мой хармс

Рейтинги людей профессионально, грамотно и даже где-то с оттяжкой формулирующих свои мысли в виде историй разной степени занятности и поучительности, на мой взгляд, вещь для обывателя пустая и в хозяйстве лишняя. Нужны они лишь самим таким людям (в обиходе, по сложившейся традиции, их часто называют писателями) для определения уровня гонорара и степени близости к членам Президиумов всяческих почётных общественных организаций, ведающих всевозможными благами цивилизации. Читая книги, руководствуемся мы в своих предпочтениях вещами совершенно другого свойства, не поддающегося формализации, как ни старайся. При этом критерии наши просты, незамысловаты и универсальны -- нравится/не нравится, интересно/не интересно, всё_прямо_как_в_жизни/ не_верю_чтоб_так_петь_двадцать_лет_учиться_надо, стильно_красиво_мило/косноязычно_коряво_примитивно, оригинально/сплошное_общее_место итд.
К тому же они зависят от времени, настроения, текущего момента и личных переживаний в этот текущий момент. По этой причине я стараюсь читать книги быстро, чтобы столь изменчивая среда нашего обитания не помешала дочитать до конца и составить об их авторе хоть самое поверхностное представление. Это нужно мне, чтобы понять -- читать книги этого автора дальше или пока на время о нём забыть. Но бывает... бывает ещё, что я размышляю об авторе без привязки к его произведениям. Вдруг сквозь строчки своих книг он помнИтся мне живым и почти знакомым, о котором не то, чтобы хотелось узнать какие-то факты (зачем мне они), а больше -- представить его реакции, слова, жесты, привычки. Придумать свою историю, свой образ. И никогда не узнать насколько он совпал с оригиналом. Иногда толчком к таким извращённым размышлениям служит и вовсе случайное цитирование в чьём-то сетевом дневнике:

>>> Малейшая осечка или непонимание огорчали его жестоко. Однажды я сделала неверное ударение в каком-то слове, он вскочил, как ужаленный, бросился в прихожую и, вернувшись с записной книжкой в руках, сказал мне с упреком: «Что вы сделали – это ужасно: мне придется поставить вам минус: в этой книжке на вашей странице одни плюсы, а теперь – вот видите», - и он сделал черточку.
Я сидела, опустив голову, и горестно молчала, а Даниил Иванович перекладывал книжку то в карман, то на стол, а потом уже совсем другим голосом сказал: «Что же мне с вами делать? Я опять ставлю вам плюс, и знаете за что?» я молча качнула головой, что не знаю. «Да за то, что ни одна женщина не удержалась и сказала бы: «Дайте мне посмотреть вашу книжечку, покажите мне мою страницу, а дайте мне посмотреть, что у вас про Введенского» и так далее. Он взял карандаш и нашел страницу на букву «А». «Даниил Иванович, - взмолилась я, - можно мне не ставить нового плюса, а перечеркнуть тот страшный минус маленькой вертикальной черточкой?»
- Ни за что, это невозможно, - сказал он, поставил крестик и вышел.
(Алиса Порет. Воспоминания о Данииле Хармсе)

Какая игра! Какое владение ситуацией и... женщиной. Уверена -- Хармс не вышел, он выскочил и за дверью рассмеялся.
Он жил образами и сам менял их, играя свои роли радостно и искренне. Я думаю, он ужасно боялся, как и все мыслящие люди в то время. Игра спасала его от страха. И он мог делать всё, что он хотел, всё, что ему нравилось.

>>> А я смотрела и удивлялась: на эстраде стоял совсем другой человек! Даня — и не Даня. Он совершенно менялся.
Потом он читал свои стихи. «Иван Иваныч Самовар», «Врун», «Бегал Петька по дороге, по дороге, по панели…» и другие.
На детских утренниках он имел самый большой успех — из всех, кто выступал.
Даня, повторяю, был очень добрый. И его странности, конечно, никому не приносили ни огорчения, ни вреда.
(Из воспоминаний жены Хармса)

Хармс не любил детей. Его жена пишет -- прямо ненавидел. Я не верю в столь сильные чувства по отношению к детям (а может быть, я не верю воспоминаниям бывших жён через чертову пропасть лет). Заметим -- к чужим детям. Равнодушия вполне достаточно для мирной жизни и для желания писать для них так образно и классно, как это делал только он.

Он прекрасно говорил по-немецки. Переводил. Иногда он читал Гёте своей жене, которая совершенно не знала этот язык, компенсируя такой свой недостаток отличным знанием французского, который Хармс как раз терпеть не мог. Он произносил немецкие слова тихо и медленно, чтобы, не спеша, наслаждаться звучанием красивого и мощного языка. Заставлял жену слушать, заставлял разделять радость. Это насилие? Нет. Толку-то всё равно никакого не было. Она просто немного ему подыгрывала.

>>> Он боялся только одной вещи: что его заберут в армию. Панически боялся. Он и представить себе не мог, как он возьмет в руки ружье и пойдет убивать.
(Из воспоминаний жены Хармса)

Она считала, что он боялся только этого. Не только, но этот страх оказался фатальным. Хармс проиграл ровно в тот момент, когда решился на эту последнюю игру с симуляцией сумасшествия. В таких случаях проигрывает любой. У Хармса ставкой была жизнь.

>>> Перед тем как лечь в больницу он сказал мне: «Всё, что ты увидишь, это только между нами. Никому — ни Ольге, ни друзьям ни слова!.. И ничему не удивляйся…»
Я помню, пришла его забирать из этой больницы. А перед выпиской ему надо было обойти несколько врачей, чтобы получить их заключение, что он совершенно здоров.
Он входил в кабинет к врачу, а я ждала его за дверью.
И вот он обходит кабинеты, один, другой, третий, врачи подтверждают, что всё у него в порядке. И остается последний врач, женщина-психиатр, которая его раньше наблюдала.
Дверь кабинета не закрыта плотно, и я слышу весь их разговор.
«Как вы себя чувствуете?» — «Прекрасно, прекрасно». — «Ну, всё в порядке».
Она уже что-то пишет в историю болезни.
Иногда, правда, я слышу, как он откашливается: «Гм, гм… гм, гм…» Врач спрашивает: «Что, вам нехорошо?» — «Нет, нет. Прекрасно, прекрасно!..»
Она сама распахнула перед ним дверь, он вышел из кабинета и, когда мы встретились глазами, дал мне понять, что он и у этого врача проходит.
Она стояла в дверях и провожала его:
— Я очень рада, товарищ, что вы здоровы и что все теперь у вас хорошо. Даня отвечал ей:
— Это очень мило с вашей стороны, большое спасибо. Я тоже совершенно уверен, что всё в порядке.
И пошел по коридору.
Тут вдруг он как-то споткнулся, поднял правую ногу, согнутую в колене, мотнул головой: «Э-э, гм, гм!..»
— Товарищ, товарищ! Погодите, — сказала женщина. — Вам плохо?
Он посмотрел на нее и улыбнулся:
— Нет, нет, ничего.
Она уже с испугом:
— Пожалуйста, вернитесь. Я хочу себя проверить, не ошиблась ли я. Почему вы так дернулись?
— Видите ли, — сказал Даня, — там эта белая птичка, она, бывает, — бывает! — что вспархивает — пр-р-р! — и улетает. Но это ничего, ничего…
— Откуда же там эта птичка? и почему она вдруг улетела?
— Просто, — сказал Даня, — пришло время ей лететь — и она вспорхнула, — при этом лицо у него было сияющее.
Женщина вернулась в свой кабинет и подписала ему освобождение.
(Из воспоминаний жены Хармса)

В августе 1941 года Хармс был арестован за отказ идти на фронт. Чтобы избежать расстрела, симулировал сумасшествие и умер в Ленинграде в феврале 1942 года в отделе тюремной психиатрии от истощения.

***
Выбор дней

Скажу вам грозно:
хвост мудрого человека
опасен беспечному лентяю.
Чуть только тот забудет название года
хвост обмахнёт пыль памяти безумца
прощай тогда речей свобода!
Уже выкатывает солнце новые дни
рядами ставит их на выбор.
Скажу вам грозно: лишь мы одни —
поэты, знаем дней катыбр.
все.

4 апреля 1931

***
«Здравствуй стол…»

Здравствуй стол
ты много лет поддерживал мою лампу и книгу
а также разноцветные котлеты
я над тобой ходил не нагибая головы
собирая подушечки мыслительных коробок
безумный! что тебя толкнуло
все сбросить на пол
что человек доверил твоему благоразумию
постой деревянный негодяй

***
«Дорогая Наташа…»

Дорогая Наташа, хороводом татарок
благодарю тебя за твой подарок
с вершины белых потолков бежит моё спасение
и силу оков недели кончает воскресение.

***
Лампа о словах подносящих укромную музыку

Слава Богу кончен бой
лихорадки с молотком
удивили мы с тобой
в старом, тощем, никаком
государстве наших палок
победителя жену
кто был тучен кто был жалок
все разбиты в пух и прах
кое-кто глядел уныло
кое-кто играл во лбы
кое-кто внимал уныло
звукам редьки и пальбы
кое-кто раздвинув руки
умирал всю ночь со скуки
кое-кто шептал молитву
кое-кто в подвал забился
кое-кто смотрел на битву
кое-кто богам молился
кое-кто в просторном фраке
шевелил усы во мраке
кое-кто с часами дрался
кое-кто фасадом крался
вынув нож из рукава
ну и ночка какова
мне в окно глядели вещи
этих ужасов похлеще
мне в окно глядел сюргуч
грозен, красен и могуч
мне в окно мигая глупо
заглянула тётя лупа
мне в окно длиной с вершок
показался артишок
я дрожал и я молился
на колени повалился
быстро двигая перстами
осенял себя крестами
вспоминал смешные книги
но бежали быстро миги
всё быстрее и всё дале
вещи тихо наседали
унося мое спасенье
наступило воскресенье
с незаметных потолков
пала ночи цепь оков
я поднялся понемногу
оглянулся. Слава Богу
кончен бой моих тревог
дети кушайте пирог.