Улыбка Судьбы

Странно, как можно не знать своего мужа! То есть, ходить где-то поблизости, скользить взглядом – и не замечать.
В первый раз я увидела его в подвальном буфете ГИТИСа – мы встретились там, чтобы обсудить наши репетиции. Конечно, мы встречались в коридорах ГИТИСА и раньше, пока учились, но увидела я его здесь, сейчас – впервые. После года службы в армии он очень возмужал и не выглядел больше неоперившимся юнцом. Вместо свисающих замусоленных лохм – короткий ёжик, подчёркивающий хорошую форму головы. Истошно голубые глаза, заглядывающие куда-то вглубь. Широкие плечи. Мой взгляд скользнул вниз по руке и наткнулся на большой палец такой точно формы, как описывалось в моей книжке по Хиромантии – это был палец убийцы. «Не может быть! – пронеслось у меня в голове, – значит, вся Хиромантия – полная мура!»
Впечатление от этого человека – такое светлое, что мне было радостно от одного того, что я просто знакома с ним. Я тогда даже не помышляла ни о каких лирических мотивах, думать боялась о чём-нибудь подобном. Мне просто очень нравились его неожиданные вопросы и совершенно нетривиальные ответы, рассуждения. Нравилось после репетиции у кого-то дома, когда тарелок не хватало на всех, есть с ним из одной тарелки. Но при всей его внешне мягкой манере поведения, в нём ощущалась какая-то несгибаемая прочность.
Как-то раз, через некоторое время, я была свидетелем того, как он отказался репетировать с тем самым другом, который нас познакомил. В этом не было никакой аффектации или нажима, но его «нет» было таким окончательным, что я невольно подумала: «Хорошо, что между нами ничего нет... Если бы он мне в чём-нибудь так отказал, я бы не пережила».
В этот момент Судьба снова ехидно ухмыльнулась. Она как раз приготовила для нас 13 лет супружеской жизни. И первое, с чего всё началось – это был именно отказ.

Впервые он назначил мне свидание, когда я уже сняла комнату недалеко от Новослободской. Я, как могла, старалась прихорашиваться, не торопясь, чтобы не прибежать раньше него, и пришла позже минут на 5, что для меня вообще опозданием считать нельзя. Тогда он взял, купил мороженное и демонстративно съел его у меня на глазах. Не дал мне даже откусить ни разу, хотя я его даже попросила. От такой наглости я совершенно обалдела, и не понимала, как мне поступить – то ли уйти, то ли... Но он объяснил, что сделал это нарочно, чтобы я поняла, как плохо ему было, пока я не шла, и – чтобы я больше никогда так не делала. Поворот был неожиданный. Я тупо уставилась на листву кустарника и задумалась.

Гусеница, не торопясь, ползла по листу грациозно продвигая на коротких лапках тучные сегменты своего туловища. Она пожирала и пожирала зелень, вбирала и накапливала силы для того, самого главного… ну, для этого… что неясно, но настоятельно маячило впереди.

Мой будущий муж умел постоянно поражать, обескураживать. То затевал какие-то немыслимые проекты, отчебучивал что-нибудь неожиданное. И все его порывы так или иначе выражали – до какой степени сильные чувства он ко мне испытываетает. Этим-то он и обезоруживал меня всякий раз.
20 апреля я поехала к нему на день рождения в подмосковный Жуковский и осталась с ним на всю нашу совместную жизнь. Правда, через пару дней у меня была попытка уехать – я вдруг заволновалась, не выглядит ли моё присутствие чересчур навязчивым, сказала, что, пожалуй, поеду домой, в надежде на его возражения. Но он не стал возражать, и мне пришлось действительно уехать.
К вечеру того же дня позвонил его друг и сказал, что они вдвоём сейчас ко мне прибудут, чтобы я встречала их в метро.
Когда они поднялись на эскалаторе, на моём избраннике практически не было лица, глаза были широко открыты и абсолютно невидящи – он был пьян в зюзю. «Он вообще-то не пьёт, – объяснял, с извинениями, его друг,– но тут так напился, поскольку решил, что ты его бросила».
Мы с трудом докантовали его, дорогого, до моего жилья, он рухнул на постель. Я поняла, что при таких раскладах, если уж я решу быть с ним вместе, то это должно быть – навсегда. И я решила, что – навсегда. С тех пор мы почти не расставались. А пьяным я действительно его больше не видела.
Мои подруги поначалу недоумевали – ну, что я в нём нашла? А я не могла поверить, что всё это происходит со мной, что я ещё могу быть так счастлива. Театр Маяковского просто престал для меня существовать – пользуясь отсутствием каких-либо контрактов и обязательств, и тем, что в расписании моя фамилия уже почти не встречалась, я махнула рукой и ушла по-английски, не прощаясь. Потом выянилость, что меня разыскивали по всем возможным телефонам, даже в Одессе, чтобы заключить со мной договор. Но тогда меня это меньше всего волновало. Я с головой нырнула в свою новую жизнь.
Очень скоро он утрамбовывал в какие-то сумки мои немногочисленные вещи, чтобы перевезти к себе в Жуковский. Потом была свадьба. Были репетиции, на которых муж досконально и скрупулёзно вышибал у меня всякую мельчайшую фальшь. Сначала он работал в Царицынском театре, а я искала работу, потом его вдруг вышибли, а меня, наоборот – взяли в этот же театр. И были нескончаемые попытки моего мужа сформулировать свои режиссёрские замыслы, и мои выкристаллизованные формулировки его мыслей.
– Правильно… откуда ты знаешь? – удивлялся он.
Мы мечтали сделать свой театр, мы учились друг у друга.
Я начала что-то писать, но муж однажды нашёл и прочёл мои записи из прошлого, и это оказалось для него настолько болезненным, что я уничтожила без разбора всё, что записывала раньше. Мои представления обо всех явлениях постоянно менялись, оказывались недействительными, упразднялись. И радости сменялись трудностями, скандалы со слезами – бурными примирениями. Но мы любили друг друга, и ясно было одно – при такой жизни соскучиться нам не грозит.