Баллада о девяноста словах солдата

В продуктовом магазине встретил я ее с утра.
Она мне честь намедни отдала в солдатской бане, а я лениво от двери ей козырнул, стрельнув по жирной талии глазами.
Я на такую бабу на гражданке и не взглянул бы даже, а сейчас храню под шапкой тайну.
Она - начальник клуба, я – солдат, мне сапоги топтать еще полгода. Иголкой протыкая дни в календаре.
Эй! Магазин открыт! - Так говорят, когда расстегнута ширинка. Смешно и глупо, как сандалии в январе.

Той ночью на трубе в сушилке повесился опущенный тремя дедами друг.
Так страшно тихо в предрассветный час в солдатской спальне. Рядами табуретки, но в одном ряду сапог прореха в пару. И как всегда - один не воин в поле.
Держали двое, закмомвзвод слюной на спину капал.
И в сотню ртов храпит подразделенье, лишь у окна один не спит солдат, рот зажимает мокрою от слез подушкой. До хруста кулаки сжимает, бьет пульсом мысль одну в висок. Я должен наказать. 

И вот он - полон магазин. Патронов. Их двадцать девять боевых. Уложены рядками, плотно через одного. И на тебе - последний, бликуя плоско, отправлен в магазин щелчком большого пальца. В руке нет больше дрожи. В мозгу порядок и настрой.
Занять места в строю!
Тс…Тихо!
Как в раю.
Спят мирно так, прижатые пружиной, как дети малые, ну разве не сопят. Дошлешь их в ствол, один пошел, другой, назад пути не будет, как вылетят – уж не вернешь.
Харкнет калаш  свинцом, окрасится восход в багровый цвет. 
Вот магазин пристегнут к калашу, еще есть два - в кармашках сумки на ремне. Оттягивают влево, справа штык, им можно рвать металл и горло если нужно.

Итак, что мы имеем? Патронов девяносто штук калибром семь шестьдесят два и автомат.  Калашников. С плеча рывком снимаем, приятно холодит ладонь цевье, отполированное до блеска руками молодых солдат. Таких, как друг мой ради которого я здесь. Предохранитель вниз на одиночный. Я готов. Теперь взвести затвор. Патрон пошел. Я собран, я прошел через флажки. В запасе девяносто слов всего. Шестнадцать грамм, стальной сердечник. Одно в стволе и в магазине двадцать девять. Плюс шестьдесят коротких слов в подсумке. При скорострельности в секунду десять слов, мне полминуты хватит. Я вхожу.

Перехватываю калаш левой рукой, правой расстегиваю пуговицы. Никогда не замечал, что здесь у дверей в караулку такой яркий свет. До рези в глазах. Скидываю тулуп, больше он мне не пригодится. Ты грел меня, спасибо друг. Смотрю по сторонам и особенно внимательно назад, на дорогу к роте. Никого. В конусах фонарного желтого света, кружась падают на землю снежинки. Замираю на секунду у двери, за которой летают во сне те, кто через минуту умрут. Вдыхаю морозный воздух. Он пахнет луговым сеном и маслом. Машинным. Холод запускает ледяные пальцы под гимнастерку. Пора. Я толкаю левой рукой дверь, и она с тяжелой грацией отворяется, освещая внизу резиновый коврик и протертую дорожку на коричневом линолеуме. А ведь должна быть по уставу заперта. Олухи. Обычно, приходя с караула мы сбиваем снег с валенок здесь в предбаннике, но я иду так, оставляя за собой пушистые снежные следы. Я прохожу общую комнату, тускло освещенную дежурным красным светом, я заглядываю в спальню караульных. Силуэты на топчанах. Я к вам еще вернусь, - мысленно обещаю и иду в дежурку.
Начну оттуда. Там общий пульт. Там стол, журнал дежурства, настольной лампы горячий абажур. Там тот, кто первым должен умереть. Наш замкомвзвод. Конечно дрыхнет, иначе поднял бы давно тревогу. Дрожит стекло в двери, скрипит под весом половица. Я замираю. На изготовке автомат. Стол пуст и стул за ним. Стакан воды, журнал Советский воин. А вот и он. Так странно - мне не страшно. Я даже руку вытянул, чтоб посмотреть – не бьет ли пальцы дрожь. Стою над ним, а он во сне бормочет что-то. И свет из лампы золотит пушок на пухлых щечках.
Виновен без сомнения.
Я приставляю дуло к голове и слышу, как звенит уже в ушах и как кричат за стенкой, я слышу стук сапог по полу; я вижу кровь, она толчками заливает все вокруг. Кожзам кушетки, бязь подушки, пол внизу. Вот я вхожу к другим двоим и длинной очередью, заполняя гарью кубы пространства, дырявлю души их, и жму на спусковой крючок, пока не кончатся слова моей расплаты. Я вижу это все, я слышу запах крови и кишок, я ужас чувствую чужой. Я вижу многое другое. Свой отсчет. Молчание на много долгих лет. Глаза пустые матери. Скольжу сквозь время, замерев на миг, я знаю, все как будет.
Пора – я говорю себе.