Ностальгическое путешествие

Пролог

Вот уж минуло шесть лет, как я изгнан из своего отечества – предприятия «Цикламен», где прожил, деля с ним и радости, и горе, 48 лет  моей жизни (ровно две трети на момент увольнения). Говорят, что никогда не надо возвращаться в те места, к которым прикипел душою, - они уже запечатлены в твоем сознании, сублимировавшись в легенду, а легенда – это очень хрупкая вещь, которая не выдерживает столкновения с грубой, сильно изменившейся реальностью.  Да, но какое отношение это имеет ко мне? Ведь я решил посетить не сегодняшний «Цикламен», куда мне и вход-то заказан, а совершить путешествие на тот «Цикламен», что храним и нежно лелеем в моей памяти. Так что ничто не угрожает легенде, в которую я собираюсь с головой погрузиться. Я приглашаю Вас стать моим попутчиком.

1. Проходная

Как известно, театр начинается с вешалки, а предприятие – с проходной.
Вид на «Цикламен» открывается в манящей перспективе сразу по выходе из автобуса на остановке «Кафе Березка». Вверх по пологому склону идет прямая асфальтированная дорожка, проходящая через обширный фруктовый сад, вызывающий эдемские аллюзии, и упирающаяся в сверкающую на солнце, на возвышении, стеклянную стену – кажется, что это - Хрустальный Дворец, но если к нему подойти, он оказывается небольшим трехэтажным зданием, врезанным в глухой четырехметровый бетонный забор, поверху декорированный ажурным венком из колючей проволоки, простирающийся, и влево, и вправо -  вплоть до самого горизонта. При виде этой стены и по отсутствию хоть какой-нибудь  вывески при входе, каждому советскому человеку понятно: перед ним – «почтовый ящик». Впрочем, как-то передо мной возник несообразительный прохожий, который, показывая на поток людей, поглощаемый входными дверьми, тихим голосом спросил: «Что здесь находится?». «Не знаю!» - ответил я с нарочитой громкостью, чтобы всем показать, какой я бдительный (человек, задававший вопрос, мог оказаться провокатором). Пересекши широкую асфальтированную площадь, раскинувшуюся перед зданием, на которой стояло всего несколько легковых машин (это позже, в эпоху Упадка, вся площадь будет заставлена автомобилями «под завязку», я же совершаю свое путешествие в эпоху Расцвета «Цикламена»), я вхожу в здание, именуемое «Аквариум». Толкнув подвешенную на пружинах стеклянную дверь – распашонку, (она открывается в обе стороны), я попал в узкий коридор между двумя стеклянными стенками, в правом торце которого  - расположено окошко камеры хранения ручных вещей с надписью «Часы работы – с 8.00 до 17.45», в левом – дверь переговорной комнаты отдела кадров.
Я – постоянный клиент камеры хранения, так как никогда не расстаюсь с портфелем искусственной кожи венгерского производства размером с саквояж, купленном в магазине «Будапешт». Так как я каждый день надолго задерживаюсь после работы, то в 17.40, как штык, являюсь, чтобы забрать портфель из камеры хранения, и оставить его  до моего ухода  в проходной, испросив разрешения вохровки (ВОХР – вооруженная охрана), около ее кабины. Поскольку я всегда забираю свой портфель последним, тем самым не позволяя гардеробщице – тощей злобной старушке – уйти с работы раньше указанного в объявлении срока, за это она меня люто ненавидит. Однажды, придя ровно в 17.40, я обнаружил, что окошко заперто, а камера хранения молчит, как могила, и в ней погребен мой портфель. Я был вне себя от ярости: без портфеля по дороге домой я чувствовал себя так, как будто у меня ампутировали жизненно важный орган. Утром следующего дня по дороге на работу я десять раз продумал те каверзы, которые устрою злобной старушке, но, подойдя к окошку камеры хранения, обнаружил за ним другую гардеробщицу – старушка ушла в отпуск, и была такова. С тех пор наша ненависть стала взаимной.
Переговорная отдела кадров – комната, где стоит пустой стол, и несколько стульев, памятна мне историей несостоявшегося найма  инженера Татьяны Холодовой. Я тогда был занят проблемой охлаждения элементов электронных приборов, поверженных интенсивной электронной бомбардировке, и остро нуждался в специалисте по теплотехнике. По моей заявке, отданной в отдел кадров, меня пригласили для переговоров с претенденткой на занятие этой должности. Это оказалась молодая, энергичная умная женщина с опытом работы в теплотехническом институте, да еще с говорящей фамилией Холодова; короче: она меня устраивала на все 100%. Я уже собирался завизировать приемный лист, но тут в переговорной вдруг появился мой начальник Кворус. Он задал претендентке множество вопросов, все время придирчиво сверля ее взглядом. Холодова ответила на них блестяще, что только укрепило меня во мнении о ее ценности, как работника. Но Кворус взял ситуацию под свой контроль: «О своем решении мы Вас известим завтра» сообщил он женщине. Как только претендентка ушла, Кворус меня ошарашил: «Принимать на работу ее нельзя – она – беременная женщина!»
Дело в том, что  время моего увлечения тепловыми процессами совпало со стремлением во многих НИИ к кадровой оптимизации; распространилась такая практика: узнав, что его сотрудница забеременела, начальник, разумеется, неофициально, подговаривал свою сотрудницу временно поменять место работы, давая гарантию, что по истечении декретного отпуска и всех отпусков по уходу за детьми, ее возьмут обратно, причем сразу на повышенную зарплату. Некоторые предприятия на этом погорели, получив вместо работников дополнительных мамочек, как будто им своих было мало. В результате начальство разных уровней, конечно же, под строжайшим секретом, было проинструктировано проявлять особенную внимательность при приеме на работу дам репродуктивного возраста.
Я не хотел сдаваться: «Как Вы догадались, что она беременна? Вроде бы, ничего не заметно». «Я это определил по ее глазам» - сказал начальник тоном железобетонной уверенности. В этом вопросе Кворус, отец троих детей, обладал большим преимуществом надо мной; прекратив сопротивление, на следующий день я позвонил Татьяне Холодовой, и под каким-то благовидным предлогом ей в приеме на работу отказал.
Преодолев вторую дверь-распашонку, я вошел в проходную. Чтобы войти на предприятие, я подошел к стенке, из которой торчит множество красных кнопок с номерами пропусков. Резко нажав на кнопку с номером 397, (свою кнопку я узнаю не столько по номеру, сколько по ее черному цвету – почему это так – мне не понятно – вроде бы, я руки постоянно мою; возможно, это связано с тем, что в транспорте я всегда читаю, и на указательном пальце остаются следы типографской краски), я  вытолкнул пропуск из его ячейки, он упал на транспортер, и по нему доехал до кабиньщицы. Тогда я, повернув «вертушку», подхожу к окошку, и кабиньшица, не глядя в пропуск, отдает мне его в руки – всех старожилов (а я – старожил), они давно уже знают в лицо, и я их - тоже.
Здесь следует задержать внимание на феномене, который называется «боец ВОХР» - поскольку это женская профессия, в ее образе соседство крупноформатной груди, обтянутой  форменной  гимнастеркой, и кожаной кобуры, облегающей  пистолет ТТ, действует возбуждающе. Кроме того, поскольку охрана работает круглосуточно, рядом с КПП для ночных смен устроена спальня, а в шаговой доступности от постели женщина со следами недавно прерванного сна выглядит сексуально привлекательной, даже если она с табельным оружием стоит на боевом посту. Все эти психологические нюансы профессиональным воительницам хорошо известны; они никогда не прочь с мужиками пошутить, причем иногда весьма рискованно, но они решительно и жестко, как настоящие амазонки, пресекают любые попытки не принимать их работу всерьез.
В этом отношении симптоматичен случай, произошедший с монтажником-наладчиком Димой Селивановым. Он произошел в эпоху Упадка, когда наши сотрудники тащили с предприятия цветные металлы для сдачи в металлолом. Дима спер метровой длины скалку, содержащую пару килограммов бескислородной меди, и подвесил ее к поясу, заправив в брюки, так что она повисла у него между ног. Кабиньшица Маша что-то заподозрила, когда Дима только подходил к проходной; она вышла из кабины, и протянула руку к диминому причинному месту со словами: «Ну-ка, что тут у тебя болтается?» Побледнев от страха, Дима все же попытался пошутить, рассказав дореволюционный анекдот: В переполненном трамвае толпа прижала одну даму к дьякону в рясе. «Ого!» - сказала дама, на что дьякон ответил: «Это не Ого, а ключ от храма». Перефразируя анекдот, Дима закончил: «Это у меня не ключ от храма, а Ого». Маша выслушала анекдот молча, и составила протокол о хищении цветного металла, и Диму с работы уволили. Вот так!
Вообще-то говоря, проходная – это знаковое место – внешняя граница суверенной территории предприятия; именно здесь мне отказали в цикламенском гражданстве, сказав: «Соберите вещички, и уходите, чтобы больше уже никогда сюда не возвращаться». Если к этому добавить: «При попытке вернуться вы будете тотчас же расстреляны», то получится  ленинская формула изгнания, примененная к пассажирам «философского парохода», и ты можешь ею гордиться, тем более что таким же образом отсюда были изгнаны четверо бывших Замдиректора по научной работе. Более того, когда однажды в начале девяностых к проходной в черном лимузине подъехал только что назначенный министр промышленности, кабиньщица ему передала слова Директора, что на территорию «Цикламена» его не пустят, и он может ехать туда, откуда появился, что он и сделал. Вот какие пограничные инциденты здесь разыгрывались!

2. Центральная площадь и Главный Проспект

Выйдя из проходной, я оказался на Центральной площади; через нее параллельно забору проходит Главный Проспект, вдоль которого тянется Основной корпус, вправо длясь вплоть до самого горизонта, а влево упираясь в башню Завода. Выкрашенная в желтый цвет фасадная стена приземистого двухэтажного Основного корпуса наполовину скрыта за деревьями Яблоневого сада, разбитого на внутренней стороне Главного проспекта, и тоже простирающегося вправо до горизонта (как в Раю). На Центральную площадь остекленной стеной выходит фойе Большого конференц-зала, - места общения нашего Народа со своим Директором; справа и слева от него – два входа в Основной корпус; между ними растут высокие ели, в тени которых возвышается монументальная Доска Почета, облицованная гранитом и мрамором; перед Доской Почета разбит газон, засаженный розами. Секретариат, кабинет Директора, и кабинеты начальства, расположенные на втором этаже Основного корпуса, тоже выходят окнами на Центральную площадь, так что это пространство насквозь простреливается перекрестным огнем начальственных взоров, находясь под неусыпным наблюдением властей; все, что здесь происходит – санкционировано свыше де факто, поэтому Центральная площадь привлекает заинтересованное внимание всего нашего населения.
 Чтобы быть в курсе всех новостей, каждый сотрудник в начале рабочего дня, прежде чем отправиться на свое рабочее место, некоторое время (10 – 15 минут) обязательно постоит на Центральной площади, присоединившись к одной из компаний, собравшихся якобы для того, чтобы вместе покурить или просто поболтать. Те, кто собираются увеличить время наблюдения до 30 – 40 минут, занимают места на лавочках, стоящих под яблонями и среди сиреней, растущих около проходной. И, наконец, есть счастливчики, кто могут смотреть на Центральную площадь, встав со своего рабочего места, и подойдя к окну; они могут проводить свои наблюдения в течение всего дня, и степень их информированности, ну, просто зашкаливает – я говорю это со знанием дела, так как отношусь к их числу.
На дверях проходной, открывающихся на Центральную площадь, вывешиваются все приказы Директора, относящиеся к внутреннему распорядку, извещающие Народ о запретах и наказаниях, о дисциплинарных мерах, принятых к нерадивым сотрудникам. Здесь же,  напротив Доски Почета на специальных мольбертах, выставляются некрологи безвременно почивших членов коллектива (лица живых героев, висящих на Доске Почета, встречают тебя при входе на предприятие, а лица умерших провожают выходящих).
Статус Центральной площади, как универсального места для объявлений используется сотрудниками для констатации и подтверждения существующих между ними отношений. Если, например, в ее центре доктор Никифоров полчаса поговорил с доктором Озеровым, это означало, что его альянс с доктором Сахниным закончился, и он примкнул к противнику последнего - Озерову. Или, появление супругов Козулиных рядом после длительного периода, когда они входили на Центральную площадь порознь, свидетельствовало о том, что их предполагаемый развод отменяется, и они теперь снова вместе. Увидев начальника лаборатории точной механики Кустарева вместе с сотрудницей отдела Информации Инной, все понимали, что у него новая (седьмая по счету) любовница. Нет нужды говорить, что появление рядом девушки и молодого человека на Центральной площади хотя бы дважды уже считается помолвкой.
Центральная площадь, также, используется и для экспликации индивидуальных состояний. Тот, кто смотрит в будущее с оптимизмом, выскакивает на нее чуть ли не бегом, задрав лицо кверху; тот, кого одолевают враги, идет по площади медленно, сжав кулаки, глядя вокруг угрожающе: «Не подходи, убью!», а кого уже одолели, плетется с опущенным видом в надежде, что его пожалеют. Если же с появлением имярека все разбегаются в стороны,– значит имяреку – хана!
Конечно же, Центральная площадь очень выигрывает от своего стратегического положения рядом с проходной. Ни один человек не может придти или выйти с предприятия, минуя ее. Благодаря своему наблюдательному пункту, контролировавшему Центральную площадь, я отслеживал моменты появление или исчезновение любого интересовавшего меня человека, - от Директора до последней мелкой сошки, и это делало меня если не всемогущим, то всеведущим.
Перехожу от сухих констатаций к личным переживаниям.
На Доске Почета я висел дважды. В первый раз это случилось в эпоху Расцвета (предприятия). Мой портрет изображал молодого мужчину (33 года), чей взгляд был, как бы слегка затуманен предвидением неизбежного прекрасного будущего – страны, «Цикламена», и его собственного. Во второй раз это была коллективная фотография разработчиков института, сделанная в эпоху Упадка, на которой я предстал стариканом, напрочь лишенным какого-либо благообразия. Чтобы все участники съемки попали в кадр, фотограф велел нам встать поближе друг к другу, в результате чего мне пришлось встать вполоборота; моя левая рука мешала стоявшему рядом Грузилову, и ее пришлось выдвинуть вперед и удерживать в таком неестественном положении, упершись ладонью в бедро. В результате создалось впечатление, как будто я, прикрывшись ладонью, в момент фотографирования тайком справляю малую нужду, да при этом еще с ехидцей поглядываю в объектив. В таком виде я и провисел на Доске Почета целый год.
Самую стойкую привязанность я обнаруживаю к части Главного проспекта и Яблонего сада, примыкающим к Центральной площади, на которую выходили окна первого этажа Основного корпуса, где размещалось подразделение, в котором я проработал все 48 лет, - Четвертое отделение. Для  ритуальной уборки этой территории каждый год мы выходили на Ленинской субботник, который, однако проводился не в субботу, а в рабочее время, и поэтому не вызывал чувства протеста. В одно и то время – в час дня один и тот же человек – Жеребенков – отпирал дверь специального чулана, где с прошлого года хранился садовый инвентарь – носилки, грабли, совковые лопаты, метлы в виде пучка ивовых прутьев, прикрученных проволокой к черенку, и вилы. Одевшись в старые рабочие халаты, мы разбирали инструменты, и деловито приступали к работе – убирали с газона мусор, оставшийся после таянья снега, - сухие ветки, прелую листву, упаковку от продуктов, объедки, которые мы сами же выбрасывали из окон – простая и легкая работа, в которой нет разделения труда, располагающая к задумчивости и созерцанию – сеанс коллективного опрощения, не только внешнего, но и внутреннего очищения, свершаемый на свежем воздухе в компании давно и хорошо знакомых людей.
Есть еще и чисто эдемские воспоминания, связанные с Яблоневым садом. Он начал плодоносить в эпоху Расцвета, и пользование его плодами было организовано в строгом соответствии с Доктриной: во избежание хищений все яблоки собирали еще недозрелыми, и выдавали в столовой бесплатно по три штуки на рыло. Не то в эпоху Упадка. Как только яблоки становились съедобными, некоторые сотрудники проявляли частную инициативу, обрывая и стряхивая с веток еще не вполне зрелые яблоки, (чтобы опередить других), и наполняя ими кошелки. Эти заготовки, сопровождавшиеся громким обменом мнениями, проводившиеся у меня за окном, сильно меня раздражали, и я никогда не принимал в них участия, тем более что яблоки были мне не по зубам.
Мое яблочное время наступало месяц спустя, когда вызревали яблоки на верхних ветках, - их было невозможно ни оборвать, ни стряхнуть из-за большой толщины стволов. Можно было только дождаться, когда они сами упадут, ударяясь о землю со смачным утробным звуком. Услышав его через открытое окно, я выходил на газон, и сразу находил в траве крупные, янтарно-желтые перезрелые пряные плоды, буквально таявшие в моем беззубом рту.
Этим  яблочным пирам я во многом был обязан популяции местных ворон; их самих яблоки не интересовали – они охотились на белок и на других птиц, которые могли претендовать на урожай, и яблоки доставались мне. У меня осталось впечатление о высоком интеллекте цикламеновских ворон. Утром в понедельник, когда в кабинете начальника отделения Стоянова проводилось диспетчерское совещание, можно было видеть, что за окном, на ветках ближайшей яблони, усаживалось несколько ворон, которые с интересом наблюдали за тем, что у нас происходит. Досконально изучив наши повадки и наши порядки, они все же решили с нас примера не брать, воздержавшись от поедания друг друга.
Подводя итог переменам, проходившим на Центральной площади и на Главном Проспекте на всем интервале смены эпох – от Расцвета до Упадка, можно выделить следующие основные тенденции:
Во-первых, эта площадка становилось все  менее многолюдной. Некогда сплошной и густой человеческий поток, вливавшийся по утрам на  территорию предприятия, теперь стал жидким и клочковатым, с какими-то завихрениями по его краям.
Во-вторых, это место из пешеходной зоны постепенно превратилось в стоянку для начальских автомобилей – здесь иногда шоферы даже занимаются их мелким ремонтом.
В-третьих, распространилось всеобщее безразличие – никто не смотрит за элементарным порядком; дошло даже до того, что у всех на виду – в самом центре лужайки, лежащей между Центральной площадью и Новым корпусом, расплодившиеся на предприятии бездомные собаки систематически занимаются собачьим сексом, причем, как кажется, делают это нарочно (они ведь могли бы выбрать другое место), устроив настоящее порно-шоу, чтобы унизить Царя природы своим очевидным сходством с ним в этой мизансцене, а все ходят, смотрят на это безобразие, как будто, так и надо. Нет, Сталин бы такого не допустил!

3. Четвертое отделение

Есть  разновидность людей, которые, попав в случайную лодку, не желают ее покидать; даже если их из нее выкинут, они вцепляются в борт мертвой хваткой; их бьют изо всех сил веслом по пальцам, но не могут заставить борт отпустить – помогает только оглушающий удар багром по голове. Вот и я таков: все своих 48 лет на «Цикламене» я проработал в Четвертом отделении.
Чтобы попасть на территорию Четвертого отделения, нужно войти в Основной корпус через правый вход, пересечь холл по диагонали, и, миновав входную дверь туалета, войти в длинный коридор, параллельный внешней стене Основного корпуса. 3 - 4 двери подряд, расположенных по правую руку, ведут в помещения Четвертого отделения. Это – так называемые «инженерные комнаты», в которых отсутствует производственное оборудование, предназначенные для умственного и канцелярского труда. Каждый размещенный в них работник имеет закрепленные за ним стол и стул; некоторые, привилегированные, сотрудники обладают сейфом для хранения документов и ценностей, - например, «жидкой валюты» - спирта.
Главная особенность инженерных комнат – они являются для их обитателей вторым домом, где они проводят больше времени, чем в доме первом, если не считать времени сна. В результате они привязываются к своей обстановке – знают каждую выщерблину на стене, каждую царапину на линолеуме, положенном тридцать лет назад. Мебель служит еще дольше: я, например, все 48 лет просидел на одном и том же вращающемся металлическом кресле, изготовленном на «Цикламене» в год его основания, когда основное производство еще не было развернуто, и нужно было чем-то занять рабочих. Дермантин, которым было обтянуто сиденье, весь протерся и оборвался; поролон, обеспечивавший его мягкость, превратился в труху, а труха – высыпалась, так что я сидел на жесткой фанере, но никто бы не смог заставить меня поменять мое кресло, - ведь оно вращалось на 360 градусов, и в нем можно было «развалиться», так как оно было снабжено откинутой назад спинкой и подлокотниками, покрытыми зеленым пластиком, на котором прежний, до меня, хозяин кресла вырезал свое имя: «Петя». Изменения в облике места твоего обитания происходят очень медленно, и ты ветшаешь вместе со стенами; из них и из тебя песок начинает сыпаться одновременно; вокруг твоего рабочего места сохраняется множество следов, оставленных тобою пять, десять, двадцать, тридцать лет назад – вот причина твоей привязанности к нему.
На территории инженерных комнат Четвертого отделения я впервые появился в Архаическую эпоху, вскоре после того, как был принят на работу – мое первое рабочее место находилось не здесь, а на участке динамических испытаний – Динамике. Я пришел на заседание НТС (научно-технического совета) отделения, проводившееся в кабинете его начальника – Адамантова; он находился в самом начале коридора. Придя одним из первых, я занял место на галерке, - у стены, противоположной доске, и спокойно ожидал начала мероприятия, когда в кабинет вошел технолог-химик Илья Пророков. Увидев, что свободных мест нет, он подошел, и двумя руками ухватился за мой стул, собираясь меня с него стряхнуть. Но не тут-то было; как только намерения Пророкова мне стали ясны, я изо всех сил вцепился в селенье, вжавшись в него, и свой стул отстоял. Так у меня впервые прорезались качества, критически важные для выживания на «Цикламене», которые позволили мне через десять лет вернуться на то же самое место (об этом чуть ниже).
Задерживаясь на Архаической, - она же Героическая – эпохе, расскажу, что вслед за кабинетом Адамантова размещалась Контора, где сидели: массивная брюнетка секретарша – она же машинистка - Тамара, табельщица Таня– она же выдавала зарплату, снабженец – он же сексот - Сидор Викторович, экономист – она же бухгалтер – Алла Карамелькина и завхоз - она же уборщица -  Рая Колупанова. Естественно, что при таком контингенте в этой комнате постоянно стоял дым коромыслом
За Конторой одна за другой находились две комнаты, густо заполненные интеллектуалами, и в одну из них, переведя с Динамики, поселили и меня. Поскольку плотность мыслительного поля, излучаемого мозгами интеллектуалов просто зашкаливала, то, когда настала эпоха Расцвета, было решено их разделить на несколько частей, распределив по лабораториям, и я стал начальником одной из них. Тогда же все «инженерные» комнаты разделили пополам, снабдив небольшими тамбурами. Бывший кабинет бывшего начальника Адамантова тоже разделили; моей лаборатории досталась та его часть, где я уже однажды отстоял свое право на сидячее место. Двадцать пять лет спустя моя лаборатория, занятая разработкой прибора «Сколопендра», едва помещалась в этой маленькой комнате: вместе со мной нас было восемь человек; научная и техническая мысль здесь била ключом; сюда, к рабочему месту Главного конструктора разработки сходились все нити управления ею – это незабываемо: оказаться на время одним из столпов даже периферийного общества.
Каждая эпоха расцвета уже содержит в себе зерна эпохи упадка: двадцать лет спустя я оказался в своей комнате в полном одиночестве; соседнюю комнату занимал Кворус, сохранивший ее с Архаической эпохи, в которой ему довелось побывать начальником Четвертого отделения; ее и общий со мной тамбур он завалил книгами, отчетами, плакатами, чертежами, каким-то неработоспособным оборудованием, мебелью, компьютерной техникой всех предыдущих поколений. Я с ним находился в смертельной вражде, так как он по наущенью моих врагов все время пытался у меня отнять единственную, последнюю работу, а я ему в этом пытался помешать. Однажды, когда его на предприятии не было, зная код наборного замка, я открыл его кабинет, чтобы изъять из его сейфа детали, и этим прекратить его несанкционированную начальством деятельность, полагая, что ключ от сейфа он хранит в ящике своего стола; два часа я затратил на его поиски, но ключа не нашел, -  наверное, предвидя ход моих мыслей, Кворус стал носить ключ с собой, и теперь, с ехидной физиономией поглядывая на меня, всем рассказывал, что кто-то рылся у него в столе…
Иногда мне становилось совсем тоскливо, и я отправлялся в путь по нашему коридору, ныне освещаемому довольно тускло, заглядывая во все помещения Четвертого отделения подряд, но всюду заставал одну и ту же картину: мерзость запустения; никого нет, или же сидит одинокий молодой человек (то есть человек из поколения пятидесятилетних), который смотрит на меня изумленно; в его глазах прочитывается немой вопрос: «Этот-то откуда появился? Я думал, что он уже давно отдал концы!»
Как говорил Бунин: «Но хороша и мелкопоместная жизнь…» Аналогично, есть своя прелесть и в эпохе Упадка, отдающей горьковатым ароматом прелых листьев. Печально лишь, когда она для тебя тоже кончается…

4. КБ

О КБ четвертого отделения я должен рассказать особо, так там собираются люди с особенным складом ума – конструктора. «Худший архитектор от лучшей пчелы отличается тем, что свое сооружение он сначала представляет идеально» - говорил Маркс (это тот редкий случай, когда его можно процитировать без внутреннего протеста). В этом отношении я не отличаюсь от конструктора из КБ. Разница же между нами заключается в том, что я представляю разрабатываемый электронный прибор работающим, а конструктор из  КБ – всего лишь изготовленным. Изготовить-то  прибор можно всегда, но вот, чтобы он работал, как надо – это бывает лишь изредка. Поскольку цель, которая стоит перед конструктором, всегда выполнима, он является большим оптимистом; более того, он всегда уверен в себе. Поэтому, когда ты входишь в помещение, где перед кульманами сидят (или стоят)  целых два десятка оптимистов, что-то из их обычного настроя передается и тебе. Вместе с тем, их привычная самоуверенность иногда меня сильно раздражала. Посмотрев на предложенное конструктивное решение, часто я выносил свой приговор: «этот вариант слишком сложен. В нашем цеху такие детали не изготовят». И на лице конструктора, который хотел сделать, как лучше, появлялось выражение мировой скорби.
Как-то, уже в эпоху Упадка, когда мне конструкторов уже не предоставляли (вместо двадцати остался всего лишь один конструктор - Нина), я сел за кульман сам, и смог ощутить всю прелесть этой работы. Перед тобою, как символ пустого пространства, – чистый лист ватмана, в котором ты, как бог, из Ничего творишь Предмет, и начинаешь постигать характер  мышления, присущего эпохе Просвещения.
Впрочем, конструктора – такие же люди. Проводя всю жизнь в одной и той же комнате в  той же самой компании, они зачастую друг друга люто ненавидят. Единственный конфликт на почве соперничества между нашими сотрудниками, который решался через суд, произошел именно в КБ. Конструктор Шлыков инкриминировал своему начальнику Куликову какое-то служебное злоупотребление; войдя в КБ, можно было стать свидетелем сюрреалистической сцены: на фоне полного молчания всех присутствующих Шлыков громким, ровным голосом, как диктор, рассказывал о прегрешении Куликова, завершая свою речь словами: «Это – преступление!» За этим следовала пауза, продолжавшаяся несколько минут, после которой Шлыков слово в слово, как в записи, повторял свою речь, и т. д. Состоялся суд; дело Шлыков проиграл, и после этого сразу уволился. Правда, Куликова впоследствии втихую сняли с начальственной должности. Такое вот Просвещение!

5. Большой конференц-зал

Если, войдя в Основной корпус, повернуть не вправо, к туалету, а влево, то упрешься в постоянной запертые двери фойе Большого конференц-зала, от которых, еще раз повернув налево, можно по лестнице подняться на второй этаж.
Фойе Большого конференц-зала, - большое пустое помещение, пригодное для устройства балов, но которое никогда для этой цели не применялось, а открывалось только вместе с конференц-залом по особо торжественным случаям, к каковым относятся:
- важнейшие общественно-политические события в масштабах страны;
- очередное награждение предприятия орденом (один случай);
- юбилеи предприятия;
- отчетно-выборные профсоюзные собрания;
- встречи Директора с коллективом для подведения итогов года;
- прощание коллектива с телом почившего Директора (два случая);
- выступление какого-нибудь знаменитого артиста
Большой конференц-зал – это большое высокое помещение с 1200 мягких кресел, обтянутых материей красного цвета, полого поднимающихся от сцены к задней стене, между которыми проложены два широких прохода, застеленных красными дорожками, со стенами, обшитыми лакированной древесиной, со сценой, на которой поставлена высокая трибуна и ряд столов Президиума, с задником, завешанным красными бархатными портьерами, на фоне которых на высоком постаменте поставлена большая, но пустая внутри белая голова Ленина.
Главное назначение Большого конференц-зала – разовое одновременное общение Директора со своим Народом (хотя весь он здесь в эпоху Расцвета не мог поместиться; правда, те, для кого не хватало место, были не очень опечалены, а отправлялись по домам).
Я был обязан всегда присутствовать на этих скучных мероприятиях, на которых все было расписано заранее, находя в них тот интерес, что из рассадки всех присутствующих  была видна клановая структура социума – каждая местная мафия сидела отдельно, сгруппировавшись вокруг своих паханов; когда один из них выходил для выступления в прениях, назывались его фамилия и место работы; и имея на руках телефонный справочник, я мог связать примелькавшиеся физиономии с их служебным и территориальным положением. Знание разметки нашей популяции разграничительными линиями по Леви-Строссу  было не лишним, чтобы можно было всегда правильно сориентироваться.
Выступить в Большом конференц-зале мне довелось единожды: секретарь парткома Баграмов вызвал меня, и попросил сказать несколько слов перед коллективом по поводу  кончины генсека Юрия Андропова. Чтобы избавить меня от мук творчества, он медленно и членораздельно, чтобы я мог его запомнить, произнес текст моего выступления. Придя на рабочее место, я его сразу положил на бумагу, и несколько раз про себя повторил.
Когда я вошел в Большой конференц-зал, он был уже полон до краев: видимо, велено было явиться всем; те, кому не хватило места в зале, выстроились около настежь открытых дверей в фойе. Баграмов встретил меня у дверей, и мы с ним прошли на сцену. Взойдя на трибуну, Баграмов сказал: «Митинг, посвященный памяти Юрия Владимировича Андропова, считаю открытым. Слово от коллектива предприятия предоставляю товарищу Сенатову». Я вышел на трибуну и посмотрел в зрительный зал: на меня было направлено больше тысячи лиц, но, так как на них было одно и то же выражение, я не успел различить ни одного знакомого, хотя было их здесь предостаточно. Дело в том, что все мое внимание было обращено внутрь; бумажку с текстом я положил перед собой, но в ней не было никакой необходимости: текст сам просился наружу. Поэтому все мое внимание было привлечено к тому, как его произнести: траур, однако.
Но как только я открыл рот, слова полились медленно, неспешно, этим создавая нужную интонацию: так правильное воспроизведение музыкального темпа определятся скоростью вращения граммофонной пластинки. Вот то, что я произнес (воспроизвожу по памяти):
«Все прогрессивное человечество потрясено постигшей нас тяжелой утратой: безвременной кончиной выдающегося государственного деятеля современности Юрия Владимировича Андропова. Недолго пробыл он на своем высоком посту, но личность его и его дела прочертили столь глубокий след в истории, что останутся сиять в веках. Не дадим же нашей скорби ни на минуту остановить наше движение вперед по пути, намеченном Андроповым! Крепче сплотим наши ряды! Тверже поступь на нашем пути к светлому будущему человечества - Коммунизму! А Вам, дорогой Юрий Владимирович, пусть земля будет пухом!»
Что было после моего выступления – аплодисменты, гимн Советского Союза, или Интернационал, я не помню. В памяти осталось лишь то, что митинг быстро закрыли, и публика разошлась.
Я быстро забыл про свое выступление, но многие мои знакомые нашли нужным его всерьез прокомментировать. Я находил такому к нему вниманию лишь одно объяснение: «Мол, неспроста ему единственному предоставили слово на таком мероприятии! Может быть, он будет делать карьеру по партийной линии. Тогда надо заранее засвидетельствовать ему свое почтение».
На самом деле, никаких намерений такого рода у меня не было – я боялся парткома, как волка.
Тем не менее, выступив, я приобрел интересный опыт. Когда я слушал многие другие выступления в Большом конференц-зале, мне приходило на ум, что они готовились и осуществлялись по той же схеме, как и мое про Андропова.



5. Дирекция

Поднявшись на второй этаж Основного корпуса, я оказался в ухоженном, ярко освещенном коридоре, по которому, постукивая высокими каблуками, туда-сюда ходят хорошо одетые дамы и солидные мужчины в костюмах и при галстуках – все это верные признаки территории, где располагается Дирекция. Повернув налево, и минуя выход на вторую лестничную клетку, на верхней площадке которой нервно курят сотрудники, вызванные «на ковер», я остановился перед дверью с табличкой «Генеральный Директор Имярек». (За время моей работы здесь сменились семь директоров: я долго думал, кого из них здесь упомянуть. Перебрав все фамилии, и представив их лица, я решил их заменить нейтральным манекеном, названным Директор).
Открыв дверь, я вошел в Секретариат. В просторной комнате, застеленной паласом, на самом видном месте, у окна, стоит пальма в кадке; справа от нее, в углу – телевизор, и диван вдоль стены. Рядом с диваном – вход в кабинет Директора; между ним и входной дверью – круглая стойка-вешалка. Слева от входа – дверь в остекленную кабину, где установлен факс. Обогнув кабину, оказываешься перед дверью в кабинет Главного инженера; следом за нею – огромный стол секретарши, за которым сидит Лариса Николаевна – миловидная блондинка лет сорока пяти, которая смотрит мне в лицо вопросительным взглядом. За время моей работы секретарш сменилось гораздо больше, чем директоров; они были самого разных возрастов – от 25 до 55 лет, разных размеров, разного цвета глаз и волос, но, что касается манеры их поведения, все они были скроены по одному лекалу: с нами они разговаривали, предельно вежливо, покровительственным тоном, с доброжелательной миной. Добившись вопросительным взглядом, которым они встречали каждого входящего в Секретариат, сообщения о том, что ему нужно, они ему подробно разъясняли, где он может решить свою проблему, и это всегда было не здесь. С таким секретарем директор себя чувствовал, как за каменной стеной. У меня создалось впечатление, что главная черта всех директоров – это стремление по возможности избегать всяких контактов со своими подчиненными.
Был лишь один случай, когда мне потребовалось встретиться с Директором по собственной инициативе: это было в эпоху Упадка, при директоре Дымове. Я записался к нему на прием, указав в графе «тема разговора» следующие слова: «извещение о  занятии  на предприятии промышленным шпионажем».
Когда в точно назначенный срок я со всеми материалами явился в Секретариат, секретарь Валентина Петровна, ободряюще улыбнувшись, сказала: «Алексей Михайлович (Дымов) просил Вас все, что Вы собирались ему сообщить, изложить письменно, и передать через меня». «Так даже лучше» - обрадовался я. Усевшись за компьютер, я за вечер подготовил материал на пяти листах А4, где перечислил все имена и явки, вложил его в конверт, и в 9.00 утра вручил Валентине Петровне. С чувством выполненного долга я стал ждать вызова к Директору. Прошла неделя, за ней другая, но Директор не только не вызвал меня, но, видимо, мой материал не передал никому из своих заместителей. Более того, все упомянутые в нем фигуранты ходили по предприятию с таким видом, как будто у них не появилось никаких новым проблем. И тогда я понял главный принцип Власти, который проявляется уже на уровне Директора: она тебя не замечает – ты для нее не существуешь, даже если печешься не о своих, а о ее интересах.
Таким образом, главный принцип управления – это создание максимальной дистанции между управляющим и его подчиненными. Самую большую дистанцию может позволить себе Директор, так как у него – огромный, почти пустой  кабинет. У стены, отделенной от входа поверхностью сверкающего паркета размером с баскетбольное поле, под  портретом Ленина, инкрустированного из разных пород дерева, стоит поистине грандиозный стол, за которым Директор едва виден, что увеличивает впечатление колоссальности степени отдаления. Слева, вдоль окон, стоит длинный стол для совещаний с полированной до блеска столешницей, а вокруг него – множество стульев; когда участники очередного совещания рассаживаются, они занимают места, начиная от конца стола, ближайшего к входу, так, что, когда Директор, покинув свой стол, садится на дальнем конце совещательного стола, между ним и остальными сотрудниками остается никем занятое пространство, и необходимая дистанция соблюдается.
Кабинет Главного инженера меблирован по той же схеме, но его длина в полтора раза меньше, а число участников совещаний – больше, что приводит к значительному уменьшению дистанции, и совещания здесь происходят в более демократичной обстановке. Главный инженер Кислов, который курировал «Сколопендру», уже не мог вещать, как директор Рогов, а вполне по-человечески разговаривал с нами.
Следующим в иерархии значился Заместитель Директора по научной работе. Его кабинет располагался в том же коридоре, но по другую сторону от лестничных клеток. Его секретарша была классом пониже, чем та, что в Секретариате – пожилая женщина с жидкими волосами неопределенного цвета сидела в узкой прихожей, из которой кроме двери кабинета ее начальника, имелся еще вход в кабинет Заместителя Директора по кадрам. Войдя в кабинет Замдиректора по науке, ты сразу обнаруживал, что он в полтора раза меньше, чем кабинет Главного инженера, то есть примерно вдвое меньше директорского кабинета. Здесь соблюдение необходимой дистанции было уже совсем проблематично, что страшно раздражало первого из его обитателей доктора Афонареева, и свою злобу он срывал на своих подчиненных; особенно доставалось мне. Другим способом попранную справедливость восстанавливал  занявший впоследствии эту должность доктор Миронов, увеличивая дистанцию между собой и своим подчиненным на ширину прихожей. Как-то, когда я сидел в его кабинете на краю стола для совещаний, он сказал мне строгим голосом: «Я сейчас должен закончить одно письмо, а Вы пока подождите вон там» - и он указал на дверь в прихожую. Я вышел, и уселся на стул, поставленный у противоположной стены.
У Заместителя директора по кадрам кабинет вообще был развернут не вдоль, а поперек, так что, войдя в него, ты упирался в противоположную стену, а, повернув налево, сразу оказывался в непосредственной близости с его хозяином. Поэтому он вынужден был устанавливать дистанцию психологическими методами.
Исключительность территории, занимаемой Дирекцией, подчеркивалась размещенным на ней туалетом, который назывался Директорским. В отличие от сортира на первом этаже, мимо которого мы проходили на территорию Четвертого отделения, и которым пользовалось в силу близости к нему, где было грязно и темно, и ни одна из кабинок не запиралась, здесь было чисто и светло, и даже пахло хорошо, и отличался контингент – рабочих не было совсем – одни лишь ИТээРы. Что уже говорить о том, что на двери каждой из кабинок имелся исправный шпингалет! Каждое посещение Директорского туалета так поднимало мне настроение, что я повадился сюда ходить, что не укрылось от внимания обслуживавшей его бдительной уборщицы, которая как-то меня остановила, и сделала мне выговор: «Вы работаете на первом этаже – там имеется свой туалет, - им и пользуйтесь, а сюда Вам ходить не положено!»; моим ответом был лишь слабый поворот головы, я ее даже не удостоил взглядом, этим давая понять всю неуместность ее замечания, и продолжал пользоваться Директорским туалетом.

6. Малый конференц-зал

К территории дирекции примыкает Малый конференц-зал. В отличие от Большого конференц-зала, в котором собирается Народ, – это площадка для нашей компактной, но весьма ядовитой Научной тусовки. Он занимает большое помещение с искусственным освещением, с подиумом перед широкой доской, на котором установлена трибуна и столы для экспонатов, и с сотней мягких кресел, плавно поднимающихся рядами по мере удаления от подиума. Здесь проходят заседания НТС (научно-технического совета) и защиты дипломов и диссертаций.  Зал никогда не бывает занят больше, чем на четверть, но дискуссии бывают на повышенных тонах. Если Центральная площадь служит для экспликации отношений в научном сообществе, то в Малом конференц-зале их выясняют. Поэтому для удобства люди, входящие в группировки, садятся рядом друг с другом, так что опытный глаз может оценить соотношение сил с первого взгляда. Те, кто собирается что-то сказать, садятся поближе к подиуму; кто пришел только послушать, занимает места на «галерке», чтобы можно было незаметно смыться. Каждый приходит с индивидуальной целью:  одному нужно свести с кем-то счеты, другому (старому) – что-то вякнуть, чтобы его совсем не забыли; третьему (молодому) – объявить о себе - дебютировать на данной сцене. Словом – как Большой конференц-зал служит для разметки всего коллектива, так Малый конференц-зал визуализирует интимную внутреннюю структуру нашего научного сообщества, (не путать с формальной структурой, отраженной в штатном расписании и телефонном справочнике), в которой пойди-ка разберись! Но рассадка еще не все раскрывает, - она эксплицирует состояние системы в статике, и только выступления в прениях показывает ее в динамике, обнаруживая «тихий гад подводный ход». И это не удивительно: наносимый противнику удар тем вредоноснее, чем он неожиданнее, и его подготовка до последнего момента хранится в глубочайшей тайне. И чем более жесток удар, тем более доброжелательным, даже ласковым тоном он наносится. Выступление строится по такой (упрощенной) схеме: «Имярек – замечательный специалист – умный, компетентный, трудолюбивый, но он, к сожалению, совершил ошибку в своих исходных положениях, поэтому все его результаты абсолютно непригодны!» Далее следует уничтожающая, пронизанная сарказмом, критика всех достигнутых результатов, даже если они вполне очевидны. Короче, - назвать  наше научное сообщество паучьей банкой – значит обидеть бедных насекомых; те, хотя бы, не лицемерят.
Но у Малого конференц-зала есть еще одна функция – он может служить местом развлечения, если происходящее там мероприятие тебя никак не затрагивает. В этом плане мне припомнился доклад о диссертационной работе сотрудницы НИИ «Восход» из подмосковного Фирсово – Пономаревой, любовнице  доктора Дубова, крупного специалиста по катодам. Интерес представляла, прежде всего, сама докладчица – примерно тридцатилетняя обладательница великолепной фигуры и сильного женского шарма. Ее своим присутствием опекал руководитель диссертационной работы  – благообразный седой великан, патриарх отрасли Дубов, давно уж разменявший восьмой десяток. Когда доклад был закончен, и наступили прения, я исхитрился, придумав заковыристый вопрос, который вызвал у докладчицы некоторое замешательство. Но Дубов тотчас же пришел ей на помощь, сказав, что заданный мною вопрос относится не к катоду, а к работе всего прибора в целом; на этом основании его отвергая, он с иронией посматривал на меня, давая понять: «Я, мол, знаю, что ты его задал лишь для того, чтобы повыпендриваться перед классной тёлкой». Тонкий, однако, психолог!
Как я, однако, тоскую по будоражащим, вздымающим тонус, посиделкам в Малом конференц-зале!

7. Выставочный зал.

Рядом с Малым конференц-залом находится просторный зал, в котором размещены выставочные макеты нашей продукции. Здесь демонстрируются лучшие достижения в области технологий обработки поверхностей, придающих последним привлекательный вид: шлифовка, все виды полировки, никелирование и хромирование, матирование, покраска, лакировка. В результате сверкающие и пестро раскрашенные  выставочные макеты выглядят, как произведения современного искусства, каковыми, безусловно, и являются, так как в них сделаны разрезы, демонстрирующие их ажурные и орнаментальные внутренности.
С самого начала предназначенное для музея, данное помещение не являлось режимным, так что оно было едва ли не единственным, куда можно было впустить иностранцев. Поэтому здесь составлялся и оформлялся договор  на работу для лаборатории Лоуренса в Беркли (США), которую «Цикламен» проводил в эпоху максимального Упадка. Американскую сторону представлял Джон Крокет, которого я опекал, так как был самым заинтересованным лицом – руководителем работы. Крокет – сам гастарбайтер из Великобритании, - джентльмен и рафинированный интеллигент, в Россию приехал впервые, и здешние обычаи постоянно его поражали.
Я встретил его по прибытии в аэропорту, чтобы сопроводить в гостиницу; начальник, Мезенцев, дал мне для этого свою машину с шофером Димой. Димина жена работала в обменнике, поэтому он увидел свой шанс сделать небольшой бизнес. Не согласовывая этот вопрос со мной, по дороге в гостиницу он остановил машину в каком-то малолюдном переулке, повернулся к Крокет, уставился ему в глаза, и произнес единственное известное ему английское слово: - «чейндж». После этого, вытаращив зенки, Дима сделал такое властное, не допускающее возражений, указывающее наружу движение головой, что, когда он открыл дверь перед Крокетом, последнему ничего не оставалось, как покорно последовать за Димой, и они скрылись за углом. Минут через пять участники сделки  вернулись; лицо Димы было исполнено чувства глубокого удовлетворения, а глаза побледневшего Крокета смотрели в разные стороны – так его потрясла российская манера проведения финансовых транзакций (я мог себе только представить темное парадное, где это происходило, и выразительные жесты и мимику Димы, сопровождавшие валютообменную операцию, оставшуюся, видимо, в памяти Крокета на всю жизнь).
Крокет не переставал изумляться увиденному здесь, вплоть до последнего дня, когда  в Выставочном зале был подписан наш Договор, и возник вопрос о постановке печати.”What’s stamp?” («Что такое печать?») – удивился он, так как привык, что прилюдно поставленной подписи совершенно достаточно, ибо человек, от нее хоть раз отказавшийся, навсегда лишается права поставить ее где-нибудь вновь.


8. Коллеги

Двигаясь по коридору второго этажа в западном направлении от Дирекции, я вошел на территорию Первого, Второго и Третьего разрабатывающих отделений, сотрудников которых мы называли Коллегами, так как они занимались совершенно такой же по характеру работой, как и мы. Однако они создавали приборы других типов, или принадлежали к другим инженерным школам, чем мы, обитатели Четвертого отделения, поэтому наши отношения были такие, какие бывают между работниками разных институтов одного и того же профиля: мы ходили друг к другу в гости. Всех  нас объединял только общеинститутский НТС, собиравшийся в Малом конференц-зале (см. выше).
Так продолжалось до эпохи Упадка, когда одна за другой начались реорганизации. В ходе одной из них все отделения с Первого по Третье объединили, и назвали Шестым (1+2+3=6), назначив начальником не разработчика, а компьютерщика Карманова. К Четвертому же отделению присоединили лабораторию разработки ускорителей, назвав Сектором Ускорительной Техники (СУТ), начальником которого стал Сикиляев. По этому поводу шутили, переделав анекдот про Чапаева (примечание 1) :
«Валерка (Сикиляев), ты выплатил зарплату Четвертому отделению?»
«Алексей Михалыч (Дымов), Четвертое отделение теперь – СУТ»
«Ну, и пусть СУТ, им завтра в бой!»

Примечание 1
  «Петька, ты коня кормил?»
  «Василий Иванович, конь сыт»
  «Ну, и пусть сыт, - ему завтра в бой!»

Однако Карманов вскоре столкнулся с кризисом управления; дошло даже до того, что старейшая сотрудница Шестого отделения Сидорова прилюдно на него кричала: «Иди торгуй своими джинсами!» Да, Карманов занимался коммерцией, но торговал он не джинсами, а компьютерами. Тем не менее, руководство объединило Шестое отделение и СУТ в Научно-техническое Подразделение (НТП) под началом Сикиляева, и объединенные диспетчерские совещания он теперь проводил на втором этаже, в бывшем кабинете Карманова. Сидеть за большим кармановским столом было весьма волнительно; дело в том, что ведущий инженер Шестого отделения, Люся Мамаева рассказывала (не мне, - я об этом узнал из вторых уст) что она занималась с Кармановым сексом именно на этой самой столешнице, так что над ней витал будоражащий дух служебной эротики…
Несмотря на произошедшее слияние (двух коллективов), они в объединившей их структуре вели себя, как несмешивающиеся жидкости. Я с этим столкнулся вплотную после того, как Мезенцевская мафия выдавила меня из СУТа; оставшись на ветру голеньким, я пытался хоть к кому-нибудь примкнуть в бывшем Шестом отделении, и обнаружил, что оно состоит из кучки отпетых индивидуалистов, - в этом отношении мне до них далеко, -  яростно защищающих каждый свою кормушку, только лишь в крайних случаях вступающих друг с другом во временные, очень непрочные союзы, и что я никому из них не нужен ни в какой роли. В результате меня вышвырнули, но этим дело не ограничилось. Директор Михальчук поодиночке разогнал Научную тусовку наполовину при молчаливом одобрении оставшейся половины. Вот такие коллеги.



9. 23-я ось

 От местности, где живут Коллеги, через весь Основной корпус насквозь проходит прямой очень темный коридор – 23-я ось, - свет брезжит лишь в немыслимой дали, в самом конце туннеля, где размещены филиал МЭИ и фотолаборатория, - в ней делают снимки на пропуск и Доску Почета. 23-я ось служит лишь для сквозного прохода; все выходящие на нее двери постоянно заперты; вдоль нее под потолком проложены разнообразные коммуникации – кабели и трубы самых разных сечений; - здесь всегда стоит оглушительный гул, исходящий от воздуховодов. 23-я ось имеет плохую репутацию – по преданию, здесь бесследно пропадают сотрудники. Так, однажды Настя Кириллова видела, как ее хороший знакомый монтажник-наладчик Коля Филипенко свернул в 23-ю ось, и с тех пор его никто не видел – он пропал с концами, и согласно охране, так и не появился в проходной. Еще более характерный случай произошел  с Ирой Жуковой, она пошла сфотографироваться на пропуск, и, не дойдя до фотолаборатории, навсегда исчезла. Высказывались самые разные предположения о причинах подобных явлений. Одни его связывали с действием хтонических сил, поднявшимся из-под земли по трубам; другие – со  сбесившейся, вышедшей из-под контроля вентиляцией, всасывающей людей в воздуховоды для собственного употребления; третьи – с орудующей на предприятии шайкой людоедов; скептики же полагали, что пропажи инсценировались отделом Режима, чтобы втихомолку отделаться от нежелательных персон. Не знаю, кто из них прав, но случаи внезапных необъяснимых исчезновений сотрудников «Цикламена» – были одно время действительно не редкость.
Несмотря на дурную славу 23-ей оси, всегда находились смелые люди, которые, очертя голову, в нее бросались, ибо, пробежав по ней, и спустившись по лестнице, можно сильно сократить путь до Развилки, от которой дороги ведут в самые разные места: вниз – в Подвал; вправо – на Динамику; прямо – в Механический цех; налево – в Медпункт; назад – в Мраморный зал. Так же поступил и я, и повернул назад.

10. Мраморный зал

Мраморный зал – огромная территория площадью несколько футбольных полей, высотою два этажа, с искусственным освещением, со стенами, в целях борьбы с пылинками облицованными полированным мрамором, - предназначенная для размещения технологического оборудования, была введена в оборот в Архаическую эпоху. На открытие Мраморного зала ждали Никиту Хрущева; предполагалось его выступление перед коллективом с огороженной металлической балюстрадой верхней площадки откачного суперпоста фирмы “Heraus”; для этого был даже смонтирован специальный подъемник с люлькой для генсека. В день этого события, предполагавшегося эпохальным, с самого утра на «Цикламен» нахлынули полчища генералов; генеральскими мундирами были заполнены все коридоры, все лестницы, все курилки – тридцать пять тысяч одних генералов, - а Хрущев взял, да и не приехал.
Технологические зоны располагаются рядами. Первый ряд занимает сборка. Здесь над своими столами склонились сборщики - Рабочая Аристократия. Под стать своему званию они и работают в белых перчатках, но вместо моноклей используют лицевые лупы. В следующем ряду расположена разнообразная измерительная аппаратура: здесь, в основном, трудится прослойка – интеллигенция, то есть вечные грязнули; для надзора над ними создана специальная, «вакуумная милиция», которая проверяет на столах наличие пыли  батистовой салфеткой.
Сколько часов, дней и лет я провел на участке «холодных» измерений – не счесть! Правда, не все это время пошло на пользу делу: часть его ушла на треп о политике и о бабах. Эх, мне бы сейчас хоть на часок перенестись в Мраморный зал!
Третий ряд занимает аппаратура для пайки и сварки. Здесь временами вспыхивает электрическая дуга, и постоянно горят факелы водородных печей, а обслуживающий их персонал страдает покраснением глаз – им приходится постоянно смотреть на яркий свет. Дальше располагается ряд откачного оборудования – оно самое крупногабаритное; здесь много потайных закутков; участок откачки  работает круглосуточно, и откачницы – молодые девахи, - в ночную смену от скуки в потайных закутках с дежурным персоналом занимаются сексом в позе «по-собачьи» (а по-другому здесь негде).
 Однажды мне нужно было утром отгрузить за границу прибор, но кожух на него не надевался. Выяснилось это в шесть часов вечера. Единственно, что можно было сделать – спилить напильником с большой поверхности 10 мм нержавейки. Я взял здоровенный рашпиль – и вперед. Работал я на задворках участка откачки; вскоре мне стало жарко, и пришлось раздеться до пояса. После того, как минуло десять вечера, мимо прошла молодая откачница, посматривая на меня откровенно призывно. Я закончил работу в половине двенадцатого ночи, так и не ответив  на ее призывный взгляд, а зря!
Особенностью «Цикламена» являются большие габариты и вес их продукции. Для транспортировки приборов  по Мраморному залу в процессе их изготовления используются разные тележки, но эти заготовки приходится все время переставлять с тележек на оборудование, и это – тяжелый ручной труд. Заместитель начальника Четвертого отделения Викторов как-то высказал идею – транспортировать приборы по мраморному залу в подвешенном состоянии – при помощи аэростатов; горизонтальное перемещение по этому замыслу должно было осуществляться вручную – за веревку, как переносили аэростаты заграждения, а поднимание/опускание проводиться путем наддува/стравливания водорода при помощи специального клапана. Конечно, эту утопическую идею никто осуществлять не собирался, но в своих ностальгических видениях я теперь представляю, как через Мраморный зал дефилируют стаи белых (нет, не лебедей) - аэростатов.

11. Динамика

 Мраморный зал через специальные тамбуры – шлюзы сообщается с Динамикой, - территорией, которая лишь вдвое его меньше. Здесь проводятся динамические испытания всей выпускаемой «Цикламеном» продукции.
Когда я появился на Динамике в Архаическую эпоху, ее территория только еще энергично застраивалась крупногабаритным испытательным оборудованием; к эпохе Расцвета весь объем Динамического зала был заполнен под завязку стоящими друг к другу вплотную испытательными стендами; поэтому, чтобы разместить здесь аппаратуру для испытания моего прибора «Сколопендра», часть старых стендов пришлось снести. На освободившейся площадке воздвигли металлическую конструкцию, имитирующую две палубы корабля, для которого была предназначена «Сколопендра». На ней была смонтирована штатная аппаратура. После этого Динамический зал, в котором еще до этого  повсюду понастроили антресолей, стал окончательно двухэтажным. Испытательный стенд «Сколопендры» все называли «Кораблем». Пульт управления находился на «верхней палубе», на «капитанском мостике», где я представлял себя капитаном, ведущим корабль разработки по океану решаемых ею проблем сквозь гул не бури, а приточно-вытяжной вентиляции, сквозь шипение не волн, а воздуха, просачивающегося из волноводов, сквозь треск не молний, но электрических пробоев.
Особенно тревожной обстановка на капитанском мостике была во время работы Госкомиссии при испытаниях на долговечность. В течение всего гарантийного срока работа прибора должна быть безупречной. За этим постоянно наблюдают ОТК и Представитель Заказчика. Помню, как я сидел за пультом вместе с контролером ОТК Бородиным. Вот уже битых два часа он, развалившись в кресле, травил анекдоты – я уже начал от них офигевать, как вдруг Бородин, резко, как пружина, выпрямившись в кресле, вскрикнул, показав на экран осциллографа: «А это что?» И когда я увидел слабое, но заметное дрожание рабочего импульса, у меня заболело под ложечкой – опять очередная неприятность!
По мере развертывания эпохи Упадка испытательные стенды один за другим становились ненужными, но их не сносили, а оставляли стоять. Огромные и безмолвные, они становятся олицетворением угрожающих людям хтонических сил, как зачехленный экскаватор - известная инсталляция Дмитрия Пригова, бывшая представленной в Большом Винохранилище Винзавода  на выставке «Ксения», тем более, что на Динамике никогда не прекращается скрытая жизнь – например, здесь обитают облученные жестким рентгеном мутантные крысы, некогда сожравшие, не поперхнувшись, сто метров высоковольтного кабеля вместе с металлической оплеткой. Идя по Динамическому залу тут и там можно видеть, как на вертикальной металлической стенке, собравшись в кружок, шевеля усами, между собой общаются  огромные мутантные тараканы, которых не берет ни один дезинсекталь. Как же я по тебе тоскую, Динамика, моя малая Родина!

12. Механический цех

Выйдя с Динамики, я по коридору вернулся к Развилке, где, повернув направо, вошел в Механический цех. Кажется, что его территория простирается до самого горизонта – так он велик. Самое сильное впечатление он производил в эпоху Расцвета, когда все эти сотни станков непрерывно работали, испуская дымки от разогревшейся эмульсии и наполняя помещение ровным гулом; громко, как орудия, ухали прессы, выставленные в отдалении целой батареей. Главное же зрелище здесь, конечно же, представлял рабочий класс. Деловито склонившись в до совершенства отработанных позах над своими станками, рабочие выполняют свое жизненное предназначение – никакой расслабухи, никакого отвлечения – иначе не будет выработки. Если ты подошел к рабочему по делу, он разговаривает кратко и конкретно - без всяких, там, церемоний. Именно здесь, в месте массовой коллективной работы – не на улице, не на митинге – рабочий класс вызывает даже не уважение, а истинное почтение.
По мере перехода к эпохе Упадка станки оставались на своих местах, а количество рабочих уменьшалось, пока на какой-то стадии этого процесса рабочий класс не исчез, - остались только отдельные рабочие.


13. Медпункт

Если от Развилки пойти налево, скоро упрешься в Медпункт, предназначенный для экстренной медицинской помощи, если кого-нибудь прихватит, или при производственных травмах.
Однажды в шестидесятых годах по радио объявили, что в Одессе вспыхнула эпидемия холеры, и на следующий день я у себя прямо на работе обнаружил все симптомы этого страшного заболевания. Тотчас же явился я в медпункт, и заявил, что у меня холера. Мне измерили температуру, и с улыбкой сообщили, что моя диарея вызвана не холерой, а болезненной мнительностью, и порекомендовали обратиться к психиатру. На следующий день мне мои знакомые со смехом рассказали, что на «Цикламене» уже объявился мнимый холерный больной; они явно не догадывались, что это и был я: в медпункте я был персоналу неизвестен – у меня не было медицинской карточки, и это меня спасло от огласки.
Во второй раз я попал в медпункт с производственной травмой – нарушив правила техники безопасности, я до кости разрезал себе палец – кровь из него лилась, как из крана. На этот раз огласки избежать не удалось: обо мне доложили Директору (Рогову), который был мною очень недоволен из-за неудач на «Сколопендре», и высказался перед коллективом в том духе, что он от меня ничего другого и не ожидал.
В конце моей карьеры я связывал с Медпунктом надежды, что он станет местом моего расставания с «Цикламеном»: я всегда хотел, чтобы меня вынесли с предприятия вперед ногами, а эта процедура всегда осуществлялась через Медпункт. Но этим надеждам сбыться было, увы, не суждено.

14. Отдел Режима

Выйдя из Медпункта, и пройдя по коридору  налево, можно попасть в  едва ли не самое мрачное помещение во всем «Цикламене» - главный офис отдела Режима. Стоит только закрыть за собой ведущую сюда дверь, как шумная суета коридора сменяется могильной тишиной. Как правило, в небольшой узкой прихожей, освещенной искусственным светом, посетителей нет. Отсюда одна дверь ведет в кабинет начальника с портретом Дзержинского;  вторая – в конторское помещение, откуда раздается  звон ключей и лязг сейфовых дверей. Рядом с дверью в стене проделано вечно закрытое окно, над которым висит плакат: «Не все говори, что знаешь, но всегда знай, что говоришь». Стоит в него тихо постучать костяшками пальцев,  как оно открывается, и появляется хмурое лицо либо Тани, либо Тамары. О чем с ними можно поговорить, я вам сообщать не намерен. Ведь где-то здесь имеется помещение (я сам там никогда не был, но мне о нем рассказывали; кто говорил, - не скажу), где каждое утро Пименова, ставшего инвалидом в результате автокатастрофы, двое его сослуживцев под руки усаживают в кресло, в котором он целый день занимается прослушкой. Может быть, где-нибудь здесь тоже спрятан «жучок».

15. Новый корпус

Новый корпус  выходит на Центральную площадь; если, пройдя через проходную, повернуть направо, он располагается по правой стороне Главного Проспекта. Построен он был в эпоху Расцвета; в нем, как самом современном сооружении, расположились самые престижные подразделения НИИ – отделы Ускорителей и Метрологии, а также Станция Механических и Климатических Испытаний. С наступлением эпохи Упадка здесь себе свили гнезда молодые и агрессивные «малые предприятия», действовавшие по рыночной модели, в том числе, Мезенцевская «Гера».
С самого начала я относился к Новому корпусу с опаской: его освещенные искусственным светом коридоры представляют лабиринт, в котором можно затеряться; - как мне казалось,  он скроен по законам Римановой геометрии. Я приходил сюда к начальнику отдела Ускорителей Громову; покидая его, как мне казалось, я устремлялся к выходу, но, пройдя извилистым лабиринтом, снова оказывался перед дверью Громовского кабинета; тогда я выбирал другой путь, однако снова приходил к комнате Громова, и так происходило по многу раз, как будто я попал на поверхность «бутылки Римана».
Но наиболее сильные впечатления с Новым корпусом связаны у меня с Госиспытаниями «Сколопендры»; - меня всегда сильно напрягали испытания прибора на механическую прочность – ими ведала ведущий инженер Марина Ромашкина, которую я всегда подозревал в садизме по отношению к испытуемым приборам – когда она говорила об ударных нагрузках, в ее глазах всегда вспыхивал хищный огонек.
Сильнейший стресс у меня вызвали испытания прибора на транспортную тряску. Автомобиль с прибором, упакованным в тару, покинул предприятие, чтобы проехать 200 километров по грунтовым дорогам, и не вернулся (напоминаю: мобильной связи тогда не существовало). Что же оказалось? Контролер, который был должен сопровождать машину, договорился с шофером, что последний скроет его отсутствие. Оставшись бесконтрольным, шофер решил совместить испытания с перевозкой пиломатериалов к себе на дачу; при разгрузке машины тару с прибором заодно с досками уронили на землю, то есть мой прибор подвергли испытаниям, не предусмотренным программой – «сброс в упаковке». Как я переживал за результат! Но все, к счастью, обошлось.
Позже, уже в эпоху Упадка началась долгая история моих отношений с сотрудниками «Геры», оккупировавшей филейную часть Нового корпуса. На первом этаже они оборудовали грандиозный Испытательный зал; его Пультовая размешалась в отдельном помещении – все это вместе напоминало декорации к фильму Ромма «Девять дней одного года». На втором этаже  располагались уютный офис, Банкетный зал и кабинет Мезенцева. Здесь все было оформлено на таком уровне, что было не стыдно принять делегацию японской фирмы, с которой «Гера» заключила контракт; подводил лишь обычный, по-советски засранный туалет. Пришлось «Гере» взять его на время на свой кошт: для него, вместо разбитых, приобрели новые унитазы, сделали косметический ремонт, и, главное, – его хорошенько помыли. Но самое большое впечатление на наших работяг произвело не это; выпучив очи, они приглушенным голосом сообщали друг другу: «Там есть …жидкое мыло!» «Не может быть!» - подумал я, когда мне об этом сообщили; тотчас же направившись в Новый корпус, я взбежал на второй этаж, и – в туалет! Да, около раковины был подвешен флакон с жидким мылом! Но уже через день после японского визита жидкое мыло исчезло, а туалет был привычно засран.
Банкетный зал «Геры» был едва ли не самым востребованным помещением: ее сотрудники там что-нибудь отмечали не реже, чем раз в неделю. Об этом свидетельствовало ярко освещенное окно второго этажа, выходившее на Главный Проспект; через окно моей комнаты мне были видны силуэты насельников «Геры», когда они садились за стол, или из-за него вставали – в их позах и движениях сквозила грация светского общения – это зрелище источало магию High Society; окно было своего рода витриной «Геры».
 Меня тоже иногда приглашали в Банкетный зал, например, на юбилей Мезенцева. Тогда-то и выяснилось, как сотрудники «Геры» меня не любили. Я приготовил адрес – по части написания адресов на всем предприятии мне не было равных,  но организаторами юбилея мой адрес был отвергнут, и его текст я собирался озвучить в застольном выступлении. Когда настала моя очередь, и я произнес первые слова, в соседней комнате организаторы мероприятия решили продемонстрировать юбиляру подарок от коллектива – завели бензопилу, предназначенную  для его дачи; пришлось подождать, пока она замолкнет – Мезенцев тоже ждал: ему было явно интересно, что я скажу, но, как только я принялся за продолжение речи, бензопилу снова завели, и т.д. В утешение нужно сказать, что качество напитков и закуси были на «Гере» всегда выше всяких похвал.
После того, как «Геру» изгнали с «Цикламена», Новый корпус как-то пожух: аппаратуру  Испытательного зала демонтировали и увезли; то же произошло и с Пультовой, которая превратилась в обычную инженерную комнату, куда я приходил потрепаться с начальником отдела Славой Понятовским.
Но иногда бывали экстренные причины для того, чтобы посетить Новый корпус. Так, однажды вечером я вдруг увидел в окно своей комнаты, поразившее меня явление: из проходной в Новый корпус стремительной походкой шел Мезенцев. Во-первых, это было его первое появление на предприятии после изгнания «Геры»; во-вторых, через свою агентуру он уже давно превратил мою жизнь на предприятии в кромешный ад. Мне было важно знать, к кому он пришел. Я предположил, что он явился к начальнику отдела Метрологии Селезневу, и тогда его приход мне ничем не угрожал. В противном случае…, но мне даже не хотелось об этом думать! Дождавшись ухода Мезенцева с территории «Цикламена», я быстро направился в Новый корпус, пробежал по коридору к кабинету Селезнева, для порядка постучал,  стремительно открыл дверь, и, скороговоркой поздоровавшись, выпалил: «Здесь только что был Мезенцев?» Было видно, как Селезневу не хотелось отвечать, но я застал его врасплох, и он сдавленным голосом произнес: «Да!» Больше мне ничего было не нужно: стремительно захлопнув дверь, я удалился.

16. Столовая

Институтская столовая мне помнится по Расцветным временам; тогда она находилась в правом крыле Основного корпуса, в самом конце коридора. Вместе с потоком оголодавших я входил в большое помещение с кафельным полом, в котором жар от мармит всегда боролся со сквозняком от раскрытых окон. В противоположной от входа стороне располагались кухня и раздаточная; на первом плане правильными  рядами были расставлены легкие столы с покрытой пластиком столешницей и широко расставленными ножками из алюминиевых труб; окруженные алюминиевыми стульчиками с плоскими фанерными сидениями. Отстояв в очереди, я брал пластиковый поднос, алюминиевую вилку и ложки, и отбирал блюда из следующего ассортимента (перечисляю по памяти):
Холодные закуски:
- салат из свежей капусты: мелко нарезанная капуста, политая постным маслом;
- винегрет (винегрет, как винегрет);
- сельдь (атлантическая или тихоокеанская), политая подсолнечным маслом, посыпанная кружками репчатого лука;
- кильки (латвийские) в соусе
- салат из свежих помидоров (только летом);
- кабачковая икра, посыпанная зеленым луком (лишь изредка);
- редиска (летом);
Первые блюда:
- суп молочный (с вермишелью, рисом, или гречкой) – мое любимое блюдо, если не подгорелый;
- борщ со сметаной – дежурное блюдо, то есть – всегда в ассортименте;
- суп вермишелевый с мясом – в нем всегда присутствует морковь;
- бульон с яйцом: в бульоне плавает яйцо, сваренное вкрутую.
Примечание. Однажды  мы обедали в одной компании с Мезенцевым, и все, затаив дыхание, смотрели, как он пытается разрезать яйцо на две половины, пользуясь только ложкой; яйцо никак не подавалось, выскальзывая, но через пять минут непрерывной тренировки он его прижал в краю тарелки, и рассек.
- уха из рыбных консервов (в «рыбный день»);
Вторые блюда:
- котлеты – самое дешевое блюдо, так как его делают из черт-те-чего – его берут только самые отчаянные «экономисты»;
- гуляш – куски мяса крупные, но в нем много жира и жил;
- азу из говядины – кусочки тонкие и длинные, но жил и жира немного;
- бефстроганов (нечто среднее между гуляшом и азу);
- новинка – длинная котлета веретенообразной формы, не всегда хорошо пропеченная;
- рыба вареная в ассортименте – треска там, или нототения - (по четвергам – в «рыбный день»);
- яичница (без лука);
Питье:
- компот из сухофруктов – самое популярное питье, так как его невозможно испортить;
- чай (жидкий);
- кофе с молоком – одно название.
Оплатив то, что выбрал, злющей, как собака, кассирше, я приступал к еде.

17. Завод

 Если при выходе из проходной на Центральную площадь повернуть налево, то перед тобой замаячит шестиэтажная башня Завода, путь к которой проходит по Главному Проспекту. Но, для того, чтобы попасть на Завод из Основного корпуса, выходить наружу совсем не обязательно, так как их на уровне второго этажа соединяет надземный переход. И, хотя пограничный контроль отсутствует, как только ты вступаешь в пространство перехода, отделенное от внешней атмосферы стеклянными стенами, и поэтому знойное летом, а зимою холодное, ты понимаешь, что вступил в ничейную зону, преодолев которую, оказываешься на чужой территории.
Здесь имеется свой Директор; хотя он и подчиняется Генеральному Директору,  по хорошо известному средневековому правилу вассалы первого не являются вассалами второго. Местное население придерживается иных обычаев, нежели сотрудники Института, - им свойственен гораздо больший коллективизм. Они даже говорят на другом диалекте административного языка: например, диспетчерское совещание называется у них «планеркой», а техническими языками они владеют слабо.
Как-то заводской технолог Гареев рассказал мне о таинственном дефекте изготавливаемого им прибора, отражающемся на работе вакиона (специальный термин, который вам больше никогда в жизни не понадобится; я его здесь привел лишь для колорита). «Аргоновая болезнь!» - тотчас же поставил я диагноз. В ответ Гареев разразился такой речью: «Что меня в вас, в Науке (работниках Института) восхищает, - вы можете «решить» любую проблему, произнеся в подходящий момент какой-нибудь эффектный термин вроде вот этой «аргоновой болезни»; сколько бы я ни старался, - так, как вы, никогда не смогу!»
Заводчане и выглядят-то по-другому, чем сотрудники Института, хотя спецодежда у всех одинакова; - видимо, отличия проявляются в манерах и в выражении лица. Первые как-то всегда спокойнее и более уверены в себе, чем вторые, которые, подчас, компенсируют свою беспочвенность показной заносчивостью. Может быть, все эти различия связаны с тем, что средняя зарплата на Заводе выше, чем в Институте, но, зато в Институте существенно выше уровень образования и интеллекта. Так, или иначе, но, когда сотрудник Института идет по Заводу, все, кто встречаются ему по дороге, знают, что он - чужак.
Все здесь функционирует как-то по-другому: даже производственные участки  на Заводе размещены не рядом друг с другом, как в Основном корпусе, а вертикально – на разных этажах, и приборы в процессе изготовления туда - сюда перевозятся грузовыми лифтами. На самом верхнем этаже расположен технологический отдел, где в огромном общем помещении - «Курском вокзале» - стоят столы всех заводских технологов. «Институтские» всегда недоумевали: как можно сосредоточиться в таком гаме? Но заводчанам, по их роду деятельности, может быть, вовсе и не надо было сосредотачиваться: знай, гони продукцию («нечего думать, трясти надо!»).
То, что я рассказал о Заводе, относится к эпохе Расцвета «Цикламена». Эпоха же Упадка больнее всего ударила именно по Заводу. Первой не выдержала Башня. Хотя ее построили намного позже Основного корпуса, не прошло и двадцати лет, как ее конструкция  пришла в аварийное состояние. Оборудование демонтировали и перенесли в Основной корпус, аварийную Башню снесли, а территорию, на которой она стояла, сдали в аренду фирме «Фольксваген» под  центр обслуживании.
С переселением в Основной корпус Завод потерял свою автономию, а заводчане, смешавшись с коренным, «институтским», населением, образовали единый «упадочный» этнос (то есть популяцию эпохи Упадка).

18. Подвал

Я всегда испытывал сильный интерес к Подвалу, по-видимому, полагая его плацдармом хтонических сил, откуда они проникали на Динамику или в 23-ю ось. Но вход в Подвал постоянно охранялся вохровкой, сидевшей у Развилки на стуле, повесив на его спинку форменную шинель, а в моем пропуске допуск в Подвал предусмотрен не был.
Но вот, однажды, когда я искал по всему Институту нужную мне позарез оснастку, кто-то мне подсказал, что ее могли сложить в Подвале. Имея теперь благовидный предлог удовлетворить свое любопытство, я выписал себе туда пропуск, и спустился.
Передо мною предстало пространство с низко нависшим потолком, подпертым множеством колонн прямоугольного сечения, с тусклым освещением, переходящим в отдалении к кромешную тьму; пол этого почти пустого помещения был покрыт толстым слоем пыли; казалось, что эта пыль оседала из дымки, заполнявшей Подвал, делавшей его похожим на подводное царство; посреди этого мрачного пейзажа с небольшим наклоном к линии горизонта лежала на боку сломанная тележка для транспортировки крупногабаритных приборов, напоминавшая остов затонувшего судна, что увеличивало сходство пола с морским дном.
Не найдя искомой оснастки и каких-либо явных признаков присутствия хтонических сил, я с облегчением поднялся на поверхность, и больше никогда в Подвал не погружался.

19. Зады

Если от Развилки пройти по направлению к Динамике, но, не сворачивая в Динамический зал, пройти до конца коридора, то упрешься в вечно не запертые Большие ворота; с немалым усилием отворив ее створку, можно выйти на Зады «Цикламена». Это – обширная территория, застроенная «Шанхайчиком» - множеством мелких одноэтажных строений, будок, боксов, трансформаторных подстанций, открытых складов, свалок – с узкими проходами между ними; здесь располагается гараж; сюда вынесены особо вредные технологические операции, и еще много чего, о чем я даже не догадывался, так как бывал здесь крайне редко.
Однажды, в эпоху Упадка, мне понадобилась оправка из инструментальной стали, а начальник цеха Шульц отказался ее изготовить, так как на складе не было требуемого материала. Я разозлился, и сказал, что материал найду сам. Взяв штангельциркуль, я направился на обширную свалку металлолома, издавна вздымавшуюся на Задах около забора. Поиски шли долго и безуспешно: все найденные мною прутки были из простой, а не инструментальной стали. Роясь в железках, исцарапав руки, и перепачкавшись ржавчиной, я прочесал всю свалку, наконец, добравшись до самого забора. И здесь мой взгляд упал на до боли знакомый предмет: из-под земли торчал металлический короб - так называемый «коннектор» - один из узлов моего  прибора «Сколопендра». Я обомлел: «коннектор», содержащий вредную для здоровья окись бериллия, был просто-напросто в землю зарыт! Более того, тут и там, как грибы после дождя, из грунта разными гранями вылезали другие такие же короба; - это был настоящий могильник «коннекторов» от «Сколопендры»! В сильном волнении побежал я к Замначальника Четвертого отделения Кринскому, и выпалил чуть ли не с порога: «На свалке, около забора, зарыты коннекторы от «Сколопендры»»! Кринский повернул ко мне свое интеллигентное, невозмутимое лицо, и, подобно персонажу известного английского анекдота (примечание 2) , через свои пушистые светлые усы спокойно произнес: «Ну и что?»

Примечание 2
   Сосед лорда Генри видит, как он затаскивает в свое поместье дохлую белую лошадь. «Сэр, зачем Вам дохлая белая лошадь?» - спрашивает он. «Я подниму ее на второй этаж, и положу в ванну, потом спущусь в гостиную, сяду в кресло у камина, и закурю трубку» «Да, но лошадь-то зачем?» «Скоро с охоты вернется мой брат  Тимоти; он захочет принять ванну, подымется на второй этаж, и увидит в ванной дохлую белую лошадь. Он сбежит вниз по лестнице, и воскликнет: «Генри, у нас в ванной лежит дохлая белая лошадь!» Вынув изо рта трубку, я медленно поверну к нему невозмутимое лицо, и спокойно скажу: «Ну, и что?»

 - «Так в них, наверное, наберется не меньше килограмма окиси бериллия!"
- воскликнул я. «А то, что эти коннекторы десять лет пролежали в Подвале, разве было лучше?» - резко возразил Кринский. – «Нет, не лучше. Неужели их больше некуда девать?» - спросил я недоуменно. «Если у Вас появятся какие-нибудь предложения на этот счет, - приходите, обсудим!» - подвел Кринский черту под нашим разговором. Предложений у меня не было. Думаю, что вредные коннекторы до сих пор зарыты на Задах «Цикламена».

Эпилог

Я собирался совершить обстоятельное, длительное путешествие по «Цикламену», чтобы дать его исчерпывающее описание, но, осознав всю невыполнимость, неподъемность этого замысла, ограничился лишь поверхностным обзором, краткой ностальгической пробежкой. Дело в том, что, стоит мысленно заглянуть в любой угол «Цикламена», зайти в любую его комнату, и на тебя гурьбой нахлынут бесчисленные образы и картины незабываемого прошлого; чтобы все их описать, нужно столько же времени, сколько они длились - в сумме 48 лет, или даже больше, а у меня его осталось – с Гулькин нос, или даже еще меньше.
                Август – Сентябрь 2017 г.