Дрема

Я второпях натянул капюшон. Только что мне за шиворот капнула холодная, мерзкая капля. Она ужалила меня в шею и, чтобы уже наверняка вывести из себя, заскользила по моей прыщавой, потной спине. Асфальт стоял в сентябрьских лужах, отражавших что попало: красные дома, побирающиеся на ветру некрасивые зеленые ветви, длинные, скользящие по воде плащи.

Наверху, где-то в тоскливой мгле многоэтажек застывшей жемчужиной висела луна. Я не мог отвезти от нее своих зачарованных глаз и с готовностью измотанного путешественника поддавался гипнозу. Вокруг я не узнавал ничего; все смешалось в этой скользкой, рябиновой измороси.
 
Неприятный, угрожающий смех вернул меня на планету Земля. Я увидел своего доброго друга в компании двух типов, над которыми мы только что подшучивали всю дорогу домой. Они обнимали его с двух сторон, и он улыбался белоснежной, гадкой улыбкой и переводил бычий, приторный взгляд с одного на другого. Несколько минут назад он, как обычно, пожал мне руку. Добротно, по-мужски. Мне нравилось, как он пожимает руку. 

Они удалялись. Их блестящие черные прически, забетонированные липким веществом, исчезли за алеющей сквозь изморозь рябину.

«Они в моем доме живут. Хаха. Смотри-смотри! Ой, бля!» - в голове печаталась эта понятная, простая фраза. «Смотри-смотри!» - и они взялись за руки, мы были чуть позади, выходили из магазина. Он купил куриную грудку и гречку, потому что качался. Я всегда думал, что он хочет быть мачо и красоваться перед девушками. Особенно перед своей девушкой. Он всегда тщательно брился перед встречей с ней. Она его, кстати, любила.

Я присел на скамейку и тут же вымок. Но мне бы только закрыть глаза и убежать от этой таинственной путаницы.

Я вспомнил о далеком, давно исчезнувшем зимнем вечере, когда снег хлопьями падал на ее смешную шерстяную шапку белого цвета. Ее смех меня завораживал. Она убивала меня своими хитрыми глазами, а я думал, как пригласить ее в кафе. Потом я выдавил из себя какую-то нелепую в своей оригинальности фразу, и она отшутилась. Я помрачнел, мы вместе дошли до метро, и белый помпон скользнул в новогоднюю раскрасневшуюся толпу.

Через два с половиной месяца, студенческой весной, неожиданно раздавшейся за окнами сонных аудиторий солнцем, лужами и румяными девушками, я сидел напротив самого счастливого на свете человека. Он был робкий, немногословный, как будто не хотел сглазить эту свалившуюся на него любовь. Он жмурился на солнце и что-то шептал про то, как они целовались. Я глотал извечный комок в горле, говорил сальности,  не сдерживая любопытства сыпал вопросами, грыз ногти и кивал вдогонку слетавшим восторгам с языка этого раскрасневшегося влюбленного ловеласа.

Мокрые штаны скулили на моем уставшем от побед в тренажерном зале теле. Какая красивая картинка передо мной: вот рябина, красная, как вульгарная помада клубной леди, этажом выше луна – наблюдает за мной одним кратером (глазом). Щеки мои алели, в голове неприятно шумело. Левая рука крепко сжимала телефон, чтобы правая рука – какая правдолюбка – не настрочила моему любвеобильному товарищу разоблачающее послание. Подул ветер, и я встал, потому что стало невыносимо зябко, а я еще хотел быть мужчиной.

Ветер уносил рябину и луну, и они, как шальные дети, носились друг за другом, играя в салки. У меня рябило перед глазами, и я не понимал ничего, соглашаясь быть обманутым, ничего не знающим о жизни придурком. Я молча кивал всему в ответ, с отвращением вспоминая потного, озадаченного студента, спускающегося вниз по эскалатору и старательно отворачивающегося от только что смеявшейся девочки в белой шерстяной шапке на соседнем эскалаторе.