Три истории от маленького врунишки

Кто из нас в детстве не врал? Врали все. Да, чего там говорить! И до сих пор, к сожаленью, врут. Только с годами всё больше лишь самому себе, за исключением стратегов дискурса, которые привычно врут всему миру. Так что детское враньё на этом фоне выглядит совсем безобидно. Но я врал настолько самозабвенно и завирался до такой степени, что домашние всерьёз опасались – а в своём ли я уме?                Но у каждого вранья имеется всё же своя подоплёка. И сейчас, вспоминая различные случаи из своего далёкого детства, я понимаю, что врал далеко не всегда «просто так». Вероятно, моё воображение было несколько более развито, чем положено в столь нежном возрасте и это, вкупе с повышенной впечатлительностью, порождало самые неожиданные и необузданные фантазии. В них я пытался приспособить реальный мир, казавшийся мне серым и скучным, к миру, который я выдумывал сам. Более того, мне казалось, что я могу этим «соединенным миром» как-то манипулировать, создавая ситуации, делающие текущую жизнь, в моём понимании, менее обыденной и более яркой, интересной и цветастой. "Правда была безнадёжной и тусклой. Настоящая жизнь была только в ощущениях мечты и её отблесках."*  Понятно, что взрослые, отвыкшие думать категориями детства и погружённые с головой в «суету сует» давали этим моим проявлениям совсем не лестные оценки, ну что-то вроде: «дурацкое враньё» или «идиотская выходка». Так ли это – судите сами.
   

                … И МАЙОРЫ ЗАХАЖИВАЮТ
               
   Было мне в ту пору лет пять. Квартировала у нас молодая женщина, преподаватель сельскохозяйственного техникума Женя Лепилкина. И был я к этой Жене очень неравнодушен. Вообразил её, по-видимому, дамой своего сердца. Ходил за ней с игрушечным мечом, говорил не шутя: «Еня, я твой лыцарь!» Женя смеялась, ерошила мне волосы, угощала разноцветными шариками драже. Мама тоже смеялась: «Ой, Женька, он ведь всех твоих женихов разгонит! Ты только посмотри на него – ведь ни на шаг от тебя не отходит».
   Что такое «женихи» и с чем их едят – я представлял себе ещё довольно отвлеченно и как всегда своеобразно в виде каких-то эфемерных сущностей безобидных, как солнечные зайчики. Но, когда они материализовались в виде конкретных личностей, да ещё с явными поползновениями на «Еню», я круто изменил своё мнение, до такой степени, что даже сейчас слово «жених» вызывает у меня смешенное чувство какого-то пограничного состояния  некой постановочности и идиотизма.
   Женихов, правда, было немного – всего двое, но мне и этих девать было некуда. Сначала я, было, взбеленился, начал едва ли не закатывать истерики, но меня быстро привели в чувство, применив ремень. Экзекутором выступил, как обычно, дед. О, этот старый пулемётчик не ведал никаких сантиментов и был чужд всяких рассусоливаний. С ним не пошалишь, не надавишь на чувства, не поторгуешься. Именно, в силу этого я противостоять ему был не в силах, несмотря на различные уловки и ухищрения уже находившиеся к тому времени в моём арсенале. Но, всё - таки я смирился не сразу и ещё некоторое время смотрел волчонком, на колени не шёл, от объятий там всяких уворачивался, дерзил.
   Но сколько бы я не подслушивал, и сколько бы я не подглядывал ничего предосудительного или даже чего-либо заслуживающего внимания не заметил, сколько не старался. Так что терзания мои постепенно сошли на нет и я даже, в конце концов, с одним из претендентов на Женину руку подружился.
   Киреев был мужчина представительный, так сказать, фактурный. Был он заметно старше Жени, но это только придавало ему в моих глазах ещё больше солидности и надёжности.   Приветливый и обходительный со всеми, он и со мной общался охотно, одаривал конфетами «Кара-Кум» или совершенно невиданными в те времена, да, ещё зимой, апельсинами. Жил он в Арзамасе, преподавал там что-то в пединституте и у нас, в Ардатове, был не частый гость, ведь тогда автобусного сообщения не было, не было даже в полном смысле и самих дорог. Каждый пробирался как мог. А если распутица? Или зимой набьют метели сугробы под два метра, так, что и бульдозеры заметало. Но вот Киреев как-то пробивался через эти чудовищные снега, причём, иногда километров по 20 пешком, да ещё нагруженный различными сумками, баулами, коробками! Его при этом, бывали случаи, люди издали за «студебеккер» принимали.
   Приездам Киреева я был, определённо, рад. Как-то сами собой растаяли все противоречия, которые я сам же и нагородил. Смирившемуся с первенством Киреева, мне доставляло большое удовольствие общение с ним. На любой мой вопрос у него тут же был готов ответ, который он не старался особо упрощать, а непонятные слова доступно объяснял. Вот это для меня было, пожалуй, дороже конфет! Иногда играли с ним в карты, обычно в «дурака» или в какую-то забытую сейчас «Акулину». Так же играли в шашки, но тут наши вкусы расходились: я любил играть в «Чапаева», а Киреев предпочитал классический вариант, а к «Чапаю» относился презрительно. На этом наши разногласия и заканчивались.
   Но тут засветился на горизонте ещё один жених: Ваня-лейтенант, которого я сразу люто невзлюбил. Во-первых, он был явным соперником другу Кирееву. Во-вторых, был рыжий. В-третьих, его подношения (кулёчки слипшихся леденцов) не шли ни в какое сравнение со щедрыми дарами Киреева. И разговаривал Ваня-лейтенант со мной, как с придурком, снисходительно-поучительно, а не как Киреев: равный с равным. Да, и вид у него был какой-то несерьёзный для Жениного жениха: конопатый, щуплый и говорил без умолку про какого-то капитана Кирпичникова, склады, воротнички, ваксу и прочую дребедень. Дед и то ему как-то сказал: «Ты, Ваня, трещишь, как хер в коробке», но и это, надо сказать, справедливое замечание не остановило лейтенанта. Я же, восприняв это выражение буквально, долго ломал себе голову над тем, как такое может быть. Спросил у брата, получил подзатыльник и остыл к теме. Так что, казалось, не было у Вани-лейтенанта никаких шансов против Киреева-учителя.
   Но всё-таки было у Ивана, надо признать, одно неоспоримое преимущество – «золотые» погоны. Они блестели, переливались, завораживали взгляд, и я совершенно серьёзно считал, что красивее их нет ничего на свете. Мало того: они не просто сияли, а излучали дополнительно какие-то флюиды, которые взбудораживали моё и так взвинченное воображение до почти галлюциногенного уровня. Я видел себя, то строгим, подтянутым офицером, то закрывающим амбразуру дзота, как Санька Матросов. Я слышал призывную барабанную дробь, треск пулеметов и громовые раскаты далёкой канонады. Я ощущал душный жар кавалерийских атак, нарастающий гул и содрогание земли от движения огромных масс будёновских кентавров. Я чувствовал в руках надёжную сталь боевого оружия и прикасался к тёплому боку стоящего под парами бронепоезда. Потом вдруг всё перекрывали звуки каких-то церемониальных маршей, отрывистые команды, чеканный шаг, бравая выправка… А это что? Вальс? Скорее всего «На сопках Манчжурии». И вот уже, вот(!) - тонкие, лёгкие руки в белых перчатках ложатся на золотое шитьё эполет…  Дальше даже моё воображение целомудренно пугалось от разворачивающихся перспектив.
   Да, «золотые» погоны в моих глазах были очень весомым аргументом, поэтому я этого рыжего Ивана золотопогонного, как жениха со счетов не сбрасывал и следил за ним внимательно, как маленький зверь наблюдает из чащи за вторгнувшимся в его владения непрошенном хищником. Хотя, к моему удивлению, вся эта Ванькина золотая пыль не производила, по видимому, на Женю никакого впечатления. Но, мало ли что! Сегодня не произвела, а завтра, глядишь, произведет. Нет! Нет! Нет! Тут ухо надо держать востро! И Киреев не появлялся две недели. А тут как назло запуржило, да на несколько дней, так что, как говорила в этих случаях бабушка: «Света вольного не видать». Завыли волчьим разноголосьем ветры в печных трубах, заплясали беспощадные метели: не то, что в поле – во двор не выйдешь, враз закружит, забьёт глаза и ноздри колючим снегом - и в сугроб. Где уж тут Кирееву пробраться!
Не то, что следов – звуков никаких не осталось на земле. Всё как в вате. Глухо.
   А Ваня-лейтенант повадился каждый день к нам ходить. Правда, всё больше не с Женей, а с бабушкой разговаривал, со мной в «Чапая» играл, да чай глушил по десять стаканов подряд. К дедушке тоже с разговорами лез, но тот его игнорировал, называл «пустомелей».                И вот как-то сидим мы с бабушкой, тепло нам и уютно. Она что-то шила, как обычно,а я «читал» ей книгу. Конечно, это громко сказано – «читал», ибо я и читать-то не умел, зато фантазировал вволю. Но, тут делалось тоже всё не просто так – схватил первую, что под руку попала, книжку и пошёл «огород городить». Нет. Здесь была своя последовательность, своя система. Например, с вечера дед читает бабушке вслух «Поднятую целину» и я тоже внимательно слушаю, причём мне жутко интересно. Утром дед уходит на работу или ещё куда, и я, пользуясь этим моментом, неторопливо беру книгу, усаживаюсь с важным видом около бабушки и начинаю ей «дочитывать». Конечно, при этом все сюжетные линии романа менялись неузнаваемо. Давыдов оказывается не только подручным Половцева, но и злобным агентом мировой буржуазии. Поняв, что будет изобличён Лушкой, он заманивает её на берег речки и топит там. Эту сцену наблюдает Размётнов, но в конфликт не вмешивается, а бежит и всё рассказывает Нагульному. Тот в священном революционном порыве выхватывает шашку и шинкует ей Размётнова за трусость. Потом с ручным пулемётом наперевес бежит «мочить» Якова Лукича, но падает сам, сраженный меткой пулей Вари-тихони, которая оказалась переодетым юнкером. Этот выстрел служит сигналом для выступления мятежных отрядов Половцева, однако, дед Щукарь хладнокровно косит наступающие шеренги врага из «Максима»… Ну, и так далее, в том же духе. И вот только я с упоением приступил к вольной интерпретации очередного художественного произведения, вдруг открывается дверь и в тёмном проёме сверкнул сначала один погон, потом второй – и входит Ваня-лейтенант.
 В серой парадной форме, в белом кашне Иван выглядел почти красавцем. Поздоровавшись с бабушкой и проигнорировав меня, он стряхнул небрежно перчатками остатки снега с начищенных до блеска сапог, скинул шинель и прошёл к столу.
- А нельзя ли чайку, Матрёна Ивановна? - бодро проблеял незваный, но такой вполне ожидаемый гость. При этом он потирал руки, приглаживал волосы, ёрзал на стуле, да ещё, в придачу, поддрыгивал ногой.
- Да, пей, сколько влезет, как раз только самовар поспел. А ты, что какой нарядный, да весь надеколоненый, уж не свататься ли пришёл?
   Я сразу насторожился, отложил в сторону книгу и стал чего-то рисовать, делая вид, что разговор мне совсем неинтересен.
- А чем я не жених, Матрёна Ивановна? – Иван вскочил, сделал грудь колесом и прошёлся по комнате с пустым стаканом в руке. – Чай уж не хужее некоторых штатских.
- Ну, «хужее» или не «хужее» – видно будет. Пей чай, а то остынет. Успеешь набалоболиться – то, – усмехнулась бабушка. Было видно, что она серьёзно Ваню тоже не воспринимала, но как типаж, по-своему любопытный, он её интересовал.
   Ваня налил себе чаю, положил сахара и стал размешивать, громко стуча ложечкой по стакану.
-Эх, Матрёна Ивановна! Матрёна Ивановна! Вы ведь все думаете, ну, мол, Иван – дурак и есть дурак. Вон, Василий Михайлович и разговаривать со мной брезгует. А я, может, поумней вашего Киреева буду. Я, может, до майора дослужусь! А Женьку вашу всё равно увезу! – Иван явно начал входить в раж. – Как пить дать – увезу!
   При этих словах я заскрипел молочными зубами и обломил грифель карандаша. А Ваня-лейтенант пил стакан за стаканом чай: внакладку и вприкуску, с вареньем и с баранками, да ещё при этом трещал, действительно, как «этот» в коробке. Ну, наконец, он разомлел, лицо его стало медным, так что веснушки слились с общим фоном. Ваня откинулся на стуле, вытер пот со лба, достал пачку «Прибоя» и закурил, пыхнув в мою сторону мерзостным дымом.
  -Ты чего там, Васьк, не рисуешь, а только карандаши ломаешь. Я тебе вчера только точил, точил, а сегодня почти все уж обломаны. Пусть тебе Киреев точит. Замело где-нибудь вашего Киреева, – добавил он злорадно.
   Это уж была сверх наглость с Ванькиной стороны и, стараясь казаться спокойным, я сказал равнодушно, как бы себе под нос:
 - И Киреев тут не причём, и ты, Ваня, без толку сюда ходишь.
- То есть как это без толку? – недоверчиво усмехнулся Ваня. – Ты-то с чего это взял?
- А с того, что у неё уже старший лейтенант есть, – и, вспомнив недавно просмотренный фильм «Константин Заслонов», добавил для пущей убедительности. – Заслонов фамилия.
- Как старший? Как лейтенант? – всполошился Иван. – Заслонкин, говоришь? У нас в хозвзводе есть Заслонкин, - задумчиво сказал он, – старшина, правда. А это… Что же такое?
- Два капитана ещё каких-то ходят, повадились. Надоели. – не давая Ване опомниться добавил я, не забыв подпустить в голос раздражения: дескать достали уже эти капитаны.
- Что?! – завопил не своим голосом Ваня-лейтенант и канопатинки на его поблед- невшем лице нарисовались настолько отчётливо, что захотелось дотронуться до них и просто смести рукой на пол. – Матрёна Ивановна, - растерянно повернулся он к бабушке. – Что у вас здесь, в Ардатове, гарнизон что ли военный стоит? Что же Вы-то ничего мне не скажите, а от ребёнка вон какие вещи узнаю, – укорял он бабушку. – К вашей постоялице офицеры Советской армии толпами ходят, валом валят, а Вам хоть бы хны!
 -А ты слушай его больше, он тебе ещё не такого наговорит, – усмехнулась бабушка.
   После этих слов некоторая осмыслённость появилась в Ванькиных глазах, но куча неведомо откуда взявшихся соперников настолько выбила его из колеи, что соображал он, явно, с трудом.
- Мало мне одного Киреева, – плачущим голосом говорил Ваня. – Так ещё эти козлы на мою голову свалились. Тьфу! Тьфу! Тьфу! Вот нечистая сила!
- Ты что это здесь расплевался, – недовольно сказала бабушка. – Чай не на складах своих находишься. Да ещё чертей призываешь – совсем что ль рехнулся, налётный! Кого ты слушаешь, дубина ты стоеросовая, прости Господи! Говорят тебе – лучше радио послушай.
-Чур, меня! Чур! – завопил Ваня не своим голосом и хотел опять отплеваться, но удержался. Схватил папиросу, сунул её в рот не тем концом, тщетно пытаясь прикурить. – Мне только сейчас вот радио и слушать. Мне и без радива вашего такого наговорили, прям хоть счас ложись помирай! Лейтенанты! Капитаны! Может ещё какие черти есть?!
- Бывает и майоры захаживают, – сказал я и сразу понял, что перегнул палку.
   Ваня застыл и уставился на меня своими белесыми, будто выгоревшими глазами. Дышал он ещё прерывисто, в уголках полураскрытого рта скопилась грязноватая пена, а к нижней губе прилип табак, но лицо уже начало принимать привычный самоварный оттенок.
- Ну, уж это ты врёшь, дорогой товарищ! – Ваня вскочил со стула и вытянул вперёд руку, как на митинге. Он ликовал. - Нет, брат, ты это брось! Надо ведь, что выду- мал. А?
   Через минуту уже прежний самодовольный Ваня-лейтенант пил простывший чай и говорил бабушке расслабленным голосом человека, только что избежавшему столкна- вения с паровозом:
- Меня, ведь, Матрёна Ивановна чуть «кондратий» не хватил. И как я этому малень- кому гадёнышу поверил? Сам не могу понять. Это его Киреев научил, шкаф двуногий, – больше некому. Ну, Васьк, сознавайся, - Ваня хитро подмигнул мне куриным глазом, – кто тебя подговорил? Нет, слабоваты, слабоваты некоторые штатские тут будут против кадровых офицеров!
   А Женя через полгода вышла за Киреева. И правильно сделала.












                ЗАПИСОЧКА

   Эта история произошла годом позже. К этому времени мама, после трагической гибели нашего отца, повторно вышла замуж и у нас с братом таким образом появил-
ся отчим, чему мы были, понятное дело, не особенно рады, но восприняли данное событие без надрыва и даже с некоторым любопытством. Надо сказать, что нас он не обижал, и хотя особых сантиментов не проявлял, но относился по своему, как-то иронично-снисходительно, т.е. в целом совсем не плохо. Звали его Сергеев Александр Тимофеевич. Это был высокорослый и обладающий чудовищной физической силой человек.
Но, хоть вроде бы и неплох был Сергеев, а всё-таки… всё-таки это был не отец и, самое главное, не тянул он на отца. Да, и мама, на мой взгляд, уделяла ему слишком много внимания.Кроме того, именно он добился того, что наш большой дом разделили на две половины (в передней части стали проживать мы, а в задней остались бабушка и дед) и дверь между ними заколотили гвоздями. Может, для взрослых так было лучше, но для меня, как будто сердце рассекли напополам – и получились две половинки, два разных мира, каждый из которых мне был по своему дорог и по своему кровоточил.
   Словом, как угодно это можно назвать – детским эгоизмом или ещё как, но только решил я извести этого Сергеева, как таракана. Сначала мной было подмечено, что отчим был чрезвычайно ревнив. Бывало даже небольшая задержка мамы на работе вызывала у него бурную реакцию с набившими оскомину сценами упрёков и последующих примирений. Случалось маму это доставало до такой степени, что она даже показывала ему на дверь, но, к моей великой досаде, всё заканчивалось как обычно, очередным примирением. И вот план изгнания  Сергеева созрел. Для его осуществления требовалось немногое: всего лишь остаться с отчимом на некоторое время вдвоём, чтобы никто не помешал. Время для приведения своего замысла в исполнение я выбрал самое подходящее: около шести часов вечера. Сергеев приходил с работы в половине шестого, а мама работала в своей библиотеке до восьми. Брат Колька, который реально мог помешать, в это время, как правило, учил уроки с дедом на их половине. Могли возникнуть, конечно, различные форс-мажорные обстоятельства, например, в виде пьяного соседа, но уж тут  всего не предусмотришь. И вот, оставшись один в передней половине дома, я сел у окна и стал поджидать свою жертву.
    Зимний день недолог, быстро сгустились сиреневатые сумерки. Вот уже в окнах напротив зажегся свет. Я тоже встал и щёлкнул выключателем. Мягко засветился оранжевый абажур и сразу темнее стало за окном, будто враз наступила самая глухая полночь. Но вот отчётливо пропел, проскрипел снег под тяжёлыми, размеренными шагами, стукнула калитка. Я быстро схватил стул, поставил посреди комнаты и сел на него, приняв при этом самый горестный вид.
Отчим пришёл раскрасневшийся с мороза, весёлый и бодрый. Долго мыл руки, потом начал готовить какой-то ужин, постоянно спрашивая меня о чём-то, но я ему не отвечал и продолжал мрачно смотреть в пол. В конце концов Сергеев заметил, что что-то не так.
- Ты чего, Васёк, какой грустный? – участливо спросил он. – Может, заболел или обидел кто?
- Да, как же мне не быть грустным, – с лёгким стоном и как бы через силу ответил я. – Знаешь, как мне всё это надоело?
- Что тебе надоело? – искренне удивился Сергеев. – В машинки, что ли играть или собак гонять?
- Какие тут собаки! Мне записки передавать надоело! – голос мой зазвенел в  праведном возмущении.
- Какие ещё записки? – растерянно  и сразу как-то изменившись в лице почти трагикомическим шепотом спросил Сергеев. – Кому? Маме что ли? От кого?
- Больно я знаю от кого! Вот сегодня утром поехал на коньках покататься, а около почты стоит какой-то дядька и говорит мне: «На, вот передай своей мамке записочку».
   Конечно, я рассчитывал на какую-то реакцию со стороны отчима, но то, что случилось настолько превзошло мои ожидания, что было впору убежать куда-нибудь, спрятаться и отказаться от этой затеи. Мне кажется, что если бы перед Сергеевым вдруг раздвинулась земная твердь, и он увидел копошившихся в аду чертей,  истязающих грешников и всепожирающий адский огнь, то, наверное, и то не был бы так потрясён. Медленно-медленно, как в состоянии прострации  он повернулся и сел на диван. Вид его был ужасен: нос вытянулся и заострился, ноздри побелели, губы плотно сжались и превратились в одну синеватую полоску, бессмысленный взгляд блуждал с предмета на предмет, большие и сильные руки лежали, как плети.
- А что это за дядька такой был? – наконец едва выговорил отчим.
- Да, а я- то откуда знаю. Здоровый такой. Побольше тебя будет.
- Кто же это такой? – проскрежетал зубами Сергеев, сжав огромные кулаки так, что побелели костяшки пальцев. -Приезжий что ли? У нас, вроде, таких нет.
- С ним ещё тётка какая-то была, – добавил я для разнообразия. – С кудряшками такая и в белых валенках.
- Тётка, говоришь? – оживился ревнивец, как легавая взявшая след. – А родинки у неё не было, вот тут – около носа?
- Вроде была, – немного подумав для важности, согласился я.
- Так я и знал! – вскричал отчим, хлопнув себя по колену. – Это Зойка Мельникова! Вот сука сводница! Стой! –вдруг опомнился он. – А где же записочка?
  Я пожал плечами.
- А ты вспомни, Васёк, - дрожащим, но ласковым голосом чуть не пропел Сергеев, – куда она эту записку спрятала, может ты видел, а?
- Вон у тебя над головой коробка из-под духов стоит. Раньше туда, вроде, прятала.
   Как тигр в трепетную лань впился Сергеев в жёлто-коричневую коробку. Мигом всё было вывернуто и обследовано.
- Ничего…- хриплым голосом, как будто у него сильно пересохло в горле, сказал отчим. – Ничего тут нет. Постой, - спохватился он, – ты ведь сказал… она что – не раз записочки-то получала?
- Да, много раз. Наверное, сто, -  я уже откровенно издевался, по сути дела, выдавая себя с головой, но, поглощенный маниакальной идеей раздобыть "неопровержимые улики» адюльтера, Сергеев уже ничего не видел и не замечал.
- Куда же она их все подевала? – отчим лихорадочным взором обвёл комнату. – Должна же хоть одна где-нибудь остаться.
   Он вскочил и начал беспорядочно метаться из комнаты в комнату, хватался то за одно, то за другое. Высыпал из круглой розовой шкатулки пуговицы и всякую мелкую ерунду. Выдвинул все ящики комода, полез в шифоньер, отодвинул диван, зачем-то дважды лазил под кровать, потом скинул с неё матрас и побежал на кухню. Там долго гремел посудой и какими-то сковородками, заглянул под бак с водой, копался в мусорном ведре, открыл печку, вытащил и проглядел всю бумагу, приготовленную для растопки и, в конце концов, в полном изнеможении, сел прямо на пол посредине этого погрома, чем то неуловимо напоминавшего антураж известной картины Репина «Арест пропагандиста», и уставился глазами в одну точку.
   Мне вдруг стало жалко этого большого и сильного человека, вот так просто, за несколько минут превратившегося в тряпку. «Сказать, что наврал, – мелькнуло в голове. – Всё равно не поверит или, вообще, с ума сойдет». Я уже начал сожалеть о содеянном, однако ситуация, похоже, была уже необратима, и оставалось только ждать дальнейшего развития событий.
   Но для начала я решил всё же ретироваться на более безопасную бабкину половину и только накинул свою шубейку, как вдруг звякнула щеколда и послышались знакомые шаги, которые я не перепутал бы ни с какими на свете.
- Что, не ждали? – весело сказала мама, входя в комнату. – А я вот пораньше отпросилась… Саш, это что такое? – спросила она, изумлённо оглядываясь. – Да, ты пьяный что ли?
   Совершенно выпавший в осадок Сергеев лишь открывал беззвучно рот и таращил глаза, как будто не узнавая маму, но при этом испуганно тыкал в мою сторону толстым, со следами железной окалины, указательным пальцем. Не дожидаясь ненужных вопросов, я шмыгнул в дверь и побежал к бабушке. На душе моей было препогано и, как всегда в подобных случаях, искренне хотелось, чтобы это всё оказалось сном.
   Бабушка готовила ужин. Старший брат Колька, скрипя пером и высунув от  прилежания язык, чего-то писал в тетрадке. Дед в другой комнате слушал радио. Я молча полез на печку.
- Вот как хорошо, ты прямо к ужину поспел, – приветливо сказала бабушка. – Да, ты чего на печь-то сразу полетел? Опять что ль чего наделал, налётный? - забеспокоилась  она.
   Не отвечая ей, нырнул под тёплое одеяло и затаился. «О, как им всем хорошо! – с завистью думал я. – Вот Колька сейчас выучит свои уроки и его похвалят. Деду тоже хорошо: слушает себе каждый день «последние известия», а какие же они «последние», если никогда не кончаются? Про бабушку и говорить нечего – ей никто не указ…  А может и вправду уснуть или больным притвориться,– продолжал размышлять я. – Чай, уж не станут будить, пожалеют. Ну, а утром всё как-нибудь утопчется, ведь недаром же дед говорит, что утро вечера мудренее».
   Но, ни уснуть, ни притвориться по- настоящему мне не удалось. Послышались шаги и хлопнула дверь.
- Где Вася? – голос мамы был ровный, но твёрдый.
- Да, вон на печку забрался. Прибежал как, угорелый, – добродушно ответила бабу- шка. – Пусть уж у нас ночует.
- Вася, а ну слезай и быстро ко мне, – не обращая внимания на бабушку, потребовала мама.
   Ни на кого не глядя, я слез с печи и стал обречённо одеваться. Колька, с которым я вчера поругался из-за фонарика, смотрел на меня злорадно. Бабушка пыталась было вступиться, но мама оставалась непреклонной. Дед самозабвенно слушал радио и ни на что не обращал внимания. Наконец, я оделся и мы пошли. Светила невообразимо яркая луна. Тень от решетчатого забора превратила снежную тропинку в шкуру какой-то гигантской зебры, у которой белые полосы были с необыкновенным голубоватым, искрящимся отливом и я старался наступать именно на них, немедленно загадав про себя, что если ни разу не собьюсь, то всё обойдется, но всё-таки оступился и чуть не упал. Поэтому входя в дом, я с трепетом ожидал гневных, но, увы, справедливых тирад Сергеева. Да и мамина сдержанность меня настораживала.
   К моему величайшему удивлению Сергеев сидел на диване совершенно счастливый и бессмысленно улыбался. Должно быть так выглядели люди, которые за копеечные лотерейные билеты выигрывали автомобили. Мама поставила меня посреди комнаты, а сама села на диван рядом с отчимом.
- Скажи-ка мне, - обратилась она к нему, – как ты мог поверить этому маленькому врунишке? Ты  что не знаешь, что он постоянно чего-нибудь выдумывает?
- Да, знаю, Рая, знаю, – расслабленно оправдывался Сергеев. – Просто подумал, ну не всегда же он врёт. Ну, не мог, не мог я себе даже представить, что он до такого додумается! А самое главное - зачем?
- Мне бы тоже это хотелось знать, – задумчиво сказала мама.
   Я стоял перед ними, сверлил глазами пол. Гроза пронеслась и на сердце у меня было спокойно и умиротворённо. Ах, глупые взрослые, неужели им было не понять, что я просто очень любил свою маму и не с кем не хотел её делить. 



 



   
   

 
 


   
 
                С К О Т О Б Е С

   Кто из теперешних взрослых людей не скажет, не воскликнет, иногда, даже с болью в душе: как быстро мелькают страницы жизни! Но каждый при этом помнит, что в детстве эти страницы листались мучительно медленно и мы застревали едва ли не на каждом абзаце. Понятно, что это всё субъективные ощущения: время не зависит ни от наших желаний, ни от капризов погоды. И всё же был прав Маршак, когда написал:
                Мы знаем: время растяжимо
                Оно зависит от того,
                Какого рода содержимым
                Вы наполняете его.
  В этой связи у меня возникают некоторые сомнения относительно того, что нынеш- ние, современные дети будут иметь подобные ощущения: им есть чем заняться, а в связи с усложнением школьных программ и повальным увлечением виртуальной реаль- ностью – даже слишком. Чего не скажешь о времени моего детства.
   Тогда в сельской местности даже электричество было скорее экзотикой, чем привычным делом и подавалось порционно от какого-нибудь дизель-генератора по 3-4 часа в сутки. Радио, патефон с заезженными пластинками – вот и все развлечения в медиопространстве.
   Информационный голод был страшный. Хотите верьте - хотите нет, но я получал удовольствие от эмоциональных речей Хрущёва и специально старался проснуться в 6 часов утра, чтобы прослушать мелодию гимна Советского Союза. Взрослые смотрели на меня с опаской и моих этих устремлений не одобряли. В общем, помечтать и пофанта- зировать времени было хоть отбавляй. Особенно осенью.
   Осень была самым нестерпимым временем года. Зимой можно было кататься на коньках или на лыжах, мчатся с горы на санках, строить снежные крепости, валяться в снегу с собаками или даже ездить на них. Весной можно было строить запруды, преграждая путь весёлым ручьям, удивляться появляющейся зелёной листве, ловить майских жуков. Летом можно было купаться до одури, играть в футбол, в «войну», в лапту, бегать наперегонки, гонять на «велике». Только осенью замирало всё на свете и делалось особенно тоскливо и невероятно скучно. Нудный дождь, уличная слякоть, запотевшие окна, надоевшие игрушки, давно прочитанные мне книжки, какие-то серые, никчемные дни и каждый из них сливался с вечностью.
   И вот в один из таких дней моей последней предшкольной осени дедушка Василий Михайлович пришёл домой несколько возбужденным. Я даже сначала подумал, что он, как говорится, «принял», но, дело было в другом. Оказывается, ему «светила» какая-то надбавка к пенсии, но для того, чтобы быть «осчастливленным» государством, нужно было получить некую справку из таинственного учреждения под названием «собес». Слово это для меня изначально сделалось совершенно паскудным и ассоциировалось с какой-то мрачной, холодной скотобойней, где всем делом заправ- ляли бесы, но не крупные, а так, типа чердачных. Поэтому я и слово это «собес» быстренько переиначил на свой лад в «скотобес».
   Дед, однако, засел за бумаги серьёзно и пошёл чего-то там высчитывать, да выписывать своим бисерным старорежимным почерком. Потом бегал куда-то, наверное, в свой «скотобес», возвращался, разводил руками.
- Вот, Матрён, смотри, уж всё им вроде расписал и справку из сельсовета приложил, а они ещё восемь справок требуют, да, мало того, свидетелей с фронтов гражданской войны.
- Ты там со свидетелями-то поосторожней, –  беспокоилась бабушка. – А то быстро «засвидетльствуют» и про Колчака твово, и про Деникина.
- Я, в основном, за «красных» воевал, да, там поди, разберись: кто за кого. А в расстрелах не участвовал. Меня самого-то едва не расстреляли.
- А строчил со свово пулемёта, как я вот со швейной машины, на всех ваших фрон- тах, да во все стороны – просто так, что ль?
- Ну, может кого и задел, – нехотя отвечал дед. - Да я что? А в меня не стреляли что ль?
   И опять начиналось занудное: « ту-ту-ту… собес… бу-бу-бу… собес… соб…об… …бес…бес. Скотобес». Потом дед снова, надев очки, садился чего-то писать и даже, иногда, доставал счёты и с важностью щёлкал костяшками. Словом, всё это было очень скучно, а самое главное, я уже тогда понимал, что ничего дорогой дедушка Василий Михайлович от этого «скотобеса» не добьётся. Ну, просто по определению не может организация с подобным названием делать что-то приятное людям.
   Однажды, дед засобирался куда-то с самого утра. Дождь вроде бы прекратился. Клочья облаков с синеватым отливом неслись по небу. Иногда робко выглядывало солнце. Похолодало. Чувствовалось, что скоро выпадет снег. От нечего делать я оделся и вышел во двор.
   Поиграл немного с Дозором - чёрной, лохматой дворняжкой с жёлтым пятном на груди. Но даже и Дозор, хотя и смотрел преданно, играть явно не был расположен. Нет, не то. Вышел за калитку на улицу. Никого. Даже такого отличительного признака Ардатова, как вечно шныряющие всюду собаки – и тех нигде не было видно. Вот заскрипели, потом бухнули тяжёлые, размокшие ворота в находящимся по сосед- ству пищекомбинате и оттуда недовольно чихая и ужая, выехала «полуторка», груже- ная какой-то дрянью, и поползла по улице вниз. В фуражке с алым околышем прохро- мал, неестественно изгибаясь, охранник банка Репин, которого в своё время изуродовали «молодцы» чекисты по подозрению в ограблении того же самого банка, который он сейчас охранял. Госбанк находился напротив, на втором этаже старинного здания. На первом этаже располагалась почта. Что бы как-то убить время я пошёл туда.
   В зале перед высоким барьером с окошечками пахло сургучом и декстриновым клеем. Из посетителей только одна какая-то старушка в чёрном плюшевом жакете стояла у барьера и тихо разговаривала с приёмщицей посылок. Тут же находился телеграф, и слышались характерные щелчки работающих механизмов. Я подошёл к столу, взял ручку и обмакнул в чернильницу. Чернил не было. Ого! Зато было кое-что другое: на столе лежал большой конверт из коричневатой пергаментной бумаги с двумя разноцветными марками в правом углу и расплывчатым чернильным штампом внизу. Одна сторона конверта была довольно небрежно надорвана, внутри, естественно, ничего не было. План созрел мгновенно. Схватив конверт, я понесся домой. Дед уже ушёл по своим делам, бабушка убирала со стола. Я сразу нырнул в другую комнату. Там быстро подравнял ножницами надорванный край конверта, вырвал листок из первой попавшейся Колькиной тетради, вложил его внутрь и
заклеил. Выглядело всё, на мой взгляд, внушительно. Повертевшись немного для вида возле бабки, я опять схватил пальто и выскочил во двор, якобы поиграть с собакой. Вернулся почти сразу, сделав взволнованный вид.
- Бабушка! Смотри, деду письмо прислали!
- Ну-ка, дай сюда, – бабушка заинтересованно повертела конверт в руках, посмотрела на свет. – Казённое, видать, – уважительно сказала она и по всему было видно, что ей не терпелось узнать хотя бы от кого письмо. Сама она читать не умела, но почему-то свято верила, что я, хоть немного, да могу. – Ну, прочитай, что хоть тут написано.
   Я с готовностью схватил конверт и начал изображать усердное чтение.
- Ту-ту, - начал я, как будто по слогам, – ря-ря…
- И так ясно, что Туряеву. – нетерпеливо перебила меня бабушка. – Ты вот тут читай – от кого письмо-то?
- Со-со, - начал опять я, – бе-е, бес…
- Да, ты что, не как - собес?! – всплеснула руками бабушка. – Надо же, а дед-то только что ушёл.
   Она забрала у меня конверт, положила его на швейную машину под шитьё и вдруг неожиданно спросила:
- А откуда ты его взял?      
 - Почтальонша принесла, – не моргнув глазом ответил я.
- Ну, да, конечно, чай ты его не на дороге нашёл.
   Ах, если бы бабушка знала, как недалеко она была от истины! Но, я понял, что первая часть задуманного прошла без сучка и задоринки. Теперь должно немножко повести и мой коварный план будет осуществлён полностью. И тут, в самом деле, повезло: вдруг приходит бабушкина подруга и постоянная её клиентка Вера Александровна, сухая и плоская дама в очках. Тут же начали они с бабушкой обсуждать какие-то новомодные фасоны платьев, а потом пошли примерять что-то в другую комнату, где больше света. Мгновенно схватил я конверт и кинул в печку. Угли там ещё тлели и они жадно приняли неожиданную подачку. Теперь оставалось ждать разворота событий.
   Ну, вот, наболтавшись с бабушкой и вдоволь напившись чая, Вера Александровна забрала свою обнову и пошла домой. Через некоторое время появился дед.
- Слышь, Василий Михалыч! Тебе тут письмо пришло, видать казённое, не как из «собеса»,– обрадовала его бабушка.
- Да, ты что?! – дед быстро разделся и прошёл к столу. – Так, замечательно, - сказал он надевая очки. – А где оно?
  Начались поиски письма, которые по понятной причине никаких результатов не дали.
- Наверное, его Вера Александровна случайно вместе с платьем завернула, – предположила бабушка. – Ну, некуда ему больше деться.
- У вас всегда вот так у баб! – взъярился обычно сдержанный Василий Михайлович. – И документы важные и тряпки свои – всё в одну кучу! А с чего ты, например, взяла, что это письмо из «собеса»?
- Васенька прочёл, – почти гордо ответила бабушка. – По слогам, правда, но полу- чилось как бы «собес».
- Кто!!! – побагровел дед. – Васенька? Какую манду он тебе мог прочитать?! « Как бы собес» - передразнил он бабушку. – А если «обхсс»?
- Да, что ты, Христос с тобой! – перекрестилась на иконы в углу бабушка. – Они бы, чай, сами пришли, не поленились, а не письма рассылали.
 - Это верно, – легко согласился дед, особо чтивший всякие резоны. – А что пакет-то, курьером что ли доставили?
- Его Вася принёс, – почему-то упавшим голосом ответила бабушка, но сразу, поправившись, добавила в своём обычном непререкаемом тоне. – Ну, и что с того! Ему почтальонка его передала. Вот ведь – велика важность, чай не мешок с день- гами.
- Н-е-е-т, подожди, Матрён, здесь мне кажется чего не так, – дед повернулся в мою сторону и внимательно посмотрел на меня. -  А ну, говори – откуда взял письмо?
   Поняв, что нахожусь на грани позорного разоблачения, я прибёг к последнему средству: немедленно разыграл истерику, в расчете, конечно же, на бабушку, ибо деда пронять подобными вещами было невозможно.
- А-а-а, – завопил я. – Откуда я знаю… тётка какая-то с сумкой здоровенной. Ска- зала, что у неё… а-а-а… у-у-у… скотина, не кормленная… дети голодные одни… неког- да ей. Знал бы ничего не брал бы… сами идите, да получайте!
- Ты что привязался к ребёнку, колчаковец старый! – немедленно и предсказуемо вмешалась бабушка. - Он что, письмо-то твоё, из воздуха, что ли сделал? Я ведь сама его видела и в руках держала!
- В самом деле, - быстро пошёл на попятную дед, – что-то я того… слишком. Да ведь от него только и жди. Вон Сергеева прошлой зимой чуть с ума не свёл своим врань- ём. И сейчас врёт то и дело или выдумывает всякую чертовщину.
- Да ведь он тебе ни слова не сказал, а письмо я сама видела и марки на нём были наклеены, как положено. Тебе чего ещё надо! - возмутилась бабушка. 
- Тогда, что ж, Матрён, пойду я к Вере Александровне, может и правда у неё письмо-то. Унесла случайно, сама же ты, поди, ей и завернула вместе с платьем. А уж если у неё не окажется, пойду в «собес» - пусть на словах разъяснят, в чём тут дело.
- Иди, иди! – обрадовалась бабушка. – Вон и развёдрило, вроде.
- Какое, чёрт, развёдрило, – дед, кряхтя, натягивал хромовые офицерские сапоги. – Собак, и то не видно.
   Наконец, управившись с сапогами, он надел пудовое синее драповое пальто, светло-кофейного цвета «мичуринскую» шляпу и вышел.
   После его ухода время для меня потянулось ещё мучительней. Мне с одной стороны хотелось, чтобы дед пришёл поскорее, да и всё уж как-нибудь разрешилось. А с другой стороны, я понимал, что ничего хорошего для меня с его приходом не предвидится. Начались угрызения совести, муки самонепонимания: «для чего я всё это затеял»? Возникали совершенно нелепые, но сладостные мысли, а вдруг письмо каким-нибудь волшебным образом образуется  где-то в пышных складках платья Веры Александровны? Или сама Вера Александровна провалится куда-нибудь вместе с платьем, в складках которого, увы, ничего нет. Или, что самое лучшее, «скотобес» этот сраный вдруг вспыхнет, да и сгорит дотла.
   Дед, столь ожидаемый, появился всё равно внезапно. Почему-то ни калитка не стукнула,ни щеколда не звякнула, и вдруг я уже увидел деда идущего по двору. Вид его абсолютно ничего хорошего не предвещал. Шёл он очень резво, как будто торо- пился на очень долгожданную встречу. И даже почти не хромал. Всё мне стало понят- но, но вместо того чтобы взмыть на печку, я с испугу нырнул под кровать и там, в пыльной глубине, уже понял, что совершил ошибку: если на печке деду взять меня было затруднительно, то из-под кровати он меня мог выковырять сравнительно легко. В этом случае единственная надежда была на бабушку.
- Матрён, ты как хочешь, а я его хозну! – заявил дед, едва переступив порог.
- Кого это «его»? – как будто не поняла бабушка.
- А тут ещё, что ли, кто есть? Да Ваську твоего!
- Ай, наврал опять?!
- А то нет! – дед явно был взвинчен и готов к карательным действиям. – Выставил меня посмешищем перед всем честным народом! Такое ощущение, что мне на шляпу наплевали! Выпороть сукина сына!
- Тебе бы только пороть! Дай тебе волю, наверное, запорол бы всех шомполами, – бабушка перешла в атаку. – А ещё преподаватель! Теллегент!
- Кого это всех! Я Ваську хочу выпороть! – не сдавался дед. – И не шомполом, а ремнём!
- Ты что, налётный, привязался к ребёнку! Ты себя лучше выпори, чтобы не болтался зря по всяким конторам…
   Далее шли, ставшие обычными, пререкательства: деду не терпелось приступить к экзекуции, а бабушка была решительно против. Я уже заранее знал, чем это кончит- ся, а потому лежал спокойно  и, от подкроватной скуки, выводил какие-то каракули на пыльном полу…
   А в своих детских предчувствиях я оказался прав: ничего не обломилось дедушке от этого мшелоимского «скотобеса». Все эти крысиные конторы, как будто специально создаются, чтобы чморить и гнобить собственный народ. И тут, наверное, со времён Владимира Красное Солнышко ничего не изменилось. Но, это уже другая история.
   


                П о с л е с л о в и е

   Все эти три истории объединяет одно нечто  общее: все как один, разыгранные мною, ребёнком,  взрослые, легко купились на внешне незатейливые  комбинации, потому что были внутренне напряжены. От меня они получили то, чего подсознательно очень желали или наоборот катастрофически боялись заполучить. Поэтому их жизненный опыт, проницательность и прочие доводы рассудка во многом  отключились и как бы легли в Прокрустово ложе определённой парадигмы. Это было, конечно, дело случая, стечения обстоятельств, но именно этим мне и удалось воспользоваться.
   Вот так часто бывает: истина и вымысел, правда и ложь меняются местами и делаются трудноразличимыми. Весь вопрос в том, а хотим ли мы их различать? Всех привлекает и прекрасно устраивает празднично разодетая ложь и лишь редким «извращенцам» требуется голая правда.

* Э.М.Ремарк "Три товарища."