Глава 21 Заключение

Смеющаяся гордость рек и озер

Глава 21

Заключение

Писатель: Цзинь Юн

Переводчик: Алексей Юрьевич Кузьмин

Лин-ху Чун не знал, сколько он пробыл без сознания, когда очнулся, голова болела так, будто действительно раскололась, в ушах громом гремело. Он очнулся в полной темноте, неизвестно в каком месте, с трудом попытался встать, но в теле совсем не было сил, он подумал: «Я умер, и меня в склепе захоронили» – от скорби и волнения вновь потерял сознание. Когда очнулся во второй раз, голову пронзила боль, но грохот в ушах ослаб, только почувствовал, что под ним что-то холодное и твердое, будто он лежит на железе, он пощупал рукой, и обнаружил, что под соломенной циновкой железо. Когда он двинул правой рукой, раздался легкий звон, и он почувствовал на своих руках ледяные оковы, он двинул левой рукой, и опять послышался легкий звон, и левая рука тоже оказалась закованной. Он и испугался, и обрадовался, а также разозлился – он не умер, но оказался закован в железо, он ощупал руки, скованные тонкой цепью, шевельнул ногами – они тоже оказались скованными. Он изо всех сил всмотрелся, но ничего не разглядел в кромешной мгле, подумав: «Когда я потерял сознание, я состязался на мечах с господином Жэнем, уж и не знаю, каков был тайный замысел «Четверых друзей с Цзяннани», но похоже, что я тоже попал в их темницу подо дном озера. Но не знаю, заключен ли я вместе с господином Жэнем». Тут же позвал: «Старый господин Жэнь. преждерожденный Жэнь». Позвал два раза – никакого ответа. Он заорал: «Преждерожденный Жэнь! Преждерожденный Жэнь!» – но в темноте метался только его взволнованный голос, он закричал еще громче: «Старший господин поместья, четвертый господин! Зачем вы меня здесь заковали? Скорее отпустите меня! Скорее отпустите меня!»
Но, кроме эха, никто не откликался. Его ужас превратился в гнев, он заорал, разрывая рот: «Мерзкие бессовестные старикашки, не победили в соревновании на мечах, решили заковать меня и не выпускать?» Подумав, что теперь он, как и господин Жэнь, будет всю жизнь сидеть тут под дном озера в железной тюрьме, в непроглядной мгле, тут же отчаялся, и у него на всем теле волосы встали дыбом.

Он чем больше думал, тем больше ужасался, снова закричал изо всех сил, разрыдался, он не знал, когда его лицо оказалось целиком залито слезами, сорванным голосом он кричал: « Вы, из сливового поместья, четверо... четверо полых собачьих преступников, Лин-ху Чун никогда не бывал в тюрьме, я.. я.. я вам глаза повыкалываю, я вам руки-ноги поотрубаю. Вот выйду из темницы...» Вдруг он запнулся, в его сердце раздался немой крик: «Я смогу выйти отсюда? Я смогу выйти из темницы? Старый преждерожденный Жэнь обладал такими навыками, а выйти не мог, я... как же я отсюда выберусь?» Он забеспокоился, всхлипнул, его несколько раз вырвало свежей кровью, и он снова потерял сознание. В полузабытьи он услышал потрескивающий звук, и тут же яркий свет ослепил ему глаза – он тут же очнулся, вскочил на ноги, но он был скован, сделал пару шагов – и рухнул на землю – ему показалось, что у него сломались четыре конечности и сто костей. Он был в темноте, и изо всех сил вглядывался в слепящий луч света, хоть глазам и было больно, но это был шанс выйти из бедственного положения, поэтому, он изо всех сил вглядывался в яркий свет, превозмогая боль.
Яркий свет лился из небольшого смотрового отверстия, он тут же вспомнил, что в камере господина Жэня тоже было точно такое же квадратное отверстие в железной двери, он оглянулся, и сразу понял, что находится в точно такой же темнице. Он тут же начал орать: «Скорее отпустите меня, Хуан-чжун Гун, Хэй-бай Цзы, противные собачьи преступники, обнаглели, выпустите меня».

Но только увидел, что в отверстие просунули большое деревянное блюдо, выставили около окошка, на блюдо поставили большую плошку риса, на рисе высилась горка овощей. Рядом поставили глиняный кувшин с кипятком. Увидев это, Лин-ху Чун рассердился еще больше, подумал: «Вы мне поесть прислали, точно решили меня здесь надолго упрятать». Громко разругался: «Четверо собачьих преступников, хотите убить – так убейте, хотите казнить – казните, нечего приходить сюда развлекать Большого Господина!»
[Здесь Лин-ху Чун называет себя Да Е – большой господин. Возвеличивание себя – признак грубой речи, тут он поносит своих собеседников, и отказывается от вежливого самоуничижения (позднерожденный).]
Но только увидел, что блюдо стоит, было ясно, что там ждут, когда он его примет. Он пришел в ярость, с силой ударил по подносу, все повалилось, кувшин и плошка разбились на мелкие осколки, а еда и кипяченая вода разлетелись во все стороны. Только тогда деревянное блюдо медленно убралось назад.

Лин-ху Чун в гневе бросился к окошку, и увидел там медленно поворачивающегося совершенно седого старика, которой в левой руке держал фонарь, а правой убирал деревянное блюдо. Старик был весь в глубоких морщинах, и раньше Лин-ху Чун его никогда не видел. Лин-ху Чун закричал: «Иди, позови Хуан-чжун Гуна, позови Хэй-бай Цзы, этих четверых собачьих преступников, пусть осмелятся выйти с большим Господином на смертный бой». Тот старик вовсе не отреагировал, согнул спину, изогнулся в пояснице, и поплелся вдаль. Лин-ху Чун закричал: «Эй, эй, ты меня слышишь?», – но старик и головы не повернул. Лин-ху Чун видел, как его силуэт свернул за угол, свет лампы померк, и он вновь погрузился в кромешную тьму. Прошло еще немного времени. он снова услыхал за дверью тихие звуки, услыхал, как закрывались деревянная и железная двери, в коридоре стало совсем черно, ни лучика света, ни ползвука.

У Лин-ху Чуна вновь закружилась голова, он с трудом сосредоточился, улегся на постель, и задумался: «У этого старика наверняка был строгий приказ не разговаривать со мной. Мне нет смысла ему кричать». Снова подумал: «Моя темница точь-в-точь похожа на камеру преждерожденного Жэня, похоже, что в Сливовом поместье темниц немало, уж и не знаю, сколько здесь содержится героев и хороших китайских парней. Я или узнаю новости о преждерожденном Жэне, или сумею связаться с товарищами по несчастью, может, подвернется случай выйти отсюда». Протянул руку и ударил по стене над кроватью, раздался глухой металлический звук – за перегородкой была не пустота, а материковая земля.
Он подошел к другой стене, ударил несколько раз, там был такой же глухой
 звук, он не отчаялся, сел на постель, ударил по задней стене, – звук был такой же. Он провел рукой по стене, внимательно простучал третью стену – за исключением двери, везде был такой же звук глухого подземелья. Там должны были быть еще камеры, по крайней мере, камера преждерожденного Жэня, но где они были, и на каком расстоянии – он не знал. Он оперся о стену, стал припоминать события до потери сознания, тщательно вспоминал, но припомнил только, что тот старейшина все быстрее орудовал мечом, кричал все громче, потом исторг вопль, пугающий Небо и потрясающий Землю, как у него закружилась голова, но как четверо друзей из Цзяннани его схватили, и как он был заключен в камеру, он уже не помнил.

Он подумал: «Эти четверо хозяев поместья с виду благородные утонченные люди, любят «цинь, ци, шу, хуа» – игру на цине, шашки, каллиграфию и живопись, а втайне – подлые негодяи. В боевом сообществе полно таких проходимцев, тут нет ничего удивительного. Удивительно то, что эти четверо искренне любят эти четыре направления искусства, тут притвориться не получится. Ту-би Вэн, когда написал на стене «Стихотворение генерала Пая», такое не каждый в воинском сообществе сможет сымпровизировать». Снова подумал: «Шифу всегда предупреждал: «Настоящие последователи зла хитры и мудры» – эти слова оказались верными – у этих четверых друзей из Цзяннани был такой хитрый план, что предвидеть и защититься было очень трудно». И тут он вскрикнул: «Ай-йо!», – и сердце его беспорядочно забилось: «А как же старший брат Сян? Неужели тоже попал в беду?» Подумал: «Старший брат Сян умен и изворотлив, похоже, что он заранее знал этих четверых, он все реки и озера исходил вдоль и поперек, он был знаменитым в колдовском учении правым посланником, он не попадется так легко в их ловушку. Если они его не поймали, он наверняка может найти способ спасти меня. Даже если меня засадили на сто саженей под землю, то брат Сян с его навыками, найдет способ меня вытащить». Подумав об этом, невольно успокоился, усмехнулся, и сказал сам себе: «Эх, Лин-ху Чун, Лин-ху Чун, вот такой ты взбалмошный, малодушный, и неумелый. Только что рыдал в предельном отчаянии, а вот если бы люди об этом узнали – каково бы тебе было сохранить лицо?»
На сердце полегчало, он медленно поднялся, почувствовал, что голоден и хочет пить, задумался: «Жаль, что я дал волю раздражительности, большую чашку риса и кувшин воды перевернул. Если не есть досыта, то, когда старший брат Сян придет меня спасать, откуда у меня возьмутся силы биться насмерть с этими четырьмя собачьими друзьями с Цзяннани. Хэ-хэ, неплохо, четыре собаки из Цзяннани! Такие подлые людишки, а назвались «Четыре друга из Цзяннани», куда это годится? Среди этих четырех собак из Цзяннани Хэй-бай Цзы самый невозмутимый, скрытный и коварный, наверняка все это дело он распланировал. Когда выйду отсюда, убью его первым. Дань-цин Шэн относительно честный, так и быть, пощажу его собачью жизнь, но вот всю его коллекцию прекрасного вина нельзя не выпить».
Едва подумал о прекрасной коллекции замечательных вин Дань-цин Шэна, так его жажда стала просто нестерпимой, он подумал: «Я не знаю, сколько был без сознания, что же старший брат Сян все не приходит спасать?» И вдруг задумался: «Ой, беда! Боевое искусство брата Сяна таково, что он легко разделается с четверыми собаками по очереди, но если те объединятся, то ему будет очень трудно. Даже если он соберет все силы, и убьет всех четверых, то найти вход в подземелье очень и очень нелегко. Кто может догадаться, что вход в подземную тюрьму находится под кроватью Хуан-чжун Гуна?»
Он почувствовал физическое изнеможение и упадок духа, лег на кровать, и вдруг вспомнил: «Преждерожденный Жэнь имел навыки уж не меньше, чем у брата Сяна, обладал мудростью и умениями, не сравнить с братом Сяном. Но он и другие тоже попали в эту ловушку, отчего же я думаю, что брат Сян обязательно победит? Да будь ты несравненным талантом, благородным мужем, но от явного оружия легко спрятаться, а от тайной стрелы трудно закрыться. Вот уже сколько времени прошло, а брат Сян так и не пришел на помощь, боюсь, он тоже не избежал несчастья». Он даже на время забыл про свою беду, беспокоясь о Сян Вэнь-тяне.
Так он в тревоге метался мыслями, и не заметил, как провалился в сон, проснувшись, снова изо всех сил вглядывался в кромешную тьму, не зная, сколько времени прошло. Он задумался: «В одиночку мне отсюда ни за что не выбраться. Если брату Сяну тоже не повезло, то кто придет мне на помощь? Шифу уже всем послал письма, что выгнал меня из школы, и никто из истинных кланов не явится меня спасать. Ин-ин, Ин-ин...» Едва подумал о ней, воспарил духом, сел, и начал размышлять:

«Она уже сказала Лао-тоу и другим, что желает убить меня, разумеется, мастера из «левых школ, боковых врат» не придут ко мне на помощь. Но она сама? Если она узнает, что меня здесь заточили, то непременно придет спасать. В левом пути полно людей, подчиняющихся ее приказам, ей достаточно несколько слов обронить, и тогда... хэ-хэ...» Тут он не выдержал, и внезапно рассмеялся, подумав: «Эта девушка очень стыдлива, специально дала такой приказ, чтобы никто не догадался, что она любит меня, так что, даже если она пойдет меня спасать, то никому об этом не скажет, пойдет одна, без помощников. Если кто-то узнает, что она отправилась меня спасать, боюсь, ему и жизнь не уберечь. Эх, девушки, что у них на уме, никто не может догадаться. Вот как сяошимэй...» Едва вспомнил о Юэ Лин-шань, как сердце вдруг заболело, его охватило отчаяние, он погрузился в горькие мысли: «С чего я взял, что кто-то придет меня спасать? Сейчас сяошимэй с младшим братом-наставником Линем, небось, «в зале поклоны совершают», свадьбу празднуют, даже если я выйду из заключения, к чему мне эта жизнь? Не лучше ли провести все свои дни здесь, в этой безвестности».

Подумав о том, что оказаться в этой тюрьме для него может, и к лучшему, внезапно успокоился, и вдруг ощутил самодовольство. Но его самодовольство продолжалось недолго, голод и жажда становились нестерпимыми, он вспомнил, как в прежние веселые дни в трактирах пил вино большими чашами, ел мясо огромными кусками, почувствовал, что оставаться всю жизнь в заключении не так уж и здорово, подумал: «Сяошимэй вышла за младшего брата-наставника Линя, что из того? Так или иначе, я и так людям достаточно жизнь испортил. Моя внутренняя сила исчерпана, я давно уже инвалид, великий лекарь Пин говорил, что мне не долго жить осталось, даже если сяошимэй захотела бы выйти за меня, я бы ее не взял, зачем мне ее делать на всю жизнь вдовой?»

Но глубоко внутри сердца он почувствовал: если бы Юэ Лин-шань в самом деле захотела выйти за него, он бы отказался, но она влюбилась в Линь Пин-чжи, и это разбило ему сердце. Лучше всего... лучше всего... но что было бы лучше всего? «Лучше всего было бы, чтобы все было как и прежде, чтобы ничего не происходило, чтобы они вместе по-прежнему тренировались с мечами возле водопада на горе Хуашань, чтобы Линь Пин-чжи не приходил на Хуашань, и мы с сяошимей вечно жили бы душа в душу всю жизнь. Эх, Тянь Бо-гуан, шестеро святых из Персиковой долины, младшая сестра-наставница И Линь...»
Он вспомнил о маленькой монашке И Линь с горы северная Хэншань, и на его лице появилась мягкая улыбка: «Что теперь с младшей сестрой-наставницей И Линь? Если она узнает, что я здесь заключен, наверняка будет сильно переживать. Ее наставница получила письмо от моего шифу, и разумеется, не даст ей пойти меня спасать. Но она может попросить своего отца хэшана Бу Цзе, а может быть, заодно и шестерых святых из Персиковой долины.
Эх, эти семеро совсем бестолковые, ничего не смогут сделать. Даже если они придут, помощи от них не дождешься. Вспомнив, какие они бестолковые, он невольно рассмеялся, когда он был с ними, то смотрел на них свысока, но сейчас мог только мечтать, чтобы они тоже оказались рядом с ним, если бы он услыхал их бестолковые препирательства, это было бы для него величайшим счастьем. он помечтал еще немного, и опять заснул. Он не знал сколько времени провел в кромешной темноте, но мало-помалу в квадратном окошке снова показался свет. Лин-ху Чун чрезвычайно обрадовался, тут же сел в постели, сердце его забилось:
«А вдруг, это идет мое спасение?» Но его радость была недолгой, он услыхал медленное шарканье, было ясно, что это тот самый старик с едой. Он опустошенно повалился навзничь, крича: «Позови этих четверых собачьих преступников, как они мне в лицо будут смотреть?» Звуки шагов приближались, свет горел все ярче, в квадратное отверстие просунулся деревянный поднос, на нем была большая миска риса и кувшин. Лин-ху Чун давно страдал от голода и жажды, он тут же прыгнул и схватил поднос. Старик отпустил поднос, повернулся и ушел. Лин-ху Чун закричал:
«Эй, эй, не торопись, я хочу тебя спросить». Но старик не обращал на него внимания, он неуверенно шлепал по мокрой грязи, и его шаги затихли вдали, а вместе с ними исчез и свет. Лин-ху Чун несколько раз ругнулся, взял кувшин, прильнул к нему ртом. В кувшине оказалась чистая вода. Он выпил ее одним духом, принялся за еду. На рисе была горка овощей, в темноте он разобрал, что это была репа, морковь и тоуфу. Так он пробыл в заключении дней семь или восемь, старик приносил еду и забирал пустую посуду, а также заполненный горшок для испражнений. Какие слова Лин-ху Чун не говорил, на лице у того не отражалось никаких эмоций. Однажды Лин-ху Чун, принимая поднос, задержал его, и закричал: «Ты почему со мной не разговариваешь? Ты меня видишь, или нет?». Старик ткнул пальцем в свои уши, покачал головой, показывая, что глух, а затем широко раскрыл рот. Лин-ху Чун замер от ужаса, увидев, что во рту у старика болтается только половина отрезанного языка, это было ужасно. Он крикнул: «А, тебе язык отрезали? Это сделали четверо преступников из сливового поместья?» Но старик ничего не отвечал, медленно протащил поднос сквозь отверстие, было ясно, что он не слышит, что говорит Лин-ху Чун, а если бы и слышал, то все равно ничего не мог бы сказать.

Лин-ху Чун пришел в ужас, дождался, когда старик отойдет подальше, и только тогда принялся за еду, но вид старика с отрезанным языком все равно стоял у него перед глазами. Он с ненавистью произнес: «Вот какие злобные эти четверо псов из Цзяннани. Лин-ху Чун не может отсюда выбраться, ну и ладно, но когда выйду, одному за другим отрежу языки, проколю уши, выколю глаза...»

Тут у него в памяти как вспышкой полыхнуло: «Не иначе это те люди... те люди...» Он вспомнил, как ночью около храма царя лекарств выколол глаза пятинадцати бойцам, и с тех пор ничего не знал о их судьбе. «Неужели они заточили меня сюда, чтобы отомстить за тот день?» Подумав об этом, он издал долгий вопль, и большая часть накопленной в нем злости тут же рассеялась: «Я ослепил пятнадцать человек, они решили отомстить, это так и полагается».

Его гнев постепенно успокоился, и дни стали тянуться не так тяжело. В темноте не различались день и ночь, он и не знал, сколько дней провел в заключении, но дни становились все теплее, и он вспомнил, что пришло лето. В маленькой каморке не было и ветерка, духота становилась невозможной. Руки и ноги были закованы в цепи, он стянул на них свою рубашку и штаны, свернул драный коврик, и голым телом лег на железную кровать. Тут он почувствовал прохладу, с него перестал литься пот, и он уснул. Во сне он прижимался к железной кровати, стараясь найти место попрохладнее, почувствовал под рукой вырезанный на железе узор, но сон был крепким, и он не придал этому значения.
Он выспался в свое удовольствие, проснувшись, почувствовал себя очень бодрым. Прошло не так много времени, и старик снова принес еду. Лин-ху Чун проникся к нему сочувствием, каждый раз, принимая от него деревянный поднос, пожимал его кисть руки, или легонько похлопывал по тыльной стороне кисти, стараясь выразить благодарность, и так же поступил в этот раз. Он принял поднос, и, поворачиваясь, в мерцающем свете лампы заметил у себя на кисти выдавленные иероглифы: «Во-син в заключении».
Он изумился, не понимая, откуда взялись эти четыре иероглифа, поколебался, затем быстро поставил поднос, и ринулся к постели. Оказывается, она была сплошь исписана мелкими иероглифами. Он тут же понял, что они были написаны уже давно, но из-за циновки он не мог их обнаружить. Вчера он голый лег на кровать без циновки, и вырезанные иероглифы отпечатались на его тыльной стороне кисти, когда она оказалась к ним прижата во сне. Он потрогал руку, и не удержался, прыснув со смеху, ощущая выпуклости иероглифов под рукой. Иероглифы были размером с медную монетку, отпечатались очень глубоко, но почерк был весьма небрежный.
В это время принесший еду старик ушел уже очень далеко, и камера погрузилась во мрак. Он сделал большой глоток воды, не в состоянии приняться за пищу, протянул руку к изголовью кровати, и медленно стал нащупывать на железной доске иероглиф за иероглифом, постепенно начиная читать: «Старый муж всю жизнь радовался злым деяниям, убивал людей без счета и разбора, заключен на дне озера, должен держать ответ за содеянное. Но вот теперь старый муж Жэнь Во-син в заключении...»
Дочитав до этого места, он подумал: «Оказывается, эти четыре иероглифа: «Во-син в заключении», с этого места отпечатались». Он продолжил читать на ощупь, там было написано: «... в этом месте, хоть и обладает «проходящим сквозь Небо и проникающим в Землю» волшебным искусством, но обречен сгнить здесь, ничтожные людишки не знают могущества старого мужа, и это очень досадно».

Лин-ху Чун остановился, подняв руку: «Старый муж Жэнь Во-син! Старый муж Жэнь Во-син! Написавшего эти иероглифы человека звали Жэнь Во-син. Оказывается, его фамилия Жэнь, уж и не знаю, может быть, он как-то связан со старым преждерожденным Жэнем?» Снова подумал: «Я не знаю, как давно была построена эта подземная тюрьма, может быть, выгравировавший эти иероглифы человек ушел из этого мира сотни лет назад». Продолжил читать на ощупь, там было написано: «Поэтому старый муж передает здесь самую суть своего учения, оставляет эту книгу, чтобы потомки, овладев этим, прошли вдоль и поперек всю Поднебесную, тогда старый муж погибнет не напрасно. Первое, сидячая медитация...» И после этого были выгравированы методы регулирования энергии. После того, как Лин-ху Чун овладел «Девятью мечами Ду Гу», в боевом искусстве ему нравились только методы фехтования, к тому же у него совершенно не было внутренней силы, так что, прочитав эти два иероглифа «сидячая медитация», он очень разочаровался,  только и надеялся, что дальше пойдет учение о чудесных методах меча, он бы посвятил себя этому развлечению, чем дальше, тем более смутными становились надежды на избавление, а проводить дни в скуке было нестерпимо. Он продолжал скользить пальцами, но дальше шли иероглифы «дыхание», «Концентрация сознания в киноварном поле», «перемещение энергии в золотой колодец», «жэнь-май» [«переднее-срединный меридиан», канал энергии ци], и другие методы по работе с внутренней энергией, проскользив пальцами до самого конца, он так и не нащупал нигде иероглифа «меч».

Он был несколько разочарован: «Какое еще «проходящее сквозь Небо и проникающее в Землю» волшебное искусство? Любое гунфу – отлично, но вот тренировать внутреннее усилие я не могу – едва двину «внутреннее дыхание», так сразу в груди энергия и кровь начинают клокотать и переворачиваться. Мне тренировать нэйгун – все равно, что искать дополнительных горестей. Перевел дух, и уселся за еду, размышляя: «Что за человек был этот Жэнь Во-син? Его энергия весьма свирепая, «пронзает Небо и Землю», «проходит вдоль и поперек всю Поднебесную». Похоже, ему в мире не было равных противников. Оказывается, эта тюрьма была специально создана для заточения высочайших мастеров боевого искусства».  Сперва, обнаружив выгравированные на постели надписи, он воодушевился, но сейчас это оказалось совсем не интересным, он подумал: «Да, в древности были шутники, уж лучше бы мне не находить эти записи». Но вновь задумался: «Если этот Жэнь Во-син действительно был так хорош, как хвастался, обладал таким гунфу, то как он очутился в этой тюрьме, не имея возможности выйти? Видать, эта тюрьма в самом деле предельно секретная, попадешь сюда, только и остается, что потихоньку умирать». И он перестал размышлять о надписях на железной кровати.

Когда в Ханьчжоу приходит жара, весь город становится похож на решето для паровой варки пампушек. Подземная тюрьма не была освещена солнцем, изначально была сумрачным влажным местом, но, во-первых, там не было ни малейшего ветерка, во-вторых – было очень сыро, и сидеть там было изнурительно. Лин-ху Чун каждый день валялся без одежды на железной кровати, постоянно натыкался рукой на выгравированные иероглифы, и, сам того не желая, многое запомнил. Однажды он задумался: «Где-то сейчас шифу, шинян и сяошимэй? Вернулись уже на Хуашань или нет?» Вдруг услыхал вдалеке звук шагов, легких и быстрых, не похожих на шарканье старика, приносящего еду. Он уже давно находился в заключении, уже не надеялся так пламенно, что кто-то придет его спасать, но услыхал эти шаги – потрясение и радость перемешались в нем. Сперва он хотел вскочить, но от потрясения силы оставили его, он лежал на кровати, и не мог пошевелиться. А шаги слышались уже у самой двери.

Тут человек за дверью произнес: «Старый господин Жэнь, сегодня такой жаркий день, как твое драгоценное здоровье?»

Лин-ху Чун сразу узнал голос Хэй-бай Цзы, если бы тот пришел несколько месяцев назад, Лин-ху Чун наверняка бы начал ругать его, «разрывая рот», он бы ему сказал множество обидных слов и ядовитых насмешек, но он провел в заключении столько дней, что его ненависть рассеялась, он стал намного спокойнее, к тому же подумал: «Почему он называет меня старым осподином Жэнем? камеру перепутал?» Промолчал, и отвечать не стал. Тут Хэй-бай Цзы продолжил: «Тоько одна фраза, я каждые два месяца прихожу спрашивать. Сегодня начало седьмого месяца, я снова спрашиваю об этом, старый господин ответит мне, или нет?» Голос его был очень почтительным.

Лин-ху Чун втайне посмеивался: «Этот человек действительно камерой ошибся, называет меня старым преждерожденным Жэнем, как можно быть таким тупым?»

И тут же его пронзило потрясение: «Среди четырех хозяев Сливового поместья, Хэй-бай Цзы явно самый умный и проницательный. Если бы это были Ту-би Вэн, Дань-цин Шэн, они бы еще могли ошибиться камерой. Но как может ошибаться Черно-белый Мудрец? Тут должна быть какая-то причина». И он снова промолчал. Тут Хэй-бай Цзы продолжил: «Старый господин Жэнь, ты же великий герой нашего времени, не горестно тебе гнить заживо в этой тюрьме? Только пообещай мне одну вещь, даю тебе слово, веское, как гора – помогу тебе выйти отсюда». Сердце у Лин-ху Чуна так и запрыгало, мысли смешались, он так и не ухватился за ниточку, ведущую к пониманию слов Хэй-бай Цзы, как тот продолжил: «Старый господин, в конце концов, согласен, или нет?»

Лин-ху Чун понимал, что у него появился шанс выйти отсюда, неважно, что противник имел какое-то дурное намерение, в сравнении с этой не смертью ни жизнью, этим заточением это все же было лучше, но он боялся неверным словом упустить свой шанс, и предпочел еще раз промолчать. Хэй-бай Цзы вздохнул: «Старый господин Жэнь, почему ты молчишь? В прошлый раз этот малец Фэн приходил соревноваться с тобой на мечах, ты перед моими тремя братьями смолчал, ни словом не обмолвился о моем предложении, проявил милость. Я думал, что после поединка на мечах ты вспомнишь былые подвиги, разве в твоем сердце не поднялась былая гордость? Снаружи – целый мир между Небом и Землей, ты выйдешь из заключения, во всей Поднебесной среди женщин и мужчин, старых и молодых – кого захочешь убить – того и убьешь, никто не сможет оказать тебе сопротивления, разве это не безумно весело? Только пообещай мне одну вещь, с тебя и волосок не упадет, ну почему ты отказываешься целых двенадцать лет?»

Лин-ху Чун слышал, что тот говорит искренне, точно считает его старым господином Жэнем, у него в сердце появились сомнения, но стоило бы ему раскрыть рот, и все пошло бы прахом, так что он набрался терпения, и не произнес ни звука. Хэй-бай Цзы продолжил:  «Старый господин такой упрямый, уж лучше мне прийти еще через два месяца». Внезапно он легонько рассмеялся: «Старый господин в этот раз ни разу меня не обругал, похоже, есть некоторые перемены. Эти два месяца прошу старого господина еще раз хорошенько подумать». Сказав, повернулся, и пошел прочь. Линху-чун заволновался, если тот уйдет, то ему еще два месяца проводить свои дни в полной темноте, зачем ждать еще? Подождал, пока тот сделает несколько шагов, понизил голос, постарался сделать его грубее: «Так о каком деле ты меня просишь?» Хэй-бай Цзы развернулся, подбежал к отверстию, его движения были предельно быстрыми он дрожащим голосом произнес: «Ты... ... ты согласен?»

Лин-ху Чун отвернулся к стене, закрыл рот руками, и невнятно произнес: «Согласен на что?» Хэй-бай Цзы ответил: «Вот уже двенадцать лет я шесть раз в год прихожу сюда, упрашиваю тебя о согласии, почему старый господин спрашивает очевидное?» Лин-ху Чун кашлянул и произнес: «Я забыл». Хэй-бай Цзы сказал: «Я прошу старого господина передать мне тайну великого метода, после того, как ничтожный изучит, разумеется, выпустит старого господина». Лин-ху Чун подумал: «Он в самом деле считает меня старым господином Жэнем? Или у него есть более глубокий тайный план?» Не в силах понять загадку, он только пробормотал что-то нечленораздельное, даже сам не понял, что пытался сказать, Хэй-бай Цзы тем более ничего не понял, переспросил: «Старый господин согласен или нет?» Лин-ху Чун сказал: «Не могу тебе доверять, не попадусь на твою уловку». Хэй-бай Цзы спросил: «Старый господин какие гарантии требует от ничтожного, чтобы поверить?»

Лин-ху Чун ответил: «Уж ты сам скажи». Хэй-бай Цзы произнес: «Старый господин беспокоится, что ничтожный, после того, как получит передачу учения великого метода, «съест свои слова», и не выпустит старого господина, так? Это препятствие ничтожный уже уладил. Старый господин может мне доверять». Лин-ху Чун спросил: «Как уладил?» Хэй-бай Цзы сказал: «Прошу старого господина ответить: он согласен?» Его голос выдавал отчаянную радость. Лин-ху Чун лихорадочно соображал: «Он просит меня передать ему секретное великое учение, но где мне взять это секретное великое учение, чтобы передать? Нет, лучше послушаю сперва, как это он так все уладил. Если он в самом деле может выпустить меня отсюда, я прочитаю ему указания, процарапанные на железе, пригодятся они ему или нет, сначала попробуем, а потом посмотрим».

Хэй-бай Цзы не дождался ответа, и заговорил: «После того, как старый господин передаст мне великий метод, я как раз стану его учеником. В данном учении обман учителя и истребление предков всегда карались казнью сдирания кожи заживо, уже много сотен лет никто не мог этого избегнуть. Как ничтожный осмелится не выпустить старого господина?». Лин-ху Чун хмыкнул: «Вот оно как. Через три дня приходи слушать меня». Хэй-бай Цзы обрадовался: «Старый господин сегодня дал согласие, к чему проводить в темнице лишние три дня?» Да он еще нетерпеливей меня, но пусть еще три дня потерпит, поглядим, каковы его тайные планы». Тут он тяжело хмыкнул, показывая, что сердится, Хэй-бай Цзы воскликнул: «Слушаюсь! Слушаюсь! Через три дня ничтожный еще раз придет к старому господину просить указаний». Лин-ху Чун вслушивался, как он уходит, приник к двери, переполняемый противоречивыми мыслями: «Неужели он в самом деле по ошибке принимает меня за старого преждерожденного Жэня? Этот человек столь хитроумен, как он мог так грубо ошибиться?»

Вдруг он предположил: «Не иначе, Хуан-чжун Гун догадался о его тайне, и тайно пересадил старого преждерожденного Жэня в другую камеру, а меня поместил в эту?
Неплохо, этот Хэй-бай Цзы ходит сюда двенадцать лет, раз в два месяца, наверняка его обнаружили. Наверняка это Хуан-чжун Гун устроил ловушку». Но вдруг вспомнил фразу Хэй-бай-цзи: «В данном учении обман учителя и истребление предков всегда карался казнью сдирания кожи заживо, уже много сотен лет никто не мог этого избегнуть». Он подумал: «Данное учение? Что за учение? Неужели это колдовское учение, не иначе, как этот Жэнь и четверо собак из Цзяннани принадлежат к колдовскому учению? И не могу взять в толк, какого черта они меня в эту тюрьму засунули».

Едва подумал об этих двух иероглифах «Колдовское учение», почувствовал, что тут полно тайн, понять трудно, и не стал долго размышлять, сосредоточившись на двух вопросах: «Предложение Хэй-бай Цзы истинное, или это обман? Он придет через три дня, что ему отвечать?» Гадал и так, и этак, в голову лезли самые странные мысли, понял, что даже если голову расколоть, то понять это не удастся, и с этим уснул. Когда он проснулся, голова оказалась ясной, он прикинул: «Двенадцать лет преждерожденный Жэнь не отвечал ему согласием, разумеется, он знал, что соглашаться нельзя. Он такой человек, разве не понимал своей выгоды от сделки?» И тут же подумал: «Старый преждерожденный Жэнь упрямо отказывался дать обещание, но я-то не старый преждерожденнный Жэнь, что тут невозможного?» Он понимал, что в этой сделке есть нечто неподобающее, в ней скрывалось какое-то коварство, но хотелось выйти из заключения как можно скорее, раз подвернулся случай, он уже никакие опасности не брал в голову, и тут же решился: «Через три дня Хэй-бай Цзы снова придет, я дам ему согласие, буду передавать ему методы управления энергией, выгравированные на железе, посмотрю, как он отреагирует, и буду действовать по обстоятельствам».

Он стал на ощупь учить надпись на железе, проговаривая ее про себя, размышляя: «Я должен читать вслух без запинки, когда буду его учить, буду говорить наизусть, так он ничего не заподозрит. Только мой голос не похож на голос преждерожденного Жэня, нужно изо всех сил стараться говорить басом. Точно, я два дня покричу со всех сил, потом буду хрипеть, так он ничего не заподозрит. И он начал кричать заклинание вслух, во все горло, зная, что темница защищена двойными дверями, и тут можно хоть петарды взрывать, снаружи все равно ничего не будет слышно. Он и кричал, и ругал четырех собак Цзяннани, пел песни и арии из спектаклей, когда заканчивал, начинал сначала, охрип, рассмеялся, и снова стал учить устное наставление с железной доски. Вдруг он прочитал такую фразу:
«Следует опустошить киноварное поле [киноварное поле, дань тянь – область в нижней части живота, считается местом, где содержится запасенная энергия-ци], как пустой сундук, подобно бездонной пропасти, опустошить, как огромное хранилище, как водохранилище, куда можно будет закачать воду. Если есть внутреннее дыхание, надо перевести его в канал Жэнь-май, и рассеять в активных точках. Он уже скользил несколько раз по этим иероглифам, но в то время у него в сердце было отвращение к тренировкам внутренней энергии, он скользил по словам, не беря их в голову. Но сейчас он изумился: «Когда шифу обучал нас нейгун, основной идеей было то, что киноварное поле надо заполнять, сосредотачиваясь на внутреннем дыхании в киноварном поле, и чем больше энергии запасено, тем больше мощь. Почему в этом поучении говорится, что киноварное поле следует опустошать, а внутреннее дыхание уводить оттуда. В любой школе так не тренируются, может быть, это насмешка над людьми? Ха-ха, этот Хэй-бай Цзы такой бесстыжий, передам ему это учение, разыграю его, почему бы и нет?»

Скользя пальцами по железной доске, медленно и внимательно вчитывался. Первые сто иероглифов объясняли, как рассеивать энергию, как преобразовывать свою внутреннюю силу, чем больше читал, тем больше изумлялся: «Откуда в Поднебесной нашелся такой тупой человек, чтобы всю жизнь потратить горькие тренировки, чтобы выдумать такой метод внутренней силы? Не иначе, как он хотел с собой так покончить? Но если хочешь себя убить – так возьми меч, и полосни по шее, к чему такую канитель разводить? На что годен этот мучительный и трудный метод рассеивания и превращения энергии? Похоже, что этот метод вообще неосуществим». Чем больше думал, тем больше раздражался, вертя туда и сюда фразы из поучения: «Киноварное поле содержит энергию, рассеивай ее в жэнь-май, пусть он станет полым, как бамбук, как глубокая бездна...»

Почитал немного, в сердце появился гнев, он стал бить по кровати и ругаться: Мать твою, этот человек от заключения разъярился, решил такую шутку над людьми разыграть». Поругался немного, и заснул. В о сне ему пришло сновидение, будто он в соответствии с поучением на железной доске, рассеивает энергию киноварного поля в канал жэнь-май, оттуда она под давлением устремляется в четыре конечности и сто костей, и ему становится невыразимо комфортно. Прошло некоторое время, он был в забытьи – и спал, и не спал, будто уже проснулся, и не проснулся, почувствовал, что энергия из китноварного поля и вправду ушла в канал жэнь-май, и тут жде подумал: «Ай-йа! Беда! Так из меня вся энергия выйдет, разве я в инвалида не превращусь?» Испугался и сел в постели, Внутренним дыханием погнал энергию обратно из канала жэнь-май, но почувствовал как кровь и энергия начали клокотать, голова закружилась, и прошло довольно долгое время, прежде чем он снова собрался с духом. Внезапно он вспомнил одну вещь, и потрясение смешалось с радостью: «Мои раны трудно излечимы, все из-за того, что в теле накопились враждующие энергии «шестерых святых из Персиковой долины» и хэшана Бу Цзе – даже Пин И-чжи не смог вылечить. Наставник Фан Чжэн из храма Шаолинь говорил, что можно выучить трактат о преобразовании сухожилий И Цзинь Цзин, и только тогда можно будет шаг за шагом рассеять эти враждующие энергии. Но эти тайные методы на железной доске разве не учат рассеивать внутреннюю энергию? Ха-ха, Лин-ху Чун, ты такой тупой человек, другие люди боятся потерять внутреннюю силу, а ты боишься, что не сможешь от нее избавиться. Вот же тебе этот секретный метод, тренируй его, что может быть лучше?» Он понял, что только что во сне практиковал эту тренировку, ведь о чем думаешь днем, приходит ночью в виде сновидений. Он бодрствуя, непрерывно повторял поучения, заснув, непроизвольно начал практиковать этот метод, но в конце концов проснувшись, спутался, перестал следовать наставлениям. Он приободрился, еще раз прочел и повторил формулировки, понял их сердцем, после этого сел, поджав ноги, и начал практику. Тренировался одну стражу, и почувствовал, что долгое время пребывавшие в киноварном поле чужеродные энергии начали понемногу рассеиваться в канал жэнь-май, хоть он и не мог быстро изгнать их из тела, но переворачивание и бурление стали заметно слабее. Он встал и запел песню, но голос был сорван, и выходило неприятно для слуха, оказывается, его недавние старания дали результат, и он подумал: «Жэнь Во-син, а Жэнь Во-син! Ты оставил эти методы для убийства людей. Откуда тебе было знать, что на меня они окажут благотворное воздействие. Если ты умер, но узнал, то у тебя от возмущения борода должна встать дыбом! Ха-ха, ха-ха!»

Так, ни на миг не прерываясь, практиковал рассеивание энергии, еще потренировался, и почувствовал, что ему стало значительно лучше, и он подумал: «Когда я рассею энергии шестерых святых из Персиковой долины, и хэшана Бу Цзе, то займусь тренировками нэйгун нашей школы, которые передавал шифу. Хоть и придется начинать с самого начала, нужно будет потратить много времени, пожалуй, займусь прямо сейчас. Пока брат Сян не пришел спасать меня, разве это место не подойдет для тренировок?» Внезапно подумал: «Раз шифу изгнал меня из Хуашани, к чему мне изучать Хуашаньский нэйгун? В воинском сообществе множество направлений внутренней работы, что мешает мне изучать нэйгун у брата Сяна, или Ин-ин?» В сердце прошла волна уныния, затем волна воодушевления. В этот день, поев, он продолжил тренировку, только чувствовал невыразимое словами блаженство, и невольно рассмеялся. И тут внезапно за дверями раздался голос Хэй-бай Цзы: «Здравствуйте, преждерожденный, позднерожденный за дверью ждет уже довольно давно». Оказывается, третий день уже настал нежданно-негаданно, Лин-ху Чун настолько глубоко погрузился в тренировку по рассеиванию энергии, что даже приход Хэй-бай Цзы остался незамеченным. Хорошо еще, что его голос был охрипшим, и не вызвал подозрений, и он снова рассмеялся. Хэй-бай Цзы произнес: «Преждерожденный сегодня выглядит очень довольным, может быть, примет ученика во врата учения?» Лин-ху Чун подумал: «Я соглашусь принять его в ученики, передам ему это гунфу? Он едва откроет дверь, сразу же обнаружит, что я – Фэн Эр-чжун, а вовсе не какой-то там преждерожденный Жэнь, разумеется, наш договор будет расторгнут. К тому же, если я передам ему гунфу преждерожденного Жэня, после того, как Хэй-бай Цзы им овладеет, то скорее всего, это станет причиной его смерти, как если бы в пищу добавили яд. Ладно, раз он мне в пищу яд не подложил, а это было бы легко, как ладонь перевернуть, ну, выучит он заклинание, и как он меня отсюда выпустит? Преждерожденный Жэнь двенадцать лет не давал согласия, значит, были причины».

Хэй-бай Цзы не дождался ответа, и произнес: «После того, как преждерожденный передаст учение, ученик возьмет прекрасное вино и жирную курицу, с почтением преподнесет». Лин-ху Чун был в заточении очень долго, ел только овощи и тоуфу, едва услыхал «прекрасное вино и жирная курица», у него с губ слюна закапала, он сказал: «Хорошо, ты сперва давай вино и курицу, я съем, в сердце возрадуюсь, и передам тебе часть гунфу». Хэй-бай Цзы быстро произнес: «Хорошо, я пойду за вином и курицей. Но сегодня уже не удастся, только завтра представится благоприятный случай преподнести». Лин-ху Чун спросил: «отчего это сегодня не удастся?» Хэй-бай Цзы ответил: «Чтобы войти сюда, необходимо пройти через спальню старшего брата, нужно дождаться, чтобы тот вышел, и только тогда... только тогда...»

Лин-ху Чун понимающе хмыкнул, ничего не сказав.
Хэй-бай Цзы беспокоился, что его брат вернется, не осмелился мешкать, попрощался, и ушел. Лин-ху Чун подумал: «Как бы добиться, чтобы Хэй-бай Цзы вошел в камеру, да и убить его? Этот человек хитер и изворотлив, в ловушку не полезет. Кроме того, если не разорвать цепи на руках и ногах, то даже если и убить Хэй-бай Цзы – это не поможет отсюда выбраться». В голове пронеслась мысль, он с силой схватился правой рукой за запястье левой, и начал рвать на себя железную цепь. О том, чтобы разомкнуть кольца цепи, можно было и не думать, но неожиданно наручье на левом запястье раскрылось, и левая рука освободилась от цепи.

Это было так неожиданно, что он и обрадовался, и испугался. Ощупал кандалы – оказалось, на них был тонкий разрыв. Но если бы его внутренняя сила не была рассеяна, то, пусть и был бы пропил, но стоило бы ему применить силу, как голова бы закружилась, и он потерял бы сознание, но открыть бы не смог. Сейчас его внутренняя сила была рассеяна, энергия шестерых святых из Персиковой долины и хэшана Бу Цзе преобразовалась в его канале жэнь-май, и его мускульная сила естественным образом возросла. Он осмотрел наручень на правом запястье – там оказался тонкий разрыв. Он неоднократно касался его раньше, но и подумать не мог, что в этом месте кандалы можно разогнуть. Он взялся левой рукой за наручень правой, и правое кольцо тоже разогнулось, потом он ощупал кандалы на ногах – там тоже были разрывы. Он напряг все силы, разогнул их по очереди, устал так, что весь покрылся потом, и никак не мог восстановить сбитое дыхание. Оковы теперь лежали на земле, и его тело было свободно. Он был весьма удивлен: «Почему на каждом кольце кандалов были разрывы? Такая цепь разве могла удержать человека?»

На следующий день, когда старик принес еду, в свете фонаря Лин-ху Чун разглядел, что на краях разрывов есть следы тонкой пилки – было очевидно, что кто-то перепилил все четыре кольца кандалов тончайшей пилой. Внутренний спил поблескивал, не затронутый ржавчиной, значит, пилили совсем недавно. Но зачем же было распиленные кандалы на его руках и ногах смыкать обратно? «Наверняка кто-то втайне помог мне. Эта тюрьма секретная, постороннему сюда не попасть, значит, мне помог кто-то из хозяев поместья. Похоже, ему не нравились козни остальных, и поэтому, пока я был без сознания, он перепилил мне кандалы. Этот человек не хочет открыто враждовать с остальными людьми в поместье, поэтому он ждет случая, чтобы дать мне сбежать», – подумав об этом, воодушевился, начал размышлять: «Вход в подземелье проходит через спальню Хуан-чжун Гуна,  он имел массу времени для действий, не стал бы тянуть так долго. Хэй-бай Цзы, разумеется, не в счет. Ту-би Вэн и Дань-цин Шэн – из этих двоих Дань-цин Шэн мне приятель по выпивке, относится иначе, чем остальные, восемь или девять из десяти, что это он». Еще раз задумался, что он завтра скажет Хэй-бай Цзы, и решил: «Наболтаю ему чего попало, обману ради вина и мяса, научу его поддельному гунфу, почему бы и нет?»
Но тут же подумал: «Дань-цин Шэн в любое время может прийти спасать меня, нужно как можно быстрее выучить наизусть наставление». Он стал ощупывать запись, читая вслух, и запоминая в сердце. Раньше он не особенно старался удержать в памяти текст, но теперь нужно было запомнить его без единой ошибки. Однако это было нелегко. Иероглифы были написаны небрежно, он плохо знал скоропись, некоторые скорописные иероглифы так и не смог разобрать, только изо всех сил запоминал порядок черт, чтобы потом восстановить текст. Он понимал, что в этом высочайшем гунфу даже ошибка в один иероглиф может привести к тому, что вместо пользы выйдет только вред, а победа обратится в поражение. Когда он выйдет отсюда, найдется ли у него шанс сравнить выученное с оригиналом? Остается только выучить все без единой ошибки. Он прочитывал раз за разом, уж и не знал, сколько раз повторил, и только выучив наизусть, успокоился, и заснул.

Во сне ему приснилось, что Дань-цин Шэн выпускает его из тюрьмы, он проснулся, и обнаружил, что это только «грёзы о царстве Нанькэ», но духом не упал, подумав: «Он сегодня не придет спасать, значит, еще не время, но скоро шанс представится». Подул о том, что эти поучения на железной кровати для него очень полезны, но другим могут принести великий вред, если потом другой человек попадет в темницу, а это наверняка будет хороший человек, нельзя позволить ему попасть на обман Жэнь Во-сина. Он повторил текст на ощупь еще несколько раз, взял валяющийся без дела наручень кандалов, и затер им десяток иероглифов из середины текста. В этот день Хэй-бай Цзы так и не пришел, но Лин-ху Чун не стал обращать на это внимания, заучивая рифмованное правило, и тренируясь без перерыва. Прошло еще несколько дней, но Хэй-бай Цзы так и не появлялся. Лин-ху Чун ощущал, что в его тренировках имеется прогресс, чужеродные энергии были вытеснены из киноварного поля и на шесть - семь частей из десяти рассеяны в каналах жэнь-май и ду-май, он чувствовал, что нужно только неотступно продолжать тренировки, и чужеродные энергии будут выведены полностью.

Каждый день он десяток раз повторял рифмованное наставление, стер оставшиеся на железной доске иероглифы, чувствовал, что его сила и энергия возрастают, когда стирал иероглифы железными кандалами, совсем не почувствовал, что потратил силы и энергию. Так прошел еще один месяц с небольшим, он, хоть и находился под землей, но почувствовал, что жара идет на спад, решил: «Судьбой было предопределено, если бы я попал в темницу зимой, то никак бы не смог обнаружить надпись. Может быть, в конце лета Дань-цин Шэн придет спасти меня». Только подумал об этом, как услыхал вдалеке шаги Хэй-бай Цзы.

Лин-ху Чун лежал на кровати, тут же отвернулся к стене, и услыхал, как, подойдя к двери, Хэй-бай Цзы позвал: «Жэнь... Старый преждерожденный Жэнь, уж прости меня. Этот месяц с небольшим мой старший брат не выходил из покоев. Ничтожный каждый день переживал, надеялся передать тебе весточку, но никак не получалось. Ты... твое старейшество ни в коем случае не ругай меня за это!» – и из отверстия в двери донесся аромат вина и курицы. Лин-ху Чун так давно и капли вина во рту не держал. как ему было удержаться? «Давай сюда вино и курицу, а поговорим потом!» Хэй-бай Цзы ответил: «Слушаюсь, слушаюсь. Преждерожденный согласен передать мне секретное волшебное искусство?»

Лин-ху Чун произнес: «Каждый раз приноси три цзиня вина и одну курицу, а я буду давать тебе четыре фразы рифмованных наставлений. Когда я выпью три тысячи цзиней вина и съем тысячу куриц, то рифмованное наставление будет передано тебе целиком». Хэй-бай Цзы сказал: «Так будет слишком медленно, очень долгое время уйдет. Давай сделаем так – позднерожденный будет приносить по шесть цзиней вина и две курицы, а преждерожденный будет передавать по восемь фраз, можно?» Лин-ху Чун рассмеялся: «Уж слишком ты жаден, но пойдет. Давай, давай!» Хэй-бай Цзы просунул в отверстие поднос, на нем был чайник вина и жирная курица.

Лин-ху Чун подумал: «Пока я не передал тебе рифмованные наставления, ты меня не отравишь». Схватил чайник с вином, и с бульканьем начал пить. Это вино вовсе не было выдающимся, но сейчас оно ему показалось великолепным, даже турфанское вино четырех прогреваний Дань-цин Шэна не могло бы быть лучше, он за один раз выпил половину чайника, затем оторвал ножку курицы, и вгрызся в нее, и в один миг начисто прикончил и вино, и курицу, похлопал себя по животу, и похвалил: «Хорошее вино!»

Хэй-бай Цзы рассмеялся: «Старый господин съел жирную курицу и выпил прекрасное вино, прошу передать наставления». Лин-ху Чун понял, что тот не собирается проводить ритуал поклонов учителю, ограничившись вином и курицей, и решил что раз этого не было в начале, то не стоит и напоминать, произнес: «Хорошо, эти четыре фразы устных наставлений запоминай хорошенько: «Восемь чудесных каналов, в них внутреннее дыхание, собираются в киноварном поле, соединяются в перикарде». Ты понял уже?» На железной доске было написано: «Внутреннее дыхание киноварного поля, рассеивается в четыре конечности, энергия перикарда, распределяется в восемь каналов». Он специально изменил смысл. Хэй-бай Цзы едва услыхал, ему показалось, что в этом высказывании нет ничего удивительного, именно так и тренируют энергию в обычных школах, произнес: «Эти четыре фразы ничтожный уже запомнил, прошу преждерожденного передать еще четыре».

Лин-ху Чун подумал: «Эти четыре фразы я слегка изменил, они получились весьма заурядными, он не вполне доволен, так я ему дам четыре фразы абсолютно странные, запугаю его». И произнес: «Сегодня первый день, добавлю еще четыре фразы, запоминай: «Расколоть янские меридианы, истребить поступление инь, прервать восемь меридианов, волшебное искусство явится само собой»».

Хэй-бай Цзы был потрясен: «Это... это... это же все восемь «чудесных меридианов» прервутся, как же человек выживет?

[В теории китайской медицины существует 12 обычных и восемь «чудесных» меридианов, по которым течет энергия ци. В обычных меридианах она течет в соответствии с суточным ритмом, чудесные меридианы принимают ци при ее дисбалансе в основных меридианах.]

Это... эти четыре устных формулы позднерожденный совершенно не понимает». Лин-ху Чун ответил: «Такие волшебные искусства, если бы каждый мог им следовать, что было бы в них удивительного? В этом искусстве, разумеется, есть много изумительных тонкостей, обычному человеку такое понять невозможно». Хэй-бай Цзы услышал это, чем дальше, тем больше ощущал, что его голос и привычные обороты речи не похожи на того Жэня, невольно заподозрил неладное. В прошлые два раза Лин-ху Чун говорил очень мало, к тому же нечленораздельно, а в этот раз вино развязало язык, он воодушевился, стал многословным, Хэй-бай Цзы насторожился, в нем возникло сомнение, он предположил, что тот сменил голос, разыгрывая его, и спросил: «Ты говоришь, «прервать восемь меридианов, волшебное искусство явится само собой», неужели старый господин тоже сам себе прервал эти восемь чудесных меридианов?»

Лин-ху Чун ответил: «Это само собой». Он услышал подозрение в голосе Хэй-бай Цзы, не дал ему много говорить, перебил: «Когда я передам тебе полностью, ты вникнешь в суть и усвоишь всесторонне». Сказав, поставил чайник для вина на поднос, и передал его через квадратное отверстие. Хэй-бай Цзы протянул руки, чтобы принять. Внезапно Лин-ху Чун вскрикнул: «Ай-йо!», телом рванулся вперед, раздался громкий звук – он ударился лбом о железную дверь.

Хэй-бай Цзы всполошился: «Что случилось?»  Он был мастером боевого искусства, реакция была очень быстрой, он протянул руки в квадратное отверстие, поймал поднос, опасаясь, что разобьется чайник для вина. В этот миг Лин-ху Чун поймал его правое запястье своей левой рукой, и засмеялся: «Хэй-бай Цзы, ты погляди-ка, кто я такой, в конце концов?» Хэй-бай Цзы был ошеломлен, дрожащим голосом произнес: «Ты... ты...»
Когда Лин-ху Чун протягивал поднос, он вовсе не собирался ловить его за руки, но, когда он увидел, что Хэй-бай Цзы с той стороны готовится принять деревянный поднос, в этот краткий миг ему в голову внезапно пришло непреодолимое желание схватить его. Он так долго сидел в заключении, все из-за его козней, когда представился шанс схватить и напугать его, он не стал этому противиться. Он не знал, делает это из мести, или из озорства, но притворился, что падает, выманил его протянуть руки, и поймал за запястье. Хэй-бай Цзы всегда был очень осторожен, но сейчас все произошло внезапно, без предвестников, и он не был к этому подготовлен. Он только ощутил, что его кисть будто попала в железные тиски, и пальцы противника сжимают его точки «нэй-гуань» и «вай-гуань».

[Точки «внутренняя преграда» и «внешняя преграда» Расположены на три пальца выше лучезапястной складки на внутренней и внешней стороне предплечья напротив друг друга.]

Он повернул свою захваченную руку и провел контрприем цинна. [Цинна – китайское искусство захватов, болевых, удушений и бросков.]
Раздался грохот, он сломал третий палец на левой ноге, и закричал от боли. Но почему у него сломался палец на левой ноге, если он был схвачен за правое запястье? Оказывается, Хэй-бай Цзы трепетал перед своим противником, когда его рука была схвачена, он решил, что его жизнь висит на волоске, и применил прием «Водный дракон выходит из пучины».

Этот прием используется при захвате за запястье, когда его рука была захвачена, он левой ногой провел внезапный, резкий и мощный удар в грудь противнику. Если противник является высоким мастером боевого искусства, он может уклониться, но при уходе захват запястья срывается, в противном случае от удара в грудь уклониться нельзя. Он так спешил, так хотел поскорее освободиться, что даже не сообразил, что между ним и противником – железная дверь. Этот прием «Водный дракон выходит из пучины» был проведен правильно, с ужасающей мощью, да вот только, к сожалению, пришелся в железную дверь.

Лин-ху Чун услыхал удар по двери, и только тогда понял, что дверь защитила его от удара, он не удержался от смеха: «Ну, еще раз ногой врежь посильней, я тебя и отпущу». В этот миг Хэй-бай Цзы с ужасом почувствовал, что из его точек нэй-гуань и вай-гуань на правой руке непрерывно утекает энергия, невольно вспомнил, что с ним случилось самое плохое, его «душа унеслась дальше Неба», он и пытался затормозить потерю энергии ци, и одновременно взмолился: «Старый... старый господин, прошу тебя.... ты...»

Он только успел это произнести, как его внутренняя сила полилась сплошным потоком, он замолчал, но остановить утечку энергии так и не смог. Лин-ху Чун тренировал гунфу, прочитанное на железной доске, его «киноварное поле» было пусто, как бамбук, как бездна в горах, и тут он почувствовал, что его «киноварное поле» стало заполняться энергией, но не обратил на это особого внимания. Только почувствовал, как рука Черно-белого Мудреца задрожала, было ясно, что тот перепугался, он на самом деле не очень-то на него и сердился, хотел только напугать как следует, и закричал: «Я передал тебе гунфу, ты стал моим учеником, а что полагается за обман учителя, истребление предков?»

Хэй-бай Цзы только чувствовал, что энергия утекает из него все быстрее, изо всех сил пытался сконцентрировать энергию, на миг сумел задержать, но не смог остановить свое дыхание, и с каждым его вдохом и выдохом энергия продолжала утекать. В это время он совершенно забыл о сломанном пальце ноги, только хотел вытащить руку обратно, в этот миг потерять руку или ногу было бы для него в радость. Едва подумал об этом, протянул руку к висящему на поясе мечу. Его тело дрогнуло, точки вай-гуань и нэй гуань будто открылись, и вся внутренняя сила его тела безостановочно потекла сквозь них, будто река прорвала плотину. Хэй-бай Цзы знал, что, если промедлить еще хоть миг, то вся его сила будет высосана без остатка, он выхватил меч, и занес его, собираясь отсечь себе правую кисть. От этого усилия поток энергии ускорился, у него в ушах засвистело, и он потерял сознание.
Когда Лин-ху Чун схватил его за запястье, он только хотел его припугнуть. ну. самое большее – сломать запястье, излить из сердца гнев, но он и не догадывался, что настолько напугает, что у того душа улетит вон. Он расхохотался, и отпустил захват. Хэй-бай Цзы рухнул, и его рука выскользнула из квадратного отверстия.

У Лин-ху Чуна молнией пронеслась мысль, он схватил его за руку, благо движения вновь стали быстрыми, и придержал, подумав: «Почему бы мне его не заковать в цепи, чтобы Хуан-чжун Гун и другие освободили меня?» И тут же с силой потянул Хэй-бай Цзы за руку, неожиданно голова Хэй-бай Цзы легко проскользнула в отверстие, а за ней в камеру прошло и все тело.

Это было совершенно неожиданно, он некоторое время стоял, остолбенев, втихаря ругая себя за тупость, это квадратное отверстие было в локоть в поперечнике, только бы прошла голова, а уж остальное тело легко последует. Если Хэй-бай Цзы прошел внутрь, разве он сам не может выйти наружу? Пока он не снял с себя кандалы, уйти через отверстие не было возможности, но его оковы уже давно были распилены, отчего бы не убежать? Он задумался: «Дань-цин Шэн тайно распилил мои кандалы, день за днем ждет. когда я убегу вслед за стариком, приносящим еду. наверняка уже переволновался». Он обнаружил, что кандалы распилены в момент тренировок, всем духом был сосредоточен на упражнениях, да к тому же изо всех сил старался запомнить рифмованные поучения, сам не хотел бежать.

Он немного задумался, потом у него появилась идея, он торопливо сорвал с Хэй-бай Цзы верхнюю одежду, поменялся с ним одеянием, даже накидку на лицо натянул: «Когда выйду, даже если столкнусь с посторонними, меня примут за Хэй-бай Цзы. Заткнул себе за пояс его меч, «С мечом и дух укрепляется», накинул на руки и ноги Хэй-бай Цзы кандалы, стянул их накрепко, так, что кольца сдавили мышцы. От боли Хэй-бай Цзы очнулся, начал стонать. Лин-ху Чун рассмеялся: «Нашему старшему брату кости выпали переждать ход! Ничего, старик принесет риса и воды». Хэй-бай Цзы простонал: «Старый господин Жэнь... ты... твой «Великий метод звездного дыхания» «Си Син Да Фа»...» Лин-ху Чун, когда вместе с братом Сяном давал отпор врагу, уже слышал от противников эти слова о «Великом методе звездного дыхания», теперь и Хэй-бай Цзы начал о нем говорить, он спросил: «Что за «Си Син Да Фа»?» Хэй-бай Цзы ответил: «Я... я... я... смерти достоин».

Но Лин-ху Чун торопился бежать, не стал обращать на него внимания, вылез из квадратного отверстия, встал на ноги, и почувствовал, что его киноварное поле вновь наполнено внутренней энергией, и ему от этого плохо.

Он не знал, сколько внутренней силы перешло в него от Хэй-бай Цзы, просто решил, что давно не упражнялся, и энергия шестерых святых из персиковой долины и хэшана Бу Цзэ вернулась в даньтянь. Но сейчас он только хотел вырваться из темницы, подхватил оставленную Хэй-бай Цзы масляную лампу, и пошел по коридору. Все двери на его пути были полуоткрытыми, он догадался, что Хэй-бай Цзы хотел закрыть их на обратном пути, так что препятствий на пути к свободе не оказалось.

Он прошел крепкие двери, вспоминая дни, когда был в заточении, будто это было в прошлой жизни, и в этот миг у него больше не было ненависти к Хуан-чжун Гуну и остальным. Он был свободен, и ничего больше его не тревожило. Он достиг конца коридора, над его головой была тяжелая дверь люка, он тщательно прислушался, но не уловил никаких посторонних звуков. Он уже однажды попал в ловушку, и теперь был предельно осторожен. Не стал сразу подниматься, но довольно долго ждал под железной дверью, но не услыхал никаких звуков.

Убедившись, что Хуан-чжун Гуна нет в его спальне, осторожно поднял люк, и вылез наружу. Выбравшись из люка, он тщательно прикрыл его, поправил циновки, на цыпочках пошел прочь, и вдруг услыхал за спиной: «Второй старший брат, ты зачем туда ходил?» Лин-ху Чун в испуге повернул голову, и увидел Хуан-чжун Гуна, Ту-би Вэна и Дань-цин Шэна, окружавших его с оружием в руках. Он не знал, что в секретных дверях были установлены сигнальные механизмы, он прошел напролом, и механизм привел в действие тревожные колокольчики, трое братьев прибежали с оружием в руках, но на его голове был колпак, на теле – длинный халат Хэй-бай Цзы, и его никто не узнал. Лин-ху Чун был в смятении, только и выговорил: «Я... я...»

Хуан-чжун Гун произнес ледяным тоном: «Что «я»? Я видел, как у тебя настроение изменилось, давно догадался, что ты хочешь пойти упрашивать Жэнь Во-сина обучить тебя дьявольскому методу звездного дыхания, эх, в тот год ты какую клятву давал?» Лин-ху Чун пришел в замешательство, уж и не знал, не лучше открыться, или прикидываться Хэй-бай Цзы до конца, никаких идей у него не было, он схватился за меч на поясе, и кольнул им в сторону Ту-би Вэна. Тот в гневе закричал: «Добрый второй брат, ты в самом деле взялся за меч?», – поднял кисть и запечатал атаку. Лин-ху Чун провел только ложный маневр, вынудив его защититься, и выбежал наружу. Трое бросились за ним вдогонку. Лин-ху Чун восторженно мчался, и в один миг примчался в главный зал. Хуан-чжун Гун громко кричал: «Второй младший брат, второй младший брат, ты куда бежишь?» Но Лин-ху Чун не отвечал, летя со всех ног. Тут он увидел у главных ворот человека, который произнес: «Второй господин поместья, прошу замедлить шаги!»

Но Лин-ху Чун мчался, не останавливаясь, не успел затормозить, и врезался в него. Раздался тяжелый звук удара, и человек отлетел на несколько саженей. Лин-ху Чун торопливо взглянул – это был «Прямой меч - молния» Дин Цзянь, его тело как раз приняло форму иероглифа «один» – стало прямым, но к двум иероглифам «меч-молния», это уже не имело никакого отношения. Не замедляя шагов, Лин-ху Чун помчался по тропинке. Хуан-чжун Гун и другие, достигнув главных ворот, прекратили преследование. Дань-цин Шэн закричал: «Второй старший брат, второй старший брат, быстрее возвращайся, мы же братья, все проблемы решим переговорами...»

Но Лин-ху Чун бешено мчался по самым заброшенным тропинкам, прибежал в пустынные горы, довольно далеко от Ханчжоу. Он бежал на полной скорости, без передышки, но нисколько не устал, и даже дыхание у него не сбилось. Сил у него было даже больше, чем до ранения. Он поднял голову, услыхал журчание ручья, жажда была сильной, он пошел на звук воды, и пришел к берегу горного ручья, хотел зачерпнуть воды, и увидел в искрящейся воде отражение человека со свисающими волосами, грязным лицом, облик его был странным и безобразным. Лин-ху Чун вздрогнул от неожиданности, и тут же расхохотался: он был в заключении несколько месяцев, все это время не причесывался и не умывался, разумеется, был неописуемо грязен, он тут же почувствовал, как все его тело зудит, скинул халат, прыгнул в ручей, и начал отмываться, размышляя: на мне грязи «если не половина даня, то тридцать цзиней».

[в дане 50 цзиней, цзинь приблизительно равен 600 грамм.]

Он отмыл зудящее тело дочиста, напился чистой воды, волосы собрал в узел на макушке, глянул в воду еще раз – к нему вернулся прежний облик, совсем не похожий на отечную физиономию Фэн Эр-чжуна. Одеваясь, почувствовал, что между грудью и животом энергия и кровь идут с перебоями, и некоторое время тренировал перемещение энергии возле ручья, перегнал энергию из киноварного поля в восемь чудесных меридианов, и почувствовал, что его даньтянь снова стал пустым, как бамбук, как бездна в горных ущельях, а все его тело освежилось и налилось силой, стало невыразимо легким. Он и не знал сам, что уже освоил самое сильное в его мире гунфу; энергия шестерых святых из Персиковой долины, хэшана Бу Цзэ, и энергия великого наставника Фан Шэна, лечившего его раны в монастыре Шаолинь, уже рассеялись из киноварного поля в восемь чудесных меридианов, и преобразовались в энергию его тела. Даже та энергия, которую он невзначай забрал у Хэй-бай Цзы, когда удерживал его за точки на запястье, тоже рассеялась из даньтяня в восемь чудесных меридианов и преобразовалась во внутреннюю силу его тела,  это было еще более высокое гунфу, и он был полон силы и бодрости.

Он вскочил на ноги, выхватил меч, и кольнул им ветвь зеленой ивы, росшей на берегу ручья. Он слегка встряхнул кистью руки, и меч отправился в ножны. После этого он поднял голову, и увидел, как от ветки отделились, и стали медленно кружась, падать вниз пять листков. Он снова выхватил меч, прочертил им дугу, и пять листков оказались на лезвии его меча. Он взял левой рукой эти пять листков, радуясь и удивляясь.

Он сидел на берегу, когда ему в голову пришла внезапная мысль, и его душа наполнилась страданием: «Шифу и шинян никогда не смогли бы научить меня такому удивительному гунфу. Но я бы предпочел отказаться и от этого гунфу и от мастерства меча, лишь бы все вернулось обратно, и я мог бы беззаботно и вольно жить в школе горы Хуашань, ежедневно видеть сяошимэй, чем таким одиноким бродить среди рек и озер, превращаясь в странствующего духа, дикого дьявола». Он почувствовал, что за всю его жизнь его боевое мастерство никогда не было столь высоко, и за всю свою жизнь он никогда так не страдал от тоски и одиночества. Он всегда любил шум и кипение жизни, любил хорошую выпивку, находясь в заключении, воспринимал одиночество, как нечто само собой разумеющееся. Но сейчас он был свободен, но по-прежнему абсолютно одинок. Он сидел на берегу ручья, его радость растаяла, чистый ветер обвевал его тело, холодная луна бросала свои тени, а в его сердце была бесконечная печаль.


Рецензии