Хроники за конец августа 2017

Тело его было в пол центнера. Ноги его были как две полые трубки, глаза его были незрячие, поэтому весь мир представлялся ему наощупь. Каждый вечер, ровно в 23:15 он выныривал из конечной станции метро, точно, крот в потёмках и, переведя телефон в авиарежим, снимал с себя очки и мир стоял перед ним неясным, намыленным, как фотография после ретуши в blur.

Стоит отметить, что он кончил работу ещё вечером, но идти домой не представлялось логичным, поскольку дом его был пуст и обветшал. Какой-нибудь дизайнер, наверняка, был бы поражен чистотой и уютом создаваемым тремя холостяками, в квартире, у аэропорта, но отметил бы тут же, однако, что квартире не хватает тепла. Речь не о том тепле, исходящим зимними вечерами из батарей, но о жаре плиты, душевных и дымных посиделок на кухне, смехе и любви. А такой чести его квартира не знала. И он, по-хорошему ее жалел. Свою квартиру. Она ждала другой участи. Привыкла к ней.

Прежде, в ней мирно и примерно жила семья корейцев: начальника с прошлой работы и по ламинату часто топали босые ноги домочадцев, а теперь, дабы восполнить прежние отзвуки, квартира скрипела сама по себе, как бы, давая знать, что заслуживает лучшей судьбы. По той же причине, возвращался он домой - поздно. Даже зловещие деревья и темные переулки грели в нем душу, нежели осознание факта, что стоит ему повернуть ключ и отворить дверь, как тут же, его встретит почти вакуумная тишь. А с ней и тоска.

От конечной станции, до ближайшей остановки было порядком, но едва дойдя туда, он всегда ловил попутку у обочины. И даже в те часы, когда автобусы ещё ходят по своим маршрутам, он никогда не садился в них, нет, он не был из тех, кто брезгливо сторонился общественного транспорта, совсем наоборот, он даже думал: если бы Ей нравились автобусы, я бы непременно проехал с ней до любой остановки. Мне бы тоже начали нравиться автобусы, если бы Она любила их, я бы тоже, непременно, их полюбил.

Так почему же они были так неприятны ему, так отталкивали? Неизвестно. Он бы и сам не ответил на этот вопрос, как и на множество других, которые мы задаём себе, будучи несчастными, но никак не находим на них ответов, оставляя их висеть, как вещи, оставленные сушиться, но забытые и украденные. Должно быть, ответы на них находятся только когда пребываешь счастливым, вполне возможно, в такие моменты мы просто понимаем что это все не имеет значения и перестаем думать над такими вещами.

Как бы то ни было, счастливым он не был. Он не был подавлен, удручающ или хмур. Напротив, днём он, почти всегда, был крайне эффективен на работе: отчёты сдавал вовремя, внимательно слушал коллег и даже, на перекуре, выдал пару остроумных шуток, никого не задев и каждого рассмешив.

Таким он пребывает до 18:00. До конца рабочего дня.

Покинув работу как можно позже, ближе к восьми вечера, он ныряет на последней станции и выходит - на следующей. Изредка - на пятой, когда голоден. Однако, всегда возвращаясь. Со стороны он может показаться вполне обычным молодым человеком, лет 20-ти, одетым в мешковатую одежду и, как это принято у молодежи, глухим, поскольку всегда в наушниках. И если бы нашелся смельчак, случайный проходимец или просто знакомый, с вопросом: - Куда ты идёшь? Он бы, конечно же, ответил: - К ней. Я иду к ней.

Так он и проводил последние 2 недели: каждый вечер в книжном у второй станции. Сидя там, где Они, впервые, встретились. Возможно, какой-нибудь внимательный и наблюдательный психолог, констатировал у него расстройство. А может, ему так казалось.

Как уже было сказано, он не знал ничего наверняка. Он просто шел: спускался по эскалатору в метро, чтобы вбежать на следующую, входил в книжный, брал в руки книгу, которую держала Она, при встрече и сидел. На том самом месте, когда, неестественная ему смелость повела его сесть с Ней рядом и заговорить. Будто боясь упустить или (не дай бог) забыть то время, он даже шел той же дорогой, так же приостанавливаясь, представляя Ее перед собой.

Шаг в шаг.

Действие в действие.

Иногда снимал очки, в минуты, когда мир казался ему особенно ненавистен. Миопия помогала ему, как бы, телепортироваться, не делая, при этом, ничего. А в очках окружение снова делалось резким, а с ним приходило отчётливое, тупое осознание того, что Ее нет рядом. Нигде поблизости.

И вряд-ли в этом была хоть какая-либо ее провинность.

Он снова понёс едкую чушь, коей полно внутри несчастных людей, тем самым, Ее напугав, оттолкнув.

Но то была неправда, все его нутро, заполненное обидой и циничными замечаниями было полно любви. И в этом была - правда. Он знал, что он хотел от Нее. Знал, что мог дать Ей.

Она была психологом по образованию, а он - второсортным недоучкой, привыкшим биться головой о стену, прежде чем понять, что перед ним именно стена, а не что-либо другое. И если бы у него и впрямь был диплом психолога, то, наверняка, какой-нибудь из тех что продают у ближайшего перехода.

В минуту он подумал, что люди, выбрасывающие свои дипломы сразу после получения, занимаются таковым, только потому что пусты сами, человек, знающий цену документу - оное бережет.

Она назвала его поверхностным, что было правдой, которую он тщательно убирал в дальний комод. А истина строилась на том, что он был несобран. Несобранность - главный признак того, что кто-то несчастлив: он забывал перезвонить домой, с трудом вспоминал события и дни рождения, слушал, но не вслушивался в речи других людей, разбрасываясь только печалью, тем самым, в итоге, переводя диалог в бесконечный монолог трагикомедии, как заевшая пластинка. Естественным образом, люди покидали его.

Покинула и Она. Он оттолкнул Ее. Едва ли осознанно. Нет, это не было жалобой или нытьем обиженного ребенка, но попыткой избавиться от всего этого скопившегося тягучего дерьма, так давящего на позвоночник и суставы. Попытка услышать нечто такое, что встряхнуло бы его и он бы закрыл эту дверь и пошел дальше. Так, по-крайней мере, ему казалось.

И встряска произошла. С Ее исчезновением. Люди и раньше пропадали без вести в его жизни, он обещал, непременно, умереть и не жить, но оказывался неправ, поскольку - жил. Тупое отверстие, со временем, зарастало и он, как пилигрим, шел на встречу к новым приключениям. Однако, в этот раз ему отчётливо пришло понимание, принеприятнейшая эмоция, доселе встречавшаяся ему, только, когда дело касалось родных и близких.

То был страх потери.

Впервые, за долгое время и, первое, в отношении почти незнакомого человека. Его впервые охватил дикий ужас от понимания того, что они могут больше никогда не увидеться. Что он не услышит Ее голоса, не увидит Ее, сонно идущую сквозь толпы людей, всегда одну.

Но больше всего он боялся что упустит что-то важное, что Ей хотелось донести, что уже упустил такую честь. И спрятаться от этого не помогали ни наушники, ни миопия средней тяжести, ни сигареты, ничего.

Он хотел Ее. В самом полном смысле этих слов. Навечно. Он любил Ее. Он хотел выслушать Ее, дать Ей выговориться. Просто дать Ей вволю выговориться. И понять, наконец, услышать, хотя бы одного человека на этом пути.

Теперь он осознанно понимает, что слушал бы Ее вечно.

Должно быть, он сидит в этом книжном, где Они встретились, только по этой, вышеупомянутой причине.

Да, на этот вопрос, он знал ответ.