Угрюмый

     Были у отца три сына: двое умных, а третий – угрюмый. Это они сами его так назвали, не я.
    -Угрюмый какой-то он у нас получился, - сказал мне второй брат и по совместительству заместитель директора института, в котором я работал сразу после окончания университета.
     Чего  ради   заместитель   руководителя   института будет  раскрывать  свои семейные тайны   перед вчерашним студентом? . 
     Мы  относились друг к другу с глубокой симпатией и, естественно, доверительно. Мне даже казалось, что он потому не держал между нами никакой дистанции, что не стеснялся меня. А не стеснялся потому, что  находил много между нами общего. Да и разница в возрасте была небольшая -  лет десять.

     Как-то так  получилось, что будучи человеком  холостым, мой начальник жил  интересами  своих братьев.
     Старший у них был гордостью фамилии - крупный ученый, а младший, значит,  Угрюмым.
     У обоих братьев были семьи. Правда, у  Угрюмого  жена умерла, оставив на руках двух малолетних детей, девочек. Тут было отчего  потускнеть. Но, как сказал мне его брат, «младшенький наш родился  уже  пасмурным»

     Ну, ладно. Прошло с тех пор года три, я уже трудился в заводской многотиражке , постигая на практике  азы журналистики, как вдруг  однажды звонит мне мой бывший  заместитель директора  и просит  помочь пристроить на работу  своего  младшего брата.

   - Хоть кем, пусть только  возьмут!- слышу я  мольбу в трубке.- Нигде не может ужиться. В школе преподавал – ушел со скандалом, даже  пожарным работал, и там  умудрился со всеми  перецапаться. А детей кормить  ведь надо! Завод  же  у вас большой,  может где-нибудь пригодится наш угрюмый!

     Признаться, такая характеристика человека, за  которого я должен был просить, меня  озадачила, и я, ничего  кроме  как  «подумать», не обещал.
     Честно говоря, это была  отмазка. Но тут случайно узнаю, что в отделе труда и заработной платы  появилась вакансия - социолог. Что это за работа и с чем ее  едят,  никто  в  то время на заводе толком  не знал.  Ну, спустили  сверху штатное расписание и ладно. Единственное требование  к  кандидату   было - высшее образование, желательно гуманитарное.
      То ли искали плохо, то ли вообще не искали, но  место  это  долгое время оставалось  свободным. Я возьми и предложи  угрюмого.
      Правда, я его вообще никак не представил, чтобы  не брать греха на душу, просто сказал, что знаю человека с дипломом пединститута, который ищет работу. Этого оказалось достаточно, чтобы им заинтересовались.

      И вот в назначенный час приходит угрюмый на завод и звонит мне с проходной, чтоб я его  провел  на собеседование  по поводу работы. Пошел встречать, но  до этого   никогда его не видел.
      Узнал моментально. Стоит мужик с фигурой  перезрелой груши, сутулый, с какой-то несуразной его возрасту и телосложению стрижкой «под чубчик», глазами навыкате и брезгливо-сердитым выражением на  одутловатом  лице.  Угрюмый,   другого слова и не подберешь.
      Отвел  я его в отдел, с надеждой в душе  что  забракуют, рожей, мол, не вышел. И это  была бы сущая правда. Но через несколько  дней на заводе приступил к работе новый сотрудник  – социолог.
     Люди у нас сердобольные, узнав, что  новенький вдовец, двоих  малолеток  растит один, и прониклись к нему  сочувствием. А это дорогого стоит! 
     В очередь на жилье поставили очень скоро, как отца-одиночку, премиями не обижали.
     Правда  и  Угрюмый, надо  отдать ему должное,  себя  держал  вполне  прилично, приказы исполнял четко:  терпеливо  носил  из отдела в отделы   какие-то бумажки.
     Иногда, во время аврала на заводе, привлекали  его    на работу в цеха, и  социолог ходил, без лишних  вопросов.
     А то что  с кривым  лицом  и выпученными глазами  он   все время был, так к этому  скоро привыкли. Есть  же на свете люди  лопоухие, есть  конопатые, а этот - угрюмый. Ну,  уродился он таким! Да и жизнь добавила перцу.

     Мы с ним встречались на заводе почти ежедневно, но он никогда со мной не заговаривал, так только кивнет  мимоходом или сделает вид, что не видит. Мне этого было вполне достаточно.
     Потому я сильно удивился, когда однажды  социолог пришел в редакцию с предложением «написать  статью». Сам пришел, никто ему не приказывал.
     Для заводской газеты каждый внештатный автор  на счету и потому мы приняли его  предложение, как говорится, на-ура.

     Заметку он написал довольно быстро и вполне по делу. У меня, при чтении, возникло всего  два  небольших  вопроса. Чтобы уважить человека, я решил сам не править, а с ним посоветоваться.
     Пошел  в отдел, где он  работал, но разговора не получилось.
     Как только  Угрюмый  узнал цель моего визита, то   пришел в бешенство. Стал кричать, брызгая слюной, размахивая руками, что не потерпит издевательства, что он ,де, сам с  усам и еще меня может научить, что я воображала, ну и все в таком духе.
      Социолог явно работал на публику, в комнате вместе  с ним сидели  человек  семь. Я понял, что это - показательное выступление, потому что   еще даже не высказал суть своих вопросов по его материалу, а только  объявил,   для чего пришел, а он уже вскипел. То есть реакция была на меня, а не на  замечания.

     С тех пор, как мне  рассказали его коллеги,  ни одна  моя публикация в многотиражке не оставалась без  уничижительной  критики  Угрюмого.
     Как  только наша газета попадала  в  его  отдел, он  устраивал  читку вслух исключитeльно моих материалов с язвительными  комментариями. Затем   продолжал  то  же  в  столовой, в коридорах, в  цехах,   и даже  в  приемной директора, куда  относил  бумаги,.
      Это был  какой-то  нездоровый  интерес к  моей  персоне,  на что  ему, как   выяснилось,   прямо  говорили   везде,  куда  мой критик  приходил, чтобы обсудить  «очередной  пасквиль   писаки».
      Я  даже не ожидал  столь дружной поддержки   читателей. Вот уж воистину: не было бы счастья, да несчастье помогло.

     Вроде бы наш «хунвейбин»  притих. По крайней  мере показательных порок меня  он  больше не устраивал.
     В новогоднем номере было опубликовано мое стихотворение, которое написал по случаю,   под настроение.
       Вереница дней, ушедших в Лету,
       времени неумолимый ход,
       календарь иссяк – то верная примета:
       значит, наступает Новый год.

       Новый год и новые желания,
       оптимизм усталость поборов,
       вновь  распустит почки ожиданья
       в предвкушенье   сбыточности  снов.

       Близость нового: и трепетно, и дразнит.
       чувства дивный водят хоровод..
       полночь, елка, свечи, сказка, праздник,
       у  которого  названье -  Новый год.


     Через несколько дней после  публикации  меня  вызывают в партком и показывают письмо, которое написал Угрюмый.
     Он был страшно возмущен тем, что «политически незрелый элемент в газете, которая является органом партийного комитета прославленного предприятия,  позволяет себе усомниться  в  правильности  генеральной линии  КПСС». Свои обвинения  в мой адрес  «верный сын партии» обосновал следующим образом. 
     «Автор  так  называемого  стихотворения  пишет, что оптимизм поборол усталость. О какой усталости идет речь? Советский народ  берет одну высоту за другой, мы полны оптимизма и веры в правоту  идей коммунизма. Утверждения об усталости  есть  не  что иное,  как проявление малодушия и не может  рассматриваться иначе как  вред для нашего правого дела. Такие пессимисты только подтачивают, словно черви, корни  могучего  учения…»
      Ну и  далее все  в таком же  духе, на трех страницах убористым почерком.

      Это написал мужчина, которому не исполнилось тогда и сорока лет.
      На дворе  была середина  восьмидесятых.
      Для меня его откровения были диагнозом, для заместителя секретаря парткома – сигналом. Мне было предложено написать объяснительную записку.
    - Ты пойми правильно, - внушал мне партийный  чиновник,- мы же должны отреагировать на такое серьезное обвинение. Он, конечно, чушь написал в своем письме,  вот ты и попытайся объяснить, что не имел никакого злого умысла, когда утверждал, что оптимизм  поборол усталость. В конце-то концов, поборол все-таки, а не уступил. В этом же соль!

      Я отказался  объяснять  кляузнику  в чем соль, предоставив эту «честь»  партийному функционеру.

      Продолжение не заставило себя ждать.
      Меня  пригласил на беседу улыбчивый человек в штатском.
      Он выбрал для  приватного разговора  бывшее  бомбоубежище  штаба  гражданской  обороны при заводе.
      В огромном   пустующем полутемном помещении, где каждое слово отзывалось эхом, все  выглядело  особенно зловеще.
      Но меня  обуяло  какое-то упрямство, я не внял просьбе товарища из органов  «показать свое умение убеждать» и наотрез отказался от предложения «объясниться   письменно».

      Угрюмый  написал  на меня донос в духе времен незабвенных Ежова и Вышинского, причем написал, осознавая, что  делает мерзость. Впрочем, он и не скрывал этого.
      Я думаю, что не такой  уж он был забубенный дурак, чтобы верить в то, о чем писал. Его «сигнал» был как раз и рассчитан  на то,  что  партийные и соответствующие органы   отреагируют.
      Рефлекс сработал - они  отреагировали, но как-то вяло. Меня спасло, что время на дворе  было другое . Так что укус оказался безболезненным, но запомнился  своей подловатостью.

      Из многотиражки я вскоре перешел на работу в большую газету. Как потом  сложилась судьба  Угрюмого – не знаю.
      Брат его, мой бывший начальник, уехал жить за границу. А кроме брата, по моему, до него и дела никому не было, если только он сам о себе не напоминал, очередными «сигналами».

      Много лет прошло, за это время  с  такими вот «Угрюмыми»  еще не раз  приходилось сталкиваться. Но все признаюсь,  до сих пор  не могу понять, как   можно жить  с  опухолью   подлости, которая,  как яд, разъедает душу.
      Выходит, знают они  какое-то противоядие, что ли?
      А скорее  всего,  души у них нет, потому и угрюмые.