ViaCrucis1и2главы

Андрей Проскуряков









VIA CRUCIS

Роман














Моему прадеду,
 священнику Александру Проскурякову,
расстрелянному в 1938 году по приговору «тройки»,
Посвящается









«И толпы животных и диких зверей,
Просунув сквозь ёлки рогатые лица
К источнику правды, к купели своей
Склонялись воды животворной напиться»
Н. Заболоцкий «Лесное озеро», 1938 год















Глава 1

«Когда все устрояет Бог,
не станем требовать
от Него отчёта».
Св. Иоанн Златоуст, IV век

Человеческая память бывает упрямой и неподатливой, сопротивляющейся любой попытке извлечь из её закромов нужные факты, образы, номера телефонов, лица одноклассников и отчества дальних знакомых. А порой, та же самая память, которая ещё вчера нехотя, словно полоумная старуха, расставалась с крупицами прошедшего времени, застывшего в необъятных недрах старинного комода в виде стопок фотографий, вышитых платков и поломанных брошей, вдруг начинает фонтанировать воспоминаниями, давно похороненными под слоями стыда и раскаяния, лишая душу покоя.  И пусть, большую часть времени память служит нам верой и правдой, в молчаливом смирении снабжая нас множеством фактов, не требует наград и благодарности, признать её служанкой человеческой воли было бы не справедливо.  Нельзя путать добровольное повиновение с беспомощностью, а кротость с рабской покорностью.  Когда память, тревожимая безжалостным зовом совести, возвышает свой решительный голос, самая твёрдая воля со страхом и трепетом склоняет голову.  Ну, а уж когда Мнемозина накинет волшебный покров на события нашей жизни, то они, будто завалившись за подкладку времени, исчезают на минуту, на час или навсегда. И мы, не будучи в силах смириться с потерей, выдумываем странные истории, убеждая самих себя и окружающих, что всё так и было на самом деле…
Высокий молодой человек, на вид лет около двадцати трёх, стоял среди примятой травы, заворожённо глядя на живописную картину июльского рассвета и растерянно пытался вспомнить, что же произошло за последние сутки, и как он здесь очутился.
Плотное, плазменно-оранжевое, будто жидкий чугун, солнце достигло, наконец, горизонта и вот уже неумолимо вырастало из небытия над острым краем Земли. Вокруг нашего героя было бескрайнее выгоревшее среднерусское поле, не засеваемое уже много лет, позади, метрах в десяти, на собственной крыше лежал изрядно помятый автомобиль с большими колёсами. Из его кабины раздался хриплый стон.
“ Живой, значит, Борис”, - равнодушно, будто глядя на происходящее со стороны, краешком сознания отметил молодой человек, но с места не двинулся. Стон повторился, и он, наконец, начал понемногу осознавать себя, своё тело и мысли, постепенно воспроизводя в сознании детали сегодняшнего дня вплоть до аварии. Тем временем адреналин, обильно выделяемый организмом, достигал заторможенного после перегрузки мозга, вызывая дрожь в коленях, приступ запоздалого и, потому, бессмысленного страха и предательскую слабость во всех мышцах.
Молодого человека, одетого в старые джинсы, мятую майку с рекламой страусовой фермы и, несмотря на лето, оранжевое старушечье пальто с меховым воротником и накладными карманами, звали Денис Теплоструев. По крайней мере, это он помнил хорошо. Память понемногу возвращалась.
 Тем временем стон из автомобиля прозвучал громче, в нём послышались нотки нетерпения.
“Ему надо помочь, - уже осознанно подумал Денис, но не сдвинулся с места, поскольку сигналы мозга до ног ещё не дошли, застряв в низу живота и произведя в нём громкое немузыкальное урчание. - А ведь несколько дней назад я знать не знал… и вот тебе на!”
- Денис, пегас в пальто! – раздался зов, переходящий в кашель. – Ты что, рассветом любуешься?
Речь Бориса, была громкой, но какой-то заторможенной, словно заедала плёнка старого магнитофона.
Денис был прав, вся его жизнь текла размеренно и спокойно, жизнь школьника, студента-историка, не увлекавшегося ни одним из экстремальных видов спорта кроме архивных изысканий. Но где-то на небесах посовещались ангелы, и вот, всё изменилось в одночасье. Такое случается не только с историками! Хотя, нет, какая уж тут внезапность… Ниточки этой истории уже давно плелись за кулисами повседневных событий. Плелись, переплетались, чтобы сойтись в неожиданные узлы и завязки, соединяя судьбы людей доселе незнакомых, производя события самые неожиданные и порой нелепые.
- Дэн, да помоги же, тулуп ты овчинный! - ещё громче рявкнул Борис, странно растягивая гласные, наконец, приведя Дениса в чувства и заставив двигаться. Неспешно оглянувшись, и мимоходом замечая, как красив мир, он обнаружил в поле зрения Маргариту Генриховну в элегантном костюме, спускающуюся с откоса обочины прямо к перевёрнутому автомобилю.
…а совсем недавно, всего-то неделю назад, в пятницу утром ему позвонили от имени учредителя исторического фонда “Забытые святыни”, с которым он понемногу сотрудничал уже два года, и спросили бархатным женским голосом с вкраплениями бриллиантовых адвокатских стразов:
- Скажите, Денис! Сколько книг у вас готово к печати? Кстати, я - Маргарита Генриховна.
- Очень приятно, две, - неожиданно для себя соврал Денис. Конечно, целиком написана была только одна книга - “Святыни Зарецкой земли”, бывшая компиляцией как широко известных, так и глубоко архивных, но доступных, трудов, с приложением десятка новых фотографий среднего качества и панорамы Зарецка, склеенной вручную. А вот вторая - это совсем другое дело! Она была важна для Дениса ещё и потому, что совпадала с его дипломом. Но эта, главная, книга (как и диплом) была едва начата.
До защиты оставалось меньше года, и предстояла немалый труд, в том числе и в архивах района и епархии, но Денис всегда представлял эту книгу как уже написанную. Не только написанную, но и изданную. В твёрдом переплёте, с плотными белыми, немного шершавыми страницами, книга лежала в специальном отсеке его воображения уже давно. На обложке этой книги скромным, не очень крупным шрифтом значилось: “Денис Теплоструев”, а ниже, более крупно: “Жизнеописание епископа Зарецкого Тимофея (Короткова) на фоне эпохи”. Когда большой труд, полностью продуманный, разбитый на главы и параграфы, украшенный рисунками и фотографиями существует в мыслях писателя или учёного, не мудрено ошибиться при ответе на вопрос: “А есть ли книга?”.
- Замечательно! - голос в трубке потеплел ровно на полградуса. - А сколько из них издано?
- Ну, я отправил рукопись в два местных издательства, на грант подал заявку… - Денис почему-то оправдывался и презирал себя за это. Не его вина, что краеведение и исторические изыскания не востребованы в народных массах и питающих умы издательствах. Почему от должен отмазываться, да ещё перед незнакомым человеком? Да потому что подспудно в этом голосе, как бек-вокал за солистом, слышалось: “На что ты жить собираешься, лузер?” А может Денис сам задавал себе вопрос, не понимая, как и, главное, кому он будет продавать знание истории родного края и епархии.
- Так сколько?” - переспросил голос в телефоне.
Денис, разозлившись на себя и высокомерный голос, молчал, не смея произнести страшное” ни одной”.
- Видимо, ваши труды в коммерческих издательствах не вызвали должного энтузиазма, - пришёл на помощь голос, в котором появилась то ли капля сочувствия, то ли презрения.
- Да, э-э-э… а ещё я написал статью в журнал «Фома»!
Но голос в трубке продолжил напирать:
- Но вы по-прежнему занимаетесь епископом Тимофеем? - что прозвучало как “Делом епископа Тимофея”.
- Да, это моя тема, - с неким вызовом самому себе ответил Денис.
- И вы крупнейший знаток темы? - В голосе засквозило если не уважение, то удивление.
- Точно, - кратко и кротко ответил знаменитый историк Теплоструев. Более того, он был единственным специалистом по епископу Тимофею и его наследию во всей области, да что там, во всей стране.
- Значит, нам с вами по пути, - заключил голос и тут же рассказал, что известный бизнесмен и меценат, многократный депутат и мастер спорта по лыжам Николай Иванович Кобецкий (известный в народе как Николюня, подумал Денис) просит знатока истории епархии и краеведа Теплоструева об услуге. Надо помочь найти одну вещицу эпохи епископа Тимофея Зарецкого. Вознаграждение? Ах, вы и не спрашивали об этом? Ну, так всё равно, отвечаю: награда за труды - издание двух книг Дениса Теплоструева тиражом не менее чем тысяча экземпляров каждая, с рассылкой во все библиотеки страны, с выплатой авторского вознаграждения. Вы поняли? Хороший гонорар, и всякие бонусы за хлопоты. Для того Фонд “Забытые святыни” и существует.
Денис почувствовал странную лёгкость в голове и тяжесть в ногах.
- Николай Иванович вас просит лично, - с нажимом заключил голос. Денис уже давно всё смекнул и мысленно согласился с предложением. Точнее, он хорошо понял вторую часть, про гонорар и издание книг, а первая часть предложения, об услуге по поиску чего-то там оставалась абстрактной и малозначимой.
Твёрдый переплёт, плотная бумага, с шершавой поверхностью, автор подписывает книгу, делая завитушчатый росчерк на глянцевом форзаце…
- Аванс можно получить сразу после подписания договора, все расходы на поездку оплачиваются за счёт фонда, - голос в трубке, проявив стальную гибкость, выдал этот аргумент, как козырь, который невозможно крыть.
- Согласен, - хрипло ответил широко известный агиограф и краевед и подумал: “Куда-то надо ехать?”
- Тогда завтра в десять утра у вас встреча с напарником, заодно подпишете договор и получите аванс. Зовут его Кара-Борис, да… просто Борис, в руках у него будет журнал “Огонёк”. Ха-ха. Кафе “Субмарина” в парке, на углу Пролетарской и Воскресенской, знаете? Break a leg! ,  - с бархата голоса в трубку посыпались стеклянные стразы адвокатского смеха, а вслед за ним - гудки.
“Юльке кольцо куплю”, - подумал Денис и аккуратное золотое колечко с четырьмя крохотными изумрудами, выложенными крестом, незримо легло поверх стопки фолиантов с авторством историка и писателя Теплоструева.
“Субмарина” имела статус «особого места», которое обязательно присутствует в любом провинциальном городке, где влюблённые парочки пили кофе, сок, а иногда и пиво, просиживая часами на живописной веранде. Сводить девушку в “Субмарину” означало признать за ней официальный статус “девушки”. Находилось кафе на задворках городского парка и имело обширную веранду, увитую хмелем.
На следующий день, утром, Денис безнадёжно опаздывал на встречу с “напарником”, неким Борисом, но вовсе не из-за невежливости или рассеянности. Напротив, он вышел из дома заранее, походил немного по аллеям парка, пока ноги сами не вынесли его на боковую улицу с низкими кривыми строениями начала двадцатого века с претензией на купеческий модерн, между которыми лежала презрительно-гордая туша алкогольного маркета “Жесть и стекло”, обитая кроваво-красным сайдингом. Перед магазином, на асфальтовом пятачке образовалась лужа, сохранявшая правильные округлые очертания вопреки всем законам гидродинамики. Дверь магазина открылась, и из него на белый свет шагнул мужичок, обычный, не приметный. Он остановился на несколько секунд, оценивая, каков же сегодня уровень всемирного тяготения (а он был велик и гнул головы прохожих к земле) и несмело шагнул. В лужу. Осознав ошибку, неуклюже разворачиваясь, мужик занёс ногу на спасительный сухой порог магазина, но не удержался и с размаху сел. В лужу. Подумал секунду и лёг туда целиком, вольготно раскинув руки и утопив затылок в мутной воде, нецензурно подосадовав небесам о тяготах жизни. Сэр Ньютон был прав, яблоко от яблони не далеко падает.
Денис стоял на противоположном тротуаре и увлечённо наблюдал за дальнейшими событиями. Две женщины прошли мимо: слишком грязный. Работяга с батоном в руке покачал головой, но пошёл по своим делам: спешу. Девушка в джинсах и кроссовках остановилась и оценила: не поднять, в два раза меня тяжелее. Лысоватый человек с кейсом торопливо перешёл на другую сторону улицы: алкаш эдакий! Два бича, уверенно перешагнув руку лежащего, проследовали за пивом: отдыхай, братан, мы скоро!
Тем временем на часах было уже 9-45. Денис замер на мгновение, не зная, что предпринять. Пьяный мужчина лет сорока пяти лежал в грязной воде на асфальте пред магазином и ждал патруля. Ничего особенного, если бы не одно обстоятельство. На лежавшем в луже, упившемся до беспамятства мужике была точно такая же холщовая куртка, как на Денисе. Заметив это странное совпадение, молодой человек испытал чувство удивления, смешанное с жалостью и странным, трогательным отвращением, будто он сам вот так валялся, где попало, и сам же смотрел на себя со стороны, не зная, что делать.
Ну, было. Один раз всего. Отмечали с друзьями институтский экватор и, перебрав с непривычки какого-то британского пойла, Денис вышел на улицу из кафе. Голова существовала отдельно от остальных членов тела и была кристально чистой. А ноги, сделав несколько шагов вперёд, вынесли его на клумбу с городскими блёклыми цветами, и он упал ничком, раскинув руки в полёте, как лебедь крылья…
Денис быстро перешёл дорогу и подошёл к луже: надо было выудить бедолагу и не испачкаться самому. Потом вызвать мотор, уговорить таксиста отвести грязного клиента, соблазнив двойной оплатой и пригрозив карами небесными за игнорирование бедственного положения ближнего, такого пьяного и по-младенчески беззащитного. В кармане куртки у мужика обнаружилась ещё полная плоская фляжка какого-то командирского коньяка, послужившая дополнительным аргументом в торге с водителем.
Всё. На часах 10-10.
В несколько больших шагов, напоминавших прыжки, Денис преодолел расстояние до парка. Ещё рывок и он у дверей “Субмарины”. 10-14. Отдышаться, оглядеться и - внутрь. 10-15.
10-55. За шатким столиком в “Подводной лодке” сидели Денис, допивавший третью чашку чая, и его собеседник, представившийся Борисом Караваевым, перед которым стоял ряд кофейных чашек. Его мужественное, но несколько оплывшее лицо с потухшими зелёными глазами, и широкие плечи, расслабленная манера вести беседу и быстрая ещё реакция, выдавали в нём бывшего военного.
Борис изложил суть предприятия, передал Теплоструеву умилительно пухлый конверт с авансом (если предприятие не выгорит, то можно не возвращать) и банковскую карту с небольшой, но адекватно круглой суммой на дорожные расходы. Рядом с блюдцами на столе лежали два чёрно-белых фото, распечатанных на принтере в формате А4. На одном из них была группа из семи человек, запечатлённых на фоне дверей небольшого, явно сельского храма: трое мужчин в первом ряду, две женщины и мальчик - во втором. На переднем плане присел, так что в кадр попали только голова и плечи, некий юноша. Второе фото представляло собой сильно увеличенный фрагмент первого, выхватывающий одну единственную деталь группового фото.
Оказалось, «напарник» работал в охранном предприятии Кобецкого, но не рядовым охранником, а специалистом по решению проблем. Да не простых проблем, и не силовым путём, не подумайте, чего, а проблем хитрых, требующих расследования с приложением смекалки. Что-то вроде нелегального частного детектива, подумал Денис, переваривая информацию. Помощь же Дениса, как специалиста-краеведа, необходима для розыска и правильной идентификации артефакта, изображённого на втором, крупном фото.
- Всё, вроде, просто, но концы утеряны, - заключил свой рассказ Борис и подозвал официантку. – Хватит хлестать чай, пора переходить на кофе! Тебе что, капучино?
Через несколько минут Денис разглядывал фотографии и отхлёбывая горячий растворимый кофе с добавлением взбитых сливок из баллончика. Официантка, ставя чашку на стол жеманно сказала: «Ваше капучино».
Раньше, действительно, он пил только чай.
- А как ваше отчество? - поинтересовался Денис у собеседника, желая общаться в вежливой манере.
- Да ты что, какое ещё отчество? - последовал ответ.
Борис, не смотря на разницу в возрасте, тут же потребовал от Теплоструева, чтобы он называл его на «ты» и по имени, и, вообще, держался просто и без интеллигентских понтов.
- Давай внимательно посмотрим на первый снимок, - сказал Борис. - Он ключевой для нас. Что мы видим?
В центре кадра, окружённый со всех сторон учениками и ученицами, стоял высокий широкоплечий пожилой священник, ростом с хорошего гренадёра и с окладистой белой бородой. Иконописный лик старца, смотрящего в камеру с небольшим прищуром весёлых глаз, обрамлённых широкими бровями, приковывал внимание сразу и бесповоротно. Старец был в светлом хлопковом подряснике и летней скуфейке. В правой руке он держал средних размеров крест, немного засвеченный на негативе выглянувшим весенним солнцем. Над головой священника карандашом было написано “О. Павел”. Расположенные вокруг люди чем-то напоминали опешивших апостолов вокруг фигуры светозарно преобразившегося Спасителя.
Справа на фото расположился средних лет монах в мантии и низком клобуке, сидящий в инвалидной коляске. Лицо его, худое, болезненное, с неопрятной кудлатой бородой, скрытое тенью, было снято в анфас. Глаза монаха смотрели в землю, руки были сложены на коленях. Карандашом на листе прямо поверх клобука было выведено “о. Мортирий”, зачёркнуто и приписано “Мартирий”.
Третья мужская фигура, та, что слева от центра на фото, была развёрнута в сторону старца. Стоящий коренастый молодой человек с несколькими волосинками на улыбающемся лице имитирующими бородку, в чёрном подряснике, но с непокрытой головой, держал в руках высокий обливной кулич, с воткнутой в него свечой. У юноши было смуглое глянцевое лицо, выпуклые глаза и надменно-виноватый вид. Над головой его красовался, нарисованный всё той же рукой, жирный знак вопроса.
В промежутках между мужчинами из первого ряда виднелись две женские фигуры. Та, что правее, была в глухом тёмном платье и белой косынке, завязанной по-крестьянски. Она имела смутно знакомые Денису черты лица, возможно, он уже видел её на архивных фото. Надписей рядом с ней не было. За головой отца Павла виднелась остроносая мордочка лупоглазого паренька лет четырнадцати с виду. Тоже без подписи.
Женщина слева на фото, была примерно того же возраста, что и первая, но одета была по-монашески. На ней были клобук, мантия, в руках она держала чётки. Надпись рядом с ней гласила: “м. Надежда”.
На переднем плане присел, удивлённо смотря в камеру, худой паренёк лет двадцати, в роговых очках и мешковатой куртке. Надпись гласила: “Иван Паравикин”.
Денис сразу узнал на фотографии иеромонаха Павла Яснова, жившего в Лесном Озере и служившего в местном храме в семидесятые-восьмидесятые годы двадцатого века. Этот человек вызывал большой интерес историков и краеведов, а здешними верующими почитался за подвижника и старца. В архиве Теплоструева было два десятка фотографий отца Павла, но именно такой -  не было.
Также узнал Денис и крест, который был в руке Лесноозёрского настоятеля. Этот же крест, сильно увеличенный, был и на втором фото. На оборотной стороне листа была надпись карандашом: “Светлая Седмица. 2000 год”.
- А причём тут Кобецкий? - без обиняков спросил Теплоструев своего собеседника, недоумевая, какая связь может быть между людьми на фотографии и удачливым зарецким бизнесменом.
- Всё что я скажу - конфиденциально, - предупредил Борис.
Рыхлая девица с отрешённым лицом принесла тосты, чай и омлет. Денис, никогда не страдавший отсутствием аппетита, но всегда испытывавший недостаток денег, рьяно принялся за еду, слушая Бориса и вставляя реплики.
- Кобецкого интересует этот самый крест. А вот и он, на второй фотографии, крупно.
- Тимофеев крест, - кивнул с набитым ртом историк.
- Да. И с этим крестом он как-то где-то пересекался уже, давно. Подробностей я не знаю. Вот только не верил тогда Кобецкий ни в белое, ни в чёрное, как и я, и вся эта церковная ахинея шла мимо него. А теперь он, типа, уверовал…
- Типа или уверовал? - саркастически вопросил Теплоструев.
- Вот потому, что крест считается в определённых кругах чудотворным, Николай Иванович его и ищет, - Борис проигнорировал вопрос. - Интерес его простой. Внучка сильно болеет, и он собирается её исцелить. Именно так он и сказал: исцелить, а не вылечить. Он прочёл твою заметку в газете о чудесном исцелении от креста дочери купца Чаботырова и теперь ему кажется, что случаи Меланьи и его внучки совершенно одинаковые.
Услышав странную повесть о Николюне, жаждущем чуда, Денис не удивился. Он только задумался: хоть что-то есть в этой истории от правды? Рассказывать никому ничего нельзя, но спросить-то можно?
- Ты знаешь кто такой Кобецкий? Вор в законе? - Денис вышел из кафе и набрал Юльку по мобильному телефону. Его девушка, Юля Пьянова, училась на филфаке и подрабатывала написанием колонок об огородничестве, домашних животных и рукоделии в редакциях обеих Зарецких газет, поэтому владела информацией на самые разные темы городской жизни. Вчера вечером она вернулась в родной город: часть практики проходило в местной газете.
- Никакой он не вор, это не так: в тюрьме он не сидел, - Юля с готовностью поделилась редакционными слухами, которыми журналисты всегда располагают, но не всегда публикуют. - Он бывший фарцовщик, цеховик, кооперативщик. Да, жёстко отстаивал свои интересы в девяностые. Насколько жёстко? Quantum satis .  В начале нулевых занимался безакцизной водкой, бадяжил спирт в промышленных масштабах, разбогател по-настоящему в начале нулевых, когда взял в бизнес местных силовиков со связями в области. Конечно, участвовал в разборках, кормил косяк местных депутатов и даже одного областного, спонсировал главу города, точнее трёх глав, последовательно. В середине нулевых избрался в городскую Думу Зарецка, был заместителем председателя. Сейчас легально владеет сетью автомастерских, мясными лавками “Теремок”, держит оптовую торговлю птицей и яйцами в семи районах области и Зарецке. В областном центре ему принадлежат спортивный зал, автозаправки, водочный склад с магазином. Ресторан “Субмарина” в нашем парке - тоже его. Кто говорит, что он жесток, а кто - что склонен к сентиментальности. Но, точно, не чуждается благотворительности. Вот тот же фонд “Забытые святыни” или детские рождественские утренники с раздачей «Сникерсов»! В последнее время он безвылазно живёт в Подмосковье.
- А что за история с его внучкой? - поинтересовался Денис.
- Ну, - Юлька на секунду замолчала. - Эта тема сугубо медицинская, врачебная тайна и всё такое.
- Мне очень надо, это по работе.
- По работе? - удивлённо отозвалась Юля, припоминая, что может иметь в виду Денис. - У неё, по мнению врачей, чистая психиатрия. Вялотекущая шизофрения с суицидальными попытками, как-то так. В окно вылететь хотела, с третьего этажа своего особняка. Так говорят, я не проверяла. Но Кобецкий эту болезнь не хочет признавать. Внучка у него свет в окне, он её воспитывает с пелёнок, всячески балует, оберегает, в Ниццу на всё лето отвозит. Тебе-то она зачем?
- Кобецкий просит с историческими изысканиями помочь, - ответил Денис невпопад и пощупал конверт во внутреннем кармане куртки, затем достал и поднёс к глазам “Визу” с олимпийской символикой. - Работу через Фонд предлагает.
“Если всё получится, обвенчаемся и заживём” - подумал Денис, вспоминая, как Юлька смешно теребит свой нос, когда задумывается, и как трогательно и беспомощно поправляет очки в тонкой золотистой оправе или смотрит на маленькие недорогие часики, единственный его подарок, кроме цветов, на который у него хватило денег за долгие два года знакомства.
- … и отчитывали эту Варю три раза какие-то популярные старцы средних лет, да разве при шизофрении есть смысл отчитывать, - в сознание Дениса ворвался голос из трубки. Юлька, оказывается, продолжала рассказывать. - Ты где там? Уснул?
- Варя? Что за…
- Варвара. Так зовут внучку Кобецкого. Сам он в религию ударился. То йоги какие-то у него замечены были, то герои Шамбалы. Теперь он православный. Валаам, Дивеево, Оранки… ездит по святым местам, живёт в ВИП-номерах, оставляет большие пожертвования. На его деньги сейчас начато восстановление Зарецкого Предтеченского монастыря.
- Да, что-то такое я слышал.
- Сам Кобецкий жизненные устои не поменял, он всё так же замешан в массе серых сделок и операций, но благотворит на широкую ногу. “Приобретайте друзей богатством неправедным», так сказал ему наш соборный настоятель, глубокий знаток страстей человеческих и бывший полковник УФСИН. А Николюне это понравилось!
- Очередная попытка откупится от совести, - не удержался Денис.
- А что за работа у тебя? - неожиданно уточнила Юлька, как все женщины параллельно думавшая сразу две мысли.
- С элементом секретности, но по окончании всё расскажу, обмоем, - не без тайной гордости сообщил Теплоструев. - Уже завтра утром я уезжаю в вояж по историческим местам в рамках сего предприятия. Попьём сегодня вечером пива с рыбой в парке?
- О, на радикальный гламур потянуло? - ответила Юля и засмеялась своим тихим грудным смехом, от которого у Дениса всякий раз запотевали очки. - У меня тоже новостей полно. Не у тебя одного секреты имеются. Такие интересные события уже два месяца как происходят! Но давай уж не на природе под кустиком, найди что-нибудь поприличнее, ведь, считай, дней десять не виделись, конспиратор!
- Тогда в шесть, в “Субмарине”. Аванс требует обмыва! - торжественно заключил Теплоструев.
Но вернувшись в кафе, гордый кавалер узнал, что планы на вечер у него теперь другие. Пришлось звонить Юле, сильно извиняться и удивить её тем, что в семь часов его ждёт к себе Кобецкий, желая лично осветить некоторые обстоятельства дела. Но на следующее утро Денис отбыл в своё путешествие, потом Юля уехала в областной центр, сдавать практику в Университете, и увиделись они только через неделю.
…В Зарецке Николаю Ивановичу принадлежали два особняка. Один из них, построенный в начале девяностых, стоял на самом высоком месте Угольной горки. Из его окон открывался великолепный вид на серебристые воды Летки и панораму обширных заливных лугов противоположного берега, переходящих в рощи и леса. Нелепый громоздкий дом о трёх этажах с башней для телескопа и мавританскими окнами стал символом безвкусицы и памятником, ушедшему бандитскому десятилетию. После случая с Варварой, чуть не выпавшей из окна башни, Кобецкий перестал там появляться.
Второй дом, в стиле палладинского классицизма, был выстроен совсем недавно, в непосредственной близости от храма в селе Лебединском, на заповедных землях, невесть каким образом выделенных под строительство. Именно в нём Кобецкий останавливался во время своих нередких приездов в родной город. Новая вилла была не велика, но в её отделке принимали участие ведущие архитекторы и дизайнеры. Вокруг, на полу гектаре земли, был разбит классический регулярный парк с фонтаном, прудом и конюшней. Новый “барский дом” удивительным образом гармонировал с местностью и перекликался со стоящим на пригорке бывшим особняком господ Пьяновых, в котором располагались сельский фельдшерский пункт, библиотека, клуб, почта, две парикмахерских, магазин всякой всячины и ещё какие-то мастерские. Парк при старом доме был уныл и запущен, являя собой образчик постсоветского запустения. Кирпичная ограда, подновлявшаяся последний раз в восьмидесятые годы, почти разрушилась. Тем не менее, с маниакальным упорством её продолжали красить к каждому Дню Победы в ядовито-красный цвет, замазывая все неровности и выщерблины. Вытоптанные дорожки, замусоренные газоны с клумбами из побеленных покрышек усиливали ощущение безвременья в бывшей усадьбе. И если бы нашёлся какой-нибудь местный захудалый Иеремия, могущий оплакать руины, картина была бы гораздо полнее.
Ровно в 18-30 к дому Дениса подъехала машина от Кобецкого, на которой он и отправился Лебединское. Через Новый мост, построенный в начале восьмидесятых, ехать было не более семи километров. Роскошный автомобиль без шильдиков и с наглухо тонированными стёклами беззвучно скользил по щербатому асфальту, без усилий проглатывая выбоины. С ветерком промчались по деревне до церкви, распугивая кур, и свернули влево, в переулок, в конце которого стоял дом Кобецкого в окружении стройных рядов самшитов, можжевельников и голубых елей.
Оглядываясь с неподдельным восхищением, Денис, в сопровождении пожилого молчаливого водителя, прошёл через парк ко главному входу, обрамлённому колоннами. По дому его вёл уже другой вергилий, такой же молчаливый старикан, только маленький и толстый. И всё же в доме было что-то такое, что создавало впечатление картонного аристократизма и нелепых потуг на врождённое благородство. Словно в величественно-мрачный замок рыцаря-императора вселился купец третьей гильдии и слегка “улучшил” его, привнеся с собой едва заметные штрихи ямщицкого шика и торгашеской роскоши.
- Прошу, - сказал провожатый и открыл высокие двери в один из залов. Денис шагнул внутрь.
Сухой подтянутый старик с мутными глазами и узловатыми пальцами сидел на бежевом кожаном диване в окружении двух лупоглазых престарелых мопсов, окрас которых был подобран в тон обивке. Или наоборот. Одет он был в голубые молодёжные джинсы, неоново-синие мокасины “Прада” на босу ногу и серую рубаху типа “Оксфорд” навыпуск. Довершала образ бандана с колумбийским флагом, лихо повязанная поверх лысого лба. Несмотря на актуальный лук, Николай Иванович был похож то ли на мелкого партийного работника времён упадка, то ли на вороватого приказчика из скобяной лавки эпохи Николая Первого, но ни как на среднекрупного бизнесмена двадцать первого века.
На двух креслах вокруг пушистого ковра серо-зелёного цвета сидели Борис и худая, спортивного вида остроносая женщина лет сорока в свето-сиреневой летней тройке и узких золотых очках. Между ними стояло пустующее кресло, в которое и сел Денис, пожав руку Борису.
- Знакомься, Денис, это Маргарита Генриховна, мой юрист и ангел-хранитель, - сказал Николюня, поправляя бандану. Сам он не представился и не поздоровался.
- Это я звонила, - растянув нижнюю губу в розовую нитку (верхняя при этом исчезла вовсе), улыбнулась адвокатесса, отчего её нос заострился до состояния боеголовки. - Чаю?
- Что? - Растерялся Теплоструев. - Да, конечно.
Маргарита Генриховна помахала кому-то в углу зала и тотчас перед каждым из сидящих появилось по маленькому выкатному столику с чайной парой и горочкой крошечных сахарных печений. Пожилая горничная (ну ни одного молодого лица среди прислуги!) в шотландской юбке с белым передником разлила довольно крепкий чёрный чай по чашкам и удалилась через боковую дверь.
- Денис, - серьёзно сказал Николай Иванович. - Дело вам с Борисом поручается большое. Для меня - очень важное. Я хочу тебе рассказать кое-что, может пригодиться. Да хоть для истории.
- Я с удовольствием выслушаю, - Теплоструев отхлебнул чай и почтительно кивнул головой.
- Было это году в пятьдесят пятом, или пятьдесят шестом. Нет, в пятьдесят пятом! Анна Фёдоровна, физичка наша, сообщила ещё, что Эйнштейн умер, хотя нам всё до фени было. Она нас за мукомолов держала, а мы и не дрыгались. Как подсядет на уши со своей физикой, мама не горюй! Мне тогда только шестнадцать годков стукнуло, и был я знаменитый по Зарецку хулиган. В табло любому мог заехать, держал, значит, марку. А Мишка Трунов был мой лучший корефан.
Николюня вынул из палисандрового хьюмидора толстый “черчилль” шоколадных тонов, сорвал упаковку, покрутил в пальцах и бросил назад в ящик. Его пацанская речь так резко контрастировала с дорогой обстановкой, бронзой и сигарами, что вызывала невольное восхищение у слушателей.
- Мы, дети бараков, и коммуналок, голодное военное поколение, да что мы видели хорошего? - неожиданно перешёл на патетический стиль Николюня, обнаруживая совсем другую сторону личности. Понятно, подумал Денис, человек-то не глупый и язык подвешен.
- Ничего, - зачем-то ответил Теплоструев, хотя вопрос был риторический. Хозяин ухмыльнулся.
- Мы - послевоенные пацаны-босяки, а кругом разруха. Вокруг страх и веселье, тупость и взаимовыручка, менты и вседозволенность. Я - безотцовщина. Отец без вести пропал в сорок втором. Я его и не помню совсем. Несколько карточек осталось, там мама молодая. А в пятьдесят пятом уже как старушка… Вот она картина детства: кругом пьянство, заборы покосились, бухие слюнявые инвалиды, чёрный дым из трубы, угольным порошком топили. Жирный воздух коммуналок, всегда пахнет прокисшими щами. Детство, говорят, всегда весело. Ничуть не весело мне было, я и вспоминать не хочу. А помнится всегда одно и то же. И не смерть Вождя, даже не угоревший в бане пьяный Никифорыч, он ханыжник тот ещё был, растворитель пил! А помню я чувство хлеба, особенно по первым послевоенным годам. Странное и очень-очень злое чувство. И это не голод, нет. Голод он только первое время в тебе живёт, а потом он тихо уходит и уступает место какому-то ползучему серому туману, заполняющему голову. И в этой туманной дымке, вдалеке, только одно видение - на белом столе краюха чёрного хлеба с солью. И ты её не видишь даже, а чувствуешь всем нутром, словно волк добычу.
Денис замер с печеньем в руке, поднесённым ко рту и не смел откусить. Борис молчал, опустив глаза. Только Маргарита Генриховна с равнодушным видом пила из тонкой фарфоровой чашки, держа её двумя пальцами за ручку.
- Чувствуешь этот хлеб так ясно… - продолжил хозяин. - Так отчётливо, словно в руки его взял и укусил уже, и он теперь - часть тебя. Такое вот предхлебное чувство, сродни помешательству. И ещё казалось, что как только хлеба будет вдоволь, сразу всё станет по-другому. Не что-то конкретное, а всё. Вот взойдёт это каравай-солнце над землёй, и мы станем другими, мир изменится. Может и драться стенка на стенку не нужно будет, да воровать и напиваться незачем станет. Да и как тут не стать другим, как не преобразиться, когда на тебя сверху зорко эдакий хлеб небесный смотрит!
Денис бесшумно откусил кусочек печенья и принялся жевать. Горничная не торопливо разнесла шоколадные конфеты и цукаты. Она же увела собак гулять и те пошли за ней, похрюкивая и шумно сопя. Хозяин же продолжил рассказ.
- Я рос без отца, а Мишка - без матери. Отец его, бухгалтер на МТФ, добрейший был человек и горький пьяница. В сорок пятом и сорок шестом, в Германии, сторожил цистерны со спиртом, вот и пристрастился. А как мать Мишкина в сорок девятом умерла, стал пить ежедневно, иногда и по-чёрному запивал, до зелёных анчибелов. Мишка был с виду тихий, не многословный, но это только первое впечатление. Он упрямый очень, а если разозлится, совсем с катушек съезжал, страшный становился, ударить мог. Отца поколачивал. Я его “дёрганый” звал. А некоторые даже дружка моего сумасшедшим считали, стороной обходили. Ну, в шестнадцать лет нас со школы погнали, за поведение. Я конечно заводной был, бедовый, но учился без двоек, читал с охотой. Меня без экзаменов приняли в железнодорожное училище, на путейца, стипендию платили, я самостоятельным стал. Кормили, опять же, уже не плохо. Мишка тоже голову имел светлую, химию любил. За два месяца выучил, что положено и поступил в фармацевтическое училище. Вот летом пятьдесят шестого, или пятьдесят пятого, это и произошло. Втроём мы пошли на речку, где Лесное Озеро. Хоть и не близко это, но там пляж песчаный и берег ровный, молодёжь там околачивалась летом. Я, Мишка и Костян Выксин с нами. Бутылку дёгтя купили у старухи Ярушкиной, только она школьникам самогон продавала, сигарет ещё у шоферов настреляли. Тряхнули двух малолеток на мелочь по дороге, дыню ферганскую прикупили. Девок звали с педухи, помять-пошпецать их хотели, да они не пошли.
Хозяин особняка тускло улыбнулся, растягивая необычно глубокие морщины между скулами, носом и верхней губой, словно выдолбленные теслой скульптура. Потом он поскоблил довольно редкую седую щетину на лице, которая перешла эстетическую грань и постоянно чесалась.
- Вот, отращиваю. Благодать сокрыта в бороде, как в волосах Самсона, так говорит наш отец Василий, - немного оправдываясь, заметил Николюня.
Денис слушал внимательно, не заметно для себя глотая одно печенье за другим. Казалось, Николюня ударился в старческие воспоминания, никому не интересные и ни к чему не ведущие, но историк чувствовал, что скоро начнётся что-то важное и любопытное. Прошлёпала горничная с очередной дозой печенья и орехов для прожорливого гостя. Через пару минут хозяин продолжил рассказ.
- Расположились мы на песочке, друганы по жизни, стаканы вынули, накатили, повторили, закурили. Солнце вышло, припекло. Эх… Но нам что-то не весело. За жисть перетёрли. Только по третьему набулькали, приходят на берег три гребня нашего возраста с подругами. Холёные такие самцы, розовые. Рубашки белые, глаженые. Девки дородные такие, завитые, щекастые, всё смеются, толкаются. Одна особенно красивая, волосы до пояса, гребешок в волосах перламутровый, за ручку своего кузю держит, а он ей на уши подсел, бу-бу-бу, в глаза заглядывает. Любовь, значит, у них. Вот они плед расстелили, харчи разложили. Ну, бублики там, лимонад в бутылках, конфеты какие-то. Тыры-пыры, сидят, едят, смеются. И мы, глядя на такой праздник жизни, выпили молча, как на похоронах и не хрена не смешно нам. И каждый думает: почему? Почему я тут на мятой газетке, в грязном пиджачишке самогон пью, а не на пледе шерстяном с подругой обнимаюсь? Как такая несправедливость в мире возможна, и кто за это ответит? Один ушлёпок, толстый, рыжий, в проволочных очёчках, встал на колени на пледе и давай своей подруге, такой же очкастой, как и он, читать стихи. Поклонился так картинно, смешно выло, он же на коленях стоял, будто земной поклон отвешивал и начал: “Шёпот, робкое дыханье, трели соловья…” Я это стихотворение слышал, училка в классе читала. Прочёл и опять кланяется. Девка его, губастая, мордастая, руки полные такие, в веснушках, уже венок сплела и на голову этому чижику возложила. Мишка посмотрел на это дело хмуро так, выругался и отвернулся. Мы закурили, хмель как рукой сняло от негодования. Третий парнишка, самый тихий с виду, маленький, хромал ещё на левую ногу, вдруг встал и подошёл к нам. “Не могли бы вы не выражаться при дамах и не курить?”  Так он и сказал. Даже мы с Костяном такой борзости не ожидали. А Михась поднимается во весь рост и смотрит на наглеца безумными круглыми глазами. Костян мне шепчет: “Это заведующей РОНО сын, я его знаю, тут жиганить западло”. Но поздно, за минуту Мишка и тот, хромой, уже дошли до полного непонимания, Михась на мат перешёл, а этот роношник всё его утихомирить пытается, но держится смело и не отступает. Вся компания на пледе замолчала и в нашу сторону смотрит…
Николюня вновь взял в пальцы сигару и начал вращать её быстро и умело. Видно было, что он волнуется, дойдя до важного момента повествования. Денис, понятия не имевший, кто такие Костян с Мишкой, да и впервые видевший самого рассказчика, тем не менее, уже сопереживал происходившему в далёком то ли пятьдесят пятом, то ли пятьдесят шестом году.
- Что, драка была? - Денис прервал затянувшееся молчание рассказчика догадкой.
- Драка? - удивлённо переспросил Николюня. - Нет, драки не было. Драки в девяносто первом были, да в девяносто третьем немного, вот это драки, махались знатно. Хромоногий, Витька его звали, толкнул слегка в грудь Михася. А тот уже в прострацию впал и в долю секунды, так что мы не успели опомниться, нагнулся, вынул ножик из дыни и в живот этому рыжему воткнул. Витька за живот схватился, а на белой рубахе кровь выступила. Никто ничего понять не может! А с нашего пледа вообще не видать было, что происходит, поскольку их товарищ спиной стоял... Ну, как разобрались, крики, визг, народ сбежался!
Николай Иванович, наконец, обрезал кончик сигары и стал её раскуривать, громко пыхтя и отплёвываясь. Маргарита Генриховна сделала условный знак и на столик рядом с хьюмидором горничная поставила широкий стакан с ржано-соломенного цвета жидкостью, наверное, виски.
- Ножик-то хиленький был, перочинный, даже до брюшины не достал, - тут Николюня очень глубоко и сосредоточенно затянулся сигарой. - Мишка нож в воду бросил… Сел на берег, голову обхватил руками и сидит, не шелохнувшись. Я к нему подхожу, толкаю, а он как каменный. Потом поднимает на меня глаза. Да, тут я ещё больше удивился. Никогда у человека такого взгляда не видел. Главное, страха там не было. Больше потрясение и тоска, тоска … И ещё что-то такое, что я назвать не могу.
Он разогнал дым рукой и продолжил:
- Миху не посадили, хотя это уголовка, да и мать Витькина истерила как будто её сыночка на куски порезали. Несовершеннолетний, лёгкие телесные, не лютовали прокуроры почему-то. Отправили его в исправительный интернат для трудных подростков. Через полтора года он вернулся, потом училище закончил. Отец его заболел тяжело, рука перестала работать. Мишка в Лебединское в аптеку помощником фармацевта устроился, за отцом ухаживал. Компания наша распалась, и чем он жил я не знал. А потом отец его умер, в шестьдесят шестом и Мишка уволился из аптеки и уехал куда-то. Пропал. Никто в городе не знал, куда он подался, да чем занимается… Денис, ты спросишь, зачем я всё это рассказываю?
- Спрошу, - смиренно кивнул Теплоструев.
- В семьдесят первом открылась церковь в Лесном Озере, приехал туда с Кавказа один монах, Павел звали.
- Иеросхиромонах Павел Яснов, - уточнил Денис. - Отшельничал в Абхазии, служил в Сухуми, Телави и Тбилиси.
- Ну да, ты знаешь. А через несколько лет…
- В восемьдесят первом? - осторожно спросил историк.
- Да, похоже на то, я как раз пошивочный цех в старом бабкином доме открыл, батники шили, по области возили…
- Фамилия вашего друга Миши часом не Трунов была? - Денис теперь ясно понял смысл рассказанной истории.
- Догадался, молодец! - Николюня поискал глазами, куда деть пепел и стряхнул его в чашку с чаем. Горничная с запозданием зашаркала за пепельницей.
- Та-ак… а крест-то вы видели?
- Несколько раз видел, но давно, ещё в начале девяностых. Тогда мода на религию пошла, и я к Мишке, ну, к Мартирию, ездил на службы молился, чтобы дела шли гладко, и чтобы не грохнули в разборках. Но бизнес утянул меня в столицу, больше мы не виделись. А потом он умер.
- В две тысячи девятом, - подсказал Денис.
- Да. Сердце на Кавказе подорвал, ревматизмом страдал, порок развился.
- А я в детстве несколько раз с матерью был на службе в Лесном Озере, но отец Мартирий не служил тогда. Народ к нему в келью в очереди стоял, помню. Но лично с ним я не познакомился, мал был совсем.
Николюня уже не слушал; он, думая о чём-то грустном и высоком, поднял стакан с двадцатилетним виски и выпил одним глотком.
Уже в парке, провожая гостей, Маргарита Генриховна, оценивающе оглядывая Дениса, добавила:
- Николай Иванович на вас, молодой человек, очень рассчитывает. Понимаете, он вам, хоть открыл некоторые факты, исповедоваться не собирается, так я от себя скажу. Внучке своей он хочет передать управление своим бизнесом, поскольку кроме неё у него никого нет. Мать Варина давно свою долю получила и в Испании живёт, замуж там вышла за тренера по фитнессу… в четвёртый раз. В России не бывает, только по Скайпу общается. Сюда никогда не вернётся, так сама говорит. Встречается с отцом только в Европе - в Мадриде, Сан-Себастьяне, Париже. Но кому передать дело? Бизнес-то у шефа очень серьёзный, а тут такое. Вы понимаете?
- Я понимаю. Только гарантий на чудо никто не даёт! - развёл руками Денис.
- Вы так не вздумайте при Николае Ивановиче сказать! И вообще, это не ваша забота. Крест найдёте, адрес его нахождения сообщите, расчёт получите и наслаждайтесь жизнью. Вообще, шефа лучше не злить… Нет, никаких угроз. Это я просто предупреждаю! А добро он помнит и добром всегда платит с хорошими процентами. Вы же видели горничную? Что, думаете, это просто change of pace, жизненное разнообразие, и нельзя молодую да задастую нанять, а? Но Тётя Наташа в его первом цеху левайсы шила, от ментов натерпелась на полную катушку, но не сдала ни разу! А сторожа, дворецкие? Чучук с Порошиным в подпольной автомастерской – охрана, работали с конца восьмидесятых, а в девяностые все разборки прошли. Раненые да резаные все! А Николай Иванович им платит достойно и детям помогает. А Мария Трофимовна, к примеру, буфетчица. Так ей и вовсе семьдесят лет в обед. Так Кобецкий у неё два сарая для розлива «Амаретто» снимал. Тётя Маша - глыба, а не человек, секретность полная, милиция с руки ела! Всю жизнь со спиртом, а водки или самогона ни разу в жизни не пробовала, но сладкое вино для снижения давления наперсточками пьёт. Так ей шеф самый дорогой патриарший кагор с Афона возит.
- И вы из тех? - бестактно поинтересовался Денис.
- Я, мой юный друг Stanford Law School закончила, так что, keep the warning under your belt !
- А-а-а, - удивлённо протянул историк.
- Хе-хе, Маргариту Генриховну даже я побаиваюсь, всё-таки чёрный пояс по тхеквандо и значок мастера спорта по стендовой стрельбе, - засмеялся Борис. - К тому же прямой потомок Тотлебенов, типа, голубая кровь.
- Надеюсь, мы друг друга поняли, - выпускница Стэнфорда вновь заострила носик и растянула губы, всем своим видом показывая, что разговор окончен, и пора заняться делом.
- Всё он понял! - ответил за Теплоструева Борис.
- А ты проследи, - сверкнула очками в опустившихся на усадьбу сумерках адвокатесса. Автомобиль у ворот с престарелым водителем в несвежей белой рубашке и дешёвом полиэстеровом пиджаке уже ждал, чтобы отвезти Дениса домой. Борис сел рядом на заднее сиденье.
- А не заехать ли нам к монахине Надежде, она единственная живёт в Лесном Озере, - предложил Денис.
- Смысла нет никакого, - отверг идею Борис. - Поверь старому разведчику. Три дня подряд к ней ездил. Фотографию сразу отдала. Про Павла рассказала, про завещание его. Что дальше? Ничего! “Матушка Вера - то, матушка Вера сё. А я знать не знаю, никому она воли своей не открыла”. Вот и весь сказ. Я и так, и эдак. Даже деньги сулил.  Николюня… Николай Иванович передал ей круглую сумму. Не берёт! В храм, говорит, отнеси, мне не нужно. Даже про тех, кто на фото, ничего не выяснил. Один - Мартирий, вот про него она охотно говорит, но он умер давно. Этот сверху - отец Вассиан из Смысловки. Справа - Паравикин, профессор и реставратор, иконы собирает. Всё! Ну, Паравикина Маргарита пробила, адресок есть. А тот, что слева, спрашиваю, кто? Так она глухой прикидывается, охает, носом шмыгает, за спину держится.
- Стартуем завтра? – бодро поинтересовался Денис.
- Начнём с короткого совещания в восемь утра в “Подлодке”. Завтракаем, пьём кофе и в путь!
Борис попросил водителя остановиться у моста, крепко пожал руку Денису, словно новому напарнику, и вышел из машины.

***
- Денис, я одного не пойму, - Борис сидел над листом со списком имён и адресов в той же самой “Субмарине”, напротив него Денис поглощал омлет с пармезаном.
- Вот везёт! - воскликнул с набитым ртом Теплоструев.
- Что?
- Только одно ему не понятно! А я вот вообще ничего не понимаю!
- Чудак, ты в сказки про вечную жизнь веришь, потому ничего и не понимаешь, - ухмыльнулся Караваев. Он пил третью чашку эспрессо, размышляя над списком необходимого в поездке и схемой примерного маршрута. - Скажи мне, зачем люди уходят в монастырь? Вот буддисты, у них свои монастыри, у христиан свои, чем они там занимаются?
- Христиане молитвой, буддисты медитацией, - с максимально кратко, чтобы не прерывать процесс поглощения завтрака, ответил Денис.
- Что молитва, что медитация, мне всё едино, - Борис пожал плечами. - Я отношусь к этим заморочкам с уважением, но и с каким-то юмором. Личное дело каждого, лишь бы ко мне не лезли. У нас две дамочки молодые из бухгалтерии медитируют с гибким бородатым учителем, так они уверяют, что могут вызвать самые волшебные образы в своём воображении! И даже ощущают сложные запахи и вкусы! Такое вообще возможно? И в чём тут секрет?
- Наверное, духовной составляющей тут нет вовсе. Сферу божественного нельзя постичь обычными чувствами, поэтому здесь всегда есть место некоей тайне. Многие святые отцы говорили о чувствах духовных. Но так это отцы! Точно можно сказать, что упоминаются и в Ветхом и Новом Заветах духовный слух и духовное зрение. Христос напрямую указывает на такой феномен. “Воню благоухания духовного” означает несомненное присутствие в арсенале благодатных даров особого “духовного нюха”. Известно, что некоторые подвижники испытывали на языке “некую сладость” во время молитвенного соединения с Утешителем, то есть, с Духом Святым. Про осязание можно сказать примерно то же самое. Но, поскольку, в основе этих явлений лежит несомненное божественное влияние на органы чувств человека, здесь сокрыта и наибольшая опасность. Мечтательное, прелестное (от слова “прельщение” или “лесть”) возбуждение чувств по гордыни и неопытности новоначальный “подвижник” может принять за благодатные дары, которые он по заслугам получает от Бога. Наиболее хорошо эта проблема - как отличить духовное от поддельного, сиречь душевного - проработана у восточных отцов-аскетов. Почитай, помогает! А западная христианская традиция в этом вопросе не сильна. Особое мнение на сей счёт у католических святых, а особенно девиц и женщин, многие из которых испытывали экстатические состояния, наподобие оргазма, во время молитвенных бдений. Естественно, любой опытный православный монах, наученный аскетике, моментально угадает в этих припадках проявление прелести духовной. То же самое с йогой. В лучшем случае - тренировка мышц таза и некоторых душевных мышц плюс самомнение в зависимости от характера адепта, не более того. Какая уж тут духовность! Я не сложно объяснил?
- Я понял. Это как пармезан. Один из Пармы, лежал несколько лет в подвале, созревал, а другой сделан на верхне-кундрючинской маслобойне из пальмового масла. Но этикетка соответствующая!
- Ну, типа того. А самое главное - цели у медитации и молитвы диаметрально противоположны. Ну, медитирует человек, и что? Нервы успокаивает. Чувства раскрашивает. Поток мыслей останавливает. При чём тут блаженства, заповеди, покаяние?
- Может, равновесие ищет?
- Не знаю, может и ищет чего. Читал я Евангелие, но слова “равновесие” там не встретил. Это, наверное, в буддийской литературе есть.
- Всё равно, какая-то игра слов, тут и запутаться легко, - Борис не скрывал своего непонимания и лёгкого раздражения, вызванного этим фактом.
- Зато, какая интрига! – подтвердил Денис. -  За одну букву в одном слове от церкви отлучают, в раскол уходят! Да ты сам посуди. Вот три слова на русском языке. Если их поставить в разной последовательности, получатся фразы с совершенно разным смыслом.
- Смотри. “Ты мой Бог” - это один смысл, исповедальный. “Бог ты мой” - это уже причитание. “Мой Бог - ты!”. Здесь вообще третий смысл, с оттенком кощунства.
- Словоблудие, как я и ожидал. И как после этого можно спокойно есть мацу? Или то у буддистов? - Издевательски осклабился Борис. - Давай договоримся. Крест мы ищем вместе, парень ты хваткий, но моих взглядов не касаемся. Я буду как сталкер на вашей территории. Забрал хабар и свалил.
- Ладно, проехали, - Денис расправился с завтраком и повернул к себе записи Бориса. - Нам точно известно, что с конца шестидесятых до самого последнего времени крест хранился в приходском доме в Лесном Озере. От отца Павла Яснова святыня перешла к игумену Мартирию. Тот умер в две тысячи девятом году. В приходском доме остались жить две насельницы небольшой общины, сложившейся ещё при отце Павле. До самого недавнего времени крест оставался на хранении у одной из них, монахини Веры, которая умерла в мае этого года. Запомним, что Павел перед смертью завещал, чтобы никому посторонним крест не отдавать, только своим, надёжным. А те, кто свои, тех он этим кадром специально отметил. Я всё дословно за ней записал. Эту мысль он трижды повторил и Мартирию крест передал. Исполняя завет Павла, Мартирий завещал крест Вере. Та его хранила в келье до самой смерти своей. Умерла она 16 марта этого года. Монахине Надежде Вера сказала, что про фотографию помнит, крест уйдёт в надёжные руки, как велел отец Павел. Но у самой Надежды его нет, и кому она его передала, не известно. Вот у меня есть такая хронология, составил вчера.
Денис раскрыл тетрадь, в которой были в столбик выписаны имена и даты. Борис внимательно изучил список, не забывая о кофе.
“? - До 1764 года - митрополит Ростовский Арсений (Мацеевич) - г. Ростов.
1764 - 1786 - епископ Тимофей Зарецкий - Илевайский монастырь; Зарецк; Покровский скит в Лесном Озере.
1786 - 1826 - схимонах Мельхиседек (Ворокушин)- скит в Лесном Озере.
1826 - 1839 - епископ Авель (Васенин) - Покровский скит в Лесном Озере (от Зарецкого Предтечинского монастыря).
С 1842 года скит преобразован в приходской храм Покрова Богородицы при деревне Лесное Озеро.
1842 - 1914 - священники из рода Просвириных - в приходском храме Покрова Богородицы при деревне Лесное Озеро.
1914 - 1937 - иерей Александр Просвирин - приходской храм Покрова Богородицы в Лесном Озере.
1937 - 1969 - нет данных.
1969 - 1994 - иеросхимонах Павел (Яснов) - приходской храм Покрова Богородицы в Лесном Озере.
1994 - 2009 - игумен Мартирий (Трунов) - приходской храм Покрова Богородицы в Лесном Озере.
2009 - 2015 - монахиня Вера.
С мая 2015 года нахождение не известно.
У кого может быть Крест Тимофея:
-  Монахиня Надежда (Яковлева) - Лесное Озеро
- Иван Самойлович Паравикин - г. Москва. Историк, археолог, реставратор, коллекционер.
- Игумен Вассиан (Голимов) - д. Смысловка, настоятель храма мученика Авенира Персидского
- Неизвестный слева на фото”.
- Значит, люди на фотографии - круг “подозреваемых”, - резюмировал Денис.
- Я выяснил, что все, кто на этом фото в течении месяца перед смертью монахини Веры у неё побывали, все говорили с ней наедине, - добавил Борис. – А некоторые неоднократно! Кроме Мартирия и Веры, все живы. Надежда отпадает, это точно, поверь старому разведчику. Иван Паравикин живёт в Москве. Мальчик на заднем плане - Васенька, так его назвала Надежда, теперь он монах и священник, живёт в ста километрах отсюда, в деревне Смысловке. Парень в рясе, тот, что слева на фото некто Сеня или Сёма. Ничего эта старуха точнее сказать не может, как я говорил, маразм её накрыл, или притворяется. Ни фамилии, ни адреса не знает.
- Начнём с Васеньки?
- Он поближе других будет, всего-то пятьдесят кэмэ от Зарецка! - поддержал Борис.
На том и порешили.
***
У ворот парка уже стоял автомобиль Бориса. Дорога до первой точки, деревни Смысловки, предстояла не дальняя, но надо было сразу же готовиться и к броску на Москву, где проживал реставратор Паравикин.
Денис с недоверием посмотрел на транспортное средство, приготовленное для дальней многодневной экспедиции. Старая Тойота-70 была прокачана под внедорожные рейды. Минимум удобств, максимум безопасности, вот кредо этого транспортного средства. Большие колёса с зубасто-тракторными шинами, стойки с дополнительными фонарями, рация и спутниковая связь, жёсткие пыточные сиденья первого ряда и салон без задних сидений с закреплёнными ящиками с оборудованием, внушительная бобина профессиональной лебёдки дополняли и без того суровый угловатый облик внедорожника. Внутри автомобиля была смонтирована жёсткая конструкция из труб, укрепляющая крышу, на которой висели два чёрных шлема. На раковине одного из них красовалась серебристая надпись “Kara-Boris”, выполненная готическим шрифтом.
- Ты на старушку зря косишься, - с нотками обожания в голосе сказал Борис, похлопывая Тойоту по мощному бугелю, сваренному из двухдюймовых труб, именуемому в народе “кенгурятником”. - Она живая и всё понимает. У неё имя есть. Дочь предложила назвать её Стрикс, мне понравилось.
- Что это означает? - полюбопытствовал Теплоструев.
- А вот, - Борис подошёл к задней двери автомобиля, где располагалась запаска в разрисованном чехле. Небольшая сова на толстой ветке зорко смотрела сквозь опустившиеся тёмно-синие сумерки на зрителя, под ней была витиеватая вязь из латинских букв, складывавшихся в слово “Strix”.
- Сова? - догадался Денис.
- Точнее, неясыть. Слышал о такой?
- “Уподобихся неясыти пустынней, бдех и бых яко птица, особящаяся на зде” - моментально процитировал Денис.
- Вот и дочь то же самое сказала, - сделал неопределённый жест рукой Борис. - Поехали!
- А Кара-Борис это ты, значит.
Показалось, что Борис немного смутился. Он нервно повёл плечом и сказал:
- С Афгана ещё прилепилось прозвище. Давно это было, но друзья не забывают.
Автомобиль был слишком шумным. Рельефные внедорожные колёса гудели, панели дребезжали и поскрипывали на все лады. Двигатель работал ровно, но его звук беспрепятственно проникали в салон. Боковое переднее стекло сползало от тряски, приоткрывая щель в два пальца, куда с сиплым свистом врывался встречный поток воздуха. Говорить приходилось громко, с напряжением связок. Но времени на долгие остановки не было, да и Денис рад был получить хотя и своеобразно настроенного, но заинтересованного собеседника.
- Ну что ж, вводи меня в курс дела, историк, - едва тронулись, попросил Борис Теплоструева.
- Крест, который мы ищем, называется Тимофеев крест. Он связан с именем епископа Зарецкого Тимофея Короткова. Фигура очень интересная, особенно в историческом контексте: настоящий монах в архиерейской мантии. Буквально месяц назад, под редакцией некоего архимандрита Вараввы Смарагдова, вышло жизнеописание епископа. Так, несколько листочков. Я его приобрёл и внимательно прочитал. Сказать, что я обалдел, мало. У меня просто нет слов!
- Что такое?
- Это фэнтезийная литература. Конёк-Горбунок какой-то! Ни ссылок, ни источников, ни подтверждений догадкам. Даты перепутаны, а некоторые факты явно относятся к другой эпохе. Но тираж! 5 тысяч экземпляров, каково!
Денис дал волю научно обоснованному негодованию. Как историк, он требовал организованного мышления и сверки всех данных даже для внутрицерковных брошюрок, считая, что и малые искажения не идут на пользу сохранению правильной атмосферы в вопросе почитания подвижников. Если факт нельзя подтвердить, лучше его не публиковать. А воспоминания богобоязненных старушек, как он убедился, это отдельный жанр, в котором витиевато переплелись былины, сельский магический реализм и басня.
- Исторические архивы, переписки, частные бумаги, свидетельства и мемуары! - продолжил возмущаться Теплоструев. - Ничего не нужно, ничего. Взял перо, бумагу, пару житий, составленных в шестнадцатом, а лучше в семнадцатом веке за образец, и давай, твори, автор, жги!
- С чего обычно начинают в таких случаях? - поинтересовался Борис.
- С хронологии. И она у меня есть.
Денис достал из старого армейского планшета, с которым не расставался (подарок деда Никиты любимому внуку) лист бумаги с печатным текстом. “Достоверная хронология жизни епископа Зарецкого Тимофея, в миру Тихона Короткова, составленная Дмитрием Теплоструевым”, гласил заголовок документа. Далее шёл перечень дат и имён, достоверность которых сомнения не вызывала. Борис взял лист и, продолжая придерживать баранку левой рукой и посматривать на дорогу левым глазом, косясь, прочитал: “Родился в 1721 году в Москве. Родители: отец – Константин Васильевич Коротков - помощник провизора, мать – Неонила Викеньтевна, урождённая Старостина. В детстве учился аптекарскому делу.
1745 год – окончание Коломенской саминарии.
1745 – 1750 служба в Коломенской семинарии учителем.
1750 года – поступление в Студиславльский монастырь, постриг в мантию.
1755 год – рукоположение в иеродьякона, затем в иеромонаха.
1764 год – назначение настоятелем в Илевайскую пустынь на Дону с возведением в сан игумена; вызов в Петербург для представления Екатерине.
Сентябрь 1764 года – июль 1770 года – игуменство в Илевае.
15 августа 1770 года – наречение во епископа Зарецкого в Московском Свято-Даниловом монастыре.
22 августа 1770 года – архиерейская хиротония в Успенском соборе Московского Кремля (хиротонию возглавил митрополит Московский Амвросий).
Сентябрь 1770 года - январь 1774 пребывание на Зарецкой кафедре.
Январь 1774 года – увольнение с кафедры.
Январь 1774 года – декабрь 1775 – затворничество в Лесноозёрском скиту.
Декабрь 1775 года – январь 1786 года жительство на покое в Зарецком монастыре.
Умер 3 января 1786 года”.
- Не густо, - разочарованно протянул Борис.
- Дай Бог, чтобы от нас хоть это осталось, - моментально парировал Теплоструев, пряча документ. - Зато точно.
- Откуда? - стрельнул глазами Борис на потёртый военный планшет толстой конской кожи, явно очень старый.
- Дед в войну в разведке служил.
С водительского сиденья донеслось что-то вроде уважительного “хм”.
- А теперь - то самое творение архимандрита Вараввы, - Денис извлёк на свет небольшую брошюру, изданную на толстой белёной бумаге. Сам текст жизнеописания епископа Тимофея был весьма кратким, но приложения содержали множество фотографий, подобранных как попало. Чаще всего на фото фигурировал сам автор в окружении учеников, учениц и последователей. В подписях тут и там упоминалось некое “Общество православных чиновников”, сокращённо “Опрачин”.
Денис громко и с нарочито театральными жестами начал читать текст брошюры.
- “Множество святых подвижников, старцев и святителей, страстотерпцев и мучеников за веру произрастила земля русская! Мы прославляем великих князей и государей, их жён и чад, епископов, игуменов, простых священников и благочестивых мирян. Все они, словно соль земли, обогащают русскую почву, чтобы и впредь на ней не переводилась отрасль добрая. Предстоя престолу Царя Небесного, святые земли российской ходатайствуют о процветании богодорованного нам отечества, являя зримый пример верного служения Богу, власти земной и России. Наша же задача бережно сохранять память обо всех, кто верой и правдой послужив своей родине, перешёл в селения вечные, обретя родину духа.
Благословенной памяти епископ Тимофей, в миру Тихон Коротков, родился в Москве в 1721 году в благочестивой семье Константина и Неонилы Коротковых. Отец его был известный в Москве врач, прославившийся своим искусством…” Вот с чего это они взяли?
Денис прервал чтение и возмущённо затряс брошюркой.
- Ладно, дальше. “ Безмездно врачевал Константин страждущих, пользуя не только людей знатных, но и не брезгуя простыми крестьянами. Мать будущего святителя отличалась особым благочестием, соблюдала все постные и праздничные дни, благотворила нищим, странникам, привечала больных и убогих. Милосердие этой доброй женщины было известно далеко за пределами Первопрестольной. С первых дней жизни Тихон проявил ревностное отношение к постам. Не вкушая молока матери своей по средам и пятницам, младенец вызывал удивление даже у видавших виды монахов и блаженных странников. Золотое детство Тихона прошло в тихих играх, молитвах и посте, под руководством любящих родителей и под сенью Покрова Пресвятой Богородицы. Повиновение его родителям было полным и безоговорочным, в чём мы можем узреть зачатки великого послушания будущего святителя Царю земному, пекущемуся о благе всех православных христиан. С раннего возраста мальчик обнаружил особое прилежание к молитве и службам в храме Божьем. Он легко выстаивал многочасовые великопостные бдения, удивляя священников своим неложным прилежанием. Дома он легко постигал науки под руководством отца и приходского священника, обучившись письму, чтению, арифметике и латинскому языку. Но мирская жизнь с младых ногтей не прельщала будущего святителя. Не видя для себя никакого иного пути, кроме монашеского, Тихон, с благословения благочестивых родителей, поступил в Коломенскую семинарию и закончил её одним из первых учеников, усердствуя не только в земных науках, но и в послушании семинарскому начальству. В течении семи лет после выпуска Тихон Коротков преподавал различные науки в семинарии, передавая премудрость молодым ученикам, почитавших его за любвеобильный нрав и терпение. Мудрый не по годам преподаватель некоторое время исправлял должность префекта семинарии, проявив себя и на этом поприще. Уже во время обучения Тихон дважды порывался уйти в Боровскую или Лужецкую пустыни…” Вот и не состыковка. На самом деле он пять лет жил в Коломне и преподавал в семинарии. И не различные науки, а латинский и греческий языки! Да и префект семинарии - должность очень высокая, а он вовсе без сана. Разве что несколько дней он эти обязанности исправлял, пока начальство отдыхает.
- Написано витиевато, - заметил Борис.
- Это ещё не предел. Это всё же жизнеописание, а не житие святого. Вот там свой сложившийся стиль и свои каноны. Множество общих фраз, за которыми и фактов разглядеть невозможно! А вот что дальше. “Тяга молодого семинарского учителя к уединённому молитвенному житию привела его, наконец, в монастырь в небольшом городе Студиславле, что недалеко от Тулы. Обитель эта была известна аскетической жизнью своих иноков. Предавшись подвигам послушания, поста и молитвы Тихон быстро снискал уважение и любовь среди братии. Взирая на неустанные подвиги молодого послушника, ревновавшего о дарах духовных, все насельники обители прославляли Господа, дарующего нам свои милости. После пострига в мантию молодой монах Тимофей удвоил подвиги, удивляя своей ревностью даже опытных иноков. Наипаче же преуспел он в послушании настоятелю и духовному отцу, беспрекословно исполняя все их благословения и находя в отсечении своей воли краткий путь к престолу Создателя. В молитве, терпении и смирении проводил время инок Тимофей. В 1755 году он был удостоен похвалы от Синода и представлен к рукоположению в диаконы, а затем, в священный сан. Став иеромонахом, Тимофей удвоил подвиги молитвы, послушания и поста…
- Опа, снова удвоил! - удивился Борис. - То есть, пищи он уже в четыре раза меньше ел относительно исходной нормы. А вот в армии наоборот, дают тебе очередное звание, и ты в два раза больше есть-пить начинаешь.
- Всё самое интересное впереди. “ С полным сердечным послушанием и доверием воспринял иеромонах Тимофей указы благочестивой императрицы Екатерины о передаче земель и другой собственности в казну. Российское государство, ведшее непрестанные оборонительные войны и расширявшее границы империи, нуждалось в деньгах, лошадях и продуктах для армии. С благоговейным смирением восприняли все служители церкви передачу имущества земного на нужды своей страны. С патриотическим порывом встретили они избавление монастырей и приходов от земного попечения, усматривая в этом сугубый промысел Божий, зовущий к стяжаниям духовным. Об этом мы можем судить по письмам в Синод и Тайную экспедицию, составленным келейником Тимофея, Михаилом (в мантии Мельхиседеком)”
- Тайная экспедиция — это ведь секретная полиция? А зачем это келейник туда письма писал?
- Хороший вопрос! - засмеялся Теплоструев, вспомнив свою работу с советскими архивами, и продолжил читать. - “На молодого служителя Церкви обратили свои взоры члены Священного Синода. За неустанные труды на благо Отечества и православия, иеромонах Тимофей был возведён в сан игумена и представлен Императрице Екатерине. Лично побеседовав с Государыней, игумен убедился в её простоте, открытости нуждам простого народа, желании вникнуть во все проблемы русской церкви. Итогом этой беседы стало назначение свежеиспечённого игумена на Дон, в Илевайскую пустынь, известную строгой жизнью своих насельников. Мудрая царица знала, что преданные и высоконравственные люди, попав в отдалённые города, селенья и монастыри будут, следуя голосу совести, неукоснительно проводить в жизнь её волю по укреплению и расширению пределов Империи, молитвой и делом поддерживая мудрую государственную политику. Достигая порой крайних точек огромной и великой страны, раскинувшейся от моря до моря, эти люди становились гласом и совестью мудрой правительницы для всего местного народа. Именно с этого времени появляются намёки на то, что к Тимофею неким образом попал старинный чудотворный крест.  Сей крест, предположительно, 13 века, обладал способностью врачевать болезни телесные и душевные, а наипаче, духовные. К сожалению, мы не знаем точно, как эта великая святыня попала к игумену, но во всей этой истории усматривается несомненный промысел Божий, немощных врачующих и оскудевающих исполняющий.
Примерно с 1764 или 1765 года игумен Тимофей нёс служение в Илевайском монастыре. Будучи человеком, облечённым властью, смиренный игумен всё своё влияние и силы направил на умножение благочестия во вверенной ему обители. Уже тогда древний серебряный крест, спутник всех молитвенных бдений подвижника, стал проявлять свою чудотворную силу. Чудес от Тимофеева креста столь много, что их описанию можно посвятить отдельную книгу. Мы же ограничимся лишь утверждением, что сбылась формула «Святая святым». Среди достоверных случаев чудотворения отмечены: движение епископа по Дону, поверх воды, посредством расстеленной на воде мантии с крестом в руке, укрощение бури, изобличение воров и многократное исцеление запойных пьяниц. Известны факты умножения в обители репы и раков в голодный год, самозастилание сарая соломой и прозрение слепого кота, не могущего ловить мышей.
Друзьями и наперсниками игумена в те годы были великие государственные мужи, приезжавшие за советом к опытному духовному наставнику, понимая, что вся мудрость земная есть тлен и тщета по сравнению с малой крупицей мудрости небесной. Просвещённый светом благодати и искренней веры, донской молитвенник давал советы, как в делах духовных, так и мирских, включая дела государственной важности, ибо благодать границ не знает и всё возможно верующему. Игумен обсуждал внешнюю политику Российской империи с графом генерал-фельдмаршалом Минихом, вёл беседы с Алексеем Григорьевичем Орловым о военной тактике, запросто пил чай с великим Потёмкиным, который не оставлял без должного внимания советами игумена и всегда щедро жертвовал на монастырь. Александр Андреевич Безбородко любил мудрые советы будущего святителя и никогда не пренебрегал их исполнением, так же как и многие другие знатные особы, при этом внося свой посильный материальный вклад в духовное процветание оплота православия на юге России. Так Илевайская обитель достигла процветания”.
- Чему же из этого можно верить? - поинтересовался Борис.
- Конечно, тут есть факты из подлинной жизни епископа, но отскрести с них налёт сказочной повести очень трудно, поэтому такие жизнеописания лучше не читать вовсе! Или читать, как пример манипуляции фактами и документами. И, всё же, пойдём дальше, пробираясь сквозь туман. “Труды телесные и духовные, мудрость и кротость подвижника стали примером для многих знатных людей России. В конце концов, светильник должен быть извлечён из-под спуда и явлен миру на подсвечнике. Так и Тимофей был облечён в епископское достоинство и назначен на кафедру в древний город Зарецк. Произошло это в 1770 году. Великое умиление, которое испытал святитель церкви после хиротонии…” Вот тут я пропущу четыре страницы, там никаких фактов нет. Одни дифирамбы и симфония с властями, напоминающая бульварный любовный роман. Но отмечу, что подвиги епископа опять были удвоены! “ Многими чудесами, пророчествами и исцелениями отмечена деятельность епископа Тимофея на кафедре Зарецка. Большой резонанс…” Ого, в жанре парадных житий не часто встретишь газетный штамп! “Большой резонанс в городе вызвало чудо исцеления купеческой дочери Мелании Чаботыровой от тяжёлой болезни…» О, про Меланию началось! А это моя родственница! «Девица Мелания страдала болезнью ног, потому и не могла самостоятельно передвигаться.  Благочестивое семейство Чаботыровых вело жизнь строгую, в полном соответствии с канонами православия и в нелицемерном послушании духовному отцу. Много жертвовали Чаботыровы на нужды церкви и архиерейского двора. Их дары, яко тук и масть всесожжения, не прошли мимо взора Отца Небесного и молитвы их проникли в Его уши. Искренняя щедрость купца до сих пор служит примером поведения для всех, кто обладает богатством земным, но взыскует награды небесной. После молебна перед чудотворным крестом, когда всё семейство в слезах, стоя на коленях, умилённо молилось о ниспослании благодати страждущей Мелании, епископ Тимофей возложил чудотворный крест ей на главу и обратился с искренней молитвой ко всем силам небесным. В тот же час Меланья встала, наподобие евангельского расслабленного, со своего ложа и вышла из дома…” Тут опять пропустим. “Часто общался епископ с благочестивой четой местных помещиков Пьяновых, которые держали в своём имении театр. Постановки этого театра, в отличии от распространившихся в те годы тенденций, отличались нравственной поучительностью и моральной назидательностью, живописали картины народного быта и стремления души простого человека к послушанию, смирению и трудам на благо Отечества. Не мудрено, что епископ почтил своим вниманием это богоугодное дело. Будучи частым гостем в имении и театре, святитель давал ценные нравственные советы не только владельцам имения, но и крепостным актёрам, призывая их честно трудиться на своих хозяев, не помышляя об эфемерной свободе, полной соблазнов и искушений”.
Не понятно было, слушает Борис или только делает вид. Он сидел, держась за руль одной рукой, внимательно наблюдая за дорогой и отхлёбывая из маленького термоса крепчайший кофе, приготовленный ещё дома. Денису тоже захотелось сделать несколько глотков бодрящей обжигающей жидкости. Он уже перенапряг связки, борясь с шумом, так что язык шуршал о нёбо словно наждак о древесину. Ко всему прочему, от чтения жизнеописания во рту стало сладко, словно от старого заскорузлого варенья. Тем не менее, он продолжал:
- “Большую роль в духовном пути святителя сыграла благочестивая помещица Ираида Карловна Пьянова. Воспитанная в лютеранстве, она искренне восприняла глубину истин православия и вникала в разные стороны духовной жизни. Именно по её совету епископ Тимофей, презрев суету мира, оставил кафедру и удалился в Лесноозёрский скит, где предался уединённой молитве и постническим подвигам.
В этот период жизни епископа-затворника произошло ещё одно чудесное событие. Как и многие отшельники, пребывавшие в молитве, святитель излучал первозданную райскую благодать, которую чувствовали даже животные. Привлечённый незримым эдемским светом, в скит стал захаживать матёрый медведь. При этом дикий хозяин лесной чащи не разорял, по своему обыкновению, пасек и огородов. Напротив, вёл лохматый гость себя тихо, почтительно и первым смиренно кланялся при появлении затворника. Не прогнал святитель лесного пришельца, а, подобно святому Герасиму, приручившему льва, принял в послушание и мишку, кормил его хлебом прямо с ладони и говорил утешительные слова.
Одному Богу известно, сколько трудов понёс святитель в своей маленькой келье, сколько слёз было пролито им в сердечной муке о государстве российском. Но, без всякого сомнения, он всегда просил Бога о ниспослании благодати в сердца правителей нашей могучей империи, умолял Творца о снисхождении к их слабостям и мелким порокам, благословлял русское оружие и проклинал растленный мир, окружающий благословенную империю.
О, каким грозным становился лик святителя, когда он молился о ниспослании кар небесных на отступников веры, возмутителей спокойствия, зачинщиков беспорядков, устроителей раздоров и смут! Бессмысленный и беспощадный бунт Емельки Пугачёва вызвал в сердце затворника неподдельное возмущение и скорбь…” И дальше в том же духе! Всё, больше не могу. Только глоток крепкого кофе спасёт меня от этой халвы!
После чтения Денисом жизнеописания в машине воцарилось молчание. Автомобиль, надрывно гудя и вибрируя, старательно поглощал километры, всем видом показывая, что и такие дороги для него не проблема. Но складывалось впечатление, что одной из многочисленных фар он косит в сторону леса, прорезанного грунтовыми, ухабистыми дорогами с никогда не просыхающими грязевыми лужами и поваленными поперёк просек стволами.
На заправке Денис выпил жидкого кофе с ароматом желудей и керамзита, но всё равно почувствовал прилив сил. Когда вернулись на шоссе, Теплоструев продолжал рассказ.
- Существует единственный достоверный словесный портрет епископа Тимофея. Оставлен он епископом Авелем. Кратко, но точно: “Святитель ростом был не высок, скорее, низок, сероглаз, бородою не широк.  Волосов на главе малых, а бровей широких, седых. Глаза большие, веки подпухлые, щёки весьма впалые, нос прямой средний. На лицо щедровит…”
- Это что “щедровитый”? Добрый и гостеприимный? - поинтересовался Кара-Борис.
- Нет, рябой. Так… “Голос тенористый, тихий, говор московский”
- Это какой такой?
- Акающий. Таварищ, прахади, сталбом не стой, - изобразил Денис, но говор у него получился не московский, а кавказский. - “Пальцы рук узловатые, длани узкие, но крепкие, слегка сутулился, ногами страдал временами”. Вот и всё. Этот уникальный документ сопровождался описанием одной интересной истории, в которой фигурирует Тимофеев крест. Прочту целиком на остановке.
Очередное придорожное кафе держали представители какой-то малоизвестной национальности, проживавшей некогда на границе Ирана, Армении и Турции, теперь осевшей вдоль Московской трассы. Судя по шашлыку, весело шкворчавшему на углях, их религия не знала запретов на свинину. В меню также присутствовали фесенджан, долма и несколько видов плова. Всё это было на удивление вкусным, жирным и свежим. Тяжеловесный букет восточных пряностей окутывал путника с головы до ног, пропитывая одежду и волосы. Шансов на избавление от такого амбре кроме жёсткой химчистки, не было. Заказали золотистый рассыпчатый плов с бараниной, чай и приторно-медовую пахлаву. Кара-Борис, хорошо знакомый с пряностями, и вообще, специфическими запахами Востока, принюхавшись, хмыкнул и покачал головой: травянистый, несколько химический аромат дыма, висевшего внутри веранды, был ему хорошо знаком.
Пока Борис, откинувшись на хлипком тонконогом стуле, дремал после еды, смежив глаза, Денис продолжил рассказ.
- Теперь немного о епископе Авеле. Мой предок, Виктор Ильич Теплоструев сохранил обширный архив, касающийся аптеки, которую содержал его дед, Лев Данилович, кстати, хорошо знавший епископа Тимофея, поскольку Теплоструевы испокон веку проживали в Зарецке. Часть бумаг дошло и до нашего времени, они хранились на чердаке старого Зарецкого дома у моего прадеда. Когда семья переселялась после революции, большая часть архива была утрачена, но что-то сохранилось. Матушка, не вникая, хотела их сжечь, но я всё забрал четыре года назад и начал разбираться: что там может быть интересного.
- Нашёл что-нибудь?
- Бумаги в основном аптекарские, рецепты, прописи, медицинские журналы старинные. Вырезки из газет, в том числе на немецком языке, разрозненные листы «Pharmaсopoea castrensis», некотрые другие книги на латинском и немецком. Но во всём этом ворохе провизорских бумаг нашлась небольшая папка, в которой были документы личного характера: дюжина черновиков писем Льва Даниловича, поздравления, варианты завещания. А ещё там были два интереснейших документа, напрямую касающиеся нашего вопроса. Вот тут-то и появляется преосвященный Авель, который с 1822 по 1831 годы был епископом Зарецким. Он ушёл на покой в Зарецкий монастырь, после чего и кафедра была упразднена. В папке были несколько листков воспоминаний Авеля о его знакомстве с епископом Тимофеем и истории, случившейся через много лет после этого. И связана эта история, оказалось с тем самым Тимофеевым крестом.
- Очень любопытно! - Непритворно заинтересовался Борис.
- Реальная история покруче детектива бывает. Вот слушай, что я нашёл в этих воспоминаниях.” В 1783 году, в августе, я, то есть Андрей Васенин, сын надзирателя Зарецкого духовного училища коллежского асессора Степана Артамоновича Васенина, сотоварищи отмечал своё 16-летие на берегу Лесного Озера. Несмотря на строгость порядков в стенах епархиальной школы нравы многих учеников были дикими. Не отличался и я примерным поведением. В тот день мы курили турецкий табак, который стянули у Училищного сторожа солдата-инвалида Вахрушина, пили хлебное вино, которое выменяли на рыбу. А рыбу ту украли у мужика с воза, когда он по нужде отлучился. Но все бы ничего, если бы не потянуло нас на дальнейшие подвиги и не полезли мы в барский сад за грушами. Знатные были груши! Там нас и поймали садовые кустоды с собаками. Грозило нам по всем правилам отчисление. Родитель же мой, сам пребывавший по смерти матушки в вечном запойном состоянии, протрезвев моментально, пошёл на приём к епископу Тимофею, жившему на покое в монастыре, и, упав в ноги святителю, просил смилостивиться над шалунами и заступиться перед директором. Владыка взял с отца обет, что если сына оставят в школе, то сам Степан Артамонович немедленно бросит пить. И велел молиться святым угодникам. Также пригласил и нас, мальчишек, на беседу. Когда мы зашли к нему в келью, нас буквально объял священный трепет. Старец хоть и был слаб и сух, но глаза его горели светом ярким, в них читался и ум, и любовь и сила духовная. Посмотрел он на нас строго и говорит: «Как можно так родителей своих позорить? Спросит Господь, почитали вы отца и мать, что скажете?» Мы молчим, как в рот воды набрали. Да и что тут скажешь? И ещё: «Кто из вас хочет жизнь в канаве закончить, да фамилию замазать? Кто хочет смерть от лихого человека принять? Выходи!» Мы стоим как вкопанные. Так он попугал нас до полуобморока, а потом остановился внезапно, усадил за стол и чаем стал поить. И улыбается, а чай вкусный такой, да с баранками. А от этого ещё хуже на душе; стыдно сильно. Старец о своей учёбе в семинарии стал рассказывать, что и он с друзьями в молодые годы погулять любил, повеселиться, да вот меру знать надо. Те, кто остановился вовремя, полезными людьми стали. Богу и Отечеству служат, да спасения взыскуют. Кто не смог удержаться, все плохо кончили… Напоследок каждого поманил по очереди, благословил крестом серебряным и на ухо пошептал. Не знаю, что он моим товарищам говорил, а мне сказал странные слова: «Будешь ты Андрейка архиереем! А я тебя об одном простом, но важном деле попрошу. Так, ничего особенного, да и будет оно целиком в твоей власти. Обещай мою просьбочку исполнить». Я сразу согласился. «Обещаю!», - говорю. И потом наивно так спрашиваю: «А что за просьбочка»?
А он улыбается и говорит, мол, не время ещё, жди, все будет в час урочный, но не забудь об уговоре, клятву не рушь.
Всех троих нас в школе по ходатайству епископа Тимофея оставили. Мы так испугались, что учиться лучше всех стали. Я так и вовсе компании бросил. Вина с тех самых пор в рот не брал, даже по праздникам, да и отец мой стал проводить жизнь куда более трезвую. Стал я вскоре школьным цензором, а потом и авдитором. Закончил я семинарию в числе первых, затем и Московскую академию, принял мантию ещё в выпускном классе, трудился учителем в семинарии и ризничим в Лавре, переводами греческих отцов занимался…
А святой старец почил в 1786 году, и никаких просьб, писем или завещаний мне от него не передавали. Я же рукоположен был в иеромонахи, а в 1819 году восприял святительское достоинство. И уже когда я стал архиереем, то и гадать перестал, как же владыка Тимофей меня попросит об услуге, когда он умер давно. Казалось, что загадке этой не суждено разрешиться уже никогда. В 1822 году я переведён был на вдовствующую кафедру в свой родной Зарецк. Начал я знакомиться с хозяйством уже как епархиальный епископ, и нашёл положение епархии весьма в плачевном положении. Предшественник мой, епископ Лазарь, всё своё правление соответствовал своему имени, пребывая безвылазно в своих покоях и покидая их только для редких богослужений, что весьма повлияло на хозяйственную сторону вверенной ему вотчины духовной. Во всей епархии на день начала моего служения было 37 приходских храмов, из них только три каменных, все находились в упадке. Одна - большая, ещё елизаветинских времён, церковь в Лебединском, построенная тамошними помещиками. Другая - церковь Покрова Богородицы в Лесном Озере, которую заложил на собственные средства епископ Тимофей, а достраивали уже другие. Покровская церковь была на два престола, но из-за незаконченных работ, действовал только малый предел, в честь апостола Тимофея Едесского, небесного покровителя нашего Зарецкого епископа-затворника. Главный придел освящён не был, но работы шли быстро, недостатка в деньгах не было. Третья каменная церковь - летний собор Предтечинского Зарецкого монастыря, маленькая, неказистая, построенная с большими дефектами фундамента и сводов, из-за чего невозможно было устроить печное отопление в храме. Из-за перепада температур стена могла дать трещину и не выдержать тяжести массивных перекрытий и громоздкого купола. Это же хлипкое строение исполняло роль епископской кафедры наряду с тёплой деревянной Всесвятский церковью. Уже давно назрела необходимость строительства каменного кафедрального собора. Тем не менее, самым богатым приходом, привлекавшим множество паломников и жертвователей, был именно Лесноозерский скитский храм Покрова Богородицы. Это место, связанное с памятью почитаемого в округе епископа Тимофея, привлекало толпы людей. Лесное Озеро находится в живописном месте и числится скитом Предтечинской обители. В деревянной ограде размером 57 на 32 сажени находится упомянутый недостроенный храм и старая, но крепкая деревянная часовня времён епископа Тимофея. Также в ограде келья святителя, в подклете которой проживал его ученик монах Мельхиседек, с архиерейскими покоями, а также братские кельи на шесть человек. Тут же были и конюшня с овином, так же все необходимые хозяйственные постройки. Сразу за оградой у главных ворот скита, образуя улицу, построены четыре длинных одноэтажных флигеля для приёма паломников и трапезная с кухней для них. Бревенчатый барак для трудников располагался у хозяйственных ворот, ведущих к реке и лодочным мосткам на берегу.
В скитском храме для поклонения была выставлен саккос епископа, выделанный из цельного куска драгоценного алтобаса, расшитый китайским орнаментом с драконами. В часовне находится чудотворный серебряный крест старинной работы, именуемый в народе “Тимофеев крест”. Именно эта святыня привлекает толпы паломников. По молитве у креста совершаются многие чудеса, которые после тщательного рассмотрения и проверки заносятся монахом Мелхиседеком в специальную книгу. На день моего приезда в епархию таковых чудес было отмечено тридцать пять. Зарецкое общество ревнителей старины, недовольное тем, что Мелхиседек не записывает в свою книгу все известные чудеса от креста, а многие даже изобличает как недостоверные, вело собственный учёт случаев благодатной помощи от святыни. В их архивах упоминается более чем о трёхстах подобных актов. Но все они записаны со слов паломников и проверке не подвергались. Некоторые из этих записей повествуют о фактах совсем уж немыслимых, наподобие отращивания отрезанного молотилкой пальца у государственного крестьянина Шамина Ивана, 47 лет. Молился этот Шамин Иван всю ночь в часовне у чудотворного креста, обрубок пальца тряпицей был замотан. Под утро уснул. А проснулся, глядит, а под тряпицей палец целый, как ни в чём не бывало. За ночь, значит, вырос.
Есть в ограде и святой источник. Мельхиседек подтвердил, что когда епископ поселился в Лесном Озере, они вдвоём с иеромонахом Филофеем расчистили родник на берегу Летки и брали оттуда воду для кухни. Теперь источник называется Тимофеевским, а вода в нём почитается целебной.
Видя нужду в строительстве каменного собора, решился я в 1824 году перенести главные святыни нашей епархии (саккос и крест Тимофея) в Зарецк, поместив облачение в старый деревянный собор, а крест - в Зарецкий монастырь. Сборы от паломников позволили бы начать строительство новых храмов и гостиниц к ним. Такой план мне казался единственно верным, и я приступил к его осуществлению.
Посетив инока Мельхиседека, я подробно изложил ему свой план, на что он ничего не возразил, но и одобрения не высказал. Заметил только, что такое дело требует благословения самого Тимофея. Я возразил, что почитание святителя в народе велико и перемещение его вещей, привлекающих народ для поклонения, пойдёт на пользу бедной епархии. Тогда Мельхиседек принёс небольшой дощанец, запечатанный личной епископской печатью Тимофея и сказал: “Вот о том мне владыка и сказывал. Как будут крест забирать, говорил, неси это письмо архиерею”. Я с большим недоверием отнёсся к словам монаха, но сломал печать и достал из ящика плотный голубоватый лист бумаги. На нём бледно-фиолетовыми чернилами было начертано:
“Ваше Преосвященство! Надеюсь, Вы помните о данном мне некогда обещании исполнить в точности мою смиренную просьбу. И паки прошу: не рушить клятву. Просьба моя простая и исполнение её будет лишь в Вашей власти. Настало время, и я обращаюсь к Вашему Преосвященству: Крест чудотворный, хранителем которого по сей день является отец Мельхиседек, пусть по Вашему благословению остаётся в Лесном Озере, на то есть воля Божия. Саккос же забирайте в город и используйте по своему усмотрению. Что касается строительства собора в Зарецке, то это дело совершенно необходимое. Начинайте строить и ни о чём не печальтесь. Господь, милующий рабов своих, и здесь явит своё благоволение, выслав нужных людей. Недостатка средств для строительства храма не будет. За сим остаюсь Ваш усердный богомолец, смиренный Тимофей, бывш. Епископ Зарецкий.
Собственноручно писано мною.
29 декабря 1785 года от Р. Х., г. Зарецк, монастырь св. Иоанна Предтечи”
Надо ли говорить, что изумление, которое я испытал после прочтения этого письма, было столь велико, что я на несколько минут лишился дара речи. “Не рушить клятву”. Загадочные слова епископа Тимофея, которые я услышал от него тридцать шесть лет назад теперь стали понятны, загадка, не дававшая мне покоя многие годы, разрешилась. Отец Мельхиседек всё это время смиренно стоял, смотрел в пол, но казалось, что он в глубине души улыбается, обнаружив мою реакцию. С благоговением приступил я к исполнению воли епископа Тимофея.
Саккос святителя мы торжественно, с крестным ходом, перенесли в деревянный монастырский храм мученицы Параскевы Пятницы. В этом же году был разобран старый Предтечинский собор обители, который дал трещину по западной стене и был закрыт уже полгода. На следующий год было определено место для нового кафедрального храма в Зарецке - на пустыре, возле пересечения Уездной и Вышней улиц, там, где возле Зеленного рынка была обширна стоянка для телег и колясок. В 1826 году были одновременно заложены оба храма, и в городе началось соревнование, какой их них будет скорее построен. Жители Монастырской слободы ревновали о строительстве весьма усердно, но и народ с Угольной горки не отставал, радея о храме Божием с великим тщанием. Те же, кто жил на Крепостной (по другому названию - Плоской) горе наблюдали за ходом строительства с любопытством и даже делали ставки: кто первый стены выведет, кто купола поставит, кто кресты освятит, да чей иконостас лучше. В 1831 году был готов один из боковых приделов нового кафедрального собора, и я освятил его в честь апостола Тимофея на день Успения Богородицы. А монастырские, которые связались с дорогим и сложным проектом, отстали на два с половиной года. Зато храм в обители стал подлинным украшением города!
Такова моя история, за достоверность коей я ручаюсь.
Смиренный Авель, бывш. Епископ Зарецкий, 10 мая 1831 года, Зарецкий Предтеченский монастырь”.
- Так получается, что написано послание Авелю Тимофеем буквально за несколько дней до смерти? - опешил Борис.
- Именно так, за пять дней. Действительно, что-то типа духовного завещания или послания в будущее.
- И этому можно верить? Точно? Ты как историк что скажешь? - с сомнением в голосе спросил Борис.
- Проверить нет возможности. Сама записка Тимофея до нас не дошла, но не доверять епископу Авелю резона нет. Достоверно известно из архивов и воспоминаний тех времён, что перенос Тимофеева креста был намечен на август 1824 года. А потом всё отменили и почитаемую святыню в Лесном Озере оставили. Причина никому не была понятна. Видимо епископ не посчитал нужным делиться личным секретом при жизни. Только собственноручно написанные воспоминания Авеля проливают свет на многие события.
- А что за Мельхиседек там упомянут?
- Это келейник епископа, прошёл с ним рука об руку весь путь от Студиславльской обители до самой смерти Тимофея. Принял схиму, но в священный сан не рукополагался. Был хранителем креста до 1826 года. Вот даты жизни Мельхиседека, взяты из записок епископа Авеля: «Схим. Мельхиседек (Ворокушин) 1745 (г. Студиславль) - 1826 (Лесноозерский скит, Зарецк)».
- Считай, что приехали, - увидев, на обочине указатель сказал Борис. Автомобиль свернул с шоссе на узкую асфальтовую ленту, вихляющую среди подсолнечниковых полей. До Смысловки, согласно указателю, было всего 4,5 километра.
***
Игумен Вассиан Голимов был местный, смысловский. Он и провёл в родной деревне всё своё босоногое детство до окончания восьми классов, кроме одного короткого периода, когда он бросил школу в разгар учебного года и уехал на попутных машинах в Почаевскую Лавру, в которой обитала особая благодать, не такая как в Смысловке. Васенька, как назвали будущего старца при появлении на свет батюшка с матушкой, родился в той старой кособокой среднерусской деревеньке, где все мужики ходили в кирзовых сапогах и пили молочно-опаловый самогон, а бабы носили белые платки и знали множество то ли молитв, то ли заговоров. Советская власть в этой кондовой и архаичной атмосфере выглядела весёлой рождественской постановкой, а комиссары и партийные работники - ряжеными. Но старую церковь, ещё допетровской постройки, на всякий случай местные мужики разрушили в 1931 году, чтобы не выделяться. Особым почтением в деревне, где никакого храма с этого времени не было, а священник исчез неведомо куда и того раньше, году в двадцать пятом, пользовалась пожилая скотница Павлина Кондратьевна, или просто баба Поля. Муж Павлины Кондратьевны, егерь Влас Фёдорович Рыков, происходил из старинного рода местных староверов не ведомо какого толка. Прадед Рыкова ещё до Революции совершил паломничество во Святую Землю и поклонился там Гробу Господню. В память об этом событии он привёз подлинные стружки от этого самого гроба и хранил их в красивой жестяной банке от монпансье фабрики Ландрина. Обе святыни, стружки и банка, перешли в наследство к Власу Фёдоровичу, а после его скоропостижной смерти от избыточного приёма мутного самогона, столь обычной для всех мужчин Смысловки, стала главным достоянием бабы Поли.
Васенька часто ходил к хранительнице святыни, слушал библейские истории про Иосифа и Моисея, рассказы о Святом граде Почаеве и чудесах Лавры, учил наизусть девяностый псалом, подпевал пасхальным стихирам. Но, уходя, он всегда просил свою наставницу дать поцеловать ему святые стружки. Обычно Павлина Кондратьевна заветную баночку прятала, и абы кому не показывала. Но для Васеньки она всегда делала исключение, считая его душой святой, безгрешной. Невозможно сказать точно, что манило мальчика больше: цветная круглая жестянка со старинными буквами и разноцветными фруктами на крышке или сами побуревшие от времени священные кусочки древесины, привезенные из далёкого Русалим-града. Васенька сначала переживал, что стружек на всех не хватит. Ведь если все паломники возьмут себе по кусочку дерева, что же останется в Иерусалиме? Но баба Поля, как мудрая старица, объяснила, что священный гроб, скобли его или строгай, не уменьшается. На этом мальчик успокоился.
Вернувшись из Лавры домой в сопровождении милиции, где он пережил самое сильное детское потрясение, узнав, что Гроб Господень это каменная пещера, мальчик решил во что бы то ни стало стать священником и построить в Смысловке храм, тем более, что он внимательно наблюдал за монахами и перенял у них несколько красивых жестов, освоил неспешную походку, научился распевному чтению. Он поехал в Лесное Озеро, где жил знаменитый старец отец Павел, о котором хорошо отзывались в Лавре, и был очарован его простотой, сердечностью и мягкой иронией, не задевающей человека, но сбивающей с него спесь и самомнение. Васенька очень сильно захотел научиться и этому. Он запоминал манеры старца, его поговорки, манеру улыбаться и разговаривать. Авось и пригодится! После смерти иеромонаха Павла он, едва окончив восемь классов, прибился к отцу Мартирию. Больше нигде и никогда не учился, постигая духовные науки своим пытливым умом и ловя всё на лету с крестьянской ловкостью и хваткой.
В 2001 году Василий перебрался в Лесное Озеро. Прожив в келейниках игумена почти девять лет, он так и не удостоился долгожданного пострига в монашество. А ведь ему уже стукнуло двадцать девять, уже пора было рукополагаться и начинать руководствовать заблудших. После смерти игумена Мартирия в 2009 году, Васенька уехал в один монастырь на Волыни, где скоропостижно был пострижен в мантию и рукоположен в дьяконы, а потом и священники. Получив все необходимые регалии и уволившись за штат из гостеприимной епархии, иеромонах Вассиан вернулся в Лесное Озеро и, не меняя статуса заштатного священника, решил было сколотить крепкую общину, став во главе её как отец-основатель. Но тут вмешалась монахиня Вера, изгнавшая новоявленного старца из Лесного Озера. И главное, за что? Ничего такого, чего бы не делал отец Мартирий, за Вассианом не замечалось. Но упрямая монахиня думала иначе.
От почившего игумена Мартирия, почитавшегося в народе за прозорливца и молитвенника, Вассиану досталось множество старинных книг, икон, облачений, тетрадей с воспоминаниями, богослужебной утвари, чем молодой иеромонах любил подтверждать своё право преемственности, восходящее к великому старцу Павлу Яснову. Тут кстати вспомнилась Вассиану его давняя мечта о строительстве храма в родной Смысловке. Получив назначение от архиерея в родные пенаты, иеромонах поселился в старом домике родителей (мама ещё была жива, хотя и страдала лишним весом, диабетом, катарактой, варикозом и экземой, как и все местные женщины, после тридцати пяти лет) и стал принимать заблудших, сирых, убогих жаждущих слова мудрости и алчущих пророчества. Слава молодого, но умудрённого уже нездешней благодатью священника, понеслась по среднерусской земле быстрее ветра! Случаи прозорливости подтверждали его молитвенную крепость, а манера держаться и разговаривать (благообразная, надо признаться, манера) позволяла приходящим забыть, что пред ним человек, не достигший и тридцати лет. Но благодать, её же видно за версту и ей, как сказал поэт, все возрасты покорны!
Новые и новые люди ехали за сотни километров, везли щедрые пожертвования, порой отдавая последнее, лишь бы великий старец наставил на путь истинный, помолился, попророчествовал и благословил. Да и храм стал строиться. Со временем, иеромонах Вассиан стал совершать тайные постриги, стриг в основном женщин, одиноких и пожилых. Они продавали квартиры и другое имущество, вверяя свои судьбы и заодно деньги духовному наставнику. Конечно, были и трудности, ведь враг рода человеческого не спит и не ест, ища как бы напакостить подвижнику. Например, одна пожилая женщина из Зарецка перед постригом каким-то образом продала свой большой дом в то время, когда её сын служил в армии. Деньги от продажи она, конечно же, сразу отдала старцу, ибо не престало будущей монахине владеть серебром-златом, а тот аккуратно сложил их в холщёвый мешок и спрятал под матрас, ибо так надёжнее. Вернувшись со срочной службы, неразумное чадо не оценило духовного порыва своей матери, вопросив её в тоске: “Где мне жить теперь, мама?” Но мама промолчала. Сын судился с матерью (о, верх нечестия и суетности!) и доказал, что без него сделка не могла состояться и должна быть признана ничтожной. Осталось малое дело - вернуть деньги покупателям, а у мамы их уже не было…
Вот так, преодолевая подобные препоны, и совершал свой ежедневный подвиг молодой игумен. Да-да, этот долгожданный указ, о возведении иеромонаха Вассиана в сан игумена, был получен три месяца назад от архиерея за попечение о строительстве нового епархиального дома и его благоукрашение со всем подобающим тщанием, выразившееся в нескольких существенных взносах непосредственно в архиерейский сейф. Не стоит забывать, что к заслугам новоиспечённого игумена можно отнести и строительство небольшого пятиглавого храма в родном селе и большого подворья с множеством пристроек на его окраине для нужд собственного “монастырька”.
Монастырёк получился знатным, именно таким, каким представлялось Вассиану в самых смелых мечтах. Один только хозяйственный двор занимал четверть гектара и потрясал монументальностью построек. Кирпичный птичник, устроенный по современным технологиям, конюшня с тёплым полом, овчарня с кондиционированием воздуха и коровник “на три персоны” с автоматическим кормушками, всё это было построено очень основательно и находилось под неусыпным взором молодого игумена. Большой деревенский дом, одноэтажный, но с огромным подвалом-хранилищем, служил резиденцией настоятеля. Чуть в глубине двора, в окружении идеально ухоженных клумб, стояли два двухэтажных строения: корпус с кельями для насельниц общины и гостевой дом, в котором были как простые комнаты с двухъярусными кроватями для трудников, так и очень комфортные апартаменты, отделанные в стиле “сельский шик” для особых гостей. Такие гости всегда ожидались с нетерпением, поскольку везли прозорливому старцу толику материальной благодарности, получая взамен многия премудрости, не написанные в книгах, а наипаче - пророчества и прозрения. “Посеял я в вас духовное, - всегда говорил Вассиан. - Так не забудьте поддержать наш тайный монастырёк материально, в этом и смирение, и послушание, и заветы святых отцов!”
Утро было замечательным, тёплым и солнечным. Послушник выгнал трёх рыжебоких коров на пастбище, передав деревенскому пастуху, однорукому алкоголику Славке. Игумен сам поучаствовал в кормлении кур и сборе яиц. Он растёр в пальцах помёт фазанов, понюхал, и отдал распоряжение трём трудникам о смене рациона для этих птиц. Долго ходил в пустом углу двора, меряя его шагами, разводя руки в сторону и с прищуром оглядываясь. Здесь, по мнению игумена Вассиана, и должен будет находиться тёплый сарай для двух выписанных из Калмыкии верблюдов, а точнее верблюда и верблюдицы. Вообще, идея разведения этих животных в средней полосе России очень занимала игумена. Он прочёл гору литературы на сей счёт, от корки до корки проштудировал фундаментальный труд по верблюдоводству народного академика Нарддинкасымова и только укрепился в своём мнении: кораблям пустыни в Смысловке быть! Уникальная польза молока верблюдицы доказана учёными: несколько статей кандидата медицинских наук из Киргизии Абдукарима Кирикмасова давали исчерпывающую информацию о его чудесных свойствах. О шерсти верблюда говорить нечего, лучшего средства от болей в спине и ногах пока не придумано. А верблюжья моча? Мало кто знает, но великие врачи древности, такие как Бухари, Муслим, аль-Джетлак и сам великий Идрис использовали её целебную силу в лечении бессонницы, парши, опухолей и женских болезней, вплоть до бесплодия.
Игумен тщательно вычитал все утренние молитвы и позавтракал сладким крепким чаем с копчёной скумбрией. Отец Вассиан очень уважал эту благородную рыбу за высокий уровень витаминов, содержащихся в её нежном, маслянистом мясе, а особенно - в душистом подкожном жире, из-за чего он всегда тщательно обсасывал шкурку, заботясь о своём здоровье по заповеди святых отцов. Во время трапезы он лучезарно улыбался, предвкушая следующий раунд своего азартного, хотя и очень мирного по форме, противостояния со священником из соседнего села, Нижней Гузновки. Соперничество это Вассиан именовал в глубине души не иначе как “Битва игуменов”. Сидящие за столом послушник Виктор и три монахини (Мартирия, Павла и Николая) с умилением отмечали, что батюшка, слава Богу, сегодня в отличном расположении духа.
Тут же за столом отец Вассиан решил надиктовать ответы на несколько писем, которые приходили ему из самых разных мест, даже от незнакомых людей. В своих неизменно слёзных до надрыва посланиях люди спрашивали старца о том, как поступить в сложных жизненных ситуациях, просили молитв и благословения, решали духовные проблемы. Письмами ведала самая грамотная из монахинь, Николая.
- Пишет Зина из Москвы, - начала матушка.
- Это молодая такая, в библиотеке работает? - уточнил игумен. - Она ещё на инкубатор новый пожертвовала…
- Да, батюшка, - подтвердила Николая, - спрашивает: “Как мне быть, отчюшка? Вы благословили меня всё время про себя напевать духовные песни, и списочек их приложили, а я забудусь, и у меня “Три белых коня” на языке сразу вертится!”
- Хорошая песня, красивая, - кивнул Вассиан. - Этого не пиши. Ответь, что пусть семь раз почитает акафист преподобному Лавру, Бугульминскому мольчальнику. Очень действенная штука.
- А где ж его взять, акафист тот? - уточнила монахиня.
- У нас, например, - погладил бороду игумен, и замурлыкал нечто похожее на “И уносят меня, и уносят меня…”
- Далее. Письмо от Валентины с бородавкой…
Вся покрытая островами ржавчины, синяя “Газель” остановилась у ворот ровно в десять утра. Игумен Тит служил в Нижней Гузновке уже третий год. Что греха таить, бедная маленькая деревенька, в которой осталось всего-то сто сорок человек, большинство из которых - оседлые цыгане, едва позволяла настоятелю сводить концы с концами. Приходилось активно привлекать паству, разъезжая с проповедями и проводя подробные, скрупулёзные исповеди с откровением помыслов, что создавало определённую известность игумену и привлекало в его приход тех, кто искал особой, потаённой духовности. Но не смотря на старания, ни крепкая община, ни свой “монастырёк” никак не складывались.
За рулём “Газели” сидел тощий черноволосый парень, похожий на цыгана, по имени Баро, но крещёный в честь мученика Викторина. Проходящий мимо пьяненький мужичок заглянул в кабину, но услышал строгое: “Лавэ нанэ!” и поспешно ретировался.
Водителя проводили в гостевой дом, а отец Тит в сопровождении монахини Мартирии прошёл в библиотеку. Игумен Вассиан в монашеской рясе и клобуке с необычайно длинными шёлковыми намётками стоял перед красным углом, погружённый в созерцание глубин собственного сердца. Обернувшись на гостя, и стряхивая с лица строгую молитвенную сосредоточенность, Вассиан широко улыбнулся и своим напевным голосом заговорил:
- Отец игумен! А я тут утром индюшку по двору ловил. Знаете, живёт у меня с десяток этих птиц, небольшая обитель почти что. Забралась одна из них на поленницу, да всё выше, выше прыгает, до самого верха долезла. А потом… оторвалась она от поленницы, крыльями бьёт, тушка-то тяжёлая, да вдруг низко-низко, но быстро, словно камень из пращи, по-над землёй полетела. Так до гостевого домика и дотянула. Ну не чудеса ли? Я и думаю, что бы это значило? Знамение, не иначе! А оно вон что, к гостю! Это вы, значится, отец игумен, приехали.
После традиционного монашеского приветствия хозяин и гость сели у круглого дубового столика и завели беседу.
- Как поживаете, отец игумен? - спросил отец Тит, благообразно потупив взор.
Гость был тонок, сух, большеглаз, имел правильные черты лица, длинную шею и костлявые белые пальцы, которыми он не без изящества держал массивную чайную чашку, поднося её к тонким ниточкам губ. Тит был старше на семь лет, чем Вассиан, и в юности окончил два курса университета по специальности “социология”, после чего, в поисках Бога удалился в Архангельские леса, где, по слухам, в землянках жили духоносные старцы. Ни землянок, ни старцев он не нашёл, видимо, не там искал, или старцы умели прятаться от непрошенных гостей. Несколько лет он прожил на правах балды в большой семье священника одной из южных епархий, был замечен архиереем, поступил заочно в семинарию и принял постриг в честь ученика апостола Павла, критского епископа Тита.
- Немощи, леность и неразумие довлеют мя, - в тон вопрошавшему ответствовал хозяин. - В общем, вашими молитвами, отец игумен. А вы как поживаете? Что паства? Внемлет ли слову?
- Пастырское слово не должно быть сурово, - уклончиво ответил Нижнегузновский настоятель.
В приоткрытую дверь выглянуло растерянное лицо монахини Мартирии.
- Что, матушка? - поинтересовался Вассиан.
- Батюшка, тут Ленка из областного центра, та, что в детсаде работает, приехала!
- Она же вчера была? - непритворно удивился игумен.
- Я ей то же и сказала. Зачем, говорю, двести вёрст отмахала? А она говорит: “Со своими людьми чаю попить!”
- Что? - не понял Вассиан. И вдруг залился свежим, живым смехом.
- Чаю попить? - сделал комичное лицо Тит.
- Чаю попить! - широко улыбаясь, вторил ему Вассиан.
Отсмеявшись, игумены понимающе взглянули друг на друга, ощутив некое единение. Битва на время перешла в подспудную, подковёрную форму.
- Напои чаем, благослови конфетами и выпроводи, - резюмировал Вассиан и вновь изобразил полное внимание к собеседнику.
Отец Тит сидел на стуле неровно, размахивал левой рукой в разговоре (в правой руке держал то чашку, то сушку). Был он возраста самого цветущего, не то тридцати пяти лет, не то сорока двух. В игумене Вассиане он видел конкурента и собрата одновременно и ревновал к его популярности в столь юном для духовного руководства возрасте.
- Очень востребовано сейчас руководство в семейной жизни, - держа чашку на весу, продолжил Тит. - Но для того, чтобы погрузиться во мрак души грешника, а семейная жизнь зело удобосогрешительна, необходимо самому заглянуть за черту добронравия и целомудрия, на время отречься от всего… этического, что ли. Или же стать как бы в стороне и непредвзято оценить, что есть добро, что зло. А инде следует и малый шаг за эту грань сделать самому, дабы и предмет наших рассуждений был ближе и не выглядел столь абстрактно. Авраам, праотец наш, перешёл все границы разумного, занёс смертоносную свою руку над сыном, а в итоге прав оказался. Люди же немощны, на исповеди вольно или невольно утаивают свои грехи, гнусные поступки, покрываются во след ложным стыдом, чем и усугубляют нечестие. Что я должен сделать, как опытный духовник и добрый пастырь? Растворить грань между своим сознанием и разумом пасомого и, отринув сомнения, кинутся в пучину беззакония с протянутой для спасения рукой…
Тит отпил травяного настоя с добавлением мандариновых шкурок из большой деревенской чашки и потянулся за аппетитным домашним бубликом, отливавшим на блюде румяным боком и благоухавшим свежестью выпечки. Тит зал, что он гораздо сильнее в области теоретических рассуждений, что преуспел в догматическом богословии и философии (всё-таки, семинарию окончил, хоть и заочно) и пытался перетянуть беседу на эту поляну. В знании живой жизни, умении вести хозяйство, остроумии, простоте обхождения с людьми он был гораздо слабее Вассиана и, подспудно осознавая это, избегал непростых для себя тем. Да и бубликов таких у него не было.
- Да, раствориться, - продолжил гость с достоинством. - Это сложный приём, доступный только опытным духовникам. Но такая исповедь наиболее очищающая, наиболее точная и действенная. Результаты её по силе почти равны тем, что получаем мы при проведении древнего чина отчитки, сиречь изгнания злых духов.
- Каким же грехам, отец игумен, вы уделяете наибольшее внимание? Что наипаче тяготит вашего пасомого? - вопросил Вассиан.
- Мнится мне, что такова есть страсть блудная. Вот в мытарствах Феодоры…
- Феодоры, отец игумен? - Заулыбался хозяин.
- Ладно, без Феодоры. - Тит сбился от такого вопроса, поскольку иронию уловил. - Но эта упомянутая страсть - всем страстям голова.
Гость замолчал, подбирая слова, хозяин же, пряча улыбку в бороде, смотрел на его замешательство.
- Блудная страсть - корень всех зол. И в семейной жизни мы видим поле непаханое, неоранное. Другие духовники как поступают? Венчался - не венчался. Как будто это индульгенция какая. Но именно в семейной жизни похоть и скоктания находят себе пристанище, укореняются и, сокрытыя от посторонних взоров, расцветают пышным цветом, яко крин сельный при благорастворении воздухов. И только опытный духовник, знающий врага в лицо, способен вытащить из глубин сокровенных на свет белый все потайные корешки и корешочки. Можно сказать, без преувеличения, но и не без некоего удовлетворения, что я нашёл ключик, открывающий жизнь семейную, крючочек для сих корешочков. И какие разверзаются бездны! Потянешь за одну малую страстишку блудную, а там… такое изумление испытываешь! И вот что удивительно. Грехи одни и те же, казалось бы, а как по-разному на них смотрят муж и жена. Самое же интересное, когда об одном и том же грехе вопрошаешь супругов раздельно. Это прямо мякотка! Вот, например, такой случай…
- Скажите, отец игумен, кто наиболее подвержен страсти сей: мужеский пол, али женский? - Перебил зарумянившегося рассказчика Вассиан.
- Тут сомнений быть не может, отец игумен, - уверенно ответил гость. - Женщина - по природе своей существо блудное, духом слабое, ко греху удобопреклонное. И потому, лечение болезни надо начинать как можно раньше! Чем моложе жена, тем лучше результат. Не закоснела она покамест в пороке, может ещё воспрянуть и исправиться. Идеальная ситуация, когда исправление начинается ещё до замужества. И духовник, действуя превентивно, если вы понимаете, в девичестве, так сказать…
- Тяжёл ваш труд, батюшка!
- Ох и тяжёл! - не чувствуя подвоха покачал головой Тит, сочувствуя сам себе. - Два года уже тружусь над составлением полного каталога всех страстей блудных, их видов, подвидов, способов и вариантов. Не только телесных, но и чувственных, проникающих в душу через око, ухо, а также и обоняние, и осязание, творимых во сне и мороке, воображении и мечтании.
- Отец игумен, так тяжёл труд сей, что отец Мартирий, приснопамятный старец, у которого я много лет келейничал, не дерзал за него браться и всех монахов от такого дела предостерегал. Белым попам, оно сподручнее в таком тонком вопросе разбираться, говорил он, да и то не всем.
- Так-то оно так, - не сдавался Тит. - Этот крест не каждому духовнику по силам, это точно. Но для того, кто пересёк грань, жертвуя собой за други своя, нет ничего невозможно.
В библиотеку через приоткрытую дверь вошёл толстый рыжий кот Боян и, дойдя в развалку до Вассиана, требовательно замяукал. Хозяин взял на руки кота, не способного уже запрыгнуть на стул от лишнего веса, и стал кормить маленькими кусочками сыра. Боян уютно замурлыкал, посматривая на тощего пришельца искоса. Этот нервный гость никогда не нравился Бояну. И пахло от него как-то странно.
- Чуть не похоронил его Великим постом, - вздохнул Вассиан, имея в виду своего рыжего кота.
- Что, соседские кошаки задрали? - со знанием дела поинтересовался Тит.
- Нет, обожрался, мученик, - умильно вздохнул хозяин, продолжая теребить за ухом рыжего толстяка. - Пожертвовал мне один доброхот тридцать четыре килограмма солёной сёмги. Отборное филе, жирное, нежное такое, как сливки. Какой-то у него там рыбный заводик, скумбрию делают - пальчики оближешь! Пожертвовал, мы и рады, многая лета. Рыбы три коробки, расходится медленно, опустили её в погреб. Мать Николая раздать хотела, да я не велел, всё же - подарок, что ж его налево-направо. Недели через две стала сёмга та чуть припахивать. Но мы не выбрасываем, гости какие бывают, угощаем. А Николая вышла раз к почтарке, да погреб не прикрыла. Боян, разбойник, залез туда и спрятался. Три дня его искали, а он, значит, пировал в одиночестве. Килограммов пять съел, окаянник. Витька его нашёл еле живым, когда грибы маринованные полез расставлять. Стонал наш Боян, как человек, на глазах слёзы, умирал почти, разве что исповеди не просил. Неделю его маслом оливковым отпаивали, еле подняли. Потом он бегонию с подоконника целиком съел, проблевался и вконец очухался, победная голова с усами.
Боян задремал, глухо урча и изредка потягиваясь то одной, то другой лапой. Они немного посидели в тишине, гость с удовольствием поедал бублики. Всё же, женская рука в доме нужна, подумалось ему. Беседа возобновилась, но текла вяло, и затрагивала самые общие темы: всеправославный собор, взносы в епархию и банкротство местного консервного завода, за внимание которого соперничали три окрестных прихода.
Через час игумен Тит встал и начал откланиваться, хваля смысловское гостеприимство и свежую выпечку.
Победа по очкам, вроде бы, была за хозяином, но ему всё же ещё хотелось отправить противника в нокаут. В этот день судьба благоволила Вассиану, предоставив ему шанс на чистую победу, и он им незамедлительно воспользовался. Целуя, как принято у священников, руки друг другу, Вассиан заметил, что на левом запястье у Тита нет чёток. То, что монах не может расставаться этим своим духовным мечом, знает каждый. И есть, и пить, и спать подобает иноку, не выпуская сего оружия из рук. Чётки даются при постриге как символ молитвенного делания, внутреннего совершенствования и непрестанной духовной брани человека против собственных грехов.
- Помолитесь обо мне отец игумен, - смиренно сказал Вассиан. - Помолитесь о моих немощах, а особенно, чтобы чётки к руке приросли, а то какой же я монах без них!
Тит перевёл глаза на свою руку, побледнел, как белый лист и буквально выбежал из дома, шатаясь, как от пропущенного апперкота и сгибаясь под тяжестью всемирного позора. Гуси смотрели на убегающего игумена своими чёрными глазами надменно, куры в полголоса насмешливо кудахтали, а великолепные фазаны наперебой издавали победные крики. Видимо, так и выглядит “курам на смех”. Заработал мотор, и синяя газель умчалась, поднимая клубы пыли, в Нижнюю Гузновку. День начался хорошо.
Не успел игумен насладиться победой, обходя свои владения, как у ворот остановился внедорожник, облепленный цветными наклейками, и из него вышли двое мужчин. Пройдя в незапертую калитку, новые гости остановились и один из них, высокий молодой человек с намечающейся бородкой громко сказал:
-Батюшка, благослови!
- Бог благословит! Идите-ка сюда, поглядите. Вот они, мои послушницы. - Отец Вассиан улыбнулся хитрой крестьянской улыбкой. - Цып-цып-цып! Сорок кур, три петуха, семнадцать уток и пятнадцать гусей. Ещё перепела, им же несть числа, и два хазана, это я на развод взял. Ещё куры - хохлатые, карликовые петушки и даже лысые еврейки со Святой Земли. Но моя гордость - вот эти индюшки-индейки. Индеечки! Взял птенцами, да выхаживал, как младенцев. Из двух десятков девятнадцать выжили. Знаете ли вы, что индейки самые необыкновенные из всей домашней птицы. Он самые умные и странным, прямо мистическим чутьём обладают, и если к ним присмотреться, можно события предсказывать! Вот, например, сегодня утром… Вы же знаете, что индюшка летать не может? А тут такое дело, странное. Забралась одна из них на поленницу, да всё выше, выше прыгает, до самого верха. Потом огляделась, буркнула так сердито, и полетела. Оторвалась от поленницы, крыльями машет, и низко-низко, но быстро, словно из пращи выпустили, по-над землёй летит. Так метров пятнадцать и одолела. Ну не чудеса ли? Я и думаю, что бы это значило? А оно вон что! Это вы приехали.
Игумен заулыбался в рыжеватые усы и потрогал длинную узкую бороду, словно проверяя, на месте ли она. Из сеней главного дома выглянул молодой длинноволосый мужчина, заросший по самые глаза, и недовольно осмотрел нежданных гостей.
- Витя, всё в порядке! - кивнул ему отец Вассиан.
У ворот остановилась телега, запряжённая золотисто-каштановой лошадью, и две бабы в резиновых сапогах протиснулись в калитку, неся каждая по сетке отборного фиолетового лука.
- Батюшка, - возгласила одна и осеклась, увидев гостей. - Мы это…
- Не сейчас, - отмахнулся игумен. - Лук Витьку отдайте, он в погреб снесёт.
Вассиан обернулся к дому и звонко, распевно, тряся бородой, крикнул:
- Матушка Мартирия! Проводи гостей в библиотеку, я сейчас подойду!
В сопровождении женщины лет пятидесяти, одетой во всё чёрное, не смотря на жару, гости вошли в дом и сразу из сеней проследовали в большой прохладный зал, где хранились книги, иконы и всевозможные святыни.
Библиотека была оформлена так, что у посетителей дома не могло остаться ни малейших сомнений в праве игумена Вассиана на вакантное место старца. Все стены просторного помещения сплошь были заставлены шкафами с книгами. Здесь были и старинные требники, и богослужебные книги второй половины девятнадцатого века, полные собрания житий и творений святых отцов, Библии разных размеров и степени потёртости. Одно только многотомное “Добротолюбие” было представлено в шести различных изданиях, от начала девятнадцатого века, до конца двадцатого. Большую часть собрания представляли собой книги и святыни, перешедшие к игумену от отца Мартирия, который, в свою очередь, унаследовал всю библиотеку иеросхимонаха Павла. Перед красным углом выстроились в ряд шесть массивных резных аналоев с ковчегами разных форм и размеров на них, от очень больших до совсем маленьких, предназначенных для хранения принадлежащих игумену святынь. Один из аналоев, обитый тёмно-красным бархатом, стоял в самом центре и возвышался над остальными, но был пустым и казался уготованным для особого, главного предмета, святая святых.
Денис подошёл к объёмному шкафу, занимавшему всю стену, где за чистыми стёклами стояли ряды безмолвных свидетелей духовной жизни русской земли последних двухсот лет и, открыв резную дверцу, наугад вынул книгу в картонном переплёте, с оторванным корешком и торчащей на его месте жёлтой марлей. “Игнатий Брянчанинов, епископ Кавказский. Аскетические опыты”, - было написано на крышке тиснёными буквами, сохранившими кое-где позолоту.
- Не читайте никогда святителя Игнатия без опытного духовного наставника! - раздался голос над ухом Дениса. Он вздрогнул от неожиданности, поскольку не заметил, как вошёл хозяин библиотеки и встал за его спиной. Борис книгами не интересовался, но с интересом осмотрел собрание старинных икон в красном углу.
- Что привело вас ко мне, смиренному сельскому игумену? - В своей распевной манере спросил хозяин. - Я человек простой, тевелизер не глядю и радиво не слухаю. Убог и сир, мало разумен и не смыслю в вопросах духовных! Идите с Павлой коров подоите!
Последняя фраза, как оказалось, адресовалась голове рыжебородого послушника, заглянувшей в приоткрытую дверь. Голова тут же исчезла. Отец Вассиан обратил на Дениса свои прозрачные серые глаза и, слегка прищуриваясь, сказал:
- В обед коров всегда надобно подоить. А то некоторые ленятся за реку на пастбище ходить, далеко, мол, три километра туда, три назад, да с вёдрами. А скотина бессловесная до вечерней дойки терпит, мучается, домой еле доходит, гудит, как пароход на реке. Так что у вас?
- Мы того… - растерялся Денис.
- Насчёт креста нам… поговорить, - нашёлся Борис. - Николай Иванович Кобецкий поклон передаёт.
Он достал из внутреннего кармана туго набитый конверт и передал игумену. Тот взял его в руки и, не скрывая волнения, раскрыл. Конверт был набит зелёными дензнаками с изображением президента далёкой державы. Удовлетворённо улыбнувшись, но, не теряя при этом смиренного достоинства, отец Вассиан спрятал конверт в глубинах монашеской рясы.
- Я так понимаю, вам нужно рукоположение по ускоренной программе? С постригом или без? Наши украинские друзья с недавнего времени за постриг стали брать отдельно…
- Да мы насчёт Тимофеева креста, - смутился Денис.
- А, вот оно что! - всплеснул руками игумен. - А я, грешным делом… Мать Мартирия, чаю нам, чаю! Скажите, молодой человек…
- Денис, - представился Теплоструев.
- Да, Денис, скажите, что бывает после чаю?
- Что? - Денис никак не поспевал за стремительной сменой тем и терялся. - Сладкий сон?
- Ах-ахах! Подловил! - Заливисто рассмеялся отец Вассиан, обнажая ровные крупные зубы. - После чаю - всегда - воскресение мёртвых!
- А, ну-ну, конечно, - Денис знал эту старинную семинарскую шуточку, но не ожидал её услышать при таких обстоятельствах. Борис, не знавший Символа Веры, пожал в недоумении плечами.
Вошла Мартирия с метровой ширины подносом, уставленным разномастной посудой. При её появлении, Борис вздрогнул, побагровел и заиграл желвакам. Покуда она управлялась с угощением, он не спускал с неё глаз. Денис этого не заметил, поскольку уже вёл беседу с игуменом.
- Мы, батюшка, знаем про фотографию и круг избранных хранителей Тимофеева креста, определённых отцом Павлом. Но куда делся сам крест после смерти монахини Веры, понять не можем.
Отец Вассиан проверил, на месте ли борода и заговорил в своей распевной, убаюкивающей манере, при этом, почти не скрывая досады:
- Никто этого из наших не знает. Никто. Хотя, очевидно для всех, крест должен был перейти ко мне вместе со всеми вещами отца Мартирия. Я, конечно, человек простой, смиренный, сплю на рогожке, радива не слухаю, но по милости Божией, девять лет келейничал у великого молитвенника, старца и чудотворца отца Мартирия. Никто так не был близок к нему, как я, никто. И что мать Вера? Захватила власть после смерти батюшки. Изгнала меня из Лесного Озера, клеветы и напраслины возвела на меня. Обуяла соль святого места, обезумела! Пусто стало, бесприютно. А крест к ней перешёл по недоразумению, сущему недоразумению. Стоило мне отлучиться на короткое время, как она, словно коршун с неба, налетела на бедного старца, бывшего в глубокой болезни, почти что при смерти, и правдами-неправдами крест к рукам своим прибрала. А теперь, вот, умерла, царство ей небесное, Господь ей судья, а куда крест дела? Куда святыня запропастилась?
- Но хоть какие-то зацепки есть? - уточнил Борис.
- Искушение! Меня мать Надежда на порог не пускает… Хорошая она, добрая, но разум как у птички-невелички. Всё твердит, что матушка Вера запретила со мной про крест разговаривать. Я Витьку, послушника, три раза посылал и в Москву, и в Лесное Озеро, всё без результата. Паравикин, он человек со связями, ищет крест, знаю. Говорит, мол, найду святыню святителя Тимофея, схиму приму. С него станется! Если крест найдёте, любые деньги просите, я заплачу. Любые! Дело не в деньгах. Крест должен перейти ко мне, как преемнику и духовному наследнику батюшки Мартирия! Вот у меня каталог всех вещей, доставшихся мне от старцев. Двести семьдесят три книги, вы их видели в библиотеке, сорок одна икона, пять подрясников, но они мне великоваты, фелони, епитрахили, параманы, клобуки, служебники, требники, дарохранительниц две, покровы бархатные и парчёвые, солонка серебряная, портсигар старинный… Ну, и так далее. А вот запись: “Крест серебряный фигурного литья, шестиконечный с четырьмя изумрудами, именуемый Тимофеев крест, гурт оформлен по рукоятке с двух сторон клеймением с надписями на латинском языке (левая сторона) и русском (правая сторона)”. Вот этого нет. Прочерк.
В сенях загремели вёдрами, видимо Виктор и Павла собирались на дойку. Борис продолжал сверлить глазами Мартирию, почти не притронувшись к чаю. Денис, как всегда, отдал должное и чаю, и белому деревенскому хлебу с мягким домашним сыром, и ароматному малиновому варенью, и густейшей коричнево-золотистой баклажанной икре, выложенной в большую алюминиевую миску.
Потом Борис достал групповую фотографию и положил перед игуменом.
- Батюшка, не подскажите, кто это? - спросил Денис, показывая кривой чайной ложкой в неопознанного пока семинариста.
Игумен, сощурив глаза, полюбовался на себя в молодости, а потом, переведя взгляд на человека в подряснике уверенно сказал:
- Это отец Варавва. Он настоятель в Замшело-Чащинском монастыре, под Москвой. Вот у него, вполне вероятно, крест может и быть, доходил такой слушок от верных людей!
Денис записал в телефон информацию и стал благодарить хозяина.
- А на прощание… Вот, возьмите! - Вассиан плавным движением взял с подоконника переплетённую вручную небольшую книгу и передал Денису. - Воспоминания об игумене Мартирии. Подлинные факты, всё что я видел своими глазами. Одна лишь правда. Книга почти готова к изданию, а пока что сами печатаем, переплетаем, да среди своих распространяем. А как соберём посмертные чудеса старца, так и в издательство пристроим. Добрые люди уже готовы оплатить. И ещё вот это…
Из большого бумажного пакета игумен достал две серых футболки и развернул одну из них. На ткани была изображена птичья голова с радостно раскрытым широким клювом. Тончайшие пёрышки на голове торчали во все стороны, придавая птице вид лихой и обаятельный. Надпись под ней гласила: “Смысловская страусиная ферма.”
- Ну как? - заговорщически произнёс игумен.
- Замечательно! - опешил Денис.
- Приезжайте через три месяца, со страусами своими познакомлю!
- Непременно!
- А если кто желание будет иметь, дабы Царство небесное заработать, жду к себе на послушание, мне трудники нужны. Петушки редких пород - они как дети, за ними уход нужен постоянный.
- Мы учтём! - поспешили откланяться гости.
- Царство небесное силой берётся, - глубокомысленно изрёк Вассиан и проверил наличие бороды. Она была, как всегда на месте и, как всегда, пахла скумбрией.
Уже в автомобиле, не заводя двигателя, Борис, смотря прямо перед собой, вдруг спросил Дениса:
- А попов… бить можно? В случае крайней нужды.
- Бить никого не позволительно, даже самого глупого священника, - пожал плечами Денис. - Да только бывают случаи, что сам бы приложил, не скрою. Как в старые времена считалось? Если всем миром долгополого проучить решали, то главное при этом, чтобы скуфейку с его головы снять. В скуфейке никак колотить нельзя.
- А за что ж их побивали?
- Один казну приходскую пропьёт, что всем миром на храм собиралась, другой - таким учениям учить станет, что молокане с хлыстами отдыхают, а иной себя вторым после Бога возомнит, почтения требует и полного послушания, а сам дурак да пустомеля, ну а кто и на чужую жену позарится. Уж лучше такому отцу кулаками по бокам пройтись, чем он сам погибнет, да людей соблазнит, считали на Руси. Но по лицу не били, а то поп этот на службе с фингалом не благолепно выглядеть будет.
- Шапку, значит, снять? - повторил Борис и вместо того, чтобы тронуться в путь, решительно вышел из машины и исчез во дворе Вассиана, бросив на ходу: “Здесь посиди!”. Через несколько минут из дома донёсся грохот пустого ведра и разговор на повышенных тонах. Слов было не разобрать, но гневный басистый голос что-то громко возглашал, а другой, высокий, немного обиженный и растерянный пытался ему возражать. Потом всё стихло, и из приоткрытой калитки выглянул толстый рыжий кот, огляделся и лениво последовал дальше. Он пристроился на солнышке и через полуприкрытые веки наблюдал за стайкой молодых воробьёв, резвящихся в ветвях рябины.
Минут через двадцать, когда Денис уже собирался пойти проведать, что случилось, Борис вышел из калитки, спокойно сел за руль, и машина рванулась вперёд по деревенской улице, а потом, пыля, помчалась через жёлтые головы подсолнечников к шоссе. Выехав на дорогу, Борис достал из внутреннего кармана пакет с купюрами и бросил на колени Денису.
- До банка доедем, Максу Лошакову переведём.
Пакет был тот же, сиреневый с узором, что отдавал Борис отцу Вассиану.
- Монашка, что нам чай накрывала…
- Мартирия, - подсказал Денис.
- Эта Мартирия, ети её, мать Макса. Они зарецкие, на Пролетарской жили. Я и отца Максова, Славку Лошакова, знал хорошо, служили вместе. Он лет семь уже как от семьи в бега подался, до самого Магадана доехал, а там уже три бабы сменил. Жена его сначала молодилась, хорошилась, а потом в веру подалась, да к какому-то попу прибилась. Как сын её ушёл в армию, она дом втихаря продала, кто-то с юристами помог, а деньги этому попу снесла, а сама в прислугах у него осталась, он её тайно в монашки посвятил, что ли. Я давно хотел того попа разыскать, да концов не находил. Вот это он, значит, и есть.
- Ты что, деньги у него отнял? - удивился Денис.
- Да ладно, так сразу и “отнял”! Сам он отдал, даже бить не пришлось. Только шапку с него снял, он всё понял. Вот его расписка, батя собственной рукой нашкрябал.
Борис достал тетрадный лист, где круглым, прыгающим почерком было написано: “Я, игумен Вассиан (Василий Власьевич Голимов), передаю означенную сумму Максиму Олеговичу Лошакову, как бывшему собственнику дома №12 по улице Пролетарской г. Зарецка, проданного в мае с.г. Деньги находились у меня на временном хранении и касательства к ним я не имею. Вся сумма передана добровольно и без всякого давления, от каких-либо претензий отказываюсь”. Под распиской стояла витиеватая многобуквенная подпись, дата и печать местного прихода.
- Ну, ты Робин Гуд, - удивился Денис, с уважением посмотрел на Бориса, которого он всегда осуждал в душе за демонстративный атеизм. - А то что эти приходские игумены до сих пор практикуют тайный постриг, это смущает многих. Во времена гонений, в советские времена, я понимаю! Так мантию прятали от властей, был монастырь в миру. А сейчас прячут от кого? От архиерея? Конечно, если постриг официальный, монахиню могут в любом монастыре поселить, а если тайный, то другое дело. Живёт женщина на приходе, помогает при храме, не подкопаешься. Но фактически принадлежит она на правах крепостной своему духовнику.
- Ты сам ему ничего не дарил, машину там, или курей редкой породы по штуке баксов за голову?
- Да ты что? - возмутился Денис. - Тут курами не отделаешься! Ему надо разум свой взять да в руки предать. Делай, мол, старец с ним чего захочешь. А вот я боюсь, что он руки после рыбы не помыл.
- Ещё я батяню попросил матери Макса ничего не рассказывать, - добавил Борис. - А если какой слух пойдёт, обещал вернуться, курятник спалить.
- Вот террорист! Понятно, откуда “Кара-Борис” взялось! - воскликнул Денис.
Тут Борис тихо засмеялся. Вслед за ним захмыкал и Денис, вспоминая вассиановских гордых гусей, молчаливых индоуток, летающих индеек и глупых пёстрых фазанов. Кривая сельская дорога выбросила их на скоростное шоссе, и они помчали в Москву. Подсолнечниковые головы тянулись вдоль дороги ещё долго, пока их не сменили злачные места - поля, засеянные пшеницей, или рожью, кто их там разберёт.

***
Обострённое восприятие внешнего мира, излишне тонкое, с включением в хоровод событий множества деталей, не заметных большинству представителей современного рассеянного человечества, было для Теплоструева и наградой и жалом во плоть. Поток второстепенных персонажей, врывающихся в сознание, говорящих, двигающихся, живущих своей жизнью, рвущихся на авансцену, позволял ему видеть жизнь как в многомерном кино. Но сознание, перегружаемое информацией, как сервер запросами, начинало периодически сбоить и тормозить. Массовка становилась агрессивной, превращаясь в толпу кочующих варваров, опустошающих империю, мешающих сосредоточенной работе мысли, изводящей психику постоянными выкриками на своём диком наречье. С раннего детства и до знакомства с Юлей Денис применял простую и действенную технику ухода от нашествия деталей мира, освоенную им случайно. В девятилетнем возрасте, будучи с классом на экскурсии в Боровском монастыре, он, незаметно отстав от группы, зашёл в пустую древнюю монашескую келью и опустился на поленницу дров, сложенных в углу. Сознание его едва выдерживало поток впечатлений от нового места, галдежа одноклассников, мелькания лиц, автомобилей и деревьев… Даже деревьев, с их сумрачными сухими лицами аскетов и острыми глазами разбойников, кривыми ручищами колдунов и щербатыми ртами нищих бродяг.
В келье был неживой музейный порядок и тишина, но была чистота и в том воздухе, которым келья была наполнена. Через несколько минут, неожиданно для Дениса, волны образов в голове улеглись, потом отступили за стены, не смея беспокоить своим присутствием. Сознание стало ясным и спокойным. Он огляделся, стараясь запомнить как можно больше подробностей. Белёная печь с двумя голубыми изразцами, покрытыми сеткой трещин, тяжёлый, низкий сводчатый потолок, узкое стрельчатое окно, крашеные в тёмно-синий цвет доски пола. Толстые монастырские коты, тёмно-серый полосатый и грязно-белый, голубоглазый, ходили снаружи окна по широкому подоконнику, открывая пасти. Коты, наверное, мяукали, просясь внутрь, но звуки не проникали через барьеры.
Это разнообразие предметов и явлений существовало вокруг Дениса, не проникая в сознание. Ничто не тревожило мысли, всё было миролюбивым и убаюкивающе спокойным. Впервые Денис ощутил равновесие с миром, доселе таким шумным, бестолковым, крикливым и агрессивно-навязчивым. Он отгородился от него не только каменными сводами, но и незримой пеленой, сотканной из неведомого доселе материала. Мальчик запомнил это место и это новое ощущение, чтобы потом мысленно перемещаться в спасительную келью, укрываясь в её таинственном мире от суетного и бессмысленного потока образов и звуков.
Познакомившись с Юлей Пьяновой, Денис внезапно осознал, что теперь спасительным пристанищем для его утомлённого сознания является не воспоминание о монастырской келье, затерянной в дремучем лесу, а воспроизведение в воображении всех подробностей образа простой русской девушки. Образа одновременного обыденного и неземного.
Юлькина кожа всегда благоухала куличом и ванильной творожной пасхой. Денис поражался, как вообще человек может так сдобно пахнуть. Он ни разу не говорил своей невесте (да, он всё-таки сделал предложение, пусть и мысленно), и себе самому едва признавался, что, обоняв однажды от простой, незамеченной доселе девушки такой удивительный, такой тёплый и праздничный аромат, он почувствовал, как калейдоскоп чувств в его душе собрался в неведомый доселе узор. И если первый вдох этого аромата был нечаянным и мимолётным, то второй глоток был вполне осознанным, для чего пришлось осторожно приблизиться к источнику благоухания почти вплотную. Приятный запах не померещился, он только распался как свет, пропущенный через призму, на спектр. В его сложном составе солировала густая сдобно-коричная нота в обрамлении спелых ароматов изюма, кураги и жирного свежесбитого сливочного масла, сквозь которую не броско, но заметно для внимательного обонятеля, пробивался тон сладкого хереса. Страстный андалусский дух стыдливо прятался за пшеничной сдобой, но ровно настолько, чтобы поддразнить и запутать. Он словно сулил раскрытие некой приятной тайны, наподобие долгожданного подарка, завёрнутого в несколько слоёв бумаги. Если воспринимать этот аромат отдельно от внешнего облика конкретного человека, то более всего он ассоциировался с быстрой, как течение горной реки, свежей струёй радости, в которую добавлены две капли волнительной грусти близкого моря и льдинка гордости из холодного горного истока. Если и был у Дениса соблазн назвать это удивительное ароматическое явление ромовой бабой, то только в возвышенном, одухотворённо-обонятельном смысле.
Автомобиль остановился у кособокой придорожной закусочной, и сложная гамма спасительных запахов в мечтах Дениса сменилась вполне реальным, тяжёлым, стелящимся по земле духом горелого свиного жира, с припахом сладковатого мускуса, присущего только старым хрякам. Денис с удовольствием потянулся. Ватная слабость обволакивала спину, ноги плечи. Борис выглядел охотником на звериной тропе: его мозгу требовался очередной кофеиновый заряд. Денис никогда раньше не пил столько кофе, предпочитая чай. На знаменитый вопрос: “Чай или кофе?” он всегда отвечал: “Чай, Пастернак, собака, коньяк”.
Они подошли к зацарапанной высокой стойке цвета лежалого лимона.
- У вас кофе какой? - устало спросил в пустоту Борис. Перед прилавком никого не было. В углу кафе, надвинув на глаза мятую льняную кепку, дремал над чекушкой и стаканом томатного сока какой-то местный старик.
- Варёный, - раздался из ниоткуда тихий волшебный голос, и из-за ширмы к стойке вышла девушка. Она была хороша той особенной русской красотой, в которой татарский омут тёмно-карих глаз и размах широких скул сочетается с нежной гармонией всех черт лица. Таким девушкам из глубинки присуща пугливая диковатость взгляда, ловкость подвижных, чуть полных, рук, едва заметная сдобная полнота и детская припухлость щёк. В них всегда есть природная грация, пусть и слегка тяжеловесная, которая позволяет прямо здесь, за ширмой, переодеться в вечерний наряд и стать королевой провинциального бала, примагничивающей к себе взоры мужчин всех возрастов и сочетающей в себе всё сразу: и материнскую доброту, и женскую желанность, и детскую наивность.
- А жареный есть? - неожиданно резко отреагировал Борис.
- Извините нас, с дороги устали, - вмешался Теплоструев. - Нам два кофе… варёных.
Загудела, задребезжала, разогреваясь, массивная машина. Замелькали ложки, чашки, сахарница, салфетки.
- У нас в округе все пьют растворимый, кофеварка есть только у нас, - немного оправдываясь, пояснила девушка и подняла на Дениса глаза, задержав на его лице слегка потерянный взгляд. Внутри её зрачков переместилась густая тень, словно перевернулась с боку на бок, затем девушка вновь опустила взгляд долу.
Кофе был крепкий, с яблочной кислинкой и густой коричневой пенкой. Старая машина давала отличный результат.
Денис сел за столик и быстро опустошил свою чашку. Затем, повинуясь бессознательному зову, он вновь подошёл к стойке, желая ещё раз заглянуть в глаза девушке, убедиться всё ли он разглядел правильно. Официантка смотрела в окно, на подоконнике без звука работал маленький пучеглазый телевизор.
- Девушка, ваш кофе удивительно хорош, - прервал её размышления голос Теплоструева.
Плечи девушки вздрогнули, и она медленно повернула лицо к Денису.
Тень в глубине глаз была реальной, она встала в полный рост и владела сознанием девушки. Её полубезумный взгляд с отблесками тёмного пламени в широких зрачках горел болезненным страданием. Неожиданно глубокая складка прочертила её переносицу, исказив гармонию черт лица. Полные, но такие сухие губы страдальчески кривились.
Замерев, как птица-портной перед ритмичными колебаниями кобры, Денис не мог отвести взгляда от ведьмовских плясок теней в глазах девушки за стойкой и детского пушка на розовых скулах.
- А нам уже пора, - крепко ударил Дениса по спине Караваев и зло усмехнулся.
Стрикс, не знающий усталости, гулко урча, помчал дальше.
“До Москвы больше часа пути, можно и вздремнуть”,- подумал Теплоструев, но заснуть  было не суждено, поскольку внезапно заговорил Борис.
- Ты ведь заметил, - это был не вопрос, а утверждение.
- Как ты запаниковал и вылетел пулей? – Теплоструев скривился. – Конечно, заметил. Даже кофе бросил. Варёный!
- Я три войны прошёл. Про страх забыл ещё на Кавказе, остались только холодный фатализм и сухая злоба… Но таких глаз, не поверишь, боюсь, как муха дихлофоса. А что война? Тебе любой скажет: есть враг, и ты сам для него – враг. А представь себе, что ты вот такую загадочную девушку полюбил, свадьбу с ней сыграл, а муть эта самая, что во взгляде этой официантки ты сейчас видел, пряталась до поры до времени.
- Это ты про себя рассказываешь, или так рассуждаешь, абстрактно? – Уточнил Теплоструев, заметивший резкую перемену в лице своего напарника.
- Ну, про себя, допустим, - угрюмо буркнул Борис. – Вот женился я на такой красавице, а она ещё и умная была, стихов знала наизусть множество. Прожили год душа в душу!  Я в милицейском спецназе служил, зарплата, паёк, форма. А как с Кавказа вернулся, там меня первый раз ранили, нас уже не двое, я и она, а появился этот третий. И он тенью в глазах у неё мелькает. Я с женой разговариваю, а он на меня смотрит! Сначала он присматривался, молчал, только жену мучал: ночью она стала просыпаться часто, а днём, наоборот, засыпать посреди дня. Я думал, это она от переживаний, мол, муж раненый, нервы, волнения. Всё пройдёт, думал. И правда, ей лучше стало. Дочкой она много занималась, ну ни дать, ни взять - счастливая семья.  Тут уехал я ещё на три месяца, а болезнь того и ждала… Эх!
Борис замолчал, но даже сквозь гул двигателя было слышно, как он скрипит зубами, преодолевая глухое отчаянье. Тяжело ему давался это признание, но неосознанное доверие к своему попутчику толкало его на то, чтобы впервые рассказать живой душе о засевшем в сердце переживании.
- Шли колонной через долину, попали под обстрел, три или четыре миномёта и десяток абреков с автоматами, троих наших - насмерть, у меня тяжёлая контузия. Шесть месяцев в госпитале провалялся, стоял вопрос об увольнении из МВД. Вернулся домой и тут, мама родная, такое началось! Я на эту войну, как на курорт с массажем вернуться хотел! Эта тень уже в полный рост встала между нами, я порой не знал с кем и говорю-то. Другой бы запил на моём месте, но я водку не переношу, а с пива, сам знаешь, ссать хочется, много не выпьешь. Так я в погранвойска перевёлся, в Среднюю Азию уехал на три года, чтоб с ума вместе с ней не сойти. А был на грани! Я с ней говорю, она мимо смотрит. Пожалеть хочу, слышу шипение: «Не трогай, гадина»! Это мужу она такое говорила, каково! И ещё – стирала. Но как? Словно маньячка какая! Целый чулан порошков стиральных, отдушек, замочек, примочек. А ещё: синька, белила, краска, чёрт пятнистый! Отмочка в трёх водах, машинка шуршит, на кухне бельё кипит… Покупай, говорит, вторую машинку, «Малютку»! Чуть скатерть постелила, крошки уронили, всё – стирать.
Борис ударил руками по рулевому колесу, в ответ Стрикс испуганно вильнул по шоссе.
- Может, остановимся? – заволновался Денис.
- Нет, я в норме, - ответил Борис, но вряд ли это было правдой.
- Эх, кабы я догадался, что это болезнь, может, сразу бы лечить начали, помочь можно было бы. Я с матерью своей заранее поговорил: уеду, за внучкой приглядывай…  Но всё-таки, получается, убежал с поля боя, дезертировал. А заклинило меня после одного случая. Я с дочкой из парка вернулся, спать её уложил. Захожу в ванную – жена стирает, наклонилась над тазом и трёт, трёт. Я сзади приобнял её, мол, соскучился. А она такая тёплая, мягкая! Но не тут-то было. Супруга моя законная поворачивается и пристально так, словно впервые видит, на меня смотрит! Но, честное слово, я и испугался не на шутку. Не она на меня смотрела, а кто-то чужой, злой и голодный. И показалось мне, что этот монстр душу мою выпить хочет. Я замер, а она спокойно так руки о полотенце вытерла и по лицу меня ладонью – хрясть! Я понимаю, даже с точки зрения науки женщина – существо малоизученное! Ну и пусть будет загадка, но если к ней добавить душевную болезнь, то препятствия для семейной жизни будут непреодолимые. Никому не захочется бродить по мрачному лабиринту, в глубине которого воет минотавр. И не страх в твоём сердце, а ужас и ты абсолютно беспомощен, и оружия никакого не придумано…
После этих слов Борис ударил по тормозам и съехал на обочину. Он вышел из машины и широкими шагами, напролом, обдирая руки о колючие ветки кустов, пошёл в ближайшую рощу. Денис выскочил тоже, не зная, чем помочь, но услышав за деревьями странные гортанные звуки, остановился. Караваева рвало.
Через двадцать минут Караваев вышел к машине, весь в листве и репейных колючках, но уже привычно спокойный. Только лопнувший на белке левого глаза сосуд напоминал о буре, прошедшей по его сердцу. Он сел в машину и с усталой улыбкой посмотрел на обескураженного Дениса, тихо сказав:
- А ты говоришь, кофе варёный!

















Глава 2

«Не домогайся начальства не данного
и не отвергай данного»
Св. Григорий Богослов, IV век

В город Зарецк епископ Тимофей прибыл 24 сентября 1770 года (или лета 7278 от сотворения мира в старом исчислении) поздно вечером. В день тот праздновалась память первомученицы Фёклы Иконийской, сподвижницы апостола Павла и безмездной целительницы тяжёлых болезней. Лечила Фёкла и травами, и настоями, и мазями, но наипаче молитвою. Она жестоко пострадала от местных знахарей, имевших хороший доход от пользования недужных и немощных. Так, любое доброе дело, творимое человеком, возбуждает в тёмных душах злобу и зависть, разъяснял епископ смысл этой житийной повести своему келейнику Михаилу, молодому ещё человеку с едва наметившейся бородой. Тот вздыхал и качал головой, мол, благо творить не прочь, да пострадать не готов.
Солнце, ещё по-летнему ясное и тёплое, медленно садилось за ольховую рощу. Его лучи расцвечивали резной деревянный городок, стоящий на трёх невысоких горках жёлтым, оранжевым и розовым светом, делая его похожим на пряник. Никуда не заезжая, повозка с путниками в запылённых льняных подрясниках сразу последовала на подворье. Уставшие с дороги лошадки, каким-то наитием почуяв скорый отдых, овёс и воду, припустили по пыльной улице так, что Михаилу приходилось их сдерживать.
  Архиерейский дом был новый, двухэтажный, с каменным первым этажом, и резным деревянным балкончиком, но весьма невелик размерами. Внизу располагалась канцелярия и кухня, на втором этаже – покои епископа на три комнаты, включавшие келью, кабинет и приёмную залу. Впрочем, в зале той могло поместиться не более двух дюжин человек, не толкая друг друга локтями. За домом были длинный бревенчатый каретный сарай, конюшня, дровяной и продуктовый сараи (последний с погребом), неуклюжий одноэтажный дом для монахов архиерейского подворья (коих не было в наличии) и людские. Подворье было окружено старым плодовым садом. Собственной церкви здесь не было. Все эти строения были возведены стараниями предшественника по кафедре – первого Зарецкого епископа Митрофана.
Кратко осмотрев владения, новый архиерей решил, что всё не плохо, но надо пристраивать к покоям домовую церковь. Вечерние визиты Тимофей отменил, сославшись на крайнюю усталость после дороги, что было сущей правдой.  Но тут же послал служителя к настоятелю соборного Зарецкого храма с известием, что завтра в оном храме будет отслужена им божественная литургия и молебен, а также сказано приветственное слово для народа по случаю вступления на кафедру. Настоятель Кафедрального собора, получив известие о прибытии правящего архиерея, велел звонить в колокола четверть часа, что и было исполнено со всем тщанием местными звонарями братьями Подлесных. Сам же епископ уединился в покоях для отдыха и молитвы, попросив лишь горячего смородинового отвара и сушек. Михаил же, забравшись на балкон, с удовольствием вдыхал густой воздух нового места (пахло подгоревшими пирогами, сеном и разнотравьем) и, вытянув босые ноги, долго смотрел, как садится солнце, играя лучами на узкой ленте речки Летки.
На следующее утро разряженные горожане собрались у Покровского собора задолго до назначенного времени. Торжественное настроение и волнение охватили публику, видевшую на своём веку не так уж много архиереев. Кроме удалившегося на покой в Высокопетровский монастырь по болезни первого Зарецкого епископа Митрофана, в общем-то, и никого более в скромном уездном городе из них отродясь и не было. Ну, может, заезжал пару раз Азовский епископ, да когда это было!
Но вот в конце улицы показалась карета нового епископа. Два соборных протоиерея, протодиакон Мефодий и полтора десятка окрестных священников составляли делегацию местного духовенства. Староста собора, купец второй гильдии Чаботыров, дородный и лохматый, с добрыми васильковыми глазами, в одиночку держал каравай на полпуда с деревянной солонкой на вышитом его дочерью рушнике. Позади него стояли представители местного общества во главе с потомственным дворянином Гурием Ивановичем Пьяновым и его супругой.
Внутри храма тем временем, по команде первого иподьякона все служители – оба его помощника, посошник с архиерейским жезлом, cвещеносец с примикирием и один из рипидчиков с архиерейской мантией - прошли на солею. После положенных по чину поклонов, все спустились с солеи и проследовали к главным дверям.
Гурий Иванович сказал краткую приветственную речь, купец поднёс хлеб-соль. Новый епископ впервые перешагнул через порог Соборного храма и встал на орлец.
Молодой посошник Илья, сын единственного местного аптекаря Льва Даниловича Теплоструева, стоял чуть поодаль, с прямой спиной и волнением на лице, благоговея перед новым владыкой и гордясь оказанной ему (а точнее, его отцу – ктитору соборного храма) неслыханной честью. Сам того не замечая, он постоянно теребил парчовый сулок, привязанный к посоху. Старший иподьякон свирепо выпячивал на него глаза, пытаясь привлечь внимание, но тщетно. На пару с другим служителем Илья раскладывал перед архиереем и убирал в нужное время орлецы – коврики с вышитыми парящими орлами, символизирующим, как говаривал протодьякон, что ни один суслик не прошмыгнёт незамеченным.
Когда епископ Тимофей проследовал к старинной чудотворной иконе святителя Николая, Илья кинулся с орлецом к небольшому возвышению-помосту перед ней, зацепился за гвоздь, предательски высунувший головку из потертой половой доски, и чуть не растянулся перед иконой в земном поклоне. От ужаса и стыда, охватившего Илью, небо свернулось в свиток и звёзды опали с неба со странным скрежетом. А нет, это первый иподьякон, побагровев, издал тихий, но гневный рык.
Протодиакон возгласил густым, как сметана на сырной неделе, голосом: "Премудрость!" и хор торжественно начал петь "От восток солнца…" Илья с трепетом принял у архиерея посох – старый, без резных украшений, но крепкий, лёгкий и очень тёплый. Сразу после этого он подал епископу жезл, и тот принял его, такой тяжёлый и неудобный, со съехавшим вниз сулком, но тут же вернул. Пришло время облачаться. Первый и второй иподиакон одели на архиерея мантию, после чего духовенство целовало крест из рук нового епископа. Илья вновь подал архиерею жезл и взялся за мантию двумя руками.
Первый иподьякон появился за спиной и прошипел на ухо Михаилу: «Ноги выше подымай, хобяка колченогий!». Епископ Тимофей двинулся к кафедре, Илья шёл следом, ступая аккуратно, и неся мантию двумя руками. Разворот с широкой складчатой мантией на амвоне дался Илье с трудом, но прошёл без происшествий.
Епископ чинно повернулся лицом к народу и осенил его на три стороны дикирием и трикирием. Хор запел на умилительный, специально разученный, протяжный мотив «Тон деспотин». Солировал пожилой толстый хорист с подозрительно блестящими глазами и вдохновенным лицом. Его чистый тенор ни разу не сорвался, не вылез неуклюже поверх хора, но и не потерялся в наваристых провинциальных басах и баритонах. Народ почти что плакал, кто от умиления, а кто от облегчения, что всё идёт без помарок.
В конце чина облачения, после возгласа протодьякона «Тако да просветится…» епископ вновь осенил народ на четыре стороны, и хор повторил приветствие «Тон деспотин кэ архиэреа имон кирие филатте ис полла эти деспота!» на тот же мотив и с не меньшим умилением. После чего большинство присутствующих уже и не знали, на небе они или на земле. Литургия была отслужена новым епископом и соборным духовенством с благоговением и молитвенным вниманием. В алтаре, после пения «Отче наш» епископ поманил к себе Илью и вручил ему из собственных рук девятичинную просфору. Не чуя ног от радости и благодарности, Илья проследовал на своё место. И, не удержавшись, бросил торжествующий взгляд на каменное лицо первого иподьякона, делавшего вид, что ничего не произошло.
После обедни новый архиерей в мантии вышел на амвон для произнесения приветственного слова. В руке его был благословляющий серебряный крест с четырьмя небольшими, в ноготь годовалого младенца, круглыми зелёными камнями на лучах, видно, что старинный. Илья положил орлец владыке под ноги и замер рядом, слушая негромкий, но твёрдый и светлый до прозрачности голос. Торжественная речь была очень краткой и не напыщенной:
- Братья и сестры, возлюбленные о Господе чада. Прошли те времена, когда народ христианский из своей среды выбирал благочестивого мирянина или клирика для того, чтобы он занял епископский престол и стал бы пастырем пастырей и отцом для верующих. Своим непорочным житием, своим благочестием, неложной скромностью, но и учёностью также, такой человек многие годы был примером для всех и вся. С упованием на Бога, народ доверял такому человеку жезл пастырский и кафедру святительскую. Теперь же всё иначе. И мне, приехавшему в ваши богоспасаемые земли, только предстоит показать всем людям, что не напрасно пал на меня выбор Синода и Государыни. Мне предстоит, по слову апостольскому, для всех стать всем. Потому и прошу я молитв у вас об укреплении моих скромных сил телесных, а наипаче душевных. Так призовём же соборно благословение на наши начинания и с терпением и молитвой станем трудиться во славу Божию и процветание Зарецкой земли!
После целования креста народом, во время которого архипастырь благословлял каждого подошедшего лично, говоря по нескольку приветственных слов, сам епископ, духовенство и знатные горожане проследовали в трапезную при соборе, для утешения телесного.
Все званые на трапезу горожане уже выстроились в очередь с приглашениями на обед в собственном доме, имении, усадьбе. По умилительно-требовательным выражениям лиц хлопотливых хозяев было ясно, что отказа они не переживут, а порядок визитов сразу может нарушить сложившуюся в городе иерархию, приведя к обидам друг на друга. Епископ Тимофей предельно ясно увидел эту ситуацию и её последствия и немного растерялся, хотя виду не подал.
- Ну, держись, Владыко, - с завистливым сочувствием вздохнул себе в усы настоятель кафедрального собора протопоп Фёдор. По хорошей провинциальной привычке, в распорядке дня настоятеля всегда было время и для благочестивых наставлений, и для визитов вежливости к знатным особам, ну и, конечно, для хорошего обеда. Часто все три важных дела совмещались по одному адресу, что давало немалую экономию времени. Приезд епископа невольно перемещал настоятеля с первой позиции на вторую, делая его фигурой менее весомой. А с другой стороны, должность его превратилась теперь в более значимую. Настоятель кафедрального собора! Да таковых всего три человека на всю большую епархию с викариатствами, что сулило немалый почёт.
Михаил собрал приглашения в специальный ларец, подготовленный им заранее, отвечая каждому, что епископ никого не обидит и будет в молитве усердствовать за всех и вся. Архиерей же, сохраняя благодушную улыбку на лице, молился с великим внутренним напряжением, прося вразумления себе и мира в сердце каждого.
Сразу после утренней службы епископ Тимофей посетил дом местного магистра Арсения Александровича Бочарникова и благословил всех его щекастых детей-погодков числом то ли семь, то ли восемь. Там же ему предложен был обед, за которым присутствовали некоторые благородные особы и чиновники.
После этого епископ переехал на соседнюю улицу, где пил чай в обществе купца Прохора Васильевича Чаботырова и его семейства, а именно супруги Ларисы Нититичны и двух сыновей, Николая и Петра. Тут же за чаем, Прохор Васильевич погорился Тимофею, что болезнь проклятая одолела его доченьку Меланьюшку. Мастерица она, рукодельница, да испуг её взял, теперь из дома не выходит, исхудала вся. Росла Мелания до шестнадцати лет живая, впечатлительная, всё выдумывала про птиц и зверей, сказки да небылицы любила. А раз в деревне летом, спала она на сеновале с дочкой приказчика из поляков, Ядвигой и дочкой конюха Анчуткой. А Ядвига та полночи рассказывала страшные истории про драконью яму да краковскую старуху-колдунью, слышанные от бабки. А конокрады цыгане (ночь была тёмная, безлунная) забрались за лошадьми да заглянули на сеновал, вдруг, чем поживиться можно. Мелания крикнуть хотела, а её цыгане и припугнули: слово скажешь, смертью мучительной умрёшь. А Ядвижка с Анчуткой, что с ней были, те даже не проснулась.
Епископ в задумчивости помолчал немного, а потом велел показать ему девушку. В небольшой комнате за вышиванием сидела миловидная, но очень бледная, высокая и широкая в кости девушка, как две капли воды похожая на купчиху Чаботырову. Она бросила нитки, вскинула руки, заслоняясь от гостей, и втянула голову в плечи. Епископ Тимофей осторожно положил правую руку ей на голову и, вновь помедлив слегка, сказал купцу:
- Я завтра опять приеду, помолимся вместе, а там, как Бог управит.
И тут же отдал распоряжение келейнику:
- Готовь с утра молебен с крестом и водосвятием!
После прощания с семьёй купца епископ с келейником пешком прошли полквартала и остановились возле аптеки Льва Даниловича Теплоструева. Незаметно для себя самого Тимофей стремился в это царство склянок, ступок, порошков, тинктур и декоктов. Мир аптеки незримо соседствовал с миром далёкого детства, помогал воскресить в памяти усопших родителей и напоминал о весёлом и беззаботном времени, проведённом в отчем доме.
Внутри аптеки, у широкой стеклянной витрины застыл Илья с большой бутылью кипячёной воды в руках и, не веря своим глазам, взирал на шествие епископа с келейником. Сообразив, наконец, что гости направляются прямо к его витрине, он сорвался с места и побежал предупреждать отца, расплёскивая воду по полу.
Открыв дверь внутрь помещения, Тимофей на секунду задержал дыхание и только потом вдохнул полной грудью насыщенный, благовонный воздух аптеки. Вместе с запахами трав, спирта, горелого дерева и щёлока нахлынули образы улыбчивой матери и вечно спешащего отца, в переднике из белого холста и круглых очках. Его руки, изъеденные кислотой и многократно обожжённые кипятком, держат большую книгу для записей с деревянными переплётными крышками и кожаным корешком. И вот-вот отец позовёт Тишу, чтобы дать очередное поручение: отнести готовый заказ или слазить на чердак за пучками сухих лекарственных травами, многие из которых которые они с матерью и братом собирали своими руками…
- Вот так и живём, я да Илюша. Посетителей много -  врача-то в городе нет, только старый военный фельдшер Мур, да он ослеп совсем, - рассказывал Лев Данилович, проводя епископа и его келейника по аптеке, показывая своё хозяйство.
Небольшой приёмный зал с прилавком и парой скамеек у стен, рецептурная комната с чистым столом, на нём три агатовые ступки разных размеров и медные весы. Большой вращающийся шкаф для лекарственных веществ с белыми фарфоровыми штанглазами на полках. Епископ взял наугад один из них и прочитал вслух надпись на нём, покачав головой:
- Sapo jalapinus. Какая редкость!
Вот материальная комната с запасами трав, порошков и жидкостей. Всё в порядке, всё аккуратно подписано, развешано и разложено: душа радуется. В комнате провизора накрыли чай для гостей. Михаил, выпивший у Чаботырова семь чашек китайского чая с пирогами, тем не менее, с удовольствием сел за стол. Тимофей, по своему обычаю, никогда не допивал и одной чашки.
- Я сам учился в Киеве, в казённой аптеке у  Лютберта Шульце. Все ученики звали его херр Лютый, – рассказывал Лев Данилович. - Ох, и правда, лют бывал этот лощёный фрайбургский господин. Колачивал крепко слуг и учеников своей ореховой тростью. Чуть что не так, хвать по спине или по рукам с криком: «Фауле шмахтер, доннерветтер!» Меня он прозвал «Штумпер», что по-ихнему «халтурщик». Надо сказать, бранных выражений немецких я знаю теперь несколько дюжин, ибо ругался наш лютый хозяин только на родном наречии, а поскольку он почти всегда был не в духе, то ругался часто и вместе с наукой провизорской я и это учение накрепко усвоил.
Лев Данилович ещё подлил гостям необыкновенного душистого травяного чая из глиняного запарника. Епископ поводил носом и сказал:
- Дай угадаю… Тимус, мента, оцимум и что-то ещё. Неужели, нелюмбо?
- Всё точно, и лотоса я немного добавил, - развёл руками Теплоструев.  Михаил с гордостью покосился на аптекаря: вот таков наш епископ!
Лев Данилович продолжил рассказ:
- Сдал я в девятнадцать лет экзамен на должность гезеля и забрали меня в войска году в 1740-м, в полевую аптеку. Четыре года на юге служил. Но война с Турцией уже год как закончилась, следовательно, боёв и тяжёлых раненых я не видел. Были поносы, отравления, натёртые ноги, падения с лошадей, вши да парша. Всё что в обычной жизни и необходимо знать. А экзамен на провизора я сдал в Москве в сорок шестом, где и женился в тот же год на Ольге Васильевне. Потом переехал в отцовский дом в Зарецк, где по разрешению аптечного приказа открыл свою аптеку. Потом и Илюша родился, в 1753 году, а больше Бог нам с Олюшкой детей не дал. А три года назад она умерла.
Епископ после чая вновь вышел в приёмный зал, огляделся и встал за прилавок, положил руки на шершавое дерево и вновь задумался о чём-то далёком. Потом подвигал левой рукой деревянную коробку с дешёвым немецким кнастером, поверх которой аккуратной рукой Теплоструева были уложены ровно нарезанные листки. Из них вертелись кулёчки, в которые и насыпался табак после взвешивания.
Странно смотрелся епископ в своей мантии, низком клобуке, надвинутом на брови и панагии среди аптечных склянок и бутылок. Но сам он этого не замечал, погружённый в воспоминания.
- Большую склянку капель почечуйных, пожалуйста, да поскорее, - сгорбившись, гнусавя и тряся руками, вдруг сказал Михаил, обращаясь к Тимофею. Пародия эта была очень удачной и смешной, что никто не удержался от улыбки.
- Ну, а ты, Илья, думаешь дальше учиться? – спросил епископ сына аптекаря, когда они уже вышли прощаться к дверям аптеки.
Илья собрался с духом, но ответил честно, выложив все свои тайные помыслы и мечтания последнего года:
- Владыко святый, я хочу следовать путём монашеским. Более всего на свете я люблю богослужения, молебны, каноны и духовные песнопения. Хотел бы проповедовать с амвона и заботиться о народе божьем.
Сердце его радостно трепетало в ожидании одобрения и благословения. Архиерей не сдержал хитрой улыбки:
- Епископского сана желаешь? Доброго дела желаешь! Послужить ближнему в сане архиерея – чем не занятие? Так и апостол нам заповедал. Только не так всё просто устроено в мире, и где пути Божии проложены, нам порой не ведомо. Я вижу твоё усердие о службе церковной, и волен ты сам выбирать поприще. Но сдаётся мне, что имею я право дать тебе совет пастырский.  Чем в эмпиреи возноситься, помогай усердно отцу в его благом деле, усердно учись, стань провизором или врачом, женись…
Илья с удивлением посмотрел в глаза епископу, не ожидая услышать от него такого странного совета. Сердце забилось часто и тревожно. Уж монах, думал он, в таком деле, какое он задумал, поддержит. Ладно, отец, тот и слышать о монастыре не желает, головой качает, даже слезу смахнул однажды. Но что отец, если сердце рвётся к жизни иноческой? А тут…
- Вот ты горишь сейчас как свеча, чистым пламенем, хочешь ангельский образ принять, - продолжил Тимофей, как бы читая мысли Ильи. – Но смысл жизни нашей не в том, чтобы желания свои исполнять, а чтобы волю Божию слушать. Монастырь монастырю рознь, не все иноки - ангелы и не все настоятели – отцы.
- Мне…
- Слишком ты человек добрый и чувствительный, да жалостливый очень. В этом и хорошая сторона есть, но и слабость твоя будет всегда. А ты ведь жизнь пока по книгам знаешь. А есть люди такие, что посмотрят – вот безответный человек, да подмять, да поломать тебя захотят. Я разного и всякого в жизни повидал. Бывает, поскребёшь немного монашка, а под ним или мужик безграмотный, невежа, или дурак, или пропойца, не дай Бог…
- Но я… - попытался слово вставить Илья, буквально оторопевший от такой прямоты епископа. Он пребывал в полном недоумении: семья – это же… жениться надо. И не знаешь, как к такому деликатному делу подступиться.
- А девицу хорошую не так трудно найти. Как отцы учат: семья – малая церковь! Вот и будешь верховодить над своей епархией наподобие архиерея. Деток уму-разуму учить, добрые дела делать и в храме помогать, как батюшка твой.
Илья густо покраснел, но возражать больше не посмел. А епископ продолжал, как ни в чём не бывало:
- Я вот что думаю, приготовь-ка сам по прописи настойку пионовую с нашатырём и отнеси завтра вечером в дом купца Чаботырова. Скажешь, что я прислал! Да отдай склянку лично в руки дочке его, Меланье, и расскажи ей подробно, как, да поскольку, принимать. И не забывай, аптекарь не только прописью, но и словом добрым и участием лечит!
Утро следующего дня выдалось непогожим. Сквозь плотную завесу туч едва проглядывало осеннее солнце. Клонило к дождю. Ветер хлопал немногими ещё распахнутыми окнами и гнал сухую серую пыль по переулкам маленького городка Зарецка.
Епископ Тимофей после утреннего правила и чая с калачом уединился в кабинете. Михаил трижды с промежутком в четверть часа заглядывал к нему, чтобы узнать, не пора ли ехать к Чаботыровым. Но епископ всё махал рукой и сосредоточенно листал какую-то медицинскую книгу.
Наконец, подняв глаза от книги, он произнёс:
- «Аз, ихже аще люблю, обличаю и наказую. Ревнуй бо и покайся».  Это слова святого апостола Иоанна Богослова, память которого сегодня совершается. Но он же и сказал, дабы мы не забывали о милосердии Божием: «Видите, какову любовь дал есть отец нам, да чада Божие наречемся, и будем» .
Он опять замолчал, задумавшись, нащупывая неуловимую грань между составами душевными и духовными, выбирая средства, необходимые для помощи в такой странной болезни, какая была у купеческой дочери. Тяжёлый медицинский фолиант в коричневом переплёте на латинском языке лежал на столе разверстый всей своей бездной научных знаний.  Рядом с ним примостилось не большое по формату, но толстое, не меньше фута толщиной Евангелие с десятком нитяных закладок.
- Вот, Миша, - заключил епископ. – Дело нам предстоит не простое. У Меланьи болезнь нервная, от испуга произошедшая, к тому и из комнаты она уже год не выходит, спит при свечах. Но девушка она хорошая, добрая. Нет у болезни сей духовной основы! И средства для лечения нужны медицинские. Но мы поедем с тобой в дом купца, и молебен отслужим, полагаясь во всём на Промысел Божий.  А дальше посмотрим. А ты мне вот что подсоби…
И епископ отдал подробные распоряжения насчёт молебна.
Прохор Васильевич с раннего утра стоял у ворот своего дома, ожидая приезда епископа. Дважды молодая кухарка Лизавета растапливала самовар, он простывал, но гостя всё не было. И вот, наконец, показались две кареты: первая - архиерейская и ещё одна, попроще. Лошади поравнялись с домом Чаботырова и остановились посреди улицы. Из второй кареты не спеша выбрались четверо соборных певчих и по мановению руки Михаила во весь голос затянули тропарь кресту: «Спаси Го-о-споди лю-у-ди твоя-а-а…». В окне показались удивлённые лица сыновей Чаботырова, а жена его, путаясь в юбках, выбежала из дому навстречу шествию. Хор усилил громкость песнопения до громогласного и проследовал в дом. Лиза чуть не опрокинула самовар, который второпях разжигала в третий раз. На словах: «И твое-э сохраня-а-я крестом твоим жи-тель-ство-о-о» двери архиерейской кареты распахнулись, и оттуда торжественно шагнул на землю епископ Тимофей с серебряным крестом в левой руке и посохом в правой. Выражение лица его было до того возвышенным, что казалось, будто дюжина ангелов трубит в свои невидимые трубы у него над головой. Михаилу показалось, что занавесочка в угловой комнате купеческого дома, где затворничала Мелания, слегка поколебалась.
Вновь затянув тропарь, певчие проследовали в дом, за ними с торжественным видом прошли Тимофей и Михаил с серебряным сосудом для воды и кропилом. Прямо в главной зале немедленно начали водосвятный молебен. Трижды окунув в воду крест, епископ быстрым шагом проследовал в комнату Меланьи и возложил его на голову девушке, пребывавшей в полном ступоре.
Напряжение в комнате было такое, что воздух, загустевший до состояния овсяного киселя, отказывался втягиваться в ноздри и все дышали ртом, как рыбы.
- Тебе говорю, встань и ходи, - громко сказал епископ. Меланья осталась сидеть на месте. Лариса Никитична разочаровано всхлипнула, закусив конец шали. Тимофей наклонился к купеческой дочке, мягко взял её обеими руками за голову и нарочито сердито, но твёрдо, как власть имеющий, проговорил ей на ухо:
- Чего сидишь-то? Всю жизнь тут провести хочешь? В старуху превратишься, не успеешь оглянуться.
Меланья вздрогнула и медленно подняла глаза на окно, за которым застыли лица братьев. Тимофей осторожно взял затворницу за руку и она, всем естеством чувствуя чужую волю, такую сильную, что сопротивляться не было сил, но и столь же добрую, как бабушкина колыбельная в детстве, встала и сделала несколько шагов в сторону двери. Ещё немного и она вышла в главную залу. Кухарка, стоящая в дверях, уронила на пол стопку тарелок, но никто этого не заметил. Епископ вывел девушку на улицу и повёл за ворота. Хор, разогревшийся анисовой, как ни в чём не бывало, грянул: «Тебе Бога хвалим…»
Утром следующего дня Михаил с удовольствием докладывал епископу о событиях, произошедших в доме Чаботыровых после молебна. Он спозаранок успел посетить счастливое семейство и еле вырвался, со смирением съев два пирога с вязигой и ватрушку со сладким творогом. Чая и варенья никто не считал.
- После того, как болящая приложилась к кресту, и мы уехали, она проследовала в свою комнату и первым делом, легла на кровать и мгновенно уснула, - рассказывал келейник епископу, сидящему в кресле с босыми ногами, обёрнутыми свежими капустными листьями (от долгой тряски в дороге голени сильно отекли). – Проспала она аккурат до обеда.  Потом вышла сама и попросила у Лизаветы поесть.
Тимофей спрятал в бороде довольную улыбку и спросил:
- Хорошо ли откушала?
- Да уж хорошо, с аппетитом, подобающей купеческой дочери - усердствовал в докладе Михаил. Достав листок бумаги из кармана, он начал перечислять:
- Съела пирог с капустой малый, пирог с грибами малый, две ватрушки сладких, выпив за завтраком две чашки больших фарфоровых чаю, тех, что из виноградовского столового сервиза... так… с вареньем из райских яблочек, ну, мелкие такие, с горечью, но вку-усные… и халвы кусочек с четверть фунтика. Потом слив чёрных немного… да, и с братьями всё шутила. А как отобедала, запрягать велела рессорную коляску и с няней поехала в дальний купеческий сад, что за рекой, за поздними грушами.
- Приходил ли вечером Илюша?
- Как же, приходил. Сама Меланья у него склянку взяла, пропись внимательно почитала. Предложила она Теплоструеву чаю, да тот, дурак, отказался со страху.
- Так и ушёл? – разочаровано спросил епископ.
- Ну не сразу, нет, у калитки они вдвоём стояли, битый час разговаривали. А вот о чём речь вели, купчиха сказать не может. Слышала, смеялись.  Пыталась она послушать у забора, да Меланья сразу её прогнала. Идите, говорит, мама, в дом, вечер холодный, простынете ещё.
- Хорошо, - деловито сказал епископ, пошевелил пальцами одной ноги, потом другой, - Ну, слава Богу, легче и мне. А тебе Михаил, как лёд станет, дорога дальняя предстоит. Поедешь в Москву за медицинскими книгами. Где молитвой, где лекарством, а где и обоими средствами вкупе – будем врачевать. А покамест, вели запрягать, прокатимся по окрестностям!
- Да, вот ещё что, владыко! В воскресенье, после обедни, Чаботыров просится приехать в архиерейский дом с благодарственным подношением за исцеление Меланьи. По слухам, сама она сейчас усердно трудится над подарком. А мастерица она знатная!
Михаил расплылся в улыбке, вспоминая искусно вышитые скатерти и салфетки в доме купца, на которых расставлены были фарфоровые вазочки и тарелки, в коих, подобно курганам в донской степи, возвышались горки пирогов, сдобных булочек и ватрушек. Вспомнилась ему и скромная девушка, кухарка Лизавета, розовощёкая и улыбчивая. Приятные воспоминания прервал голос епископа.
 - Ну, так запиши в мой синодик и Теплоструевых и Чаботыровых! – сказал Тимофей, аккуратно разматывая повязки. Отёки почти ушли, синева стала бледной, матовой. Старые язвы закрылись и блестели тонкими слюдяными плёнками новой кожи. Таких «дивных», по выражению Михаила, ног у Тимофея не было со времён его игуменства в Илевайском монастыре.
В воскресенье, ближе к вечеру, к архиерейскому дому подъехали две кареты и телега. Купец с супругой, сыновьями и прислугой, образовав внушительную процессию, проследовал в архиерейский двор. Старшие сыновья несли на руках за четыре угла чехол из холстины, в котором, как догадался Михаил, внимательно наблюдавший из окна за событиями, было сокрыто благодарственное подношение.
После долгих приветствий, благодарственных речей и витиеватых словоизлияний Чаботыровы, наконец, отбыли к себе в дом, оставив подарок на столе в приёмной зале.
Уходя, купец, наклонившись к Михаилу в полголоса, но со значением произнёс загадочную фразу:
- Настоящий циньский алтобас! Чудо невиданное!
Что это означает, келейник не понял, а потому с нетерпением ждал, когда епископ развернёт холстину, и они увидят это чудо.
В чехле оказался архиерейский саккос, сделанный из большого куска драгоценной китайской парчи с золотыми нитями, именуемой алтобасом. Умелыми руками Меланьи он был раскроен, обшит красной тесьмой с вышитыми золотом виноградными гроздьями. На нужных местах облачения красовались кресты, шитые разноцветным бисером. Ткань, пошедшая на облачение, стоила не малых денег и досталась Прохору Васильевичу среди других вещей за долги молодого и беспутного графа Ямпольского. Долгие месяцы путешествовала она с караваном, идущим по Великому шёлковому пути до Бухары, откуда была переправлена в Астрахань, а потом в Москву, где её и купил старый граф Ямпольский. Выделанная из лучшего кантонского шёлка ткань имела цвет средний между оливковым и патинированной бронзой и   была расшита драгоценными нитями: порфировыми, серебряными, золотыми. Все тона были приглушёнными, глубокими, сумеречными, так что узор на ткани был, как бы сокрыт.   И узор этот был самый, что ни на есть удивительный, не привычный и поражающий воображение.
- Именуются эти твари драконам, - объяснял епископ своему келейнику, показывая на четырёх великолепных в своей ужасной первобытной красоте змеев, украшающих ткань саккоса.
- Я такого на иконе святого Георгия видел, там он ему копьё в глотку вставляет, крепкою мышцею поражая сего ящера негодного, - потрясённый красотой и непривычностью зрелища Михаил ходил вокруг стола с саккосом и не мог оторвать взора.
- На архиерейском облачении такие узоры большая редкость, их надо воспринимать как символы и знаки, - Тимофей слегка погладил рукой гладкую и плотную ткань. Чешуйчатые тела драконов задвигались в лучах вечернего солнца.
- Эти змеи – суть скорби, непрестанно одолевающие святителя, радеющего за свою паству, - предположил Михаил.
- Ну, нет, - задумчиво возразил Тимофей. - Скорби - это один дракон, вот он, зелёный, самый тощий, но длиннохвостый. Болезни, печали, неудачи житейские, зависть и споры, - для многих и этого на всю жизнь хватает с лихвой, и такого дракона победить, уже – терпение в душе родить. А три других -  это не скорби вовсе, а искушения злые, приходящие под видом сладостного участия века сего в жизни епископов церкви Христовой.   Вот слава земная, почёт и похвалы -  дракон багровый.  Предавшись власти этого змея, мы забываем о грехах своих. Тёмно-синий как грозовое небо дракон -  это дружба епископов с сильными мира сего, за которой мы забываем о сирых и убогих, мня себя людьми особыми, из другого теста слепленными, а не из персти и брения, как и все человецы от Адама, сделанными. Водя дружбу с особами знатными, чиновными, но под ликом благочестия скрывающими гнусные пороки, мы в освящении сих пороков участвуем.
- А последний, какой красивый! Но страшный, жуть, – Михаил опасливо наклонился над изящной вышивкой. Умелые руки мастеров, сплётшие тонкие шёлковые разноцветные нити в замысловатые узоры, смогли передать грозный нрав мифического зверя. Каждая чешуйка его отливала безжалостно холодным светом, каждый коготь и зуб торчали с пугающей остротой. Миндалевидные змеиные глаза взирали на мир с безучастным презрением изумрудными льдинками радужки.
- А четвёртый, серебряными нитями вышитый, и золотую пасть разинувший, злейший из всех, - серьёзно и даже немножко скорбно продолжил епископ. -  Сей дракон - деньги: серебро и золото.  Ослеплённые их блеском, даже чернецы-пустынники забывают о Боге и продают свою совесть. Взыскуют они рая земного, который на деньги купить можно, да о небесном граде, который каждому верующему во Христа уготован, забывают. И поселяется змей лукавый в селениях душ сих несчастных вместо совести христианской, опустошая ум от помыслов благих, снедая, как дев невинных, кротость, целомудрие и беспечалие до тех самых пределов, пока не сделается, душа пустыней безводной, землёй безлюдной!
Михаил молча покачал головой.
- И настают времена, когда змей сей злато-серебряный, премногих святителей церкви поглотит скоро да без остатка. И три других собрата его без добычи останутся!   - завершил свои рассуждения епископ Тимофей.
Он не спеша закрыл новое облачение тканью и перекрестился на образ Спаса Нерукотворного, возле которого день и ночь горела лампада, а на старом дубовом аналое лежало всё собственное имущество епископа: Евангелие в кожаном переплёте, Канонник и серебряный крест с четырьмя зелёными каменьями на концах. Крест этот оказался у епископа при обстоятельствах совсем уж необычных, став свидетелем его жизни, келейных бдений, слёз, а также и множества удивительных событий, о большей части которых мы никогда не узнаем.

***
- Что это вы, Михаил Прокопович, к нам зачастили? С барышней ужо месяц как всё справилось!
-  Не подумайте, Елизавета Савельевна, что я гультай какой, по пироги ваши захаживаю… Хотя, признаться, стряпня ваша по нраву мне.
- Смущаете меня только, Михаил Прокопович. Я девица простая… а вот как барыня прознаются?
- А что барыня? Я, кабы намерения в себе самом не имел, так не хаживал бы вовсе!
- Что за намерение? Расстегаев с осетриной отведать? – прыснула девушка, закрывая рот чистым полотенцем.
На натопленной кухне, где хозяйствовала молодая кухарка Чаботыровых Елизавета, большой стол был застелен серой льняной скатертью. Тихо и уютно, словно кот на печи, урчал начищенный до боли в глазах круглый самоварчик с липовым взваром.  За столом, с прямой спиной и строгим выражением лица восседал единственный гость. Михаил, келейник нового епископа, после того памятного случая с купеческой дочерью Меланьей, по заданию Тимофея, теперь часто захаживал к Чаботыровым, дабы справиться о здоровье их дочери и передать епископское благословение.  Гостеприимные хозяева всегда усаживали архиерейского посланца за чай с пирогами, не переводившимися в их доме.  Елизавета пекла великолепные кулебяки, курники, сочники и расстегаи.  А оладьи постные с мёдом да блины со сладким взваром по воскресеньям?  Думаете, вы бы устояли перед такими разносолами?  Елизавета настолько тонко чувствовала тесто, что казалось, иногда шёпотом разговаривает с ним и слушает его ответы. По её просьбе даже была переложена печь на кухне. После долгих мытарств, обозвав кухарку малахольной, печник добился, наконец, и правильного гудения пламени в трубе и требуемой равномерности жара.
Меланья Чаботырова быстро шла на поправку, резону следить за ней не было. Потому сегодня, как, впрочем, и вчера, и позавчера, Михаил приходил исключительно по собственной инициативе. А сегодня так и сбежал от епископа, когда архиерей уединился в келье для послеобеденного отдыха.
Михаил прерывисто вздохнул. Он сильно волновался, а потому старался говорить красиво, как это делают, по его мнению, образованные люди:
- Всё вы Елизавета Савельевна, насмешничаете! Мне от того неутешение выходит.
- Уж не обижайтесь, Михаил Прокопович! Кокурки вот отведайте, только из печки, да со сметанкой.
Елизавета обернулась вокруг себя, махнув полами лёгкого сарафана-летника, и в её руках появился вынутый из самого жара хлеб с запечённым внутри яйцом.  Её крепкие, удивительной белизны руки (а рукава рубахи были закатаны почти по плечи) не давали Михаилу покоя уже несколько недель. А пироги, так, предлог, хотя и вкусные, конечно.
Кухарка посмотрела пристально на гостя и вдруг сказала серьёзно:
- Вы, Михаил Прокопович, человек образованный, грамоте наученные, при архиерее состоите.  А я и читать то едва умею, батюшка мой крепостным у Пьяновых был.  А то, что вы в гости захаживаете, это мне приятно, конечно, но и на большие умы промашка живёт. Кажется только вам, что гладко дело ладится, да только, беспокоюсь я: владыка о ваших визитах всё ли знает?
- Так я прямо скажу!
- А чего ж вы скажете?
- А всё! – храбрился Михаил.
- Что на девку-кухарку смотреть ходите? – снова подзадорила гостя Елизавета.
- Вот прямо так скажу, - собрался с духом гость. - Благослови жениться, Владыко святый, а там по милости твоей, может, и мне дьяконского места в Зарецке просить не зазорно будет!
Михаил покраснел от собственной дерзости и залпом выпил стакан душистого липового настоя.
Елизавета нимало не смутилась, а только произнесла:
- Хороший вы человек, добрый!
И налила вспотевшему то ли от липы, то ли от волнения, Михаилу ещё стакан взвара.
Исполненный решимости отправился Михаил к архиерейскому подворью, раздумывая по пути, как лучше испросить у владыки благословения на брак и не слишком ли расстроится архиерей от такой неожиданной просьбы.  Однако, дальнейшая судьба представлялась молодому человеку в очень радужных цветах: хорошее место (лучше при Кафедральном Соборе), собственный домик, хозяйство, заботливая матушка дьяконица, детки…  А там и об иерейском рукоположении хлопотать не грех.
Но поговорить с епископом в тот день не удалось, как не удалось этого сделать и на третий и на седьмой. Тимофей то был занят неотложными делами, то с озабоченным видом загружал келейника срочными поручениями, в том числе, связанными с поездками в отдалённые приходы.
И только на восьмой день, вконец вымотанный разъездами, начал Михаил подумывать, а не случайно ли отдалил его от себя Тимофей, может он тем самым хочет дать своему келейнику время хорошенько подумать над важным шагом, взвесить все последствия, приглядеться к финансовой стороне вопроса…
Михаил был третьим сыном бедного дьячка из Студиславля. Отец его, псаломщик и сторож маленькой Успенской церкви был человеком чрезвычайно добрым, но очень непрактичным. Мать подрабатывала прополкой чужих огородов, нанималась порой на сезонные работы. Несмотря на все её усилия, семья жила крайне бедно.   Но даже эта скудость показалась Михаилу достатком, когда после смерти матери и тяжёлой болезни отца он, шестнадцатилетний юноша остался почти без средств к существованию. Старшие братья сами жили очень трудно, и Михаил не посмел докучать им просьбами о помощи. Он ухаживал за больным родителем и ходил по домам с просьбами дать любую работу.
Отец умер глубокой осенью.  Надвигалась зима, и Михаил уже мёрз в нетопленном ломе, не имея средств на покупку дров, как на пороге появился игумен старенький игумен Захарий, соборовавший Мишиного отца перед смертью. Он забрал к себе монастырь сироту, выполняя предсмертную просьбу Успенского дьячка, и поселил в покоях иеромонаха Тимофея на правах келейника.  Долго ещё Миша с жадностью набрасывался на горячую кашу, прятал корочки хлеба и сухари под матрас, борясь со страхом голода с помощью создания запасов на чёрный день.
Михаил, будучи обучен с малолетства отцом, хорошо знал грамоту, бегло читал, понимал богослужение. Он был бесхитростным, искренним и напуганным жизнью. Заботливое участие Тимофея в конце концов сделало своё дело, и молодой келейник оттаял душой, перестав бояться внезапных бедствий, морозов и страшного, сосущего чувства голода.
До сих пор Михаил, по молодости лет не принял иноческого пострига, но Тимофей всерьёз рассчитывал, что его помощник пойдёт путём монашеских обетов и видел для этого все предпосылки. С самим Михаилом напрямую он на эту тему не разговаривал, но личным примером и постепенным вовлечением его в монашескую жизнь, давал серьёзное основание юноше для выбора жизненного пути.
В конце октября прошли сильные дожди, и на Зарецк опустились непроглядные туманы. Из кудлатых молочных хлопьев, накрывших город, торчала только колокольня монастыря и крест Трёхсвятской церкви. Туман не рассеивался даже днём, проникая в дома, откуда жители выгоняли его жаром натопленных печей.  Собаки, потеряв зрение, волновались, всё время тревожно перебрёхивались, будто убеждая друг дружку, что мир ещё зиждется на старом твёрдом основании, а не погрузился в пучину холодного густого киселя.
С приходом туманов Михаил загрустил, потерял аппетит, ходил, будто заспанный. Чувство раздвоенности, которое он не мог победить ни разумом, ни усилием воли, угнетало его с того самого момента, как он покинул Елизавету, обещав ей решить с епископом вопрос о браке. Теперь, через две недели после того разговора, он уже не был решительно настроен на перемену жизни, мучился от сказанных слов, понимая их необдуманность и поспешность. Монашеская жизнь, такая привычная, протекавшая ежедневно перед его глазами и её высокий образчик в лице епископа Тимофея, стали видеться ему как бы со стороны и вызывали теперь неподдельное восхищение.
В таких душевных муках, почти утратив сон, Миша провёл ещё три дня. К Елизавете он больше не ходил, хотя архиерей ослабил свой контроль, и сбежать на два-три часа в дом к Чаботыровым было вполне возможно. Наконец, разжигая утром печь в архиерейских покоях, Михаил так ослабел духом и растерялся, что сел с кочергой в руке прямо на пол и замер, пребывая в полой растерянности.  В келью незаметно для Михаила вошёл епископ и положив руку на голову Михаилу произнёс с лёгкой умиротворяющей улыбкой:
- «Принеси Богу юность твою, вземши иго Его, сядь наедине и умолкни», рек пророк Иеремия.  Не к каждому человеку сие применить можно, но думаю, что сказал он это и для тебя, как и для меня тоже.
Простые и понятные слова отозвались в сердце Михаила чистым и утешающим чувством тщеты всего мирского.
- Это драгоценный дар, иметь очи, обращённые к Богу, а не к миру, и не всем он доступен, - будто заглядывая внутрь души своего келейника, сказал Тимофей.  – Жизнь, как горящая свеча, день ото дня истаивает, уменьшается. И всё, что нам отпущено, надо прожить с умом, ища воли Божией. Ты счастия взыскуешь? Христианское счастье - в духе мирном. Будь доволен тем, что у тебя есть и будет тебе счастье, какое в миру человеку и не снилось.
Как будто туманная пелена медленно спадала с внутреннего взора Михаила, и взгляд на вещи стал вновь таким же привычным, каким был ещё совсем недавно.
- Совета тебе не даю, ты сам всё хорошо понял, - заключил епископ, и искорки пробежали в уголках его прищуренных глаз. -  А теперь затопи-ка печь, ноги стынут!
Михаил, чувствуя ясность в уме и лёгкость в теле, встал и, воздев кочергу к потолку, в тон Тимофею возгласил:
- Аминь!
***
Епископ Тимофей в свои пятьдесят лет был человеком, хотя и не старым, но болезненным и физически немощным. Боль в суставах от молитвенных бдений в келье Студиславльского монастыря и вынужденного «столпничества» в Петербурге, утренний сухой кашель (слав Богу, не чахотка), набухшие на  голенях синие-багровые вены, которые то ныли на грозу, то нестерпимо чесались по утрам, рискуя открыться язвами; досаждала, мешая быстро ходить, и лёгкая хромота на праву ногу – последствие падения с поленницы ещё в бытность семинаристом… Всё это давало о себе знать или поочерёдно или (чаще в пост) одновременно, делая жизнь монаха постоянным напоминанием о бренности бытия, скором часе смертном и суде Божием. Пытался Тимофей лечиться у докторов, ещё в бытность иеромонахом. Приезжал в Студиславль лекарь, как водится, немец, Фердинанд Кетлер. Доктор был подозрительно юн (вряд ли это был сам Кетлер, скорее его ученик или сын, думал иеромонах Тимофей), оставил капли и притирки в склянках. Облегчения от полугодового лечения не последовало, и Тимофей решил более не прибегать к помощи дохтура, посчитав, что будет в меру своих сил терпеливо переносить «болезни и язи», по единодушному мнению святых отцов, столь благотворно влияющие на душу. Одним словом, что тебе надо, грешный человече? Родился ты на страдания, в юдоли плачевной сей, вот и терпи.
А родился Тихон Коротков (таково было имя будущего епископа при рождении) в 1721 году, в Москве, в семье Константина Короткова, аптечного приказчика, служившего у шотландского врача, архиатера Аптекарского приказа Роберта Карловича Арескина, мужа учёного, но к табаку пристрастного, от которого, по мнению матери Тихона, барин и умер. Мать его, Неонила, была из многодетной семьи мелкого московского торговца квасом и соленьями Викентия Ивановича Старостина, получившего фамилию от самого Коломенского митрополита Леонида за долгое и безупречное служение старостой Всехсвятской церкви. Этот же митрополит, видя благочестие юноши, способствовал поступлению его в Коломенскую семинарию и окормлял Тихона до самой своей смерти, благословив принять монашество. Отец юноши некоторое время жил в Санкт-Петербурге, когда туда был переведён Аптекарский приказ, но после смерти Роберта Карловича в 1719 году вернулся в московский дом, где проживала его дочь Кирсти (Христина) Робертовна.
Окончив в 1745 году Коломенскую семинарию и прослужив в ней пять лет учителем латинского языка, Тихон Коротков был направлен на жительство в Студиславльский монастырь, где принял монашество с именем Тимофей. В сентябре 1755 года был рукоположен в диакона, а через три месяца – в иеромонаха.
О первых десяти годах жительства Тихона в Студиславле почти ничего не известно. Видимо, жизнь его протекала, как и у большинства, ему подобных иноков, в послушании старшим, богослужении и келейном рукоделии. Со слов самого епископа, переданных его келейником Михаилом, семинаристом Тихон был любопытным и говорливым, любил компании, само собой - благочестивые, чаепития и дискуссии на разные темы. В монастыре же ему в первую очередь пришлось обуздывать язык, по слову святых подвижников, «малый член, оскверняющий всего человека». С годами появилась привычка говорить кратко и по сути дела. Только после возведения монаха Тимофея в иерейское достоинство дар красноречия нашёл своё применение в проповедях с амвона, так полюбившихся братии и народу.
В светлую седмицу 1762 года, будучи уже почти семь лет иеромонахом, получил Тимофей первое ответственное послушание – заведовать ризницей Студиславльского Неопалимовского монастыря. Родная обитель в те годы переживала серьёзные потрясения, связанные с началом реформы по освобождению церквей и монастырей от «лишней» земли и имущества.
Реформа шла быстро, не встречая противодействия ни среди монашествующих, ни среди белого духовенства. К лету 1763 года Главная духовная коллегия провела полную и окончательную ревизию монастырского имущества, о чем архиепископ Петербуржский Гавриил и доложил Государыне. По данным Комиссии, всего крестьян, состоявших в ведении монастырей и их подворий, архиерейских домов, приходских храмов и духовных учебных заведений было 910 тысяч душ. Фактически, каждый двадцатый житель Империи был крепостным в церковном владении. Масштабы экономической выгоды в случае успешного проведения Реформы так поразили Екатерину, что она распорядилась немедленно изъять в казну всё без исключения. Естественно, она радела за чистоту Церкви и мощь Государства. По новой росписи оставалось 167 мужских и 67 девичьих монастырей, половина обителей было вовсе закрыто, остальные выведены за штат, без казённого содержания.
Шестьсот лет жертвовали русские люди родной Церкви пахотные земли, леса, деньги на помин души: благочестивые князья и их распутные дети, раскаявшиеся разбойники и отважные воеводы, добрые и не очень помещики и бояре искали заступников перед Богом среди иноков. Цари и царицы тоже не забывали облагодетельствовать святые обители в земной жизни, чтобы в жизни вечной голос их насельников дошёл до слуха Спасова и простил Он душам царским грехи человеческие. Этот обычай так распространился в русской земле, что к середине 18 века некоторые крупные монастыри имели столь обширные владения и великие доходы, что многократно превышали они потребности братии, монастырских богоугодных заведений и паломников, приходящих на богомолье.
В Манифесте, подписанным Екатериной было заявлено, что государство в её лице избавляет Церковь от служения суетным благам мира сего. А она, как Монархиня, поставленная мудро управлять земными делами, смиренно принимает на себя послушание о попечении этими благами, оставляя служителям Божиим благую часть. По иронии судьбы одним из первых попал под закрытие монастырь Нила Сорского, сторонника нестяжания, последовательного противника владения монахами любым имуществом.
За два года непрестанных трудов Комиссия экономии, работавшая под неусыпным оком Государыни, воплотила в жизнь задумки Петра Алексеевича и Елизаветы Петровны о полной централизации доходов в Империи и лишении Церкви какой бы то ни было экономической силы. Теперь все, от членов Синода до семинаристов находились на денежном довольстве у государства, что исключало проявление нелояльности внутри самой влиятельной после Ватикана силы христианского мира. В духовной среде отнятие владений было воспринято со смиренным и благодарным чувством к трудам матушки-императрицы. И все, кроме Ростовского митрополита Арсения, склонили головы перед новым порядком.
Для содержания Синода, архиереев, епархий, семинарий и училищ, а также оставшихся в штате монастырей, было положено содержание, назначенное через Коллегию экономии. По новой росписи монастыри делились на три класса и получали соответствующее содержание из казны. Впрочем, по русской традиции, ничего «полного и окончательного» в Империи не должно существовать вовсе. Там мельничку водяную не учли, а тут, приняв за пазуху увесистый кошель, ревизор не внёс в опись лесок и прудик.
Неопалимовский монастырь не попал под немедленное закрытие, но был выведен за штат. Чиновник от Коллеги экономии составил не шибко грамотную опись следующего содержания:
"В том монастыре: каменных 1 церковь с приделом, в оной 2 престола; 1 церковь деревянная, келий каменных 2: первая настоятельская длиной - 8 саж. 2 1/2 аршина, шириной - 4 саж., монашеская - длиной 2 1/2 саж., шириной - 2 саж. и 3 четверти, однопартаментная; две братских келии - длиной - 10 саж. и шириной - 4 саж. с арш.; кухня; погреба; житница; конюшня; старые кухня и келия. Ограда кругом монастыря вся каменная, высотой 4 арш., толщиной - 5 четв.
Около ограды монастырский двор длиной на 25 саж., шириной на 11 саж. На нём построены деревянные избы для приезда архиерейским служителям.
Того ж монастыря двор за городом, за Главными воротами, при часовне, для приезда монашеским людем: длина 14 саж., 2 арш.; ширина 13 саж., 2 арш.; оный двор огорожен тёсом. На дворе деревянные строения.
Оного же монастыря, двор при р. Увянке. Обширностью оной состоит: длина - 39 саж., ширина 40 саж. На том дворе строения: изба деревянная о двух партаментах, изба хлебная, погребица, кухня, анбар мушной, конюшня, баня. При том же дворе яблонный сад длиной - 22 саж. и шириной на 18 саж. При том саде анбар для хлеба и овин.
На р. Увянке при том же дворе мельница и анбар. С мельницы оброку платится ежегодно в казну по 1 р. 75 коп. При той же мельнице изба.
Подле монастыря по данной 1695 г. крепости пожалованы вкладные в монастырь для поминовения огородные места, на коих местах поселилось разных чинов жителей самовольно дворов 110.
При том монастыре никаких школ, учителей и учеников, также богаделен не имеется. В том монастыре ныне налицо: настоятель игумен Захария, казначей и ризничий иеромонах Тимофей, 4 иеромонаха (два престарелых), 11 монахов мантийных и 7 послушников. Все оные из великороссиян и находятся в монастырских трудах, за исключением двух немощных иеромонахов. Монастырю денежного и хлебного жалованья не определено, а имеют пропитание настоятель с братиею от своих трудов и от подаяния мирского.
Монастырю принадлежат угодья:
Пахотных земель при монастыре 20 десятин. При помянутом же дворе на р. Увянке хлеба немолоченного, ржи да пшеницы небольших 2 одонья, овса и ячменю небольших 2 же одонья. Вокруг оного гумна с одной стороны от мельницы по речке Увянке саженая ольховая и ветловая роща, а с другой стороны городьба плетневая, длина гумна на 57 саж., ширина против овина на 36 саж.; молоченого хлеба: гороху 5 четвертей, семя конопляного 1 осмина, проса 2 четверти. Оной хлеб сеется для монастырского обиходу поблизости двора вверх по речке Увянке на поросшей степной земле, и ныне посеяно ржи 6 четвертей. Меж двора и сада саженая карабучевая небольшая роща.
При монастыре содержится скот: лошадей - 15 голов, рогатого скота - 12 голов, овец - 55 голов".
 Сады и пашни древней обители, паче чаяния, не отошли казне, а переданы были иностранному посланнику (а скорее, шпиону императрицы при Савойском дворе) графу Феодору Феодоровичу Борзыкину. Из всего леса монастырю оставили только 12 десятин – на починку храма и келий. Подворье было закрыто сразу же. Рыбные же промыслы отошли в казну. Только старую мельницу чудом удалось оставить во владении монастыря. Из 25 человек наличествующей братии к 1764 году в монастыре осталось лишь 10, в основном пожилые, из них двое в священном сане – Тимофей и старый настоятель игумен Захарий, совершенно впавший в детство, и, порой, не узнававший даже своих монахов.
Студиславльский монастырь был основан в самом конце шестнадцатого века двумя выходцами из Чернигова, монахами Иаковом и Нилом, искавшими уединённого места для монашеской обители. Несколько лет они жили на избранной ими древней, развалившейся засеке, на лесистом холме под городком Студиславлем, в землянках. Но, как часто случается, жажда слова Божия в окрестном народе привела к тому, что рядом стали селиться ученики. Уже через двадцать пять лет на верхушке холма, где стояла деревянная часовня, начали строить тёплый каменный храм. В 1655 году царь Алексей Михайлович закрепил за новообразованным монастырём первые земли и леса. Началось время рассвета обители. При настоятеле иеромонахе Афанасии в 1660 году в обители проживало 47 насельников. Под горой у реки находился святой источник, ископанный собственноручно монахом Иаковом, вода в котором имела целебные свойства. Множество богомольцев, щедрые пожертвования, рост угодий и промыслов, открытие подворья – что ещё оставалось желать? Только полуюродивый монах Алексий всё вздыхал, протяжно: «Не в Бога богатеет оби-и-тель… Придёт тать и всё исхи-и-итит!» Именно при настоятеле Афанасии началось возведение каменных монастырских стен взамен бревенчатого частокола. 
Тимофей любил эти старинные монастырские стены, поросшие у основания пушистым тёмно-зелёным мхом от речной сырости. Они стояли как стражи, оберегая покой и молитву братии. Стены, которым не было и ста лет, казались не просто старыми, а древними, впитавшими всю историю русского иночества, наследие трудов нескольких поколений монахов. Эта незыблемая твердыня сохранилась в памяти Тимофея навсегда, до самого смертного часа, символом монашеских бдений и духовного делания.
Со стороны реки у стены росли два вяза, по преданию посаженных ещё основателями обители. В высоту они достигали двадцати саженей, и каждый порыв ветра от воды застревал в их кронах, перебирая листья, словно лестовки. Было здесь место и для третьего вяза, посаженного некогда первым благодетелем монастыря, боярином Аврамием Турениным. Страшная майская буря 1739 года повалила дерево, вырвав его из земли с корнями, но обломав лишь ветки у соседних вязов. Под корнями рухнувшего дерева в рыхлой земле монахи нашли полуразвалившийся дубовый сундук, обитый медными полосами. В нем было пуд золота в монетах и три пуда серебра в слитках. Хотелось бы думать, что боярин оставил таким необычным образом монастырю пожертвование, но, скорее всего, он просто утаивал часть доходов от царских податных сборщиков. На «вязовые» деньги построили мельницу, обновили братский корпус. Дровяной сарай заблестел новой железной крышей. На оставшиеся деньги отлили небольшой колокол.
Игумен Захария, чуть ли не ровесник монастырских вязов, жил в Студиславльском монастыре больше шестидесяти лет, придя сюда из Козлова юного послушника. В тридцать два года стал иеромонахом и казначеем, в тридцать семь – настоятелем. Никто и представить себе не мог монастырь в Студиславле без игумена Захарии - его лёгкая, маленькая фигура обнаруживалась то в храме, то на мельнице, то на дальнем покосе, то в трапезной. Он был везде и знал про всё, что происходит в монастыре, обладал острым умом и лёгким нравом.  Даже в часы отдыха он занимался рукоделием или чтением. Он принимал Тихона на жительство в обитель, давал первые послушания и подзатыльники, поддерживал в трудные минуты, утешал в скорбях, учил годовому кругу богослужений и устройству монастырского хозяйства. Он собственноручно совершил постриг Тихона в рясофор и малую схиму, нарёк его новым иноческим именем, в честь Тимофея, любимого ученика апостола Павла. При постриге сказал, что имя Тимофей означает «почитающий Бога», что помнить об этом надо всю оставшуюся жизнь и подражать святому, имя которого носишь.
Именно Захария был первым человеком, объяснившим молодому ревностному послушнику внутреннюю суть монашеской жизни. Исходя из того, что Тихон видел и слышал в детстве или в семинарии, он более всего проникся внешней красотой иночества, воскрилиями чёрных риз и намёток клобуков. Монахи представлялись ему передовым отрядом церкви, сосредоточием всей её внутренней сути. Монашество, овеянное романтическим ореолом, привлекало молодого семинариста ореолом избранности, инаковости (недаром «инок» происходило от старых слов «иной», «одинокий»).
Захария же сразу же показал молодому послушнику все труды и тяготы монашеской жизни, рассказал об однообразии дней и ночей, о невозможности никуда выйти, «развеяться», повеселиться. Он честно и подробно рассказал о постоянных трениях между братьями, запертыми в добровольной тюрьме, о необходимости не только терпеть странности друг друга, но и носить тяготы немощных. И когда Тихон, обдумывавший слова игумена целый месяц, пришёл к нему весьма разочарованный и подавленный с вопросом: «А зачем тогда всё это?», игумен, улыбаясь, сказал:
«Всё внешнее – тлен. Монастырь должен быть внутри сердца каждого инока. Наше дело всю жизнь, час за часом, строить обитель в сердце для того, чтобы поселился там Дух Святой. А для начала надо научиться управлять своим умом. У нас нет выбора, либо мы укрощаем наши помыслы, либо они развращают нас настолько, что мы становимся гробами окрашенными, нечистот полными. Таковы и многие монахи: по виду благочестивые, по духу – растлённые. Ум их носится по стихиям мира, сочетаясь со всем и вся, вожделея то злата, то почестей, а то, поддаваясь обидам на братьев или подвергаясь нападению похоти. Ум надлежит направлять только на источник всех благ, постоянно следя за его движениями и дерзаниями. А когда читаешь молитвенное правило и Псалтирь, всегда заключай ум в слова молитвы, стараясь понимать и чувствовать то, что произносят твои уста».
Так для юного инока стали открываться основы монашеской жизни. Не только внешней, но и внутренней, сердечной.
Году в 1760 за старым игуменом начали обнаруживаться первые странности. Теперь он реже выходил из кельи, перестал ездить на монастырских дрожках и телегах, часто сиживал на скамейках возле кухни с местной детворой, угощая их то семечками, то ягодами, то мёдом и рассказывая им главы Священной истории. Всех, приходящих к нему по монастырским делам, заставлял выпить по три-четыре кружки горячего смородинового отвара, почитаемого в монастыре как лекарство от всех хворей. За смородиновым листом, за грибами и за ягодами ходил сам с лукошком, да пару раз потерялся. Находили его в густой лесной чаще, сидящем на пне или стоящим на коленях, без лукошка, с одними чётками. После этого Тимофей, на которого свалились все игуменские заботы, велел послушникам неотступно приглядывать за игуменом.
Когда на святках 1762 года в монастырь прибыл чиновник Коллегии Экономии для разъяснения указа Екатерины о землях монастырей и описи наличного имущества, настоятель уже почти не понимал происходящего. Чиновник по требованию игумена выпил четыре кружки целебного отвара и вынужден был постоянно отлучаться в деревянное строение за братским корпусом. Когда за вечерней трапезой подали такой же отвар, на чиновнике не было лица.
В эту суровую зиму игумен ходил в старом, траченом молью бараньем тулупе, почитая его за роскошную волчью шубу, даренную ему на Пасху купцом Бочкаревым. От тулупа невыносимо пахло рыбой и кошками, но игумен всячески оберегал сокровище от попыток братии заменить его на что-то более подобающее чину. Телесных недугов отец Захария не знал вовсе. Может то была заслуга знаменитого отвара, но на Тимофея он не оказывал никакого целебного действия. У старого игумена совсем не болели ноги и спина, он не жаловался на слабость и колики, никогда не простужался. С годами у него ослабло зрение. Про слух же ничего сказать было нельзя: может он не отзывался по другой причине.
Выведение монастыря за штат посеяло уныние среди насельников: братия всё убывала, а Тимофей решил положиться на Божью волю, и уезжать из родной обители не стал. Через месяц он был утверждён казначеем монастыря.  Заботы по новой должности, поездки в город, тяжбы с царскими чиновниками отвлекали от подлинного монашеского жития. Не хватало времени на келейную молитву (в храме приходилось служить даже с избытком), на чтение и размышление, не говоря уж об отдыхе. Но Тимофей решил не сокращать монашеское правило и, не оправдываясь «послушаниями», выполнять его честно. Но разорение монастыря, происходившее на глазах братии, тяжело отражалось на настроении и самом здоровье насельников. Через год ко всем заботам добавились также обязанности духовника братии: старый игумен исповедь принимать не мог. Монастырь приходил в упадок, более напоминавший разорение от орды. Столетний деревянный храм, едва державшийся попечениями братии, будто почувствовал скорый конец и начал скрипеть, жалуясь, всеми дверями, окнами и цепями. Конечно, всё это объяснялось нерадением и недосмотром: некому стало следить за хозяйством. Но для братии всё это выглядело как предзнаменование прощания с обителью. А в ноябре 1763 по вине пономаря, задремавшего на лавке во время чтения им не усыпаемой псалтири, загорелась книга от свечи, огонь успел перекинуться на сухое дерево и сильно повредил северную стену. Служить в теплом храме из-за опасности обрушения и запаха гари стало невозможно. Второй храм, каменный, был летним и не имел печей. Служить в мороз в стылом алтаре Тимофей не рискнул. Службы совершали в домовой церкви в покоях настоятеля.   К новому 1764 году все оставшиеся насельники обители свободно умещались в маленьком храме.
В январе 1764 года старый настоятель написал прошение об увольнении на покой, и архиерей его удовлетворил без раздумий. Братия, даже немощная, стала расходиться в более крупные монастыри, а иеромонах Тимофей решением Синода неожиданно был назначен настоятелем заштатной Илевайской пустыни на среднем Дону с возведением в сан игумена. Во время сборов в дорогу, прибыл курьер из Санкт-Петербурга с депешей, подписанной секретарём Синода, которая предписывала игумену Тимофею Короткову явиться в столицу «скоро и немедля». После коротких сборов, взяв с собой только молодого келейника Михаила, игумен отправился в путь.
Февральский Санкт-Петербург встретил путников сырой метелью. Несмотря на усталость с дороги, игумен попросил кучера покружить по городу (а по Невскому проехал дважды) и был очарован строгой геометрией улиц и каналов. Но сколько же здесь было народу! Мощёные улицы были забиты всадниками и конными экипажами. Рассыльные на тарантасах, двуколки и новенькие дормезы, чёрные фиакры почтовых унтеров и, очень часто, богато украшенные, покрытые лаком, запряжённые четвёркой или шестёркой лошадей кареты знатных особ, и тут же крестьяне на телегах, покрытых соломой, на которых что-то кудахчет, хрюкает и гогочет…
Всё вокруг неслось, стучало, цокало, кричало, ржало и ругалось.  По тротуарам ходили разодетые люди с деловым видом, все спешили по делам, толкались, успевая здороваться и перекрикиваться с проезжающими. Дома были так велики, что вмещали, наверное, тысячи народу. Дворники в белых парусиновых фартуках с лопатами и мётлами шумно скоблили тротуары до чистоты. Величественные церкви стояли на каждой улице, устремляя в небо шпили колоколен, стараясь соответствовать богатству и величию столицы Империи.  Проворные фонарщики с лестницами бежали от одного изящного бронзового светильника к другому, ловко добирались до горелки и чистил фитили. Нет, жить здесь простой монах бы не смог, но приезжать изредка и любоваться такой красотой не зазорно.
- Вавилон! – сказал потрясённый Михаил.
- Большой город, - откликнулся бывалый возница.
 Но вот путники прибыли в Александро-Невскую лавру, где приезжим отводились гостевые кельи. Едва занесли сундук, игумен с келейником поспешили на вечернюю службу.
 На следующий день по благословению наместника Лавры иеромонаха Климента игумен Тимофей сослужил ему за обедней. Отец Климент маленький скромный человек, совсем недавно был назначен на эту должность после пострижения в великую схиму игумена Гурия, тоже трудившегося в должности наместника меньше двух лет и все это время пребывавшего в ужасе от выпавшей на него ответственности. Отца Климента не тяготила новая должность с точки зрения ведения хозяйства и окормления братии. Но вот встречи высоких гостей, особ царской крови, князей и архиереев ему удавались плохо. Вид у нового наместника был не приличествовавший настоятелю главного монастыря. Скуфья велика, то и дело сползала на затылок, бородка жиденькая и голос тихий. Разговоров светских иеромонах вести не умел, поскольку был из простого звания и в монашество пошёл по зову сердца, не помышляя быть ни игуменом, ни архиереем. Но деловая хватка и неутомимость в делах выдвинули его на наместничество Лавры, что говорится «на безрыбье». Он был уверен, что сменят его на учёного архимандрита из дворян уже совсем скоро. Нашёл Тимофей в наместнике-иеромонахе родственную душу и почти каждый день сиживал у него за вечерним чаем, узнавая про столичную жизнь, здешние порядки, датский договор, цены на хлеб и рыбу, Емельку Пугачёва, характер нового Архиепископа и страшного графа Чебышёва – обер-прокурора Священного Синода, открыто насмехавшегося над православной верою.
Однажды посетил такое чаепитие и временный ректор Славяно-греко-латинской семинарии, иеромонах Арсений, совсем молодой, щекастый, улыбчивый, но немного заносчивый. Он явно метил в архиереи и старался составлять партии только с надёжными и влиятельными людьми. Оценив Климента и Тимофея, он, видимо, не нашёл никакой для себя пользы от подобного знакомства и более не являлся на посиделки. Главной идеей Арсения на ректорском посту было продвижение русского языка взамен латинского для ведения семинарских курсов, чем он и заслужил уважение приезжего игумена.
В архиерейском корпусе Лавры проживал недавно возведённый на Санкт-Петербургскую кафедру архиепископ Гавриил, активный деятель Синода, человек без собственного мнения и сторонник изъятия земель у Церкви в той мере, в которой это было нужно для угождения Императрице и Обер-Прокурору. Ему игумен Тимофей был представлен только через две недели пребывания в Лавре. Преосвященный Гавриил был занят в Коллегии и Синоде. К тому же, назревала серьёзная смута, которая оценивалась некоторыми архиереями, как бедствие, сопоставимое с холерой или бунтом, а именно, мощное противодействие митрополита Ростовского Арсения Мацеевича реформе церковного имущества. Кареты с чиновниками, архимандритами, епископами или просто нарочными десятками подъезжали к архиерейскому корпусу Лавры, где сформировался штаб, и вынашивались планы по нейтрализации мятежного митрополита. Арсений был известен тем, что ещё при Елизавете Петровне отказался приносить присягу, где предлагалось считать благочестивую Монархиню «крайней судией» церковного правительства, считая лишь Господа Бога достойным такого наименования. Сейчас ревностный архиерей открыто обличал в проповедях разорителей монашества и грозил им анафемой.
Ранним утром 10 марта, когда игумен Тимофей, по монашескому обычаю заканчивал правило в своей келье, прибыл гонец от статс-секретаря Государыни Григория Николаевича Теплова, с запиской, что его преподобию отцу игумену следует быть к шести часам пополудни завтра, 11 марта, в Екатерининском дворце Царского Села, куда до Пасхи переехала Екатерина. Узнав о грядущей Тимофею аудиенции у Российской императрицы, отец Климент заулыбался, засмущался и изрёк:
- Нет сомнения, быть тебе, отче, архиереем. К Государыне просто так не ездят!
И понизив голос добавил:
- Владыка Арсений Ростовский провозгласил принародно анафему тем, кто отнимает земли у монастырей, его Синод вызвал в Москву на разбирательство. Что-то будет. Матушка-императрица теперь его в порошок сотрёт.
11 марта, день памяти Патриарха Иерусалимского Софрония. Карета из Синода, на которой надо было ехать в Царское Село, прибыла в 11 утра. Мягкие кожаные диваны, рессоры, печка внутри – прямо посреди пола, труба через крышу выведена. Столичный комфорт и удобства! Лакей жарко натопил печурку одинаковыми ровными полешками, и кучер тронул в путь.
Второй день лил северный холодный дождь, иногда переходивший в мокрый снег. Крупные, тяжёлые, словно свинцовые, капли стучали по крыше и стёклам. Казалось, что сидишь внутри барабана. В тёплой карете заячий тулуп, изрядно попорченный дорогой и непогодой, не пригодился, достаточно было толстой шерстяной рясы и сапог с высокими прежниками. Пара сытых казённых лошадей резво помчала по хлюпающим мостовым, выехала на Невский, но скоро уже свернула на юг, на Царскосельскую дорогу.
Быстро одолев тридцать вёрст, карета прибыла к Царскосельскому дворцу и остановилась у северного крыльца. Несколько лакеев в зеленых ливреях, расшитых золотом, в напудренных париках и чёрных ботинках с пряжками встретили гостя и проводили его в залу, где, как они сказали, будут предложены гостю закуски и кофе. При упоминании кофе гость невольно поморщился: монахи называли этот европейский напиток «жжёнка» и пить брезговали.
Глубокое, но тесное кресло приняло игумена в свои объятия без удовольствия: сидеть было неудобно. Из ниоткуда явились два лакея с полусогнутыми спинами. Их стараниями на маленьком низком столике очень тёмного дерева уютно разместились кофейник, трёхэтажная ваза с фруктами (виноград, яблоки и что-то незнакомое), две тарелки с дюжиной пирожных невероятных цветов и форм, несколько витиевато сложенных ажурных салфеток, сахарница с неправдоподобно белым содержимым, ваза с цукатами и чашка размером с толстого шмеля на плоском блюдце. Лакеи со сфинксоподобными неподвижными лицами в напудренных париках и ботинках с серебряными пряжками в одну минуту справились с работой, двигаясь ловко, экономно и бесшумно. Один из них взялся за ручку кофейника и вопросительно посмотрел на заворожённого гостя. Тимофей кивнул, превозмогая неловкость и растерянность: он решил своих порядков во дворце не вводить. В чашу из тонкого изогнутого носика кофейника полилась смоляно-чёрная ароматная жижа, которая, падая в чашку, вспенивалась по краям ржаными пузырями, отражавшими блеск тысяч свечей.
 Игумен принял золотистую фигурную чашечку с изображением Марсова поля на медальоне, наклонив голову. Лакеи тут же испарились. Кофе напоминал желудёвый отвар, который пили крестьяне при болезнях желудка, но аромат его был куда как приятнее, хотя и слишком сильным, с тонкими нотками искушения. Наверняка замечательными на вкус были маленькие масляные булочки с мёдом, которые источали запах сдобы, но ввиду великого поста Тимофей отказал себе в этом удовольствии.
Через залу периодически проходили какие-то люди, наверное, придворные, шуршали платьями дамы, пробегали посыльные со стопками бумаг, постоянно мелькал лакеи с подносами. Обычный день императрицы был в разгаре. Попав во дворец, Тимофей немного ощутил себя татем, подсматривающим за чужой жизнью через забор. Его отец любил повторять: «Лучше не смотреть, как варят щи». Видеть самых влиятельных людей государства в непосредственной близости, ощущать их дыхание, запах пота и пудры, понимать, что и великие сотканы из плоти и наполнены кровью, как и самый убогий приживала в монастырской богадельне – это для скромного игумена было непривычно. О мере ожидания, напряжение внутри нарастало, смешиваясь с разочарованием, тоской по родной обители, неуместностью своего пребывания во дворце и усталостью от суеты. Сургучный кофе дополнял картину, как печать на приговоре.
Тимофей украдкой потыкал пальцем в палево-мраморные цукаты, словно опасаясь, что они выточены из камней, но взять не решился. На расстоянии вытянутой руки от столика на шёлковом пуфике лежали несколько номеров «Петербуржских ведомостей», призванных помочь скоротать время посетителям. Верхний лист был заляпан бурыми кофейными пятнами. Опустевшую кофейную чашку вновь наполнил возникший из воздуха лакей и призывно приподнял сахарницу. Игумен сделал неопределённый жест пальцами и получил округлый белый кусочек в чашку. Тщательно перемешав содержимое игрушечной серебряной ложечкой, лакей вернул напиток гостю. С сахаром кофе был гораздо лучше! Сочетание горечи и сладости напоминало корочку подгоревшего кулича. Так кофе пить было можно.
Как только часы пробили шесть раз, появился пожилой лакей и, следуя немецкой точности государыни, проводил гостя через несколько зал (в некоторых были люди) к приёмным покоям Императрицы. У дверей стоял сам Григорий Теплов, секретарь Екатерины, один самых образованных, влиятельных, коварных и развратных людей при царском дворе. Он был в давно устаревшем тяжёлом парике с передними лентами и высокими тупеями надо лбом. Посмотрев холодными рыбьими глазами на прибывшего провинциального игумена, Григорий Николаевич произнёс, двигая одними лишь алыми губами:
- Государыня просит пожаловать, входите.
Григорий Николаевич представился Тимофею вовсе не живым человеком, а ожившей статуей из дворца мифических титанов, причём отвечал сей титан при дворе одновременно за церемониальный порядок, интриги и смертную казнь.
Лакеи отворили высокие тяжёлые двери, и Тимофей оказался внутри просторной, хорошо натопленной залы. Никого внутри не было видно, но доносился женский смех, и слышались обрывки разговора. Мужской голос басил: «Арсений опасен и безумен… Амвросий-то, старается, патриарх наш потешный… переусердствует в деле, много же внимания к себе хочет». Женский голос отвечал: «Всё сделает, как надо с Арсением, там и удалить его можно будет… Пётр Петрович, ищите хорошую кафедру подальше от столицы…». Послышался ещё один мужской голос, говоривший что-то вроде «будет исполнено» и «всенепременно».
Не зная, как поступить, игумен в испуге попятился назад, но двери затворились, и он упёрся спиной в медные ручки. Тогда он негромко покашлял и начал шаркать сапогом по начищенному до блеска паркету. Тогда из дальнего угла, из-за ширмы показалась голова в парике и уставилась на игумена презрительным взглядом.
- Тут посетитель, матушка!
-Да, уже шесть часов! – выходя из-за ширмы, произнесла невысокая полноватая женщина в сером платье, расшитой серебром и маленькой бриллиантовой диадеме. – Это игумен Тимофей, господа.
За Императрицей из-за ширмы вышел высокий пожилой мужчина средних лет без парика, с гладко выбритым надменным лицом, чрезмерно багровыми щёками и набрякшими веками, – граф Михаил Илларионович Воронцов, канцлер и ближайший советник Екатерины. На его бычьей шее был изящно повязан муслиновый платок, спереди собранный в элегантный бант. Модное украшение смотрелось нелепо на сановнике, он это ни мало его не смущало. Следом на кривых тонких ногах ковылял сам обер-прокурор Пётр Чебышёв, подвижный как марионетка, с желтоватой физиономией старого пропойцы и каркающей манерой говорить. Только желанием Императрицы досадить епископам из Синода, можно было объяснить то, что грубого вояку и атеиста назначили руководить Русской церковью.
Не сказать, что игумен Тимофей как-то боялся Императрицы, нет. Но непривычность обстановки и начавшаяся от жжёнки боль в желудке не давала сосредоточиться и вести себя естественно. Разговор с государыней был короткий. Она интересовалась, откуда родом, что об изъятии земель думает, хочет ли послужить в сане епископа. Тимофей отвечал кратко и в общих выражениях, мол, на всё воля Божия и царская власть, думая больше о том, где взять тёртых ракушек с мелом для утоления изжоги, поражаясь полной пустоте в своей голове и досадуя, что даже на простые вопросы не может ответить внятно.
Императрица была улыбчива, очень проста и даже ласкова. Высокая причёска из каштановых волос, голубые, но совсем не холодные глаза, и мраморная, будто подсвеченная изнутри, кожа. Она больше была похожа на ожившую античную статую, чем на человека из плоти и крови. Екатерина, как превосходная актриса, умела играть роль любящей матери для своих подданных, оставляя след в сердце каждого, чтобы и в дальних уголках России знали о её добром нраве.
Когда разговор был окончен, Пётр Петрович проводил игумена из приёмного зала, вышел вместе с ним и ещё несколько минут подробно, пересыпая речь крепкими словами, расспрашивал о состоянии дел в Студиславльском монастыре. Обер-прокурор носил широкополую квакерскую шляпу и коротко стриг редкие седые волосы. Граф задавал множество вопросов своим скрипучим голосом, выпытывая, что же стало со знаменитыми конюшнями, принадлежавшими обители, и как обошлись с мельницей. Тимофей отвечал кратко, но по делу. Голова его кружилась, и тошнота подступала поминутно. На прощание Чебышёв, буравя собеседника взглядом, сказал:
- Открывается кафедра в Зарецке с миссионерской целью -  в тех местах засилье раскольников, митрополит просит викария, но его самостоятельность в связи с отдалением этой местности, будет почти полная. Вы будете представлены Синоду в качестве кандидата. Думаю, ждать хиротонии не долго, Императрица даёт ход делу, за пару месяцев все дела уладим, летом, стало быть, на кафедру уедете.
Чебышёв стукнул об пол ротанговой тростью с набалдашником из слоновой кости и откланялся.
Превозмогая желудочную боль, мучаясь отрыжкой, Тимофей спустился в парк, сел в карету и, отъехав пару вёрст, постучал кучеру, чтобы тот остановился. Отошёл несколько шагов за хлипкие берёзы и вырвал желчью. После этого, почувствовав облегчение в теле и на душе, он стоял в мокром снегу, смотря на белые стволы деревьев, чёрные трепещущие ветви, почти не различимые в темноте, и улыбался с видом человека, выздоровевшего от тяжёлой болезни. Так прошло несколько минут, но никакие чувства и мысли так его и не посетили. «Онемех и смирихся, и умолчах от благ, и болезнь моя обновися», – начал читать Тимофей псалом и побрёл назад в жаркое нутро кареты.
Согревшись возле печки, игумен стал вспоминать, что это за город – Зарецк, и где он находится. А ещё стал думать, как ему самому не потеряться при таких скорых переменах в жизни. Но человек предполагает, а Бог располагает всем и вся, готовя каждому испытание по мере сил его. Так и Тимофея вместо скорой епископской хиротонии ждали скорби, искушения, но также чудеса и утешения. Не ведая того, он ехал в казённой карете прямо им навстречу сквозь мартовскую ночь и думал: «Что такое? Как я сюда попал? Здесь как будто воздуха не хватает. Если это послушание, то почему душа так противится такому слуху?». Невольно перенёсся он мыслями в милую сердцу обитель, осознавая, что не увидит её больше никогда. Прощаясь со старым монастырём, вспомнил, как ходил на сенокос с братией, как читал не усыпаемую псалтырь, как помогал игумену с бумагами и записками. Вспомнился старый храм и престольные праздники в нём с большим стечением народа. И так отчётливо, как наяву, вспомнился вкус смородинового монастырского чая с мёдом и сухарями.
15 марта Тимофей сослужил архиепископу Гавриилу за литургией, отправлял литию и молебен. После постного обеда (пшённая каша на воде, солёные грузди и мочёные яблоки с капустой и клюквой) отправился на монастырской рессорной двуколке в канцелярию Священного Синода готовить бумаги к хиротонии. Правил приехавший с ним из Студиславля послушник Михаил. На обратном пути сделали круг через Васильевский остров, где ещё видны были следы большого весеннего пожара, поглотившего дома на нескольких линиях. Там пахло сыростью и гарью. Поехали по Немецкому мосту через Смоленку, да немного задержались.
Перед мостом толстенная баба с деревянным лотком торговала в разнос всякой снедью. Над её головой мерно коптил, разбрызгивая капли, непогашенный масляный фонарь. Михаил жалобно посмотрел на игумена и остановился. Тимофей, вздохнув, слез с коляски и вернулся с двумя румяными пирожками с кислой капустой размером с добрую рукавицу и полудюжиной солёных огурцов, цвета мутного изумруда, облепленных семенами укропа и нитями плесени. Примостившись здесь же, перекусили. И какой же вкусной оказалась эта еда! Обтерев руки мокрым ноздреватым снегом, немного молча постояли, ловя несмелые солнечные лучи на свои лица.
 И тут игумен обратил внимание на странную нищенку, стоявшую у самой воды. Обратившись к экипажу на мосту, женщина махала руками, будто поджидала именно Тимофея.
- Ну-ка погоди! – велел он Михаилу, собравшемуся ехать дальше, пристально наблюдая за этим странным явлением. На женщине была зелёная юбка, красная кофта и грязный, некогда белый шерстяной платок большого размера, намотанный на голову, плечи, обвязанный крест-накрест на груди.
- Пойди к Андрею Фёдоровичу! – чистым звонким голосом сказала женщина, как будто колокольцы на преждеосвященной литургии зазвенели.
Игумен оглянулся, вокруг никого не было, мимо проехала почтовая карета, и опять стало тихо и безлюдно. Торговка переместилась в следующий квартал.
 - Пойди, отец игумен к Андрею Фёдоровичу, сказать надо кое-что – повторила странная женщина.
- Никак к себе зовёт, - недоуменно сказал Михаил.
- К тебе пойти? – громко спросил Тимофей, ещё не веря.
- Иди же сюда, Тихон! – в третий раз позвала нищенка. Услышав своё крестильное имя, игумен послушно слез с двуколки и, повинуясь какому-то внутреннему чувству, состоящему из тревоги и любопытства, спустился к воде.
- Вот баба юродивая, - возмутился послушник, но игумен строго посмотрел на него и тот отвернулся в сторону – разглядывать ворон у воды.
Женщина попросила у Тимофея иерейского благословения, при этом глаза её так и смотрели в землю, и стояла она как-то криво, вполоборота.
- Как звать тебя, матушка? – поинтересовался игумен. В ответ услышал:
- Андрей Фёдорович мы…
На мосту торжествующе засмеялся послушник, услышав подтверждение безумию женщины.
- А что же делаешь тут? – вновь спросил Тимофей.
Женщина поправила платок и нагнулась к воде, бормоча вполголоса, чтобы на мосту не было слышно:
- Кандалы железные на мосту нашла, прямо перед твоей каретой. Да ты не бойся, я их в воду кинула. Далеко кинула. И не смущайся духом Тихон, милость Божия с тобой пребывает!
- Я Тимофей теперь, матушка! Игумен Тимофей.
- Был просто Тихон, да владыкой Тимофеем стал. А потом владычествовать устал. От мира удалился и до   Тихона умалился… Вон, гляди, - указала юродивая на воду. Но сколько не смотрел туда игумен, ничего не увидел, кроме дрожащего отражения перевёрнутого неба, да двуколки на мосту, тоже словно опрокинутой.
- Терпеливый ты и трудиться любишь, но молитвы у тебя нет. Но коли терпение есть, и молитва будет; скоро уже! Каждому крест по росту даётся, – продолжала говорить странная женщина.
- Но я молитвенное правило по уставу… - нерешительно начал было Тимофей.
- Молитва не правило. Есть ум, есть сердце. И они по-разному молится.
- Непонятно ты говоришь. Как тебя поминать, матушка?
- Андрея Фёдоровича поминай, да всё за упокой!
Миша щёлкнул кнутом, стая ворон поднялась в воздух, немного покружила над мостом и полетела на другой берег. Тимофей достал двадцать копеек и протянул женщине.
Назад ехали молча. Михаил не решался спросить, что за разговор был у игумена с юродивой, очень уж тот был серьёзен. До самой Лавры Тимофей не проронил ни слова, погрузившись в тихое созерцание. Только душа верующая и взыскующая Духа чувствует разлитое в воздухе Великим постом особое состояние тревоги, сладостного томления и грядущей радости одновременно. Напоминает оно более всего гул далёких колоколов большого монастыря. Будто едешь ты по дороге, а приглушенный многоголосый звон стоит в воздухе, обнимая всё вокруг. И сам этот звук есть часть как мира здешнего, так и горнего, идёт из прошлого и проникает в будущее. А дорога всё петляет среди холмов и полей, то приближая, то отдаляя тебя от него.
На вечернем чаепитии у наместника, помимо игумена Тимофея и казначея монаха Иустина, присутствовал новый гость, иеромонах из Ростова Авдей Луков. Оказался в столице тот иеромонах «по делам епархиальным», а на вопрос, по каким конкретно, отвечал уклончиво. Сам отец Авдей был одного возраста с игуменом Тимофеем и иеромонахом Климентом, происходил из Воронежских каретных мастеров. Роста был среднего, лицо белое, с палевой густотой, как у сдобного теста. Борода светло русая, короткая, видно - стриженая, с седой струёй посередине, придавала ему вид до того благолепный, что простой народ испытывал невольное к нему доверие и благоговение. Подвижный, даже непоседливый, говорливый, Авдей сразу стал центром беседы. Знал он много разных историй, побасенок и сказов, часто не очень правдоподобных, но всегда интересных и поучительных. Тимофей и Климент с удовольствием участвовали в беседе. Иустин же имел не здоровый вид и больше молчал, а если и говорил, то совсем кратко.
Через некоторое время на столе появился глиняный кувшинчик с «казённой», Авдей предложил выпить в честь воскресного дня, соблюдая древний устав, не более чем по три «красавули», по случаю праздника. После первой красавули казначей уснул тут же на лавке, подложив под голову тулупчик. После второй – Авдей предложил тихо спеть благочестивое песнопение «Уж вы голуби». Спели заодно и «Грешный человече», и «Почто душа томишися», и «Ох, от чего-жа этот вот камень зарождается». Отец Авдей пытался в одиночку пропеть протяжные старинные девичьи страдания «Летят утки», но забыл слова, сбился и предложил испить-таки по третьей. Через какое-то время задремал, сидя в своём деревянном креслице и наместник. Тимофей и Авдей продолжили беседу, немного поговорив об уставах монастырских. Но потом нити разговора взял в свои руки гость из Ростова, начав рассказывать о себе и свой судьбе, после чего вывернул совсем в неожиданную сторону, что и предопределило в итоге дальнейшие события в жизни игумена Тимофея.
- Я, отец игумен, владыке Арсению обязан по гроб жизни. Можно сказать, что он меня от греховной страсти излечил и от позора спас. Я рос в семье каретников. Дед мой был каретник, отец и дядька были каретниками. И фамилия наша – Луковы, не из растения огородного, а от каретной луки выведена! Быть бы и мне каретником, такая в семье нашей была планида. Но вмешалась в жизнь мою любовь сильная да ранняя. Не любовь даже, а страсть. Вообще, обожание женщин было присуще мне с самого, можно сказать, с мальства. А уж потом и любовь случилась. Часто домой к нам захаживал дядька Агафон со своей приёмной дочерью Вассой. Своих детей у него не было, женился он поздно на вдове с девчонкой. Мне тогда было лет четырнадцать, а Вассе лет шестнадцать или чуть более того. Звали её все Васеней, что мне очень нравилось, весеннее такое имя, живое, и вызывало оно у меня трепет, томление в животе и дрожь в ногах. Васеня была рослая, круглолицая, с большим носом и скуластая. Руки у неё были толстые, белые и очень сильные. Но не было в мире для меня в тот момент красоты более изысканной и даже царственной. Но главное – коса, такая толстая, как бечева, русая коса… Вижу, отец игумен, тебе не по нраву эти прелести, потому перехожу к другим событиям. По Васене я сох два с половиной года, она меня, хлопчика, не замечала. Потом она вышла замуж за приезжего купца и уехала в Смоленск. Больше я её не видел. Через год всё забылось, как не было. Жизнь заиграла перед моим взором как радуга. Жить бы мне и далее, но опять любовь-злодейка подкараулила! На этот раз приглянулась мне дочь шорника Николюкина -  Прасковья. Сама дородная, любил я женщин покрупнее, рыжая да веснушчатая, смешливая, но рукодельная – огонь! Дед её по матери приехал в Воронеж ещё при Петре Алексеевиче, писал парсуны знатных людей – князей да военных. И мать, и внучка вышивали хорошо, украшали попоны и сбруи, свадебные вальтрапы делали, так лошадь краше невесты становилась!
Авдей встал из-за стола, пошёл с медным чайником к печке, согреть воды и затомить ещё мяты с сушёными яблоками и можжевеловыми шишками.
- Так и вот, отец игумен, захотел я на Прасковье жениться, аж мочи не было. Но опять не по-моему, вышло!
- Неужто не понравился ты ей? – предположил Тимофей.
- А вот и нет. Ещё как понравился. Женись, говорит на мне, люб ты мне паче солнца красного, паче луны серебряной и лобзай меня в уста сахарные… Но тут я, пожалуй, опять к делу вернусь.
За окном раздались крики, захлопали двери кареты. Тимофей выглянул во двор. Там готовили выезд для архиепископа Гавриила. Он только что вернулся из Синода и вновь собирался уезжать, теперь -  на прием к княгине Долгорукой.
- Любой архиерей ведь – монах по своей сути, - заговорил Тимофей. – Но одевает такой монах саккос и панагию, и жизнь его меняется. Приёмы, разъезды, беседы досужие, люди, опять люди, женщины кругом, подобострастие и лесть. И нет уже времени для молитвы, уединения. Над всеми начальник, а себе не хозяин. А ведь шли мы в монашество, чтобы от мира сокрыться. А теперь в мир возвращаться приходится. И мир этот слишком широко распахивает нам свои объятья.
Архиепископ и два его келейника погрузились в карету, запряжённую четвёркой лошадей, и быстро уехали со двора под крики кучера.
- Да ты никак не слушаешь? Отец мой и дядька, вместе со свахой Михеевной, пошли с посольством к шорнику, - продолжил Авдей. Речь его сделалась скорой, он привставал со скамьи, раскидывал руки, причмокивал губами, то переходя на шёпот, а то, повышая голос.  – Вернулся домой отец задумчивый. Так, мол, и так: готовы мы за тебя Прасковью отдать, но есть одно условие. Шорник денег у меня просит на полгода взаймы. Говорит, мы с тобой почти что родня, доверь мне деньги, что припас на сынову свадьбу и его дом, я удвою и в приданое отдам за дочкой. Отец не хотел денег давать, но тут его как бы к стене рогатиной припёрли. А шорник тот известный выпивоха был, и деньги у него не держались, весь в долгах ходил.
За окном зацокали копыта и послышались крики и вопли. Там, вернувшийся с полдороги архиепископ колотил посохом келейников, забывших загрузить в карету подарки для княгини. Распоряжение об этом было отдано ещё утром, но к вечеру келейники обо всём позабыли. Тимофей с тоской смотрел на разгневанного архиерея и думал, что и этот архиепископ начинал жительствовать где-нибудь в монастыре, трудился на послушаниях, пел в хоре и помогал в алтаре, стараясь следовать отеческим заветам и сохраняя сердце от соблазнов мира сего. А теперь «пасёт» своим жезлом нерасторопных служек.
- Отец три ночи не спал, всё ворочался, по избе ходил, - продолжал Авдей, всё более разгорячаясь. - Но денег, в конце концов, дал! Шорник две телеги снарядил и уехал куда-то. Больше мы его не видели. Два года ждали. Ни слуху, ни духу. И Прасковья потом пропала, мать год почти таилась, но призналась потом, что от горя и позора ушла невеста моя в монастырь. И пострига ждать уже не долго. Я её через двадцать лет нашёл, была она казначеей в женском монастыре в Саратове. Открыла там мастерскую, где лучшие швеи работали, делали облачения необыкновенной красоты, кружева плели, скатерти вышивали. Так она меня сразу узнала, кинулась под благословение, прощение просила. И я тут чуть не возрыдал от умиления, хотя сердце моё чёрствым стало, и слёз не знал я давно.
- А что же шорник, так и не объявился? – спросил Тимофей, разливая душистый монашеский чай по большим латунным кружкам и подкладывая в деревянную тарелку гречишного мёда из липкого бочонка.
- Я о том шорнике не мог много лет забыть, злость меня изнутри выжигала, но и сомнение было, а вдруг, что случилось. А когда услышал, что его под Нижним Новгородом в лесу среди разбойников видели, хотел найти да голову проломить. Но тут отец заболел, и дело это я оставил. Отец умер меньше чем через год. А я передал дело младшему брату Николаю и ушёл в местный монастырь послушником. Там поставили меня на конюшню. Четыре года я просил пострига, но всё получал отказ. Писал архиерею, ответа не получил. Только на пятый получил я рясофор, а к постригу в малую схиму игумен всё не допускал. Взяла меня вновь тоска, и стал я к кружечке прикладываться: делал в келье упряжь, продавал, да пропивал всё со старшим конюхом, который тоже не монах был, а пришлый с Полтавы вдовый крестьянин. Тут признаться тебе я должен, что есть у меня в душевной организации скверна редкостная: как дождь на улице собирается, гроза особенно, так тоска меня берёт и так выпить хочется, аж мочи нет. На всё пойти тогда готов, как туман в голове заводится. Пока отцово хозяйство вёл да по невесте тосковал, почти не пил. А как успокоился в монастыре, гнусь эта богатым цветом зацвела, да мерою щедрою плоды принесла. Тут выдалось в наших краях дождливое холодное лето…
Взгляд Авдея остановился на бутыли с «казённой».
- Ни-ни! – поднял ладонь Тимофей и убирал бутыль под стол.
- Дождь шёл каждый день и последствия того потопа я ощущал постоянно. «Спаси мя, Боже, яко внидоша воды до души моея!» Так сказал Давид, провидя мысленным взором мои страдания. Раз пошёл я к брату на кузницу, упряжь клепать, да в монастырь уже не вернулся. Брату простоквашу и сметану носила молодая вдова Аглая, я её встретил, слово за слово, ну и всё как в тумане дальше. Как ты, отец, понимаешь, была она баба дородная, глазастая да мордастая – красавица! Стал я с ней жить-поживать, детей у неё трое было, учил их работе своей. Денег накопили, избу новую ставить хотели. Игумен меня нашёл, епитимию на два года наложил, а по мне всё стало бессмысленно, только пил да работал. И Аглая, да, приласкать умела. А 12 лет назад попал я в Ростов по надобности и остался на открытие мощей святителя Димитрия, которое совершал принародно митрополит Арсений в Яковлевском монастыре.
В коридоре громко хлопнула дверь, и затопали сапоги, Иустин на лавке заворочался и засопел.
- Вот всё бы некоторым монахам постом спать! Да ладно, не наше дело, – проворчал Авдей. – А после обретения и освидетельствования святых мощей служился, как водится, молебен. Было 22 сентября. Толпы народа – несметные. Хромые, слепые, сляченные, сирые-убогие… Тьмы и тьмы! Все, кто мог доехать, дойти и доковылять были у монастыря. Храм народ не вмещал, стояли на площади. Вышли после молебна два митрополита к народу. Владыка Арсений с крестом в руке встал на помост тут же устроенный, и слово стал говорить. Про святителя Димитрия, его труды, проповеди и писания. Я же только на крест смотрю, недалеко ведь стоял, и чувствую, что худо мне от скверны жизни моей. А крест тот серебряный запал мне в душу.  И такой я решимости исполнился, что захотелось мне с жизнью такой расстаться немедленно, чтобы митрополит сам меня тем знамением победы осенил и на новую жизнь благословил. Ушли епископы и священники в храм, люди потянулись к раке с мощами святителя прикладываться, и я туда же. Да не тут-то было! Перед самыми дверями толпа вдруг повернулась и меня вбок вытолкнуло. Я, значит, не разумею смысла, и вновь в хвост очереди пристраиваюсь. А перед самым входом как надавил на передних! Тут огромный детина передо мной поворачивается и со словами: «Не бражник, чай, у врат рая толкатися!» выкидывает меня во тьму внешнюю. Третий раз я к дверям стал протискиваться, до самого порога дошёл. И тут вдруг толпа поворотилась и назад потекла. То митрополиты из храма выходили. И не смог я переступить святого порога, не смог!
- Подожди, отец, так же точно в житиях преподобной Марии Египетской написано! – воскликнул Тимофей.
- Хочешь - верь, а хочешь - не верь, но и со мной такое было! – обиженно засопел Авдей.  – Слушай же дальше. Владыка Арсений вышел и направился к карете, а по пути народ благословляет. Ну, думаю, ещё раз попробую! Стремглав я кинулся сквозь толпу к Арсению, а десятский увидал и по лицу мне - хрясть! Куда, сволочь, прёшь, орёт! Юшка кровавая потекла, а я не сдаюсь. Блажен, говорю ему, кто и скоты милует! Он оторопел, а я опять вперёд. Митрополит на шум обернулся, посмотрел внимательно на меня и вдруг пальцем поманил. Я ему успел шепнуть, что я беглый рясофорный инок, хочу покаяться и жизнь изменить, а уж служители тащат меня прочь. Тут митрополит вдруг и говорит: «Везите его на подворье». Меня в повозку с иподьяконами посадили и повезли. Утром после молитвы митрополит позвал меня и обо всём расспросил подробно. К Аглае он не велел возвращаться, а всё накопленное оставить, теперь ей бедность не страшна и детей я ремеслу научил…
- А что, отец Авдей, точно ли вдову ту Аглаей звали? А то ведь в житиях мученика Вонифатия… - опять засомневался Тимофей.
- Вот что, ты отец игумен придираешься? Я тебе не извитие словес полагаю, а всё по совести говорю! Вот так. Стал я на подворье у митрополита жить. Тяжело было, то выпить хотелось, то уйти вовсе пытался. Смирял он меня много, трудов я понёс не меряно. Но со временем отпустило меня, и почувствовал я тишину и свободу в душе, как в детстве. Он меня и постриг потом в мантию со старым именем, чтобы помнил о грехах своих. А ещё у владыки крест был чудотворный, он еженедельно за меня и других страждущих молебен перед ним служил и нас им осенял, приложиться давал, всех это укрепляло и терпение наше умножало. А коли не веришь, пойдём со мной в мою келью, я тебе тот крест покажу, он со мной!
Авдей настаивал, разгорячённо размахивая руками, что надо идти смотреть на чудотворный крест. Тимофей согласился, поскольку пожелал приложиться к святыне. Они вышли из чайной комнаты настоятеля и спустились на первый этаж. В обычной гостевой келье, где поселился Авдей, воздух был стылый и прокисший, на полу стоял не разобранный деревянный дорожный сундук, у окна на маленьком столике лежала Псалтирь, и торчал из плошки огарок восковой свечи, которую и засветили. Рывком раскрыв крышку сундука, хозяин сего временного пристанища начал рыться в нём, доставая то книги, то свечи, то сухари. И вот извлёк он на свет ларец старинный кипарисовый чуть более двух футов длиной и полтора фута шириной.
- А тут я тебе секрет скажу: прибыл я в столицу не просто так, а добиваться встречи с самой Царицей, – быстро и вполголоса заговорил Авдей. - То, что проклятая реформа с монастырями сделала, мы все видим. Ни одной обители, где бы благочестивый инок мог обрести пристанище, не осталось. Везде нестроение, плач и трепет. В казённых монастырях перенаселение, в заштатных - оскудение и упадок. Старцы духоносные затворились или юродивыми прикидываются. На Афон и в Молдавию уезжают те, кто истинного монашеского жития жаждет. К власти рвутся тщеславные выскочки! Не молитва им важна, а поклоны перед портретом обер-прокурора. Ладно, чиновник мирской монастырь притесняет. А наш-то собрат архиепископ Гавриил, будто раб купленный старается! Вот кто первый разоритель. И Димитрий Новгородский с ним. Их-то татями ночными наш митрополит и назвал. Но верю я, что Государыня наша не знает до конца истинного положения дел, и должен кто-то на произвол творимый глаза ей открыть. Так я владыке прямо и сказал, а он засмеялся! Нет, у монархини нашей сердце доброе, она поймёт, что чиновники да архиереи монашество российское губят.
Авдей раскрыл шкатулку и перед взором Тимофея предстал старинный серебряный крест с четырьмя изумрудами на больших лучах.
- Этот крест нашему митрополиту достался неспроста! – продолжал с горячностью ростовский гость. -  Служил он по молодости в инквизиторской экспедиции и был в дознавателях по делу старца ярославского, игумена Трифона. Трифон тот экзамена на православие не сдал, то ли по старости, то ли по упорству: ни Символа Веры, ни Декалога правильно произнести не мог. Разбирать дело взялся иеромонах Арсений; да, меры не ведая, запытал старика до смерти. Не собственноручно, конечно, были на то особые люди поставлены, но под полным его контролем всё дознание шло.  И после смерти того игумена такое потрясение на него нашло, что сна лишился на год почти, с ума сходить стал, так совесть мучала. А среди вещей игумена был и сей крест. Тогда стал Арсений у креста этого еженощные молебствия совершать, покаянные поклоны класть, тут и сон возвращаться стал и разум. И крест этот при Арсении с тех пор был всегда. Да вот, старец тот, умирая, успел сказать своему мучителю, что Господь взыщет с него за ревность не по разуму, и тяжкие страдания принять и ему придётся. Вот, видно, слова те и сбываются, так сам владыка сказал. Но о разорении монастырей он печалится больше, а мук не страшится. Время моё пришло, говорит. А когда офицер с солдатами в митрополичьи покои пришёл, я крест взял, а бумаги подорожные уже загодя справил, да в столицу помчался. Сам митрополит прошение в Синод писал, да теперь он уже в Москве под арестом…  А я только на чудо и надеюсь. А то, кто ж меня к Государыне запросто пустит!
Заскрипели тоненько половицы в коридоре, будто кто-то переминался с ноги на ногу у двери. Колыхнулось пламя свечи.
- Крест возьми, да хорошо спрячь. Я потом заберу! – шепнул Авдей и, тихо подойдя к двери кельи, с силой толкнул её ногой. Раздался глухой стук, как будто по крынке со сметаной ударили скалкой. За дверью, согнувшись и потирая лоб, стоял эконом Иустин.

***
Искусством изготовления митр игумен Тимофей овладел ещё в первый год свой жизни в Студиславльской обители. Труд этот был не тяжёлый, но очень кропотливый, хорошо отвлекал от суеты и успокаивал мысли. Сам головной убор валялся из войлока, как и валенки, но на особой деревянной колодке и из особого сырья: шерсть бралась самая жёсткая и толстая. Форма митры могла быть традиционной, в виде невысокой округлой шапочки, но могла, по новой греческой моде, напоминать перевёрнутую молочную крынку, что Тимофею не нравилось.  После долгого валяния, отпаривания и отбивания вшивался в основу лёгкий деревянный обруч. Потом заготовку отдавали монахиням, и они обшивали митру парчой, вышивали на ней бисером украшения. Также с четырёх сторон закреплялись маленькие иконы и, если надо, крест наверху. После известия о грядущей хиротонии игумен Тимофей решил начать собственноручно изготавливать себе архиерейские митры необходимых в богослужении цветов, благо нужная колодка в мастерские Лавры имелась.  Первую же митру ставленнику всегда по традиции дарила Императрица, чтобы новый архиерей больше о благе государственном думал и напоминание о сем на голове носил. Тимофей сидел в лаврской келье со своим рукоделием третий день подряд, пытаясь отвлечься от тревожных помыслов и тщась заключить ум свой в слова молитвы.
Послышался стук в дверь кельи, через секунду без приглашения в неё вошел человек в сером военном мундире без знаков отличий. Гость неспешно осмотрелся и произнёс без эмоций, не громко:
- Я - титулярный советник Гордымов Семён Дмитриевич, чиновник Тайной экспедиции. Хочу задать несколько вопросов.
Семён Дмитриевич был человек не старый, лет сорока пяти от роду, костлявый, худой и среднего роста. Волосы блеклые, серые, носил он пробор посередине головы, парика не надевал. Крупные черты лица его, словно вылепленные неумелым скульптором, были малоподвижны. Человек, бывавший в Париже, сказал бы, что он напоминает одну из горгулий с древнего собора Богоматери. Другой вспомнил бы балаганного деревянного петрушку с намеренно крупным носом и острыми скулами. Образец классического автодидакта, неутомимого карьериста и ненавистника человеческих слабостей, Семён Дмитриевич и не женился только лишь потому, что не хотел эти слабости обнаружить в себе самом. Хотя, что греха таить, женским полом интересовался и романы закручивал лихие, в том числе и с замужними женщинами.  Манеры, при этом имел довольно грубые, с дамами не миндальничал и не церемонился. Всего через пару часов знакомства мог напористо перейти к «сущностному вопросу» отношений, чем вызывал в иных негодование, в иных недоумение, а в некоторое моментальное расположение. Как раз последние и составляли его «гвардию».
Говорили, лет до тридцати Гордымов служил в интендантских частях при кавалерии, но сам он об этом не распространялся, а сослуживцев его никто не видел. Сам он упоминал пару раз, что состоял при санитарном обозе и даже помогал фельдшерам при операциях и перевязках, но где и когда, не уточнял. Свободное знание греческого языка, да не книжного, а разговорного, доказывало его пребывание на территории Османской империи среди греков. Однажды капитан Яцубевич, служивший долгое время на южных границах, в присутственном месте признал в Семёне Дмитриевиче некоего Эрасмоса Перифаноса из Солуни, участвовавшего в сопротивлении туркам. Но поговорив с глазу на глаз с Гордымовым, отказался от своих слов. Мол, обознался, господа, с кем не бывает. Да и откуда в Петербурге взяться Эрасмосу Перифаносу?
Точно же было известно, что уже семь лет служил Гордымов в Тайной экспедиции и дело своё знал отлично. Обладал нечеловеческой выносливостью, мог не спать ночь и даже две, сохраняя ясность ума и бодрость тела, выпивая лишь при этом по пять, а то и все десять чашек кофе в день, явно имея пристрастие к данному напитку. Любил участвовать в задержаниях скрывавшихся преступников и заговорщиков, пуская вход кулаки и извергая потоки отборных ругательств, удивляя этими умениями даже бывалых ямщиков. В опасностях был бесстрашен, на допросах в Петропавловской крепости неутомим и изобретателен, весьма приветствовал возвращение Екатериной пыток в обиход Экспедиции, отменённых при Петре Третьем.  Карьеру ему прочили отменную.
Вот такой человек переступил порог лаврской кельи игумена Тимофея и теперь внимательно смотрел неподвижным взглядом на него и его рукоделие.
- Ты и есть игумен Тимофей Коротков? Я хочу теперь огласить содержание одного письма.
Гость без приглашения прошёл внутрь, не перекрестившись на иконы, и сел на сундук. Из кожаной сумы, висевшей на поясе, титулярный советник извлёк сложенную вдвое бумагу и начал читать:
- Обращение опустим… Так, вот. Ага, «сим сообщаю, что 15 марта на вечернем чаепитии у наместника приезжий ростовский иеромонах Авдей и игумен Тимофей, проживающие в гостевых кельях, о делах государственных премного говорили, после чего уединились и хулили преславное правление премудрой Государыни матушки нашей премилосердной Екатерины Алексеевны. Высказывали мысли запрещённые, называя реформу монастырскую «злой проказой», а тех, кто её замыслил – антихристами. Также оба высказывали сомнения в состоятельности монастырской жизни по реформе сей.  Государыне Премилостивейшей и Священному Синоду в вину оскудение ставили, гордостью надмеваясь, и премного насмехаясь над делом и словом Всемилостивейшей Монархини. Ещё и немалое сочувствие анафемам митрополита Арсения проявляли, взяв его сторону в деле о землях монастырских…»
Игумен Тимофей слушал всё это как в полусне, не веря происходящему. Явление следователя было столь неожиданно и странно, что он не знал, что и думать.
- И кто же написал сей донос? – только и смог вымолвить он.
- Что-то я слышу пренебрежение в голосе при слове «донос», - холодно заметил Гордымов. – А кабы не доносы эти, как Государыня знала бы о том, что делается в её необъятной Империи? Где заговор или козни какие, кто недоброе дело замышляет против её мудрейшего правления, где бунт зреет? Кто лодку российского царствования раскачать намерен? Только ради этого дела и стоит народную грамотность развить. В неумении писать кроется немалое зло. Увидел благонамеренный человек непорядок какой, или хулу злокозненную услышал на Императрицу, двор её и дела её славные, готов сообщить об этом в надлежащее ведомство, а писать то и не умеет. Постоит, почешет затылок, да и дальше пойдёт – авось само как-то образумится. А если бы писать-то умел, знали бы наверняка слуги царские, что против порядков российских замышляется. Только так можно изобличить человека с развращёнными мыслями, злословящего свою монархиню. Ну, а слова – предтеча дел и бывает, что наказуемы наравне с делами.
- А коли всё неправдой будет в том пасквиле?
- Дыма без огня не бывает, а в остальном Тайная экспедиция разберётся, на то мы государыней и поставлены. Уж мы решим, где намеренная хула, а где пустозвонство. И слово опасное с виду может быть вполне невинным: истинный смысл каждого слова зависит, как оно в речи помещено бывает и где стоит запятая, самое даже произношение даёт словам различное значение.
- Трудов вам много предстоит понести, - не удержался игумен Тимофей, и сразу укорил себя: молчать надо. Гость ухмыльнулся в ответ и продолжил:
- Канцелярия готовит сейчас Указ о молчании. Вот там всё понятно должно быть написано. И великосветские дамы кнута не избегут. А нам штат расширят, забот-то прибавится. Но до французов в этом вопросе нам ещё далеко. Вот где донос стал государственным делом, есть чему поучиться! Каждому подданному французского короля разъяснено, что вовремя поданный донос – дело не только поощряемое и самой церковью благословляемое, но и обязательное для всякого законопослушного француза. И то верно, донос - возможность каждому, даже самому простому, человеку, проявить рвение в вопросах государственных. Неужто, отец игумен, ты сам не писал ничего подобного, видя перед собой злоупотребления, злые сплетни на Государыню, али другую какую крамолу?
- Да не приходилось как-то, – Тимофей пытался взять себя в руки и сообразить, как надо вести в такой ситуации.
- А вот и зря, за недоносительство скоро тоже наказывать будем. Знал, да промолчал! Тем самым зло приумножил, злодея покрыл, – недобро, одними губами, улыбнулся гость. – Так что имеешь сказать по сути дела?
- Всё неправда. Императрицу ни я, ни отец Авдей не хулили. Я же о реформах монастырских мнения не имею, но на волю Божию всё оставляю. Слова, приведённые в доносе, мною не произносились, – удивлённо отвечал Тимофей.
- Эка, ты скоро заговорил. Никак готовился? А нам ведомо, что в заговоре митрополита Арсения Авдей этот играет важнейшую роль. И твоё в нем место нам скоро известно будет. Авдейку в Петропавловскую крепость повезли. И тебя приглашаем на разговор. Завтра сам приедешь, поутру прямо - ищи меня в Экспедиции.
Гость развернулся на каблуках и тяжело потопал по монастырским коридорам, оставив дверь в келью открытой. Также он оставил и множество вопросов, ответы на которые могли быть очень и очень неприятными. Тимофей первым делом пошёл к Лаврскому наместнику, вдруг он знает, что за сыр-бор. Но иеромонах Климент сам ничего не знал, видел только, что рано утром два прапорщика увезли Авдея в чёрной казённой карете, запряжённой парой лошадей. Куда да почему, кто ж сие ведает! Но архиепископ Гавриил при встрече с наместником глянул недобро и обругал того чепушинником. Где сейчас казначей Иустин, неизвестно, может и его забрали. А может, и нет. Часто ли тут такое? Не часто, но случается - столица, чай.
Пообедали в келье у Климента молча. Поискал Тимофей своего келейника Михаила, да тот куда-то запропастился.
До завтрашнего утра надо было себя чем-то занять. Хотел Тимофей послужить вечернюю службу в храме, не пустили, архиепископ запретил. Погулял с час по саду, да тревога не унималась. В голове роем носились мысли, одна другой безотрадней. Оклеветали, донесли, очернили доброе имя, следователя прислали. Как и что ему говорить? К кому за советом пойти? Что с отцом Авдеем? Кто донёс-то? По-всякому выходило, что это Иустин, но нельзя же на человека думать дурно без основания, грех это.
Игумен вернулся в келью и раскрыл Псалтирь. О, книга сладкозвучных песнопений великого праотца Давида, тишина души и отдохновение разума! Сколько раз ты настраивала душевные струны на молитвенный лад и упокоевала в Боге удручённый дух человеческий! Помоги же и на этот раз в горестях и нападках злых людей, дай сил душевных перенести эту бурю и верни в смиренное сердце надежду!
Уже в восьмом часу вечера в келью заглянул Михаил с виноватым и испуганным видом. Игумен не стал ему выговаривать за отсутствие, понимая, что это так же звено в череде сегодняшних событий.
Утром, помолившись с поклонами у старинного образа Богородицы Невской, Тимофей в двуколке с келейником Михаилом отбыл в Петропавловскую крепость. Поехали по Невскому, потом свернули через Марсово поле на Троицкий мост. Михаил, явно чувствуя недоброе, ёрзал, озирался по сторонам.
Петропавловская крепость, страж северной столицы со времён Петра Великого, после воцарения Екатерины стремительно восстанавливала поблёкшую было при её супруге, славу мрачного бастиона новой российской государственности. Во многом это было связано с нахождением в ней Тайной экспедиции и тюрьмы для политических преступников. Злые языки утверждали, что каждую ночь в Крепость вереницей въезжали чёрные кареты с крамольниками, заговорщиками и просто неосторожными балясниками. Попадали сюда и те самые злые языки, слишком смело рассуждавшие на тему произвола Тайной экспедиции, но исключительно для мирных бесед, в которых разъяснялось сим языкам, что никакого произвола нет и в помине.
Те же, кто попадал в кабинеты и камеры Тайной экспедиции, уже не могли оставаться прежними. У них открывались очи мысленные, и они особым зрением видели огромного златочешуйчатого дракона, лежащего в крепости между её постройками. Иногда голова его была повёрнута к Комендантскому дому, но чаще всего он кольцом окружал Петропавловский собор, положив вытянутое рыло с холодными и грустными глазами на его паперть, как пёс на хозяйское крыльцо. И становилось понятно: чтобы был Собор, пришлось нанять и дракона для охраны. Но змей не стал от этого менее страшен и не изменил своей природе, какую бы собачью верность он не изображал. И едут, едут чёрные кареты сквозь туманную ночь с жертвами для древнего зверя, чтобы стоял сей остроглавый Собор во веки веков.
Видели это чудовище и узники и служители тайной полиции, ведь нет разницы между людьми: следователь ты или арестант, начальник Тайной экспедиции или безродный пьяница; страх, живущий здесь, хватает тебя за самое сердце. Если ты следователь и инквизитор, страх притворится презрением к людям и жестокостью, ревностью к службе и даже тщеславным желанием хорошей карьеры. Если ты попал на допрос - страх извергается потоками клеветы и оговоров на знакомых и незнакомых, друзей и врагов, и даже родственников. Иногда страх-дракон не прячется и опускает сверху из полумрака тюремных сводов свою голову с равнодушными глазами, чтобы напомнить обитателям Крепости, кто тут хозяин, кому кадят ладаном и кому поют псалмы.
Дюжий усатый солдат, стоявший у полосатых столбов, отослав трепещущего келейника назад в Лавру, проводил Тимофея к жёлтому одноэтажному зданию, покрытому бурой вихляндской черепицей, где и располагалась Экспедиция и камеры для временных заключённых. Тюрьма была старая, петровских времён, деревянная, огороженная от остальной крепости бревенчатым невысоким частоколом. Двое часовых в будочке у скрипучих ворот имели совершенно нейтральные лица, будто они поставлены у парусинового или скобяного сарая.
В самом казённом доме, несмотря на бревенчатые стены, стояли затхлая сырость и холод, что навевало внимательному гостю (или невольнику) мысль о наличии под домом больших и влажных подвалов, «казематов», как говорили в народе.
 Следователь Гордымов сидел в своём тесном кабинете один, обложенный стопками бумаг и читал донесения. На большом дубовом столе, занимавшем полкомнаты, стояла простая казённая чернильница с фиолетовыми пятнами вокруг, лежали перья, нож для бумаг, несколько трубок, потрёпанная железная мельница для кофейных зёрен. В этой подчёркнутой простоте выделялась лишь серебряная табакерка на четырёх вычурных ножках, покрытая завитками и арабскими буквами. Иконы в комнате не было, хотя Тимофей не знал, положено ли ей находиться в таком месте, за гранью христианского мира, куда не проникают лучи человеколюбия?
Лютым глазом посмотрел на Тимофея Гордымов, не предложив сесть, хотя в комнате, вплотную к столу, стоял деревянный стул грубой работы. Никакой учтивости, хоть самой малой, не было. Полновластный хозяин кабинета, титулярный советник хорошо знал своё положение и вёл себя естественно, а именно, надменно и развязно.
- Вот и славно, - сказал он таким голосом, как будто зачитывал приговор разбойнику и убийце. -  Но каково? Государыня вызывает монаха на аудиенцию, оказывает свою милость, ждёт в его лице нового, верного ей епископа, а он как безумный враль и шельма, попирает эти дары своими грязными сапогами.  Как следует поступить с таким человеком? Впрочем, вопрос этот риторический. Тебя же ждало игуменство и скорая хиротония. Разве не этого ты хотел?
Узник промолчал.
- Ась? – наклонил к нему голову Гордымов.
Тимофей не представлял, как вести себя в такой ситуации. Также трудно было предположить, что его может ожидать в результате этой беседы, которая вполне могла оказаться допросом. Он решил отвечать прямо, но только за себя и не упоминать никого из знакомых, чтобы не навредить неосторожным словом. Тем более, что ощутил в своём сердце он некое новое чувство, похожее на дерзновение и упоение, на которое способно только душа невиновного человека. Чувство это хоть и не побеждало страх вовсе, но сосуществуя рядом с ним, не давало ему власти полной и окончательной. Помолчав в раздумьях с минуту, игумен ответил:
- Я хотел жить в уединённом, пусть и небогатом монастыре, служить в храме, говорить проповеди, заниматься рукоделием. По монашескому обычаю проводить больше времени в молитве. Это те земли, которые мне ведомы, по ним я ходить собирался и дальше. В столицу прибыл я по воле Государыни, а не по своему желанию, как раб купленный, готовый исполнять её повеления. О власти архиерейской я и не помышлял никогда, служение это мне, недостойному, не по силе. Даже и не служение, а хождение во власти. Видел я жизнь архиерейскую и не понимаю, как можно сохранить монашеские обеты и возрасти в послушании и молитве сев на престол силы. Конечно, епископское служение – славное и почётное. Знаем мы из житий множество примеров жизни святителей церкви. Но подвиги их святительские, а не монашеские. И вижу я в себе самом неготовность к таким переменам, а может и неспособность.
 - Смело говоришь, игумен. Но разве нет в словах твоих хулы на сам архиерейский сан? Ты поперёк начальства идёшь, - гнул свою линию Гордымов.
- В послушании церкви – суть жизни монашеской. Если я этого не хочу, но хочет церковь, то так тому и быть, в этом воля Божия. «Епископства желаешь – доброго желаешь», так апостол сказал. На том церковь зиждется. Но сам я того не хочу и способностей в себе не вижу.
- Ты так-то рассуждаешь? Но дела твои нам хорошо известны! Сам скажешь, кто в столице ещё к заговору касательство имеет? Что Климент? А что Нифонт? А может ещё кто из Лаврских черенцов?
- Зачем же мне напраслину на братьев возводить? – твёрдо отвечал Тимофей, а сам думал: «Господи, помилуй, неужто, пропал?»
- Так и запишу, - иезуитски ухмыльнулся Гордымов. – Дерзко смотрит, дерзко отвечает, мнит себя праведником, сан архиерейский презирает, к милости монаршей непочтителен. А вот бывал ли ты, медный лоб, в Суздале, в Покровском монастыре? Там в каменных мешках три дюжины таких предерзких попов содержится. Им чудесным образом заменяют худой язык на добрый. А коли всё на чистоту выложишь, так, может статься, и избежишь сего страха. К игуменству вернёшься…
- У монаха другая планида. И, слава Богу за всё! – с трудом ответил игумен и пошевелил затёкшими плечами: немного кружилась голова, путались мысли, ноги перестали гудеть и стали лёгким, как пустые колоды. Странно, что привычный к долгим стояниям на службе в монастыре, Тимофей так устал от допроса, длившегося чуть больше четверти часа.
- Тем более странно мне, что, рассуждая так, ты примкнул к заговору Ростовского митрополита. А что, Авдей многих в свою шайку рекрутировал? – Гордымов подходил к делу основательно. Его не волновали запирательства игумена, он думал лишь о том, сколько времени надо, чтобы страх развязал язык этому провинциальному выскочке, и какие меры для этого предпринять. Отпустить, чтобы мучился от страха в своей келье, ожидая допроса, или сразу сунуть в «шкаф» - узкую сырую камеру, столь благотворно влияющую на разговорчивость подследственных.
- Я ни о каком заговоре не знаю. Иеромонаха Авдея в Лавре вижу пару дней всего.
- А сам Авдейка показал, что ты мыслям, излагаемым митрополитом Арсением, сочувствуешь, и действий Синода и Коллегии по реформе не одобряешь. И отпираться-то бесполезно, коли есть показания!
Игумен ничего не сказал в ответ, не сомневаясь, что отец Авдей никаким образом не причастен к оговору. Перед мысленным взором Тимофея появилось улыбчивое лицо ростовского иеромонаха, готового к рассказу очередной истории или байки. Лицо это посмотрело на игумена пристально, весело шмыгнуло носом и сказало вдруг голосом титулярного советника: «А вот обмороки нам ни к чему!». Сильный удар по щеке развеял видение и привёл подследственного в чувство.
 Игумен Тимофей лежал на полу около стола, над ним нависал Гордымов в расстёгнутом мундире и с вонючей курительной трубкой в руке. Подняв допрашиваемого и усадив за стол, хозяин кабинета с недовольным видом стал что-то писать на желтоватом листе казённой бумаги.
За дверью послышалась возня, топот сапог и кашель. Семён Дмитриевич встал и быстро вышел в коридор. Чей-то дрожащий голос покаянно забубнил, но слов разобрать было невозможно. Гордымов ответил громогласным отборным матом и обещаниями сослать в Лакатуй, разжаловать в солдаты и отправить в залив на льдине. Виноватый голос тихо и гнусаво заскулил. Гордымов вернулся со следами гнева на багрово-красном лице и раскурил трубку, заполнив комнату удушливым табачным дымом. Табак, видимо, был самый ядрёный, елецкий.
- Тут срочное дело, - наконец озабочено сказал он. - Я отлучусь на время к Степану Ивановичу Шишковскому, а ты подумай пока, но знай, дела твои плохи. А для раздумий извольте проследовать в отдельную комнату!
 Следователь щёлкнул пальцами и удалился.
Тимофей в сопровождении двух солдат пошёл по коридору, в самом конце которого обнаруживалась железная дверь, за ней кирпичные ступеньки, ведущие в казематы. В лицо ударил сырой воздух, плотно насыщенный запахами земли, плесени, крыс и людских страданий. Кривые сводчатые потолки, покрытые серым скользким налётом, жирные капли воды, неспешно собирающиеся на балках, чтобы под собственной тяжестью, оторвавшись, плюхнутся на мокрый щербатый каменный пол, издавая звук гулкий и протяжный, более похожий на стон земли, чем на всплеск воды. Под ногами пропадало ощущение твёрдой почвы, всё становилось зыбким, как болота Невы, которые медленно расступались под тюрьмой, постепенно засасывая и поглощая все людские скорби, пряча их в зыбкой тине забвения.
Разгоняя темноту колышущимся пламенем огарка свечи, солдат распахнул одну из толстых дощатых дверей, и подтолкнул арестанта: давай, входи!
«Ну, хоть помолюсь в тишине», - подбодрил себя узник. Дверь, тоненько и печально скрипнув, захлопнулась.
Оказавшись в полной темноте и сделав шаг, заключённый вынужден, был остановиться, уткнувшись в мокрую шершавую каменную стену, скользкую и холодную на ощупь. Он вытянул руку направо – такая же стена. Налево – пустота. Тимофей сделал четыре небольших шага влево – под ногами загремело жестяное ведро, видимо, приготовленное здесь для естественных нужд заключённых. Дальше опять холодная стена. Постепенно глаза свыклись с темнотой и стали различать грубые контуры кирпичей в стенах. Отсветы дня, как и воздух, проникали сюда через отверстия в потолке, видимо, выходившие в коридоры первого этажа здания. Пол глиняный, присыпан щебнем, тоже сырой. Находиться в этой камере можно было только стоя или сев на корточки, или, в крайнем случае, на ведро, которое оказалось ржавым, хлипким и веса человека выдержать не могло.
Стоять было тяжело, голова продолжала кружиться. О молитве невозможно было и думать: к сердцу узника, крепости его души, подступил наездник в сверкающих латах -  льдистая цепенящая тоска, надёжнее каменных стен заслонившая разум и сердце от тепла и света. За первым всадником следовал второй – страх, бесформенный, липкий и вонючий, как слизь со стен камеры. Он двигался не спеша, метя в самое сердце, намереваясь сотворить там свою обитель, полностью осознавая себя хозяином положения и владыкой тюремного подвала.
Каков может быть выход из такого скорбного и тесного места, где и самой надежде нет пристанища? «Блаженны вы, егда поносят вас и ижденут и рекут всяк зол глагол…» Всё это Тимофей помнил с малых лет, не привнося в эти слова никакого личного смысла. И верно, не попробовав щей, не узнаешь их вкуса, говаривал игумен Захария всякому монаху, рассуждавшему о том, чего не видел и не знал. Теперь выходило, что щи приходится хлебать полной ложкой, да в одиночестве. А они крепки, наваристы и солоны слезой страдальческой.
Слова молитвы, которые пытался произносить Тимофей шёпотом, были пусты и не находили ни малейшего отклика в разуме. Сердце же затянуло льдом, как мелкую лужу первым заморозком. Произносимые слова скрежетали ржавым ведром, осязаемо царапая лёд сердца, или гулко топали сапогами по пустым коридорам, выявляя только пустоту, бессилие душевное, немощь телесную и горестное одиночество.
Это только в умилительных описаниях подвижников Церкви указывается, что проводил, мол, сей святой время в молитве, храбро, и как-то даже играючи, превозмогая скорби и искушения, отгоняя бесовские наваждения да плотские мечтания. Составители таких книг, видимо, сами о предмете сем никаких практических понятий не имеют. Одно дело сказать: сел на телегу и поехал. Другое дело, ту телегу своими руками сработать. Тут оси, тут колеса, клепать, строгать, плотничать и кузнечить – да всё с умением, грамотно. А тут: «сел и поехал»! Эка невидаль на готовой телеге ехать. Хочешь, сиди, ноги свесь, хочешь соломы набросай, да ложись вздремнуть! Эдак и каждый на чужой телеге ехать в царство небесное горазд, а ты свою такую смастачь-ка, а мы поглядим.
Вот монах молодой приходит в обитель, решив удалиться от мира. А ради чего? А всё ради молитвы, потому что мир во зле лежит и соблазны в нём мнози суть. На деле же выходит, что как жил человек в миру, так и в монастыре живёт, пробил уже жизненную колею и выйти из неё не может. И так день за днём, всё по распорядку, тихо да спокойно, ни тебе нужды особой, ни перемен, ни ответственности; душа успокаивается, потом размякает и унынием поражается как ржавчиной. И нет никаких внешних побудительных причин для такого инока предаваться молитве от сердца. И не холоден такой монах к Богу и не горяч; а вот в послушании усерден, и трудится с утра до вечера, и правила вычитывает все как есть положенные. По русской традиции, коей многие и монашествующие следуют, все ждут грома, чтобы перекреститься, истово помолиться и покаянно посокрушаться. И гром для многих гремит.
Тем временем на улице начинало смеркаться, и проникавший в камеру рассеянный свет стал едва заметен. В сознании Тимофея стали проноситься картины последних месяцев жизни: последняя литургия в родном монастыре, переезд в столицу по ещё гладкой зимней дороге, метель под Псковом… А вот они уже отогреваются на Печерском подворье, закусывая солёной рыбой и пшённой кашей с мочёными яблоками, жёлтыми, с твёрдой шкуркой и мясистой сочной мякотью, чтобы вновь отправиться в путь на следующий день, обновляя след на заметённой дороге. И далее - суета Петербурга, великолепная Лавра, приём у Императрицы. Вот и торговка на мосту с пирожками (ох и вкусные же!), странная нищенка у Смоленки…
Тут сердце истомлённого невольника забилось чаще, он отчётливо, в деталях и красках стал вспоминать блаженную и её слова. Юбка красная, а кофта зелёная - шпинатом, что ли, крашеная? Платок ветхий, козий, тёмно-серый. Вот она стоит у воды и показывает на воду: смотри, вон кандалы блестят! И вправду, что-то там лежит в воде. «Андрея Фёдоровича поминай, да всё за упокой», -  сказала женщина и возвела на него взгляд, прямо посмотрев на игумена. Но там, у речки, она лица от земли не поднимала, игумен помнил это отчётливо. Сейчас же на Тимофея смотрели внимательные жемчужно-серые как весеннее небо глаза, подёрнутые как на старинных иконах дымчатой поволокой неотмирности. Блаженная смотрела и на своего собеседника и сразу сквозь него, в высокую даль, прозревая его будущую судьбу и прошлую, вовлекая себя саму в ход этой человеческой жизни с дерзновенным смирением и тихой молитвой.
Тимофей почувствовал, что, как и на допросе у Гордымова, вот-вот потеряет сознание. Пол уже пошёл рябью, переходящий в мелкие волны, так, что пришлось поддерживать себя, упёршись руками в стены.
- Упокой, Боже, душу раба Твоего Андрея… Фёдоровича, его же Ты веси, - с усилием ворочая языком во рту, словно набитом паклей, пробормотал узник. Блаженная улыбнулась одними уголками глаз и исчезла.
«Где она взяла такую кофту, зелёную, как молодая трава, всю в прожилках крупной вязки и узелках, как лист каштана. Зеленеющий лист на древе церкви…», - подумал Тимофей и рассмеялся. Видимо, в тишине подвала этот смех был услышан, потому что в дверь застучал охранник с призывами заткнуться. «Упокой, Господи…» - уже одними губами продолжил игумен. Начинало светать. Незаметно прошла ночь, уже короткая в этих местах даже в конце марта. Боль отступила, хотя и не исчезла совсем, но сознание было просветлено упрямой надеждой. От гнетущей тоски почти не осталось следов, если не брать в расчёт холодные сквозняки, иногда проносящиеся по сердцу.
Через несколько часов загромыхали засовы, дверь изумлённо скрипнула и худой пожилой солдат с седыми щетинками усов на верхней губе хрипло рявкнул: «Выходь!». Он вывел заключённого на первый этаж и проводил в пустующую камеру, где помимо дощатой койки стоял грубый столик с кувшином для воды, миской похлёбки и оловянной кружкой. В углу надменно красовалось рыжими боками привычное жестяное ведро.
Сев на жёсткие доски, Тимофей с опаской взглянул на сапоги. Вздохнул, стянул левый - эта нога меньше беспокоила, размотал холщёвую портянку, задрал до колена серые парусиновые портки. Нога выглядела хуже, чем до тюрьмы и гораздо хуже, чем можно было предположить. Голень отекла; кожа, синюшно-багровая, местами с серо-жёлтыми пятнами, шелушилась и лопалась длинными продольными трещинами. На внутренней стороне ноги была заметна сетка змеящихся фиолетовых вен разной толщины, перемежающаяся узлами и вздутиями. Возле одного из крупных узлов появилась небольшая язва, покрытая сукровицей. Вокруг кожа стала глянцевой, блестящей и зудела, как от укуса пчелы. Тимофей вздохнул ещё раз и стянул второй сапог: та же картина.
Два дня в коридорах тюрьмы стояла тишина. На допросы не вызывали, спать давали без ограничений. В положенное время приносили еду для узников. Уснуть игумену почти не удавалось, и не столько из-за открывшихся язв на ногах, сколько от внутреннего состояния, при котором стук сердца звучал слишком громко, гулко и даже раскатами. Сердце словно заняло всё свободное пространство в теле и билось даже в кончиках пальцев ног. Каждый его удар болезненно отдавался в сознании, вызывая усталость и томление, заглушая попытки произнести слова молитвы. Только в промежутках между сердечными ударами наступала на долю мгновения тишина, необъятная как небо и глубокая как пропасть, но несущая мгновение отдыха. Тимофей стал произносить слова молитвы между ударами сердца, заполняя пустоту.
Удар. Господи. Удар. Иисусе. Удар. Христе. Удар. Помилуй. Удар. Мя грешнаго.
Потом ещё короче: Тук-тук. Господи. Тук-тук. Помилуй. Будто в дверь стучишься.
Стук сердца стал гулким, мягким, тело становилось легче и не давило больше на разум своими болезнями. Скоро звук совсем перестал наступать и слова молитвы стали играть в этой музыке главную партию, слившись в единый поток с приглушенными ударами. Ещё немного времени прошло, и молитва опустилась в сердце, найдя в нём для себя уютное место. Как будто там была её родина, и трудное возвращение после долгого изгнания несло светлую радость и обещание отдохновения. Так велел внутренний закон, утраченный когда-то человеком, так велел сам Дух Святой, приводящий ум, волю и веру в гармонию.
Тем временем, наступил вечер. Молитва совершенно освоилась в сердце и двигалась в нём свободно и естественно, так, что игумен Тимофей и не прилагал усилий для произнесения слов, поскольку и сам разум погрузился в тишину, и воля успокоилась. Так бурная многоводная горная река, выйдя на равнину, разливается широким и неспешным потоком, неумолимо несущимся к своей цели. Прошла ночь, за время которой игумен, видимо, пару раз засыпал. Но новое сердце, по заповеди псалмопевца, бдело, продолжая молиться, поддерживая и слабый огонёк сознания. Оно продолжало медоточить, наполняя ум сладостными струями, не доступными человеку, не познавшему тайну самодвижущейся молитвы. Такое состояние опытные монахи называли «тонким сном», но Тимофей не понимал до нынешней ночи смысла этих слов.
Пробуждение было лёгким, как переход священника после совершения литургии из алтаря на солею храма, для того, чтобы посмотреть на народ Божий и произнести назидательное слово, до того зыбкой была эта граница.  Внутренний взор игумена Тимофея видел теперь гораздо острее глаз, внутренний слух слышал гораздо тоньше, чем уши, и он почувствовал внешнее движение: кто-то недобрый шёл к нему.
Через несколько минут лязгнул засов, нет, это просто охранник: зашёл, поставил привычную еду на маленький стол. Хотя, на сей раз, баланда была необычной. Выглядела она как всегда, но вот вкус и особенно аромат! Она именно что благоухала, услаждая обоняние. Лучший королевский повар, взяв самые качественные продукты, не смог бы приготовить лучше! И каждая ложка этой чудесной похлёбки, как библейская манна укрепляла узника, питая силы телесные и душевные. При этом Тимофей чётко ощущал реальность происходящего, понимая, что ничего ему не приснилось и не привиделось. Всё, что было необычного, явно имело небесное происхождение и лежало на реальном мире, как солнечный свет на предметах.
Дверь в камеру вновь открылась. На пороге стоял титулярный советник Гордымов. Вид у него был усталый.
- Пришлось сделать перерыв в нашем общении, - развёл он руками. – Экспедиция с ног сбивается, крамола на границах, слухи при дворе, мятежный митрополит не унимается. Плюс постоянная ночная служба в картёжных собраниях – там ведь, за зелёным сукном, самое важное и потаённое вслух произносят. Да и выигрыш неплохой. Ну а дело твоё, отец игумен, поворот получило неожиданный: оно закрыто на самом верху. Извинений не приношу, служба-с. Знаю, утаил ты от меня что-то, да теперь уже и не важно, на всё воля начальства. А на этот раз твоё начальство пересилило моё.
Гордымов засмеялся собственной шутке. Видно было, что потерял он интерес к узнику. Так, хороший сторожевой пёс исполняет команды хозяина и личной ненависти к ночному татю не имеет. Тимофей внимательно слушал, начиная понимать, что его сейчас просто-напросто отпустят.
- Что ж, вольному воля! – сказал титулярный советник. – А спать-то как хочется …
Точно так же, как и две недели назад, он развернулся на каблуках и вышел из камеры, оставив дверь открытой.
Солдат-охранник помог бывшему узнику собрать вещи и, взяв на прощание благословение, повёл через затхлый коридор к выходу. В соседней камере дверь была не закрыта, и Игумен увидел Гордымова, спящего на тюремной кровати, укрытого серой пыльной шинелью. «Блажен, кто и скоты милует», - вспомнил Тимофей весёлого иеромонаха Авдея. И вышел на волю.
В Лаврской келье на столе его ждала записка от синодского секретаря, что пришло в Синод известие о смерти игумена Захарии. Студиславльская обитель перестала существовать.
Вечером, после всенощной и панихиды по своему наставнику, новопреставленному игумену Захарии, Тимофей нашёл иеромонаха Климента и расспросил о новостях. Климент был просто убит последними событиями, говорил мало, неохотно, всё вздыхал. Но главное рассказать всё же смог. За три дня произошло много событий. Во-первых, всё это время ездили в Лавру следователи и чинили допросы. Сам Климент был отставлен от должности наместника и написал прошение на перевод в заштатный Авраамиево-Городецкий монастырь, имевший хороший доход от местных ярмарок, на свободное место игумена, но прошение пока что не удовлетворено.
Во-вторых, пропал иеромонах Авдей Луков, и где он сейчас, неизвестно. Увезли его в экспедицию, да и с концами. Но ведь нет такого закона, чтобы в конце просвещённого восемнадцатого века люди без следа пропадали!
В-третьих, митрополита Арсения осудили за оскорбление императрицы и должны были казнить, но Государыня смилостивилась: строптивца сослали на Вологодчину под именем Андрея Враля и низвергли из архиерейского сана. Всё синодальное собрание епископов было решительно за эту меру.
В-четвёртых, архиепископ Гавриил блокировал в Синоде представление о наречении и хиротонии Тимофея во епископа Зарецкого, убедив Чебышёва в неблагонадёжности ставленника и необходимости положить представление к хиротонии под сукно до поры до времени. А завтра, об этом точно известно, будет готово официальное уведомление о том, что Тимофей, будучи игуменом Илевайской Покровской заштатной пустыни, должен безотлагательно проследовать к месту служения.
В-пятых, в освобождении игумена из застенков Экспедиции нет ничего чудесного. На допросе в камере в тот день, когда забрали Тимофея, умер какой-то важный свидетель. Дело дошло до сенатского куратора Тайной экспедиции, генерал-прокурора Глебова и вызвало у него неподдельное возмущение и гнев. Шишковский получил разнос за то, что у него на следствии умирают люди, что в европейской стране недопустимо.  Европейские посланники потом императрицу об этом происшествии ехидно спрашивают, везде нос свой суют, конфуз получается! Вот всех, кто опасности не представляет, сразу и выпустили.
А тут как раз солнце пригрело, тёплый западный ветер мягкими волнами накатывал на зимнюю ещё столицу, создавая контраст между холодом земли и воды и благорастворением воздухов. От этого на душе становилось так же ветрено и тревожно. В голову чередой лезли нехорошие мысли, одолевала подспудная тоска и дрянная меланхолия. Тимофей ещё как-то держался, поминутно уповая на Промысел, пусть и не понятный простому смертному, но всеблагой и спасительный. А вот Михаил ходил сам не свой, впадая в унылую задумчивость, не откликаясь на просьбы своего игумена, а порой и смахивая слезу.
Сам Михаил был сирота родом из Студиславля. Он рано лишился родителей, познал жестокую нужду и голод. Старый игумен Захария приходился сироте дальним родственником по матери. Узнав о бедствии юноши, он буквально подобрал его у дороги, где тот спал в компании таких же, как и он нищих горемык, и привёл в монастырь. Миша, хотя и оголодавший за время скитаний, оказался   очень расторопным и сообразительным. Став келейником Тимофея, он быстро обучился грамоте и счёту, проявив немалые способности. Да и Тимофей быстро привязался душой к послушнику, жалея его за перенесённые страдания.
Из Петербурга фанерная карета с игуменом и его келейником выехала ещё до рассвета 20 марта. Двадцать четыре дня в столице, как плотный сгусток времени, как целая жизнь внутри судьбы, как камень, лежащий в чистом поле. Что дальше? Налево, направо, назад? Всё одно – снег, дым, тоска.
Только вперёд. А впереди теперь лежали тысяча триста вёрст разбитых дорог ведущих прямо к Дону. И не свернуть, не поворотить коней, неспешно, будто обречённо бредущих по русской земле. И не пришпорить их, не подхлестнуть, поскольку спешить всё равно не куда и незачем. А коли начнёшь подгонять, то  дорога так зашатает твою таратайку, что душу перевернёт, и скачки эти долго ещё будут вспоминаться больной спиной и поминутной дурнотой, одолевающей потрясённые внутренности.
Проехали только сорок вёрст, но дорога уже совершенно раздёргала путников. Разбитый деревянный помост, местами проваленный или даже  разобранный местными крестьянами, обнажал раскисшую землю с глубокими колеями. Видимо, императрица давно в этом направлении не выезжала. Уже дважды ленивая лошадка отказывалась тянуть карету из выбоины. Михаил толкал повозку руками, подсовывая под колёса два толстых горбыля, непременно возимых русскими путешественниками, промок по колено и выпачкался по уши.  Пот лил с него градом, он тяжело дышал и жаждал холодной воды.
Вот он, долгожданный источник! Чем зачерпнуть водицы? Бадьи, конечно, нет у колодца. Длинный шест журавля заканчивался обрывком верёвки, но это не беда.   Небольшое деревянное ведёрце, крючок и моток бечёвки есть в любой карете или телеге.
- Эх, хороша! До чего ж славно, – бубнил Михаил, делая большие глотки ключевой воды, леденящей нёбо и язык, вызывающей ломоту в зубах.
На этом злоключения первого дня не закончились. Через семь вёрст пути выехали в лощину, поперёк которой, смыв добрых десять саженей дороги, бурлил шумный весенний ручей. Дно этого потока могло представлять опасность, как для лошади, так и для колёс экипажа и Михаил с шестом в руках полез обследовать пучину, вымокнув до нитки. Когда преодолели препятствие, стало быстро смеркаться.
Ещё семь вёрст лесом и вот оно, долгожданное пристанище, где можно отогреться и обсушиться. Постоялый двор на вырубке, курится дымок над дощатой крышей, и ржут чужие лошади, прося хозяев о добавке овса.
Уже на подъезде к постоялому двору Михаила стал бить мелкий озноб, пересохли губы и покраснели глаза. Он устало и равнодушно смотрел сквозь набухшие веки, кутался в тулуп, и Тимофей сел править сам.
Это было единственное место для ночлега во всей округе, ближайшее селение, Тосненский Ям, отсюда в десяти вёрстах. Широкая, просторная изба в семь узких окон служила одновременно гостиным двором, шинком и трапезой. Все окна были прорублены вдоль одной стены, северной, отчего царил здесь вечный полумрак, а тёмные углы были заняты странными тенями, временами меняющими форму.  В избе, за скоблёным столом, сидели два унылых бледных студента-инженера из Петербурга, следующих на вакацию в родной Торжок. Они громко прихлёбывали пустой чай и делили одинокий чёрствый бублик. На лавке в углу, подложив под голову шапку, лежал тощий мужичок с козлиной бородкой. У одного из окон, разложив снедь на широком подоконнике, сидела средних лет пара, муж с женой, оба грузные, низкие и круглолицые.
За избой, на маленьком дворе, покрытой раскисшей грязью вперемешку с опилками, тонули несколько старых досок, ведущих к отхожему месту. Здесь также располагались четыре коня в стойле под соломенным навесом, десяток гусей и дюжина кур, худая злобная собака грязно-белой масти, кривая поленница, два равнодушных кота на ней и телега со спящим кузнецом, обнимавшим чудом не пропитую вчера балодку. Чёрный непролазный лес плотной стеной окружал это утлеющее пристанище. В лесу, вероятно, водились и волки, и медведи, и разбойники. На лысом сухом пригорке за двором сидели две собаки: рыжая, со страшными кривыми зубами и чёрная, огромная, с добродушной лохматой мордой.
- Это Белянки нашей женихи, - объяснил сухой старичок, в одиночку державший двор. – Она сама их сюда не пускает. А в гости к ним наведывается. Но как они сюда прибились, мы ни одного зверя из леса больше не видели, даже хорьки перевелись.
Мише тем временем стало совсем плохо. Его дважды вырвало, внезапно, без тошноты. Игумен и хозяин двора, старик Афанасий, положили больного на широкой лавке у печи, сняли с него сапоги и портянки. Укрывать пышущего жаром больного игумен запретил, требуя, напротив, приготовить чистые тряпицы и холодной воды с уксусом, для облегчения лихорадки. Но примочки и обтирания не помогали, жар нарастал час от часу и однажды слабый бред перешёл уже в потерю сознания. Из своего опыта игумен знал: даже молодой организм, объятый как пламенем тифозной лихорадкой , может не пережить ночь.
Михаил кашлял и стонал. Лекарств не было. Ни  зензиверного семени , ни полынной настойки, ни липы с мятой. А чудесные порошки с мускатом и киноварью? О таких вещах во всей округе не слыхали. Даже малины с мёдом не нашлось. От жара хорошо помогает растирание одеколоном, да где ж его взять? Тут не Москва и не Петербург. Помочь больному при столь тяжёлом состоянии в этом диком лесу вряд ли чем-то возможно. Воистину, оставалось полагаться на милосердие Божие и предаваться молитве. Тимофей достал из нового холщёвого мешка маленькое дорожное Евангелие и открыл кипарисовый ларец.
Отсветы печного пламени заплясали вокруг креста. Тусклые искры рассыпались по серебру, яркие огоньки зеленоватого огня вспыхнули в изумрудах.
- Благословен Бог наш всегда, ныне и присно и во веки веков, - не прерывая искренней сердечной молитвы, тихо произнёс Тимофей слова, начинающие молебен о здравии болящего. Молитва его не прекращалась в глубине вертепа сердечного, творилась без слов и смыслов за пределами ума. Ум же был полон горькими думами. Глубокий контраст светлого и тёмного, надежды и ужаса смерти разрывает человека, лишая опоры, переводя в области совсем уж тонкие и таинственные. Где ты, Господи? Лазарь, восстани! И есть ли в смерти Твоя воля? Восстань и ходи! Нет же, умри и жди воскресения. Но не все мы умрём… и время свернётся в свиток… Время и впрямь как будто исчезло из мира, и Тимофей очутился в чистом прозрачном свете, не видимом, но ощущаемом самыми тонким душевным наитием. Вот оно, то чувство, когда надежда переходит в дерзновение Иова, вопрошающего Бога о воле Его. Вот она вера, возносящая дух человеческий к Духу Господнему, чтобы просить и быть услышанной. Вот оно,  горушное  зерно, а вот и непоколебимая гранитная гора, потрясаемая до основания…
- Аминь, - едва разлипая губы, сказал кузнец, появившийся в дверях. Замёрз бедолага в своей телеге.
Тимофей окинул взором избу. Все сидели в тех же позах, значит прошло несколько мгновений, а ему казалось – он окунулся в вечность. Только кузнец успел зайти с улицы внутрь.
- Православные! – раздался из угла гнусавый голос мужичка с козлиной бородкой. – Помолимся соборно о здравии болящего! Пусть согрешил он, но мы всем миром просить будем об исцелении. Как его имя-то? Михаил? Михаил! – Он кинулся на пол и трижды стукнулся лбом о доски. – О здравии Михаила!
Быстро вскочив на тонкие ножки, он кинулся к столу и жадно уставился на крест. Нехотя подтянулись и студенты. Вперевалку подошли муж с женой, оставив свою бесконечную еду. Старик Афанасий встал на колени.  Кузнец тоже хотел совершить земной поклон, но потерял равновесие и неуклюже повалился набок. Козлобородый с большим рвением протяжно подпевал на молебне, то и дело кося глазами в сторону изумрудного мерцания.
«… подошёл к Нему сотник и спросил Его: «Господи, слуга мой лежит дома в расслаблении и жестоко страдает…»
Во время чтения евангельского зачала стояла звонкая тишина, в которую как камешки в колодец неизвестности падали слова надежды.
«Услышав сие Иисус удивился и сказал идущим за Ним: «Истинно говорю вам, и в Израиле не нашёл я такой веры».
Кузнец, утвердившись, в конце концов, на коленях, с полным благоговением на помятом лице как в первый раз слушал евангельские строки и слёзы потекли из его голубых, как утреннее небо, глаз.
«И сказал Иисус сотнику: иди, и, как ты веровал, да будет тебе. И выздоровел слуга его в тот час».
Козлобородый тоненько, дрожащим голосом вывел «Аминь». Все приложились к кресту. Михаил лежал в забытьи, и его красное доселе лицо стало приобретать серо-землистый оттенок, дыхание было неглубоким и прерывистым. Это был очень плохой знак и, возможно, Михаил уже перешагнул опасную черту болезни, но игумен, не сказав ничего окружающим, продолжал обтирания и поминутно смачивал губы больного тёплым ромашковым чаем.
Ночью в бреду Михаил внезапно схватил Тимофея за рукав.
- Отец Игумен…
- Что, Миша? - с тревогой ответил Тимофей.
- Я ведь иуда, отец игумен, иуда последний. Хуже иуды, тот хоть деньги получил, а меня Гордымов припугнул слегка. А я…
  - Миша, ты бредишь, это жар, - начал успокаивать его Тимофей.
- Конечно, жар… Гордымов мне сейчас будто наяву показался. Как хватил кулаком в грудь! До сих пор тут горит. Я ведь доносить согласился на тебя страха ради иудейского, письма писать в Коллегию о житии твоём: что ты говоришь, да что думаешь. Я испугался… А чего испугался? Чёрного ворона да крутого норова. А Господь заглянул сейчас в моё сердце и спрашивает, мол, что это у тебя там за ябеда смердящая, в нос шибает?
- Эх, Миша! Не грех плох, а грех без покаяния. Некоторые так всю жизнь и ходят. До самой смерти. А есть и такие, что и на одре не каются. Так им Бог судья, а нам милосердие заповедано. Господь, он милостив, а я денно и нощно прошу у него для тебя долгих лет и здравия. Утром опять молебен послужим, крест у нас с тобой намоленный есть… а ты спи, спи.
- Прости… - выдавил Михаил и зашёлся в сухом судорожном кашле.
Перед самым рассветом, когда все, включая хозяина, спали на лавках и на полу, задремал и Тимофей, сидя в ногах у Михаила. И снился ему очень странный и тонкий радужный сон, вспомнить который после пробуждения невозможно. Только одно видение запомнилось: серебряный крест, поднявшись из ковчега и медленно вращаясь, подлетел к двери и исчез.
Дикий, надрывный с хрипотцой, лай собак, разбудил Тимофея. Серое утро заглядывало внутрь избы сквозь немытые окна. Лай не прекращался, напротив, становясь всё ближе. Тимофей с недоумением посмотрел на старика Афанасия, но тот неотрывно глядел на стол. Там стоял открытый кипарисовый ларец, и он был пуст. Тимофей ошарашенно огляделся. В углу на полу спал кузнец. Полулёжа, друг на друге, обнимая холщёвые сумы со снедью, спали и муж с женой. Студенты бестолково оглядывались (с голодухи-то сон чуткий), сидя на лавке. Козлобородого в избе не было. Похоже, вместе с ним пропала и драгоценная святыня.
Михаил открыл глаза и попросил пить. И, хотя лоб его был очень горячим, глаза смотрели осознанно, с пониманием происходящего.
Растерянный игумен Тимофей и старик Афанасий вышли на шаткое деревянное крыльцо, с которого открывался хороший обзор на дорогу в оба направления. С юга, со стороны Новгорода, прямо по дороге, медленно двигался козлобородый вор с мешком за спиной. Путь в сторону города ему перекрывали псы, чёрный и рыжий. Командовала диспозицией Белянка. Пятясь, она давала возможность загнанному человеку двигаться точно в сторону постоялого двора. Козлобородый подволакивал левую ногу. Не иначе, был наказан при попытке убежать в лес. Белянка громко лаяла, её команда шла молча, но при малейшем не ловком движении человека, собаки выставляли напоказ острые белые зубы.
Кузнец вышел на крыльцо, сообразил в чём дело и тут же повалился на колени. Светало, блестящее солнце, цвета куриного желтка уже показалось над могучими елями. День обещал быть по-весеннему солнечным и тёплым. Значит, всё начнёт вокруг таять, хлюпать, чавкать и булькать до тех пор, пока возвратившиеся внезапно морозы не превратят на время воду в лёд так, что и ходить по земле не будет возможности. Собаки тем временем медленно, но уверенно гнали беглеца обратно к избе.
- Господи, чудо! – только и смог вымолвить кузнец.
Афанасий пошёл навстречу вору и снял с него мешок. Там, действительно, завёрнутый в грязную холстину лежал серебряный крест.
- Как звать-то тебя, православный? – строго спросил Козлобородого игумен.
  - Никитка… Бырляй, - жалобно ответил тот. – Не вор я, бес попутал! Нужда заставила!
Кузнец вразвалку подошёл к трясущемуся Никитке и без слов приложил кулаком по уху. Кулак у него был размером с голову годовалого младенца.
- О здравии поминать тебя буду, раб Божий Никита, - сказал игумен.
Под впечатлением от такого события, муж с женой, раскрыв котомки, пригласили всех отведать, что Бог послал. Два мешка разной снеди несли они с собой, не надеясь на чужую милость в дороге. Старик Афанасий согрел на печи воду и разлил её по кружкам.
- Еду в Петербург ко сроднику. Нашлось мне там место.  Дядька родной в столичном извозе у меня. Не последний, гляди, человек, - растягивая слова, со значением проговорил мужик. Студенты с удовольствием посыпали солью большие куски чёрного, как уголь хлеба, укладывали сверху розоватые кольца лука и вялые зубчики чеснока.
- Извозом промышляет. Старшина ихний. Там все рязанские. Не рязанским там нет места. А мы свои, рязанские, - застрекотала баба.
- Ряхи ваши солотчинские за семь вёрст видно, - ухмыльнулся старик Афанасий и все тихо засмеялись. Даже Михаил прихрюкнул.
Сухой и жёсткий как подошва лещ, почти в аршин от хвоста до головы, лежал посреди стола. Перекрестившись, кузнец быстро порвал его на части крепкими руками и с наслаждением облизал пальцы.
- Ка-а-юсь, каюсь, отпустите, до ветру надо, - раздалось за дверью.
- Ещё чего! – сердито крикнул хозяин, смотря на свет сквозь янтарный бок леща. Собаки в подтверждение его слов негромко зарычали. – До вечера стоять будешь.
Потом старик Афанасий сварил яйцо и, размяв его в чашке с водой, аккуратно покормил Михаила. Все постояльцы разъехались. Отпустили и Никитку, заставив поцеловать крест, который он хотел увести из-под носа спящих путников.
Ещё десять дней, пока жар у Михаила совсем не спал, провели в избе у Афанасия наши путешественники. Только второго апреля, благо день был сухой и тёплый, решили переехать в Новгород, где на архиерейском подворье им было готово место, и где уже ждал доктор. Михаила мучал тяжёлый кашель, мокрота отходила густая, с прожилками крови, а средств для облегчения болезни не было: кругом глухой лес.
Вот игумен и с ним Михаил, закутанный в шубу, погрузились в свою повозку. Старик Афанасий вышел на крыльцо и, улыбаясь, сунул Белянке кусочек свиной шкурки.
- Умная у тебя собака, - улыбнулся Тимофей.
- А то! – довольно осклабился щербатым ртом старик. - Лихих людей полно в лесу. Да и по дороге всякие шалберники шастают. Я Белянку сразу, со щенячьих лет, приучил: всех впускать, но никого не выпускать, пока я сала ей не дам. Женихов она уже сама, за компанию прихватила. Но едой делится, не жадная она совсем. Вот, Никитка думал, что убежит, да собачки мои его назад загнали. Я им в тот день миску щей с хлебом выставил, заслужили.
Старик Афанасий расплылся в улыбке, подставляя лицо первому весеннему солнцу.
В Новгороде Тимофей и Михаил пробыли до самой Пасхи, бывшей четвёртого мая. И только в Светлый понедельник двинулись в Первопрестольную. В Москве пришлось задержаться на всё лето в Симоновом монастыре у гостеприимного архимандрита Гавриила: Михаил так мучился кашлем, что все боялись, не перешёл бы в чахотку.
 Но Бог миловал, обошлось.













Глава 3

Трепещу перед чудом Господним,
 потому что в бездушной ночи
никого я не спас и не поднял,
по-пустому слова расточил.
Б. Чичибабин, 1968 год

Научным руководителем студента Теплоструева был назначен доцент кафедры истории отечества Изяслав Ратмирович Шмонин, природный русак, славянофил, курильщик, воинствующий атеист, историк спецслужб и горький пьяница, называемый всеми за глаза просто Изя. Впрочем, такая каверза с прозвищем могла дорого обойтись неосторожному оратору, и потому эпиклеса “Изя” произносилась с оглядкой и вполголоса. Из уст в уста, из поколения в поколение передавали студенты-историки легенду, как круглый отличник, комсомольский вожак и сын главного технолога завода ЖБИ Лёва Вайнштейнов был пойман Шмониным с поличным за произнесением фразы “Этот долбаный кабан Изя”. На экспрессивный эпитет “долбаный”, как и его синонимы, выдающийся матершинник Шмонин не отреагировал, слово “кабан” готов был простить со всей широтой исконно русской души за ящик грузинского коньяка. Но своё прозвище, гулявшее в студенческой среде с первого года его работы на кафедре, он ненавидел. Отягчяющим обстоятельством послужили имя, нелепая фамилия с припёкой “ов” и гротескная семитская внешность говорившего. Все попытки Лёвы сдать экзамен Шмонину провалились. Не помогли комитет комсомола, профком, деканат, два ящика коньяка “Казбеги” от Вайнштейнова-старшего и звонок из горисполкома. Шмонин, имевший в роду фанатиков-староверов, волжских ушкуйников и красных командиров двух войн, мог быть твёрдым, словно гранитная скала. И студент Вайнштейнов, потомок бедных могилёвских сапожников, продолживших бытование на земле русской в виде советской технической интеллигенции, вынужден был перевестись в МГУ, где, впрочем, быстро пошёл вверх по профсоюзной линии, удачно присосавшись в Перестройку к экспорту цветных металлов.
Шмонин курировал все краеведческие направления на историческом факультете и выбора, у кого писать диплом по наследию Зарецкого епископа Тимофея, у Дениса не было. Сам Изяслав Ратмирович уже второй год работал над фундаментальным трудом по истории ЧК-НКВД- МВД-КГБ, заказанным ему патриотической ассоциацией ветеранов спецслужб “Кистень отчизны”. Благодаря связям этой организации для Шмонина были открыты доступы в самые заветные уголки Архива МВД, Областного архива и хранилищ статусом пониже.
После зимней сессии третьего курса, Шмонин вызвал к себе Дениса и попросил помочь (всего-то дней десять) в его архивных изысканиях: многочисленные документы требовали систематизации. Как ни рвался Теплоструев домой в Зарецк, отказывать научруку он не посмел. То, что Шмонин уже всё решил заранее, подтверждалось наличием у него готового пропуска в архивы для Дениса и образца подписки о неразглашении содержимого папок из специальных секторов хранилища.
Так началась работа Теплоструева в архиве. Доцент извлекал их спецхранов объёмные тома документов, деловой переписки, приказов по личному составу и прикреплял к каждой папке листок с требованиями для Дениса: какие фамилии его интересуют, что за выписки делать. Параллельно с этой работой следовало составлять картотеку, заполнять схемы и хронологические таблицы. Ничего из того над чем приходилось сидеть дни напролёт, Дениса не интересовало.
Шмонин, худой, костлявый и скрипучий, похожий на постаревшего и не бритого Пиноккио, был неутомим. Архив, стеллажи, картонные папки и желтоватые листы с блёклыми чернилами, казалось, были естественной средой обитания этого не известного науке деревянного зверя. Денису едва удавалось ускользнуть после восьми часов муторной работы, выслушивая во след разочарованный монолог доцента. Шмонин говорил громко, его хрипящий диафрагмальный баритон вызывал дрожание стаканов и пепельниц. Музыковеды считают, что гроулинг придумал чёрный металлист Антти Боман в 1994 году, но это не так. За десять лет до явления Бомана, молодой, только что остепенившийся историк Изяслав Ратмирович Шмонин, при чтении лекций уже опробовал хриплый рык с опорой на диафрагму. С годами его голос только понизился и всё чаще прерывался на припевы в виде трахеального кашля злостного курильщика и выкрики “Хотели!?”, которыми он отмечал важнейшие исторические события на лекциях.
...