С чужого голоса

НИЧЕГО не стоит даже самый башковитый писатель, ежели не может наблюдать народ себя окружающий. Потому великою правдой дышат именно те произведения, которые «срисованы» с реальных прототипов: бери хоть «Повесть о настоящем человеке», хоть «Как закалялась сталь», хоть шолоховское наследие целиком… Впрочем, высоковато занесло. Надо проще.
В своём скромном творчестве я тоже использую голоса друзей, знакомых и случайно встреченных на прожитом пути. Книжица первая подарила мне сотни рукопожатий: здорово, мол, написал! Редкий читатель при этом догадывается, что уложенное в порядок «чтиво» всего-то суть приведение чужих  мыслей к жанровому соответствию.
Вот и теперь «продаю» вам очередные байки, у которых есть реальный соавтор. Это Михаил Сергеевич Левый, мой старый знакомый, добрейшей души человек с огромным житейским опытом. Мишины рассказы под мой карандаш да ещё чуток прибрёха – такова история появления этой незатейливой подборки

СВЯТОЧНЫЙ СЮЖЕТ

ЗНАВАЛА наша пацанва по детству трёх особенно памятных стариков. Один противный, вредный. Колхозные сани мы у него из-под носа укатывали, чтобы носиться в них гурьбою от конторского взгорья до самых танковых рвов. Если бы не этот след военный, точно в реку улетали бы.
 Другой дед, тоже конюшенный сторож, был добрейшей души человек, хотя и носил обидную кличку Потурка. Другой сам выбирал нам розвальни поновее да с полозьями свежими, чтобы визгу ребячьего больше было. За то и любили мы Потурку.
А пуще всех любили третьего, мне лично родного деда Ивана. В своей окладистой бороде, махрой обкуренной, прятал он всегдашнюю добрую улыбку, сотни шуток-прибауток и немереное число сказок. Вся деревня ещё жила в землянках, в косогоры встроенных, а Иван Павлович уже дом срубил себе и керосиновую лампу справил к зиме почти такую, какая в клубе на праздники зажигалась.
После игрищ своих мокрыми мы домой не торопились за подзатыльниками. Потому гуськом тянулись в деревянную хату, где у деда Ивана была печка-«буржуйка», был кипяток, а к нему, случалось, и кусок сахара с мой кулак.
Пока одежонка сохла, а большая кружка со смородиновым листом ходила по кругу, сказывал дед свои сказки. Всякие-разные, всех не упомнишь. А вот одну не забываю по сю пору.
Святки были. Лунища чуть не в окно лезла: дед (не скупости ради – экономии для) фитиль лампы сколь мог, уменьшил. А сказка та, помню, с чертями да ведьмами от начала до конца была связана. И все бы ладно, кабы домой не идти. Малахайчик свой накинул я да и побёг к мамке-папке, к своей землянке. Совсем уж добежал, но, чую, булькает в животе и тот чай смородиновый наружу просится. Чего ж, думаю, другой раз за нуждой выходить, дверь студить. Я сейчас.
Пока на портках верёвку отыскивал, на луну глянул. Этот диск громадный за садовой веткой оказался. А на ветке той… чёрт! И рога, и копыта, и хвост метёлкой – всё при нём!
Как я ломанулся домой! Как заорал! Хорошо двери у нас отродясь не запирались и батяня не спал ещё. Я ему про чёрта, а он спокойно взял полено, вышагнул наружу да и врезал по рёбрам того… козла соседского. Повадился рогатый по сугробам забираться да ветки с яблонь обгладывать. Потом ещё раз выходил, чтобы портки мои на мороз выбросить.
Вошёл спокойный: «К утру вонять не будут. Вымерзнут. Спи!»

НАГРАДА С ПЕРЕПУГУ

НЕ МНЕ тебе рассказывать, дружище, как кабана выслеживают да травят. В этом деле всякий толковый охотник дока, была бы лицензия на отстрел.
В тот год случилось хорошее поголовье среди лесных свиней. И позволили Ивану (так назову приятеля: дело-то деликатное) секача завалить, которого с осени он  «опекал» по следам да взрытым местам, где пропитание искал клыкастый.
Понятное дело, на крупного зверя в одиночку не ходят. Потому кликнул Иван наших деревенских стрелков. С десяток мужиков и набралось в поход. Обставили лесной участок флажками-метками. По четыре охотника с флангов стали лежбище обходить, чтобы поднять вепря да на владельца лицензии выгнать по тропе. Я оставался страховать самого Ивана на случай промаха.
Загон - дело нескорое. Стоял друг мой, стоял да позыв в животе почувствовал: может, съел чего-нибудь… А мне аккурат в те минуты курить захотелось.  Шасть по карманам, а там спичечный коробок пустой совсем. Бреду сугробами в Иванову сторону. Гляжу: стоит в снегу его «вертикалка» стволами в небо, а рядом Иван в понятной позе. Мягко говоря, спиной ко мне обёрнутый.
Спичек, думаю, он в этом своём положении всё равно быстро из кармана не достанет. Дай, опять же думаю, пока шутку себе позволю… Подкрадываюсь, упираю холодную варежку Ивану пониже спины и… «хрю-хрю!»
Что потом было!!! Какая пружина подбросила мужика, не знаю, но в секунду взлетел он на ту самую сосенку, под которой сидел в задумчивой позе. Штаны на валенки скатились и только ремень едва сугроба касался…
Мат-перемат пришёл потом, когда бледность с лица сошла. Смехом-то я только поначалу закатился, а когда Иванов испуг осознал, сам всполошился: а, ну, как с приступа сердечного коньки отбросит?!
Обошлось, слава Богу. Покурили вдвоём. Иван, видимо, со стороны на себя посмотрев, тоже пару раз гыгыкнул. Заняли позиции. Загонщики хорошо сработали: минут через десять в два ствола мы секача завалили.
Уже когда волокли добычу в деревню, Иван полушёпотом умолял меня не сказывать о конфузии в лесу. Бутылку обещал. Когда тушу разделывали, сказал, что литр поставит: видит же, как смехом я давлюсь…
Печень кабанью с почерёвком в жареном виде всей стрелковой бригадой лопали под первач да огурчики солёные. Все мужики серьёзные. А я сижу меж ними – жрать не могу: угораю со смеху. Все оглядываются, не свихнулся ли?
Уже когда третьим стаканом обожглась компания, плюнул я на обещанную литровку: «Не могу больше, Ваня!» Короче, разболтал как всё было. Ржач стоял до полуночи. Каждый норовил происшествие своими деталями обставить, чем вызывал новый взрыв хохота. Хорошо, в хате баб да детей не было.
Почему, спросите, так долго засиделись? А потому, что отходчивый мужик мой друг Иван. Не стал таить обиду. Достал он сверх программы из-за печки трехлитровую бутыль. Кто ж из деревенских от такой награды уйдёт–развернётся?

ОКТЯБРЬСКИЙ ЗАПЛЫВ

КТО ЗНАЕТ Беломестное, тот помнит, меж каких крутых берегов зажат тамошний водоём.
Теперь рассказываю. Сижу прошлым октябрём на своём излюбленном местечке, где ратан-головастик чуть не на голый крючок ловится. Рыба сорная, но клёвом всегда радует. Сижу отдыхаю. Потому что весело, когда поплавок не дремлет.
Другая глазу отрада – пейзаж. Строго напротив на пока ещё зелёной лужайке пасётся стадо. Уже свежо, потому что вижу, из коровьих ноздрей пар валит. Подпаска я знаю,  здоровались час назад. А пастуха что-то не видно, хотя по времени пора бурёнкам на дойку отправляться.
Сижу дальше. Радостный. Кошкам рыбы на неделю наловил!
Бац! Другая радость выпадает! Несётся на своём «Урале»-мотоцикле пастух.  Ревёт мотор. Песня вперёд рёва несётся. Мотыляется, пируэты выписывает трехколёсная машина. Были б другие, Париж-Дакар получился бы. Гляжу, мало пастуху простой гонки по пересечённой местности. Начал фигурное катание. Рыкнет – люлька от земли оторвётся. Тормознёт – «полицейский» разворот выполнит: на 180 градусов. Я и о поплавке забыл. Красотища-то у дури какая! Такой выпендрёшь в кино не увидишь. Особенно финал!
А настал конец, когда мотоцикл явно без воли хозяина увидел финишную ленту в воде, куда и прыгнул с кручи окаянной, как тот конь песенный.
Шапку свою седок быстро изловил. А с мотоциклом повозиться пришлось. Бедолага мокрый до ушей в деревню сбегал вначале за верёвкой. Где-то по пути мужиков в наём взял. Один из пришедших кричит хохмы ради: «Ты, Петруха, аккумулятор сыми пока не замкнул!» Так этот дурень – Петруха, стало быть – и правда нырнул в другой раз – уже добровольно. Ой, в кино такое и правда, не увидишь!
…Вынули мотоцикл, когда я удочки сматывал. Машину бросили на берегу. Стадо на дойку часа на два опоздало. Было б жарко, и молоко могло бы прокиснуть.
***
А вот другая история, рассказанная Юрой Наливайко и мною записанная для участия в конкурсном мероприятии. Юра стал лауреатом. Пожалуй, «примажусь» теперь к славе товарища.
В прошлом знойном июле он снова побывал на Оке. Много-много лет назад здесь все было так же. Только теперь на месте памятной отмели среди речки весьма внятно наметился островок и уже оброс щетиною мелколесья. И нахлынули воспоминания из лета его юности...

НА ТОЙ ПЕСЧАНОЙ ОТМЕЛИ…

ДА, ВОТ ЗДЕСЬ когда-то была купальня. Снесли. Может, половодьем утащило. Но песок прежний: горячий, сыпучий, глубокий… Вон там, у кромки воды, чьи-то ноги оставили следы. Впрочем, не «чьи-то»: хозяйка уже в реке и повизгивает от восторга.
В другом конце песчаного лежбища вихрастый парень с короткого разбега «лепит» рондат-фляг-сальто. Гимнаст он плохонький: «грязно» работает. На руках ходит веселее, вполне по-клоунски. В этом дурашливом виде подрыгал к воде, куда и свалился.
Кабы не надувные лодки, не купальники в две тесёмочки и  «фиговый листок», легко представил бы я былое, давнее лето на этом же самом берегу. Точно так же сам выпендривался, гордился собственным телом: гимнастом был вполне сформированным.
Этого вихрастого сейчас никто не принимает всерьёз. А тогда – о, Боже! – из девичьей стайки сама Светлана – моя тайная любовь и мечта – первой зааплодировала. Крикнула: «Юр! Я думала, ты только в лыжах силен». Другие девчонки закричали, чтобы бежал к ним за призом.
Наградой оказалась роскошная вишня, которая была в чьей-то шляпе, явно не в Светланиной. Сама девчонка загорала под широкими полями и по-детски шаловливо отстреливала пальцами вишнёвые косточки в кого попало. Шутка   быстро надоела, и Светлана, белозубо улыбаясь, предложила сплавать к отмели, к той самой, которая тогда вообще не была видна на водной глади.
Как мог для школьного выпускника дерзко сказал я тогда: «Сплаваем! А только вдвоём слабо?»
- Не  станешь топить? Плывём!
Ответа такого я не ждал. Смутился страшно. Казалось, все подружки это заметили: ближе подвинули вишню, чтобы краска на лице не такой яркой казалась.
Июльский день был знойным. Неподалёку от купальни, спасаясь от жары и слепней, в воду вошли даже коровы. Светлана подобрала под косынку волосы, поднялась: «Пошли! Заплывём от первой быстры».
Речка в месте сужения действительно текла стремительней, быстрее. Там мы и плюхнулись в воду. Пока гребли к невидимой отмели, я пару раз пытался подныривать. Девчонка отчаянно отбрыкивалась, хохотала, захлёбывалась и снова обнаруживала свою очаровательную белозубую улыбку.
Песчаное дно мы почувствовали очень скоро и потому резвились ещё вольготнее. И была потом минута… Да, наверное, всего минута, когда обе её руки оказались в моих ладонях.
Я целовал тонкие пальчики, запястья. Вода обтекала нас, до пояса скрытых, и тихо-тихо журчала. Палящее солнце, сползающая косынка, обнаружившийся милый локон, молчаливый взгляд Светланы, прохлада её мокрых, бесконечно дорогих пальчиков  и этот тихий перелив бегущей воды…
Это был сон. Тот самый, который приходил ко мне ночами прежде, который повторялся ещё много лет кряду.
Потом, с годами, понял я, что в ту минуту судьба давала мне шанс. Развитие сюжета на отмели, выросшей теперь до острова, могло происходить иначе. Один только шаг был нужен, чтобы заключить в объятия свою мечту. Я уже никогда не узнаю, была ли готова Светлана к иному моему поведению. В тот год под небом знойного июля я не увидел в синем омуте глаз тайно любимой девушки… призыва. Богиня не позвала…
Через минуту ноги наши разом подкосились. И жадная стремнина унесла обоих прочь с отмели…
…Смотрю на остров. Хорошо, что он вырос. Я знаю верно: где-то – выше или ниже по течению – речка моей памяти уже намыла глазу не видимые новые песчаные отмели. Вполне вероятно, что из этих девчат в бикини, из тех пацанов с вихрастым заводилой кто-то плавает к ним. Порезвиться. Постоять в тишине. И, отдавшись течению, уплыть по Оке. Парами. Или поодиночке.
***
А вот что давно  рассказывал мне Валентин Воробьёв, мой коллега по работе на ТВ. Рассказчик он был отменный. Одну (моим пером  «причёсанную») вещицу привожу  в пример.

СОЛОВЕЦКИЙ МОТИВ

КОГДА случится ехать на Маклец, приглядитесь к деревушке, остающейся слева. Вопреки здравому смыслу построена она на косогоре - всем ветрам назло. На краю исчезающего селения можно заметить захоронения. Погост настолько велик, что сама деревушка всякий раз все больше напоминает мне продолжение кладбища.
Уголок, о котором пишу, в числе иных похожих прозван Соловками. О больших - по книгам известных и в кино снятых - всем известно. Но были ещё другие...
В нашей Степановке на Ивана Акимовича, прадеда мово, любой мог пальцем указать: «Вон, глянь, труба над большим домом курится. Там Акимыч. Там и кони его, и две девки, и сыны все пятеро, и баба стервозная».
Супружница Ивана, право слово, скупа была и потому слыла вредной. Зато детей рожала исправно, любила, лелеяла и не давала впадать в безделие. Дед совсем иного склада: всем деревенским помогал лошадьми и зернеца давал. Но только по весне, чтобы сеяли, не сожрали до срока.
Все так и шло, покуда изыскатели не приехали. Забили повсюду колышки - сказали умники, «химию» строить станут. Беспортошные босяки узлы собрали да ниже от Степановки в бараки новые съехали.
А Иван (Акимов сын) закочевряжился: дома, говорит, жить хочу. К батяне свои сыны подстроились, да ещё мужики соседские, какие покрепче на земле держались.
О «бунтарях» забыли бы скоро. Только на беду сгорели без причины склады хозяйственные у первостроителей. НКВД ещё дело о пожаре мурыжил, когда наёмные «грабари» (землекопы) вдруг снялись с объекта и на родину утопали. Слухи разные пошли про угрозы со стороны местного кулачества. Одного Акимыча и насчитали. Остальные, тьфу, - подкулачники...
Так и было принято решение переселить всех степановских в Мошок. Стала та деревушка с 30-х годов Соловками, проклятым местом. Холмов там три: один русский, два татарских. Сказывают, на людских мощах стоят холмы. Потому и деревня - Мошки. Где та правда, Богу не ведомо. Только место жутковатым было. Я уже сам вырос из пацанов, уже и Соловками Мошок перестали прозывать, и «кулачество» давно вымерло, а скажу иной раз: я, мол, из Мошков! - народец стороной аккуратненько уходит.
Мёрли люди у нашей деревни часто без видимой причины. Кто по пурге потеряется - искать начинали с холмов-курганов, с них снег раньше сходил. Кто неблагонадёжен - тому на Мошки показывали: «Там живи. Там все такие...»
Жил там и дед мой Кондратий Иванович, фронтовой фельдшер с империалистической. Грамотный мужик, даже большим сельсоветом командовал: не чета Мошкам, куда власть только в обличии военного, в портупее являлась. А «загремел» на местные Соловки дед Кондратий за пустяк. Сшил он бабке моей Дарье из красного полотнища сарафан к 1 Мая. Нового товара не было, потому в дело пошёл какой-то праздничный лозунг, на солнце выгоревший. Бабка обновку состирнула да к трибуне на химкомбинатовской площади в ней и явилась. Все бы ладно, только проявилась у Дарьи (жены аж самого председателя сельсовета!) надпись пониже спины. Слово-то хорошее - «мир», «труд» или «май». Но там, где проявилось, тому слову было не место!
Вообще кумач для деда моего гибельным оказался. В 1941 году немецкие оккупанты пришли забрать со двора единственную корову. Кондратий, когда скотину уводили, прибивал над воротами красный флаг. Враги шибко били старика коваными сапогами. Герой «советской резервации» был стойким. Жил Кондратий Иванович ещё больше недели. На Ильинском кладбище, очевидцы сказывали, под соломенную подушку дедова гроба из нетёсаного леса овдовевшая Дарья уложила кумачовое полотнище, бережно снятое с древка.