Осколки памяти

 ОСКОЛКИ ПАМЯТИ

Воспоминания и размышления по поводу…
 

…Я осколки старой вазы собираю,
Собираю, но никак не соберу.
 Александр Дов (Медведенко)

… А годы летят,
Наши годы, как птицы летят,
И некогда нам оглянуться назад.
 Е. Долматовский.



От автора.

Это произведение не имеет выстроенного сюжета. Нет и строгой хронологической последовательности событий. Скорее – осколки воспоминаний, размышления по поводу. Писал без претензии на оригинальность и назидательность. А поскольку считаю, что проза жизни – не что иное, как поэзия душевного труда, наполнил его поэтическими строчками, помогавшими мне яснее выразить мысль.

Считаю себя мастером не своего дела, так как был и остаюсь врачом. Не каждый литератор – врач, хоть и ставит диагноз явлению, которое описывает. А то, что не каждый врач – литератор, это – очевидно. И всё же горжусь тем, что авторитетный донской поэт Николай Михайлович Скрёбов как-то назвал меня врачующим писателем. Стараюсь оправдать эту оценку. Как говорил Геннадий Малкин, «чем больше опыта, тем меньше хочется к нему возвращаться».

Я в самом расцвете дряхлости, наконец, почувствовал, что исчез страх за себя, любимого. Тревога и боль моя лишь за родных и близких моему сердцу людей. Мой возраст налагает на меня множество ограничений, но и раскрепощает, позволяет говорить то, что думаю.

 Я не так умён и богат, каким бы хотел быть. Но я счастлив, что живу, и не теряю надежду на то, что у меня всё впереди.

Старость – это вечер жизни, когда хочется припомнить и понять её утро. Меняется освещение, меняется и восприятие того, что видишь. Живу воспоминаниями.

Увы! Старые дураки – самые большие дураки. У нас больше опыта. И хожу я медленно не потому, что у меня болят ноги, а потому, что некуда спешить.

Искусство быть стариком заключается в том, чтобы быть для молодых опорой, а не препятствием, учителем, а не соперником, понимающим, а не равнодушным.

Трагедией моей является не то, что стар, а то, что душа остаётся молодой. Но влюбленный в жизнь старик – не редкость. Убеждён, что любовь защищает от старости.

Кто-то говорил, что жизнь делится на три части: когда ты веришь в Деда Мороза, когда ты не веришь в него и когда ты уже сам Дед Мороз. Я давно уже Дед Мороз, и беспокоят меня не бессонница или страшные сны, а наша действительность, которую не всегда понимаю и принимаю.

Но у меня есть одно утешение: то, чего я недополучил в молодости, пытаюсь найти сегодня. Жить среди руин прошлого – не по мне. Вопреки всему, продолжаю жить надеждой. А воспоминания – они:

 …как вехи времени, рубцами
 Ложатся на бумагу и на сердце…
 И память возбудили прошлых лет,
 Вернули к жизни всё, чего уж нет…

Софокл когда-то заметил: «…Старость одинокая – всем бедам беда!». Но мне казалось, что я не одинок. Ведь есть дети, внуки, правнуки.

 Давно научился презирать смерть. Продолжаю преследовать цели, которые придают смысл существованию. Люблю, живу, творю. Но творчество моё мало кому нужно. И всё же надеюсь, что когда-нибудь кто-нибудь,

 …роясь
 в сегодняшнем
 окаменевшем дерме,
 наших дней изучая потёмки…

послушает мои мелодии, прочитает то, что писал, и поймёт, как мы жили, о чём мечтали…

Меня всегда окружали прекрасные люди. Они щедро делились со мной своими знаниями, опытом, за что я им безмерно благодарен.

В медицине это Александр Каллистратович Панков, Софья Самойловна Миндлин, Любовь Михайловна Гаркави.

В музыке это Анатолий Митрофанович Гололобов и Геннадий Юрьевич Толстенко, Юрий Борисович Машин и Анатолий Иванович Кусяков, Валерий Владимирович Хлебников и Александр Владимирович Гончаров.

В литературе это Нонна Владимировна Мирзабекова, Эдуард Григорьевич Барсуков и Олег Алексеевич Лукьянченко… Впрочем, всех, у кого учился – не перечесть.

У меня всегда сердце было открыто для нового. Старался писать, чтобы ясно выразить свою позицию. Забытые чувства возвращались и оживали, а на смену сожалениям вернулась надежда.

 Время летит тем быстрее, чем ближе подхожу к роковой черте. Стал замечать, что иногда делаю больно тем, кого люблю. Этого я уж точно не хочу.

Заранее каюсь и прошу меня простить.



На дворе лето 2017 года. Погода неустойчивая: то грозы с порывами ветра до двадцати метров в секунду, валящими деревья, столбы электропередач. Ливни, превращающие улицы в реки, то солнце и температура до сорока! Лето.

А на сердце у меня глубокая осень. Ночные заморозки.

Что тут скрывать? Немного грустно мне,
Что не весна, а время листопада…
Немного светлых дней ещё осталось.
Наверно, где-то рядом бродит старость.
И часто тянет грешного меня
Присесть у разведённого огня…

В моём кабинете стоит шкаф, в котором собраны книги любимых поэтов. Обычно беру какой-нибудь томик, пролистываю и ставлю на место. Если же внимание зацепили какие-то строки, сажусь в кресло и читаю вслух, чтобы услышать музыку поэзии.

Снова и снова думаю о марафонском забеге длиною в жизнь. А потом Высший суд. И там уже не скроешь ничего. Придётся отвечать за то, что ум, честь и совесть мои вели себя, как Лебедь, Рак и Щука. Но, если вычеркнуть из жизни ошибки, может остаться одна подпись. Там судят не по тому, чего достиг, а по тому, от чего отказался.

Последние метры дистанции, и уже кто-то натянул финишную ленточку. Но знаю: в этом соревновании побеждает тот, кто позже добежит до финиша. Всё наоборот. Как в жизни.

Живём на пенсию. Даже смена времён года нам не по средствам. Утешало, что можно было бы жить в кредит и умереть раньше срока. Богатства не скопили. Оно, как те виртуальные деньги, биткойны. Я их называю воспоминаниями. Ведь, как писал Роберт Рождественский,

Пусть голова моя седа,
Зимы мне нечего пугаться.
Не только грусть – мои года,
Мои года – моё богатство…

Куда бежал? Чего торопился? Уходят из жизни близкие и друзья, коллеги и знакомые.

Живых всё меньше в телефонной книжке,
Звенит в ушах смертельная коса,
Стучат всё чаще гробовые крышки,
Чужие отвечают голоса… –

писал Валентин Гафт.

Сузился круг общения.

Понимаю, что самокопание – не кладоискательство. Сожалею, что не хватало ни мудрости, ни опыта, чтобы предугадать, предусмотреть, предупредить. Вероятно, это и невозможно. Крушение моих представлений и идеалов было тягостным и болезненным. Но я учился и переучивался. Пытался адаптироваться к изменившимся условиям жизни. К сожалению, до конца сделать этого не смог.

Рухнули идолы, которым поклонялся. Открылись факты, о которых даже не догадывался. Двойные стандарты, ложь, рассчитанная на то, что недостаточно грамотный народ, живущий в информационном вакууме, не сможет её распознать. Падение нравов зашло так далеко, что оказалось за границей.

Появилось ощущение, что живу в стране восходящих закатов. Обидно и больно. И всё же это моя Родина, а её «себе не выбирают...». Говорят, что не та родина, что родила, а та, что не заставила жалеть об этом.

Я не жалею. Больше того, я люблю её. И это правда! Горжусь её лучшими сыновьями и дочерьми. И им было совсем не просто жить. Они могли покинуть родину, но, большинство остались здесь. А сколько иностранных специалистов жило в России?! Где, в какой стране, не так?

Мне казалось, что на девятом десятке, наконец, знаю ответы на многие вопросы. Но… моё мнение мало кого интересует. Потому и пишу, размышляю о настоящем и будущем. Собираю осколки памяти своей, да никак собрать не могу. Знаю, что рождённый ползать летать не должен! А я так хотел летать...



1. Я сидел в кресле перед включенным телевизором, но то, что показывали, меня мало интересовало. Политика надоела. Ничего нового. Россия не была такой сильной, какой хотела бы казаться, но и не была слабой, как некоторые думали. Появились новые программы, в которых в прямом эфире спорили политологи. Можно было услышать и иную точку зрения. Передачи об экстрасенсах, различные песенные шоу на иностранных языках, шутки о сексе раздражали. Нет, закрыв глаза, я с большим удовольствием смотрел своё кино о прошлом. Шутка ли: восемьдесят третий год живу на белом свете. Есть что вспомнить.

– Ты спишь? – спросила жена, приобретшая с возрастом полный набор болезней, в которых и себя считаю повинным.

 – Нет, – ответил я.

 – А что же глаза закрыл?

 – Зрение экономлю...

– Умник! Ты бы лучше посмотрел, как снова сынок юриста защищает русский народ.

Я открыл глаза и взглянул на жену.

– Что ты всё время к нему придираешься? Ведь, он совсем не глуп. Его поддерживает немало народа. А национальность уже отжившее понятие. Человек той национальности, каким себя ощущает. Где сегодня можно найти человека, кровь которого не было бы генным коктейлем?

– Ну да! – тут же отозвалась жена. – Говорили же, что в Одессе евреями не рождаются, а становятся. Вот и в России многие евреи стали русскими. Не вечно же жить в гетто. Двадцать первый век! Самолёты – не телеги. Телефония, Интернет. Рухнул железный занавес. Общение…

– Глобализация! Колхоз, – добавил я и снова закрыл глаза и откинулся на спинку кресла. – Не вижу в этом ничего плохого. Только, к сожалению, мы ещё не доросли до того, чтобы все страны и народы жили по единым законам, придерживались единых моральных правил.

– Мне кажется, это в принципе невозможно. Да и зачем?! Одни целуются носами, другие ходят голышом. У народов разное понимание, что хорошо, а что плохо. Фантасты писали о мировом правительстве, об одной религии…

Дома у нас привыкли к таким разговорам. Они хоть немного отвлекали от грустных мыслей. Жена из квартиры выходила редко. Всё больше лежала на диване, глотая обез-боливающие таблетки. Дышала, словно рыба, выброшенная на берег. От помощи врачей категорически отказывалась, считая, что никто ещё не научился лечить старость. С трудом что-то делала по дому, категорически отказываясь от стонней помощи, сама готовила по прежнему вкусно, старалась угощать и улыбалась, если её угощение нравилось. Забывалась редко, когда смотрела какую-нибудь интересную передачу по телевизору. Но таких становилось всё меньше. К тому же раздражала долгая и по многу раз повторяющаяся реклама. Телевизионные сериалы надоели. Читала мало. Ограничивалась городской «Вечёркой», на которую подписывалась уже много лет, и обязательно внимательно читала всё, что я писал. Правила, советовала, спорила.

– Пока это не более чем мечта, – ответил я. – Мне кажется – давно идёт Третья мировая война. Сегодня появились новые рода войск, типы вооружений. СМИ, лазеры, киберы какие-то. Один программист может нанести вред противнику больший, чем дивизия. Заметь, и всё это до баллистических ракет и атомной бомбардировки.

– Только методы остались старыми: ложь, клевета, провокации, заложники. Это начало конца.

Я с тревогой взглянул на жену. Чего она вдруг заговорила об этом? Но, увидев, что она спокойно лежит на диване, согласился.

– И у меня слабость и вялость, бессонница ночью и сонливость днём. Лучше уже никогда не будет.

– В каждой жизни должно быть немного дождливой погоды, – пыталась она успокоить меня. – Жизнь, может, хороша именно тем, что не всегда соответствует ожиданиям.

– Ты, конечно, права. Я всегда считал себя дураком, но, разменяв девятый десяток, понимаю, что так им и остался. Завидовал не богатым и успешным, а тем, кто больше знает и умеет.

Проблема в том, что силы уходят, как вода в песок, и я ничего с этим сделать не могу. Можно, конечно, сопротивляться. Но, это только осложнит жизнь и нам, и сыновьям. Помнишь, как у Пушкина:

…Но, боже мой, какая скука
С больным сидеть и день и ночь,
Не отходя ни шагу прочь!
Какое низкое коварство
Полуживого забавлять,
Ему подушки поправлять,
Печально подносить лекарство,
Вздыхать и думать про себя:
«Когда же черт возьмет тебя!»

– Этого я, конечно, очень не хочу, – откликнулась жена. – Да, жизнь изменилась, и трудно понять, что происходит. Но она меняется. И, к сожалению, не всегда в хорошую сторону. Несомненно, лучше быть молодым и здоровым, чем старым и больным.

– А что, если случится чудо, и силы вернуться ко мне? Ведь чудо противоречит не природе, а нашим знаниям о ней. Но, главное, чтобы вернулось желание жить. А оно убывает.

Я всегда думал, что жизнь имеет смысл лишь в той степени, насколько она помогает сделать жизнь других людей лучше. Потому, наверное, и пошёл в медицину.

Жена некоторое время молчала, размышляя об очередной моей меланхолии. Наверное, это возрастное: стал обидчивым, придирчивым не только к действиям, но и к словам. Даже к тональности разговора, выражению лица…

– Я убеждена, – сказала жена, – что если бы люди соблюдали основные заповеди, всё в мире было бы хорошо. Но, крестящих лоб или посещающих синагогу много. Только, мало кто соблюдает заповеди. «Не укради!» – и воруют. «Не убей!» – и убивают…

– Жизнь изменилась, и я, убеждённый материалист, постепенно вынужден менять свои взгляды.

– Ты стал верить в Бога?

– Дело в том, что рассматривая мир только с материалистических позиций, я совершенно не учитывал наличие его психологии. Бог, думаю, есть! Он у каждого человека в сердце. И даруется каждому с рождением. Бог этот имеет имя – Совесть. А много позже мудрецы написали основные законы поведения людей для того, чтобы научить их мирно жить друг с другом…

– Ты снова занялся своим любимым делом. Давай не будем углубляться в теологические философствования, – недовольно проговорили жена. – Вышел бы на лоджию, да подышал свежим воздухом. Всё думаешь о высоких материях. Подумай лучше, как нам выживать?

– Сначала нужно научиться жить, – ответил я, но с кресла всё же встал и пошёл на лоджию, на которой стояли плетёные кресла, а на откидном столике всегда лежали свежие газеты, книги любимых поэтов.

– Говорим об экологии, боремся с нитратами и другими вредными примесями в продуктах, проветриваем комнату, пьём очищенную воду, но совершенно забываем о душе, – сказала жена, тоже выйдя на лоджию и присаживаясь в кресло напротив.

Я откинулся на спинку кресла и прикрыл глаза.

– Жизнь такая настала, – ответил я. – Больше беспокоюсь о том, как бы хватило до следующей пенсии. Не думал, что у нас будет такая старость. Но, ждать финиша не долго.

– Дело не в том, долго ли мы будем жить, а в том – как. Старость в любой упаковке плоха, – ответила жена. – Изменить мы ничего не можем, так что, сиди и дыши свежим воздухом, вспоминай молодые годы.

– Наверное, ты права. Помнишь, у Губермана:

Не знаю, каков наш удел впереди,
Но здесь наша участь видна:
Мы с жизнью выходим один на один,
И нас побеждает она.

Я приоткрыл окно и увидел чёрное небо. Где-то далеко уже видны были сполохи молний. Ветер гнал в их сторону грозовые тучи. Закрыв окно, спросил:

– А что будет, когда последние силы оставят нас? Нет, я всё-таки считаю, что эвтаназия имеет право на существование. Человек сам имеет право решать: жить ему или не жить. Ночи не сплю…

– Снова завёл свою песню на грустный мотив, – недовольно произнесла жена. – Куда ты спешишь? Выпил бы снотворное.

– Вчера выпил бокал вина.

– Тебе вино помогает? – удивилась она.

– Не помогает. Но бодрствовать веселее.

Хотел взять сигарету, но отдёрнул руку. «Как же тяжело во всём себя ограничивать!», – подумал я.

Жена, проработавшая много лет экономистом, редко обращавшаяся к врачам, не доверяла медицине. Говорила, всё равно ей помочь никто не сможет.

– Я не слышала и не читала, чтобы где-нибудь научились лечить старость, – сказала она. – К тому же, врачам сегодня доверять не могу. Они больше думают не о том, как помочь, а о гонораре. Настало время иной морали, лишнего веса и таблеток, которые делают всё: возбуждают, успокаивают, убивают.

Понимая, что она права, я всё же достал пачку «Rothmans».

– Нет! Пожалуй, сигаретку я выкурю, а то за последнюю неделю, как стал себя ограничивать, килограмм прибавил!

– Сам когда-то был врачом, – с упрёком сказала мне жена. – Каждый месяц только на лекарства уходит половина пенсии! А ещё платежи за коммунальные услуги, телефон, Интернет. И сигареты твои стоят: сотня пачка! Нужно переходить нам на вегетарианскую диету. Всё в последнее время так подорожало…

– Вот и я о том же. Парадокс: жизнь стала дорогой и в то же время ничего не стоит, – откликнулся я.

– Иные врачи думают, – продолжала она, – чем больше выпишут лекарств, тем лучше. Может, хоть какая-нибудь таблетка поможет!

– Ну да, – согласился я, – говорят же, что жизнь – беспроигрышная лотерея: в конце каждый получит земельный участок.

– Ты лучше выпей свои лекарства. А то тебе их назначают, а ты забываешь их принимать.

– Вечером приму напоследок…

– Что за мысли у тебя?! – возмутилась жена.

– Обычные. Жизнь уходит так быстро, как будто ей с нами неинтересно. Но, каким бы плохим ни было здоровье, его нам хватит до конца жизни. Не хочу быть кому-нибудь в тягость.

– Остряк! Не торопись. Мы туда не опоздаем…

По стёклам лоджии застучали первые капли.

– Вот и дождик пошёл, – сказал я. – Ещё семи нет, а уже темно. Я что-то не припомню такого дождливого лета. Июль на дворе! Сыновья не звонили?

– Не звонили, – ответила жена. – Пошли в комнату.

Дождь барабанил по стёклам, выбивая дробь, порывы ветра раскачивали деревья, а в тёмном небе сверкали молнии, сопровождаемые раскатами грома.

Мы вернулись в комнату.



Обычно в июле в Ростове жара, а в этом году природа показала, кто на Земле хозяин. По телевизору показывали, как горят леса у нас и в Европе. А где-то дожди превратили улицы в глубоководные реки, по которым плавали машины, автобусы... Оползни разрушали дороги, сносили железнодорожные мосты.

– Понастроили высоток, – сказал я, – нет никаких гарантий, что они выдержат такой напор стихии. Ветер до двадцати пяти метров в секунду. Мы так и не научились смотреть на несколько десятилетий вперёд. Когда-то автомашины были редкостью. А сейчас пробки на дорогах. Улицы узкие. Пытаются расширить, да особенно и некуда. Рушат пятиэтажки, чтобы на их месте возводить небоскрёбы…

– Но разве плохо, если люди будут жить в нормальных условиях? Ведь пятиэтажки те старые.

– Вовремя нужно было делать ремонты. Раньше строили на века, а эти простояли-то совсем немного.

– Не понимаю, ты «против»? – удивилась жена.

– Какое имеет значение, «против» я или «за»?! – ответил я. – Разве ты не понимаешь, что жадность и безнаказанность тому причина. Им уже давно ничего не надо, но как же не украсть, если представляется такая возможность?! При строительстве этих высоток, дорог, стадионов легче «отмывать» деньги? Я не кровожаден, но иногда мне кажется, что для таких жуликов уж очень маленькие сроки в нашем Уголовном кодексе предусмотрены. К тому же, какие могут быть сроки давности, домашние аресты, когда жулики крадут миллионы. Вот я и говорю: Закон должен быть для всех одинаков. И суды должны быть независимыми и свободными. А то, бывают, посадят под домашний арест, а наворованное не конфисковывают.

– По жестокости тоскуешь? – удивилась жена. – Не твой ли папа в тридцать седьмом был репрессирован?

Я некоторое время молчал. Потом громко произнёс:

– По справедливости тоскую. И тогда жили не по законам, а по понятиям. В Конституции всё красиво написали, но практика была иной. Закона, равного для всех и ограничивающего ничем не ограниченную власть Правителя, в России никогда не было. Именно за конституционную монархию выступали ещё декабристы.

А у нас только в песнях человек проходил «как хозяин необъятной Родины своей». На практике же нужна была бесплатная рабочая сила. Вот и арестовывали сотнями тысяч и гнали, как баранов, на стройки и рудники. Бесплатная рабочая сила. А пели, что живём по закону, «по которому солнце восходит» и «степь плодородит».

Окно осветилось молнией и через секунду раздались раскаты грома.

– А то, что в этом году природа ведёт себя неприлично, – добавил я,– это факт. Может, предвестник чего-то страшного?

– Потеплеет климат всего на полградуса, и начнут таять ледники, – откликнулась жена. – Предсказывали, что очень скоро многие континенты канут в пучине вод. Впрочем, сколько было таких предсказаний Конца света? Недавно учёные предсказали столкновение Земли с огромной кометой в 2022 году. И самое печальное, что это, действительно, возможно. Был же у нас Тунгусский метеорит. А о скольких мы не знаем?!

Она была довольна, что изменили тему разговора. Надеялась, что до падения метеорита они не доживут.

– Читал, что так же начинался Всемирный Потоп, – сказал я. – Сначала несколько лет людей, словно предупреждали: одумайтесь! Не грешите! Так, не послушались же!

– Всё это ерунда такая же, как и легенды об исчезновении Содома и Гоморры за грехи людей.

– Вполне вероятно, туда упал метеорит. При этом может быть взрыв посильнее водородной бомбы. На Мёртвом море сохранился высокий радиационный фон, – сказал я.

Несколько лет назад мы отдыхали на Мёртвом море и видели почерневшие от предполагаемого взрыва булыжники. А наш родственник сказал, что, оглянувшаяся назад жена Лота по писанию, превратилась в солевой столб. Но на иврите слово соль и пар звучат одинаково. И скорее – она просто превратилась в пар.

– А, может, это напоминание о грозных событиях, происшедших в России сто лет назад?

Об этом я даже не подумал. В этом году исполнилось сто лет, как в феврале свергли царя, а в октябре большевики отобрали власть у Временного правительства, обещая народу сначала мир и рай на земле, а потом, круто изменив риторику, стали говорить о Мировой революции.

– Так, ведь, революции были не только в России, – возразил я. – Были они и в Англии, и во Франции? Разве не то же самое происходит сегодня на Украине?!

Дождь прекратился также внезапно, как и начался. Я положил ноги на стоящий у кресла пуфик и вскоре задремал. Привык спать в любом положении с тех пор, как во время учёбы в институте работал санитаром на Скорой помощи.

В месяц нужно было отработать восемь суточных дежурств. Главный врач Скорой студентам шёл навстречу. Четыре дежурства им ставили в выходные дни, а остальные четыре разбивали на восемь по двенадцать часов. С семи вечера до семи утра. А к восьми мы уже были в институте. Ночные дежурства приучили меня спать в карете на носилках, на стуле. Мог спать даже стоя.

– Ты говорила, – произнёс я, приоткрыв глаза, – будет, что вспомнить в старости. А у меня – склероз. И вспомнить ничего не могу. Всё время одни и те же воспоминания. Когда-то знал наизусть целые главы «Евгения Онегина», а сегодня, иной раз, не могу вспомнить имя хорошо знакомого.

Жена промолчала. Отложила в сторону газету и включила телевизор.

– Хочу «Новости» посмотреть, – сказала она.

– Телевизор – это мусоропровод, работающий в обратную сторону.

Жена не реагировала, а я продолжал:

– Меня удивляет, что царя и всё его семейство сделали святыми. А сколько невинно убиенных так и канули в Лету! Проголосовало церковное собрание, и всё: ты святой. Так же когда-то проголосовали считать Иисуса Богом, Его зачатие беспорочным, а мать – Святой девой. А потом были крестовые походы, инквизиция, Холокост, наконец?! Сколько убийств в мире происходило и происходит до сих пор...

– Только нельзя никого заставлять верить в то, во что веришь ты, – проговорила жена.

– Коммунисты верили в светлое будущее, в рай на Земле. А кто в этом сомневался – ставили к стенке. Мусульмане верят в Аллаха, а тех, кто в Него не верит – называют «неверными». Заметь: не «иноверцами», а «неверными». Крестовые походы, джихад… Демократы говорят о власти большинства, но всегда забывают о необходимости учитывать мнение меньшинства.

– К чему всё это ты говоришь? Мы уже столько раз это обсуждали...

Но меня уже трудно было остановить.

– Сегодня в России безграмотных нет. Но разума больше не стало. Говорят, люди стали дольше жить. А как живут – не говорят!

– А может, дольше живут, потому что меньше едят? – высказала предположение жена.

– Выживаем, не живём. Горстями таблетки глотаем, в надежде, что хоть какая-нибудь из них поможет. А они разрушают печень, совсем не успокаивают, только облегчают наш кошелёк. Впору заняться самолечением, а то посещение поликлиники уже не по карману.

– Вот-вот! – тут же откликнулась она, видимо, вспомнив что-то. – У нас при входе в поликлинику висит объявление. В его тексте сделали не то случайно, не то намеренно, ошибку: «Само лечение опасно для вашего здоровья!». К сожалению, ещё не научились лечить старость. А нужно признать, что мы с тобой – старики.

– В том-то и дело, что старость наступила уж очень незаметно, – грустно ответил я. – Вчера чувствовал себя ещё сравнительно ничего, а сегодня…



2. Вечером я снова сидел на лоджии и плавал в океане воспоминаний. Время в тот день тянулось особенно медленно и мне казалось, что я на пороге мирового открытия. Ведь известно, что при нагревании движение ускоряется, тогда, как при замерзании всё замирает. Но у меня всё происходило наоборот. В жару мысли мои становились тягучими. Хотелось спать. Чему удивляться? Ночью почти не спал. И сейчас чувствовал себя «мокрой курицей», как когда-то говорила мама. Мысли замедлялись, останавливаясь на событиях, которые я хотел бы забыть.

Что может быть приятного в детских воспоминаниях о голоде, о бомбёжках, об эвакуации?! Эта эмоция была настолько сильной, что до сих пор всякий раз, когда я засыпал, почему-то обязательно вспоминал своё голодное детство. Мне казалось, что, сколько себя помнил, я всегда хотел есть.

В памяти уже который раз появилась одна и та же картина. Сорок первый год. Конец июля или начало августа. На первом пути Одесского вокзала стоит товарняк. Я с мамой и братом протиснулись в набитый беженцами вагон, на полу которого положили солому. Нам посчастливилось, и мы примостились в дальнем углу, у самой стенки. Мне – семь, брату – девять. Я мало что понимал тогда и был рад, что спать можно будет на полу!

Это был один из последних эшелонов, успевший вывезти из осаждённого города стариков, женщин и детей. В первых двух пассажирских вагонах везли в тыл раненых.

Тринадцатого августа немецко-румынские войска перерезали линию железной дороги, вышли к Чёрному морю, блокировав Одессу.

Отца, как только началась война, призвали в армию, а мы уезжали в эвакуацию, бежали от бомбёжек, пулемётных очередей, взрывов, смерти. Никто не знал, куда идёт эшелон, что с нами будет. Но я тогда об этом не думал. Был мал и радовался хотя бы каким-то переменам в жизни. Только уж очень хотелось есть. Но я не плакал. Терпеливо ждал, когда мама даст поесть. Однажды она вышла из вагона, оставив меня с братом «сторожить вещи».

Наконец, пришла, и паровоз, резко дёрнув вагоны, стал набирать скорость. Была глубокая ночь, и одно это уже было необычным.

Тётя Маня, полная женщина в чёрной юбке и тельняшке, назначенная старшей по вагону, стояла у открытой двери и успокаивала девочку лет четырнадцати:

– Шо ты тут сырость разводишь? Будет остановка, пойдёшь под кустик и плачь, сколько хочешь. У меня от тебя уже голова беременная! Ты, Верка, только посмотри на себя. Кто тебя такую замуж возьмёт? Кому нужна такая, я тебя спрашиваю? И можешь мне поверить: когда бомбили город – это одно. А если попадут в наш паровоз, это таки две большие разницы.

– Что же тогда?

– Штоб ты таки знала, как я не знаю, что с нами будет. Но ты раньше времени не реви. Не маленькая уже. Прости Господи, вон какие цыцки отрастила. Живи, пока живёшь. Мне тебя поручили, так что слухай меня и… иди спать…

– А как же школа? – сквозь слёзы спросила девочка. – Ведь нам в сентябре в школу идти.

– Какая, к чёрту, школа! – воскликнула тётя Маня. – А хто фашистов бить будет? Пойдёшь на фершала учиться, и будешь раненых лечить. А то – связисткой. В армии женихов много. А что? Или я не права?

Девочку вполне устраивала такая перспектива. Она тыльной стороной ладошек вытерла заплаканные глаза и отошла от двери.



Спали мы не раздеваясь, прижавшись друг к другу. Рядом с нами на соломе сидела старуха, казавшаяся мне бабой Ягой. Выступающий вперёд острый подбородок, седые распатланые волосы и… усы. Беззубый рот её усиливал отвращение.

Возле неё сидела девушка лет семнадцати. Она упрекала бабу Ягу в том, что та её увозит от любимого.

– Как ты не понимаешь?! Ведь мы любим друг друга! – говорила она шёпотом, да так громко, что, наверное, все в вагоне её слышали. – Сколько раз я просила тебя с ним поговорить. Тогда бы ты всё поняла.

– Имей стыд, Нюрка! Сейчас не до любви! Война идёт! Или и это тебе до лампочки! На минуточку, уже не маленькая. Ты хотя бы портрет его взяла? А то неизвестно, сколько всё будет продолжаться. С твоим характером, можешь и забыть. На войне любовь ей подавай! Бесстыдница! Ты таки в свою мамочку. Сколько я говорила сыну, так разве он меня слушал?! Куда там! Ему таки срочно хотелось жениться!

– Как что – сразу мама виновата, – обиделась девушка.

– А как же понимать? Отец ушёл на фронт, а она бросила всё и уехала с каким-то морячком на Дальний восток, подальше от войны. И тебя оставила на мою голову. Ты уже не маленькая. Могла и с мамой поехать. Я-то уже старая. Долго ли протяну? А ты понимать должна. Так делать нельзя!

– Ну и что?! Это любовь! И маминого морячка того я видела. Здоровый такой, не папе чета. А что, разве на войне любить нельзя? Мы с Петей осенью хотели пожениться. Ведь война долго не протянется. А мой Петя хотел в армию идти добровольцем. Даже в военкомат ходил. Взяли. Только не на фронт, а в какую-то учебную часть. А как придёт, мы сразу же поженимся.

– Ну и шустрый твой Петя-петушок. Всё хочет провернуть быстро и без шума. Потом спишет на войну. Спрашивается вопрос: а где жить-то вы будете? Наш дом разбомбили. Или он тебя уже мацал и ты уже… того?

– Не-е-е! Не мацал. Мы только целовались!

Баба Яга какое-то время молчала, потом тихо проговорила:

 – Поженитесь, ежели живы будем. Хитрый твой Петушок. Ты уже не маленькая, понимать должна. А он – как целоваться, так царевич, а как жениться, так сразу дурачок. Смотри, Нюрка, ведь от поцелуев тоже детки могут рождаться…

Я мало что понял из того разговора бабушки с внучкой, но помнил сказки, в которых были и Иван-царевич, и Иванушка-дурачок. Только первый раз слышал, что от поцелуев тоже могут рождаться дети.

– Не время сейчас любовь крутить, – продолжала старуха. – Подождать не можете?

– Сердцу не прикажешь! – огрызалась Нюрка.

– Идёт война! Петя твой в Одессе. Ты остаться там не могла. Знаешь же, как фашисты относятся к евреям. И это не сказка про Красную шапочку. Понимать должна.



Поезд шёл не по расписанию, пропускал воинские эшелоны, стоял иной раз по многу часов на полустанках, у речушек, проскакивал станции, боясь налётов вражеской авиации, бомбёжек.

Утром, когда я проснулся, всё так же стучали колёса, и мы мчались с такой скоростью, будто убегали от кого-то. Нечем было дышать, хоть дверь вагона была и открыта. Сказали, что закрывать её нельзя по техники безопасности. А я подумал, что закрыли бы дверь, мы все бы и задохнулись. Вот и открыли по технике безопасности.

Вдалеке кружили поля со спелой пшеницей. Зеленели деревья в рощицах. Вдруг у речушки мы остановились. Все стали выпрыгивать из вагонов, бежать к речке, чтобы набрать воды. Никто не знал, когда поезд тронется. Отходил он тихо, без гудка, и я всегда боялся, что мама опоздает. О том, что будет тогда, не хотел даже думать.

А иногда наш эшелон стоял несколько дней, пока ремонтные бригады чинили железную дорогу, которую разбомбили фашисты. Тогда мама на речке стирала наши вещи и вешала на верёвочку, привязанную к специально забитым гвоздикам.

Через несколько дней мы познакомились с мальчишками нашего возраста, играли в «войну», в которой «красные» всегда побеждали «фашистов». Ребята постарше учили нас курить. Для того чтобы свернуть «козью ножку», нужно было собрать три-четыре окурка, насыпать на квадратик газеты табак и скрутить её, склеив слюной края. Правда, курение мне не приносило радости. Кружилась голова, и я долго и сильно кашлял.

В память врезалась бомбёжка, когда все выпрыгнули из вагонов и побежали в ближайшую рощицу. А фашистские самолёты бомбили эшелон и стреляли по бегущим людям пулемётными очередями. Машинист резко сорвал поезд с места, чтобы отвести состав в лесок. Он не успел ещё набрать скорость, когда бомба попала в паровоз. Раздался взрыв. Груда металла, которая только что была паровозом, и первые два вагона с ранеными и медицинскими работниками упали с высокой насыпи. Вагоны продолжали ещё двигаться по инерции. Третий вагон вздыбился, наехал на повалившийся набок второй вагон с ранеными. Погибло много народа.

Все, кто был в нашем седьмом вагоне, полетели по ходу вперёд, калеча друг друга. Крушение произошло недалеко от какого-то городка. Через неделю ремонтная бригада починила железнодорожный путь, нам прислали паровоз, и мы снова поехали. Никто не знал, куда мы едем, и долго ли ещё будут в пути. Одно понимали – едем на восток, подальше от войны.

В пути мы были уже третью неделю. Все в вагоне перезнакомились, серьёзно обсуждали положение на фронте. Мама сказала, что Одессу захватили фашисты.

Моня, рыжий мальчик с веснушками на лице, задирал нос, и говорил так, будто он всё знает.

– Красная армия всех сильней, и мы обязательно победим белых! Папа говорил, что всё это продлится не более двух-трёх месяцев.

– Сейчас мы воюем не с «белыми», а с фашистами, – засомневался брат.

Моня взглянул на него и улыбнулся, чтобы показать свою фиксу.

– Один чёрт! Мы их били, бьём и будем бить! Красная армия всех сильней!

Моне в драке выбили зуб, и папин знакомый зубной врач поставил золотую коронку, чем он очень гордился.

У самой двери сидел старик с большой седой бородой и, не обращая ни на кого внимания, тянул заунывную песню, в которой были намешены слова разных языков. Голос у него был хороший. Говорили, что старик тот был в главной синагоге Одессы кантором. Я не понимал, что это означает, но пел старик так тихо и так печально, что мне хотелось плакать. Пел, словно кому-то жаловался:

Ой-ой-ой-ой!
Ай-ай-ай-ай!

Запомнил лишь один куплет той песни, звучащей на разных языках:

Беда-беду,
Нема ништу,
Як же я
Домой пийду?

– Что же вы, товарищ Бениаминович, мне сердце рвёте? – говорила тётя Нюся, мама Женьки, нашего нового товарища. – Я, чтоб вы таки знали, понимаю, что оно – не ваше. Так пожалейте меня. Зачем сыпать соль на рану. Пересолите! Тут такое происходит, а вы поёте. Побойтесь Бога! Ведь мы могли все погибнуть. Совесть у вас есть?!

– Совесть у меня есть. Её придумали, чтобы она мучила нас. Что же касается Бога, то должен вас успокоить, мадам Бромберг: я уже давно не верю ни в Бога, ни в чёрта. А если бы встретил Его, был бы рад. У меня к нему накопилось много вопросов.

Мама слушала старика и тихо, едва слышно, подпевала ему. Я убеждён, что мы выжили тогда именно потому, что очень хотели жить.



Открыв глаза, посмотрел на жену. Она читала статью краеведа Георгия Багдыкова. На часах было без пятнадцати восемь. Я снова закрыл глаза, подумав о том, что задачи с возрастом менялись, и сегодня, когда я разменял девятый десяток, для меня было важно не потерять желания жить! Уж слишком много в последнее время навалилось всякого такого от чего желание это начало убывать. Исчезло даже любопытство узнать, что же будет потом? Причём, это состояние возникло не вчера. Я часто и подолгу об этом думал, пытаясь понять, с чего всё началось? Мне казалось, что причиной того, что с ними происходит сегодня, был Богом проклятый девяносто первый год, когда распался Союз. «Пусть тот Союз, по сути, и союзом-то не был. Пусть делал он много плохого. Но было же и хорошее. Все сильны «задним умом».

Нет! Не мне судить ни вождей революции, ни совершенно неоднозначную историю Советского Союза с его кровавой практикой и великими благородными делами. Ещё не придумали весов, которые могли бы взвесить всё хорошее и плохое. Правда, говорят, что даже слезинка ребёнка способна перевесить всё хорошее. Но я считаю, что это лишь фигура речи. На самом деле, трудно судить сегодня то, что было тогда. У меня не было ни информации, ни знаний. Всегда придерживался мнения, что плохой мир лучше хорошей войны. А после развала Союза, при слабой центральной власти всем вдруг захотелось «самостийности», хоть и небольшого, но собственного царства-государства. Популисты громко кричали о демократии, хорошо понимая, что до неё ещё нужно дорасти. Им казалось, что, имея хотя бы маленькую страну, легко можно жизнь в ней сделать свободной и счастливой, ни от кого не зависеть! Прикрывались красивыми словами о развитии национальной культуры. Но о каком суверенитете могла идти речь, когда государство то, как и их правители, с самого рождения становились вассалами страны, которая помогла им обрести этот фальшивый суверенитет?!



Понимая преимущества объединённых усилий, придумали заменитель Советского Союза в форме Содружества Независимых Государств (СНГ). Но ничего с этим СНГ не получилось.

Жизнь изменилась, и не в лучшую сторону. Вместо обещанного прогресса наметился, а потом и произошёл поворот к дремучему мракобесию и варварству. На руинах рухнувшего Союза, как это обычно и бывает, стали прорастать сорняки. Появились первые миллионеры, но и первые бомжи, роющиеся в мусорных жбанах. Как грибы после дождя стали появляться астрологи и гомеопаты, травники и знахари. Они открыто пропагандировали чудеса, заряжали воду, лечили пассами, биодобавками, голоданием, сыроедением… Гарантировали решение любых проблем. Бандиты и мошенники поняли, что наступило их время.

Говорят, когда судили одного такого «целителя», обвинитель спросил:

– Пьёте?

– Нет.

– Курите?

– Нет.

– В карты играете?

– Нет.

– Как с женщинами?

– Избегаю.

– Что же, у вас нет ни одного недостатка?

– Есть один, доктор. Вру много.

Мне всегда казалось, что запрещать ничего не нужно. Только бы не навредить. Не пропустить время, когда ещё можно помочь проверенными методами.

Размышления, точно попав на давно проторенную дорожку, текли свободно, не встречая сомнений. «К сожалению, – думал я, – сегодня голоса наших учёных едва слышны. По радио и телевидению, в газетах и в рекламе можно услышать что угодно, а времени для серьёзного разговора с авторитетным учёным телевидение и радио не находят. Капитализм! За рекламу памперсов или виагры рекламодатели платят, а учёным платить нечем».

«Чего только не рекламируют в наших газетах, по телевидению, в Интернете! – я думал. – Диву даюсь!»

Понятно, что и средства массовой информации должны выживать. Но должны же быть какие-то ограничения. Рекламные паузы по времени примерно равны показу фильма или концерта, многократно повторяются. Почему-то именно во время еды вместо «Приятного аппетита» рекламируют слабительные и средства от геморроя.

На экранах телевизора появляются сюжеты, и даже целые программы о чудесах, о соревнованиях экстрасенсов. Ищут и находят привидения, взвешивают душу. Причём свои утверждения подкрепляют звучными именами академиков и профессоров, лауреатов различных премий. Устраивают всякие шоу, где вместо спокойного серьёзного разговора кричат так, что слов не разобрать. Дело иной раз доходит до драки. Видимо, думают, что именно это и есть свобода и демократия.

Шутки ниже пояса и, как правило, на одну и ту же тему: секс! Причём, смакуют её даже известные артисты, которых когда-то уважал. Простительно, когда на это идут люди от безвыходности и безденежья. Но рекламируют и те, кто недавно хвастались своими дворцами и виллами за границей. Говорят без стеснения о «свободной» любви. Любовь понимают лишь как секс. Исчезла романтика отношений. Балерина, не стесняясь, говорит, что продавала своё тело за пятьсот тысяч долларов! Грустно всё это…

А смотрят люди эту порнуху потому, что и на других каналах показывают то же самое. Генералы продают террористам оружие, полицейские воюют друг с другом («Ментовские войны», «Улицы разбитых фонарей», «Морские дьяволы»…). Вместо познавательных программ с утра до вечера крутят старые, многократно показанные детективы, убийства, истории о взяточниках и насильниках. Если и шутят, то примерно так:

Веселимся и поём,
птицефермы строятся,
а мужик мой видит яйца,
когда в бане моется.

А каково смотреть на демонстративную роскошь дворцов нуворишей, когда большинство населения страны едва сводят концы с концами?! Для чего они это делают? Может специально подталкивают людей к бунту? Но, если у нас что-то такое произойдёт, мало никому не покажется.

Почему не реагируют на это власти? Да потому, что всё это отвлекает народ от того, что творится в стране. Именно это им и нужно. Официальное же объяснение: у нас нет цензуры, и только народ голосует за эти программы. Не нравится – отключите телевизор!

Наши СМИ должны убедить рождённых ползать не в том, что они летать не могут, а в том, что летать они не должны. Это непростая задача. Вот и предоставляют населению однобокую информацию, отвлекают от невесёлой реальности. Здесь нужны и лженаука, и увеселительные шоу, и копания в семейных тайнах, дрязги, сплетни. Нужны страшилки, убеждающие нас в том, что Закон – это всего лишь фигура речи. На самом деле многие большие чиновники, полицейские, Слуги народа и мистеры Твистеры живут у нас не по Закону, а по понятиям. Именно они привнесли в наш обывательский лексикон такие «термины» как «крышевать», «отжать», «верхушка», «откат», «передел собственности»… Таких новых слов можно набрать на целый том. И всё это считают нормой, здоровой борьбой за существование. При этом на радио, на телевидении нет информации о достижениях науки и спокойного выслушивания разных точек зрения. Едва слышны голоса людей, выражающие иное мнение.

Правда, такую же политику проводят все государства. Мы мало чем от них отличаемся.

Глобализация сделала нас взаимозависимыми, тогда как люди становятся всё более злыми. Это неустойчивая, взрывоопасная ситуация требует принятия решения о будущем человечества. И если мы не сделаем это по собственному желанию, нас заставят силой. Налагают санкции, поддерживают террористов или их спонсоров потому, что это может дать им преимущества в конкурентной борьбе. Власть взяли олигархи.

В глобальном мире все друг от друга зависят – это объективный закон жизни. Независимых государств нет. Мы не можем отдалиться друг от друга. И единственный выход – прийти к единому представлению о том, что хорошо, а что плохо. Эту попытку объединения разных государств уже предприняла Европа. Мы обязаны укротить негативную силу нашего эгоизма. Об этом же говорят и священные книги: «Возлюби ближнего своего, как самого себя».

Возникли конфликты между республиками. Карабах, Чечня, Молдавия и Приднестровье, Грузия и Осетия и Абхазия… а теперь и Украина! Кто бы мог подумать, что она станет врагом России?!

 В середине 1990-х Чечня, вслед за союзными республиками, тоже объявила о своём отделении от России, назвалась Ичкерией. Вела себя не просто нахально, но и преступно: похищала людей, требуя выкуп за них. Угоняла несчастных в рабство. Издевалась и убивала, воровала и наводила ужас на соседей.

Это долго продолжаться не могло. Правда, Россия уже была не той, что когда-то. Армия деморализована и коррумпирована. Продажа вооружений тем же боевикам, с которыми в самом недалёком будущем предстояло воевать, процветала пышным и безобразным цветом…

Напряжение нарастало, и Россия не могла допустить, чтобы в центре Кавказа вдруг появилась иное государства, со своей армией, защищающей «свободу и независимость Ичкерии».

Но победить этот маленький и гордый горский народ огромная армия России с первого захода не смогла. Все понимали, что будет и вторая война. Президент, активно участвовавший в развале Советского Союза, понял, что уж этого ему российский народ не простит, и поспешил передать власть преемнику почти так же, как раньше передавали монархи власть наследникам. Все ждали перемен. Надеялись, что новый президент, наконец, покончит с коррупцией и воровством, восстановит честь страны.

Время было непростым и тревожным. Я давно понял, что оно движется с разной скоростью. Когда кого-то ждёшь – тянется медленно. Когда догоняешь – бежит быстро…

Сидя в кресле, я, то погружался в дрёму, то вдруг просыпался. Тогда, вспоминая давно минувшее, подумал о том, что всё самое лучшее случается неожиданно.



3. Июнь 1994 года. Мне – шестьдесят. Я сижу в тени огромной ветвистой черешни на своём дачном участке и наблюдаю, как Роки, любимый эрдельтерьер, в малиннике прямо с ветки лакомился спелыми ягодами…

В тот жаркий день вспомнил вдруг неприятный разговор с заведующим городским отделом здравоохранения, произошедшим десять лет назад, когда во второй раз подал заявление с просьбой освободить меня от должности главного врача диспансера. Заведующий, высокий русоволосый мужчина с острым носом и серыми глазами, разговаривал с некоторым пренебрежением, высокомерно глядя на меня.

– Что тебя снова не устраивает? – недовольно спросил он, продолжая читать какие-то бумаги. – Достал уже своими заявлениями. Что за еврейские штучки? Не понимаешь, что положишь на стол партбилет? Знаю с десяток людей, кто бы хотел занять твое кресло!

– Но я так больше не могу работать! – попытался возразить ему я. – Разрешите перебросить средства с одной статьи на другую. Всего-то… Я же не прошу денег.

– Ты же еврей, – ехидно улыбаясь, ответил заведующий. – Найдёшь выход! На то ты и еврей! Бери взятки. Или я тебе должен всё подсказывать?!

– Причём здесь еврей или не еврей? У меня нет денег на медикаменты, а вы не разрешаете перебросить оставшиеся у меня деньги на мягкий инвентарь, – возразил я. – Как оперировать, если нет препаратов для реанимации и анестезии? А взятки брать меня не учили. Я своё заявление передал через секретаря. Это уже третье! Или мне писать в ООН? Крепостное право в России отменено с тысяча восемьсот шестьдесят первого года...

Встал, намереваясь уйти. Хотя и понимал, что так просто меня не отпустят.

– Я же говорю, сам выкручивайся. Это ты должен уметь. За евреями признают некую особенность, однако в чём она заключается, не знает никто, включая вас самих. Вот включай свои скрытые от всех способности и больше не приходи ко мне со своими бумажками.

– Какие скрытые возможности?! Бред какой-то.

Заведующий почувствовал, что здесь он может показать своё красноречие и знание истории в полной мере. В кабинете никого, кроме нас, не было. Он бы давно меня уволил, да, во-первых, некем заменить. А, во-вторых, я пользовался авторитетом и в райкоме, и в облздравотделе. За меня горой и директор института.

– Самое поразительное, – назидательно сказал заведующий, резким движением головы забрасывая назад прямые, сползающие на лицо, волосы, – что евреи ещё совсем недавно даже не соответствовали сталинскому определению национальности. У вас не было своего государства. Умер ваш язык. Прошли времена, когда воскрешали мёртвых! Но вы и государство получили, и язык воскресили. Сколько вас ни убивали, ни травили, ни жгли в печах и ни вешали – вы снова оживали, как птица Феникс. Никто ещё не отгадал тайну этой вашей живучести.

– Ваши антисемитские убеждения, – сказал я, удивляясь своему терпению, – известны мне давно, но подавать на вас жалобу не буду.

– Знаю. Жаловаться ты не будешь. Это ниже твоего достоинства.

Мне всё это изрядно надоело, и я себя уже не сдерживал:

– Ниже моего достоинства только ноги. Кому жаловаться, если и там наверху такие же «интернационалисты»? Мне противен ваш национализм. Зачем вы состоите в коммунистической партии, провозгласившей интернационализм одним из важнейших своих принципов?

– Принципы… Убеждения… А у евреев нет националистов?

– Есть. В каждом народе есть дураки и фанатики. Но национализм малых народов – средство защиты, способ сохранить себя. Правда, и в этом случае мне он противен.

Он уже почти кричал. Повысил голос и я:

– А ваш антисемитизм очень похож на фашизм. Только, сделать ничего вы не можете. Руки коротки. Не понимаю, как с такими убеждениями вы до сих пор сидите в этом кресле.

Заведующий понял, что наговорил лишнего, что я могу и шум поднять. И тогда его вряд ли кто защитит. Не те времена.

– А я до сих пор не понимаю, чего ты не уезжаешь из нашей России в свой Израиль? – с ехидной улыбочкой спросил заведующий, желая перевести разговор в шутку. – Там бы чувствовал себя лучше. Климат хороший, да и свои кругом.

– Никуда уезжать не собираюсь, – резко ответил я, направляясь к двери. – И страна эта такая же моя, как и ваша. А если вы не отреагируете на моё заявление, буду вынужден обратиться в областной отдел здравоохранения.

– Пиши! Хоть в центральную прачечную пиши! Испугал!

Заведующий встал. Напоследок, примиряюще заметил:

– Все главные как-то выходят из положения, а тебе гордость не позволяет просить деньги на заводах. В твоём районе много предприятий, которые могут тебе помочь. «Горизонт», «Электроаппарат»… Один «Вертолётный» чего стоит?! А тебе, видите ли, стыдно просить помощи!

Но потом, всё распаляя самого себя, вдруг снова заговорил на повышенных нотах:

– Ему денег не хватает. Не у тебя одного такое положение. Откуда я тебе деньги возьму?! А не обеспечишь лечебный процесс, на следующей неделе пришлю к тебе комиссию. Пусть посмотрят, как у тебя дело поставлено. И уволю не по собственному желанию, а по статье. Умник! Все могут идти с протянутой рукой, а ему, видите ли, стыдно. Надоел уже!

Заведующий был не на шутку взбешён. А я, уходя, как можно спокойно заметил, хотя и клокотало всё внутри:

– Задерживать меня вы не имеете права. Я – пенсионер! И общаюсь с вами, антисемитом, тоже без особого удовольствия!

– И мне не великая радость говорить с тобой. Ты думаешь, я за тебя буду свою… то есть, твою работу делать?

 Он встал, давая понять, что беседа окончена.

– Не могу понять, что тебя не устраивает? Чего ты выпендриваешься? Уйди с глаз моих, чтобы хуже не было...



С тех пор прошло много лет. Я всё удивлялся тому, как меняются люди. Ведь знал этого заведующего вполне приличным человеком. Работал он в районной больнице под руководством Михаила Викторовича Кацмана. Считал его своим учителем. Занимался психотерапией. Как же уродует людей власть!



Сидя в шезлонге, вспоминал тот давний разговор. Жара плавила мозги, и мне хотелось спать. Закрыл глаза, и на тёмном поле появилась белая точка, словно звезда на ночном небе. Вспомнился совет великого Бернарда Шоу о трёх «не»: не жаловаться, не обвинять и не оправдываться. Чтобы жить и радоваться, нужны всего две вещи: во-первых – жить, а во-вторых – радоваться.

«Но как радоваться, чему? – думал я. – Если бы не достал тогда хоть немного денег, нужно было бы отменять операционный день». Понимал, что само приплывает только дерьмо. За жемчугом надо нырять. И я нырял, мысленно уговаривая себя, что в какую бы позу меня ни ставит жизнь, стоять нужно красиво.

Руководителям предприятий, предполагаемым спонсорам обещал провести профилактические осмотры прямо на заводе, чтобы не отрывать людей от работы. И проводили! И выявляли заболевания в ранних стадиях! Нарушая все законы, без разрешения финансовых органов, перевёл деньги со статьи на мягкий инвентарь и выкупил необходимые медикаменты. «В худшем случае, – думал я, – схлопочу выговор, но зато спасу нескольких больных». Общаться с заведующим старался как можно реже. Приходя на планёрки, здоровался и проходил в зал. Садился в последнем ряду, стараясь без серьёзных причин не демонстрировать своего присутствия.

Потом память перенесла меня в далёкий пятьдесят второй год, когда только перевёлся из Симферополя в Одессу, учился в медицинском институте и работал на Скорой помощи.

Как случилось, что стал врачом, защитил диссертацию, я и сам не понимал. Это было просто невероятно. Многие не верили, что поступил в институт и никому «не позолотил» руку.

– И что? – спрашивала тётя Катя, живущая в нашем доме на первом этаже и торгующая на Привозе подсолнечным маслом. Маслопровод в квартиру прямо с маслозавода провёл её муж. Он, правда, вскоре оказался за решёткой, но масло продолжало капать, и этим грех было не воспользоваться. – Я тебя умоляю! Кому ты голову морочишь?! Ты таки не дал никому ни копейки и поступил в институт? Рассказывай это своей маме! Сейчас бесплатно ни одна девчонка с нашего Первого Водопроводного на тебя даже не посмотрит! Я ещё не больная на голову. Не крути мне то, чего у меня нет!

Потом тихо спросила:

– Скажи, кому и сколько нужно дать, чтобы дело из политического перевести в уголовное? Моему Коле шьют политику, сволочи. А это две большие таки разницы!

– Да я-то, откуда могу знать? – удивлялся я.

– Ты же у нас в институте учишься. Помоги! Молчишь? Что ты этим хочешь сказать?

Меня тётя Катя уважала. Всё удивлялась, чего это мы здесь так надолго задержались. Все её знакомые евреи давно уехали кто в Израиль, кто в Германию, а кто и в США.

– Что ты мне здесь голову морочишь?! – говорила она. – Или мне не доверяешь? Так, штоб ты знал, я этих коммуняк ненавижу. Евреям таки повезло. Их везде принимают. Если бы мы имели ваши возможности…

Что бы она сделала, имея возможности евреев, тётя Катя не уточняла. Но я-то знал, из чего слагается еврейское счастье!

Пережив фашистскую оккупацию, тётя Катя видела такое, что даже вспоминать не хотела. А в тысяча девятьсот пятьдесят втором году, в разгар борьбы с космополитами, с врачами-убийцами, она бесплатно каждую неделю давала нам литр подсолнечного масла. Говорила, что «назло врагам».

– Тоже мне, хозяева жизни! – громко возмущалась она, разговаривая с соседкой. – За жменю семечек Степану, водителю с маслозавода, дали пять лет! Ну, не сволочи, я тебя спрашиваю?! Сказали, что дело не в том, сколько он взял. У них, как вам это нравится, дело в принципе. Ну, не больные они на голову?!

Когда кто-то хотел что-то ей ответить, она сделать этого не позволяла:

– Перестаньте сказать! Честные бывают только в сказке про Карабаса-Барабаса! Каждый-всякий тебе подтвердит, что стоит этот наш адвокат Жора Бойко. Он, жук-жаба, при немцах лизал им всё, что можно было лизать. А теперь говорит: выполнял ответственное задание. А что он мог узнать, когда служил в женской бане? Помогал бабам мыть то, чего сами они делать не могли.

Я учился и работал. Но были такие, кто считал это маскировкой.

– Еврей без денег поступил в институт? – глядя на меня, громко возмущалась перед лекцией одна студентка. – И в какой?! В медицинский! Не верю! Еврейское счастье таким не бывает. Я не антисемитка, но евреев не люблю. Ты посмотри, что о них пишут газеты!

Студентку эту звали Алёной Тихоновой. Дочь чиновника Черноморского пароходства, она демонстративно громко читала фельетоны, которые тогда печатали в каждой газете, всячески стараясь как можно смешнее картавить и произносить непривычные ей еврейские имена.

– Ты представь, – говорила она, – этот Мойша фанатически верит в своего Бога! Утверждает, что там, где кончается плоть, начинается мораль... Потому, наверно, и сделал обрезание.

– Неужели вся их мораль в крайней плоти? – рассмеялась соседка.

– А я не понимаю, как культурный человек в двадцатом веке может верить в эти сказки?! Я как-то спросила Айзенберга: почему, когда он разговаривает с Богом, называет это молитвой, а когда Бог говорит с ним – это шизофрения? Не пора ли ему обратиться к психиатру?

– И что он тебе ответил?

– Промолчал. Вот я и думаю сообщить в комитет комсомола, что он верит в Бога. Он же позорит наш курс.

– Не стоит, – ответила соседка.

– А вчера папа рассказал свеженький анекдот, – продолжала Тихонова. – Умирает Моня. Вдруг он уловил запах фаршированной рыбы и говорит внуку: «Нюма, иди к бабушке и принеси мне кусочек фаршированной рыбы. Уж очень хочется перед смертью покушать». Внучок убегает и через минуту возвращается и говорит деду: «Бабушка сказала, что рыбу она готовит на похороны».

Рассказала, и сама же громко рассмеялась.

– Вечно они лезут на первые роли. Я не фашистка, но понимаю их ненависть к евреям. Хотят быть самыми лучшими, самыми умными, самыми счастливыми! А сейчас собралась целая банда в белых халатах. Ты же читала в «Правде»? Я, например, никому не советовала бы обращаться к врачам-евреям. А посмотри, сколько у нас на курсе учится жидов! Они, как клопы. Их травили, паяльной лампой сетку кровати прожигали, а они живут и живут. Никак от них избавиться невозможно.

Услышав откровения этой Тихоновой, я тогда её назвал антисемиткой и бледной спирохетой, вызывающей сифилис.

 – Чем ты отличаешься от нацистов? Значит, не добили всех. Сволочь ты, Тихонова, и постарайся мне не попадаться на глаза. Прибью!

Тихонова побледнела, но жаловаться на угрозы не стала. Побоялась.

Сколько лет прошло с тех пор, а до сих пор помню её плоскую фигуру, узкое, словно сплющенное, лицо с длинным острым носом и узкими, почти отсутствующими губами. Она была вызывающе некрасива. И за это, видимо, таила злобу на весь мир. После окончания института устроилась в поликлинику пароходства, хотя и получила назначение на Донбасс.

Потом вдруг вспомнил, как один невысокий парень с обезображенным оспинами лицом, обращаясь ко мне, и вроде бы успокаивая, сказал:

– Чего ты обижаешься? Мы не фашисты и не собираемся вас травить в газовых камерах. Но прикинь: у вас есть своя страна, которую многие ненавидят. У вас есть язык, но больше половины народа на нём не говорит. У вас есть государство, но многие евреи предпочитают в нём не жить. У вас есть президент, но нет конституции. Нет общепринятых границ. Есть столица, но ООН её не признаёт. И враждуете вы со всеми, кто вас окружает. Наконец, ты же не можешь отрицать, что евреи успешно «воевали» в Ташкенте. Их не найдёшь в забоях шахт.

Спорить с ним не хотелось. Понимал: провоцирует. Презрительно взглянув на этого конопатого знатока истории, лишь коротко ответил:

– Ну, конечно:

Ведь из трёх богатырей,
Кто-то должен быть еврей.
Двое пьют, едят, храпят,
Третий – всюду виноват.

– Вот память у тебя, – сказал конопатый. – Это какую же нужно иметь голову, чтобы столько стихов запоминать. Зубрить с детства приучен. Потому у тебя по анатомии пятёрки. Там зубрёжки много. Может, ты так же и латынь знаешь?

– Учиться люблю, – ответил я. – Vitia erunt, donec homines.

– Чего матом ругаешься?

– «Пороки будут до тех пор, пока будут люди». Латинская пословица. К твоему сведению, антисемитизм – это вид сумасшествия, как и расизм, как любой национализм. Что же касается «воевали в Ташкенте», не говори то, чего не знаешь. Если рассчитывать число героев Советского Союза на сто тысяч населения – евреи, среди награждённых этим званием, занимают первое место, второе – русские. Я не говорю уже об учёных-атомщиках, врачах и всех, кто участвует и сейчас в укреплении обороны нашей Родины. Но открою тебе тайну: трудно найти человека, в крови которого не было бы намешано всякой генетической прелести. Можно с уверенностью сказать: все мы немножко евреи, русские, французы, немцы. Но тебя могу успокоить. В тебе нет ни капли еврейской крови.

– Это почему же? – обиделся рябой. – И как ты это можешь утверждать?

– Потому, что ты – дурак. Евреев таких не бывает!

Парень от такого ответа даже растерялся. Потом, опомнившись, примирительно сказал:

– В каждом народе есть хорошие и плохие люди.

– Вот в этом ты прав. Это русский народ вместе с другими народами Советского Союза воевал и победил фашизм, освободив народы Европы от гибели. И русский генерал Власов сдался фашистам и воевал против нашей родины. А ещё были бандеровцы, украинская дивизия СС «Галичина», различные национальные формирования. Еврейских фашистских формирований не было. Шла война идеологий, а ненависть к евреям была обыкновенным глюком, шизой, средством для отвлечения народа от проблем. Нужно же было на кого-то свалить вину за провалы планов молнеоносной войны. Всегда нужен козёл отпущения. Кто-то, на кого можно свалить вину за провалы в политике. Насколько я помню, ты хочешь стать хирургом. В психиатрии понимаешь мало. Быть националистом, как и расистом, – стыдно. Порядочный человек тебе руки не подаст.

Я отвернулся от него и пошёл к своему месту.

А для этого антисемита всё было непривычно и неожиданно. Он не ожидал от меня такой отповеди, считая всех евреев трусливыми. Потом, узнав, что я успел побывать в детском доме, окончил военно-музыкальное училище, стал меня побаиваться и избегать.

Прошли годы, а забыть той «бледной спирохеты» и того «конопатого» я не мог. Я давно им простил. Мало ли что могло им взбрести в головы в те годы, когда все средства массовой информации писали о жуликах и ворах. И все были со смешными еврейскими двойными именами и непривычными фамилиями, которые трудно было выговорить. Но забыть не мог.

Сидя в тени дерева, я продолжал вспоминать те страшные годы в институте.



Сегодня многое изменилось в мире.

В конце концов, в 1984 году заведующий городским отделом здравоохранения подписал моё заявление. Посмотрел на меня с укором и коротко бросил:

– Иди в кадры. Куда ты теперь?

– В Ворошиловском районе нет районного онколога. Или вы будете возражать?

– Возражать не буду. Кандидат наук, онколог высшей категории, отличник здравоохранения… Я тебя за мужество и стойкость, терпение и за то, что умеешь прощать и не держишь зла, наградил бы орденом мужества. А кого рекомендуешь на своё место?

– Бориса Михайловича Хинчина, моего начмеда.

– Ещё одного еврея? – с удивлением спросил заведующий. Потом, помолчав, бросил: – Ладно. Иди в кадры. Теперь тебе не нужно будет приходить сюда на планёрки. Добился своего.

А в 1991 году на партийном собрании я заявил, что выхожу из коммунистической партии. Причин не стал объяснять. Написал заявление и передал его секретарю, ведущему собрание. Вместе с заявлением положил на стол и партбилет.

Решение это для меня было непростым. Вступал в партию не для того, чтобы делать карьеру. Но постепенно разочаровался не в теории, не в идеях, а в том, как не соответствует практика этим идеям.



4. Последнее десятилетие двадцатого века было страшным и непредсказуемым. Развалился Советский Союз. Разрушились культурные и экономические связи между бывшими республиками. Изменились представления о том, что хорошо, и что плохо. Лишь Церковь ещё пыталась каким-то образом дать народу нравственные ориентиры. Никакой объединяющей народы России идеи не было. Все стали молиться лишь одному богу – деньгам. Считали героями успешных предпринимателей, коммерсантов, которых раньше называли спекулянтами. Появились первые нувориши. Расцвело взяточничество. Словно яркий луч солнца осветил людей, показывая, кто на что способен. Предательство из-за денег стало обычным явлением.

Правда, я не был уверен в том, что понимаю, что происходит. Вполне вероятно, что мне происходящее виделось совсем не таким, каким оно есть. Истиной человек владеть не может. Он может что-то знать в каком-то приближении к истине. Понимал, что и газеты, и телевидение манипулируют сознанием людей, и это было противно. Старался не делать каких-то выводов, не обладая знаниями о том, что происходит. Это было мнение, не более того, и я готов был в любой момент его изменить, если получал убедительные факты, аргументы другой точки зрения. Хорошо это или плохо, даже не пытался оценивать. Мне казалось, умение менять свою точку зрения при убедительных аргументах противной стороны, скорее достоинство, чем недостаток. И газеты читал, телевизионные программы смотрел, чтобы принять то, с чем согласен, и отвергнуть то, с чем не согласен.

 Жизнь трудно прогнозировать. Она нередко меняет и взгляды, и убеждения, и логику доказательств. Время меняет всё. Оно останавливается для человека только на кладбище. Я, пока жил, всегда был готов к переменам. К сожалению, был в таком возрасте, что принимать участие в том, чтобы делать эти перемены хорошими, уже не мог, и какими они будут – не знал. От этого непонимания настроение у меня было плохим. Старался по возможности сохранить в себе человека, сохранить в себе Бога. Но уж точно не мог сказать, что рад, что «драма под названием «жизнь» скоро заканчивается, что бегу уже к финишу, и скоро должен буду сорвать ленточку.

Нет! Я хочу жить! Любопытство моё безмерно. Хочу увидеть, что будет дальше? Многого уже делать не могу. Но любить, страдать, думать, вспоминать прошлое – как без этого?!

Во второй половине дня обычно мы ехали на свой садовый участок «подышать воздухом», полить овощи и цветы. Брали с собой и своего щенка, эрдельтерьера Роки, которого мне подарила больная в знак благодарности. Понимал, что и это – своеобразная взятка, но не деньгами, а «борзыми щенками». Так же поступал в «Ревизоре» судья Ляпкин-Тяпкин. Но я мечтал о собаке, а от оплаты за щенка бывшая пациентка категорически отказывалась, взяв лишь один рубль, потому что ни щенков, ни холодное оружие дарить нельзя. Я от него отказаться не смог.

Садовое товарищество «Чкаловец» располагалось в трёх минутах езды от нашего дома у армянской церкви «Сурб Хач», что в переводе означает «Святой крест». Если спуститься по лестнице к подножью холма, на котором стоит церковь, можно увидеть родник, из которого течёт вода в специально сделанную купель. Сюда по утрам ходят купаться люди. Летом и зимой вода там примерно восемь градусов. Окунёшься два-три раза с головой, и словно помолодел лет на десять! Я знаю тех, кто ходит сюда уже много лет. Позже и я стал туда ходить. Но меня хватило лишь до октября. Потом заболел и оставил это занятие.

Роки подрос, и я отдал его на дрессировку. Это был прекрасный пёс: преданный, сильный, миролюбивый. Как правило, никогда не затевал первым драку. Но, если приходилось ему сражаться, я не помнил случая, чтобы Роки не выходил победителем. Где-то читал, что четыре эрдельтерьера способны завалить и медведя. Но медведи по Ростову не ходили, так что я был спокоен.

Мы очень привязались к псу. А когда в 1990 году по приглашению друзей должны были улетать в США, оставили его старшему сыну.

Нужно ли говорить, как тосковал, особенно в первые дни, Роки?! Несколько дней отказывался от еды. Когда же через три дня дали ему кусок варёной колбасы, и он съел его, и все были несказанно рады.



Воспоминания плелись и плелись.

Солнце припекало. Я умылся холодной водой. Это не помогло. Задремал. Во сне увидел родного брата так чётко, так ясно, будто всё происходило наяву.

Брат жил в Москве, работал инженером-конструктором на авторемонтных предприятиях, а его жена преподавала в техникуме.

Несколько лет назад их единственный сын уехал в США со своей молодой женой, с которой познакомился на курсах английского языка, где она преподавала.

И вот они решили ехать к ним. Долго и мучительно собирали документы. В ОВИРе, как рассказывал брат, полный мужчина, рассматривая его личное дело, спросил:

– Почему вы решили уехать из нашей России? Что вам у нас не нравится?

Брат посмотрел на чиновника и ответил с улыбкой, сверкая чёрными глазами и специально демонстрируя одесский сленг:

– Что вы такое говорите? Я, правда, не понимаю, почему это ваша Россия. И я таки очень люблю эту страну, когда в ней нет войн, хамства, очередей, голода, грязи и нас с женой. Что мне может не нравиться в нашей стране? Чтобы вы таки знали: мне всё нравится. Только я считаю, что мы с женой недостойны жить в самой счастливой стране мира, где так вольно дышит человек. Или я что-то не так сказал? Или в Америке нам дышать не дадут? Так, чтобы вы таки знали: я им скажу всё, что о них думаю!

Начальник был взбешён.

– Там вы никому не нужны!

Чиновник орал, что скорее умрёт, чем выпустит их в Америку.

– И как же получилось, что вас выпускают? – удивился я, когда приехал в Москву их провожать.

– Не поверишь! Чтоб я так жил: он таки умер через три дня!

В тот вечер мы говорили до глубокой ночи.

– У вас есть цель, – излагал я им свою теорию цели. – Идите к ней! Только не торопитесь, а то споткнётесь. Дойдёте, – ставьте новую цель. И прежде, чем что-то делать, подумайте. Не торопитесь. Голова – такая штука, что хоть папаху на неё надень, она умнее не станет. А закружиться может. Торопливость, это наше фамильное качество… Кто быстрее всех ест? Кто раньше всех встаёт? И куда мы торопимся?

США – прекрасная страна. Только она совершенно другая. Там всё другое. Другая мораль, другое понимание, что такое хорошо, и что такое – плохо. Там до сих пор мера длины – ярд, – расстояние от носа английского короля Генри I до конца его большого пальца вытянутой руки. Площадь земельного участка – акр: участок поля, который могла вспахать пара быков от утренней зори до вечерней. Мера длины – дюйм: длина трёх ячменных зёрен, положенных в линию. Миля – две тысячи шагов вооружённого воина. Температуру измеряют по Фаренгейту, и если на градуснике плюс тридцать два градуса, значит, лужи уже замёрзли!

– Там всё иначе, – успокаивал я их. – Вам придётся не только учить язык, но привыкать к другим законам, другим правилам жизни… Но я оптимист, и надеюсь, что всё будет хорошо.

– Я тоже оптимист, – грустно ответил брат. Видимо, больно ему было уезжать. – Но пока пессимист ждёт неприятности, оптимист их получает…

– Ты снова запел свою песню на грустный мотив? – сказала недовольно его жена. – Слишком светлое будущее непрактично! Но там сын с молодой женой. К тому же у них будет ребёнок!..

Всё было уже переговорено по многу раз. Пили дешёвое вино и каждый думал о своём.



За несколько лет до отъезда брата по приглашению друзей мы с женой летали в Америку. Впечатлений было много. Особенно поразили огромные супермаркеты с множеством товаров. Вспомнились события 1962 года в Новочеркасске, огромные очереди за хлебом, пустые прилавки. Я тогда учился в ординатуре в Ростовском научно-исследовательском онкологическом институте, и иногда мне удавалось купить в Ростове варёную колбасу. В Новочеркасске же ничего такого достать было нельзя. После рабочего дня я ехал в Новочеркасск, где работал по совместительству в хирургическом кабинете Первой поликлиники. Трудное, голодное было время. Денег не хватало. На рынке всё было очень дорогим.

А в супермаркетах Вашингтона прилавки были набиты различными продуктами. У входа висело объявление, которое перевёл мне друг: «Пятьдесят долларов тому, кто найдёт то, чего у нас нет!».

Нужно ли удивляться тому, что я попытал счастье и попросил работника показать, где у них можно купить вяленую рыбу и раков. Какое же у меня было удивление, когда сотрудник, высокий мощный чёрный мужчина, с улыбкой ответил: сорок пятый ряд направо. Мы прошли на этот ряд и увидели и вяленых лещей, и раков.

На зелёных газонах играли дети, и никто этим не возмущался. Бесшумные машины, вежливые полицейские, всегда готовые прийти на помощь. Шикарные библиотеки, в которых стояли копировальные машины, и за небольшую плату можно было скопировать любую статью. Я же ездил в Москву, в диссертационный зал Института усовершенствования врачей, и несколько дней работал в нём, конспектировал последние работы, журнальные статьи. Были бы там такие копировальные машины!

А множество телевизионных программ, Интернет! Всё это было так необычно, что невольно возникала мысль: России эту Америку ещё догонять и догонять!

Капитализм – общественная система, с жестокой борьбой за выживание. Слабаков и неудачников она не жалела. Все прелести страны тускнели, как только человек терял работу, возможность расплачиваться с банками за кредиты. Тогда он лишался всего. И дома, и машины. А работу в США найти непросто.

Конечно, одно дело – быть в гостях, и другое – жить в стране. Сравнивать преимущества и недостатки жизни в США и в СССР мне было сложно. Не хватало знаний, понимания, опыта.

Когда несколько лет назад перед отъездом друзья написали нам, что собираются эмигрировать, я был шокирован. Чего им не хватает? Жили в центре самого прекрасного в мире города, в Одессе. Работали по специальности. Воспитывали дочь. Жаловались, что не могут нормально жить, экономят каждую копейку и нередко занимают у знакомых до получки. Оба были специалисты с высшим образованием. Оба работали. Но они не могли не покупать книги, не ходить в театры.

Были убеждены, что в этом виноваты не они, а страна, в которой живут. К тому же, их единственный сын уехал туда со своей молодой женой.

Но когда мы приехали в США, меня поразил страх, застывший в глазах друга. В тот год он потерял работу. Их предприятие не смогло выдержать конкуренцию с японской фирмой, наводнившей Штаты дешёвым прокатом. Друг был вынужден переехать в другой город, где была хотя бы какая-то работа. Но, вскоре и там он потерял её.

Дом, в котором они жили, машина – всё было приобретено в кредит. А кредиты нужно возвращать, да ещё с процентами. Не выплати они проценты по кредиту, их бы безжалостно выгнали, отобрав всё. Именно тогда я понял все прелести капитализма. Выживал тот, кто мог приспособиться к этим условиям. И работали там так, чтобы не было нареканий на качество. Иначе… фирма проиграет в конкурентной борьбе, а ты окажешься на улице.

В первый же вечер по приезду мы подарили друзьям книгу о России с прекрасными иллюстрациями. Как обычно, я написал им стихи, в которых были такие строки:

Ну что ж, пускай в удачу крепнет вера!
Как быть счастливым, вам теперь видней!
Но всё ж печальна участь Агасфера,
И дереву нет жизни без корней.

Через несколько лет, посетив многие страны Европы и Израиль, я увидел то же самое. Убедился, что разговоры о свободе, равенстве и братстве – миф. Демократия – фантазия. Скорее – светлая мечта. Везде всё одинаково, только исполнено в разных тональностях. Конечно же – везде хорошо, где нас нет, и рай на земле построить нельзя.

И в Израиле произошла примерно такая же история с моим двоюродным братом. В Москве тот работал руководителем отдела в НИИ. Приехав в страну, легко устроился работать программистом. Но когда страну наводнили великолепные специалисты из развалившегося Советского Союза, фирма, в которой он работал, разорилась. Родственник оказался в ужасном положении. Хватался за любую возможность заработать. Был сторожем, дворником, уборщиком туалетов…

– Жизнь прожить – не поле перейти, – говорил он. – Хлопая ушами, летать не научишься. А помнишь, как пел Анатолий Папанов: «А мне летать… А мне летать… А мне летать охота!» К сожалению, у круглого дурака есть несомненное преимущество: он легко катится по жизни.

Помогла ему одна еврейская община. А ещё через некоторое время он стал ортодоксальным, глубоко верующим иудеем. Убеждал меня, что верить начал ещё в Москве.

– Я в Бога не верю. Знаю, что Бог есть, – говорил он.

Мы долго спорили, обсуждали эту тему.

– Может быть, ты прав, – примирительно сказал я. – Я – осёл, много раз посещал Иерусалим, но остался всё тем же ослом.

Вернувшись в Ростов, я, как обычно, записал в толстой тетради свои впечатления. И снова и снова убеждался в справедливости истины: «Везде хорошо, но дома лучше!»

Жить где-то мы бы не хотели! В Израиле треть населения говорит на русском языке, а мы скучали по России, по Ростову, по Дону. Не терплю никакого национализма. А в Израиле я его ощутил. Да, среди арабов есть фанатики, террористы. Но это ещё не повод ненавидеть весь народ. А фанатики были и есть в любом народе. Достаточно вспомнить, что происходило в России в начале двадцатого века.

Тогда и написал:

В десятом колене по крови еврей,
И этим немало горжусь.
Но нет ничего мне на свете родней,
Чем ты, моя матушка Русь…



5. Воспоминания сменялись новыми картинами, без всякой хронологической последовательности. То – приезд из Ставрополя профессора Арнольда Израилевича Несиса, его доклад о новом методе повышения сопротивляемости организма опухолевой болезни, то мой приезд в Москву к заведующему кафедрой психотерапии профессору Владимиру Евгеньевичу Рожнову и разработка методов воздействия на психику при онкологических заболеваниях…

Знал, что генерировать новые оригинальные идеи способны очень немногие люди, и я в их число не вхожу. Зато, как мне казалось, я научился развивать новые идеи, использовать их при решении стоящих передо мною задач. Ну, что ж. В этом, как я думаю, и есть разница между изобретением и открытием. Я знал людей, которые легко оформляли заявки на изобретения, а потом обклеивали стены своего туалета этими свидетельствами.

 Открытия же были не столь частыми. Они предполагали принципиально новый взгляд, подход. Они могли становиться базой многих изобретений.

Я должен признаться – завидовал людям, которые в своих фантазиях могли достигать уровня открытия. Но – не дано, и я тогда снова и снова повторял себе, что «рождённый ползать летать не может».

Мысли о своей малой образованности меня поднимали среди ночи и заставляли работать. Но сейчас, с высоты своего возраста, понимаю, что, во-первых, поздно об этом сожалеть. А, во-вторых, как говорил Козьма Прутков, «нельзя объять необъятное». Время ушло. Лет сорок назад я ещё верил, что не всё потеряно, и надеялся успеть. Писал:

Время! Ты молнией мчишься вперёд.
Моргнул, и опять Новый год.
Меня ль быстротой удивлять.
Придётся тебя обгонять…
А здесь на Земле сколько дел!
Я б старость людей одолел.
Ты старишь, а я б молодил.
Ты рушишь, а я б возводил!
Скорей! Ты усиливай прыть.
И мне бы хотелось дожить…
Не можешь? Тогда не сердись
И чуточку посторонись,
А я пробегу, и ты знай,
Что я впереди. Догоняй!

Посмотрел на небо. «Солнце в целом свете»! Ни ветерка. Температура до тридцати трёх! Но вспомнил, что по радио обещали к вечеру грозу.

Я сидел в тени дерева и радовался прохладе, ощущал аромат цветов, слышал жужжание пчёл, собирающих нектар с цветущих деревьев, смотрел в небо, не ожидая ничего плохого.

Наш рай располагался в садоводческом товариществе «Чкаловец», который мы приобрели, поменяв «Жигули» на старенький «Москвич-412» и сад в придачу. Летом там часто проводили время. Усердно боролись с сорняками, что-то сажали, поливали. Но меня всё это не увлекало. Не знал, куда себя деть. Любил сидеть в шезлонге в тени дерева и размышлять, вспоминать, анализировать, понимая, что всё это называется бездельем. В тот день я читал стихи своего нового знакомого. Интересный парень, талантливый и порядочный, каких не так уж много можно встретить. Но уж очень эмоциональный, впечатлительный, и всё пытался разобраться в своей душе, не понимая, что сделать это невозможно в принципе. Душа – это космос.

Живу не так, как бы хотелось.
Заели суета и быт.
И осторожность, а не смелость
Порою мной руководит.
Живу не так, как мне мечталось,
Когда я пылок был и юн.
И только музыка осталась
От тех не знавших фальши струн.
Живу не так, как нас учили
Ушедшие учителя,
Когда судьбу земли вручили,
О чём не ведала земля...
Живу не так... Но, слава Богу,
Я различаю свет и мрак.
И не судите слишком строго
Вы все, живущие не так.

«Жить так, как хочется! Может, именно это и есть счастье? А дача – небольшой островок нашего счастья и свободы», – думал я.

Вспомнилось, как в феврале 1994 года я разменял седьмой десяток, и это меня удивило и встревожило. «Чему радоваться? Тому, что всё ближе подхожу к финалу? Только кода должна звучать громко и радостно.

После шестидесяти я бы не отмечал дни рождения. Многие люди не доживают и до моих лет. Старость даётся избранным».

На даче часто в голову мне приходили различные поэтические строки или мелодии. Я старался их записать. Потом, уже дома, мучительно разбирал свои наспех сделанные записи. Так появлялись мои стихотворные строки, музыкальные темы, написанные в разное время и по разному поводу:

Я, как поросший тёмным мхом
Валун, лежащий у дороги.
Со мною все мои тревоги,
Воспоминанья о былом…

Или:

Давно отцвёл наш летний сад.
Заколосилось поле.
Перед собой я виноват, –
Перед тобой тем боле…

И хоть не подаёшь ты вида,
Сегодня не грусти!
Я не со зла нанёс обиду.
Прости меня, прости!

Сидя в шезлонге на даче, я обычно напевал стихи, стараясь запомнить мелодию. А дома проигрывал её на синтезаторе и записывал в нотную тетрадь. Так рождались мои песни, романсы.

Нет! Я не чувствовал тогда своего возраста. Старался больше ходить. Мог с Роки обойти весь Северный микрорайон. Правда, тогда он был значительно меньше. Ранним утром мы шли с ним купаться. Я окунался в купели, а Роки плавал в речке, протекающей поблизости. Никогда не занимался культуризмом, и вид мой сильно отличался от моих мускулистых знакомых.

В детстве переживал, что физически слаб. Не умел драться. Боялся боли. Мне казалось, что я ленив, труслив и честолюбив. Пробовал с этим бороться. Много читал, усиленно занимался гимнастикой на школьном стадионе, мучил себя физическими нагрузками, по утрам бегал по школьному стадиону, расположенному за нашим домом.

Завидовал не богатству, а талантам: умению играть, петь или рисовать, сочинять стихи или писать рассказы. Мечтал прославиться каким-нибудь открытием, которое сделало бы людей счастливыми. Хотел накормить голодных, облегчить страдания больных.

Но и повзрослев, даже постарев, я продолжал терзать себя мыслями о том, что многого не знаю, не умею. С сожалением отмечал, что, совершенствуясь в одном, сильно отставал в другом. По-прошествии лет вдруг узнавал, что парень или девушка, с которыми учился, стали выдающимися артистами или учёными, а я всё барахтался на одном и том же месте. Считал себя не способным выучить хотя бы один иностранный язык. Укорял себя в том, что многое, что хотел, так и не смог осуществить. Операцию, о которой мечтал, так и не сделал. Не написал, не сочинил, не научился… Сколько ни старался стать лучше, интеллигентнее, культурнее – оставался всё таким же малообразованным неучем. Плохо разбирался в живописи, в архитектуре, в истории… Нужно было тренировать не только мышцы, но и мозг, чтобы извилины не выровнялись окончательно. Заучивал стихи, решал шахматные задачи, любил разгадывать кроссворды, для чего рылся в справочниках и энциклопедиях. С огорчением думал, что, пока мечтал, строил планы, учился, совершенствовался в профессии, жизнь прошла. Чем больше человек познаёт мир, тем яснее ему, что его можно бесконечно познавать без возможности познать! Это космос! Понял, наконец, что жизнь возмутительна, когда о ней думаешь, и прекрасна, когда живёшь. Важно хотя бы в самом маленьком деле чувствовать себя Мастером. А ещё понял, что учиться нужно у жизни и учителей, у друзей и врагов, у мастеров и подмастерьев… Этот процесс никогда не должен заканчиваться. Вспомнил ленинское «Учиться, учиться и учиться!». Справедливости ради, следует отметить, что эту фразу впервые сказал в 1896 году Антон Павлович Чехов в одном из рассказов: «Учиться нам нужно, учиться и учиться…»

Вот и учился. А жизнь преподносила всё новые и новые проблемы, которые нужно было решать.



Потом вдруг вспомнил, как в 1968 году чуть не умер от перитонита. Оперировал меня заведующий хирургическим отделением Николай Тарасович Назаров, прекрасный хирург. Но найти флегмонозный червеобразный отросток сразу не смог и вынужден был дать наркоз. Аппендикс с трудом нашли за брюшиной под печенью.

Моим лечащим врачом была Евдокия Ивановна Логвиненко, опытный хирург, с которой я часто дежурил в паре. Хороший специалист, она совершенно не щадила ни меня, своего молодого напарника, ни себя. Я не мог вспомнить случая, чтобы ночью она прилегла отдохнуть хотя бы на несколько минут. А я, сидя в ординаторской, всегда о чём-то мечтал. Однажды она меня о чём-то спросила, но я в своих размышлениях был так далеко, что не слышал её. Тогда она растормошила меня и с упрёком заметила:

– Молчание – самый громкий крик, потому что оно рвёт не уши, а сердце. Чего ты молчишь?

Лежал я в хирургическом отделении более трёх недель. Гнойники появлялись на внутренних органах, на брюшине. В брюшной полости оставили резиновые трубочки и ежедневно промывали кишечник, вводили антибиотики.

– Ты – врач, – говорила Евдокия Ивановна, улыбаясь. – Должен понимать, что это естественная часть жизненного цикла. Принимай слабость и боль без ропота. А ты всегда куда-то торопишься. Тебе даже думать некогда. Принимаешь решения, и нередко не самые правильные.

Выписывая меня из больницы на амбулаторное лечение, она дала рецепт и с улыбкой сказала:

– Этот препарат тебе нужно принимать пожизненно... Где-то месяца три.

Если бы я додумался собирать остроумные высказывания своих коллег, сейчас бы это был толстый том. И, несомненно, его читали бы с большим интересом, чем мои опусы. Но – не додумался, многое мог бы сделать, но… так и не сделал. И всегда находил себе оправдание.

Прекрасные у меня были учителя и коллеги. Тогда в хирургическое отделение городской больницы практически одновременно со мной пришли Эдуард Львович Сорокин, а чуть позже и Минас Георгиевич Багдыков. И все мы добились определённых успехов в своей профессии, защитили кандидатские диссертации. Сорокин стал торакальным хирургом, заведовал отделением в лёгочно-хирургическом санатории. Багдыков – стал доцентом, преподавал хирургию в Ростовском медицинском институте. Я же стал онкологом. Мы были молоды, влюблены в жизнь, которая иногда выкидывала такие кренделя, что надо было только остановиться и подобрать. Но, к сожалению, останавливаться я не умел. Всё спешил, спешил куда-то.



Воспоминания плелись и плелись. Я давно уже считал себя ископаемым существом, мамонтом, древним ящером. В наше время всего, что сейчас считается обыденным, тогда не было. Начинал работать в медицине, когда при высоком артериальном давлении проводили кровопускание. Сегодня это считается дикостью.

Во время учёбы в ординатуре, нередко применял нестандартные методы, и, слова Богу, они, как правило, проходили без осложнений и помогали больным. Однажды ночью на дежурстве провёл внутриартериальное переливание крови, для чего собрал специальную систему. У больного раком лёгкого открылось тяжелейшее кровотечение. Больного спасли. Но после доклада на утренней планёрке Александр Каллистратович Панков, директор Ростовского научно-исследовательского онкологического института, сказал:

– Рисковый вы человек. Чего теперь ждёте? Сделали добро – отойдите на безопасное расстояние, чтобы ударной волной благодарности не зацепило. И никогда не вспоминайте, не говорите, не напоминайте о том, что вы сделали. Но хорошо, что всё хорошо кончилось.

Это была высокая оценка человека, которого я считаю своим Учителем.



Жара. Ни дуновения ветерка. Так обычно бывает перед грозой. Нечем дышать. А Роки растянулся у моих ног и спал. Видимо, и ему жарко. Жаль, эрдельтерьеров не стригут. Подумал, что нужно бы его хорошенько вычесать, чтобы удалить подшёрсток.

За невысоким забором на соседнем садовом участке звучала музыка. Запах жарящегося на мангале шашлыка напомнил, что скоро обед. Только есть в такую жару не хотелось. Подумал, что хорошо бы сходить в магазин и купить мороженое. Взял сумку и бросил Роки:

– Пойдём, прогуляемся.

Но не успели мы выйти за пределы садового товарищества, как поднялся ветер, стало темно и небо осветилось сполохами молний, сопровождаемыми раскатами грома.

«Вот и грозы дождались. Сейчас промокнем», – подумал я.

Чёрные тучи, гонимые ветром, быстро неслись в нашу сторону. Первые крупные капли дождя прибили пыль и очень скоро сделали мокрой дорогу. До магазина было метров двести. Я почти бежал трусцой. Подумал, что хорошо бы по утрам возобновить физические упражнения. Рядом бежал и Роки, а я напевал в такт шагов:

Одна снежинка –
Ещё не снег, ещё не снег.
Одна дождинка –
Ещё не дождь…

«Старики – это усталые дети, – подумал я. – Им интересно знать, что будет потом. Жаль, что нельзя отправлять письма в прошлое, прогнозировать грядущее с большей вероятностью. Те, кто ни о чём не жалеет, – или дураки, или преступники.

Бродя по пыльным дорогам жизни, человек не мог не делать ошибок, но должен был сожалеть об этом, каяться, просить прощения у тех, кого обидел.

А ещё лучше – придумать бы магнитофон, записывающий мысли. Научиться расшифровывать кривые биотоков мозга и читать мысли человека. Сколько бы великих открытий сделали бы люди! Ведь многие идеи возникают – и исчезают бесследно.

Интересно, что сейчас всё чаще рождаются дети с аномальными способностями, с удивительно высоким иммунитетом. Генетики нашли в их генах что-то такое, чего нет у других, и сделали вывод, что человечество вымирает, и останутся лишь те, кто сможет противостоять вредным влияниям внешней среды. Я был под впечатлением этих работ. Ведь ещё в 1971 году в Ленинграде защитил диссертацию, в которой говорил, как по картине крови можно определять состояние неспецифической сопротивляемости организма. Эти работы помогли потом объяснить и механизм действия изолированно облучённой крови (ИОК), предложенной ставропольским профессором Арнольдом Израйливечем Несисом.

Мечтал научиться расшифровывать биотоки желудка. Сегодня электрокардиограмма позволяет легко диагностировать инфаркт миокарда. Шутка ли! Считалось чудом, когда академик Николай Дмитриевич Стражеско (одессит, между прочим!) впервые при жизни поставил диагноз инфаркта миокарда. Тогда ещё не было электрокардиографии.

Если бы научиться расшифровывать биотоки желудка, других органов, можно было бы рано распознавать опухоли, а, значит, успешно и лечить таких больных!.

В Ростовском университете на кафедре Александра Борисовича Когана создал магнитную лабораторию, пытаясь изучить влияние магнитных полей на опухолевый процесс.

Много лет проработав врачом, я видел реки слёз, гноя и крови, но привыкнуть к этому так и не смог. Всегда старался ставить себя на место пациента и тогда лучше понимал, что сейчас нужно сказать, что сделать. Когда-то считался неплохим врачом. Но, если бы люди знали, каким трудом далось мне это мастерство, оно бы им не казалось таким чудесным. Больные мне верили, коллеги советовались, консультировались, присылали своих больных. А я всегда был недоволен собой, и повторял: «Как идиот я безупречен!»

Считал, что за всё, что делал, ответственен только я. Не любил перекладывать свою вину на кого-то. Не подписывал коллективных писем. Если нужно было – писал лично высокому начальству свои претензии.

– Подписывать коллективное письмо я не буду, – сказал как-то я секретарю партийной организации. – Разберусь. Если нужно, сам напишу начальству.

Секретарь была ещё той «язвой»! Зло взглянув на меня, заметила:

– Я ещё не видела таких белых и пушистых. Надеетесь, что вам постелют в Мавзолее? Но вы же любите всякие литературные примеры. Так вот, я напомню вам слова братьев Стругацких о том, что будущее строится не для нас!

– А как же обещание, что наше поколение будет жить при коммунизме? – спросил я. – Или думаете, что люди – бабочки однодневки, и им всё равно, что будет через год?! Всё в фанфары дудите, а воз и ныне там. Как говорил Булат Окуджава,

… победных лозунгов круженье,
самодовольством застлан свет...
А может, надобно крушенье,
чтоб не стошнило от побед?

Нам нужен шок, простой и верный,
удар по темечку лихой.
Иначе – запах ада скверный
плывёт над нашей головой.

...Я купил в магазине всё, что наметил. Дождик прекратился, и мы с Роки медленно направились в обратную сторону. А я подумал, что мой след в литературе не возьмёт даже ищейка.

Когда-то, работая на Скорой, я привык ночами не спать, жить по календарю, в котором многие праздники были обычными рабочими днями. Привык и к переменам погоды. Понимал, что возраст отбирает у меня то, что я унаследовал, и отдаёт то, что заслужил. Унаследовал я гены местечкового еврея из села с прекрасным названием Доброе, что в Николаевской области. А заслужить пока ничего не успел.

– Как ты не можешь понять, – говорил я Роки, идущему рядом, – что каждое утро я хороню вчерашний день. Ведь он ушёл навсегда. Прошлое прошло, а будущее может и не наступить! Тем более что оно придумано для того, чтобы испортить настоящее. Впрочем, это для тебя, друг, слишком сложно. Сейчас придём, и я сразу же стану под душ. Если хочешь, и тебя могу освежить водичкой из шланга…

Открыв калитку, напевая какой-то пришедший в голову мотив, положил мороженое в морозильную камеру, но под душ не пошёл, а взял портативный диктофон и принялся напевать звучащую в голове мелодию.

Зари золотая полоска
Горит, отражаясь в пруду.
Стоит над водою берёзка –
Я к ней на свиданье иду.

Руками я ствол обнимаю,
И нет мне берёзки родней!
Любви я своей не скрываю,
И ты не ревнуй меня к ней.

Записав тему, я выключил диктофон, подумав, что продлить жизнь можно, стараясь её не сокращать. Эту формулу всегда внушал своим пациентам, хотя сам, вдали от посторонних глаз, позволял себе курить. «Если отказывать себе во всём, – думал я, – зачем жить?!

Вернувшись к стоящему в тени черешни шезлонгу, я сел  и закрыл глаза.

Роки растянулся рядом. Он чувствовал настроение хозяина.

 

Воспоминания плелись и плелись, неожиданно выхватывая события, произошедшие очень давно или совсем недавно.



6. Было около трёх, когда во двор вошёл Валентин Григорьевич Яковлев, наш сосед по даче, мужчина лет семидесяти, ветеран Отечественной войны. После демобилизации, он работал на вертолётном заводе, откуда и получил этот участок в садовом товариществе. Выйдя на пенсию, стал заядлым садоводом, выращивал с женой прекрасные овощи и фрукты.

Он был здесь частым гостем. Худощавый и седой, с морщинистым лицом и серыми, словно выгоревшими на солнце глазами, был большим любителем поговорить на разные темы, поспорить. Видимо, ощущал дефицит общения.

– Вам помочь или не мешать? – с улыбкой спросил он, здороваясь. – У меня особых новостей нет. Вчера похоронил приятеля. С ним войну прошёл. Вместе в авиационном институте учились. На вертолётном заводе он работал начальником цеха. Выпил на его поминках. Чуть ли не каждую неделю кто-то из знакомых уходит. Узнаю из газет. Иные в других городах живут. Тогда их дома поминаю. Скоро алкашом стану. Сил нет ходить на кладбище… Но вчера не мог не прийти. Лет тридцать на заводе вместе проработали. Совсем никого вокруг не осталось. Так что не гневайтесь, что часто прихожу. Память уже не та, но помню, что обещал принести своего винца. Урожай позапрошлого года. А слово – не воробей…

– Вообще ничто не воробей, кроме воробья, – ответил я. – Рад вашему приходу. Младше вас на десять лет, но и я вокруг себя чувствую пустоту. А радости удерживаются у нас, как подоходный налог. Так что ваше вино очень даже кстати.

Мы с уважением и симпатией относились к Валентину Григорьевичу, ценили его доброжелательность, трудолюбие и огромный жизненный опыт.

Когда наступило время уходить на пенсию, ему предложили поработать в управлении. Он отказался. Не привык перекладывать бумажки и писать справки для начальства. Пенсия ему полагалась приличная.

Как-то много дет назад я зашёл к ним взять секатор. Хотел обрезать малину и стал случайным свидетелем их с женой шутливого разговора.

– Найдёшь себе работу дома в свободное от безделья время, – говорила Любовь Марковна. – Повоевал, поработал, детей грядку вырастил. Теперь отдыхай и ни в чём себе не отказывай.

Любовь Марковна – невысокая седая женщина с огромными голубыми глазами. После войны окончила медицинское училище и работала медицинской сестрой в госпитале инвалидов Великой Отечественной войны. Прекрасно разбиралась в садоводстве, огородничестве, была в меру, без фанатизма, религиозна. При этом верила гороскопам и предсказаниям экстрасенсов. Любила домашних лечить травами, которые сама собирала. Не верила в «химию».

– Какую грядку? Каких детей? – удивлялся Валентин Григорьевич.

– А ты не сбрасывай со счетов тех, кто бегает по улицам Ростова. Разве ты не мог быть их отцом?! Хорошо, что алиментов не требуют. Пенсий наших бы не хватило, чтобы их всех удовлетворить. Сам говорил: чтобы быть богатым, нужно умерить свой аппетит… А на девок ты был уж очень жадным.

– Ну и шуточки у тебя. Что доктор подумает? – сказал Валентин Григорьевич, привыкший к таким выпадам жены. Она была лет на десять младше мужа.

– Да ты не думай, что я против! Можешь даже смотреть на девочек, только не захлебнись слюной! Лишь бы это было полезно для твоего здоровья. Кушать ты уже многого не можешь, но в меню-то имеешь право смотреть!

– Ну да! Нужно соизмерять желания с возможностями, – с улыбкой добавил я, понимая, что они шутят. – Могу напомнить басню. Не помню автора, но – запомнилась.

 Овечка сделала аборт,
 Лев ей принес огромный торт,
 Медведь путёвку на курорт,
 Осёл билет на самолёт,
 А муж Баран принес сирень,
 Oн думал – у неё мигрень.

 Мораль:
 Когда несёшь жене цветы,
 Подумай: не Баран ли ты?!

– Я хорошо помню твой первый сердечный приступ на лётном поле, – продолжала Любовь Марковна беззлобно, – когда ты ту толстуху пытался втиснуть в кабину вертолёта. Всё! Ты у меня пенсионер!

– Я не привык отдыхать, – вяло сопротивлялся Валентин Григорьевич. – Когда был ребёнком, считал дневной сон наказанием. Сейчас радуюсь возможности поспать лишний часок.

– Отдыхай. Только у нас крыша течёт. Или мне на крышу лезть? А что, если я упаду? Тебе меня не будет жалко?

Наши участки располагались рядом, и мы часто ходили друг к другу в гости, сидели в тени, пили холодный компот и беседовали на  различные темы.

– Меня утомляет симулировать свою нормальность, – говорила в другой раз Любовь Марковна мужу. – Я боюсь не старости, а твоего мнения обо мне, как о старухе. Хочу тебе всегда нравиться. Правда, дать теперь могу только кефир на ночь, чтобы у тебя никаких проблем не было… Ну, чего ты молчишь, я тебя спрашиваю? Мне тебе напомнить, или не стоит? Ты не стеснялся мне говорить:

 Была бы ты чужая баба –
 Тебе бы не было цены!

Валентин Григорьевич привык и во время её монологов успевал продумать и принять ряд решений. При этом ухитрялся не пропустить ни одного аргумента жены, и она не могла пожаловаться на то, что он её невнимательно слушает.

Как-то у нас зашёл давний спор о вере. Любовь Марковна считала, что вера, если эта настоящая вера, а не демонстрация, может приносить пользу человеку. Говорила о самовнушении и роли психики в борьбе с болезнями.

– Жители одной деревни, – продолжала она, – пришли молить Бога, чтобы Он ниспослал им дождь, так как весь урожай мог погибнуть. И только один мальчик пришёл молиться о дожде с зонтиком. Вот это и есть вера! А ты говоришь! Или я не права?

И посмотрела на мужа так, что не поверить ей было нельзя.

– Права! Когда ты, дорогая, была неправа?! – улыбнулся Валентин Григорьевич.

– А когда, – продолжала она, – мы, играючи, подбрасываем малыша в воздух и потом ловим его, он смеётся. Разве это не доверие?!

– Кто такое может сказать? Не ошибаешься. Истину говоришь!

– А ложась спать, мы уверены, что утром проснёмся. Или это не надежда?!

Потом сделала паузу. Взяла из лежащей на столе пачки сигарету, и, не дождавшись, когда муж поднесёт ей огонь, сама чиркнула зажигалкой, и уже совсем другим тоном сказала:

– Неплохо бы и сад вскопать, а то рассуждаешь о высоких материях. И вот ещё что: я не знаю, где мне взять денег, чтобы купить тебе шорты, о которых ты так мечтаешь.

– Бог с ними, с этими шортами. Нашла о чём говорить! К нам доктор пришёл, а ты о шортах…

– Ничего. Пусть послушает. Мне кажется, что в семьдесят лет их вроде бы не носят,– продолжала она, не обращая внимания на меня.– Не модно. Мне даже кажется, что твои трусы в полосочку выглядели бы привлекательнее. Но если ты очень хочешь, я могу просто отрезать штанины от твоих старых джинсов. Хотя, должна заметить, они у тебя дырявые. А это сегодня писк моды! Лето на носу.

– Бог с ними, с шортами. Я не миллионер, – отмахнулся Валентин Григорьевич. – Ты лучше принеси нам с доктором холодненького компота, а то уж очень жарко.

Но Любовь Марковна привыкла, что последнее слово должно оставаться за ней.

– Каждый знает, как стать миллионером. Я же тебе вчера и книгу принесла с таким названием: «Как стать миллионером». Читай, учись! И чтобы к воскресенью у нас был миллион. А то до следующей пенсии не дотянем. Снова придётся занимать.

– Так там же половина страниц вырвана! – воскликнул Валентин Григорьевич.

Но Любовь Михайловну это не смутило:

– Я и не знала, что полумиллиона тебе не хватит на твои шорты.

Она встала и пошла на кухню. Через минуту мы с Валентином Григорьевичем пили прекрасный холодный компот из малины и вишни и говорили об изменившейся жизни.

– Сколько земли лишней занимали наши заводы, – говорил Валентин Григорьевич. – Вы посмотрите, что понастроили на месте проходной завода «Горизонт»!

– Земли было много. Когда её мало, строят высотные дома. А у нас привыкли к тому, что земля ничего не стоит.



Их сын, Николай, работал на шахте под Донецком. Лет пять назад, приехав на день рождения матери, он рассказал, что решил заняться бизнесом, и настаивал, чтобы родители продали дачу и дали ему деньги, чтобы он мог «раскрутиться».

Валентин Григорьевич считал, что это не бизнес, а мелкая спекуляция. Пока не будет собран первоначальный капитал, составлен серьёзный бизнес-план, делать этого не стоит.

Разругались. Николай в пылу спора кричал, что опыт их сильно устарел, и они только мешают ему своими советами.

– На кой хрен вам эта дача? Живёте на Северном у речки. За деньги, которые вы тратите на неё, у вас на рынке можно купить любые фрукты и овощи.

Но Валентин Григорьевич категорически был против продажи дачи. Разругались тогда они сильно, и Николай тогда и прочитал им стихи Людмилы Сарапуловой, которые его привели в восторг.

Не обижайтесь на детей,
Что не пришли, не позвонили,
Не обижайтесь на детей,
Что подарить цветы забыли…
Умейте отпускать детей,
Не прицепляйтесь к их экспрессу,
Умейте отпускать детей,
У них другие интересы.
Примите их, какие есть,
И если в силах – помогите
На быстроходный поезд сесть.
С дороги вовремя уйдите.
Душой старайтесь их понять,
Махнуть им вслед на полустанке,
И не пытайтесь догонять…

Николай уехал, пообещав больше к ним никогда не обращаться.

– Я, – рассказывал Валентин Григорьевич, – был в шоке. С дороги вовремя уйти? И когда это – «вовремя»?! Теперь решай: является ли каша в его голове пищей для ума? А после ссоры с Николаем у Любушки случился обширный инфаркт, и она ушла из жизни. Так я и остался один.

Он закурил и некоторое время молчал.

– Я с удивлением понял, – глухо продолжал Валентин Григорьевич, – что, если на лошадей ставят, на стариков кладут. Причём делают это с удовольствием, радостно. Вот я и думаю: не задержался ли я на этом свете? Не пора ли убираться с дороги, не мешать молодым?!

Я никогда раньше не видел Валентина Григорьевича в таком состоянии.

– Была ночь, – продолжал он свой рассказ. – Пошёл в кухню, накапал себе валокордина. Потом закурил, стараясь успокоиться. Если бы Николай мог пораскинуть мозгами, наверняка бы понял: такое родителям говорить нельзя. Потом ведь будет жалеть. Есть ошибки, которые нельзя исправить. Считаю, что тот разговор и убил Любушку.

Что можно было ему сказать? Чем утешить?

– Ляпнул, не подумав…– пытался я как-то его успо-коить. – Об этом писал и наш ростовский поэт, Эдуард Барсуков. Его «Легенду о Нарайяме» знаю наизусть. Вот послушайте:

Взвалив на плечи старенькую маму,
согнулся сын –
знать ноша тяжела.
– Куда тебя несут?
– На Нарайяму!
Видать, своё, родимый, отжила…

– А ты, отец? Тебе тропа знакома?
Неужто и тебя за горизонт?
– Всё лишнее выносится из дома –
ведь там уже идёт евроремонт.

Шакалы воют из лесов окрестных.
Гора оплачет брошенных людей –
беспомощных, больных и бесполезных,
обузой ставших для своих детей.

Живи, мой сын, гарцуй, вдев ногу в стремя,
твой день сияет в дымке голубой.
Потом тебя снесут – настанет время –
дорогою, проторенной тобой.

– А если уж до конца быть честным, здесь есть и моя вина, – уже твёрже произнёс Валентин Григорьевич. – Мне всё времени не хватало уделять детям достаточно внимания. Всегда находились причины: работа, друзья… Понял, что гораздо легче стать отцом, чем остаться им.

– Вы только не накручивайте себя. Ещё никто не мог решить проблему отцов и детей, – заметил я.

Валентин Григорьевич взглянул на меня и продолжал:

– Объективно, я, конечно, ему осложняю жизнь. И всё же, невыносимо больно от того, что сын может думать обо мне, как о гирях, повисших у него на ногах…

– Что-то не то вы делали, – откликнулся я, – раз дождались требования уйти с дороги и не цепляться за чужой экспресс!

– Да я ничего не имею против того, чтобы освободить ему дорогу. Только, чем я ему мешаю? Он со своей семьёй в Донецке. Я в Ростове. Жизнь прожита. Уже нечем делиться. Мои знания, опыт ему уже не нужны.

– А я вспомнил строки Игоря Губермана, написанные по такому поводу. Видимо и у него были проблемы с детьми. Он писал:

 Жестоки с нами дети, но заметим,
 Что далее на свет родятся внуки,
 А внуки – это кара нашим детям
 За нами перенесенные муки.

Валентин Григорьевич молчал. Потом сказал уже совсем другим голосом:

– Какое счастье, что у меня есть дочь. Оксана живёт в Воронеже, работает врачом. Муж погиб в Чечне в 1996 году. Одна растит дочку. Всё уговаривает переехать к ней.

Чтобы сменить тему, я сказал, что мы живём уж в очень тревожное время.

Валентин Григорьевич помолчал. Потом глухо проговорил, что в мире уже давно идёт третья мировая война.

– Ядерные бомбы и ракеты, способные доставить смертоносное оружие в любую точку земли. А что делать бедным странам, которые при всём желании не могут создать такого оружия?

Не дождавшись ответа, после паузы продолжал:

– Вот и появился новый метод ведения войны: терроризм. Чего ж мы ему удивляемся?!

Третья мировая уже идёт, и, к сожалению, пока ещё мы не знаем, кто кого побеждает и как заключить мир.

Размяв папиросу между пальцами, он прикурил от спички. Принципиально курил только папиросы и прикуривал только от спичек. «Казбек» позволить себе не мог, довольствовался «Беломорканалом». Дымил как паровоз.

– И вот ещё что, – продолжал он философствовать, – сегодня в этой войне применяют совершенно новые виды вооружений: СМИ, лазеры, кибер-войска, климатическое оружие… и ещё те, о которых мы даже не подозреваем. Вы даже представить себе не можете, как привязывает к жизни желание кого-нибудь убить! Поэтому, когда говорят о конце света, я не очень-то и смеюсь. Достанется водородная бомба какому-нибудь самовлюблённому «вождю всех народов», фанатику, шахиду-смертнику, вот тебе и конец света. Они верят, что после всего, что они натворят, попадут прямиком в рай. И переубедить их невозможно. Что можно противопоставить вере?! Она не требует ни логики, ни доказательств, потому что это вера.

– И чего это вы взялись нас пугать, – спросила жена, проходившая неподалёку и слышавшая речь Валентин Григорьевича. – Скоро будем обедать.

– Спасибо, но у меня сегодня разгрузочный день.

– У вас все дни недели разгрузочные. Не будете есть – это может войти в привычку. – Потом, взглянув на меня, попросила принести воды: – В кране её почему-то нет.

– Если в кране нет воды, виноваты в том жиды, – сказал я, вставая.

– И я с вами пройдусь, а то ноги затекли. С понедельника начну по утрам ходить до родника и обратно, – сказал Валентин Григорьевич, вставая

Нас, как всегда, сопровождал Роки.

– Я бы с удовольствием окунулся в купель, – сказал Валентин Григорьевич.

– Так в чём проблема?

– Не дошёл ещё до такой стадии маразма, чтобы идти в мокрых трусах по нашему товариществу. Местные дамочки побросают дела и выйдут смотреть на мои трусы в полосочку. Любочка у меня была очень ревнивой. Женщин, которые на меня смотрели, называла антисемитками.

– Вы же не еврей. Отчего такая ненависть к антисемитам? – спросил я.

– Не еврей, – кинул Валентин Григорьевич, – но антисемитизм, это первая стадия фашизма, частный случай нацизма, против которого я воевал. К сожалению, он есть и у нас.

– В Израиле нет антисемитизма, – заметил я.

– Вы, доктор, почитайте газеты, – ответил старик резко. – В Израиле любую критику в их адрес воспринимают как антисемитизм. А куда деть их утробную ненависть к арабам? Разве это не национализм? Одно дело – ненавидеть террористов, но не весь же народ!

Я промолчал. Понимал, что Валентин Григорьевич в чём-то прав.

Когда мы принесли воду и укрылись от солнца под навесом, Валентин Григорьевич неожиданно спросил меня:

– Вы не были в Лондоне? Знаете, почему в Англии практически нет антисемитизма?

– Там нет антисемитизма? – удивился я. – Не верю! Как же без него? Кто-то же должен за всё отвечать!

– Дело в том, что они не считают себя глупее евреев. Антисемитизм свойствен тем, кто сознательно или несознательно считает себя глупее еврея, завидует и мстит ему за это.

– Я слышал что-то в этом роде. Но какой народ признается, что он глупее евреев?! И почему они такие уж умные? Я знаком с евреями – непроходимыми тупицами. В каждом народе есть разные люди.

Но Валентин Григорьевич упрямо повторил:

– Это единственный народ, который всегда был практически поголовно грамотным, а иудейская цивилизация – единственная, которая установила грамотность как религиозную норму. С ранних лет еврейские дети учатся. С трёх лет уже читают Тору, молятся.

– Ассимилируясь, они станут частями других народов, подарив им свой генетический материал. Вряд ли их прельщает такая перспектива. Кстати, знаете ли вы, что Гитлер считал своим учителем теоретика Фрайгеданка, что по-немецки означает «свободный мыслитель». Он открыто говорил о превосходстве арийской расы. Фюрер перечитывал его труды и обожал его музыку... Псевдонимом этот был у Вильгельма Рихарда Вагнера, выступавшего за свободу личности, равенство и справедливость, однако евреев называл «злом современной цивилизации» и считал, что, как всякое зло, они должны быть искоренены.

 Основной идеей Вагнера была чистота арийской расы. Только евреи, находясь в Германии, не только старались быть немцами, но и считали себя немцами. Олицетворением этой угрозы для Вагнера был, например, Феликс Мендельсон. Отец его крестил своих детей и называл себя немцем с еврейскими корнями.

Вагнер считал, что он засоряет арийскую расу даже самим фактом, что он старается быть немцем. Чем больше евреи старались раствориться среди других народов, тем больше их ненавидели.

Именно поэтому евреи так боятся и ненавидят ассимиляцию. Не хотят с нею мириться, не понимают, что это – естественный процесс и от него никуда не деться.

– Вам бы научный трактат на эту тему написать. Откуда такая убеждённость? – с удивлением спросил я.

Сосед посмотрел на меня, потом, хитро улыбнувшись, сказал:

– Вы видите моё морщинистое лицо? Морщинки это – тропинки лет. Пожил немало и видел то, чего не хотел бы видеть. Вы думаете, люди были дураками? Они всё видели. Особенно после тридцать седьмого года. Сколько народа покрошили?! Но ещё надеялись. Думали – иначе нельзя. Ну, а после войны этот разгул популизаторства и нагнетания страха, жизни по понятиям и культ личности, депортации народов и разгон еврейского антифашистского комитета, компании против генетиков и кибернетиков и, наконец, арест так называемых «врачей-убийц»... Забыли, что и сверхдержавы должны быть развивающимися странами.

Я всегда любил слушать размышления Валентина Григорьевича на эти темы. Всё становилось ясным и понятным. Согласно кивнув, ответил:

– Официальная политика Советского Союза не имела ничего общего с истинным положением вещей, хоть и все газеты писали о братском союзе, о дружбе. Но это были лозунги. На практике же туда не езди, там не учись, это не положено, а то – не заслужено. Но хватит уже об этом…

– К сожалению, – задумчиво произнёс Валентин Григорьевич, – ненависть к евреям на них не заканчивается. Антисемитизм угрожает всем людям на земле, и не понимать этого нельзя! Это угроза, в первую очередь, Европе и свободе, для достижения которой потребовались столетия. Мир привык свои неудачи на кого-нибудь сваливать. Евреи для этой цели подходили идеально. Но это опасно для всех, кто ценит свободу. Если Европа не пресечёт антисемитизм – это будет началом её конца.

– Вы говорите, как галахический еврей, – улыбнулся я. – Проявление антисемитизма в культуре является грозным, предвещающим трагический исход, симптомом заболевания психики.

Валентин Григорьевич некоторое время молчал. Потом грустно проговорил:

– А в России евреи – вредоносный элемент. Они банками владеют, в шахматы неплохо играют, на скрипочке пиликают, в мировом правительстве состоят. Составляя очень малую часть населения, они не пропорционально богаты и умны. А вот коров пасти или уголь добывать, выращивать высокие урожаи упорно не хотят.

– Не все, конечно, играют в шахматы и пиликают, – заметил я. – И банки не у всех. Но, не могу не согласиться: пропорции здесь не соблюдены, равно как они не соблюдены и в сообществе Нобелевских лауреатов, выдающихся учёных…

– К тому же евреи казнили Иисуса, – добавил с улыбкой Валентин Григорьевич. – Какой-то заговор сионских мудрецов задумали. Нет, недаром, ох, недаром их уничтожали фашисты! Они и переворот в семнадцатом году в России свершили, народ русский споили, царя-батюшку со всем семейством порешили… Недаром их обвинил Солженицын, позволивший себе учить президента, как обустроить Россию. Почитайте книгу: «Двести лет вместе».

– Кто их только не обвинял?! Кстати, – вспомнил я ещё один аргумент, – в тысяча девятьсот сорок пятом году в Нюрнберге судили не немцев, а фашистскую идеологию.

– А народ?

– Мне показалось, что народ покаялся и сожалеет о том, что происходило. Говорят о временном психозе… Теперь Германия зазывает к себе назад евреев, и деньги даже им выплачивает. И от всего, что связывало её с нацизмом, отреклась, определенно и основательно.

– О чём вы говорите?! Вот не думал, что вы такой наивный! – сказал Валентин Григорьевич. – Холокост не мог произойти без молчаливого согласия стран Европы. Равно, как и нынешний терроризм, рождённый и вскормленный Соединёнными Штатами. А сегодня они плевать хотели на своих родителей. После той войны прошло много лет, но и сегодня антисемитизм – не редкое явление в Европе.

Он снова взял папиросу.

– Не много ли курите?

– Много. Но папиросами не накуриваюсь. Видимо, придётся переходить на сигареты.

Он потушил о пепельницу окурок, взглянул на меня, и после недолгого молчания спросил, почему мы не уехали ни в Америку, ни в Израиль?

– Как мы могли оставить детей, у которых уже были семьи, внуки? Как оставить могилы родителей? Для меня Родина – не клочок земли, не дом, в котором живу. Родина – это и вы, и всё, что здесь было, есть и будет. И это для меня не красивые слова.

Валентин Григорьевич кивнул. Потом спросил:

– А вы не видите, что у нас идёт гражданская война. Чечня уже объявила о своём суверенитете. И нельзя отрицать, что живём мы много хуже, чем люди в Европе или Америке.

У нас нет эффективной оппозиции. Как показала жизнь, наша система несовершенна. Тяжеловесная бюрократическая машина, повсеместная коррупция, неспособность быстро реагировать на возникшие проблемы, зависимость от продажи углеводородов… Да что я вам говорю, как будто вы этого не знаете.

– А ещё, – сказал я, – увеличение разрыва в уровне доходов. Ухудшение материального положения населения наши правители объясняют мировыми кризисами, падением цен на нефть, санкциями, внешней напряженностью. Но время идет, а ситуация радикально не улучшается.

– А ещё, – добавил Валентин Григорьевич, – отсутствие свободной прессы, независимых судов, равенства всех перед Законом…

– Мы хотим всем завладеть, – добавил я, войдя в раж, – как будто у нас есть время всем обладать. Желаем не волноваться, а волновать!

– Только не нужно мне сказки рассказывать, – прервал меня Валентин Григорьевич. – Конечно, и там всякое бывает. Там хорошо, где нас нет. И это естественно, когда люди стремятся жить там, где жить лучше. Где больше реальных свобод, реальной демократии. А знаете ли вы, что Бог полюбил птиц и создал деревья. А люди, полюбив птиц, создали им клетки?

– Что же касается евреев, могу заметить, что история была беспощадна к этому народу. Это была история гонений и отрицание элементарных человеческих прав. А этот народ не только дал миру идею единобожия, но говорил о социальной справедливости. Но Библия их обвиняет в жестокости…

– Но какой народ не был жестоким? – воскликнул Валентин Григорьевич. – Вавилоняне? Ассирийцы? Египтяне? Персы? Немцы? Турки? Украинцы? О народе нужно судить по его лучшим качествам. О немцах – по великим философам, музыкантам, поэтам, а не по фашистам и лавочникам. Ненависть к целому народу – преступление.

– А у нас, к сожалению, было иначе, – начал, было, я, но разгорячённый полемикой Валентин Григорьевич снова прервал меня.

– Правителям нужен козёл отпущения. Сегодня во всём плохом, что случается в США, обвиняют Россию. Я далёк от мысли, что мы безгрешны. Но мы живём не в безвоздушном пространстве, и ведём себя так, как принято в сегодняшнем жестоком мире.

После недолгого молчания, я сказал:

– Наверное, вы правы. Владимир Орлов как-то писал на эту тему:

…Никто себя, наверно, не осудит
За неудачи родины своей,
За все грехи, покуда жить в ней будет
Всего один-единственный еврей.

А Валентин Григорьевич, видимо что-то вспомнив, торопливо встал, сказал, что к нему должны прийти. Попрощался и поспешил к калитке.

Я взглянул на часы. Как медленно тянулось время!

С трудом встав с шезлонга, сделал несколько движений руками и пошёл к дому. Зачерпнул из ведра ковшиком воду и наполнил чашку Роки. Тот жадно стал лакать её.

Солнце припекало, и я всё же решил пойти под душ.

На территории участка мы с сыновьями сколотили душевую кабинку, а на крышу поставил выкрашенную чёрной краской бочку. На солнце вода в ней становилась горячей, и купание под душем не освежало.

Роки сидел у входа в душ, и я решил и его облить водой из шланга. Уж очень жарким были дни в то лето.

Оглянувшись на огромный куст белой сирени, вспомнил когда-то написанные стихи, на которые позже написал и музыку. Получился неплохой романс, который исполнила заслуженная артистка России Елена Сергеевна Комарова. Аккомпанировал ей на рояле прекрасный пианист, заслуженный артист и лауреат конкурса Петра Ильича Чайковского Анатолий Митрофанович Гололобов.

Молодой зелёный цвет
На кустах сирени.
Здесь играют в прятки свет
И густые тени.

Всё очнулось ото сна,
Былью стала небыль,
И глубокое, без дна,
Засветилось небо…

Не беда, что я седой,
Но весной зелёной
Я, как прежде, молодой
И опять влюблённый!


7. Воспоминания мои обладали удивительным свойством: они легко переносили меня в другие страны, в иное время, мчались, превышая скорость света. От соседей доносилась какая-то песня на английском языке. Она поражала меня красотой гармонии, но слов я не различал и просто слушал мелодию. Роки, до этого спокойно лежащий у моих ног, приподнял голову и посмотрел в сторону, откуда доносилась музыка. Именно эта сценка отчего-то напомнила мне, что я с детских лет был большим придумщиком. Мне рассказывала мама, что к популярным после войны песням я добавлял свои слова и орал во всё горло, нередко вызывая неудовольствие окружающих.

– Чего орёшь как резаный? – спросил однажды сосед, мастер играть на гитаре. – Можно петь и тихо. Вот послушай песню Соловьёва-Седого на стихи Фатьянова.

Он коснулся пальцами струн своей старенькой семиструнной гитары и затянул:

Соловьи, соловьи,
Не тревожьте солдат.
Пусть солдаты
Немного поспят…

Память за мгновенье перенесла меня в другое время, когда младший сын, держа в руках виниловое чудо фирмы «Мелодия», пел, ни разу не исказив мотив:

Пусть всегда будет Солнце,
Пусть всегда будет небо,
Пусть всегда будет мама,
Пусть всегда будет папа,
Пусть всегда будет Саша,
Пусть всегда будет Ласка… –

(так звали нашу кошку)… Он ещё долго перечислял, кто «пусть всегда будет», так и не доходя до слов:

Пусть всегда буду я!

Музыкой я тогда не занимался. Не было времени. Правда, сочинил несколько мелодий, когда учился в школе военно-музыканских воспитанников. Прошли годы. Выйдя на пенсию, стал записывать мелодии, которые звучали в моей голове.

Технология моего сочинительства была многоступенчатой и достаточно сложной. Сначала я напевал мелодию на магнитофон (диктофон). Потом наигрывал её на синтезаторе, который был соединён с компьютером. Специальная программа позволяла записывать мелодию на нотном стане. Папку с такими листками-темами я показывал знакомым композиторам. Они обсуждали идею будущего произведения, последовательность тем. Потом были споры-разговоры. Когда, наконец, нотный текст был написан, его я показывал дирижёру. Тот вносил свои правки, с которыми я соглашался или нет. Потом шли репетиции, на которых я, как правило, присутствовал, делал свои замечания, советовался с дирижёром.

Нет, совсем не прост был путь от мелодии до произведения, которое звучало на концерте.

Легче было писать инструментальные пьесы, танцевальные мелодии, вальсы.

Всё гораздо проще с литературным творчеством. Никогда не стыдился обращаться за дружеской помощью, всегда благодарил за неё. Учился и продолжаю учиться у Мастеров, у друзей, переводивших меня «с русского на русский». С благодарностью принимаю эту помощь. Кажется, Платон говорил, что в дружбе надо оценивать помощь друга выше, чем это делают они сами, а свою помощь меньшей, чем это полагают друзья. Старался следовать этому правилу.

Ни музы, ни труды, ни радости досуга,
Ничто не заменит единственного друга, –

писал Пушкин.

Считаю себя графоманом, потому что получал удовольствие от самого процесса сочинительства художественных текстов.

Графоманство, – шутили друзья по этому поводу, – как простатит. Мочи нет, как писать хочется!



В двухтысячном году Роки не стало. Но у нас появилась маленькая собачка, которую мы назвали Ладочкой. Проблем с нею было не меньше, чем с грозным большим эрдельтерьером. Но без живности в доме жить мы не привыкли. Были у нас и рыбки в аквариуме.

Так же, как и Роки, Лада любила прямо с кустов лакомиться малиной. Как-то даже пришлось её срочно везти в ветеринарную клинику. Накануне мы опрыскали кусты медным купоросом, и малышка отравилась. Сколько было переживаний, волнений…



Воспоминания вдруг высветили мои встречи с Карлом Мадатовичем Осиповым, пожилым и мудрым человеком. Мы сблизились, когда наша фирма арендовала помещения в проектном институте, которым Осипов руководил.

Спокойный, несколько медлительный, с большой головой, покрытой шапкой седых волос, с морщинистым лицом и добрыми, улыбающимися светло-голубыми глазами, Карл Мадатович учил меня искусству выживать в новых условиях. В начале девяностых он был убеждён, что россиян ждёт невесёлое будущее.

Родом он был из Нагорного Карабаха, где в первых числах апреля резко обострилась геополитическая ситуация. Идея первого секретаря Азербайджана Алиева населить Карабах преимущественно азербайджанцами, вытеснив коренное армянское население, послужила одной из причин конфликта. Как это часто бывает, амбиции правителя привели к межнациональным стычкам, жертвам.

Подразделения армии обороны Нагорного Карабаха (Арцаха) в ответ на артобстрел со стороны вооруженных сил Азербайджана, перешли к контрмерам. При этом Россия предупредила, что будет жестоко пресекать попытки развязать карабахскую войну.

У Карла Мадатовича в Нагорном Карабахе жили родственники, он беспокоился за их жизни.

В 1992-1994 годы межнациональная борьба завершилась победой армян, получивших контроль над всей территорией Нагорного Карабаха. Но Баку не оставляло идею вернуть «оккупированные» территории. Россия же выступала за быстрейшее восстановление мира между сторонами.

Мы пили кофе с Карлом Мадатовичем и подолгу беседовали о том, что происходит.

Однажды он пригласил меня к себе и познакомил с ректором Ростовского университета Юрием Андреевичем Ждановым и бывшим Первым секретарём обкома коммунистической партии Иваном Афанасьевичем Бондаренко. Это было неожиданно. Я не понимал, чего ждёт от меня Карл Мадатович.

Его гости считали директора проектного института Осипова мудрецом, приходили, чтобы обсудить с ним наболевшие проблемы. Они полностью доверяли друг другу. Их связывало недавнее прошлое, когда все были членами бюро обкома партии. Но для чего Карл Мадатович пригласил меня, зачем решил познакомить со своими гостями, я понять не мог.

Юрий Андреевич, маленького роста, круглолицый, был очень похож на своего отца, видного деятеля компартии сталинских времён. Внимательные глаза смотрели на всех дружелюбно и заинтересованно. Он прекрасно знал поэзию, отечественную и зарубежную музыку, любил и умел шутить.

– Рад знакомству, – сказал Юрий Андреевич. – Наш дорогой друг Карл Мадатович всегда знакомит нас с интересными людьми. К сожалению, как говорил поэт:

Встречаемся, увы, недопустимо редко,
Но всё-таки ещё друг друга узнаём.

Узнав, что я одессит и врач, но сейчас увлёкся литературой и музыкой, заметил:

– Многие врачи были прекрасными писателями.

– Поздновато за это дело взялся, – ответил я. – Седьмой десяток разменял.

– Какие ваши годы! – сказал, благосклонно улыбнувшись, Иван Афанасьевич.

– У вас всё впереди, – улыбнулся Юрий Андреевич. – Гёте своего Фауста писал шестьдесят лет и закончил на восемьдесят втором году жизни, за год до смерти. Кстати, вам не дашь ваших лет.

– Если бы вы знали, чего это мне стоит, – попытался отшутиться я. – Истязаю себя диетами, стараюсь больше двигаться. Когда-то на работу пешком ходил: десять километров туда и столько же обратно.

– Это всё хорошо, – ответил Юрий Андреевич. – Вы же врач, и знаете, что психика человека имеет первостепенное значение, а старость неизбежна. Поэтому, не жалея сил, тренируйте не только мышцу сердца, но и мозги. Наслаждайтесь жизнью и, как говорил один умник, активно участвуйте в устранении недостатков наших достижений!

 – Вот-вот, тренируй мозги. Они тебе могут пригодиться, – добавил Иван Афанасьевич.

Зная привычку своих старых друзей вести долгие назидательные беседы и чтобы как-то изменить тональность разговора, Карл Мадатович громко произнёс:

– Вспомнил анекдот! Один высокопоставленный чиновник заболел и посетил нашу поликлинику. После обследования спросил: «Доктор, что у меня?» Молодой врач, желая показать себя с хорошей стороны, глубокомысленно произнёс: «Понимаете, уважаемый, при обследовании мы обнаружили у вас какое-то образование…» .

 – «Что значит какое-то?! – воскликнул чиновник. – У меня высшее юридическое!..»

Если же говорить серьёзно, – продолжил Карл Мадатович, – то действительно, встречаемся мы недопустимо редко. А ведь есть что обсудить.

 – Раньше у меня был большой круг общения, – сказал Иван Афанасьевич. – Телефон раскалялся. Проблем было столько, что не знал, за какую браться в первую очередь.

– Нужно было определять приоритеты, – вставил Юрий Андреевич. – Уменьшение общения естественно. Иных уж нет, а те далече... Да и мы уже не на тех должностях, от нас мало что сейчас зависит…

 – Мы наделали немало ошибок, – заявил вдруг Карл Мадатович. – Даже преступлений, которые нужно признать и исправить. В начале шестидесятых, сколько прекрасных специалистов вынуждены были уехать из города, оставить места, где проработали много лет... Учёные и поэты, артисты и мастера своего дела. Мы не знаем и не можем знать, сколько потеряла область из-за той политики по отношению к врачам. Да! Не всё от нас зависело. Но, что-то же всё-таки зависело…

– Но все они были трудоустроены, – перебил его Юрий Андреевич. – Многие пошли в онкологический и противочумный институты. Да, может, кто и уехал в другой город, но знаете, как говорят, рыба ищет, где глубже.

Он посмотрел на меня, словно хотел понять, как отношусь к таким разговорам.

– Мы руководили так, что теперь в школах некому учить, в больницах – оперировать, – упрямо продолжил Карл Мадатович. – Уровень знаний снижается. Зарплаты – стыдно сказать, какие. И сами же жалуемся на то, что врачи взятки берут. У меня сын – хирург. В больнице Батайска работает. Иной раз стоит у операционного стола по многу часов. Напряжение сильнейшее. Ответственность огромная. А зарплата… Я до сих пор вынужден ему помогать, ведь у него семья. А вы говорите, нам каяться не в чем. Мне кажется, нужно всё проанализировать, исправить ошибки и снова попытаться завоёвывать доверие людей.

– Во-первых, доверие рабочего класса и трудового крестьянства мы не утратили, – возразил Иван Афанасьевич. – А колеблющиеся да всякие там… Они всегда только мешали нашему делу. Мы не против иного мнения, если оно не мешает, а помогает. Когда ты был в ЦК... – обратился он к Жданову.

Я уже не слушал его. Вдруг вспомнил, что именно Юрий Андреевич в своё время был идейным вдохновителем в 1948 году сессии ВАСХНИЛ, и в 1950 году «Павловской» сессии, после которых последовали репрессии против учёных. Советская биология и физиология оказалась в изоляции. Не было общения с международным научным сообществом. На несколько десятилетий было остановлено развитие генетики, физиологии, психологии, психиатрии. Именно он написал секретарю ЦК Суслову о том, что в науке засилье евреев. В качестве примера привёл академика Ландау, который, как утверждал Жданов, брал в ученики исключительно беспартийных евреев. Спас тогда Ландау академик Пётр Капица.

Конечно, прошло много лет, и Юрий Андреевич изменился. Особенно после того, как оказался в Ростове. Теперь я слышал о нём только положительные отзывы: интеллигент, эрудит, хороший руководитель, внимателен к судьбам молодых учёных.

Карл Мадатович наполнил бокалы красным вином.

– Пусть мы все будем здоровы, – произнёс он, – и чтобы нас минула необходимость ходить к докторам.

Выпив вино, Иван Афанасьевич сказал, что боится ходить к медикам.

– Они могут придумать такое, чего у тебя и в помине нет…

– Зачем? – удивился Юрий Андреевич. – С вас они всё равно ничего не возьмут. Что с вас взять? Труды классиков марксизма? Вы им нужны как вывеска. Они готовы будут вам здоровую ногу отрезать и сказать, что спасли жизнь не кому-нибудь, а самому Бондаренко! Кто вас не знает?!

Иван Афанасьевич промолчал. Он уже думал о такой возможности. Потом, взглянув на меня, спросил:

– Так ты одессит? Несколько лет назад я был в Одессе. Интересный город. Какой-то особенный. И говорят там на языке, в котором намешаны несколько языков: русский, украинский, еврейский, молдавский…. А ещё этот ваш блатной жаргон. И живут там иначе. Им плевать, что Украина сегодня самостоятельное государство. Они считают себя свободным городом. Всем рады, со всеми шутят, гордятся своими земляками Утёсовым, Бабелем, Филатовым… Жители неплохо знают иностранные языки, но если уж кого-то нужно послать, делают это исключительно по-русски. Без злобы. Так… для смеха. А ты умеешь говорить так, как там говорят?

– Шо такое? Это же мой город! – ответил я, с удовольствием вспоминая одесские обороты речи. – И штобы вы таки знали, я одессит, а это значит… Но демонстрировать одесский сленг – артель «Напрасный труд». Одесса не любит искусственных улыбок ради приличия. Улыбка от души и кривая гримаса, чтобы показать свои зубы, – таки две большие разницы! Всё должно быть естественным. Но я не больной на голову, чтобы вам рассказать всё, что думаю о земляках. Как вам это нравится: вы просите вас осчастливить хотя бы запахом Одессы? Но каждый всякий знает, что это невозможно. Одесситом может быть не только тот, кто там родился или живёт, но и тот, у кого душа весёлая и если он желает людям добра… Вот так, примерно.

Карл Мадатович, довольный тем эффектом, что я произвёл своим спичем на его гостей, расплылся в улыбке. Юрий Андреевич и Иван Афанасьевич тоже заулыбались.

– Расскажи о себе, – сказал, точно приказал, Бондаренко, наполняя бокалы вином. – Кто ты, чем дышишь?

– Рассказывать особенно нечего. Отец, кадровый военный, служил командиром батареи. В тридцать седьмом его арестовали. Мне было три года, и я не понимал, почему мы должны были уехать из военного городка, в котором жили. Переехали к маминой сестре в Одессу. Её муж работал руководителем лекторской группы обкома партии. Ходил в зелёном френче, застёгнутом на все пуговицы. За то, что в своих лекциях он когда-то цитировал Троцкого, писал доклады секретарям, в которых превозносил ближайшего соратника Ленина, его обвинили в троцкизме, исключили из партии, уволили, и он каждый день ждал, что за ним приедет «воронок». Не выдержал и повесился в ванной. Мне было четыре года, но очень хорошо помню его.

Жить в той квартире тётя не могла и поменяла её на двухкомнатную у железнодорожного вокзала. В проходной жили мы с братом и мамой, а во второй, меньшей по площади, но зато с балконом, жила тётя с дочерью и сынишкой, ровесником брата.

Через год отца выпустили, разжаловали, и он стал преподавать математику в школе. А в июне сорок первого года его призвали в армию. Он остался защищать город. С армией Петрова оказался в Крыму, где и пропал без вести в мае 1943 года.

– Отец рассказывал, за что посадили? – глухо спросил Карл Мадатович.

– Я тогда мало что понимал. Помню только, что он был сильно напуган. Заказал художнику портрет Сталина и повесил его на видном месте в нашей комнате. Тогда ему едва исполнилось тридцать пять лет. Но на всю жизнь я запомнил его глаза, в которых поселился страх. Такие глаза видел у своих больных, предчувствующих конец.

Всё, что тогда происходило, мне было непонятно. Я жил своей жизнью. В конце июля или в начале августа сорок первого мы были эвакуированы. Город тогда сильно бомбили. Помню разноцветные пулемётные ленты трассирующих пуль в ночном небе, взрывы, бомбоубежище… Маленьким был, не понимал, что происходит. Помню только, что очень боялся, что мама отстанет от поезда, и мы с братом останемся одни.

Сначала мы оказались в Новочеркасске. Никто не думал, что фашисты придут и на донскую землю. Но через пару месяцев пришлось снова эвакуироваться, уже в Армению. Жили в горном селе со странным турецким названием Дарачичаг. Сейчас это прекрасный курортный город Цахкадзор.

Тётя в Новочеркасске работу не нашла и с детьми поехала в какой-то дальний район Ростовской области, где работала учительницей. Во второй раз эвакуироваться они не успели. Там её и сына фашисты убили. А шестнадцатилетняя дочь, моя двоюродная сестра, выдавшая себя за русскую, была угнана в Германию.

В Армении мама работала в госпитале. Когда получила похоронку, пыталась покончить собой. К счастью, её спасли.

Самое сильное впечатление детства – голод. Всё время хотелось есть. Был в постоянном поиске еды. Там в лесу собирали черемшу, дичку: яблоки, груши. Ловили рыбу в горной речке, впадающую в большую речку Зангу. Сейчас её переименовали на Раздан. Видел, как раненые из выздоравливающей команды глушили рыбу. В бутылку насыпали немного негашеной извести и бросали в речку. Происходила реакция с выделением большого количества воздуха. Бутылка разрывалась, и оглушенная взрывом рыба всплывала на поверхность верх брюхом. Нам, мальчишкам, оставалось только выловить её. В лесу, грешен, из рогаток били воробьёв, разоряли гнёзда.

После войны в Одессе был в детском доме. С ребятами мы залезали в сады, огороды, воровали яблоки, картошку, лук, всё, что можно есть. Старше стал – научился экономить. Жил на стипендию. Мама присылала по десять рублей в месяц. Больше не могла. А в Одессе со второго курса уже работал на скорой помощи сначала санитаром потом фельдшером.

– Я рад, – удовлетворённый моим рассказом, сказал Иван Афанасьевич, – что ты сохранил ясность ума. Работай головой. Возраст уже такой, когда мозги заплывают жиром. Берегись этого. Думай! Пиши! Сочиняй! Высказывай ясно свою позицию. Очень важно, чтобы люди понимали, что хорошо, а что плохо.

Потом, чтобы поменять тему, Бондаренко уже совсем другим тоном громко произнёс:

– Недавно был в Ленинграде. Для меня этот город всегда будет так называться. Что за заигрывание с недобитыми беляками, считающими, что в их жилах голубая кровь течёт?!

Эти предатели город назвали Санкт-Петербургом, а область – Ленинградской осталась! Ну, не глупость ли?! Так вот: поехал я в Ленинград. Думал отдохнуть, походить по музеям.

– Отдохнули? – спросил Карл Мадатович.

– Какое там?! Всю неделю лили дожди. Я научился различать дождь с солнцем, с ветром, с градом, косой, вертикальный, мелкую морось, ливень стеной. Зато, выспался, книги читал. Больше никуда ездить не буду. Сяду в кресло-качалку и буду на мир смотреть. У меня на даче очень красиво!

– А что потом? – улыбнулся Юрий Андреевич.

– Начну раскачиваться, – рассмеялся Бондаренко. – Что ещё может быть потом? Вот и качаюсь до сих пор. Разве не понятно, что штормит. Помнишь, как у Горького: «Буря! Скоро грянет буря!».



8. Потом заговорили о том, как изменилась жизнь. Ругали Горбачёва и Ельцина. Считали их виновными в развале Советского Союза.

– Горбачёв заявил, что нужно жить по заповедям коммунизма, – горячился Иван Афанасьевич. – Не понимал, что жизнь слишком сложна и многообразна и всё предусмотреть невозможно. Ситуации бывают разные. Иной раз убийство – преступление, а иногда – подвиг.

– Уметь управлять – значит уметь выбирать, – вставил Юрий Андреевич. – Но Горбачёв и Ельцин находились под влиянием жён.

– Женщина – самое умное существо в мире! – откликнулся Иван Афанасьевич. – Свой мозг напрягает только в случае крайней необходимости, а мозг мужчины держит под напряжением круглосуточно. Уж я-то знаю.

– Женщины – изюминки нашей жизни. Но лучше, когда они без косточек. Они способны на всё, мужчины – на всё остальное, – пытаясь снизить градус напряжения, пошутил Юрий Андреевич.

– Малые погрешности кажутся большими, если обнаруживаются в поведении тех, кому доверена власть, – заметил Карл Мадатович. – Не на даче у себя командовали. Страной! Чтобы быть руководителем, недостаточно знать людей. Нужно их любить.

– И ты, Брут, туда же, – недовольно бросил Бондаренко и, взяв бутылку белого вина, наполнил бокалы. –Приезжайте ко мне в субботу. И ушицу царскую приготовим, и красной рыбкой угощу. Не чокаясь, Бондаренко выпил вино.

– А говорите, что жизнь плоха, – заметил Карл Мадатович, и, завернув в лаваш кусок брынзы, подал ему.

– Не налегай на вино, – предупредил Юрий Андреевич, наливая в свой бокал яблочный сок. – Что мы сейчас можем сделать?

– Вот-вот, – снова начал горячиться Иван Афанасьевич, – при такой политике недалеко и до гражданской войны. А может, и до мировой. Ни хрена вы не понимаете! Сегодня у нас в почёте не рабочий и крестьянин, а олигарх и банкир. Это не может закончиться миром.

В кабинете стало тихо, было слышно, как отсчитывают секунды большие напольные часы.

После долгой паузы Юрий Андреевич тихо произнёс:

– Альберт Эйнштейн когда-то говорил, что не знает, каким оружием будет вестись третья мировая война, но четвёртая – палками и камнями. Мир снова наступает на грабли.

– В мире много граблей, на которые ещё не ступала нога человека, – заметил Карл Мадатович. – Но я думаю, что власть смуты не допустит. Потому и укрепляет силовые структуры. Посмотрите, какие у них оклады, льготы всякие. А на заводах зарплаты задерживают. Я уже не говорю о мизерных окладах медицинских работников, учителей, служащих библиотек, музеев и других культурных учреждений.

Я сидел и слушал этот разговор, стараясь не пропустить ни слова. Жданов снова принялся расспрашивать Бондаренко о его здоровье. Он знал, что тот в последнее время зачастил к докторам.

– О чём ты говоришь?! – ответил Иван Афанасьевич. – Выполняя предписания врачей, окончательно подорвал здоровье.

Он посмотрел на меня тяжёлым взглядом и спросил:

– А ты, доктор, чего молчишь? Или я неправильно говорю?

– Неужели всё так плохо? – удивился я. Мне надоело всё время соглашаться во всём. – В Ростове есть прекрасные врачи, рекомендациям которых можно доверять. К тому же у вас специальная поликлиника, есть своя клиника. Вы живёте в другом мире. А отъезжайте тридцать-сорок километров от Ростова, загляните в нашу глубинку. Поезжайте варить ушицу не на дачу, а хотя бы в какую-нибудь станицу у Дона. Только так, чтобы ваши помощники не предупреждали местное начальство о вашем приезде. Тогда увидите всё сами. Но можно так далеко и не уезжать. Просто попросите водителя, чтобы он подвёз вас в обычную городскую поликлинику.

– Молчание – лучший ответ на бессмысленные вопросы, – вмешался Юрий Андреевич, предвидя гнев Бондаренко, часто повторяющего, что бывших первых секретарей обкомов не бывает. – А доктор прав. Вы ещё пользуетесь услугами бывшей обкомовской больницы? Каково простым людям выстаивать в поликлиниках очереди? Врачи, мало соображающие, и те смотрят на больных, которые должны, по их мнению, компенсировать то, что недоплачивает государство?! Лучшие силы уходят в частные клиники, где за лечение нужно платить немалые деньги. Да и жуликов всяких развелось: экстрасенсы, гадалки, колдуны. Лечат иной раз люди, купившие диплом в переходе. Я же говорил: мы теряем то, что так мучительно и долго приобретали при советской власти.

Иван Афанасьевич не ожидал столь дружных нападок такого от людей, которых знал много лет, считал своими единомышленниками. После некоторого замешательства упрямо буркнул:

– Я пользуюсь услугами нашей поликлиники. А народ имеет такое правительство, какое заслуживает. Пройдёт время – очухается. Правда на нашей стороне. Всё делали для людей. Может, не всё правильно делали, но не ошибается лишь тот, кто ничего не делает. И я не чувствую себя таким уж стариком. Поправлю своё здоровье, и мы ещё повоюем. А время лечит. Если, конечно, не тратить его на посещение врачей.

Юрий Андреевич видел, что Бондаренко обиделся. Чтобы как-то сгладить впечатление от своих слов, согласно кивнул:

– С этим трудно не согласиться.

– Я не в том возрасте, чтобы быть неуверенным в себе, – продолжил Бондаренко. – Жизнь научила меня быть неуверенным в других. Вот хочу услышать мнение Карла Мадатовича. Что нужно делать, чтобы хуже не стало? Чего молчишь?

– Чтобы слова не расходились с делом, нужно молчать, – спокойно ответил Карл Мадатович. – Нужно иметь смелость признать, что мы многое делали не так.

– О чём ты говоришь?! – воскликнул Иван Афанасьевич. – Время-то было какое? Делали бы иначе – нас бы придушили в зародыше. Гражданская война, зарождающийся фашизм, враждебное окружение, Отечественная война… Разруха, голод. А к этому прибавь сопротивление недобитых буржуев, почти поголовную безграмотность.

– Ваши рассуждения не в состоянии указать народу путь, по которому он не хочет идти, – упрямо возразил Карл Мадатович. – Ему ближе частная собственность, свой дом, клочок земли. Пусть он работает на хозяина, но если тот платит достойную зарплату, не задерживает её, соблюдает Закон. Если всё это не может обеспечить государство, зачем ему оно?! Кто мешал развитию национальных культур? Зачем нужно было создавать национальные республики? Вот и получили то, что… получили.

Бондаренко резко прервал его:

– Позволяю себе роскошь плевать на твоё мнение. Ты строишь коровники. Вот и строй! Управлять – это не писать резолюции и спускать директивы; управлять – это обеспечивать исполнение директив. Знаешь, кто это сказал? Да, да, Иосиф Сталин. И он был прав! Лучше, чтобы боялись и любили одновременно, но если сделать этого нельзя, то – пусть боятся. Развращает не власть, а страх её потерять. Раньше я думал, что самое малое, чего вправе ожидать от других, это справедливость. Сегодня убедился, что это – самое большое.

– Ну да, – упрямо боднул седой головой Карл Мадатович. – Народ не должен знать многое из того, что есть истина, и обязан верить в то, что не всегда есть правда, а порой и явная ложь.

Знаете, чем отличается оптимист от пессимиста? Оптимист говорит, что всё будет хорошо, а пессимист уточняет: «Кому?».

Юрию Андреевичу надоели эти пустые разговоры. Дожевав брынзу, завёрнутую в тонкий листик лаваша, сказал, глядя на Ивана Афанасьевича:

– Может, хватит спорить? Правду ищут, потому что её прячут. Без образования нам угрожает опасность воспринимать всё, что вы сказали, всерьёз.

Иван Афанасьевич некоторое время молчал. Не привык он, чтобы ему так упорно возражали. Да и кто?! Люди, которых считал единомышленниками, кому доверял. Он посмотрел на Жданова, бросил взгляд и на меня, потом с раздражением спросил Карла Мадатовича:

– У тебя коньяк есть?

– Давайте спустимся на первый этаж. В ресторане у меня всё есть.

– Вот-вот! Свой ресторан. Буржуем заделался?!

– Я вам тоже отвечу стихотворением Андрея Дементьева. Знаю поэзию не так, как Юрий Андреевич, но эти стихи специально выучил, чтобы однажды прочесть вам:

Я живу открыто.
Не хитрю с друзьями.
Для чужой обиды
Не бываю занят.
От чужого горя
В вежливость не прячусь.
С дураком не спорю,
В дураках не значусь...

– Вот меня уже и в дураки записали, – сказал Иван Афанасьевич. – Ты тоже, кажется, теперь бизнесмен? – обратился он ко мне.

– Бизнесом занимаются сыновья. Я – соучредитель. В рыночной экономике ничего не понимаю.

– Куда же вы деньги деваете?

Карл Мадатович неожиданно резко вмешался в этот разговор. Ему было неловко, что Бондаренко так разговаривает со мной.

– Умерьте, Иван Афанасьевич, своё любопытство. Сейчас иные времена. Мне рассказывали, что Луи Армстронг коллекционировал музыкальные инструменты, в первую очередь – трубы. И когда один из его друзей поинтересовался, куда он девает деньги, зарабатываемые на концертах, признался: «Они у меня вылетают в трубу». Вот и у них они улетают в трубу. Ребята хорошо работают. Столько рабочих мест обеспечили, аккуратно платят зарплаты, налоги. Так мы идём в ресторан?

Юрий Андреевич произнёс примирительно:

– Никуда спускаться мы не будем. И хватит нам на сегодня. А вот от чашечки кофе я бы не отказался.

Карл Мадатович нажал кнопку и сказал вошедшей секретарше:

– Машенька, организуй, пожалуйста, нам кофе.

Девушка вышла, а Иван Афанасьевич, несколько успокоившись, заметил:

– В прошлый раз у тебя была другая.

– Надежда Ивановна в отпуске.

– Ты как был любителем прекрасного пола, так и остался. Мне недавно рассказывали забавную историю, скорее – анекдот, – с улыбкой продолжил Бондаренко. – Одна старушка, вернувшись домой, застала своего старика в постели с молодухой. Она пришла в такую ярость, что сбросила его с балкона, и он разбился насмерть. Судья спросил её, может ли она сказать что-нибудь в свою защиту. «Ваша честь, – ответила старуха, – я подумала, что если в его годы он ещё в состоянии заниматься любовью, то может и летать!» А ты уже не в том возрасте, чтобы засматриваться на молоденьких девушек.

Карл Мадатович взглянул на бывшего первого секретаря, хотел было резко ему ответить, но промолчал. После недолгой паузы глухо проговорил:

– Что касается моего мнения о происходящем, то, как мне кажется, самое худшее это рассуждать о том, что можно было сделать. Не лучше ли засучить рукава и делать хоть что-то в заданных обстоятельствах. Тем более что большинство далеко не всегда владеет истиной.

– Меньшинству она принадлежит ещё реже, – возразил Иван Афанасьевич.

– Большому успеху нередко предшествует период спада, так что ещё рано о чём-то говорить, – заметил Юрий Андреевич. – Прошлое не мертво. Оно даже не прошлое. И оно учит. Его нельзя, я бы сказал – преступно, отбрасывать, не учитывая его уроки, не учиться на нём.

– Только червяк не спотыкается, – согласно кивнул Карл Мадатович. – Мы же знаем, что везде и всегда демократия проявлялась не в голосовании, а в подсчёте голосов. До выборов политик всё упрощает, а после – всё усложняет. В конце концов, всё будет хорошо. Если будет плохо, значит, это ещё не конец.

– Да, но мы плохие ученики, – настойчиво произнёс Юрий Андреевич. – Не найдя истины в книгах, надо искать её в себе. Сегодня деньги ради власти и власть для защиты денег. Как раньше? Все старались доложить вовремя. Думать при этом было совершенно не обязательно.

– Что же касается доктора, – добавил Карл Мадатович, – то он давно на пенсии и сейчас не практикует.

Секретарша принесла кофе, конфеты, сахар.

– Врачей, как и милиционеров, бывших не бывает, – сказал Бондаренко и впервые улыбнулся, глядя на меня.

– Встретил недавно нашего ростовского поэта Николая Скрёбова, – добавил Юрий Андреевич. – Вы должны его знать. Речь зашла о том, что многие сегодня не работают по специальности. Писатели, поэты издают книги за свой счёт и сами их реализуют. Тоже выживают. Издатели соглашаются печатать только то, что гарантирует им прибыль. К сожалению, сегодня вам за ваш труд вряд ли заплатят.

– Я – графоман! Писателем можно считать того, кого творчество кормит. Меня уже дано не кормит ни медицина, ни моё творчество. Диски и книги раздаю приятелям, друзьям. В библиотеки посылаю.

– И напрасно, – решительно произнёс Иван Афанасьевич. – Труд должен быть оплачиваем. Не будь дураком. Заключи договор с книжным магазином. Жизнь делится на две части: сначала нет ума, а потом нет здоровья. Поступай так, чтобы люди добрые тебя любили, злые боялись и все уважали.

– В прежние времена, – заметил Карл Мадатович, – книги писали писатели, а читали читатели. Теперь книги пишут все, кто обучился грамоте, и не читает никто. Я прочитал вашу книгу. Мне она понравилась. Пишите больше. Выражайте свою позицию. Она у вас есть, и это очень важно.

– Писателям нельзя верить, но их надо читать, – согласно кивнул Иван Афанасьевич.

– Беда тех, кто пишет быстро, в том, что они не могут писать кратко, – добавил Юрий Андреевич. Потом, взглянув на Бондаренко, спокойно произнёс: – Политику обижаться на пишущую братию всё равно, что капитану корабля жаловаться на море.

– Да кто жалуется? Только жалко, что хорошие люди уходят из профессии. У кого лечиться?

– Сегодня девиз врачей,– произнёс Карл Мадатович, – «иных уж нет, а остальных долечим»! Но я умирать пока не собираюсь. У меня план на пятилетку. А вам, – сказал он, повернувшись к Ивану Афанасьевичу, – вот что скажу. Старение неизбежно, а вот взросление – выборочно. На протяжении более чем семидесяти лет в нашей стране пытались построить справедливое общество, социализм. За эти годы я не помню, чтобы мы с кем-то не воевали, не спорили, не враждовали.

– Ну, почему же?! Были у нас и мирные годы, – возразил тот.

– Были. Только их было совсем немного.

– Остальные можешь считать накоплением опыта, – упрямо боднул головой Бондаренко.

– Ну, что ж, – согласился Осипов. – Есть и такая позиция.

Я понимал, что в кабинете Осипова тогда собрались совершенно разные, но по-настоящему крупные личности. Каждый из них хотел, чтобы что-нибудь в стране произошло, но все боялись, как бы чего не случилось. Подумал, что старые представления о том, что хорошо, а что плохо, не уходят без сопротивления. А о новых мы ещё мало знаем и немножко боимся. Но, как говорится, книга жалоб и предложений находится в кабинете у психиатра.

Бондаренко хотел было закурить, но, подумав, отложил пачку. Кардиолог настойчиво требовал, чтобы он бросил курить. Он ограничивал число сигарет, но, как правило, нарушал режим.

Нет. Умирать он не собирался.

– Засиделись мы сегодня, – сказал, пожимая руку Карлу Мадатовичу. – Так что, в субботу встречаемся у меня? Как обычно, часам к семи, когда жара спадёт.

Протянув мне руку, произнёс:

– Был рад знакомству…

После той встречи я впервые почувствовал, что приближается буря. Это было странное ощущение: ничего конкретного. Как говорят: «предчувствие», «чуйка». Я не знал, откуда дует ветер, когда грянет буря, как спастись в этом неспокойном океане жизни. Но тревога, поселившаяся во мне, не уходила. Мне казалось, что я один барахтаюсь в пучине волн, и помощи ждать не от кого. Кричал, звал, не терял надежду. Понимал: если меня не услышат, погибну.

Но именно тогда мне кто-то бросил спасательный круг. Не сразу смог его поймать. Всякий раз, когда я пытался к нему приблизиться. волны и ветер относили его от меня. И всё же мне посчастливилось, и я ухватился за него. Теперь бы не упустить!..

Тогда и понял, что:

Студёные ветры летят стороной
И жизнь свою рано итожить…

9. В феврале 2014 года на Украине произошёл переворот. К власти пришли украинские националисты, ненавидящие Россию, считающие её повинной в том, что они живут не так, как Европа. Кто бы мог подумать, что это когда-нибудь может произойти! Наступило время вакханалии силы и беззакония. А я подумал о том, что всё это уж очень напоминает события в России в октябре семнадцатого года. Впрочем, везде и всегда такие перевороты сопровождались кровью.

Дачу мы продали. Уже не было сил ухаживать за нею. Валентин Григорьевич изредка заходил к нам в гости. Жил он на соседней улице. Мы пили чай с мёдом и оладьями, и, как обычно, рассуждали о том, что происходит в городе, в России, в мире. Иногда спорили яростно, пытаясь убедить друг друга в своей правоте. Но в целом, наши взгляды были схожими.

Однажды позвонил Валентин Григорьевич попросил проконсультировать внучку.

– Ей двадцать восемь, – говорил он взволнованно. – Она нащупала в левой молочной железе какой-то шарик.

– О чём разговор?! Подходите часам к шести. Буду рад помочь, но, думаю, у Нади ничего страшного нет.

Пришли они ровно в шесть.

Оксану, дочь Валентина Григорьевича, я не видел давно. Ей недавно исполнилось пятьдесят пять лет, но выглядела она значительно моложе, и только серебрящиеся сединой волосы и едва заметная паутинка возле глаз заставляли усомниться в её молодости. Работала Оксана в Воронеже врачом в детской поликлинике.

Я тогда подумал: «Красивая женщина. Но как же часто именно таким не везёт в жизни». Муж Оксаны погиб в Первой чеченской войне, так и не увидев своей дочери.

 Я с нею был знаком давно. Она почти каждое лето приезжала к родителям, помогала, чем могла.

С внучкой тоже был знаком. Сейчас они приехали на юбилей Валентина Григорьевича. В мае ему исполнилось девяносто, и Оксана уговаривала отца переехать к ней.

Надежда преподавала в политехническом университете, и, как и дед, любила спорить о том, что знала и чего не знала. Считала себя еврейкой, объясняя тем, что бабушка была еврейкой, а национальность передаётся по женской линии. Приезжая навестить дедушку, всегда посещала синагогу и старалась по возможности, соблюдать традиции. С интересом читала историю еврейского народа, изучала иврит.

Я внимательно осмотрел её. Ничего страшного не обнаружив, всё же рекомендовал рентгеновское обследование и цитологическое исследование мастопатии, доброкачественного заболевания в молочной железе. Позвонил приятелю, который обещал сделать маммографию и пункцию.

После консультации мы сидели в гостиной, ели мороженое и говорили о жизни.

– Причин волноваться нет, – успокаивал я не столько Надю, сколько Оксану. – Но обследование стоит провести, и после этого дам рекомендации по лечению. Это мастопатия, и я надеюсь, что всё будет хорошо.

Я написал записку приятелю, дал адрес, по которому нужно прийти и номер телефона.

– Мы знаем друг друга много лет, – сказал Валентин Григорьевич. – Поэтому спрошу прямо: сколько это удовольствие будет стоить? Не хочу и вас подводить, да и не привык к халяве.

– Не говорите глупости, – ответил я. – Это ничего стоить не будет. Ещё остались люди, которые меня помнят и хорошо ко мне относятся. Я понимаю, сегодня жизнь изменилась…

– Люди изменились! – уточнил Валентин Григорьевич. – Иными стали взаимоотношения между людьми. Многое определяется сегодня величиной счёта в банке.

– Нет и не было простых времён, – возразил я, понимая, что начинается наш обычный трёп. Впрочем, я ничего против не имел. Мне тоже надоело разговаривать и спорить только с собой.

Меня поддержала Оксана.

– Человек всегда испытывал одни и те же чувства. Радуется и огорчается, дружит и враждует, любит и страдает. Всегда и в любой стране есть и были счастливые и несчастные, сытые и голодные, честолюбивые и равнодушные к славе… И завтра мы будем радоваться или огорчаться так же, как радуемся или огорчаемся сейчас, или… Или это будет не человек! Он меняется не так быстро, как условия жизни.

«Вот и выпустил Джина из бутылки, – подумал я. – Теперь нас ожидает политический диспут».

На столе в блюде лежали фрукты, ягоды, виноград.

– Сегодня принято ругать советское прошлое, – сказал Валентин Григорьевич. – Есть за что. Но и тогда было немало такого, что можно было бы взять в нынешнюю жизнь.

– Прошлое ценят, когда его теряют, – согласно кивнул я. – Было бы, с чем сравнивать.

– Но мы привыкли строить на пепелище, – заметила Надежда, – разрушать всё до основания, а затем…

С детских лет она знала нашу семью, нередко бывала у нас, пользовалась моей домашней библиотекой. Общаться с ней было приятно.

– Строят на пепелище все, кто так приходит к власти. Ничего нового. Разве не то же происходило в других странах? Разве не так сейчас на Украине? Сжигают старое, чтобы начать всё с нуля, – поддержал внучку Валентин Григорьевич.

– Без иллюзий жить нельзя, – улыбнулась Надежда. – В молодости вы верили в высокие идеалы коммунизма. Вас призывали строить светлое будущее, и вы искренне верили в него осуществимость.

Я был удивлён её словам, их, далеко не юношеской, зрелости.

– Но всё это оказалось несбыточной фантазией, – продолжала девушка.

– Сегодня мы живём совсем в другой стране, – поддержала дочь Оксана. – Но по существу, мало что изменилось.

– А может, иной наша жизнь и быть не может, – сказал я.

– Изменились правила игры, которая называется жизнью, – сказал Валентин Григорьевич и обнял внучку. – А ты у нас молодец!

А Оксана, отчего-то перейдя на шёпот, добавила:

– И сегодня правители не терпят инакомыслия, оппозиции, свидетелей их преступлений, скрывают правду от людей и лгут народу. СМИ являются важным оружием, позволяющим убеждать в том, что чёрное, во-первых, не совсем чёрное, а во-вторых, оно и вовсе белое.

– А Европа и США пытаются нас задушить санкциями, – добавила Надежда. – И делают это потому, что видят в нас конкурентов, претендующих на то, чтобы тоже управлять миром. Америке нужен однополярный мир, и ни с кем она не хочет делить власть.

– Санкции?! – громко произнёс Валентин Григорьевич. – Да, нам плохо, но и им несладко. А мы теперь серьёзно займёмся собственной промышленностью и будем делать то, что закупали у них! Наконец, не будем так зависеть от стоимости нефти.

– Вы не петушитесь, – сказал я. – Санкции – это очень плохо. Глобализация, будь она неладна! Все зависят друг от друга. Денег не хватает.

– Глобализация – объективная реальность. Данность, – сказал Валентин Григорьевич. – Теперь бы мировое правительство иметь. А то каждый тянет одеяло на себя.

– Но «спасение утопающих – дело рук самих утопающих!», – сказала, подошедшая к нам жена, ставя на стол блюдо с нарезанным ломтиками арбузом. – Наши правители ищут и находят выход. Повышают цены, урезают и задерживают зарплаты, а часть расходов на лечение перекладывают на родственников больных. Экономят на всём и на всех: на пенсионерах, снижая пенсии и убирая различные льготы. На больных, повышая цены на лекарства. Повышают цены на бензин. А это влечёт за собой повышение цен на всё! Это – ерунда, когда говорят, что сегодня государство не собственник фабрик и заводов…

– Но государство же собирает налоги! – воскликнула Надежда.

– Ну и что с того, что все платят налоги? Во-первых, не все, и их не хватает. Какие налоги с копеечных зарплат, которые задерживают на несколько месяцев. Во-вторых, платим-то мы в рублях, а покупаем за доллары, – начал, было, я, но Валентин Григорьевич меня перебил.

– Уж больно много дыр. И правители наши выстроили приоритеты не так, как бы нам хотелось. На первом месте армия, вооружение, силовые структуры… чтобы было кому их защищать от собственного народа.

Под впечатлением от слов Валентина Григорьевича все замолчали, размышляя над сказанным.

Первой пришла в себя жена.

– Но ничего другого и делать они не могут, чтобы сохранить суверенитет. К тому же, сколько народа уехало из страны. В США, в Европу, в Израиль. И, как правило, уехали люди с образованием.

– Ну да! – иронично заметил Валентин Григорьевич. – Мозгов у нас достаточно. Только, многие уехали потому, что здесь не могли применить свои знания, мастерство. Были и такие, кого вытолкали из страны. Слава Богу, к стенке сейчас не ставят, паромы с беженцами не топят, в психушках не запирают…

– Не знала, что ты, дед, так наивен, – воскликнула Надежда. – И выдавливают из страны, и убивают, и травят, и в психушках держат.

Словно размышляя вслух, Оксана тихо сказала:

– Народ нищает. На телеэкранах проходят страшные сюжеты. Разнообразные фонды просят деньги на спасение детей, которым государство помочь не может, и тут же демонстрируют дворцы и роскошь королей и примадонн шоу-бизнеса. Зачем это делают? Совесть у них атрофирована?

– Чтобы отвлечь от более серьёзных проблем. Показать сказку, обещая, что скоро так будут жить все россияне, – ответил ей Валентин Григорьевич. – А люди…

– Тоскуют по Сталину. Говорят, что он-то не воровал, жил скромно…

– И дожил до полного озверения, – добавил я. – Те, кто тоскует по сталинщине, просто не знают, что это такое. Врали о союзе рабочих и крестьян…

– А что? Разве и этого не было? – удивилась Надежда.

– О каком союзе можно говорить, если и рабочие, и крестьяне были государственными рабами. Поначалу крестьяне даже паспортов не имели. Чтобы уехать из села, скажем, учиться, нужно было получить согласие партийного рабовладельца. А писали, конечно, о союзе и дружбе…

– А что сейчас? Та же ложь, – заметила Оксана. – Только, более изощрённая. Отвлекают, пугают людей. В газетах, на экране – убийства и коррупция, крышевание и преступления власть предержащих, и прочие образцы «высокого» искусства. А потом удивляются росту числа сердечно-сосудистых заболеваний и инфарктов, гипертонических кризов и инсультов…

– Эйнштейн говорил, – произнёс Валентин Григорьевич, – что есть только два способа прожить жизнь. Первый – так будто чудес не существует. Второй – будто кругом одни чудеса. Ну, разве это не чудо, что мы оказались в таком положении?!

– Он утверждал, – добавил я, – что есть только две бесконечности: вселенная и глупость. Правда, сомневался относительно вселенной. Я был бесконечно глуп. Да и сейчас не поумнел.

– Успокойтесь, – улыбнулся Валентин Григорьевич. – Разве вы не знаете, что лучшее алиби – быть жертвой. Не вы одни были глупым. В вашей компании и я. Весь наш народ. Информации не было. Границы закрыли. Глушили «вражеские голоса», запрещали инакомыслие. Оглупляли народ. Помните:

На дурака не нужен нож,
Ему с три короба наврёшь –
И делай с ним, что хошь!

– Вот что значит хорошие стихи! – воскликнула Надежда. – Всё сказано в трёх коротких строчках!

– Стихи сами по себе ещё не поэзия, – заметил я. – Это лишь форма, кружева. Поэзия может быть выражена и прозой. Поэзия – это идеи, отражение добра и красоты личности. Поэзия, прежде всего – это глубина мысли. Она может быть выражена и в поступке.

– А мне почему-то не до поэзии. Зарплата у меня, врача высшей категории, – двадцать четыре тысячи, – пожаловалась Оксана. – Коммуналка забирает треть.

 – Но мы же говорили не о том, – возразил Валентин Григорьевич, отставив свою чашку. – Повторяю: основное правило управления: единство права и ответственности. Коммунисты определяли диктатуру пролетариата как никакими законами не ограниченную власть.

 – К сожалению, правом они пользовались, но от ответственности уходили, – сказал я, понимая, что сосед снова втягивает меня в свои философские умствования.

Но Валентин Григорьевич вдруг заговорил на тему, которая меня очень интересовала.

– Вот вы говорите, что в медицине нынче ужас, что творится. И то не так, и то не то. Но, должен сказать, что и раньше лечили плохо. Правда, лечили всех одинаково и бесплатно. А теперь подумайте, что бы вы выбрали, заболей, не дай Бог, серьёзным заболеванием?

Я задумался. Несомненно, старик был в чём-то прав. И сегодня в медицине не всё чёрное. Есть что-то и хорошее. Совершенно иная аппаратура, эффективные препараты, новые технологии.

 – Угнетает мысль, – сказал я, – что человек, не совершавший ошибок, не сделает ничего нового. К сожалению, глупостей я делал больше, чем открывал что-то оригинальное. Горячился, доказывая свою правоту, враждовал, не понимая, что не обязательно соглашаться с оппонентом, чтобы найти общий язык.

– Ну да. Хотелось бы верить, что будет хотеться и дальше, – успокоил меня Валентин Григорьевич. – В советские времена иметь своё мнение, спорить было опасно. Жили в зоне за железным занавесом не по законам, а по понятиям, где был «пахан», чьё мнение считалось единственно верным. Были и «шестёрки», беспрекословно исполняющие все его пожелания. В зоне орудовали те, кому закон был не писан. Ведь они были опорой «пахана».

– А сейчас разве мы живём не в зоне? – воскликнула Оксана. – Только это напомаженная и припудренная зона. И пахан у нас «в законе». Не чета другим! И шестёрок у него полная колода. Сегодня поумнели воры и бандиты. Поняли, что вполне легально можно украсть гораздо больше, чем рисковать жизнью и грабить банк. Жизнь учит. А государство наше и медицину, и образование всегда держали на голодном пайке, финансировали по остаточному принципу. Сегодня можно купить любой диплом, свидетельство, наградить себя любым орденом. Какие проблемы? Плати деньги, и ты уже врач, юрист, финансист… Профессионализм упал ниже плинтуса.

– Прав был Лев Толстой, – добавила Надежда, явная любительница подобных диспутов, – утверждая, что необразованными людьми легче управлять и потому власть всячески препятствует образованию народа. Я раньше об этом не задумывалась, не понимала. Впрочем, это слабое оправдание.

Валентин Григорьевич, с гордостью взглянул на умненькую внучку, и добавил:

– А Сергей Капица говорил, что «собрать стадо баранов легко. Трудно собрать стадо из кошек».

«Ну, теперь это надолго», – подумал я. Захотелось курить. Взял сигареты и встал, собираясь выйти на лоджию.

– К сожалению, – сказал я, выходя из комнаты, – среди моих знакомых и друзей кошек не было, или они очень уж скрывали свои взгляды. А может, я их просто не замечал?

Встал и Валентин Григорьевич.

Мы стояли на лоджии и курили.

– Правильного выбора, – заметил он, – в реальности не существует. Есть только вами сделанный выбор и его последствия. Я тоже верил, что можно построить рай на земле. На фронте вступил в партию. Вы же тоже были членом партии?

– Был, – кивнул я. – И тоже верил в справедливость нашего дела. Но никогда не принимал установки: «Кто не с нами, тот против нас!». Считал, что для того, чтобы не ошибиться и скорее сделать жизнь людей лучше, нужно слышать и другое мнение. Мы же говорили о демократии, но не допускали иного мнения. А когда распался Советский Союза, я вышел из партии и больше никогда и ни в какие союзы не вступал, и вступать не хочу.

– Я тоже считаю, что по мере получения знаний о жизни, у человека могут меняться убеждения, – сказал Валентин Григорьевич. – Терпеть не могу откровенную ложь, двойные стандарты. Вот, мы говорим, что сейчас расцвела коррупция и прочие гадости. Но они были и тогда. Только об этом мало кто знал. И брали не деньгами, а «борзыми щенками». Я, например, знаю, что секретарь обкома потребовал у директора одного совхоза, чтобы каждый месяц ему привозили куриные пупочки. Любил он ими лакомиться! И привозили! У генералов солдаты на дачах строили дома, выполняли разные работы. Это как назвать?!

– Скоро будут брать налоги и за воздух, которым дышим. Но я всё же надеюсь на лучшее. Надеюсь, что одумаются и многое хорошее из того, что было, вернут народу.

Валентин Григорьевич потушил папиросу и бросил её в пепельницу.

– Напрасно вы так уверены, – сказал он. – Ведь известно, что три вещи никогда не возвращаются: время, слово и возможности. Поэтому нужно не терять время, выбирать слова и не упускать возможности.

– Да, что мы сейчас с вами можем? – удивился я.

Мы вернулись в гостиную, где продолжался разговор. Оксана теперь убеждала дочь, что любая смена формации сопровождается смутой, кровью и болью.

– Именно в такое время проявляется, как на фотобумаге: кто чего стоит. Кто враг, а кто друг.

– Вечная проблема отцов и детей, – заметил Валентин Григорьевич, присаживаясь на диван.

А я добавил, цитируя Дементьева:

– Грядущее не примирить с минувшим.
Не подружить «сегодня»
И «вчера».
Я кораблем остался затонувшим
В той жизни,
Что, как шторм, уже прошла...

– Но как же болезненно было переживать это крушение иллюзий! – сказал Валентин Григорьевич. – Никогда и никого я не заставлял верить в свою правду, искренне полагая, что каждый имеет право жить по своим принципам. Всегда был против любого насилия, мести, помня прекрасные слова Махатмы Ганди, что принцип «око за око» может сделать мир слепым». Невозможно понять всех, если не прислушаться к каждому…

Он что-то ещё говорил, а я вдруг подумал, что человека может спасти только любовь, ведь всё можно пережить в этой жизни, когда есть для кого и для чего жить. Когда есть, кого любить, о ком заботиться, есть, кому верить.

Валентин Григорьевич продолжал:

– Я уважаю свободный выбор человека. Но настаиваю на том, чтобы и мне позволили иметь своё мнение и, не опасаясь последствий, открыто его высказывать.

Образование у меня высшее, знания средние, а мыслей своих в молодые годы вообще не было. Да они, как мне казалось, тогда и не нужны были. За меня и думали, и решали. Не понимал, доверял, верил, что исполняю свой долг.

– Говорят, чувство долга – это когда знаешь, что должен, но понимаешь, что не отдашь, – улыбнулась жена.

– Это взгляд экономиста, – улыбнулся Валентин Григорьевич. – Но долги нужно отдавать.

– А ещё лучше – их не делать, – добавила Оксана.



10. Я не помнил, кто завёл разговор о евреях. То ли потому, что заговорили о Солженицыне, и Надежда назвала его антисемитом, то ли Оксана рассказала об антисемитском выпаде своего главного врача, но разговор стал громким. Молодым свойственен максимализм, категоричность суждений. Но я не понимал, откуда у Надежды такие знания в вопросах иудаики. Оксана и Надежда посещали еврейскую общину, учили иврит. Но я не понимал, для чего он им? Уезжать они не собирались и совершенно дружелюбно относились к людям других национальностей. Однако, в два голоса заступались за евреев при малейшем намёке на антисемитизм.

Мне это было удивительным и даже смешным. Считал, что евреи не нуждались в защите. Меня удивляло, что и Валентин Григорьевич вплетал свой голос в этот хор адвокатов. Потом подумал, и понял, что настоящий интеллигент иначе поступать и не может.

– Вы только послушайте, что писал Солженицын, позволивший себе давать советы президентам «как обустроить Россию», – сказала он. – Не ручаюсь за точность слов, но смысл таков: евреи во время войны с фашизмом воевали в Ташкенте.

– Одну секунду. Я как раз читаю его «Двести лет вместе», – сказала Оксана и достала из сумочки внушительных размеров серенький том, нашла закладку и прочитала:

– «…глубокие штабы, интендантства, вся медицина от медсанбатов и выше, многие тыловые технические части, и во всех них, конечно, обслуживающий персонал, и писари, и ещё вся машина армейской пропаганды, включая и переездные эстрадные ансамбли, фронтовые артистические бригады, – и всякому было наглядно: да, там евреев значительно гуще, чем на передовой».

– Ну, что за бред?!– сказал Валентин Григорьевич, потянувшись за пачкой «Беломора». Потом, увидев осуждающий взгляд дочери, положил папиросы на место. – В части у нас было немало евреев. Мы готовили самолёты к вылету. И что? Мы не были на передовой? Разные у нас были люди. Были и лётчики-евреи. Кто тогда обращал внимание на национальность?! Помню, одного механика только за то, что он оскорбил лётчика, назвав его жидом пархатым, осудили и отправили в штрафной батальон. Евреи не знали компромиссов, одни крайности. И если уж воевали – туши свет! Капитан Вассерман, с которым я служил, погиб в небе под Берлином и посмертно получил Героя. В том бою он сбил три мессершмитта. А это вам не лягушку съесть. Старлей Кирзнер из соседней эскадрильи погиб несколько раньше в боях за Киев. На его счету был, если память не изменяет, двадцать один стервятник. Врёт Солженицын.

– Мало кто знает, – добавила Оксана, – что корпусом, который первый прорвал фашистскую оборону, командовал Семён Кривошеин, получивший за Берлин звезду Героя. Там же погиб Герой Советского Союза, командир бригады Абрам Тёмкин.

– Может действительно, во всём, что происходит в мире, виноваты мы? – спросил я. – Заповедовал же нам Господь был примером для других народов. Поэтому и в межнациональных и религиозных конфликтах, и в том, что творится сейчас на Украине или в северной Африке, есть и наша доля вины.

– Живём в эпоху звериного национализма, – откликнулся Валентин Григорьевич. – Все «вожди в законе», у которых любая гражданская позиция самая воинствующая, в этом участвуют. Для оправдания за провалы их политики нужно же на кого-то свалить вину…

– Сейчас нужен новый козёл отпущения, – сказал я. – Как без него?! Но, уж очень много кандидатов на эту роль. Целое стадо. Кавказцы, олигархи, Европа, США. Устроили кастинг.

В гостиной снова стало тихо. Я думал о том, что тоже встречал в своей жизни антисемитов. Но, если уж говорить честно, они не столько мешали мне, сколько добавляли остроту блюду, которое называют жизнью. Заставляли делать всё так, чтобы не было к чему придраться. Мама говорила, когда я готовился поступать в институт:

– Ты должен знать не на пять, а на шесть!

И я учил многие предметы, которые должен был сдавать при поступлении, по учебникам высшей школы и конспектам брата. И сдал все экзамены на пятёрки. В институте всегда получал стипендию. Потом работал. Поступил в ординатуру, защитил диссертацию.

– Я всегда корил себя за то, что мало знаю, ленив и стеснителен. Мне казалось, что пробиваться со своими идеями – нескромно.

– Наверное, здесь присутствовала и боязнь того, что неправильно поймут.

– Думал: если то, что делаю, чего-то стоит, оно и само пробьёт себе дорогу! Если роман хороший, его сразу же возьмут издатели и напечатают большим тиражом. А уж если музыка хороша, вокалисты или дирижёры их точно будут исполнять. Но, почему-то то, что делал, мало кого интересовало. В конце концов, понял, что это нужно в первую очередь мне.

Книг своих я не продавал, а дарил. Организовывал концерты, на афишах которых было написано: «Вход свободный».

– И Маяковский, – заметила Надежда, – тоже говорил, что «не и рубля не накопили строчки».

– Тут он лукавил, – сказал я. – Его поэтические творения издавались громадными тиражами по приказу Кремля. И платили ему за каждую строку даже в одно слово самые высокие гонорары. Он много раз ездил в Европу, в Америку, которую в своих стихах обличал. Клеймил богачей, а сам в Париже заказывал белье и костюмы у лучших парижских кутюрье, рестораны выбирал тоже наиболее буржуазные.

Кто-то сказал, что роль поэтического слова особенно была видна у нас в шестидесятые годы прошлого века. Ахмадулина, Евтушенко, Вознесенский, Окуджава… Их имена стали культовыми. С тех пор и начали говорить: «Поэт в России – больше, чем поэт!».

– Об этом писал и Борис Вольфсон, – сказал я. – Вот послушайте:

Седой сочинитель, на склоне годов
забывший о поисках хлеба,
как долго витать в облаках ты готов?
– Пока не очистится небо!
Пока этот пар ледяной в вышине
не тает и шепчет: приемлю, –
я в нём растворяюсь, и весело мне
глядеть на далёкую землю.

«Он мечтал о большем. Не мне чета!», – думал я.

И всё же однажды, пролившись дождём,
на грешную землю вернуться.
Чтоб снова сыграть свою старую роль,
найти в незаконченной фразе,
и вновь испытать позабытую боль,
и каплями шлёпать по грязи.

...Воспоминания плелись и плелись. Мне казалось, что это и есть старость, когда больше живёшь в прошлом. Оно оживало в памяти так явственно, так зримо, что я снова испытывал давно пережитые чувства. А то, что было вчера, не помнил. Не мог вспомнить имя любимого артиста, музыканта, с которым работал. Понимал: эклер сменился склерозом, и скоро наступит маразм. Завязал дружбу с товарищем Паркинсоном, но отказывался от знакомства с безжалостным господином Альцгеймером. «Если всё же доведётся с ним встретиться, – думал я, – предпочту пройти мимо».

Вполне оправдываю эвтаназию. Когда-то мечтал иметь сильнодействующий яд или пистолет, чтобы самому решать: жить, или умереть. Правда, гражданин Альцгеймер мог бы этому воспрепятствовать.

От медицины отошёл. Старался как можно реже обращаться к врачам. Шутил, повторяя известный афоризм, что соль жизни в том, что она не сахар. Мне казалось, что все делают не то и не так. Начмед, который «рулил» службой после меня, передал кабинеты лучевой терапии больнице, на территории которой располагался диспансер. Закрыли кабинет лучевой терапии и в больнице, что на улице Пушкинской. Между тем, если не для лечения онкологических больных, то для терапии неопухолевых заболеваний, этот кабинет был необходим. Я, конечно, мог бы обосновать свои утверждения. Но… не стал вмешиваться. Очень скоро после моего ухода уволились многие сотрудники. А ещё через несколько лет диспансер получил здания Бассейновой больницы на улице Соколова, сделали областным. Мне казалось, что база его не позволит полноценно охватить всех онкологических больных области. Считал, что давно нужно закрыть онкологические диспансеры, в которых не было возможности проводить современное лечение, не было квалифицированных кадров, современной диагностической и лечебной аппаратуры. Например, в онкологическом диспансере в Новочеркасске до сих пор облучение проводят на рентгенотерапевтических аппаратах, на которых лечили в первой половине прошлого века! Убеждён, что в районах и городах области нужно оставить онкологические кабинеты, а на освободившиеся средства построить большой клинический корпус в Ростовском онкологическом центре, гостиницу для родственников. Ведь онкологические больные, как правило, не нуждались в скорой помощи. Из любого района области их за три-пять часов можно доставить в Ростов. Зачем же распылять силы и средства. Говорил это руководителям онкологической службы области. Все со мною соглашались, но ничего не делали. Я мало верил, что можно что-либо изменить.

На душе было тревожно. Меня многое удивляло и возмущало. Видел, что происходит, но не понимал, как могу изменить это падения качества медицинской помощи? Снова и снова убеждался, что в медицине профессионалов становится всё меньше. Причём на всех уровнях.

Вынужден был лишь наблюдать, как рушится то, что с таким трудом создавали выдающиеся наши предшественники – организаторы здравоохранения. В нашей области это Александр Каллистратович Панков, которого я называю своим Учителем.

Всё изменилось... Все куда-то спешили, что-то делали. Одни строили себе дома и дачи, покупали машины и яхты. Другие собирали бутылки и рылись в мусорных жбанах, пили водку и разговаривали на мало знакомом мне языке, в котором английских и прочих иностранных слов было больше, чем русских. Удивляли новые взгляды на семью, на «что такое хорошо, и что такое плохо».

В песнях и книгах, с эстрадных подмостков и в деловых разговорах обсуждали, изучали, шутили на темы секса. Ключевыми вопросами стали: «А тебе это надо? Тебе не всё равно? Тебе нужна эта головная боль?».



В Израиле мой двоюродный брат как-то поделился со мной «парадоксом чрезмерной сложности»:

– Если проблема, – говорил родственник, – по сложности превосходит способности даже гения, то каждый дурак может выступить специалистом.

Мир поглупел. А я по привычке винил себя во всём, что происходит вокруг.

Приехав в Израиль, брат стал ортодоксальным иудеем, спорить с ним на религиозные темы мне было сложно. Не хватало ни знаний, ни опыта. Да и не очень хотел это делать, находясь у него в гостях. И всё же, мы спорили с ним до глубокой ночи. Потом продолжили этот разговор уже в режиме электронной переписки. Каждый из нас доказывал правильность своих убеждений, не понимая, что эта задача не имеет решения. В Бога можно только верить! А Вера не требует доказательств.



Я очнулся от длительного раздумья и воспоминаний, а за столом Валентин Григорьевич продолжал рассуждать об антисемитизме. В последнее время он сильно сдал. Ходил с палочкой. Болели ноги.

– С христианской точки зрения, – говорил он, – антисемитизм недопустим. Христианство обращено ко всякому человеку вне зависимости от национальности или происхождения…

Я снова провалился в свои размышления. При этом слышал и тихий голос Валентина Григорьевича.

– Дожил до седых волос, – говорил он, – и только сейчас понял, что и жил не так, как должен был жить. Детей не было времени воспитывать. Вот и росли они, как бурьян у нас на участке.

«Что он говорит? – подумал я. – Дети как дети. Чего он от них ожидает? Разве не знает, что природа отдыхает на них?»

Словно услышав мои мысли, Валентин Григорьевич повторил их уже вслух:

– Природа отдыхает на детях, а дети – на родителях. Общаемся редко. У них иная жизнь.

 «И что с нами общаться? – подумал я. – Мы давно для них – вчерашний день. Ничего не знаем, ничего не помним и ничего не можем умного сказать. Замкнутый круг: жизнь даётся один раз, а отнимается каждый день».

Потом мысли перенеслись на сыновей. Я был рад, что работают они, дополняя друг друга. Я же ни в какие дела фирмы не вмешивался. Исполнял роль Кисы Воробьянинова: раздувал щёки и, как соучредитель, подписывал какие-то документы по их просьбе. Порой исполнял роль третейского судьи. Впрочем, с моим мнением мало кто считался.

Я был убеждён: для того, чтобы добраться до источника, нужно плыть против течения. Но сил у нас всё меньше, и плавать в этом грязном потоке жизни всё тяжелее. Ведь живём мы в первый раз. Опыта не хватает. Я говорил сыновьям, что не стоит принимать доброту за слабость, грубость – за силу, а подлость – за умение жить.

Дошла ли эта истина до сыновей – не знаю. Жил с открытым сердцем. Только теперь понял, что правильнее сердце держать закрытым. Так оно лучше функционирует. Тем более что пока покидать этот бренный мир не планирую.

«Может, действительно, наступило время молодых? – подумал я. – Всё, что происходит, для них естественно и понятно. Отстал от сыновей так, что уже не догнать…».

А Валентин Григорьевич теперь заговорил об Отечественной войне. Это была его любимой темой. Он много читал о ней, сравнивал со своими впечатлениями.

– Сейчас по телеку передают, что никакой Отечественной войны не было, – раздавался его голос. – Была Вторая мировая. Сорок стран, мол, боролись с фашизмом.

– Это для них она была Второй мировой. А для нас – Отечественной. На территории США и Великобритании войны не было, – услышал я голос Надежды.

Валентин Григорьевич, ветеран Отечественной войны, служил авиационным техником в полку дальней авиации. Как рассказывали ему уже понюхавшие пороха лётчики, в первые же дни войны бомбардировщики их полка бомбили Берлин. Мало кто вернулся из тех, кто тогда летал бомбить столицу Германии. Всех, конечно, посмертно наградили орденами, навечно занесли в списки полка. А герои эти были не на много старше его. Им было по двадцать с небольшим…

Валентин Григорьевич был участником тех страшных событий. Днём и ночью, под бомбами, они латали самолёты, чтобы уже через несколько часов можно было снова вылетать на задание. Но страшнее этого было, когда с таким трудом отправленный на боевое задание самолёт не возвращался на базу. Тогда они наливали в свои алюминиевые кружки немного спирта и пили, не чокаясь.

И ему приходилось вылетать на боевые задания в качестве стрелка.

Осенью сорок четвёртого был ранен, а после госпиталя оказался в Ульяновске, на самолётостроительном заводе. Поступил в авиационный институт и заочно его окончил. Был направлен в Ростов на вертолётный завод.

– Великобритания и Франция первыми объявили войну Гитлеру в сентябре тридцать девятого после нападения Германии на Польшу, – раздавался голос Валентина Григорьевича. – Нельзя отрицать, что Америка и Англия нам здорово помогли. Достаточно вспомнить их «студебеккеры» и «форды», помощь вооружением, продовольствием. Помню, во время войны их тушёнку и яичный порошок… А опаснейшие рейды морских транспортов?! Немало и их ребят погибло в той войне. Честь им и слава. Но они спасали не нас, а мир от фашизма! И себя в том числе.

А я подумал, что союзники, конечно, помогали нам своими поставками, но, во-первых, давали всё это по ленд-лизу. За всё СССР полностью расплатился. Это была выгодная обеим сторонам сделка. На войне они неплохо заработали. Во-вторых, эти хитрецы открыли второй фронт и вступили реально в войну лишь в сорок четвёртом, когда были уже победы под Москвой, Сталинградом, Курском. Когда взяли Ростов и Одессу! Когда, наконец, был ясен исход войны. Старый приём: наблюдать со стороны и в самый последний момент принять участие в драке, чтобы разделить радость победы.

– Девятое мая – день памяти! Это главное, – повторял Валентин Григорьевич. – Но для меня это и день радости, что мы победили! Мы – это армия СССР, партизаны Югославии, лётчики Франции, моряки США и Англии… И, как поётся в песне, мы за ценой не постояли. Миллионы погибших. Превратившиеся в руины города. И нужно ли доказывать, кто внёс большую лепту в нашу Победу?! Теория относительности становится ясной на примере порядочности! Наш народ, наша страна пострадала от фашизма больше других, но если бы США и Англия об этом не говорили, не умаляли бы роль нашей Родины, кто бы мерил вклад в победу. Это как на футбольном матче: играет вся команда, а спасает от неминуемого гола вратарь. И кто может сказать, что в победу команды кто-то из игроков внёс меньшую лепту?!

– Это, конечно же, общая победа! Но от этого наша радость со слезами на глазах не становится меньше, – сказала Оксана, но Валентин Григорьевич упрямо продолжал:

– Сталин значительно раньше, ещё до прихода Гитлера к власти, предложил им создать союз против зарождающегося в Германии фашизма. Так ведь отказались!

А я подумал, что Великобритания всегда ненавидела СССР. Боролась с ним всеми методами ещё с семнадцатого года. Мы вынуждены были пойти на сговор с хищником, чтобы хотя бы ненадолго отсрочить начало войны. Но потом по секретному пункту того договора оттяпали часть Польши, Прибалтику, часть Румынии. И всё это, чтобы отодвинуть границы. Напали на Финляндию. Вплоть до начала войны помогали фашистам стратегическим сырьем, уничтожили накануне войны высший командный состав Красной Армии. Хорошо сработала фашистская разведка. Потому споры и продолжаются до сих пор. Мало кто понимает логику сталинских поступков. Да и была ли логика?!



11. Когда же Валентин Григорьевич обратился непосредственно ко мне, я открыл глаза и внимательно посмотрел на него.

– Ну, хорошо, – сказал Валентин Григорьевич, – а почему мы потеряли столько народа? Подсчитано, что на каждого уничтоженного нациста приходится более тринадцати наших солдат. Что вы скажете о заградотрядах, о мальчишках, только что окончивших школу, которых бросали в бой с одной винтовкой на двоих-троих? Потому и говорят: гнали, как на убой. Были, конечно, и те, кто осознанно, презирая смертельную опасность, шёл защищать Родину. Не Сталина, не родину вообще. А землю, где родился, где живут родители. Сталин был, как сейчас говорят, – брендом, комплексом представлений, ассоциаций, эмоций, ценностных характеристик.

 С Валентином Григорьевичем было непросто спорить. Историю Отечественной войны он знал не по книгам.

– Знаю, – ответил я, – и про тридцать седьмой кровавый, и про корабли, которые топили вместе с цветом нации, учёными, профессорами, деятелями культуры. И про то, как лучшие военные кадры перед войной уничтожили. И про депортацию народов. Только к чему это вспоминать? В стране не было коллективного руководства, демократии. Был тот же царь, только родом из сапожников, с незаконченным семинаристским образованием, прошедшим школу бандитизма, хлебнувшим тюремной баланды. Примерно с двадцать второго года постепенно правдами и неправдами он взял всю власть в свои руки, а значит, и ответственность за всё, что произошло в стране.

– В том-то и дело, что история всегда изучает останки заблуждений, – сказала Оксана. – Чиновники изучают историю по архивным документам, которые писали писари.

– А как они писали эти документы, я знаю хорошо, – заметил Валентин Григорьевич. – Вписывали в списки кого наградить, а кого понизить в должности. Боялись друг друга, опасались сказать что-то не то, показать правду, реальные цифры потерь. Карательные органы работали день и ночь без выходных и праздничных дней.

– Мысль, вынутая из смысла, напоминает мне резинку от трусов! – задиристо воскликнул я. – Да, СССР понёс огромные потери. Но они всегда большие при наземных сражениях. Америка старалась воевать с неба, бомбила города. Да и сейчас в наземных сражениях она участвовать не торопится.

– К тому же мы, – добавила Оксана, – что ни говорите, мы первыми, бросили вызов традиционным ценностям: долой частную собственность на средства производства! Религия – опиум для народа! У нас была «собственная гордость», мы на буржуев смотрели свысока.

– А ещё – нас окружали враги, – пытался объяснить ситуацию я. – Союзниками нашими были простые люди во всех странах. А врагами – дельцы и банкиры, владельцы заводов, газет, пароходов, которых называли одним словом: эксплуататоры…

После недолгого молчания, взглянув на Валентина Григорьевича, добавил:

– Судить нам прошлое рано. Должно пройти время.

– Зрелые рассуждения. Я это к тому, что мы так и не научились признавать свои ошибки, – упрямо произнёс Валентин Григорьевич.

Надежда с интересом слушала этот разговор. Иногда ей тоже хотелось высказать своё мнение, но она стеснялась. Уж очень серьёзной была тема разговора.

– Наделали национальные республики и думали, что так будет лучше, – добавила Оксана. – А теперь… Кровавые события в Нагорном Карабахе, Грузии, Молдавии, Чечне. Наконец, Украина! Идёт гражданская война. Гибнут мирные люди, ни в чём не повинные старики, женщины, дети!

– Это – прямое следствие развала Советского Союза, – сказал Валентин Григорьевич. – Но девятого мая (в Европе празднуют восьмого мая) победа была завоёвана. И мы будем радоваться и помнить это. К сожалению, мы не умеем каяться.

 – Зрелость – это молодость старости. Спасибо, что напомнили. Но почему же вы полагаете, что Россия не покаялась? – удивился я. – Мы признали ошибки. Реабилитировали многих…

– Посмертно…

– Вернули депортированные народы, развенчали культ Сталина. И сегодня с сожалением вспоминают об убийстве царя и его близких. Признают ошибки при проведении национальной политики, политических убийствах и прочее. Ставят памятники ветеранам белой армии. Признали, что были государственный антисемитизм, преступность борьбы с прогрессивными научными направлениями учёными... Осудили лысенковщину, нападки на генетиков и кибернетиков. Каемся и каяться будем.

– Только жизни не хватит, – сказала жена, – чтобы всё вспомнить, за что нужно каяться. Но День Победы – навсегда останется днём скорби и памяти о великом подвиге советского народа. Наши отцы погибли в той войне. Потому это праздник со слезами на глазах Это и праздник. Праздник победы, чтобы там ни говорили в Америке и в Европе.

– Правда нужна о той войне, а не полуправда и эмоциональные придумки, – подала голос Надежда.

– Должны быть единые стандарты, – сказал я.

Валентин Григорьевич после недолгого молчания задумчиво ответил:

– В Нюрнберге осудили фашизм, но в Европе не могут не видеть, что он снова дал ростки в Прибалтике, на Западной Украине. А чтобы уничтожить СССР, Россию, они усиленно поливают эти грядки.

– Согласен! – сказал я. Но не Америка ли взрастила террористов Исламского государства, а теперь делает вид, что борется с ними. Неужели вы не понимаете, что это очень выгодно тем, кто производит и продаёт оружие?! Они открыто говорят, что война – их бизнес. Сегодня они закрывают глаза на возникшую опасность для народов мира. Впрочем, не нам рассуждать о том, что было. Нужно чтить память и радоваться победе.

Валентин Григорьевич согласно кивнул. Потом добавил:

– Сегодня молодые мало что знают о той войне. И у нас проклёвываются ростки национализма.

– А я о чём? – сказала жена. – Достаточно вспомнить Шафаревича, Макашова, общество «Память»…

– Давайте лучше выпьем ещё по бокалу вина, – произнёс я, – чтобы того, что было, никогда не повторилось. Алкоголь не помогает найти ответ, но помогает забыть вопрос.

Валентин Григорьевич разлил вино по бокалам. Он был искренен в своих сомнениях.

– Для того чтобы серьёзно говорить о войне, нужно пользоваться разными источниками и заниматься этим профессионально. А то у нас одни черпают свои сведения из радиостанции «Эхо Москвы» и других газет, которые совпадают с их представлениями, а иное мнение их просто не интересует. Разве это правильно?

– С ужасом наблюдаю цинизм власти, – сказала жена. – Но этот ужас во мне со времён нашей юности. Как-то живу с ним и даже произвожу впечатление нормального человека. В мире всё явственнее пахнет новой войной.

– И я стараюсь вести себя так, чтобы не очень заметно было, как мне всё надоело, – добавил я.

– Возможно, ваше настроение – следствие проблем, которые в последнее время навалились на вас, – сказал Валентин Григорьевич. – Но, как известно, проходит всё. Пройдут и эти времена.

– Мы живём в чёрно-белом мире, – добавила Оксана. – Но ведь есть целая палитра красок, гамма звуков… Моя интуиция подсказывает мне, что что-то вот-вот должно измениться…

– Я не готов думать над истоками и причинами недовольства народа, – ответил я. – И не мне разбирать происходящее на хорошее и плохое. Но, без спора, без борьбы мнений нельзя о чём-то судить. Под влиянием совсем не ангельских СМИ мы невольно становимся куклами, которые дёргают за верёвочки, чтобы мы двигались. И говорят за нас чиновники, спрятавшиеся за ширмой. Всегда должен быть компромисс. Плохой мир лучше войны. А ты, Оксаночка, мыслишь как поэт!..

 – Но бывают случаи, когда – или – или. Третьего не дано, – упрямо повторил Валентин Григорьевич. – Честно говоря, мне трудно обсуждать что-то, когда Оксана основывает свои доказательства и догадки исключительно на своей интуиции. Я вовсе не отрицаю интуицию, как нечто из сферы иррационального знания, но, вместе с тем, убеждён, что её применение должно быть разумным образом ограничено. Иначе быть беде. Склонность верить интуиции больше свойственна, например, следователям, у которых есть профессиональная «чуйка», женщинам, подозревающих мужей в измене. Они подсознательно улавливают сигналы, которые и дают эти интуитивные ощущения. Так можно поверить и гадалкам, и экстрасенсам. Я же стою на земле и верю не интуиции, а фактам. Грядущее может быть лучшим или худшим, но в любом случае его предпосылки нужно и можно искать в дне сегодняшнем.

– Мне же кажется, – сказал я, – что отсутствие площадки для обсуждения политических и других проблем страны сильно сказывается на политической культуре населения и качестве реальной политики. И меня удивляет, что в течение многих лет нет даже попыток создать такую площадку. Подменяют её телевизионными шоу. Выпускают пар, чтобы не произошло взрыва.

– Как обычно, – кивнул Валентин Григорьевич, – забалтывают, отвлекают, создают видимость демократии…

Стараясь сменить тему, он стал говорить о том, что изменения, наступившие после девяносто первого года, имеют диаметрально противоположный вектор, иные цели и методы их достижения.

– Пытаются копировать Америку, Запад. Но Россия – не Запад! – сказала Оксана.

– А что Запад? И там не всё в шоколаде, – заметил Валентин Григорьевич.

– Не так хорошо там, где нас нет, как там, где мы есть! – проговорил я, вспомнив старую одесскую присказку. – У нас другие условия, другие масштабы. Усиливается поляризация народа. Исчезла цель, к которой мы должны идти. Если хотите – национальная идея.

– Какая может быть национальная идея в многонациональном государстве? – удивилась Надежда.

– Я говорю обо всех народах, проживающих в России.

– Сейчас появилось новое понятие: россияне, – сказала Оксана. – К сожалению, мы с вами сегодня можем только рассуждать.

Устав от всех этих разговоров, я перешёл в своё кресло. И оттуда уже добавил:

– Да и информации у нас – с гулькин нос. Пора, наверное, освобождать дорогу молодым!

Валентин Григорьевич согласно кивнул:

– Может, вы и правы. Даже наверняка правы. Нужно дорогу уступать молодым.

– Только со стариками, которые чему-то учили этих молодых, нужно уважительно прощаться, а не пинком под зад.

– О чём вы?! – воскликнул Валентин Григорьевич. – Знаете, как в песне поётся? «В жизни раз бывает восемнадцать лет». Девяносто бывает ещё реже. Вы по сравнению со мной – салага.

– Какой салага? Восемьдесят три.

– Позвольте, но вы же еврей? – ухмыльнулся Валентин Григорьевич.

– Ну и что? – не понял я.

– Евреи ведь пишут справа налево, так что вам только тридцать восемь. И чувствовать себя должны соответственно! По крайней мере, мне это говорила Любушка. Она очень переживала, что стареет. А в восемьдесят три уже точно нужно уступать дорогу молодым.

Я уже жалел, что затеял этот разговор. Чем он мог мне помочь? Как успокоить?

– Вовремя уйти – большое искусство, – сказал я. – Не многие им владеют.

– А у меня слабость, настроение пасмурное, и в голове всё время звучит разрывающая душу мелодия траурного марша Шопена. А вы-то как? Вы же ещё совсем молоды! В восемьдесят я ещё был о-го-го! Вы должны знать себе цену!

– Мало знать себе цену, – улыбнулся я. – Надо ещё пользоваться спросом. А кому нужна такая рухлядь?! Девятый десяток разменял. Болею. Работая врачом, всегда внушал пациентам, что болеть, конечно, можно, нельзя только чувствовать себя больным. К сожалению, психологически чувствую себя, мягко говоря, неважно. Проработав столько лет в медицине, вдруг увидел, что не к кому обратиться за помощью. Многие коллеги ушли в мир иной. Другие, едва сводят концы с концами. Молодым – не верю. То, что им недоплачивает государство, они берут у своих пациентов. Называют их кормильцами. Медициной там и не пахнет. Гоняют больных на ненужные исследования, консультации. Грустно всё это. – Я достал пачку сигарет и направился в лоджию, говоря, словно пытаясь оправдать себя. – Стараюсь меньше курить. Откладываю пять сигарет на день, но, как правило, всегда курю больше.

От этих разговоров стало совсем не весело.

– Жизнь слишком коротка, – кивнул Валентин Григорьевич, направляясь за мной на лоджию, – чтобы не использовать её по назначению. И у меня сначала не было ума, теперь – здоровья. В молодые годы приглашали в Москву, в Ленинград. Давали квартиру. Но я не хотел никуда уезжать. Чем дальше от «вождей в законе», тем целее будешь. Недолго осталось.

Мы закурили.

– В детстве всё было удивительным, – сказал я. – Верил, что вокруг одни чудеса. Считал себя малообразованным. Всегда тянулся к тем, кто знал то, чего не знал я. Не скрою: завидовал им белой завистью, не боялся делать глупости. Лет в сорок-сорок пять стал переживать, что живот растёт быстрее, чем хотелось бы. Вы правы, мне легче было за книгой просидеть двенадцать часов, чем на час выйти на стадион. Но был вынужден менять привычки. Отказался от машины и ходил по десять километров на работу, а вечером ещё десять домой. Истязал себя бегом на стадионе. Завёл собаку и купался по утрам в купели, образованной у родника армянской церкви «Сурб-Хач».

– И я сейчас вполне здоров, если меня прислонить к тёплой стенке, – улыбнулся Валентин Григорьевич. – Ведь здоровье – это когда всё болит, но ещё есть силы, чтобы не идти к врачу. Стараюсь реже к ним обращаться. Сегодня многие эскулапы стремятся превратить острую боль в хроническую. Смотрят не на больного, а на его карман и считают не пульс, а полученные деньги. Мне не позволяет обращаться к ним моя пенсия.

– Вот и у меня тоже самое.

– Бросьте прибедняться! У вас память. Мне б такую!

– Когда говорят: «мне б такую», имеют в виду женщину. А память – это кровь времени. Её у меня осталось не так уж много.

– И мой поезд ушёл,– согласно кивнул Валентин Григорьевич. – Очень любил Любашу и ни о ком другом даже думать не могу. Вы цитировали Валентина Гафта. Должен сказать, что и я последнее время стараюсь тренировать мозги, читаю и даже заучиваю стихи. Недавно выучил его стихотворение. Он, как будто говорит о нас с Любушкой. Вот послушайте:

Я строю мысленно мосты,
Их измерения просты,
Я строю их из пустоты,
Чтобы идти туда, где Ты.
Мостами землю перекрыв,
Я так Тебя и не нашёл,
Открыл глаза, а там… обрыв,
Мой путь закончен, я – пришёл.

Не умею читать так, как это делаете вы. Да и расчувствовался. Простите…

Покурив, мы вернулись в комнату, где женщины спорили о чём-то.

– Бедность чувств – верный признак старости, – успокаивала Оксана жену. – Вы ещё молоды душой!

А Валентин Григорьевич плеснул в бокал немного вина и, грустно взглянув на меня, выпил, не произнеся ни слова.

– Бедных в стране больше, чем показывает статистика, – сказал я, стараясь перевести разговор на другую тему. – Как говорила министр здравоохранения, их более двадцати миллионов. И обратите внимание: каждый год число людей, живущих за чертой бедности, увеличивается на два миллиона человек!

– Врёт статистика в угоду правителям – произнесла Оксана. – Живёт на грани вымирания значительно больше народа. К тому же пьют многие беспробудно.

И я отпил из своего бокала немного вина и сказал:

– Скоро человечество забудет слова склероз, маразм и инфаркт, потому что благодаря успехам нашей медицины люди будут умирать молодыми и здоровыми. Пожилым свойственны бессонница и болтливость. Об этом могу говорить бесконечно, так как когда-то был врачом и имею представление о том, о чём говорю.

– Я читала, что страдающие бессонницей старики раньше должны были поддерживать огонь в очаге, – сказала Надежда.

– А я измотал бессонницу своими мыслями, – согласно кивнул Валентин Григорьевич. – О чём только ни передумаешь за ночь?!

– Тебе, папочка, нужно бы обратиться к невропатологу, – сказала Оксана.

– Я не верю врачам. Учатся за деньги, место рабочее получают за взятки, потом возвращают себе потраченное, обирая больных. До врачевания ли им?! У нас всё покупается и продаётся, – глухим голосом проговорил Валентин Григорьевич.

– Понимаю, что и медицина сегодня нуждается в реанимации, – согласился с ним я. – Всё объясняют кризисом. Страховая медицина не работает. Сегодня медицина это наука, не позволяющая людям умереть естественной смертью.

– У нас сегодня иные приоритеты! – добавил Валентин Григорьевич. – Нужно крепить обороноспособность страны! А ещё: бороться с коррупцией, экономическими преступлениями, за равенство всех перед законом…

– Но на экранах телевидения и в газетах то и дело организаторами преступных сообществ оказываются высокие чины полиции, чиновники высокого ранга. Откуда после этого к ним может взяться доверие?! Законы, равные для всех, честные полицейские, независимые суды… Видимо, это такая же фантазия, как и коммунизм. И можете мне поверить: такое есть и в США, и в Европе.

– Наши правители и депутаты не такие уж беленькие и пушистые, – кивнул Валентин Григорьевич. – В окружении олигархов, они сами являются очень богатыми людьми. Бизнесом не занимаются, наследство от богатой тётушки из США не получали, а их состояние оценивается многими миллиардами рублей. Им ли думать о больных детях, о медиках или учителях, работниках библиотек или музеев?! Разрыв в уровне жизни огромен. Растут цены, задолженность по кредитам, особенно по ипотеке. Но мы уже это обсуждали.

– Как бы плохо вы ни говорили о правительстве, оно о нас думает ещё хуже, – подала голос Надежда.

– Время – неплохой лекарь, но плохой косметолог, – заметил Валентин Григорьевич. – Стараюсь реже смотреть на себя в зеркало. Это один из признаков старости. Недостатки ума становятся всё заметнее, как и недостатки внешности. Постарел! Куда делся мой интерес к жизни? Зачем жил? Эти вопросы в последнее время всё чаще встают передо мной.

– Чтобы всё же понять, в чём смысл вашего существования, нужно, как минимум, продолжать жить.

– Что и стараюсь делать, – согласился Валентин Григорьевич, – правда, если это можно назвать жизнью. Всё хотел сохранить молодость, но здоровье совершенно не берёг. Не соблюдал режимов, любил вкусно поесть. Не ограничивал себя ни в чём. Знаю ведь, что любые излишества вредны.

– Золотое детство и у меня отсутствовало, – заметил я.

– Золото и в грязи блестит, – возразил Валентин Григорьевич.

– Детство, конечно, было и у меня, но уж точно не золотое.. Но я был слишком мал и мало понимал, что происходит. Стреляли пулемёты, взрывались бомбы, словно кто-то играл в войну. Но рядом была мама. Она просила меня закрыть глаза и прижимала к себе, и мне было не так страшно.

– И серебряной юности у меня не было, – ответил Валентин Григорьевич. – С сорок второго по сорок четвёртый – воевал. Был ранен. Но живу пока. Как говорила Любушка: моим врагам такую бы жизнь! Какая в те годы у меня могла быть юность?

– А я постоянно был голоден. Думал, где бы достать и что бы съесть. Во сне видел всякие вкусности. Впрочем, и бронзовая зрелость у меня была голодной. Стыдно признаться: мечтал не о девушках, не о высоких материях, а о хлебе вдоволь.

– А у меня и медная старость как-то быстро пролетела.

– Не понял, – удивился я. – А сейчас вы в каком периоде?

– Сейчас я ржавая железка, рухлядь. Ремонту не подлежу. Стадия доживания.

– Ты это брось! – воскликнула Оксана. – Жизнь на десять процентов состоит из того, что происходит, и на девяносто – из того, как мы на это реагируем. Приедешь в Воронеж, и будет чем заняться.

Валентин Григорьевич взглянул на дочку и промолчал.

– Чего ты молчишь? Или я сказала что-то не то? – спросила Оксана.

– Как говорил один мой знакомый, сначала трижды подумай, а потом промолчи. Наверно, ты права и все мои переживания – не что иное, как самоедство.

– Сегодня многие бросились лечиться травами. Врачи уж очень дороги, – сказала жена.

– А я предпочитаю ни к кому не обращаться, – повторил Валентин Григорьевич. – Читаю в газетах мнения наших светил, смотрю по телевизору передачи… и лечусь.

– Ну, что ж. Бесплатно можно и умереть, – весело произнёс я. – Сегодня агрессивная реклама и телевидение позволяют любой кухарке судить о том, как руководить государством, выращивать богатые урожаи и лечить больных. Вот времена настали! Но что самое плохое: эти кухарки сегодня руководят целыми отраслями хозяйства! Профессионалов в руководстве найти трудно.

Валентин Григорьевич снова потянулся за папиросами.

 – Мы только что говорили о том, что нужно себя ограничивать, а вы курите одну за другой, – сказал я.

– Поздно мне уже себя ограничивать, – грустно произнёс старик. – Поезд ушёл. Раньше нужно было думать. А с другой стороны, ну, проживу я ещё пару лет. Но лишать себя удовольствия выкурить папироску или выпить доброго вина не хочу.

Как-то ходил я в нашу районную поликлинику. Сижу в коридоре, жду приёма. Выходит врач из кабинета, провожает старушку и говорит:

– Таблетки будете принимать пять раз в день после еды.

Старушка посмотрела с удивлением на доктора. Маленькая, худенькая, едва ходит. И говорит этому баобабу:

– Доктор, где я возьму столько еды?

В это время подходит медсестра из соседнего кабинета и просит его, чтобы он посмотрел у них больного. Так этот эскулап ей громко ответил:

– Что я, больных не видел?

– И я не верю врачам! – поддержала деда Надежда. – Сейчас жить опасно. В психоневрологическом диспансере, когда я пришла проведать свою знакомую, увидела плакат: «Мнение пациентов может не совпадать с позицией медперсонала».

– А стоматолог, – добавил Валентин Григорьевич, – к которому я недавно ходил, осматривая мои зубы и подсчитывая возможные заработки, подытожил:

– Здесь мы поставим мост. И здесь – мост. Да у вас, мил человек, Венеция, а не рот. Хватит ли у вас денег на эти работы?!

Вот такая сегодня у нас C'est la vie.

– Что у тебя за настроение? – воскликнула Оксана. – Ты у нас ещё о-го-го! Жизнь бьёт ключом.

– Когда жизнь бьёт ключом – это прорыв канализации, – грустно пошутил Валентин Григорьевич.

Я откинулся на спинку кресла, закрыл глаза, слушая разговор. «Старик прав, – подумал я. – Времена настали страшные, тревожные и малопонятные. Это сейчас мы сильны задним умом. А в молодости казалось, что жизнь бьёт ключом, и мы делаем всё правильно».

Потом в комнате вдруг стало тихо. Когда же я открыл глаза, никого уже не было.

– Где все? – спросил я у жены.

– Ты задремал, и они не стали тебя будить. Ушли. Благодарили за консультацию. Иди спать!



12. Необычные свойства памяти вдруг вернули меня на три года назад. Как то сидели, как обычно, мы с Валентином Григорьевичем и говорили о чём-то, когда неожиданно пришёл наш старший сын. Он был одет так, словно не на дачу к родителям, а в театр собрался. Прекрасно сидящий серый костюм, белоснежная сорочка и тёмно-синий галстук, небольшой свёрток в руках свидетельствовали о том, что оказался он здесь случайно и не намерен долго задерживаться.

Поздоровавшись, спросил, где мать.

– Должна скоро прийти. Ты торопишься? – спросил я. – Присаживайся. Придёт мама – вместе пообедаем.

– Рад бы, но через час у меня важная встреча.

– Насколько мне известно, ты работал на Вертолётном заводе? – спросил Валентин Григорьевич. – Давно ушёл с завода?

– Давно. Сначала с друзьями организовали кооператив, который занимался пропагандой теории решения изобретательских задач. Читали лекции, проводили занятия. Иногда получали заказы на проведение работ на основе этой теории. Занятия эти для слушателей были платными. Потом было много ещё чего. Но теперь полностью погрузился в дела нашей фирмы. Всё оказалось не так просто, как казалось раньше.

– У вас единственный шанс, чтобы выплыть в этом мутном болоте на берег, – согласно кивнул Валентин Григорьевич, – это рисковать и хорошо работать локтями. Здесь нельзя рассчитывать на привычную халяву. Бизнес – всегда риск. И выплывает не самый честный, порядочный и даже сильный…

Сын отреагировал сразу:

– Шанс не бывает единственным. Единственной бывает только жизнь.

От предложенного вина он отказался, так как был за рулём. Попрощался и направился к двери в сопровождении Ладочки.

– Мама-то тебе зачем? – в прихожей спросил его я.

– Хотел с нею проконсультироваться. Работали, работали. Вот-вот, думали, достигнем желанной цели, как вдруг стал понимать, что мы являемся средством для наших кураторов в Москве. В судьбу нашу вмешивается политика…

– Политика? Причём здесь она? Не преувеличиваешь ли ты своей значимости?

– К сожалению, не преувеличиваю. И дело совсем не в нас, а во взаимоотношениях хозяев банков с властью. У них свои игры, и власть может поддерживать другой, конкурирующий с нашим, банк.

– Это уже для меня – высшая математика, – грустно произнёс я.

– Объясню как-нибудь в другой раз, – ответил сын, попрощался и вышел.

– Хороший парень, – сказал Валентин Григорьевич. – Уже адаптировался к изменившимся условиям.

– Парень! Пятьдесят семь недавно отметили, – ответил я. – А приспособиться к нашей жизни очень трудно. Страна живёт не по законам, а больше по понятиям. Как к ним приспособиться?! Сколько нужно иметь денег, чтобы всем за всё заплатить?! Но таковы реалии.

– Это наша страна…

– Их деды погибли, защищая её. Здесь могилы наших родителей, родственников и друзей. Можно витать в облаках, – продолжал я удивляться, как изменился мир. – Только человек так быстро не меняется. И всегда будут те, кто захочет стать хозяином хоть и маленького, но своего курятника. Шкурные интересы, жадность, властолюбие в человеке вытравить непросто. В девятнадцатом веке люди были значительно меньше ростом. Да и продолжительность жизни была небольшой. Сейчас люди подросли, но ума у них не прибавилось. Скоро они отучатся считать. Всё за них будут делать калькуляторы, смартфоны, компьютеры. Говорят, скоро самолёты будут летать без пилотов, поезда ездить без машинистов, машины без водителей. Но и сегодня, как и их пещерные предки, они готовы драться за самку. Шкурные интересы у них в приоритете.

– С этим трудно спорить, – кивнул Валентин Григорьевич. – Но меня поражает не это, а как из-за преступлений небольшого числа мерзавцев мажут чёрным цветом весь народ.

– Это вы к чему?

– Сколько было тех, кто поддерживал Дудаева? Ну – тысяча, ну – десять тысяч головорезов. А наказали весь народ. Сравняли аулы и города с землёй. Сколько людей погибло! Я был знаком с одной женщиной, учительницей. Сын её жил в Ростове и работал у нас на Вертолётном. Она приезжала проведать его. Умницей была. И историю Кавказа знала хорошо. Слушал как-то её, удивлялся.

– Правило коллективной ответственности придумано не нами, – заметил я, не понимая, к чему это рассказал старик. Видимо, всё же возраст меняет его.

– А сегодня из-за каких-то отморозков, – продолжал возбуждённо Валентин Григорьевич, – у нас настраивают людей против украинцев. Украинцев! – воскликнул он. – Да, были сволочи в той страшной войне. Но были же и те, кто плечом к плечу со всем советским народом сражался против них.

– И у нас СМИ настраивают народ против украинцев. Это и есть война. Это, как артподготовка перед боем. И у нас, и у них есть разные люди. Но народы наши – родные братья. Люди не хотят ссоры. Её желают те, кто мечтает о власти, кто с завистью смотрит на соседа, желая и его поставить в своё стойло. Повторяю, там есть разные люди. Знаете ли вы, что мою Любушку спасли от неминуемой смерти украинцы?

Валентин Григорьевич много раз рассказывал эту историю. Но я не перебивал его, понимая, что эти воспоминания – практически всё, что осталось у старика. Первая его жена была фронтовой подругой. И всё было у них хорошо, но в конце сорок четвёртого она погибла в Польше. Прошло десять лет, и он женился на девушке, которая была младше его на десять лет. История её была удивительной.

Будучи одесситкой и еврейкой, Любовь Марковна не знала ни языка, ни еврейской культуры. Говорила на русском, вставляя в речь украинские словечки и одесские выражения.

В сорок первом её родители были призваны в армию, а её взяла к себе бабушка. Эвакуироваться они не успели, и когда в город пришли фашисты, первое, что они сделали, – потребовали, чтобы все евреи собрались на приёмных пунктах. Бабушка собрала узелок с документами и вещами для внучки и пошла в назначенное время к пункту сбора. Но по дороге их встретила Оксана Семёновна Кравченко, соседка, учительница средней школы. Она уговорила старушку отдать ей семилетнюю внучку.

– Марина Давидовна, вы, что немцам поверили?! – воскликнула она. – Никуда не ходите! Я вас отвезу во Врадиевку, где живёт мой брат.

– Но, Оксаночка! Нам же строго приказали…

– Никто не знает, куда вас повезут. Пусть Любочка побудет у нас. Вернётесь – брат вам её привезёт. Я знаю Криворучко, который служит в комендатуре нашего района. Училась с ним в институте. Сволочь страшная. На весь мир зол и за то, что ему не везёт в жизни, люто ненавидит евреев. Выслуживается перед новыми хозяевами. Не ходите туда! У меня серьёзные основания думать, что он параноик. Говорила с психиатром, Ваней Самойленко, моим школьным товарищем. Он сказал, что Криворучко не шизофреник, а полный придурок. У него задета не только кора головного мозга, но и, так сказать, древесина. Не нужно вести туда Любочку!

Марина Давидовна согласилась и передала ей документы и вещи Любушки, а сама пошла к месту сбора евреев.

Всех их тогда вывезли за город и расстреляли. Погибла и Марина Давидовна. А малышку Оксана Семёновна, как и обещала, отвезла во Врадиевку, где жил её брат Николай. Там и прятали её все годы оккупации, выдавая за племянницу, приехавшую из Курска.

 – Разные бывают люди в любом народе, и не думаю, что этически правильно и достойно обвинять народы за то, что в их среде выросли преступники, сволочи и трусы, дрожащие за свою шкуру, – завершил свой рассказ Валентин Григорьевич.

– Да-а-а, – согласился я. – Не многие способны так рисковать. Ведь за укрывательство евреев могли и расстрелять. Таких людей, как эта Оксана Семёновна и её брат, называют праведниками мира.

 – А Николай работал шофёром на грузовой машине, – продолжал Валентин Григорьевич. – Когда пришли фашисты, из колхозного гаража он притащил в свой двор старенькую полуторку. Ездить она не могла. Половины деталей не было. Николай месяц возился и отремонтировал грузовик. Потом его приняли в районную комендатуру на должность водителя. Командовал там полный, болезненный, страдающий бронхиальной астмой Вальтер Мюллер. Заместителем был у него Грицко Проценко, бугай, дорвавшийся до власти и использующий её в полной мере. Николай возил ему во двор строительный материал и мебель из брошенных домов евреев, советских и партийных руководителей. За это получал зарплату и продукты, который Грицко отбирал у людей «для нужд фронта».

За три года, которые Любушка прожила в семье Кравченко, они стали ей родными. После войны Николая, как пособника фашистов, осудили на десять лет. Из лагерей он не вернулся. Умер где-то в Сибири. А в сорок пятом приехал с фронта её отец Марк Иосифович. Всю войну провёл хирургом в полевом подвижном госпитале. Был награждён орденом Отечественной войны, двумя орденами Красной Звезды и множеством медалей. В Берлине был тяжело ранен. Демобилизован по здоровью инвалидом второй группы. Любушкина мама вернулась в Одессу лишь в феврале сорок шестого года. Она участвовала в войне с Японией. Тоже была ранена, но, как могла, ухаживала за больным мужем.

После ареста Николая Любушка решила пойти в дом, где они жили до войны. Там и встретила своих родителей. Нужно ли говорить, сколько было слёз и радости. Потом её определили в вечернюю школу. Сразу в четвёртый класс. Все годы, пока она жила у Кравченко, с нею занималась Оксана Семёновна. В тысяча девятьсот пятьдесят первом году ушёл из жизни Марк Иосифович, а через полгода и мама Любушки.

Всё это случилось вскоре после того как она, получив аттестат зрелости, готовилась поступать в медицинский институт. Но нужно было помогать старенькой Оксане Семёновне и тёте Маше, жене Николая. Она забрала документы и пошла в медицинское училище. Потом ушла из жизни и Оксана Семёновна, а Любушка поехала с женой Николая на её родину, в Ростов. В 1955 году она уже работала медицинской сестрой в Ростовском госпитале инвалидов Отечественной войны. Здесь мы и познакомились. Я тогда там лежал на лечении. У меня рана осложнилась остеомиелитом. Оперировали четыре раза. Удаляли секвестры. Вводили антибиотики. От ампутации я категорически отказывался. А через год, в пятьдесят шестом, мы расписались. В пятьдесят восьмом родился сын, которого мы назвали Николаем в память о погибшем в советских лагерях Николае Кравченко. А в шестьдесят первом родилась и дочь. Её назвали Оксаной в память об Оксане Семёновне Кравченко, спасшей Любушке жизнь.

Сосед замолчал, о чём-то задумавшись. Потом произнёс, гладя Ладочку, лежащую у меня на коленях:

– Судьба играет человеком, а человек играет на трубе…

Вскоре пришла жена. Увидев меня и Валентина Григорьевича, пьющих красное вино, упрекнула:

– Неужели подождать не могли. Сейчас будем обедать.

– Должен вас поблагодарить за приглашение и сообщить, что я давно стараюсь не переедать, – произнёс Валентин Григорьевич. – А когда остался один, перешёл на вегетарианскую пищу: овощи, фрукты, кашки всякие, травка. Скоро мычать начну. Практически не пью! Нужно здоровье беречь. Спасибо за приглашение, но перерыв мой закончился. Сейчас пойду в свою берлогу, подремлю немного.

Жена с упрёком взглянула на меня.

– Пригласи ты. Что молчишь? Тем более что сегодня у меня есть чем угостить Валентина Григорьевича. Последнее время ты разленился уж очень сильно.

– Я не ленивый, а энергосберегающий. Господи, дай мне терпения!.. Чего вдруг ты завелась? – спросил я, изображая обиженность. – Что-то произошло? Или опять председатель товарищества придирается? Я же говорил, чтобы ты не ходила на собрание, тем более, не выступала.

– Я не для того в детстве училась ходить и разговаривать, чтоб сидеть и помалкивать.

– Понимаю. Научилась говорить – значит, выросла. Но ты забыла, что если бы ты научилась молчать – означало бы, что и поумнела. Так, всё же, что произошло?

Жена кратко рассказала, что испортило ей настроение.

– После собрания мы с ним разругались окончательно, – сказала она. – Он совсем голову потерял. Кричит: «Кто из нас глупый, я или вы?». Я ему и ответила вполне спокойно: «Все знают, что вы не нанимаете на работу глупых людей». Что там было! Едва вырвалась…

– Ты же считала его порядочным человеком! – удивился я. – Давай продадим участок и купим где-нибудь у Дона. А что? И жары такой нет у реки, а на сковородку-то я всегда рыбки наловлю.

– Он получает удовлетворение от того, что может командовать, – не могла успокоиться жена. – К тому же хорошо там, где мы, а не нас. Это старое правило. Но хватит болтать. Идёмте обедать, – сказала она и направилась в кухню.

Валентин Григорьевич тихо произнёс:

– В наши дни порядочным человеком считается тот, кто делает гадости без удовольствия. А наш председатель привык так доводить себя до оргазма! Что за фрукт этот Маликов? В следующем году его уж точно не переизберут. Не понимает, что женщина – это святое! Уж насколько я человек неконфликтный, но и мне приходилось с ним ругаться. Вмешивается в то, до чего ему дела нет никакого. Чувствует себя помещиком.

– Я постараюсь ему внушить, что к чему, – ответил я, вставая. – Попробую организовать и провести досрочные выборы правления.

Потом, немного помолчав, добавил:

– А, может, он просто влюбился в мою жену?

– Вполне возможно, – кивнул Валентин Григорьевич. – Я всегда свою Любушку ревновал. И в шестьдесят, и в шестьдесят пять лет. «Любви все возрасты покорны». И она меня ревновала к каждому столбу. С десяти шагов замечала чужой волосок на моём пиджаке, хотела всегда быть выше, для чего старалась держать меня под каблуком. И если бы вы знали, как мне этого сейчас не хватает. Её тайн, скрытых косметикой. Причуд её памяти, когда она, всегда помня свой день, забывала год рождения. Это и называлось счастьем. Она же ваша ровесница.

– Говорят же, что счастье не в тех женщинах, с которыми хочется спать, а в тех, с которыми хочется просыпаться, – заметил я. – В этом наши взгляды сходятся. Но всё же, давайте вместе пообедаем. У нас на обед сегодня фаршированная рыба. Жена специально на рынок ездила. Сазана купила килограмма на три! Такую рыбу вы точно не ели. Донского вина у нас нет, но я думаю, что грузинское не хуже. Впрочем, есть и армянский коньяк.

– Я всегда говорил, – улыбнулся Валентин Григорьевич, – что вы умеете уговаривать. Я ем лишь для того, чтобы жить, но пью для того, чтобы мечтать. От коньячка не откажусь. Правда, когда разменял последний десяток, пью не больше рюмочки.

– А кто сказал, что последний десяток? Сейчас, говорят, нужно жить не менее ста девятнадцати лет.

– Ну да, – кивнул Валентин Григорьевич, – чтобы можно было сожалеть о безвременно ушедшем. Только, доживи я до этих лет, хоронить меня будет некому.

Мы пошли в ванную мыть руки. Валентин Григорьевич продолжал бурчать:

– Вот так и нарушается мой режим. Сегодня у меня должен был быть разгрузочный день. Специально придумал его, чтобы пенсию экономить. Денег едва хватает на продукты. Налоги, коммунальные платы. Оксане понемногу помогаю.

– А мне кажется, что вам нужно поехать к Оксане.

– Почему к Оксане, а не к Николаю? – удивился старик.

– Оксана – дочь. Как у вас сложатся отношения с женой Николая, ещё неизвестно. К тому же, Оксана одна с Верочкой. Им вы нужны.

– Ни к кому я не хочу уезжать. Чего мне путаться у них перед ногами. Доживу как-нибудь. Может, пропишу к себе Надежду Ивановну. Она осталась одна. Дом её в Донецке разбомбили. Мыкается по чужим углам. А там каждую ночь бомбят. Пусть живёт у меня. Она молодая, семьдесят пять недавно исполнилось.

– А что, – улыбнулся я. – Хорошая мысль. Будет с кем поговорить и выпить, чтобы не чувствовать одиночества. Немного алкоголя, и легче на душе. Я когда выпью, никого не боюсь!

– Даже жены? – улыбнулся Валентин Григорьевич.

– До такой степени я ещё ни разу не напивался!

– Обедать будем на кухне, – сказала жена. – Вы уже давно свой человек, да и сил у меня нет носить всё из кухни в комнату. А на счёт алкоголя, не слушайте мужа. Да и с женщинами поостерегитесь. Главная причина инфаркта у мужчин вашего возраста – молодые женщины. Он вам посоветует. У него опыт большой. Сейчас уж очень часто старики женятся на женщинах возраста своих внучек! Впрочем, Надежду Ивановну я помню. Приезжала она несколько лет назад. Спокойная и культурная женщина. В нашем возрасте важно быть не одному. Только согласится ли она переехать? Насколько я помню, там у неё сестра живет, могилы мужа, сына. В любом случае идея правильная. Если она не согласится, мы вам и здесь такую женщину найдём. Все женщины одинаковы – каждая неповторима…



Во время обеда снова споры-разговоры об одном и том же. Происходящее в стране и в мире нас очень тревожило. В разговоре я упомянул шестидесятников, смелые выступления бардов…

– Нет уж! Лавры правозащитников не по мне. Не знаю я где она – это конечная и безоговорочная правда. – Валентин Григорьевич был в тот день настроен не так категорично, как всегда. – Евтушенко, Окуджава, Вознесенский… Вот с них всё и началось. Нельзя было раскачивать лодку в неспокойную погоду!

– Почему неспокойную? – не понял я.

– А вы вспомните, что делалось вокруг нашей страны. Убеждён: всё, что произошло в девяносто первом, – прекрасная работа спецслужб многих наших заклятых друзей. А в девяносто третьем – расстрел Государственной Думы из танковых орудий? Где такое было?

– Директор Ростовского онкологического института находился в те дни в «Белом Доме». – сказал я. – Он был депутатом Государственной Думы. Испугался не на шутку. Добравшись до Ростова, две недели не выходил на работу. Всё ждал, что вот-вот за ним придут. Обошлось. Прошли времена, когда карающий меч революции уничтожал инакомыслящих. А времена те наступили благодаря тем поэтам, которых вы так не любите.

– Не будем спорить, – сказал Валентин Григорьевич, – но я имею право иметь своё мнение.

– Почему же вы отрицаете, – спросил я, – что так называемая революция семнадцатого года была работой спецслужб воюющей Германии, которой крах России был очень уж нужен?

– Я ничего не отрицаю. Но Советский Союз мы профукали потому, что во главе страны стояли люди, думающие не о государственных интересах, а о том, чтобы ими были довольны в США, Европе. Один мечтал попасть в историю, был падок на лесть западных и американских правителей. Другой был просто алкашом и самодуром. Довёл армию до нищеты!

Не везёт нам с правителями. Окуджаву как-то слушал. Интервью дал какой-то газете. Говорит: мы, мол, семьдесят лет деградировали… Глупость! Победили фашизм, создали такую промышленность, авиацию. В космос полетели и… деградировали?! Он даже Библию цитировал, мол, Моисей специально водил евреев сорок лет по пустыне, чтобы вымерло поколение, которое было рабами, и чтобы появились люди, свободные от чувства рабства. Но, во-первых, человек так быстро не меняется. Об этом мы уже говорили. А во-вторых, мы уже бродим более семидесяти лет, но люди какими были, такими и остались. Стали даже хуже. Одни с рабской психологией, другие – привыкли к халяве. Третьи – инфантильные любители поговорить. И я всю жизнь по капле выдавливал из себя раба. И если бы не вовремя поставленная Любушкой капельница, так бы и умер свободным человеком.

После некоторой паузы сказал:

– В чём-то вы правы. Это – жизнь. А она простой не бывает.



13. Вспомнилось, как несколько лет назад, к нам домой пришёл Валентин Григорьевич. Он просил посмотреть его. На коже бедра у него появилась пигментное пятно. Хирург в поликлинике напугал его и направил к онкологу.

Я осмотрел его и успокоил.

 – Гемангиома. Ничего страшного. Но сходить в онкологический диспансер всё же стоит. Там сделают мазок, посмотрят под микроскопом…

 Поблагодарив меня, Валентин Григорьевич собирался уходить, но жена пригласила его отведать блюдо, которое он вряд ли когда-нибудь ел. Заинтригованный такой рекламой, он сел за стол, гадая, чего же он не ел, живя здесь, на Дону?

Говорили обо всём, но никто ни единым словом не обмолвился, что это за коронное блюдо, которым его обещали угостить.

Разговоры стихли только тогда, когда жена поставила на стол фаршированную рыбу и икру из баклажанов «по-одесски». Валентин Григорьевич поначалу разглядывал блюдо и не прикасался к нему.

– Мы с Любушкой прожили вместе много лет, – сказал он, – но она ни разу рыбу не фаршировала. Мне привычнее жареная, вяленая, варёная, наконец. Это что-то вроде рыбьих котлет…

– Вы не философствуйте, – ответила ему хозяйка, – а попробуйте. Потом будет с чем сравнивать.

Она положила ему на тарелку ещё один кусочек рыбы, подняла бокал с красным вином.

– Давайте выпьем за то, чтобы вы никогда не спорили со мной. Впрочем, вообще не нужно спорить с женщинами, во-первых, потому что и победа, и поражение будут вашим позором.

– А во-вторых? – спросил Валентин Григорьевич, так и не притронувшийся к рыбе.

– А во-вторых, вино это прекрасное. Обычно от него у меня голова болит, а от этого – кружится. И жизнь кажется не такой тревожной…

Когда же, наконец, Валентин Григорьевич попробовал кусочек фаршированной рыбы, он больше не смотрел по сторонам, не откликался на реплики. В рыбе он знал толк. Через несколько минут его тарелка была пуста, и он с надеждой взглянул на блюдо, на котором лежали так понравившиеся ему кусочки.

– Столько лет прожил с еврейкой, но ни разу она не приготовила мне такой вкуснятины, – сказал он. – Если бы у меня спросили, счастлив ли я, попробовав это чудо еврейской кухни, я бы, без сомнения, ответил, что счастлив.

– Я рада, что вам понравилась моя стряпня, – сказала жена, довольная похвалой Валентин Григорьевича.

– И мне досталось немного счастья, – добавил я.

– Мне говорили, что счастье обходит ваш народ стороной. Чрезвычайно рад, что это не совсем так, и я увидел счастливых евреев, – сказал, улыбаясь, Валентин Григорьевич. – Меня Любушка многому научила. Я даже знаю несколько слов на идиш. Цурес – горе, мазл – счастье.

– И Альберт Эйнштейн, конечно же, на этой основе вывел формулу еврейского счастья, – произнёс я, вспомнив забавную шутку по этому поводу. – Он считал, что у нас цурес всегда в квадрате по отношению к мазл, и формула относительного еврейского счастья, позволившая ему получить Нобелевскую премию, выглядит так:

Е = МС;,

где Е – еврей, М – мазл и С – цурес. Только не понимаю, почему эта формула наделала столько шума?!

– Эта формула относится ко всем народам, – заметила жена. – Счастье призрачно и недолговечно, а горе болезненно, но всегда стимулирует людей сделать что-нибудь так, чтобы его было меньше. Если хотите, именно по этой формуле наш народ стал столь успешным…

Неожиданно пришёл младший сын. Как обычно, равнодушный к своему внешнему виду, в джинсах и тенниске, плотный, энергичный, он был противоположностью своего брата.

– Что за дела?! – воскликнул сын. – Они тут вино пьют, рыбу едят, а о ребёнке не подумали! Всем привет! Мама, у тебя найдётся кусочек голодному сыну?

– Найдётся. Мой руки и садись к столу.

– Вкус фаршированной рыбы нельзя портить ни вином, ни коньяком, – сказал он, через минуту присаживаясь к столу. – Единственно, чего ей не хватает, так это хрена! У вас же когда-то он на даче рос. Если бы я тогда его не выкопал, он быстро бы разросся по участку. Корни хрена глубоко уходят в землю. Помню, выкапывая его, я даже лопату сломал. А фаршированная рыба без хрена это просто рыбная котлета.

– Хрен перебивает весь вкус, – сказала жена, но всё же поставила на стол баночку с хреном. – Любые приправы, даже соль изменяют естественный вкус. Впрочем, и я без соли не могу обходиться. Но, тебе, сынок, бессолевая диета помогла бы избавиться от твоего живота.

– Вчера проходил мимо вашей дачи, – сказал он, обращаясь к Валентину Григорьевичу, – увидел двухметровую фигуру, чем-то напоминающую вас. Это будет ваша скульптура? И кто автор изваяния?

 Валентин Григорьевич, улыбнувшись, ответил:

– Автор – я. Это чучело. Поставил, чтобы отпугивало жуликов. Я его перенёс ближе к забору. Может, вороны испугаются и вернут прошлогодний урожай! Давайте выпьем…

– Вы свою порцию уже выпили, – сказала жена. – Не спаивайте нам сына.

– Вы правы, – грустно согласился Валентин Григорьевич и отодвинул бокал. – Вино меня молодит и создаёт иллюзию, что мне лет на десять-пятнадцать меньше. Шикарное вино!

– Я за рулём, – коротко ответил сын, продолжая уплетать кусок за куском фаршированную рыбу.

Когда всё было съедено и выпито, вдруг замелькали молнии. Оглушающие раскаты грома предупредили, что сейчас начнётся дождь. Так и случилось: крупные капли застучали по стёклам, а по улице потекли бурные потоки.

Через несколько минут дождь так же неожиданно прекратился. Снова стало светло, из-за туч выглянуло солнышко, заблестели капельками листья деревьев.

– Ну, мне пора, – сказал сын, вставая из-за стола. – Надеюсь, ещё не всю рыбу съели? Завтра загляну.

– А чего приходил-то? – спросил я.

– Хотел вас повидать, отдохнуть. Вот побыл у вас несколько минут, и словно ночью выспался. Последнее время проблем много, плохо сплю.

Он обнял нас, пожал руку Валентину Григорьевичу, и вышел.



Память перебросила меня лет на двадцать назад. Мы сидели в беседке на даче, ели только что сорванную вишню, а сыновья вдруг заявили, что хотят объединить усилия и создать семейную фирму.

– Это разговор не на пять минут, – сказал я.

– Вот мы и хотели договориться о встрече в субботу на даче, – сказал младший. – Я замариную мясо. Сделаем шашлычки и поговорим.

– В субботу, так в субботу. Часам к пяти приходите. Жара спадёт. К семи можно будет сесть за стол.

Когда сыновья ушли, соседи, присутствующие при этом разговоре, вышли из-за стола, и стали прощаться.

– Что-то волнуюсь: уж слишком разные у ребят темпераменты. Вроде бы как от одной мамы и одного папы, но так не похожи друг на друга. Не перессорились бы.

– Я тоже об этом думаю, – сказала жена. – С другой стороны – родные братья, родная кровь. Полное доверие друг к другу. Силы их удваиваются. Это тоже следует учитывать. Только вот что я вам скажу: в этом семейном бизнесе должен быть и ты. Делать ничего не будешь. Но когда возникнут споры, (а они не могут не возникать), им нужна трезвая голова, третейский судья.

– Я и так буду им помогать.

– Нет. Ты должен быть соучредителем с равными правами.

– Тогда пусть они об этом скажут.

Было уже поздно. В те годы остро ощущалась горечь от того, что распался Союз. Возникли очаги межнациональных конфликтов по всей стране.

Всё это сопровождалось разгулом бандитизма. По всей России орудовали банды уголовников, занимающихся рэкетом. На различных концертных площадках исполнялись песни, слова которых изобиловали блатными выражениями и воровской феней. А молодёжь радостно воспринимала эту а-ля культуру, подпевала, организовывала коллективы с названиями, бьющими в нос, как газированная вода. Сначала были со смыслом. «Машина времени», например. А уж потом – чем нелепее, тем популярнее – супер!

Страна погружалась в болото невежества и низости.

Чувствуя безнаказанность и вседозволенность, разгулялись чиновничьи ничтожества, с экранов телевизоров пропагандировали примитивизм чувств, желаний, поведения… Всё это сопровождалось нравственными мучениями тех, кто пытался сохранить остатки культуры и нравственности, жить своим трудом. Зарплаты упали ниже прожиточного минимума. Музыканты, учителя, медики искали, где бы подработать.

Правители же старались сохранить страх людей перед властью, искоренить привычку к коллективизму. Стремились внушить народу, что нужно думать только так, как они рекомендуют. Мечтали, чтобы страну населяли не люди, а искусственно выведенная популяция роботов. Любое отклонение от принятой ими нормы считалось инакомыслием. Оппозиционер, идущий против мнения большинства, объявлялся врагом. Но, «если враг не сдаётся – его уничтожают!» Это правило продолжает действовать и сегодня. Ничего хорошего ждать не приходится…



Потом я вспомнил и тот субботний вечер, когда принимали решение о создании семейной фирмы. Младший сын принёс большого вяленого леща.

– Всем привет! – сказал он, передавая жене рыбу.

– Проходите в беседку, – сказала она. – Через десять минут всё будет готово.

– А пива-то хватит? – спросил я.

– Ребята купили его много, но не думаю, что в твоём возрасте следует так нагружать печень.

– По моим расчётам, её мощности хватит на сегодняшний вечер. С завтрашнего дня объявляю сухой закон! – успокоил её я.

Через пятнадцать минут мы сидели за столом, ели шашлык, пили пиво и обсуждали идею создания семейной фирмы.

Я сказал, что понимаю идею создания семейной фирмы. Понимаю все преимущества и вижу опасности этой затеи.

– Какие опасности? Преимущества очевидны, – прервал меня старший сын. – У нас полное доверие друг к другу. А бизнес – это всегда риск. Но кто не рискует, тот не пьёт шампанское.

– Но если у вас возникнут какие-нибудь споры, мне не хотелось бы, чтобы вы поссорились.

– А для этого должен быть кто-то третий, чтобы этого не произошло, – вставила жена.

За столом возникла пауза.

Я отхлебнул холодного пива и спокойно произнёс:

– С самого начала нужно договориться, кто чем будет заниматься. В каких вопросах решающий голос у одного, а в каких – у другого.

Договорились, что один будет заниматься экономикой, связями с администрацией, налоговыми органами… А другой – коммерцией.

– И всё же вам нужен третий учредитель, – упрямо повторила жена. – Им мог бы быть ваш отец.

Ребята посмотрели на меня. Я молчал. Потом тихо произнёс:

– Стар я для этих игр. В бизнесе ничего не понимаю. Приму в споре сторону одного, другой будет обижаться…

– Никто обижаться не будет, – решительно сказали сыновья. – Одно твоё присутствие для нас будет много значить. Соглашайся!

Я согласился.

Больше о бизнесе не говорили. Определили лишь, какой учредительский взнос каждый должен будет внести. Обсуждали и название создаваемой фирмы. Остановились на названии «АГАТ».

– Почему такое название? – спросил я.

– Агат – минерал, – пояснил старший сын. – Согласно легенде, это глаз орла, который после битвы с колдуном упал на Землю и стал камнем. А его глаз продолжает смотреть на людей, отделяя добрые дела от злых. Агат также называют Оком Творца. Это полудрагоценный камень, используется в ювелирном деле. Применяется и в точном приборостроении.

– Пусть будет «Агат», – кивнул младший и встал. – С понедельника начнём оформлять документы.



14. Декабрь. В этом месяце в разные годы ушли из жизни наши мамы, и мы обязательно в эти дни ездим на кладбище, стоим у их могил.

Прежде, в дни памяти, сюда приходили и внуки. Потом собирались в нашем доме помянуть ушедших. Это была добрая семейная традиция.

К сожалению, традиции тоже уходят. Сейчас всё реже сыновья после кладбища приходят к нам помянуть своих бабушек и дедушек. Не пьём чай из ритуального чайного сервиза, привезённого из Одессы. Горько и грустно.

– Конечная станция. Все здесь будем, – стоя у могилы тихо проговорил я, закуривая уже какую по счёту сигарету.

– Только торопиться не нужно, – отозвалась жена. – Вчера за сердце хватался, а сегодня куришь одну за другой. Подумай о нас.

– Вспомнил строки Гамзатова. Помнишь?

…С любой дороги повернёшь обратно,
И лишь дорога жизни безвозвратна.

Много лет назад моя мама умерла после тяжёлой операции. Мама жены ушла из жизни от обширного инфаркта. Я казнил себя за то, что мало уделял им внимания. Мог бы больше. Эти муки совести не утихали уже много лет. Часто вспоминал их. Как же они нуждались в нашем внимании, участии, тепле! И как же я виноват перед ними. Нам всегда было некогда… Теперь казнил себя. Эта моя душевная боль не проходила, не стихала, и покаяние не приносило облегчения. Как бы мне хотелось, чтобы сыновья этой боли не испытывали!

Всё к тому идёт. Мы медленно превращаемся в тлен. Понимаю, что жить будем плохо, утешает, что недолго…



Потом, непонятно по каким законам, память перебросила меня снова в две тысячи четырнадцатый год. Передо мной возникла картина мая. Умытая дождиком зелень блестела на солнце. Цвела сирень. Между кустами смородины тянулись к солнцу алые тюльпаны.

Валентину Григорьевичу исполнилось девяносто лет. Он стал часто болеть. Возникли проблемы с почками. Сказался хронический остеомиелит, возникший после ранения. Но всё ещё хорохорился.

– Стар стал, – говорил он. – Праздники давно потеряли для меня свою привлекательность.

Приехала из Воронежа Оксана с дочкой. Они продали квартиру и дачу отца и увезли его. А я ещё острее почувствовал, что вокруг меня образовалась космическая пустота. Ушли из жизни многие друзья и коллеги. Телефон молчал. Никому я не был нужен. То, что знал и умел в медицине – подзабыл, да и отстал безнадёжно. Сыновья были погружены в свои проблемы, заняты так, что иногда не было времени и позвонить. Ничего нового. Такова жизнь. Вспомнил, как и я когда-то с раздражением говорил своей маме, когда мы летом приезжали к ней в Одессу во время отпуска:

– Что ты водишь нас, как слонов напоказ!?

Не понимал, дурак, что она гордилась нами. А мне тогда хотелось идти к друзьям-приятелям… Вот и возвращается всё бумерангом. Так что получил, что заслужил!

Забыл слова Гоголя, который рекомендовал молодым помнить, что и они будут стариками, а старикам, – что и они когда-то был молодыми.

Когда-то в нашей квартире не хватало места. Теперь в трёхкомнатной квартире живём вдвоём. У меня – кабинет! Но человек – такое животное, которому всегда чего-то не хватает. И это хорошо. Когда он всем доволен, превращается в свинью.

Целыми днями я сидел у компьютера, соединённого с синтезатором. Стучал по клавишам или, откинувшись на спинку кресла, что-то вспоминал, размышлял. Читать стал меньше. Болели глаза, да и интерес пропал. Читал с монитора только то, что нужно. И телевизор смотрел редко. Не нравилась откровенная ложь, двойные стандарты, пошлятина. Причём, опускались до неё артисты, которых я привык уважать.

– Девушка, можно пригласить вас на ужин с завтраком?

После этих слов в зале раздаётся смех и аплодисменты.

– Женщина – самый богатый человек на земле, она даже голая может что-то дать!

Сидящие в зале женщины чувствуют себя победительницами. Улыбаются. Они довольны.

– Как продлить секс до двух часов? – Начинайте заниматься сексом за минуту до двух.

Хохот в зале.

– Что такое жёсткий секс? – Это секс на полу.

Шёпот:

– Давай попробуем!

 – Кто такой любовник? – Мужчина, добровольно отрабатывающий чужой супружеский долг…

«Как смешно! И где там юмор?! Зачем это делают? – думал я. – Отвлекают людей от проблем? Стрелочники направляют мысли людей по другому пути? А может, это обычное брюзжание старика? Я давно – экспонат археологического музея, мамонт».

В последнее время и фотографии рассматривать не хочу. Они направляют воспоминания по проторённому пути. Без них – полёт воспоминаний и фантазий свободен и ничем не ограничен.

Снова и снова мысли возвращали меня к ситуации, в которой оказалась сегодня медицина. Если бы знал, во что превратится она, никогда бы не стал врачом. Не понимал, не хотел понимать, как дошли до того, что онкологическим больным не выдают положенных им бесплатных препаратов? Собирают деньги на операции детям. Так и не запустили как следует страховую медицину. И помощью ли является товар, купленный за деньги! А их нередко не хватает и на еду!

Мне говорили, что я слишком категоричен, что у меня или всё или чёрное, или белое. По теории вероятности, мол, и сегодня в медицине есть немало хорошего.

Я это и без них знаю. Только вероятность, что всё будет хорошо, становится всё сомнительнее. Конечно, технологии, аппаратура, знания несравнимы с теми, что были, когда я работал врачом. Но исчезло чувство сопереживания больному. А ведь этим славилась наша медицина. «Сегодня она превратилась в выгодный бизнес, – думал я. – Нет! Это не для меня!».

Я знал, что медицина всегда финансировалась по остаточному принципу. Денег постоянно не хватало. И раньше мне приходилось ходить с протянутой рукой. И нам помогали. Но помогали не из своего кармана, а из государственного. Хорошо быть добрым и щедрым за чужой счёт. Сегодня большинство предприятий – частная собственность и делиться эти собственники не хотят… Может, и не могут. И им живётся трудно. Вот и берут медицинские работники недоплаченные зарплаты. А иногда, не считаясь с возможностями больного, называют такие суммы за свои услуги, что иным приходилось продавать всё, что у них было. Мне известны случаи, когда, запуганные люди продавали жильё, вещи, чтобы оплатить лечение. А где же конституцией гарантированная бесплатная медицинская помощь? Почему не работает страховая медицина? Куда смотрит гарант конституции?! Впрочем, никто никакой гарантии дать не может. У гаранта иная система приоритетов. И не мне судить, верна ли она.

Ёлки-палки! Огромная страна. Тратят на всё что угодно миллионы: на фейерверки, на демонстрацию успехов и побед, ещё больше воруют, а на спасение ребёнка денег не хватает! Прав был Валентин Григорьевич, что рыба гниёт с головы. В стране процветают кумовство, коррупция, телефонное право, неравенство людей перед законом. А ещё нарочитая демонстрация богатств, дворцов, кутежей меньшинства при нищете большинства.

Я вышел на лоджию и закурил.

Ближе к вечеру пришли сыновья. Жена плохо себя чувствовала. Утром у неё был сильнейший приступ бронхоспазма, и всё, что обычно делал – не помогало. Пришлось вызвать Скорую помощь. Сердце её не справлялось с нагрузкой. К тому же она давно страдала и аритмией. Дышала, как выброшенная на берег рыба. Жара в тот день доходила до сорока градусов! Кондиционеры не справлялись. Как в фильме у Рязанова: «Господи! Ни охнуть, ни вздохнуть!..»

Я организовал чаепитие. Разговор коснулся и проблем на фирме.

Сыновья рассказали, что все плохие прогнозы сбываются:

– Банки односторонним решением повысили проценты по кредитам в два раза. Пришлось задерживать зарплаты сотрудникам. Паспорта транспортного средства (ПТС) из Москвы на проданную машину своевременно не можем выкупать. Растёт задолженность по процентам на кредиты, по налогам. Ничего хорошего.

Я вспомнил, как несколько лет назад они так же сидели на даче, и старший сын меня успокоил:

– Прибыль нормальная. Объёмы растут. Заказов много. Не хватает рабочих: мастеров, приёмщиков, слесарей, сварщиков, маляров. Все стремятся работать у нас, хотят сразу получать высокую должность. Москва настаивает, чтобы мы расширяли своё присутствие на Северном Кавказе, строили новые предприятия, покупали и применяли новейшие технологии. Хвалят, грамоты вручают…

Младший тогда скептически улыбнулся, но про-молчал.

У ребят уже тогда возникла трещина в отношениях. Они по-разному относились к рекомендациям и предложениям головного офиса.

Один утверждал, что в бизнесе остановка смерти подобна. Другой предупреждал, что опасно залезать в большие кредиты. Не нужно торопиться. Надо строить предприятия на свои деньги. Из прибыли. Вести режим экономии…

И что самое интересное: каждый из них был прав. Один – более смелый. Другой – осторожный. Но у каждого были свои аргументы.

– Вся Европа и Америка, весь мир использует кредиты для развития бизнеса, – говорил один.– Тем более в строительстве. Это сегодня – дело не дешёвое.

– Нельзя сравнивать нас с Европой или с США, – говорил другой. – Мы сидим, как это принято говорить, на газовой игле. Подешевеет нефть, и сядем в лужу.

Мне показались его доводы убедительными. Но тут же прозвучало аргументированное возражение первого:

– Нужно брать кредиты, как можно скорее вводить в строй мощности и полученной прибылью гасить задолженность перед банками.

– Ну, что ж, и в этом есть резон, – согласился я.

Обычно я молчал, памятуя, что таким образом можно сойти за мудреца. В бизнесе ничего не понимал, и мои советы сыновьям были не нужны. Да и что мог им посоветовать, когда с трудом различал даже марки машин.

Младший настаивал:

– Развиваться можно только на своих деньгах. Да и залогов у нас таких нет, чтобы взять кредиты, которые могли бы нас удовлетворить. Не стоит торопиться. Впрочем, давай сейчас не будем об этом. И так, целый день ругались.

– Ругались или обсуждали? – с тревогой спросил я.

– А я совершенно не уверен, что мы приняли правильное решение, – не отвечая на мой вопрос, ответил он и закурил.

– Но нужно же принимать какое-то решение, – сказал я.

– Да. Решение принимать нужно, – уже спокойнее ответили сыновья.

Теперь обсуждение создавшейся ситуации проходило без резких слов и значительно тише.

– Нельзя забывать, что мы живём не в Европе, где экономика работает стабильно и соблюдаются установленные правила. Никогда не понимал, по каким правилам можно проводить игру без правил, – сказал один.

– Согласен, – тут же ответил второй. – Только эту ситуацию нужно повернуть в нашу пользу. Мы живём в стране, где ещё не наступил коммунизм и где демократия – понятие относительное.

– Это правда. Но она и у них – понятие относительное. Не секрет, что у нас должности продаются и покупаются.

– Есть у нас и закон, только есть и те, кому он не писан.

Ребята вернулись в комнату, а младший сын всё продолжал убеждать брата в своей правоте:

– Но если ты думаешь, что у нас можно честно вести бизнес, то сильно ошибаешься, – возражал тот. – Всегда найдутся такие, кто сможет придраться, и мы вынуждены будем им что-то давать, чтобы хуже не было. А придраться найдут к чему.

– Если будем трепыхаться, натравят на нас корреспондентов, – уже спокойнее кивнул младший сын. – Одни продают своё тело. Учёные – мозги. Журналисты – умение сочинять нужные тексты тем, кто платит. И этому нельзя ни удивляться, ни возмущаться. Это их среда обитания.

– Может, вы, наконец, прекратите свою полемику? – возмутился я.– Какое мы примем решение?

– Потому и пришли к тебе. Мы хотели бы вместе обсудить эту проблему. Ты же у нас третейский судья. Выслушай аргументы обеих сторон и выноси свой вердикт. Но не сегодня. Уже поздно.

Аргументы старшего мне показались весомее. Конечно, был риск. Но бизнеса без него не бывает. И было принято решение брать кредиты.

Вечером я написал в своей толстой тетради стихи, в которых иронически оценивал свою роль:

Я чувствую себя английским королём,
Который, властвуя, не правит,
А сыновья меня прилежно славят,
А сами дни и ночи за рулём.

И раздуваю важно щёки я,
Вникая в деловые разговоры,
Они рулят, я ж – лоцман и судья,
Решаю споры и тушу раздоры.

Не так уж бесполезен им король,
Его подсказки и его затеи:
Поддерживаю смелые идеи
И на себя беру чужую боль.

Стараюсь уберечь от авантюр –
И это мне пока что удаётся.
Когда мы вместе – день совсем не хмур
И в офисе чуть-чуть побольше солнца.

Я чувствую себя английским королём,
Который, властвуя, не правит,
Но все меня меж тем прилежно хвалят,
А сыновья, как прежде, за рулём.

Через несколько дней поздно вечером пришли сыновья с тревожной новостью: нефть стала падать в цене, Центробанк поднял ставку и продаёт банкам деньги дороже, а те в свою очередь, повысили проценты по кредитам.

Но чтобы хоть как-то нас успокоить, банкиры заверили, что они принимают меры, чтобы минимизировать потери.

– В целом у нас всё нормально, – говорил один. – Намеченные планы мы выполняем, так что наши кураторы довольны. Строимся. Есть проблемы с рабочими кадрами. Сейчас квалифицированный слесарь или электрик ценится значительно выше любого дипломированного инженера.

– А ты чего молчишь? – спросил я у второго сына. – У тебя такое же мнение?

– Что говорить? Теперь мало что можно исправить, – ответил он. Потом подошёл к столику, на котором стояли бутылки с напитками. Выпил соку и продолжил: – Появились первые признаки неприятностей, которые можно было ожидать.

Я внимательно посмотрел на сыновей. Все замолчали. О чём говорить? Стало ясно, что мы движемся к катастрофе.

– Нам нелёгкие достались времена,
 Да и нравы невесёлые достались…–

Проговорил, прервав молчание, старший сын.

– Нелёгкие, – согласился я с ним. – Но раньше времени паниковать не стоит. Нужно успокоиться, собраться, и действовать! Кстати, не помнишь, как зовут того барда, который пел эту песню?

– Александр Дов.

– Да, да. Там ещё такие слова: «от тревог и от предчувствий умирал». Но, давайте, поговорим о чём-нибудь весёлом.

– Могу и о весёлом.

… Всё хорошо, прекрасная маркиза.
Дела идут, и жизнь легка.
Ни одного печального сюрприза
За исключеньем пустяка...

После долгого молчания жена тихо спросила:

– Может, нужно резко снизить расходы? Приостановить строительство новых объектов?

– Сокращать расходы я не против, – резко произнёс старший сын. – Но останавливать строительство нельзя. Столько вложено в него. Где потом найдём подрядчика, который бы завершил строительство? Я думаю, нужно как можно скорее завершать и запускать производство. А вот там, где мы не начинали строительство, но только выкупили землю под него, начинать строительство не стоит.

Младший промолчал. То ли ему нечем было возразить брату, то ли не хотел расстраивать нас. Но когда поздним вечером они расходились по домам, я обратил внимание, как холодно попрощались они друг с другом.



15. – Сейчас, когда возникли проблемы, нужно объединять усилия, – сказал я жене, с тревогой глядящую на меня.

– Я не понимаю, – сказала она, – как и почему в одностороннем порядке банк имеет право повысить процент по кредиту? Ни в какой стране Европы или Америки так не делают. Но случилось то, что случилось, и сейчас, действительно, нужно объединять усилия.

Откинувшись на спинку кресла, я закрыл глаза.

– Ты спишь? – удивилась жена.

– Думаю.

Вспомнил, как обсуждал с женой своё решение бросить медицину. Тогда был убеждён, что сегодня заниматься ею не только нельзя, но и преступно.

Нет! Медициной заниматься уже не хотел.

«Сыновья, – продолжал я размышлять о возникшей ситуации, – молоды и энергичны. Они легче приспособятся к быстро меняющимся условиям жизни. Правда, моё учредительство мало к чему меня обязывало. Подписывал гарантийные письма на кредитных договорах. Как я мог иначе поступить?!».

В ранге пенсионеров мы с женой жили в квартире, полученной ещё в советское время. Дачу, гараж и машину продали. Деньги раздали детям и внукам. На даче нужно было работать, но силы уже не те, что прежде. Пробовали нанимать садовника, но потом поняли, что за те деньги, которые мы ему платим, можно на рынке купить овощи и фрукты любого сорта. Довольствовались своей лоджией. Я, как обычно, сидел в кресле и что-то читал, сочинял, фантазировал. Думал о сюжете романа, в котором хотел описать своё видение происходящего. Пробовал писать, но всякий раз или рвал написанное, или многократно правил текст, так и не решившись его опубликовать. Плохо понимал что и почему всё произошло.

– Куда ты торопишься? – успокаивала меня жена. – Я не успеваю прочитать твою писанину, как ты издаёшь новый том. А дети, тем более, внуки и вовсе не открывают твои книги. У них есть Интернет, в котором они могут найти авторов, не тебе чета. Раньше писали произведения годами. Не гони лошадей! А то у тебя в тексте можно встретить такое… И не стоит писать о том, что у нас произошло. Это, во-первых, никому не нужно. А, во-вторых, по крайней мере мне, будет больно читать. Пиши о медиках, о жизни города.

– Так и пишу, – ответил я. – Это будут размышления об изменившейся жизни. Хочу выразить своё мнение на происходящее…

– Кто тебе мешает всё просто сказать детям? Совсем не обязательно всё знать посторонним.

– Мне кажется, это нужно знать не только им. Такое происходит часто и у других. Как выходить из подобного положения, не потеряв в себе человека, сохранив уважение сотрудников. Это тоже важно. Но, помнишь, как у Дементьева?

Не обижайся, если не права.
Ведь очень уж сомнителен твой довод,
Что я всегда надеюсь на слова.
Но и вначале тоже было СЛОВО.

И ещё:

Быть стариками – не простая штука.
Не все умеют стариками быть.
Дожить до старости – ещё не вся наука,
куда трудней достоинство хранить.

Достоинство хранить! – повторил я. – Дементьев мне нравится. Говорит то, что и я чувствую. Или вот послушай:

Спасибо за то, что ты есть.
За то, что твой голос весенний
Приходит, как добрая весть
В минуты обид и сомнений…
Спасибо за то, что ты есть.
Сквозь все расстоянья и сроки
Какие-то скрытые токи
Вдруг снова напомнят – ты здесь.
Ты здесь, на земле. И повсюду
Я слышу твой голос и смех.
Вхожу в нашу дружбу, как в чудо.
И радуюсь чуду при всех.

Жена промолчала. Потом спросила:

– Может, всё же не нужно?

– Хочу, чтобы знали мою позицию. Знали, как я вижу всё, что случилось в последнее время, – упрямо повторил я.

– У тебя нет информации. Ты даже не понимаешь сути происходящего. Сейчас легко рассуждать, что бы было, если бы тогда сделали так, а не иначе. Не стоит тебе собирать эти «Осколки…» своей склеротической памяти. Потом так рванёт, что ты и вовсе память потеряешь. Лучше напиши роман…

– О чём? Что ни пишу, всегда говорю о себе, о своих переживаниях, о своей позиции. К тому же, роман без любви – не роман.

– Какие проблемы? Напиши про любовь. Про ревность… Сейчас девушки мечтают выйти замуж за бизнесмена, олигарха, чтобы ездить по заграницам, кататься, как они говорят, «на крутых тачках». Помнишь картину Василия Пукирева: «Неравный брак»? Ведь она не только о материальном неравенстве. Вспомни возраст жениха. А сегодня о медицине можно столько детективов написать! Но тебе, конечно, ближе тема любви.

– Писать о любви сложно, – сказал я.– К моим героиням ты начинаешь ревновать.

– Я ревную не к героиням, а к их прототипам.

– Но писать без прототипа я не умею. А если пишу о любви, то, несомненно, люблю свою героиню. Иначе не могу.

Жена промолчала. Потом вдруг спросила:

– Боже мой! Сколько же у тебя было таких увлечений? У тебя почти в каждом романе, повести или рассказе описана любовь. И ты всех их любил?

– Конечно!

– Теперь я понимаю, почему у тебя больное сердце!

Некоторое время она молчала, потом тихо спросила:

– А кто была прототипом, когда ты писал эти стихи? Как там…

И вдруг стала читать:

Капризная и нежная,
Как осенью погода.
А я люблю по-прежнему
Любое время года…

Пусть осень – время зыбкое,
И ветрено, и дождь.
Она своей улыбкою
Меня бросает в дрожь!

Неужели ты её и сейчас любишь?

– Люблю и любить буду, – сказал я – Иначе жить не могу. Но о чём мы говорим? Я же хочу писать воспоминания, но сейчас понимаю, что очень многого там даже не смогу упомянуть. Потому и буду писать без сюжета и чёткой последовательности событий.

После долгого молчания жена поняла, что я её разыгрываю. Улыбнувшись, сказала:

– Будешь писать о любви, имей в виду, что в споре с женщиной лучший аргумент – лесть. Желая в чём-то убедить её, тебе лучше сначала заявить, что она красивая. Тогда она сразу поймёт, какой ты умный.

У тебя получилось, как в том анекдоте: «Яша! Когда я умру... Обещай, что ты приведёшь домой другую женщину...» – «Соня, что ты такое говоришь?» – «Нет, Яша! Обещай! Обещай! Обещаешь?» – «Ну, хорошо... Обещаю!» – «И отдашь ей мою новую шубку! Обещай! Обещаешь?» – «Обещаю...» – «И отдашь ей мои новые сапожки! Обещаешь?» – «Соня, они ей будут маленькие...»



Сидя ночью у компьютера, неожиданно вспомнил, как несколько лет назад меня оперировал сын врача, с которым был хорошо знаком. Операция была непростой, но всё обошлось благополучно. А через полгода, не успев отойти от операции, я загремел в кардиологию с инфарктом.

Самые близкие и родные были со мною рядом. Приходили в больницу, волновались, старались помочь. Это, вероятно, и подняло меня с больничной койки. Ничего нового. Кто не знает, что любовь и внимание лечат?!

Их посещения для меня были, как глоток свежего воздуха. Я очень их люблю. Жить без них не хочу! Ко мне вернулась вера в то, что всё у нас будет хорошо! Именно тогда я обрёл веру в то, что любовь лечит! Она – Врач! Куда мне до неё! Она живёт во мне, заставляет ценить то, что имею, даёт надежду.

– Скоро тебя выпишут, и снова займёшься своим любимым делом, – сказала жена.

Я кивал, понимая, что она хочет меня успокоить. Обещал, что когда выпишусь, наконец, приведу в порядок свои многочисленные папки с бумагами. Многие ноты не опубликованы. Публиковать их не хотел, – не те времена. Но переведу их в формат PDF и размещу на сайте.

– Безработным не буду, – заверил её я. – А болезни? Так пока они есть – мы живы!

У меня на тумбочке у койки лежали несколько сборников стихов. Я с удовольствием их читал, стараясь понять автора. Всегда пропускал стихи через своё сердце. И чем больше они соответствовали моему настроению, тем легче я их запоминал. Тренировал мозги. Был убеждён, что это – лучшая профилактика склероза сосудов мозга, маразма, болезни Альцгеймера, Паркинсона и прочих товарищей.

Когда, наконец, меня выписали, ещё долго не мог прийти в себя. Надеялся, что чёрная полоса прошла, наступила белая полоса, и для меня воскреснут вновь:

И божество, и вдохновенье,
И жизнь, и слёзы, и любовь.

Но подключиться к делам фирмы уже не мог. Многого не знал, многого не понимал и, как мне казалось, только мешал. Так и остался раздувающим щёки Ипполитом Матвеевичем Воробьяниновым, Кисой.

Помню как сомневался: готовить ли в феврале, ставший уже традиционным, концерт. Но сыновья настаивали.

– Ты же уже много лет в свой день рождения делаешь друзьям подарки, устраиваешь концерты, даришь свои книги, – говорили они. – Да и дата круглая. Восемьдесят! Юбилей.

Времена были тяжёлыми. Не многие могли себе позволить пойти в театр или на концерт гастролёра из столицы. А здесь – бесплатный концерт. И музыка вроде бы ничего.

Я продолжал заниматься литературой, будучи уверенным, что самого лучшего своего произведения ещё не написал. Меня окружали замечательные люди. Они подпитывали, меня, словно быстро теряющую заряд батарейку. За сравнительно короткое время были написаны несколько романов и повестей, рассказов и эссе. На разных площадках звучали мои музыкальные произведения. Но большого удовлетворения это мне не приносило.

Меня упрекали за то, что тороплюсь. Я отвечал, что слишком поздно начал писать, и нужно успеть…

– Это – моя палочка-выручалочка, – говорил я. – Есть цель, к которой стремлюсь. Потому и живу. Когда-нибудь и мои близкие что-то прочитают и поймут, как мы жили, что нас волновало. Узнают и мою позицию. Я, конечно же, не безгрешен. И у меня, несомненно, были ошибки. Кого-то обидел. Кому-то сделал больно. И сейчас хочу у них попросить прощения. Злого умысла у меня не было. Что-то недопонимал. Что-то видел иначе.



Воспоминания следовали одно за другим, были похожими на лоскутное одеяло. Только что вспоминал одно, а через мгновенье вспомнилось совершенно другое.

Вспомнилось вдруг, как переживал, когда приходилось разбирать запущенные случаи опухолевой болезни по вине медицинских работников. Придумывал новые и новые способы отбора людей, имеющих большой риск заболеть опухолевой болезнью. Разбирал случаи, когда кандидаты и доктора наук, прекрасные хирурги, выбирали неправильную тактику, и… всё заканчивалось трагедией. Приходилось достаточно резко разговаривать с ними, и однажды, в пылу дискуссии был вынужден процитировать им Крылова:

Беда, коль пироги начнёт печи сапожник,
а сапоги тачать пирожник!

Потом появились медицинские кооперативы, коммерческий подход к больным. Меня всё это очень возмущало.

Но были и такие, кто исповедовал философию амёбы: «На раздражители не отвечать, на критику не реагировать». Тогда мне приходилось и власть употреблять. Вызывали на Противораковый совет с анализами…

И всё же чаще всё заканчивалось мирно.

Однажды услышал, как расстроенный решением Противоракового совета профессор, заведующий кафедрой хирургии, выходя из зала, сказал коллеге:

– У нас получается, как в том анекдоте: «Доктор, вы гинеколог?» – «Нет, но посмотреть могу!» Какого чёрта мы оперируем раковых больных, когда есть онкологический институт? Неужели нам работы не хватает?

Но всё это было давно, а память моя продолжала перескакивать с прошлого в настоящее. Иногда пыталась запрыгнуть и в будущее.

Когда надежды на «перестройку» рухнули, а денег хронически стало не хватать ни на медикаменты, ни на перевязочный материал, я, всё больше и больше разочаровываясь в медицине, которая превратилась в выгодный бизнес, после долгих колебаний и бессонных ночей, решил уйти из профессии.

Прошли годы, и я считал принятое тогда решение правильным.

 

16. Обычно я мало куда хожу. На первом этаже нашего дома есть и магазин, и аптека, где я регулярно оставляю половину пенсии. Парикмахерская… Так что, целыми днями я, как правило, сижу дома. А если и приходится куда-то выезжать, то чаще всего на кладбище.

Недавно похоронили внука, тридцатидевятилетнего парня. Некроз поджелудочной железы, сепсис…

На похоронах встретил хирурга, который меня оперировал. Потомственный врач. С его отцом я работал. Перебросились несколькими словами, узнал, что и он решил уйти из медицины.

– Что значит уйти? – не понял я.

– Бросаю медицину, – грустно сказал он.

– Что случилось?

– Я у них, как белая ворона. Взяток не беру. Стыдно в глаза людям смотреть. К тому же зарплата моя – двадцать три тысячи на руки. А у нас дети. Жена работает на двух работах. Тоже получает копейки. Вот и ухожу…

– Столько лет учился, работал. Уже заведовал отделением…

– Научусь и другому делу, или перейду на рядовую врачебную должность. Не хочу… не могу отвечать за всех.

– Чем же ты будешь заниматься?

– Пока не знаю... Возьму кредит под залог квартиры…

– Ты знаешь, чем отличается склероз от маразма? – спросил я. – При склерозе забываешь, у кого занял деньги, а при маразме – кому нужно отдавать долг. Кредит – не лучший вариант. Я надеюсь, что всё у тебя будет хорошо.

Было видно, что ему не хочется говорить на эту тему, и я отошёл. Мне было жаль, что такие специалисты вынуждены уходить.



А через несколько дней уже прощались с Анатолием Митрофановичем Гололобовым, великолепным человеком и пианистом, который много сделал, чтобы мои мелодии зазвучали.



...Это было лет двадцать пять назад. С Анатолием Митрофановичем Гололобовым меня познакомил директор Ростовской филармонии Фёдор Иванович Ищенко.

– Анатолий Митрофанович, как хорошо, что мы вас встретили, – сказал он, подводя меня к стоящему у входа в филармонию мужчине. – Познакомьтесь. Это наш новый автор. По совместительству ещё и доктор. Вышел на пенсию и стал песни писать. Попросил, чтобы я дал вам послушать кассету с его мелодиями. Надеюсь, они вас не разочаруют.

Гололобов посмотрел на меня и, взяв кассету, заметил:

– Самый лучший способ не разочаровываться – ни от кого ничего не ждать. Вы, Фёдор Иванович, как никто другой, знаете, что лёгких путей к счастью не бывает.

– Лёгких путей не ищу, – сказал я, уже жалея, что всё это затеял.

– Вы на меня не обижайтесь. Уж очень много работы, – сказал он, стараясь как-то сгладить своё нежелание слушать очередного «гения». – Мне едва не каждую неделю дают кассеты на прослушивание.

– Наверное, и я вас разочарую. Воспитан на старой доброй классике... В этом примерно направлении и двигаюсь в своём сочинительстве.

– Вы правы: чтобы дойти до цели, нужно всего-то просто идти. К сожалению, сейчас многие увлекаются новыми стилями. Стараются чем-то выделиться. Но, по-моему, не стоит выделяться так, чтобы все оглядывались и затыкали уши. По мне, лучше писать так, чтобы оглядывались те, у кого есть вкус.

Я промолчал. А Фёдор Иванович, посмотрев на Анатолия Митрофановича с укоризной, сказал:

– Вам бы молодых учить. Вы всё же послушайте. Вдруг эти мелодии чего-то и стоят? Доктора не так уж и часто сочиняют музыку.

Анатолий Митрофанович Гололобов, невысокий, улыбчивый и очень подвижный, ещё раз с интересом взглянул на меня, пожал руку и торопливо сказал:

– Приказ начальства – закон для подчинённого. Непременно послушаю ваши сочинения. Только вы меня извините, пожалуйста. Через пятнадцать минут у меня концерт. Должен аккомпанировать Надежде Карапетян. Надеюсь, через неделю смогу высказать своё мнение.

Мы попрощались, и я ушёл, окрылённый доброжелательностью маэстро. Знал, что он – воспитанник ленинградской школы. Учился в классе профессора Павла Алексеевича Серебрякова, народного артиста СССР. В 1962 году стал лауреатом Международного конкурса имени Петра Ильича Чайковского. С 1964 года преподавал в музыкальном училище при Ростовской консерватории, а в 1969 году стал солистом Ростовской филармонии.

Анатолий Митрофанович был лёгок на подъём, увлекался подвижными играми, туризмом и горными лыжами. Любил встречать зорьку где-нибудь на природе. Мог заночевать в палатке на берегу Дона, чтобы порыбачить. Никогда не имел машины, предпочитая всем средствам передвижения городской транспорт или велосипед. Мог без труда пешком пройти через полгорода, чтобы успеть провести концерт в каком-нибудь заштатном детском садике.

Ему всё было интересно. С удовольствием изучал иностранные языки. Хорошо знал немецкий. Его любимым исполнителем был Эмиль Гилельс, певцом – Пласидо Доминго, поэтом – Александр Пушкин, композитором – Пётр Чайковский.

«Ну, что ж, – подумал я. – Наши вкусы схожи».

Признаться, никогда прежде не слышал его игру.

В вечер нашего знакомства поздно вернулся с работы. Поужинал и уже готовился лечь спать, как неожиданно раздался телефонный звонок.

Звонил Анатолий Митрофанович.

– Ваши мелодии прекрасны. Жизнь измеряется количеством моментов, когда от счастья захватывает дух, – взволнованно произнёс он. – У вас несомненный мелодический дар. Вы сами не понимаете, чем вас наградил Бог. Между улицей Седова и Береговой по Богатяновскому спуску в Ростове бьёт источник, названный в народе Богатым колодезем. Вас я могу сравнить с этим источником. Мелодии фонтанируют из вашей души. Вы обязательно должны продолжать сочинять музыку.

Я был смущён и обрадован. Сказал, что мелодии рождаются у меня в голове сами. В этом я участия не принимаю.

– Вы думаете, всё так просто? – возразил Анатолий Митрофанович. – Да, всё просто. Но совсем не так. Вам дан талант мелодиста. Используйте его! Сочиняйте музыку! У вас это получается! Ваши мелодии будут радовать людей! Что может быть прекраснее?!

– Я же говорю, что мелодии звучат у меня в голове постоянно. Спать не дают.

– Это и есть вдохновенье! Его ни в коем случае нельзя растерять. Как же здорово, что Фёдор Иванович нас познакомил. А спать вы ещё успеете. Вдохновение неожиданно приходит и так же неожиданно может исчезнуть. Держите его! Постарайтесь запомнить, что оно вам напоёт!

– Да, но спать не более четырёх часов – это мало. Иной раз никак не могу уснуть. В голове звучат мелодии.

– Человек проводит во сне тридцать процентов времени. Остальные семьдесят – мечтает выспаться.

– У меня музыкального образования практически нет! Окончил школу военно-музыкальных воспитанников в Одессе, готовящую музыкантов в полковые оркестры. Сочиняю давно, но ещё ни разу не слышал свою музыку в чьём-то исполнении.

– Если вы хотите увидеть результаты своего труда немедленно, вам нужно идти в сапожники, – уже строже произнёс Анатолий Митрофанович. – Если хотите вести счастливую творческую жизнь, должны быть готовы и к бессонным ночам, увлечениям и острым переживаниям. Перед вами есть цель, и все посторонние мысли необходимо отбросить. Могу напомнить слова Альберта Эйнштейна, который говорил, что логика может привести от пункта А к пункту Б, а воображение – куда угодно… Сочиняйте! У вас получается. Со временем появятся и слушатели. Но для этого нужно работать много, тяжело и увлечённо. И не откладывайте на завтра то, что должны были сделать позавчера. Жизнь складывается из того, что не отложили на завтра.

Я был удивлён и обрадован его словами. Значит, всё-таки мои музыкальные сочинения чего-то стоят. Но продолжал сомневаться.

– Мне иногда кажется, что это всё где-то когда-то слышал, – признался я, подсознательно желая снова и снова услышать аргументы Маэстро в свою пользу. – Может, это было в другой жизни?

– Ничто не повторяется. Повторяемся мы. И не очень увлекайтесь прекрасным полом. Запомните: чем меньше женщину мы любим – тем больше времени для сна. Лучшие мелодии те, что приходят без всяких усилий и неизвестно как…

Было уже поздно, но Анатолий Митрофанович явно не торопился заканчивать разговор. В конце концов, мы договорились встретиться через день в филармонии.

Когда я зашёл в Малый зал, он как раз закончил репетировать с заслуженной артисткой России Еленой Сергеевной Комаровой.

Увидев меня, соскочил со сцены, словно ему было не пятьдесят шесть, а лет на двадцать меньше.

– Елена Сергеевна, это тот самый доктор, о котором я вам говорил.

Елена Сергеевна с высоты сцены взглянула на меня, кивнула и тут же стала собирать в сумку ноты. Сколько таких «гениев» ей довелось слушать! А Анатолий Митрофанович подошёл к роялю и воскликнул, обращаясь к Елене Сергеевне:

– Нет, послушайте! Это, несомненно, очень интересно. – Он сыграл несколько фрагментов моих мелодий.

Я молчал. Мне было неловко. Тогда и стал понимать, что это испытание медными трубами могу не выдержать.

Анатолий Митрофанович попросил Елену Сергеевну взять мою кассету и дома послушать.

– Вы же знаете, как я занята. Учеников много, – скептически сказала та, не доверяя восторгам концертмейстера. Но Анатолий Митрофанович был настойчив, и она согласилась.

– Ладно. Я возьму. Но скоро прослушать не смогу. Уж очень занята. В следующую среду расскажу о своих впечатлениях.

Она взяла мою визитную карточку и, не глядя, положила её в сумку.

Нет, у Елены Сергеевны не было звёздной болезни. Видимо, она действительно была занята и мало верила в музыкальный талант какого-то доктора.

Я знал, что её исполнение высоко ценил Микаэл Таривердиев, доверил ей первое исполнение своей монооперы «Ожидание». Я слышал этот монолог женщины. Когда-то у меня была эта долгоиграющая пластинка фирмы «Мелодия». И тогда меня удивлял не столько вокал Елены Сергеевны, сколько её понимание текста, который она пела. Это был действительно спектакль! И я мало надеялся, что при такой занятости она скоро послушает мою кассету. Но как же был удивлён, когда в тот же вечер, часов в одиннадцать, у нас дома раздался телефонный звонок.

Комарова говорила громко, взволнованно:

– Я прослушала вашу кассету. Мелодии мне очень понравились. Не ожидала. Какая прелесть! Я даже на некоторые подобрала тексты. Это будут прекрасные романсы.

– Тексты? А кто их авторы?

В моём голосе она уловила тревогу. Я считал и считаю автора слов равноправным соавтором песни или романса. Согласятся ли они на использование своих текстов?

– Ахматова, Фет, Тютчев. Если хотите, приходите в среду часам к двум в филармонию. Покажу, что получилось. Если есть у вас ещё мелодии, обязательно принесите и их. Я очень рада нашему знакомству…

И вот я сижу в Малом зале Ростовской филармонии. У рояля Анатолий Митрофанович. В зале – артисты, которых пригласили он и Елена Сергеевна.

Анатолий Митрофанович рассказал об истории нашего знакомства и снова сравнил меня с фонтаном, бьющим из недр. Наконец, сел к роялю.

Елена Сергеевна, взяв в руки ноты, исполнила романс на слова Анны Ахматовой:

Звенела музыка в саду
Таким невыразимым горем.
Свежо и остро пахли морем
На блюде устрицы во льду…

После того как она закончила петь, в зале на мгновенье стало тихо так, что я услышал, как бьётся моё сердце.

Потом раздались аплодисменты. Незнакомые люди подходили ко мне, поздравляли, желали успехов.

Елена Сергеевна в тот вечер спела несколько романсов: «Осень» на слова Алексея Толстого, «На отдыхе» и «Одна звезда» на слова Афанасия Фета.

После прослушивания она познакомила меня со своей приятельницей, научным сотрудником противочумного института Еленой Владимировной Монаховой.

Та взяла кассету с моими мелодиями и, не выражая особых восторгов, обещала через несколько дней показать, что у неё получится.

Через неделю Анатолий Митрофанович и Елена Сергеевна исполнили романс, который мне очень нравится до сих пор.

Какая бы в любви ни крылась боль,
Благослови свою любовь.
Ответа не проси, не жди награды,
Но в сердце не гаси её лампады…

Пусть нелегка земная юдоль,
Но помни, путь по жизни верша:
Пока жива любовь,
Жива твоя душа!

Были ещё «Астрологический романс», «Крыло и парус», «Элегия»…

Елена Владимировна оказалась очень интересным человеком. Умница, умелица, она была проста в общении. Писала музыку и стихи и сама же исполняла их под гитару. В последующем защитила докторскую диссертацию и стала ведущим специалистом Научно-исследовательского противочумного института.

В те дни мне казалось, что я заболеваю. Мелодии звучали в моей голове постоянно, я не успевал их записывать. Брал в руки томик стихов и… напевал их.

Потом у меня возникла идея написать еврейскую рапсодию, в которой бы прозвучала любимая мелодия моей мамы. Подобрал темы, показал их Анатолию Митрофановичу. Он, конечно, меня раскритиковал, переставил темы в другом порядке и положил их в свою папку.

Я был уверен, что в том ворохе бумаг и нот мои наброски затеряются. Каково же было моё удивление, когда однажды он меня пригласил в нотную библиотеку. Причём не сказал, для чего я ему нужен.

К назначенному времени пришёл в библиотеку.

В зале среди полок с нотами и книгами у окна – старенькое пианино. Анатолий Митрофанович во фраке и белоснежной сорочке, словно на сцене, уже сидел за инструментом. Рядом стоял высокий молодой человек, держащий в руках скрипку. Нас познакомили.

– Сергей Нестеров, – представился тот. – Рад знакомству. Я сегодня исполню вашу рапсодию.

В зале было много народа, и я не решился спросить, почему же они произведение не показали предварительно мне? Но делать было нечего, и после небольшого вступительного слова, в котором Анатолий Митрофанович снова говорил обо мне, зазвучала музыка.

Мне понравились и исполнение, и звучание тем, и та самая любимая мелодия давно ушедшей из жизни мамы. Я цитировал её и невольно вспоминал, как мама пела эту заздравную песню:

 Давайте все вместе выпьем немного вина!

После того импровизированного концерта в нотной библиотеке с лёгкой руки Анатолия Митрофановича Гололобова в Малом зале филармонии концерты с моей музыкой следовали один за другим.

Литературный сотрудник одного из ростовских театров Татьяна Зимина подобрала стихи Николая Гумилёва и Анны Ахматовой, и на них я написал музыку. Получился цикл романсов, в котором рассказывалась история любви этих замечательных поэтов и её трагический финал. Композицию назвали «Вино на двоих».

Музыковед Ростовской филармонии Лариса Кольвах в своём вступительном слове рассказывала слушателям об этих замечательных поэтах серебряного века. Потом заслуженные артисты России Елена Комарова и Леонид Фарапонов исполняли романсы. Но они звучали не как отдельные произведения, а были оформлены волшебником Анатолием Митрофановичем как музыкальный спектакль.

Эта композиция пользовалась большим успехом. На неё приводили учеников старших классов, чтобы рассказать об этих поэтах и о том непростом времени.

Но каюсь и не могу себе простить, что был совершенно тогда далёк от реалий жизни. Никогда ни копейки не платил ни Анатолию Митрофановичу, ни вокалистам, исполняющим романсы и песни на мои мелодии. Просто не думал об этом! Каким же был дураком!

Впрочем, и сегодня не очень поумнел.

К сожалению, мы с Анатолием Митрофановичем общались редко. Жизнь была сложной. Зарплаты у музыкантов были смешными, и чтобы выжить, многие играли на юбилеях, праздниках, подрабатывали на свадьбах и в ресторанах. Многие прекрасные музыканты, не имея возможности прокормить семью, или уходили из профессии, или эмигрировали из страны.

Заслуженный артист России, всеобщий любимец ростовских меломанов вынужден был ходить по детским садикам, проводить утренники, школьные праздники. Он был рад любой подработке...

Потом подрядился играть на пароходе, чтобы скрасить туристам вечера при туристических прогулках по Дону и Волге. Там и познакомился с группой религиозных деятелей из Германии, которые пригласили его к себе. Условия были такими, что он не мог от этого предложения отказаться.

Несколько лет ездил в Германию, где поражал слушателей своей виртуозной игрой. Там, в чужой стране, он был востребован, получал достойную плату за своё творчество. Его жизненным кредо были слова известной молитвы: «Господи! Дай мне душевный покой, чтобы принять то, что не могу изменить, мужество – чтобы изменить то, что могу, и мудрость – отличать одно от другого».



Прошло много лет...

На радио и различных площадках звучали мои песни и романсы, пьесы и сюиты в исполнении отдельных музыкантов, ансамблей, симфонических оркестров. Мои произведения исполнялись в разных городах России и за рубежом. Я был безмерно благодарен многим музыкантам и композиторам, помогавшим мне донести мои мелодии до слушателей. С благодарностью вспоминаю Анатолия Шинкоренко (Зубкова), Геннадия Толстенко и Юрия Машина, Анатолия Кусякова и Михаила Фуксмана, Юрия Шишкина и Евгению Линскую, Валерия Хлебникова и Равиля Мартынова, Александра Гончарова и вокалистов: Елену Комарову и Надежду Карапетян, Леонида Фарапонова и Вячеслава Марченко, Андрея Малюка… Всех не перечесть. Но первым среди них вспоминаю Анатолия Митрофановича Гололобова, замечательного человека, доброго моего Учителя и наставника, Маэстро, который сделал для меня так много.

И вот совершенно неожиданно мне позвонили и сказали, что после тяжёлой болезни ушёл из жизни Анатолий Митрофанович Гололобов.

Это известие меня потрясло. Я стал себя винить, что так редко мы общались…

Маэстро ушёл из жизни после тяжёлой и продолжительной болезни. Это случилось в четыре утра 13 июня 2017 года. Восьмого сентября ему должно было исполниться семьдесят восемь лет. Мог бы ещё жить и жить...

Хоронили его 16 июня 2017 года.

На кладбище собралось много народа. Было много цветов. Звучали разрывающие сердце речи.

Память об этом светлом человеке, прекрасном пианисте и одном из моих Учителей я сохраню до конца своих дней.



Сыновья нас не забывают. Звонят, как правило, после работы. В выходные дни приходят.

В тот вечер после бессонной ночи я сидел в своём кресле перед телевизором, слушал «Новости». Настроение было пасмурным.

На часах пробило десять вечера, когда неожиданно зазвонил домашний телефон.

– Кто может звонить так поздно? – удивился я.

– Сними трубку и узнаешь, – тихо произнесла жена, как будто на другом конце провода могли её услышать.

Я снял трубку.

– Вас слушают, – произнёс обычную свою фразу, по которой друзья меня легко узнавали.

– Привет! Это Соколы из Израиля. Не забыл ещё? – раздались весёлые голоса. Видимо, звонили они из смартфона, включив громкую связь, и я слышал не только их, но и кого-то, говорящего на незнакомом языке.

– Привет, ребята! Рад вашему звонку, только вы выключите телевизор.

– Да-да! – воскликнул Лёня, муж Лили. – Одну секундочку. Чтоб ты таки знал, что мы здесь в Израиле привыкли к тому, что все сразу говорят.

– Ребята! Вы и в Израиле остались одесситами! Узнаю родные «таки»…

– Ну, што ты такое говоришь?! Мы же евреи. А ты ведь знаешь, какие они бывают. Сосредоточенные – живут в Израиле, а рассеянные – по всему миру. Ты у нас человек рассеянный. Но одесситы, где бы ни жили, остаются одесситами, – кричала в трубку Лиля, а Лёня вторым голосом добавил:

– А у меня самый простой из вкусов. Я всегда удовлетворен лучшим. Имею лучшую в мире жену, ем фаршированную рыбу, и стараюсь не утерять родной одесский говор. Мы специально хотели напомнить тебе нашу одесскую молодость.

Общались мы редко, и я подумал, что у них что-то произошло. Но явно не плохое, раз так громко орут.

– Что-нибудь случилось? – спросил я.

– Хотели поздравить тебя с шестидесятилетием!

Я не сразу понял. Откуда они могли знать, что в мае исполнилось шестьдесят лет старшему сыну?

– Откуда вы знаете? – удивился я.

– Штоб ты таки знал, што мы ничего не знали! Старшему уже шестьдесят?! Здорово! Вполне зрелый возраст.

В трубке раздался голос Лёни:

– Пусть таки будет он счастлив. Лехайм ему! Но мы поздравляем тебя с шестидесятилетием окончания института!

Я совсем забыл, что с тех пор, как окончил институт прошло уже шестьдесят лет!

– Спасибо за поздравление. Время летит. Мы мало куда ходим. Всё больше дома сидим.

– Лень – подсознательная мудрость, – успокоил меня Лёня.

– А у вас-то как дела? Как здоровье? – спросил я.

– И шо ты спрашиваешь, какое мы имеем здоровье? Не мы его имеем, а оно нас имеет. Мы, кажется, на год старше тебя!

– А я таки всё хорошо помню, – почти кричала Лиля, – как будто это было вчера! Помню, что ты многие предметы учил по монографиям и медицинским журналам. Штоб я так была здорова, как хорошо помню, как ты был счастлив, когда на четвёртом курсе сделал самостоятельно операцию по поводу аппендицита. А на экзамене по хирургии получил свою первую, и, если не ошибаюсь, единственную в институте тройку!

Лиля говорила так быстро, что я с трудом успевал за её мыслью. Конечно же, помнил всё. Странное дело: то, что было давно – помнил хорошо. А что случилось недавно, куда только что положил тетрадь, фотографию, как имя известного артиста или старого знакомого – забывал. Потом мучился, вспоминая. Иногда удавалось вспомнить, а иногда и не удавалось.

Дело было так: профессор хирургической клиники, где мы сдавали экзамен, категорически не применял у себя в клинике бриллиантовую зелень. Использовал только йод. Готовясь к экзамену, в журнале «Хирургия» я прочитал статью о преимуществах бриллиантовой зелени перед йодом. Достаточно в бочку грязной воды капнуть пару капель бриллиантовой зелени, как в ней не остаётся ни одного микроба! Йод не обладал такой бактерицидной способностью. Он прижигал и препятствовал заживлению ран. Бриллиантовую зелень широко пользовались в глазной клинике. А у меня в билете был вопрос об асептике и антисептике. Вот я и выложил экзаменатору всё, что вычитал.

– Я ж говорю, студенческая пора для многих была нескончаемым праздником, весельем, а у тебя, видимо, этого праздника не было, – сказала Лиля.

Она принадлежала к студенткам, которых сейчас бы назвали «золотой молодёжью». Дочь профессора, весёлая, острая на язык, как правило, общалась и дружила с такими же студентами. Держались они несколько обособленно. На остальных смотрели с некоторым высокомерием. Могли, ехидно улыбаясь, спросить:

– Как?! Ты не читал Пикассо?

Потом извинялась:

– Шутка!

И вполне дружелюбно рассказывали, что Пабло Пикассо – испанский художник и скульптор и книг не писал.

Я не любил таких шуток. Образование моё хромало на обе ноги, и как мог, старался лечить свою хромоту. Иногда мне казалось, что легче сделать ампутацию, бросить всё. Но, с детства привык добиваться цели, как бы тяжело это ни было. Был не согласен со словами: «рождённый ползать летать не может». Мне больше нравилась фраза из Интернационала: «Кто был никем, тот станет всем!».

Впрочем, эти «привилегированные» избегали прямых столкновений. У меня же в те годы были иные заботы. Работал на Скорой, дежурил в клиниках. Нужно было хоть немного помочь матери.

Этот звонок друзей из Израиля рождал новые и новые воспоминания. Они говорили быстро, дополняя друг друга, словно боялись что-то упустить, а я почему-то вспомнил, как перевёлся из Симферополя в Одессу.

Когда я зашёл в приёмную директора института, огненно рыжая женщина-секретарь лет сорока, даже не взглянув на меня, сказала:

– Иван Яковлевич в отпуске.

– У меня есть разрешение на перевод из Симферополя на второй курс. Что делать дальше? – спросил я.

Рыжая, продолжая разглядывать журнал «Крокодил», равнодушно произнесла:

– Директора замещает полковник Малицкий. Пройдите. Может, он решит ваш вопрос.

В большом кабинете всё сверкало. Полированная мебель, книжные шкафы вдоль стен. Стол для заседаний. Огромного размера письменный стол, отделанный зелёным сукном. На стенах портреты корифеев медицины.

В кресле в светлой рубашке сидел необъятных размеров в поперечнике полковник Малицкий, старший преподаватель кафедры военно-медицинской подготовки. Китель висел на спинке кресла. Вентилятор стоял на столе и был направлен прямо на него.

Взглянув на бумаги с резолюцией директора, спокойно сказал:

– К сожалению, на лечебном факультете мест нет. Есть одно место на санитарном.

– Но есть резолюция директора, – воскликнул я.

Мои возражения полковник даже не слушал. Я уже хотел, было, забрать документы и вернётся в Симферополь. Но предупредил, что буду жаловаться. Перевод мой был аргументирован: мама, вдова погибшего на войне, болела, да и в зачётке у меня были одни пятёрки.

Бравый полковник понимал, что будет вынужден как-то объяснить директору свой отказ выполнить его распоряжение. Снова взял бумаги и, быстро написав резолюцию, почти выкрикнул:

– Педиатрический факультет – тоже лечебный…

– Но я хочу быть хирургом!

– Будете детским хирургом! Какая разница, кому ставить клизмы?

Так я оказался в четвёртой группе педиатрического факультета одесского медицинского института.



А Лиля продолжала жаловаться по телефону на то, что очень уж быстро бежит время, и она даже не заметила, как пролетели годы.

– Мы читали некоторые твои книги, – кричала в трубку Лиля. – Ты пишешь обо всех. Напиши о нашем курсе, о тех, с кем ты учился, работал. Мне кажется, это будет интересно для наших детей и внуков.

– Они легко найдут меня в Интернете.

– Найдут, – поддержал меня Лёня. – Они целыми днями сидят в нём. И мы подсели на этот наркотик. Интернет как жизнь: смысла никакого, а уходить не хочется. А внуки читают мало, но зато как же здорово разбираются в компьютере! Даже таблицу умножения не хотят учить. Говорят, что для этого у них есть калькулятор.

– Они не хотят засорять свою память ненужной информацией, – пыталась защитить внучку Лиля. – Штоб ты знал, я таки помню, как ты редактировал на курсе стенную газету «Товарищ», какие фельетоны писал! – продолжала кричать она. – Вот и напиши о тех, с кем встречался в студенчестве, на работе. А шо такое? Ты таки сможешь. И это будет интересно читать.

– Кому? Молодым это не интересно. А стариков уже почти не осталось. Спасибо за идею. Подумаю… Но свои воспоминания начну со слов: «Всей правде, которую вы прочитаете, прошу не верить»…

Когда я положил трубку, достал альбом нашего выпуска, подсел к жене, и мы стали его рассматривать.

– На первой странице директор института, декан, секретарь партбюро… Мы теперь много старше их. А вот Володя Татьяненко, мой добрый товарищ. Всю жизнь в Кировограде работал детским хирургом и женился на девушке, с которой я в Симферополе учился в одной группе! Надо ж было им встретиться! К сожалению, он уже ушёл из жизни…

А вот и Аза Штефан. Мы вместе готовились к зачётам, экзаменам, семинарам. Я привык заниматься с кем-то: один читает какую-нибудь тему, другой рассказывает, что запомнил. А потом первый уточняет, исправляет, если что не так понял. Так лучше запоминается материал. К сожалению, я ничего не знаю о её судьбе.

Жизнь разбросала всех…

– Ты с ними практически не общался, – заметила жена. – Так что недостаток общения ты ощущаешь не из-за них.

– Наверное, ты права. Ушли мои учителя: Александр Каллистратович Панков, Софья Самойловна Миндлин, Любовь Михайловна Гаркави…

Жена не хотела продолжать этот грустный разговор, сказала, вставая с дивана:

– Мы в этом доме живём уже не один десяток лет. Ты посмотри, скольких соседей уже нет! Их внуки уже детей имеют. Такова жизнь! И чему удивляться? Нужно смотреть вперёд, а не назад. И хватит философствовать, иди спать! Ты же, когда бы ни лёг, всё равно встанешь часа в четыре…



 Послесловие.

Я далёк от мысли, что смог описать ситуацию, в которой мы оказались. Да и не это являлось моей задачей. Было много ещё событий, о которых не вспомнил, или не хотел вспоминать. И, прежде всего, это ссора сыновей, появившееся недоверие друг к другу. По-разному понимая, что и как нужно делать, попав в такую ситуацию, они так и не могли найти решения, которое бы удовлетворяло каждого.

Старший сын ещё за год до банкротства считал, что нужно продавать бизнес. Но младший считал, что нужно ещё что-то делать, и мы сможем справиться с проблемами, возникшими перед нами. Он ещё верил нашим партнёрам. А, может, не понимал ничего.

Старший, будучи в Москве, поделился своим желанием продать бизнес. По мнению младшего – этого нельзя было делать.

Узнав о желании одного из учредителей продать бизнес, Москва стала сомневаться в нас. Нашла более надёжного партнёра. Помогла довести нашу компанию до банкротства.

Было жалко людей, которые работали с нами. Забыли, что бизнес – дело жёсткое, и здесь не должно быть места жалости, сопереживанию…

Сыновья по-разному понимали, что хорошо, честно, нравственно, и что плохо, непорядочно, нечестно. Что можно, а чего делать нельзя.

Ни о какой взаимопомощи уже речь не шла. Каждый «сам за себя»! Они перестали общаться, избегали встреч.

Нужно ли говорить, что всё это нам больно видеть? Случилось то, чего не должно было случиться. Чего я боялся ещё тогда, когда только создавали семейный бизнес.

Моя вина в том, что ни во что не вмешивался. Плохо понимая законы бизнеса, правила игры «без правил», изображал голландский сыр: сидел в кабинете и издавал запах.

Обычно сыновья принимали решения, даже не поставив меня в известность, будучи уверенные в том, что я подпишу любую бумагу, которую они попросят. Наверное, считали, что объяснять мне суть проблемы долго, а времени нет. Так было, например, с кредитными договорами, с решениями строительства предприятий в разных городах, заключением лизингового договора…

Если и появлялись у меня какие-то предложения, мне давали понять, что всё, что я предлагаю – давно устарело, и так сейчас не делают. «Ты не в теме, – говорили мне, – да и зачем тебе это нужно? Береги здоровье и живи долго!»

Возразить таким аргументам я не мог. Действительно, жизнь изменилась. Появились новые технологии, новые правила игры, и время бежит без остановки, «и некогда нам оглянуться назад»…

Я вовсе не обвиняю сыновей в том, что произошло. Такое случается и на Западе, и в США. Таковы законы жанра. Бизнес – это всегда риск, игра без правил. К сожалению, далеко не все побеждают в этой игре, и нужно уметь держать удар и даже проигрывать. Но нужно же на кого-то свалить свою вину. Пусть будут виноваты порядки в нашей стране. Ситуация в мире. Поведение Запада и США. Падение цен на нефть и резкое увеличение процентной ставки за кредиты.

Нет! Я вину с себя не снимаю.

Глубоко убеждён, что сыновья просто обязаны были в эти тяжкие времена сплотиться, отбросить всё, что разъединяет и действовать сообща. Не тянуть одеяло на себя. Ни в коем случае нельзя было терять доверие друг к другу. Они по-разному видели пути выхода из этой ситуации. Но ведь что-то их и объединяло. На что-то они смотрели одинаково. С этого и нужно было начинать. Любой плохой мир лучше войны. К сожалению, они гораздо упрямее, чем карабахские ослы. У каждого из них свои представления о том, «что такое хорошо, и что такое плохо».

Я – не бизнесмен, и не верю, что бизнес в нашем обществе можно вести стерильно. Да и возраст у меня уже не тот. Правда, ещё теплится надежда, что мы всё же сможем победить и склероз, и маразм. Даже старость со всеми её прелестями! Люди будут умирать молодыми и здоровыми!

А пока мы живём в мире, в котором мало что изменилось. Воровство и взяточничество никуда не исчезли. Их не искоренить ни большими сроками заключений, ни, даже смертной казнью. Таково нутро человека. Проблема эта скорее генетическая.

И сегодня любой человек стремится, если и не быть лидером, но чтобы считались с его интересами.

Двойные стандарты приняты были и при царях, и при коммунистах, при демократах и при тоталитарных правителях. Приняты они и сегодня.

Лучшие сыны человечества мечтали о верховенстве Закона. Церковь говорила о необходимости соблюдать заповеди. Жить сегодня, словно участвовать в боях без правил. Как были телефонное право, блат, жизнь не по законам, а по понятиям, так и остались.

Измотал бессонницу своими мыслями.

Сейчас легче рассуждать о том, что произошло. Тогда я мало что понимал, да и не думал об этом, считая, что бизнесом занимаются сыновья. Моё же дело раздувать щёки!



Младший пытался ещё что-то делать, надеясь, что мы сможем выкарабкаться из этой ямы. Причём, делали это так, как в своё время поступил барон Мюнхгаузен, таща себя из болота за свои волосы.

Но случилось то, что случается, когда Рак пятится назад, Лебедь рвётся в облака, а Щука тянет в воду.

Всё это продолжалось до тех пор, пока у младшего сына не случился инфаркт.

Скорая помощь, стационар…

Теперь все заботы легли на старшего. Он пытался закрывать долги по зарплатам продажей предприятий, но никто ничего не покупал. Отбивался от кредиторов, стал оформлять лизинговый договор, банкротство, распродавать имущество. Сокращали людей, сворачивали производство. Усилилось воровство.

Я боялся, что и его здоровье не выдержит этого напряжения. Его артериальное давление зашкаливало. Боялся инсульта.

Младший – от предложенной операции на открытом сердце отказался. Постепенно состояние его становилось лучше, и кардиологи, которым мы доверяли, рекомендовали не торопиться с операцией.

Через несколько месяцев, когда он вышел на работу, уже был назначен внешний управляющий.

И у старшего сына подскочило давление. Обострились старые недуги. И ему было трудно.

Сыновья старались реже общаться. Младший настаивал, чтобы учредителей информировали о том, как рассчитываются с долгами после продажи имущества. Ведь, были долги перед людьми, которые просто по дружбе, выручали нас. Эти займы нигде не оформлялись. И нужны они были нам, когда новых кредитов уже не давали, а жизнь фирмы продолжалась.

Долги эти были долгами нашей чести. И здесь мнение сыновей разошлись.

Они всё дальше отдалялись друг от друга. Избегали встреч, телефонных разговоров.

Совершенно убеждён, что у каждого есть множество аргументов, которые они могли бы привести, защищая свою позицию. Устал от всех этих проблем, от жесточайшей бессонницы на фоне хронического стресса и, стараясь хоть как-то отвлечься, хватался за свою палочку-выручалочку: что-то писал, сочинял, вместо того, чтобы как-то помирить сыновей. Впрочем, пытался, но не смог ничего сделать.

Понимаю, что сейчас мало что можно изменить. Спрашивать с себя поздно. Но опыт передавать детям и внукам можно и после смерти.

Конечно, я отвечаю за то, что пишу, за то, что говорю. Но не могу отвечать за то, что они прочтут или услышат. Впрочем, кто из них читал мои книги?! Кому нужны мои рассуждения? Моя позиция? Они привыкли информацию получать из Интернета. Зачем им, умникам, знать то, что знает каждый дурак?! Не понимают, что, если они умнее всех, кто их поймёт?

Но я надеюсь, что всё же кто-нибудь когда-нибудь прочитает, поймёт, как и чем мы жили, о чём мечтали и что по-нашему хорошо, а что – плохо.

Не могу избавиться от постоянных раздумий о том, что я должен был это предвидеть, предупредить.

Обязан был быть твёрже, настойчивее, требовательнее.

Нужно было научиться и сыновьям говорить «нет!».

В том, что произошло, я никого не виню, никого не осуждаю, кроме себя. Но что об этом говорить? Сегодня важно грамотно проанализировать ошибки, упущения, чтобы внуки и правнуки наши постарались их не допускать. Хотя, думаю, что это невозможно, и они наделают своих ошибок. Это и есть жизнь. Она состоит из чёрных и белых полос. И движется по спирали. Только неприятности мчатся по прямой.

Мне, конечно, легче, ведь я размышляю о том, что произошло, а им ещё предстоит эта пытка осмысления своих поступков.

Переживания лишили меня сна.

По ночам я снова сажусь к компьютеру, чтобы как-то переключить свои мысли, не думать о плохом. Во много раз мне важнее сохранить семейные, родственные отношения между сыновьями.

Эльдар Рязанов, один из любимых моих режиссёров, писал:

Когда друзья всё реже навещают,
Когда всё чаще слышишь тишину,
Когда болезни больше не прощают
И чувствуешь за всё свою вину…

 …От истины – что время всех рассудит –
Не деться никуда... Давайте ЖИТЬ!

Жить без вражды, надуманной и глупой.
Жить, радуясь прекрасным пустякам.
Жить, не пытаясь разглядеть под лупой
Того, что вдруг себе придумал сам!

Было уже поздно. Я понял, наконец, что осколки памяти мне не собрать. Но, пока есть, что собирать, пока ещё теплится память, я живу.

Понимаю, что я не так умён и богат, каким бы хотел быть. И деньги меня не испортили. Молился не тому, восхищался не тем. Читал, слушал и смотрел не то и не тех, чья гражданская позиция стала столь воинственной, что вспомнил страх, от которого успел отвыкнуть.

Дерево познаний оказалось фиговым.

Живём на пенсию, и утешает мысль, что умереть можно и на халяву.

Жару и холод, обжорство и голод переношу легче, чем разочарование в людях, предательство. Но не теряю надежду, что всё у меня впереди.

Действительно, «нам нелёгкие достались времена!..». Но когда они были лёгкими?!



Ровно в шесть утра встал и пошёл на дорожку. Нам пока рано уходить в никуда. Жизнь продолжается!