Кино ни о чём

Июльский дождь отрезает деревню от мира. Вертолет не может прилететь. Машины и вездеходы не могут проехать, ни сверху от Бийки, ни снизу от Совбайгола. Река разлилась. Дед говорит, что до Турочака, районного центра, шестьдесят бродов, вверх по реке - меньше, но и их не пройти ни конному, ни пешему. О покосах говорить нечего. Сено мокнет. Мокрое сено в стога не соберешь – сгниёт.

Вода в реке темная, рыбалка невозможна, да и кому захочется торчать под холодным ливнем. Ни за грибами, ни за шишками в лес не пойдешь.
Дети с женами, мужьями, внуками, приехавшие на сенокос заперты в доме. Телевизора нет, потому что нет света, света нет, потому что нет солярки, которую нельзя подвезти, кино тоже не покажут, потому что новое привозят на вертолете, и опять же, для киноаппарата нужен свет. Единственный магазин закрыт, нечем торговать, водка кончилась, конфеты, мука, сгущенка, лимонад тоже.

Взрослые сидят на летней кухне, там сердце жизни, играют в карты и рассказывают истории. Мы, дети постарше, вьемся вокруг, иногда можем и заменить кого-нибудь – сеть за стол. Под большим навесом перед баней есть очаг, там дед делает самогонку, а бабушка толкан. Там же стоят кастрюли и кадушки с малосольными огурцами.

Проигравший в карты идет за самогонкой, за огурцами, за картошкой (копать картошку под дождём в мокрой, расползающейся и одновременно липкой земле – наказание).

Мы, разинув рты, следим за игрой и слушаем. Историю про то, как один мужик напился и бегал голый по деревне. Его схватили, связали, стали спрашивать, зачем он бегал голый, а мужик смеялся и кричал: «Это была шю-ю-ютука». Вся соль была в последней фразе, взрослые смеялись, но я не понимал, что же в этих словах смешного. Другая история рассказывала о том, как другой мужик напился пьяный, взревновал жену и стал её гнать из дому, выкидывая вещи в окно. Жена, накинула шубу на плечи, взяла, всё, что смогла унести, и пошла к родственникам. Муж выглянул в окно, увидел, что по улице идет зверь, схватил ружьё (что вы, какие сейфы? Какое разрешение? Я вас умоляю!), стал стрелять. А соседи наблюдали, как женщина в шубе, петляя и приседая, скачет через лужи, охая при каждом выстреле, а потом и соседям стало не до смеха, дробь сыпала по железным крышам, как будто крупный дождь. Третья история была про то, как одна женщина осталась дома одна. Ночью она проснулась, и ей показалось, что кто-то залез во двор. Она испугалась, мужа не было дома, она вообще была одна. Тогда она зажгла всюду керосиновые лампы и свечи, стала ходить по дому и кричать: «Вставайте мужики, заряжайте мултуки (ружья)!» Эти истории пересказывали, дополнялись подробностями.

Мне тоже казалось, что у меня есть интересные истории, вот только недавно я не спал ночью на веранде. Я писал (да, да, у меня стали получаться какие-то стихи!), но ради экономии свечи, я зажигал её, только когда строчки уже складывались, становились четкими и рифмованными, а в остальное время в темноте сочинял всё в голове. Так вот, в темный период своего творчества я услышал шаги в огороде, это кто-то пришел воровать бабушкины арбузы. Я тихо поднял тревогу, вора почти схватили… ну, по крайней мере, напугали – вилы пролетели в полуметре от его спины, вонзились в забор, который воришка перемахнул с невиданной ловкостью. Эх, знатные у бабушки в деревне были арбузы, не хуже магазинских и рыночных.

Но мою историю, почему-то не хотели слушать. Во-первых, её все знали, во-вторых, я, конечно, не умел её рассказывать, торопился, и вся она умещалась в одно предложение: «А у нас ночью арбузы хотели украсть, а я не дал».

Можно пойти в дом, там бабушка печет свежий хлеб, спят малыши под навесами от мух из обычной тюли. Можно почитать на веранде. Но все книги и журналы прочитаны. А в библиотеку надо идти под дождем. Но и там не угадаешь – будет ли библиотекарь, может ей тоже не захотелось сегодня идти в клуб, мокнуть по дороге, может она тоже сидит со своими родственниками дома, есть малосольные огурцы с молодой картошкой и пьет самогон.

Мы с Алёшкой тоже пробовали самогон. Глоток, не больше, гадость редкая. И курить пробовали – тошниловка. Малосольные огурцы вкуснее.

На третий, четвертый день, все друг другу надоедают, на маленьком пятачке столько людей, которым нечего делать. И лишь только возникнет маленькое прояснение, все разбегаются из дома. Кто уезжает домой - в другую деревню, кто идет на покос, выполняет почти бессмысленную работу, ворошит сено под моросящим дождем, чтобы завтра снова оно вымокло, но зато занимает себя чем-то, кто на рыбалку, кто в лес. Мы делаем корабли из щепок, обстругиваем их, ставим паруса из бересты, пускаем свои суденышки по речкам, речушкам, ручейкам - рукавам Байгола. Бродим в резиновых сапогах по лужам. Смотрим с надеждой на небо, когда же развеется. И разпогоживается через неделю. Прилетает вертолет, привозит новое кино. Мы первые узнаем, какой будет фильм, и бежим, докладываем взрослым. И нам всё равно, пусть будет фильм для тех, кто старше 16. Мы всё равно пойдем. Вечером народы в клубе набивается – не протолкнешься. Все лузгают кедровые орешки, делятся новостями. Тут рождаются и рушатся привязанности, заключаются сделки. Места на стульях заняты, ничего мы посидим и на скамеечках.

Какой-то мужик, тот, наверное, про кого рассказывают истории, входит в луч света во время показа, идет к экрану пьяной походкой. На него кричат и шикают, но он пытается войти прямо в действие, происходящее в фильме, ему не удается, а намерения, наверное, самые искренние – помочь нашим, для которых как раз там, в фильме, наступил самый трудный момент, мужик тычется в экран, потом кричит: «Всё, кина не будет!» и сдергивает экран на пол. Фильм какое-то время продолжает идти на голой стене, мужика успокаивают, выводят на улицу. Экран вешают на прежнее место и сеанс продолжается.

А после, ночью, все расходятся, растекаясь гомонящей рекой по темной улице и переулкам. На несколько минут деревня оживает. Хозяйки, оставшиеся дома, чтобы погладить белье во время киносеанса, потому что на эти полтора часа дают свет, понимают, что фильм закончился и сейчас придет к позднему столу молодежь.

Наскоро все ужинают при керосинке, устраивают одну другую-партию перед сном. А я уже сижу у окна веранды, смотрю на отражение свечи в стекле. Свечка у меня уже на один раз переплавленная, то есть она уже раз сгорела, я взял расплавленный парафин, нагрел, скатал колбаской вокруг скрученной толстой нити, и снова пишу. И мне самому странно и удивительно то, что выходит.

Мы видим фильм, хотя кино
Давным закончилось давно.
И фильм идёт не на стене,
А где-то глубоко во мне.

Сергей Решетнев © Автор фото LaMBDa