керосиновая лампа под абажуром из листка бумаги. По углам, под потолком колыхаются тени, а внизу в ярком светлом круге бабушкины руки, перебирающие шитьё. Медным боком высвечивается поспевший самовар. Дедушка склонился над книгой. Он читает гоголевского «Вия», а я сижу рядом с ним и едва не поскуливаю, замирая от ужаса и любопытства.
   И уж совсем полный восторг был, если в это время приходила с работы мама. Морозный воздух, смешанный с духами «Красная Москва» казался пленительным. К шубе, искрящейся инеем, хотелось скорее прижаться горячими щеками. Возникала счастливая суета, садились пить чай. Чтение ненадолго прерывалось и я потом уже сидел тихо, как мышка, боясь, что меня отправят спать на самом интересном месте.
   Кстати, эти домашние чтения, а также прослушивание радиоспектаклей в те времена практиковались и в более широком кругу родственников и гостей. Так было принято и это было прекрасно.
   А сколько сказок перечитал нам дедушка Василий Михайлович! Начало было положено русскими народными сказками, потом пошли замечательные сказки Пушкина, Ершовский «Конёк-горбунок», (которого дед почему-то особенно любил и читал нам его, почти не заглядывая в текст), Гофман, Андерсен, братья Гримм…
  Для нас эти дедушкины чтения: неторопливые, внятные, доброжелательные, с правильным произношением, когда каждая фраза подаётся, как отдельное блюдо – имели, без преувеличения можно сказать, колоссальное значение. Жаль, что подобная традиция практически исчезла в современном, торопливом, душевно секуляризованном  мире. Ведь никакие чудеса техники не заменят живого общения. Даже, если ребёнок уже выучился читать, (а такое сейчас нередко и в 4-5 лет), всё равно он должен слышать правильную родную речь вербально и ощущать её всеми струнами своей души.
   Конечно, – я за всех не ответчик и каждый воспринимает мир в той или иной степени по своему. И в этом случае мне очень не хотелось бы обмануться, потому что твёрдо убеждён, что ребёнок (дитя), который с пелёнок слышит не трескотню из телевизора, и не мат перемат, загулявших родителей, а чарующее: «У Лукоморья дуб зелёный…» навсегда останется русским, что бы с ним не случилось и куда бы не занесла его судьба. 


                Окончательная редакция: 29 октября 2015г.