Два патрона

  По несусветной рани отец, я, да средняя сестра едем в больницу. Дорога, накатанная нашими, деревенскими, петляет между деревьев. В лунном свете мохнатые ели, нагруженные рюкзаками снега, кажутся большими грозными мужиками в тяжёлых зипунах, молчаливо охраняющими медвежий угол тайги с отрезком санной дороги. Я представляю, что блескучая луна сидит на разлапистой кедровой ветке и криво улыбается. Скрипят полозья, сани мотает, колхозная лошадь, торопится привычным путём. Лёгкий ветерок стряхивает холодный пепел снега с колючих лап, и он весело струится на
белые лбы сугробов.  Ноги елей онемели в снежном серебре, но как верные стражники, деревья мёрзнут на долгом боевом посту до весны.  А там и земные соки войдут в капилляры, наполнят живой силой, окрасят свежей зеленью, а те, что зиму не переживут, засохнут, но не скоро, и рухнут на мох, ломая ветви, а жуки-короеды довершат своё санитарное дело.
 Лошадь, ёкая селезёнкой, то и дело сбрасывает газы нам к носу, - дренажный клапан у неё исправный. Отец взбадривает вожжами её на ход, она ответно отпёрдывается, но тащит сани, бодая сутемень головой. Высохшие сыромятные ремни упряжи мягко пахнут кожей, поёт свежий снег, придавленный полозьями, и сорока с пустозвонным стрёкотом сопровождает наш путь. Скоро лошадь сбавляет скорость с лёгкой рыси на плавную иноходь, косит глазом, оценивая свою самовольность, мотает нечёсанной гривой, всхрапывает, словно жалуясь на горемыку-судьбу.
  У меня под рукой топор, у отца двустволка с самодельным жаканом в левом стволе и картечью в правом, на поясе патронташ с патронами, запыженными выбивкой от старого валенка. Я кручу головой, таращу глаза по сторонам, мне интересно, хотя и страшновато. По большо-ому секрету пацаны сказали вчера в школе,  что охотники  видели рысь и медведя-шатуна. Сбоку на санях похныкивает полусонная сестра, закутанная в тулуп. У меня болит зуб, у сестры два, и отец везёт нас к врачу.
  Морозная тишина и не таковая вовсе, нет абсолютной тишины, поскольку каждая клетка бытия наполнена движением, а оно имеет своё звуковое сопровождение: скрип, шорох, тягучий подвыв, лёгкое поскрипывание - и всё это живёт в тайге, лишь только выпростай ухо из-под заячьей шапки и оно надавит на барабанную перепонку, отзовётся в душе.
  Я не ездил ещё с отцом через тайгу, новизна дороги очаровывает: жёлтая луна, ели в белых накидках, взвизгивание полозья промёрзших саней, и выползающий на дорогу серый рассвет... Внезапно лошадь всхрапывает, по её крупу бежит крупная дрожь и гасится во взмахе длинного хвоста. Отец сбрасывает шубенки в сани и поднимает с тревогой ружьё. Щёлкает курками. Из снеговой складки впереди на дорогу впрыгивает лиса, тайга вытряхивает её как сор из рукавицы, и вот уж тёмно-красная стрела летит за поворот между сосен. Тревога на лице отца сменяется азартом, но над лошадью как стрельнешь, вдруг попадёшь под хвост. Он выскакивает из саней, забегает вперёд лошади, вскидывает ружьё, ловя мушку. Я тяну вожжи на себя, левую сильнее, указывая поворот. Лошадь пускает пар из ноздрей, чуя слабость рук рулевого и подчиниться не спешит.
  В тот же миг из ствола вылетает малиновое пламя, хлёсткий удар бьёт по перепонкам и сигает в прогалы между деревьев.  Ствол ружья кудрявится пороховым раздымьем.
- Ух ты!.. - досадливо крякнув, возмущается отец,  меняет в стволе тёплый патрон, закидывает ружьё за плечо, берёт лошадь за повод, тянет на себя...
- Но-о, пошла!
- Пап, не попал? - спрашивает сестра, высовывая лицо из мехового рая наружу.
 Отец смеётся, но смехом не тем, где есть гордость за удачу, а другим, обещающим.
- Промазал… Зараза, успела за дерево спрятаться. Пусть твой воротник ещё побегает.
- Ладно, пап, - соглашается сестра. - Подожду...
 Отец, пропуская лошадь и сани, кладёт рядом со мной ружьё,  наваливается коленями на задок саней, перехватывает у меня вожжи, шлёпает ими по крупу лошади.
- Но-о, сивка-бурка!..
  Что странно, перестаёт болеть зуб. Вынув руку из шубенки, осторожно, с уважением, поглаживаю холодное, с мелкой насечкой, цевьё, стволы, перекладываю чуть в сторону ремень. Мне тоже хочется бахнуть из ружья в лису, которая сейчас сидит под какой-то сосной, трясётся от страха. Представив напуганную рыжую куму, смеюсь...
- Чё, варнак, лыбишься? - скашивает на меня  хитроватые глаза отец.
- Поди трясутся поджилки у лисы-то? - киваю в сторону мрачного, захвоённого угла тайги, куда мотанула неподстреленная лиса.
- Ещё бы! Семь вёрст уже отмахала кругами на одной ноге, - всхохотнул и он, - радуется рыжехвостень что свинца не получила, а три ноги про запас бережёт. Я не понимаю, как лиса может бежать на одной ноге, но слушаю пенье санных полозьев, а на морозе они особенно пронзительны и мелодичны.  Горит нарумяненное лицо, на взволнованную душу ложатся свежие впечатления от дорожного приключения. Хорошо, что у нас есть ружьё!..          Вечером я помогал отцу  лить дробь и раскатывать её железной пластинкой,  потом заряжали патроны. Один пистон стрельнул, когда отец молотком излишне сильно ударил по нему, осаживая в гнездо патрона. Матюкнулся за свою поспешку, ругнулся и на меня:
- Отойди!..
  Я недовольно сделал несколько мелких шагов в сторону, стал смотреть издали как он мерником пересыпал бездымный порох внутрь патрона и щепотью добавлял дымный, вставлял картонный пыж, потом в одни патроны по счёту закладывал картечины, в другие дробь и запыживал. Я нарубил их вчера из валенка специальным рубилом. Правда, саданул молотком по пальцу. Больновато, но я мужик, терплю, до свадьбы заживёт.
 Подумав о деревне, я посмотрел туда, где она осталась - небольшая, не размашистая, дворов на пятьдесят, со школой-трёхлеткой, конным двором, зернотоком и свинарником. Всем хороша наша деревня, а врача  нет, есть фершал, но он коновал, как говорят злые языки, и есть бабка Лукерья - знахарка, с ней фершал советуется по части лечения. Говорят, клизмы ставит хорошо, но мне клизму не надо, от зубов не помогает, и сестре вряд ли окажет помощь. Поэтому деревенские ездят далеко, через тайгу, на центральную усадьбу в больницу, когда накопятся болячки и становится невтерпёж.
 Там тоже коновалы, но бывает, что вылечивают... Центральная усадьба для меня как Москва, столица нашей Родины, далёкая и важная, где живут генералы и артисты. Главнее генерала я людей не знал, видел в кино, показывали в клубе, как они живую силу своих и чужих войск переводили в неживую.
  Наконец приехали на центральную усадьбу, вошли в большую чистую избу, пахнущую лекарствами, очистили плечи от груза тяжёлых тулупов, и меня с ласковым подманом посадили в зубоврачебное кресло, врач-хитрован  улыбнулся, ногой нажал тайную кнопку, что-то засвиристело, как бурундук на кедре... и о, Боже, во рту запел железный соловей. А-а-а!!!  Он стал клевать червяков в моём драгоценном коренном зубике... С тех пор не люблю этих коварных зубных врачей, им бы таких птиц запихать в рот, пусть поют!..
 Лучше родных нашенских мест нет на этом свете. Так говорила бабка Лукерья в сельпо, покупая сахар, и я ей верю. Зимой красота застывшая, утопленная в снега, а летом живая. Куда ни глянь, всюду найдёшь дива, отчего обомлеть можно. Вот птенчик-нелётыш  упал из гнезда на подушку сосновых иголок, застыл, выпрямив розовое крыло без перьев, и дожидается участи. А в июле на этом же припёке поспеет земляника, её немного, но она вкусна, ароматна - тает на языке. А в пахучих сосновых затёнышках ягода ещё крупнее, не ленись, бери, поклонившись матушке-земле.
 Речка сдавливает деревню голубым опоясом, потом ныряет за рябинником в пасть тайги, которая щетинится пиками хвойных деревьев, где покачиваются по-бабьи тяжёлые ели, длинноногие  сосны и светлые кедры, в золочёно-изумрудной обвязи веток. В речке водится рыба: на прогретом мелководье резвятся гальяны, с красными, словно от бессонья, глазами. Глубже взмелькивают чёрные спины сорожек, но в подсвете солнца, то там, то сям, бока их  быстро просверкивают серебром чешуи, и полосатый окунишко сторожит между стеблей камыша зазевавшегося романтика - гальяна. А в омутах, в придонном затинье,  похожие на бревёшки-топляки, лежат, будто без дела  зубастые щуки, а на самом деле несут неусыпную службу у царя-желудка.
  Через речку перекинуты два моста. Один основательный, из тяжёлых брёвен лиственницы,  смотрит на город, второй шаткий, почерневший, с протезным скрипом и тонкими былками перил - на таёжный закрай, втягивающий вермишелину тропы тёмный ртом. Дикий малинник кажется растёт из воды, карабкается по яру и сплошной полосой  прилипает к тропе, в кудряшках листьев пряча спелую ягоду.
   Малинника деревенские побаиваются, -  медвежья радость, заглядывает хозяин тайги в свою вотчину отведать сладких даров лета. Но и чудин хватает, иной мужичина, маясь от малоумья, вывернет шубу наизнанку, спрячется за густиной кустов и давай чавкать и шумно дышать, чем и шуганёт ребятишек с бабами из ягодника. Бегут как шальные к мосту, кто и в речку кидается,  порты простирнуть и охладиться.
  Тайга-кормилица, ягодой и грибами вдосталь одаривала народ, мужики несли в холщовых, с заплатками мешках, кедровые шишки, чистый орех, кто как сподобится. Несли и пахнущую порохом дичь, в сгустках спёкшейся крови, косачей, зайцев, а также запрещённых к отстрелу косуль и разделанных на мясо лосей, но это потаённо, в потёмках, или под покровом ночи.
 По второму мосту из деревни везли на город пшеницу, свинину, сливочное масло, картошку. Один раз в неделю приходила грузовая машина, привозила на свинарник селёдку для корма чушкам: в кузове стояли деревянные бочки, стянутые железными обручами. Шофёр в чёрном кожане, похожий на чекиста, скрипел потёртой до безизны кожей, пинал скаты в комьях глины, заглядывал под машину, оценивая состояние трансмиссии, чем приводил в трепет пацанов. Простой человек не мог знать необыкновенное скопище трубок, патрубков, и разноцветных проводов, поэтому казался страшно умным. Разгрузив бочки, скотники и пастухи, обступали шофёра, засмаливали кто самосад в "козьей ножке", кто "беломорину", просили:
 - Ну-ка, Василий,  дымни мотором, дюже бензин сладко пахнет!..
  Тот нажимал на стартер, мотор, кашлянув, подавал голос,  Василий давил газовую педаль до полика, разгоняя мотор до поросячьего визга и, закатывая глаза, похахатывал, - ему чудна была дремучесть  деревенского люда.
  Наш дом на краю деревни самый красивый, с желтизною тёсаных брёвен, его построили прошлым летом, поэтому выделяется новизной и свежестью в линии домов уже почерневших, потрёпанных  временем. За пряслом - огорожей усадьбы на косогоре, течь склона к речке, где разбежистая поросль акаций, вперемежку с кустами рябины, волчьей ягоды, и прочего предтаёжного сора диких плодящихся растений.   Дальше неоглядье тальника, куда зимой мы ходим с отцом охотиться на зайцев. Они, дурни, любят лакомиться подмороженной корой. Отец устраивается в засаде за припорошенным снегом
кустом, вблизи тонкой заячьей натоптанной тропы, а я пробираюсь где по насту, где по глубокому снегу с палкой в руке, бью по кустам и веткам, осыпаю холодное снеговое распушье вниз, кричу, глядь, срывается из-под кустовых затаинок один или два ушастых беляка,  несутся по-шальному навстречу свинцу...
 Мне жалко их, они, если мгновенно не подбиты, кричат, и на белом выснежье остаётся брызгами кровь. Будто раздавленные ягоды рябины. Жалко. Но что делать, зубы просят пожевать съестного, с ними заодно ненаедный желудок - бездонная пропасть, где исчезают крупа, сахар и варенье с хлебом и много чего из припасов.
    Мы живём в деревне меньше года, матушка сманила отца переехать сюда от весёлой жизни шахтёрского посёлка.  Ему тоже приглянулась вначале природа: лошади-коровы, молоко-сметана, а потом загрустил. Особенно после наездов друзей-шахтёров. Те налетали ордою в гости: в хромачах, косоворотках, широкие, и крепкие видом взвихривали гудежом половину улицы, не только соседи, из реки щуки головы свечками ставили с удивлением - что за праздник в деревне. А там дым коромыслом, гармошка не утихая, балаболила - били каблуками такие пересыпчатые дроби, что душа выворачивалась наизнанку - шахтёры гуляли по-царски!..
 По отбытию восвояси шумных гостей, отец отсыпался, трезвел и, выйдя за прясло к рябинам, долго смотрел поверх зелёных зарослей, скрипел зубами, мучительно думая о своём, глубоком, не зарастающем бурьяном в глухомани.  Матушка не подходила, чуя в его душе смятение. Тележный скрип неторопливой деревенской жизни становился отцу в тягость. В это время синий рваный шрам на его щеке - давний след аварии на шахте, когда лавой придавливало, становился особенно заметным, наливался чернотой, душа, видать, приопускала крылья на резные листья ближних веток. Как глава семьи, он понял о своей ошибке, переехав сюда, через два года, по окончании третьего класса, нужно было отдавать меня в интернат, но и там была только восьмилетняя школа. Недоучившись из-за
военного лихолетья, он хотел дать образование и мне и сестре, а стану ли я учиться без пригляда, это беспокоило. Но и жена его, моя матушка, не хотела, чтобы он спускался под землю, боялась остаться вдовой: сколько друзей не вернулось из забоя, хорошо знала, потому и отговорила уйти из шахты, и жизненное  перепутье сейчас ломало его душу: прошлое не отпускало, а будущее лежало в туманной дымке.
 Деревню я вызнал очень быстро, появились друзья. Один из них, Вовка Хромой с нами не бегал, потому что имел скрипучий протез вместо левой ноги, но знал столько тайн, и по  вечерам, сидя у костра, мы слушали его, затаив дыхание. С ним ходили за речку на конюшню, в которой дед Фёдор, конюх, чинил разные лошадные принадлежности: сбруи, уздечки, сёдла и вожжи, где пахло кисло сыромятью, кожей и лошадьми.  Особый, проникновенный запах встречал загодя, метрах в ста от конюшни, мы на цыпочках
подходили к дверям, стучали, но дед уже знал, что мы на подходе, радовался гостям,  и тут же давал задание - смолить дратву гудроном и, обдирая пальцы, каждый из пришедших, старался ловчее это сделать. Скоро ладони покрывались чёрными полосами от дратвы, Потом дратвенный задел вешался на гвоздь, вбитый в стену, среди всякой всячины, а он начинал учить нас заплетать плётки или бичи для пастухов из длинно порезанных кожаных полосок. Пуская соплю, то один, то другой ошибался, но дед
спокойно объяснял, как правильно укладывать полоски в плетево. Потом пили чай.  Дед был мастак варить его из кедрового ореха и душицы. Отправлял, кого постарше, с ведром за водой из реки, ставил закопчёный котелок на костёр,  насыпал пару стаканов ореха и кипятил, а перед снятием с огня, приправлял душицей или смородиновым листом. Получался крепкий ароматный настой,  и мы с удовольствием дули чаёк, сколько в кого влезет.
  Наискосок от нашего дома стояла банёшка. Протапливалась по-чёрному, было удивительно, почему до середины двадцатого века не придумали вывести из печки трубу на крышу.  Матушка отправила меня затопить печку, и за углом этой бани притаился бык. В ноздре у него было кольцо и, когда я подошёл к поленнице взять дров, бык, раздувая ноздри, на меня и налетел. Уж катал по земле в своё удовольствие как кусок мяса в штанах и рубахе, я орал на всякий случай.  Отец услыхал и, прибежав, бледный как полотно, быку дал прикурить черенком от лопаты. Бык покурил и, помахивая хвостом, отправился в стадо... Баню затопили, дым, влажный и едучий, быстро наполнил помещение, пришлось выползать на улицу. Отец пару раз ползком добирался обратным путём - подкинуть дров, и пулей вылетал за порог, жадно хватая ртом воздух.  Баня нагревалась неимоверно, потом открывали двери проветривали, женщины мыли полки, лавки, двери опять закрывали, и она час -полтора настаивалась. Злостные парильщики шли первыми, побить и прожарить грешные косточки в этом аду...
 Освещалась баня свечой, построенная давно в складчину одна для несколько дворов, наверное, была прокопчёной до сердцевины каждого бревна и неповторимый банный дух, кажется, доставал до сердца.
  Но я увлёкся, рассказывая о жизни русской деревни, которую подсмотрел чуть- чуть, с краешка, глазами если не младенца, но прозревающего юного человека. Что удивительно, я стал врастать душой в эти живоносные просторы, поскольку стал видеть в бесконечности мира свою вселенную.
- Всё, мать!.. - сказал как-то отец после ужина. - Не могу здесь больше. Или возвращаемся на шахту, или едем в Яю. Говорят, что в ремонтные мастерские набирают работников...
  Утром он уехал, через два дня вернулся окрылённым - договорился насчёт места слесаря в цехе по ремонту техники. В деревне вешать объявление ни к чему. С одного края чихнул, на другом желают здоровья... Покупатель на новый дом и удобную усадьбу нашёлся быстро. Не рядился, дал столько, сколько запросили. Собрав несуетно вещи, перевезли их в дом сестры матери, которая жила наискосок на этой же улице. Мебель прикрыли во дворе брезентом, выпили магарыч с покупателем, и разошлись в разные стороны жизни. Матушка и сестра весь вечер умывались слезами, видя близкую разлуку. Отец ружьё поставил в угол около кровати, как иногда ставил меня, а я прибрал патронташ, сунув тихо под смятую подушку. Мне постелили на лежанке в темнушке, возле бочки с мёдом, и двух фляг, рядом с окошком...  Легли спать. Угомонилось и семейство сестры матери в другой комнате...
  Вдруг под утро меня словно кто-то в сердце толкнул. Я прислушался, почувствовав осторожное шебуршание у окна. Приподнявшись с лежанки, увидел вначале руки с топором,  потом и голову в фуражке, глубоко надвинутой на лоб. Топором, похоже, отгибали гвозди, которые держали  наружную раму. Нащупав патронташ под подушкой, вынул два патрона и, зажав в кулаке, на корточках, выскользнул из темнушки. На цыпочках подкрался к родительской кровати, тронул мать за плечо.
- Мам, у окна какие-то люди!
Матушка, чуткая на любой скрип-шорох в доме, проснулась мгновенно,  охнув, припала на плечо отца. Её возглас нёс в себе отчаяние человека, на которого падает  что-то страшное.
- Что, что? - спрашивает отец, выходя из заводи сна.
- За деньгами пришли...
 Отец метнулся к тулке, бесстрастно дремавшей в углу, переломил её.
- Патроны где? - вырвал хрип из горла.
 Я в подскоке протянул руку и разомкнул вспотевший кулак с двумя латунными братьями. Взведя курки, отец осторожно подкрался к углу, откуда было видно окошко темнушки, раму которого уже отводили руки. Один, а следом и второй выстрел в верхний угол рамы ударили в ночи. В людей он стрелять не стал. Проклятия и хриплые голоса утонули за углом. От брызнувших стёкол возможно "гостям" посекло лицо или руки. Я поднёс патронташ, отец перезарядил ружьё...
 Когда рассвело, на земле около забора с оторванными  штакетинами нашли обрез ночных гостей и топор...