Лесной гном Абрбнуль
Лесные гномы вылупливаются из яиц. Весной в дуплах старых осин появляется кладка — крупные пепельно-серые яйца, зарытые в труху. Кто или Что их откладывает — не ясно, однако бытует мнение, что эти яйца несет само дерево. О лесных гномах вообще известно мало: они немногочисленны и водятся в самых глухих чащобах труднопроходимых эльфийских лесов. Лесные гномы живут один цикл. Они рождаются ранней весной и веселятся все лето напролет. А когда приходит время холодов, маленькие волосатые создания собираются вместе, свиваются в клубки, зарываются в дерн и засыпают. Говорят, на том месте, где заснул клубок лесных гномов, вырастает новое дерево.
Лесные гномы непоседливы и шаловливы. Их жизнь до отказа заполнена играми, плясками и проделками. Они не спят и почти совсем не отдыхают: бегают, прыгают, веселятся и развлекаются в свое удовольствие дни и ночи напролет. Гномы — добрые и мирные существа, их шутки не приносят никому зла. Все их любят и всячески балуют: белки кормят орехами, хомяки — семенами, а вороны… даже скряги-вороны приносят лесным гномам свои блестяшки. Можно сказать, что лесные гномы — это и есть сама душа леса. Даже лешие — неповоротливые и грозные хозяева трясин — рассказывают гномам страшные, но интересные сказки.
Жизнь лесного гнома привольна, но коротка. Гномы рождаются уже с бородой, одежда им не нужна. За лето они успевают обрасти густой шерстью и отпустить такую длинную бороду, что она волочится по земле и то и дело путается в ветвях и кустарнике. Казалось бы, длинная шерсть нужна для того, чтобы пережить долгую зиму, даже самую холодную, но гномы не зимуют. Они не делают запасов, не строят домов. Их первым и единственным убежищем служит дупло, которое они покидают после рождения и куда больше не возвращаются никогда.
С наступлением первых осенних заморозков лесные гномы чуют Зов. Зов манит их собраться компанией и оттузить друг друга хорошенько — повеселиться особенно крепко, ухватить приятеля за ухо или за нос, оттаскать за бороду, попинать всласть… Зов этот настолько силен, что лесные гномы подчиняются ему безоговорочно. В конце осени шалуны собираются в кучки по всему лесу. Они дерутся, борются, ворочаются, катаются по земле, кувыркаются, веселятся, забывая о холодах и дождливом ветре. В каждую кучку собирается по семь гномов. Семерка гномов свивается в плотный шар, шар этот крутится, брыкается без остановки до тех пор, пока гномы окончательно не запутаются, не переплетутся своими бородами и отросшей, длиннющей шерстью. В конце концов, все семь плотно упаковываются в клубок и уже не могут распутаться, даже если захотят. Но они и не хотят. Им уютно и тепло. Остывающая природа оказывается где-то снаружи, а гномы — внутри своего мирка. Укрываясь от холодного ветра и первого снега, клубок зарывается в дерн и сладко засыпает… навсегда.
Все лесные гномы выпадают из дупла лицом вниз, но Абрбнуль, падая, приземлился на спину и уставился прямо в небо. Абрбнуль на языке леса так и переводится: «лицом вверх».
Он лежал на оттаявших, пригретых солнцем пахучих прошлогодних листьях и смотрел, как по небу проплывает Отец-рыба, а за ним луна, вылетев из Большой Головы, сменяет ночью день. Было красиво и тихо. Кое-где уже показались самые крупные и жирные светляки звезд. Абрбнуль зевнул, перевернулся на живот и зарылся в прелую листву, решив еще поспать.
Спустя какое-то время потеплело. Холодные струйки живых ручьев разбудили Абрбнуля и всех остальных гномов. По всему лесу закипала жизнь. Птицы вили гнезда. Из своих коконов выползали бабочки и шуликуны. Ручейки наполнялись талой водой, стекались в ручьи побольше, те, в свою очередь, в ручьи еще больше, которые впадали в реки, реки разливались, питая окрестные луга, текли в океан, где пираты, разминая затекшие кости, ползли по реям, поднимали флаги, расправляли паруса навстречу весеннему ветру, грабежам и золоту.
Весна нагрела поляны и трущобы эльфийского леса. Тут и там слышалось кряхтение, зевание, бормотание и возня. Абрбнуль разгреб листву и огляделся. Неподалеку скрипела старая осина, виднелось дупло, из которого он недавно выпал. Глядя на дупло, Абрбнуль задумался.
Надо сказать, что все это было несколько странновато. Странным было то, что он смотрел вверх. Лесные гномы очень редко смотрят вверх: их мир — это мир трав, листвы и дерна, корней и нор. Второй странностью было то, что Абрбнуль думал. И, заметьте, не мечтал, как это делают многие его собратья, но думал всерьез. «Какой-то я не такой… почему?» — спросил сам у себя Абрбнуль и, не найдя ответа, хрюкнул. Мысль ушла, гном захихикал и, резко подпрыгнув, схватил за хвост огромную стрекозу, собиравшуюся сесть ему на голову. Стрекоза от испуга рванула вверх, увлекая гнома за собой. Ноги Абрбнуля оторвались от земли, и он увидел, как прошлогодняя листва стремительно отдаляется, уходит вниз, а родное дупло становится все ближе и ближе. В этот момент стрекоза обессилено вильнула в сторону, и гном, оторвавшись от нее, влетел в дупло.
Такого не случалось еще ни с одним лесным гномом — Абрбнуль оказался там, откуда выпал, мало того, там, откуда он вылупился! В дупле было сыровато, но тепло. На мягкой постилке из трухлявой коры валялась сломанная скорлупа, и гному показалось, что дупло приветствует его. Всё внутри казалось надежным, уютным и теплым в тусклом вечернем свете. Отсюда не хотелось уходить. Гном долго сидел рядом с собственной скорлупой, и вот, когда солнце последним золото-коричневым лучом блеснуло у входа, Абрбнулю на ум пришло одно простое, но такое приятное и, почему-то, очень важное слово — ДОМ.
Дом — это было что-то новое. Ни один лесной гном такого слова не знал. Зачем дом тому, кто живет все лето лишь для игры и прорастает в виде дерева на следующий год? Дом нужен мельнику и леприкону, киллмулису и клуракану, простому домовому, в конце концов, дом необходим. Горные гномы живут в пещерах, холмовые тролли — в недрах холмов. Лесовики выдалбливают старые деревья изнутри, а болотники вьют гнезда на болотах. «У всех у них дом есть, — думал Абрбнуль, — а где же дом у лесных гномов?» Он думал об этом, пока не настала ночь. Абрбнуль уснул в теплой трухе рядом с родной скорлупой, так и не найдя ответа на свой вопрос.
Утром он проснулся с твердой уверенностью в том, что ему нужен собственный дом. Ловко выпрыгнув из дупла, гном отправился на поиски подходящего для дома места. По дороге Абрбнуль встретил Абрпчихендрилла. Абрпчихендрилл любил чихать. Вот и сейчас, увидев Абрбнуля, он задорно чихнул, и оба гнома расхохотались.
— Куда идешь? — ради приличия спросил Абрпчихендрилл. Он ведь понимал, что идти Абрбнуль может куда угодно, что для гнома открыт весь лес и вся куча развлечений, которые поджидают его в этом лесу. Гном Абрпчихендрилл был уверен, что гном Абрбнуль может идти только в одну сторону — в сторону веселых игр. И тем сильнее было его удивление, когда Абрбнуль сказал следующее:
— Я иду строить дом.
— Ты чего? А! Это такая новая игра… я тоже хочу. Я хочу строить дом! — Абрпчихендрилл запрыгал от восторга. — Я пойду с тобой строить дом!
— Не… ты иди строить дом куда-нибудь в другое место, куда-нибудь туда… — Абрбнуль махнул рукой туда, откуда он только что пришел.
— Ха! Я ведь туда и шел! — обрадовался Абрпчихендрилл и чихнул.
— Ну, вот туда и иди, — сказал Абрбнуль и хлопнул приятеля по плечу.
Абрпчихендрилл пихнулся в ответ, чихнул особенно сильно и потопал своей дорогой. А Абрбнуль пошел своей. Весь день и следующую ночь он искал место, но ему все казалось «не совсем подходящим». Наконец — уже под утро — нашлась прошлогодняя лисья нора, теперь заброшенная, но все еще удобная и, судя по всему, пока никем не занятая. Нора имела два выхода. Один выход гном заделал куском коры, но так, что его легко можно было, если понадобится, открыть изнутри. Снаружи никто бы и не догадался, что здесь есть вход.
Строить было легко. Абрбнуль натаскал ветвей и застелил ими полы, с луга он принес душистого сена и сплел из него циновки. Занимаясь делом, гном разговорился сам с собой, обсуждая все происходящее, задавая себе разные вопросы и отвечая на них. Этот внутренний голос, в каком-то смысле, был не сам Абрбнуль, а та его половина, которая хотела построить хороший дом. Другая часть хотела к друзьям-гномам — попрыгать через колючие кусты и подразнить леших, но первая говорила, что обустраивать нору интереснее.
В конце концов, гном расширил нору, в нескольких местах подперев потолок толстыми ветками. Получилось несколько комнат и кладовая. На входе он соорудил крепкую дверь, для которой ловко приспособил навесные петли из скрученных древесных корешков. В кладовой — при помощи веток — устроил множество удобных полочек и полок, а для клюквы прорыл к поверхности еще одно ответвление так, чтобы с холодами она не портилась, но и не замерзала.
Лето шло, Абрбнуль исследовал окрестности. Неподалеку тек ручей, в котором водилась форель. Чуть дальше рос дикий малинник и гнездился баньши. С другой стороны малинника находился чудесный луг, на котором эльфы устраивали свои пляски. Абрбнуль частенько заглядывал к ним в гости и плясал до упаду ночи напролет вместе с другими лесными гномами.
Однажды, ближе к осени, ему повстречался Абрпчихендрилл.
— Ну как, построил свой дом? — спросил Абрпчихендрилл и оглушительно чихнул.
— Да, построил, — просто сказал Абрбнуль.
— А зачем?
— Сам не знаю, — пожал плечами Абрбнуль.
— Ну, пока! — хихикнул Абрпчихендрилл, чихнул и задорно толкнул Абрбнуля в бок.
Абрбнуль засмеялся и пихнул в ответ. И гномы затеяли веселую потасовку…
Прошло лето, наступила золотая осень, пора припасов и заготовок на зиму. Абрбнулю нравилось обустраивать свой дом. Он насобирал целую кучу орехов и ягод и уложил их слоями в специальные корзинки, которые собственноручно сплел из тонких ивовых прутьев. Хозяйственный гном насушил грибов и красиво подвесил их на плетеных веревочках почти к самому потолку. Он также договорился с дикими пчелами о том, что подыщет им новый удобный улей. Пообещав двум лешим немного меду, Абрбнуль заставил их выгрызть изнутри огромный древесный ствол. Пчелы вселились в новый дом, а лешие ушли довольные, сладко постанывая, слюняво жуя сладкие соты вместе с воском. Все были довольны. Но больше всех радовался предприимчивый гном — ведь он, ничего не делая, получил свою долю душистого дикого меда. Меда было столько, что должно было хватить на всю зиму.
Зима… Абрбнуль часто думал о зиме. Белки рассказали ему, что зимой неплохо, даже интересно, если, конечно, у тебя хватает запасов. Запасов у него хватало. Но иногда Абрбнуль чувствовал, как его звали другие гномы. Он искал их, находил, играл в разные игры, но этот Зов… это было что-то большее. Это было похоже на беспокойство, на тоску, на что-то, чему нет названия, может быть, на какую-то особую игру — веселую и грустную одновременно. С каждым днем Зов становился все сильнее. Но и внутренний голос Абрбнуля тоже окреп. Гном любил свой дом. И, чем лучше он его обустраивал, тем логичнее и понятнее становился его внутренний голос, и голос этот твердил о том, что нельзя поддаваться Зову, что, если он поддастся, то дом ему уже не понадобится.
Шли дни, становилось холоднее, зачастили дожди, и Абрбнуль засел в доме. Оказалось, что нора состоит из глины. Немного поэкспериментировав, Абрбнуль сделал печку-камин. Он обжег несколько глиняных посудин и кипятил в них воду, заваривая душистый травяной отвар. Он даже научился делать суп: ловил форель в ручье и варил ее с корешками и травами. К тому времени борода отросла настолько, что мешала ходьбе. Абрбнуль привык обвязывать ее вокруг пояса и даже приспособился вешать на нее корзину. Подвязывая бороду, он обнаружил, что частично прижимает ею изрядно отросшую шерсть. Шерсть отросла так, что путалась, цепляясь за кусты, и мешала ходить. Однако благодаря шерсти было тепло, несмотря на дожди и холод.
Время шло. В осенний лес пришли ветра, принеся с собой особо холодный, моросящий дождь, проникающий даже сквозь шерсть. Вместе с холодами Зов становился все сильнее. Иногда даже внутренний голос не мог его одолеть. В такое время Абрбнуль выбирался из норы и бродил по окрестностям. Однажды, в особенно промозглый осенний день, он опять встретил Абрпчихендрилла. Тот чихал, и на этот раз казалось, что не столько для забавы, сколько от простуды.
— Вот ты где. А я тебя икал… то есть, искал! — обрадовался Абрпчихендрилл. — Я звал тебя, звал, а ты не приходил. Где ты был?
— В доме.
— Я так хотел потягать тебя за эти вот смешные уши! — закричал Абрпчихендрилл, чихнул и ухватился за ухо Абрбнуля. Друзья весело покатились по поблекшей траве, и пихались и тузили друг друга, пока не выдохлись. Стало тепло. И дождь, и ветер им уже были нипочем. Оказалось, что борода Абрбнуля разметалась и сплелась с бородой друга, да и шерсть изрядно запуталась. Это было неудобно и удобно одновременно. И тут Абрбнуль с особой, пронзительной остротой почувствовал безвозвратность момента, мгновенность промелькнувших летних дней, всей его короткой гномьей жизни. И вместе с этим ощутил неотвратимое дыхание близкой зимы…
— Пойдем ко мне в дом! — воскликнул Абрбнуль.
— Не могу, меня зовут! — чихнул Абрпчихендрилл и как-то сразу, очень легко распутался.
— Что ж, я пошел, — грустно всхлипнул Абрбнуль.
— Ты это… ты приходи! — со слезами на глазах кивнул Абрпчихендрилл и убежал в лес.
— Я приду! — закричал ему вслед лесной гном, у которого был свой дом.
И вот наступили первые настоящие холода. По утрам роса на травах превращалась в иней. В норе у лесного гнома было тепло. Уютно горел камин, и небольшие полешки трещали задорно и весело. Но Абрбнулю было нелегко, он боролся сам с собой. Все чаще ему хотелось выбежать из дому и бежать куда-то сломя голову. В такие мгновения гном подскакивал со своего удобного плетеного кресла… но внутренний голос всегда твердил одно и то же: «Абрбнуль, там холодно и сыро, а здесь тепло. Ты ведь не покинешь этот уютный, удобный и такой родной дом…» и лесной гном оставался. Ему не хватало дружеских потасовок со своими собратьями, но это было не главное. Главное состояло в том, что его не отпускал Зов. Внутри Абрбнуля поселилось щемящее чувство потери, как будто он потерял что-то важное, но не мог вспомнить, что.
Бывало, гном выбирался из норы и бродил по округе, наблюдая за изменениями погоды и природы. Листва с деревьев уже опала и лежала бурым ковром. Под ней скрылись травы. Эльфы давно попрятались в свои гнезда, а ежики зарылись под кустами и уснули на зиму. Одни только белки скакали по мокрым голым веткам в поисках последних орехов и семян.
Как-то раз Абрбнуль вышел на поиски сладких корешков. Он бродил по лесу бесцельно, тут и там вороша крепким посохом прелую листву, и сам не заметил, как оказался неподалеку от своего родного дупла. Он стоял и смотрел на скрипящую осину, на дупло, и недоумевал, как простая дыра в дереве могла казаться такой уютной.
День клонился к закату, и Большая Голова уже выплюнул в прохладный осенний воздух оранжевую луну. Солнце тем временем скрылось за грядой массивных, тяжёлых серых туч. Было еще светло, но зябко, и гном захотел побыстрее вернуться к норе. Он уже двинулся в обратный путь, как вдруг услышал ясно различимый в осенней тишине писк, и визг, и возню, и чье-то кряхтение, и бормотание… Это были лесные гномы. Одурев от накатившего восторга, Абрбнуль стрелой полетел на Зов. В этот момент он забыл обо всем. Ему хотелось забыть обо всем. Голос рассудка покинул его, он не думал о доме, о припасах на зиму и об уютном кресле у огня, он был захвачен властной стихией других чувств. Ему хотелось с гиканьем прыгнуть в кучу копошащихся волосатых гномов, надавать им тумаков, оттаскать за уши хорошенько, пнуть чихающего Абрпчихендрилла…
Не помня себя, Абрбнуль вылетел на небольшую проплешину и прыгнул в кучку ворочающейся шерсти но, ударившись о чью-то спину, отпрыгнул в сторону. Клубок был уже сформирован, и гномы его не пустили. Абрбнуль взвизгнул и ухватился за шерсть какого-то гнома, дернув изо всех сил. Гном истошно запищал от боли. Прямо у Абрбнуля на глазах клубок быстро, за несколько мгновений, зарылся в дерн, навсегда исчезнув под слоем опавшей листвы.
Абрбнуль стоял опустошенный и смотрел на то место, где только что сопели его сородичи. И Зов отпустил его. Ему было холодно и пусто, грустно и спокойно, так, словно он выздоровел, хотя и потерял при этом всех своих родственников. В некотором смысле, так оно и было. Абрбнуль всхлипнул, грустно улыбнулся, вздохнул глубоко, жалобно и облегченно. Пошел снег. Он сыпал и сыпал обильными белыми лопухами, и вскоре поляна совсем побелела. Все вокруг преобразилось. На белой земле стояли белые деревья, белыми ветвями закрывая белое небо. И только одна черная сухая ветка торчала рядом с тем местом, где недавно возился комок гномов.
Это было так красиво, что Абрбнуль заплакал от восторга. Забыв про холод и одиночество, он все стоял и стоял там, на поляне, и смотрел на падающий снег, пока что-то не заболело у него внутри. То ли он промерз до костей, то ли это было что-то иное, но лесной гном обнаружил у себя внутри место, где поселилась боль. Точнее, не боль, а ноющее, саднящее ощущение, от которого хотелось избавиться. Гном понял, что испытывает его уже достаточно давно, просто до этого времени ощущение пряталось где-то в глубине. Он потянулся и почесал сзади, пониже спины. Там что-то торчало из-под шерсти. Он нащупал, ухватился и потянул… Это был хвост.
Говорящие грибы
— Эта история произошла во времена, когда великий Борн ходил еще в учениках…
— А откуда вы знаете, если это было так давно? Говорите так, как если бы сами там были! — перебил сказочника какой-то паренек.
— Он же всегда так начинает, чтоб интересней, — кивнул кто-то из слушателей.
— Что-то я тебя тут не видал раньше, малыш… — промычал Затриндель, кивнув трактирщику, чтобы тот принес ему еще одну кружечку эля.
— Я проездом, — вздохнул смышленый малец. — Папа у меня все время ездит, то туда, то сюда, а мне не то, что подружиться, поговорить бывает не с кем… моего возраста.
— Во как… поговорить, значит!? — удивился сказочник. — Ну, послушай тогда историю, в которой один великий волшебник так наговорился, что… в общем, до сих пор ни с кем не разговаривает… наверное.
Задумавшись, менестрель провалился взглядом сквозь стену и неспешным помертвевшим голосом повёл рассказ.
Светало. Еще немного — и говорящие грибы распустят свои мохнатые шляпки, а вместе с ними распустятся и их болтливые языки. На верхушки старых осин и — выше — по губчатым тучам карабкался рыжий восход, похожий на скользкую лягушку. Нерешительное солнце сдувало холод с озябших трав, обещая теплый, но пасмурный день. Теплый и сырой… хм… грибной такой денек.
Старый волшебник стоял на краю поляны и смотрел на одну уже почти раскрывшуюся грибную шляпку, точнее, на чистейшую каплю росы в ней. Во взгляде великого мага ещё гнездилась толика неуверенности, уже почти раздавленная тяжёленным бревном упрямства. Казалось, волшебник задался целью остановить мгновение. Это, кстати, ему было вполне по силам. Но не сейчас, не в этот раз…
С давних времен грибная поляна звалась Глухим озером. Когда-то здесь было озеро. Со временем оно стало сохнуть, превратилось в болото, затем — в сырую поляну, поросшую кочками говорящих грибов. А название, как часто случается, осталось прежним. Говорящие грибы любили эти кочки и жили только здесь. Нигде больше во всем Плоском Мире говорящих грибов, слава богу, не было. Почему «слава богу»? — ведь грибы были съедобными. Ну, во-первых, съедобными они были только днем. А во-вторых, потому, что грибы забалтывали грибников до того, как те успевали сорвать хотя бы один из них. Любой, кто попадал на поляну в дневное время, оказывался под властью грибной магии и уже никогда оттуда не возвращался. Бедняга засыпал мертвым сном, а грибы селили в нём свои споры, питались его телом и прорастали сквозь — новой болтливой порослью. В ночное время грибы являлись совершенно обычными, весьма ядовитыми представителями грибного семейства, но дневной вариант был вкусен необычайно… наверное… я не знаю.
Днем грибы были съедобны, но болтливы. Они знали бесконечное число историй, одна интереснее другой. Человек ты, гоблин или даже эльф — никто не мог сопротивляться этой силе. Не могли совладать с грибами и маги. Конечно, любой средненький волшебник в мгновение ока был способен испепелить поляну… издалека. А вблизи бедняга просто не успел бы — его ум мгновенно и навсегда окутывала грибная болтовня. Некоторые маги считали, что человек, превратившийся в гриб, сохраняет частицу себя и память, однако до сих пор это утверждение еще никому не удалось подтвердить. Фастарнандилус желал это проверить. Он решил: или заболтать говорящие грибы до посинения, или, при самом неблагоприятном раскладе, самому стать разумным грибом.
Пока Фастарнандилус задумчиво смотрел на раскрывающуюся шляпку, из леса подошел его лучший ученик — великий волшебник Борн. Тогда он еще не был великим, но магом уже был, причем неплохим. Уже тогда Борн во многом превосходил даже своего учителя, Григориуса Фастарнандилуса — величайшего из величайших магов Плоского Мира.
— Ну? Что будешь делать без меня? — спросил учитель, думая о своем.
— Пойду нажрусь в «Три осла», — Борн угрюмо уставился на ту же каплю росы, заметив при этом, что гриб уже приоткрыл один глаз.
Казалось, в этой капле заключена сейчас суть всего мира, однако никакой сути там не было. Просто друзья испытывали неловкость перед расставанием, делая вид, что ничего интереснее капли в мире нет. Затхлый дух Глухого озера действовал удручающе, разговор не клеился.
Молва об озере ходила всякая. Местные жители сюда не совались. Грибам это и нравилось, и не нравилось. С одной стороны, никто не пытался их есть, а с другой — и поболтать-то было не с кем. На этот раз все шло к тому, что говорящим грибам предоставится шанс поразвлечься на славу, ведь один из величайших магов решил сразиться с ними в красноречии.
— Мне просто необходимо попробовать! — попытался оправдаться старый волшебник, облизываясь. Борн посмотрел ему в глаза и увидел там безумство решимости или, уж скорее, решимость безумца. «Упрямый старый осёл!» — он досадливо отвернулся.
Не дождавшись ответа, Фастарнандилус махнул рукой, неверно истолковав молчание своего ученика.
— Ерунда, я ведь не сумасшедший… не самоубийца, я пятьдесят циклов изучал болтливую магию и все рассчитал. Ты ничего не понимаешь, это… это как…
— Ну да! — оборвал его Борн. — Ни один безумец не признал еще себя безумцем.
— Глянь! Они просыпаются! До чего ж красотулечки! — во взгляде старого и, по всеобщему признанию, мудрого мага вспыхнул детский восторг, граничащий с экстазом.
— Я им щас задам перца! — довольно проскрипел волшебник, потирая руки.
Надо признать, что грибы действительно были красивы. Так и хотелось насобирать лукошко этих аппетитных «деликатесов», хотя ни один простой смертный на это способен не был. Самого стойкого хватило бы лишь на то, чтоб сделать по поляне пару шагов. Возможно, глухой и смог бы сделать шага три, но дело в том, что грибы умели забалтывать и глухих. Как им это удавалось? Вряд ли кто-нибудь сможет разузнать, ведь спрашивать-то придется у самих грибов!
Борн сделал последнюю попытку отговорить мага:
— В «Трех ослах» дают тушеного осла… в яблоках… а можно еще пойти, скажем, в «Херес и Хариус», там всегда хороший херес, и хариус тоже… всегда.
— Хо, хо, мне найдется здесь чего поесть, давай иди отсюда, не мешай мне. Приходи лучше ночью, когда они будут уже спать, уставшие от моих рассказов.
— Я все-таки, пожалуй, останусь ненадолго, хочу посмотреть, как ты их убалтываешь. А если что, то пальну огненным шаром по краю, может, они присмиреют, и я тебя вытащу. Я, кстати, неплохо изучил левитацию…
— Иди уже! Это будут достойные соперники. Или они, или я! Приходи завтра со сковородкой, сделаем яичницу с грибами! Ха-ха!
Старый маг расстелил плащ и удобно улегся на него. Подложив под голову сумку и опершись на локоть, он вперил взгляд в почти проснувшийся гриб. Борн поспешил ретироваться, заметив, что грибы уже зевают и промаргиваются.
— Не подсматривай, это неприлично! — закричал учитель ему вслед.
Но всё же Борн собирался подсматривать. Еще до разговора с учителем он заприметил на краю поляны кривую березку и теперь прятался за ней в надежде, что сможет оказать хоть какую-нибудь помощь в случае неблагоприятного исхода. Борн просто не мог вот так уйти, ничего не сделав, не попытавшись помочь. Он любил старого волшебника, своего друга, можно сказать, отца и собирался бороться за него до последнего. Даже если самому придется сгинуть на этой проклятой Бо поляне.
Первым отошел ото сна длинный серый гриб, у которого на шляпке была роса. Гриб потянулся, зевнул, открыл второй глаз и дернулся от неожиданности, увидев глядящего на него Фастарнандилуса.
Волшебник начал первый и нестандартно:
— Чего дергаешься, думаешь, я тебя съесть пришел?
Видно, гриб еще не совсем проснулся, так как ответил без выкрутасов:
— Да..а..аа.
— Не боись, я не такой. Поговорить хочу.
Рядом проморгались еще несколько грибов. Здесь надо сказать, что был один секрет, о котором никто не знал. Дело в том, что грибы можно одолеть в диспуте лишь в то недолгое время, когда они только просыпаются и еще зевают. Как и любое другое живое существо, говорящие грибы просыпаются не сразу. В эти несколько мгновений они удивительно беспомощны. С одной стороны — они уже в сознании и их можно есть, с другой — еще не настолько в сознании, чтоб набрать силу красноречия. Фастарнандилус об этом знал. В конце концов, при должной подготовке и силе какой-нибудь ловкий и внимательный волшебник вполне мог рассчитывать по-быстрому набрать грибов и успеть сделать ноги. Но великий волшебник хотел не этого. Он не ел грибы, ему не нужна была их сила, гордец жаждал выиграть словесный диспут, противопоставить свою волю воле грибной. В конечном счёте, это был вызов самому себе и своей магической силе.
— Честно! Я хочу того же, чего хотите и вы. Хочу дискуссии, вкусненькие мои, хочу дискуссии!
Казалось, это заявление окончательно вышибло грибницу из равновесия. Ненадолго. Ближайший гриб раскрыл рот для ответа, но волшебник с улыбкой, ловким движением всунул туда травинку, которую лениво жевал до этого.
— Ну, что притихли? Я начну первый. Какой цвет у синего цвета? Не знаете? А как прокатиться верхом на ветре… хотя это просто… Вот ты, длинный, скажи-ка мне, как тебя зовут? Не знаешь. А почему? А потому, что грибам имена не дают. Я считаю, что это вопиющая несправедливость и собираюсь прямо сейчас наградить вас всех именами. Тебя будут звать Длинный! — волшебник вынул у Длинного изо рта травинку, и дал ему щелбана. Гриб задергался…
Наблюдая за ходом диспута, Борн понимал, что инициатива пока что за Фастарнандилусом. Хитрый волшебник уже продержался больше, чем смог бы кто-либо другой во всем мире. Недаром Фастарнандилус был величайшим магом своего времени. Но… все только начиналось. Борн наблюдал и удивлялся. Отсюда, из-за кривой березы, было все видно, но ничего не было слышно, и Борн даже немного жалел об этом. На месте учителя он, по всей видимости, уже давно успел бы насобирать полное лукошко и сбежать.
Фастарнандилус спокойно лежал среди грибов, неспешно болтая о чем-то своем. Ученик был потрясен и уже начинал верить в божественную природу своего наставника. Как оказалось, несколько рановато. Спор на поляне разгорался. Просыпалось все больше грибов, и общее давление на волшебника усилилось. В какой-то момент расходящийся гомон докатился и до березы, за которой сидел Борн. Он почувствовал, что ему неудержимо захотелось спать… впитывать влагу прямо из земли… Чертыхнувшись, маг зажал уши и отполз подальше.
По губам учителя Борн мог читать обрывки фраз и понял, что волшебник просто сквернословит. Ругается грязно и безостановочно, получше любого портового грузчика. Никогда, никогда за все время ученичества он не слышал от Фастарнандилуса ничего подобного и понял, что дело плохо. Маг пока еще держался, но, возможно, это были последние мгновения. Борн начал готовить огненный шар.
Неожиданно гул голосов с поляны превратился в вой, придавив Борна к земле, а затем все стихло. Некоторое время он лежал, неспособный к какой-либо деятельности. Давление исчезло. Оглушенный тишиной, парень поднялся и подошел ближе к поляне. На том месте, где был Фастарнандилус, стоял, глупо моргая, огромный гриб, а вся остальная поляна крепко спала. Глаза Борна встретились с единственным глазом гриба, и гриб громко сказал:
— Дружище, не пугайся. Это я, Фастарнандилус. Я их уболтал! Они все уснули днем! — Гриб захохотал, но поперхнулся. — Борн, я немного не в себе, прости. Еще бы! Как может быть в себе тот, кто превратился в гриб? В крайнем случае, он может быть в грибе… ха-ха… кхе-кхе… — гриб-волшебник попытался еще раз засмеяться, но так и не смог этого сделать.
— Извините, учитель, но мне кажется, вы пытаетесь меня заболтать, — опасливо констатировал Борн.
— Беги, парень, я еще могу себя сдерживать… у меня еще осталась совесть… — и Фастарнандилус заплакал. В голосе бывшего мага застыло столько печали, а в глазах столько слез, что хватило бы, наверное, на то, чтобы заново сделать из поляны озеро.
— Я… я вернусь! — прокричал Борн, улепетывая со всех ног.
Солнце взошло над лесом, и один из лучей отразился от слезы на щеке у говорящего гриба. Единственный раз грибы уснули днем…
Сказочник замолчал. Было ясно, что рассказ закончен. В таверне наступила тишина.
— Скажите, а великий волшебник Борн спас потом своего учителя? — задал вопрос смышленый мальчуган.
— Конечно! Иначе он не был бы великим, — хмыкнул Затриндель.
— А как он это сделал? — не отставал настырный парень.
— А это уже другая история. Я расскажу ее вам в другой раз… возможно…
О том, как рыбы перестали летать
— О чем вы нам расскажете, почтенный мастер Затриндель? — пискнул мальчонка, ковыряя пальцем в носу.
— Все зависит от того, чем вы, молодые люди, готовы пожертвовать ради хорошей истории, — хитро ухмыльнулся сказочник.
Сидя в таверне и глядя на мальчишек, старик пытался вспомнить свою молодость, но у него не получалось. Слишком уж давно это было. Много всего повидал менестрель. Более пятидесяти циклов он путешествовал по просторам Плоского Мира, рассказывая истории и слагая песни. А что было до этого? Об этом не помнил даже он сам. Сменялись династии, воевали маги. Гоблины и Серая Дичь спускались с гор. Теперь остались лишь истории… легенды. Вот он сидит в таверне «Свинячий бивень», и сказания минувших эпох слушают дети, которым родители дали пару медяков для старого барда. Так и должно быть. Всему свой черед.
— А истолия бутит халосая? — подался вперед самый маленький, подозрительно нахмурившись.
— Когда это ты слышал от меня плохую историю, малявка!? — удивился Затриндель.
— Не обижайтесь, мастер, он же еще маленький. У меня для вас есть немного табаку, — улыбнулся мальчик лет десяти.
— Неплохо, паренек. Однако знай, что после кружечки доброго эля слова и мысли текут легче лёгкого, — намекнул бард.
— Я знаю, — пробурчал мальчик, — расскажите что-нибудь про войну.
— Ну уж нет, давайте про любовь! — топнула ногой хорошенькая девочка и выложила на стол три леденца.
— А я хасюпрасвинак и лебедев! — запищал малыш.
— Тихо, друзья мои, тихо! — замахал руками Затриндель. — Вы же знаете, что хорошая история, это когда не только есть чего пожевать… но еще и… запить!
— У меня только жареная курица, — спокойно сказал молодой человек за соседним столиком, — и я охотно разделю ее с вами, уважаемый. Расскажите что-нибудь романтическое.
— Что ж, — притворно вздохнул Затриндель, — раз уж в этой таверне стариков не поят хотя бы элем… давай, тащи сюда свою курицу. Есть у меня одна совсем старая, очень странная история. За курицу и немного вина я расскажу ее вам. Поверьте, она стоит и трех кувшинов, но я согласен… на один!
— Хозяин, подайте нам кувшин вина! — улыбаясь, выкрикнул молодой человек в сторону кухни.
— Сэр, вы не пожалеете, история — пальчики оближешь!
— После курицы! — хихикнула девочка.
— А история эта о том, — откашлялся сказочник, — как рыбы стали плавать в озерах и реках.
Служанка принесла вино, и молодой человек пододвинул свою курицу сказочнику. Довольный таким поворотом дела, Затриндель налил себе вина, откусил от куриной ножки и спокойно продолжил:
— Давным-давно, когда еще никого из вас на свете не было, рыбы жили не в воде, а в небе.
— Фигня! — воскликнул, не удержавшись, десятилетний малец. — Как же они летали? У рыб нет крыльев, я знаю!
— Перебивать рассказчика нехорошо, даже если ты считаешь, что умнее всех вокруг. Продолжайте, пожалуйста, почтенный мастер, мы все вас внимательно слушаем, — вступился господин, пожертвовавший свою курицу.
— Давным-давно, когда вас еще на свете не было, — укоризненно сдвинул брови менестрель, — рыбы летали в воздухе, как птицы. Наверное, некоторые умники знают, что у рыб есть пузырь с воздухом. Зачем он им? Кто может сказать? Никто? Вот и не перебивайте, если не знаете! — победно выпрямился старик и откусил от курицы, запив вином.
Так вот… пузырь этот нужен был рыбам, чтобы висеть в воздухе и не падать. А для тех, кого интересуют детали, — уточнил Затриндель, глянув на недоверчивого мальчугана, — для тех поясню, что в пузыре этом у рыб жили маленькие такие козявки… совсем маленькие козявки, даже не знаю, как они называются. Эти козявочки пускали какой-то дым и заполняли им пузырь. А дым, как известно, всегда поднимается вверх. Вот рыбы за счет дыма и висели в воздухе.
— Какая интересная идея! — воскликнул молодой человек. — Я, знаете ли, ученый, и ваша идея в высшей степени интересна!
— Это не идея, а история, — возмутился сказочник, — если все меня будут перебивать, то мы никогда не доберемся до финала!
— Не обижайтесь, маэстро, уже за то, что вы мне сейчас рассказали, я готов вам поставить еще один кувшин.
— А вот это дело! При таком раскладе можете задавать вопросы в любое время, мил человек, — обрадовался бард и продолжил.
— В то время жил и здравствовал один волшебник, имя которому Борн.
После этих слов в комнате стало тише. Даже малыши знали имя самого уважаемого волшебника прошлых эпох. О нем ходили невероятные и противоречивые легенды. Кто-то говорил, что Борн был спасителем, что он в одиночку противостоял Злу, а кто-то считал, что он это Зло в мир и запустил. Некоторые говорили, что Борн был «отцом» всех магов, что он был тем, кто оседлал радугу…
— Борн слыл магом изряяядной силы… — протянул сказочник загадочно и ухмыльнулся. — Уже тогда, на заре мира, он был стариком. А, может, он всегда им был… может быть, у него вообще не было детства…
— Но как же без детства! — возмутилась девочка. — Без детства нельзя! Кто же тогда были его мама и папа?
— Говорят, что Борн родился от драконов на той стороне, — кивнул молодой ученый, отпивая из своей кружки. — А еще говорят, что он бессмертный и до сих пор скитается по дикому лесу.
— Нет, все это враки! — встряхнулся сказочник. — Борн был человеком. Может, не самым лучшим, слишком ворчливым и гордым, но человеком. Не троллем и не гоблином, уж это точно. Таким же человеком, как вы или я! Он учился у величайшего мага всех времен. А потом превзошел и своего учителя. Хотя… насчет скитаний… все может быть. Но вернемся к нашим рыбам.
Рыбы тихо летали по небу, иногда опускаясь к самой земле, а иногда поднимаясь высоко в небо, где их ловили орлы и другие хищные птицы. Они питались комарами, мошкарой, стрекозами и всякими жуками, которых полно в воздухе. У земли комаров больше, вот рыбы, в основном, и охотились на них возле болот и водоемов.
Самым главным и самым мудрым был Отец-рыба. Да вы его видели. Иногда он пролетает на границе леса, рядом с деревнями.
— Я видел его! — закричал один мальчик. — Он такой большой! Но он не похож на других рыб.
— Отец-рыба — это прародитель всех рыб, — продолжил старец, прихлебывая вино. — Он полосатый и летит туда, куда дует ветер. Если проследить полет, вовремя залезть на дерево и погладить его по животу — если вам повезет это сделать — в доме никогда не переведется свежая рыба, а со временем в вашей семье родится много детей. Мальчиков и девочек. Но давайте же не будем отвлекаться и наконец узнаем, что приключилось с рыбами!
Надо сказать, что летать рыбам нравилось. Корма в небе было вдоволь, а хищников меньше, чем на земле. Рыбы чувствовали себя вполне спокойно. Охотники постреливали в них из луков, но рыбы тогда были умнее и близко к селениям не подлетали. Все было бы ничего, если бы не эти козявки у них в пузырях.
Рыбы — создания добродушные, молчаливые и покладистые, но вот их козявки уж больно сварливые, задиристые и даже злобные. И только по причине своих малых размеров да еще невозможности жить нигде, кроме пузырей, эти козявки не доставляли никому проблем, кроме самих рыб. А если бы их выпустить жить отдельно… с таким характером они точно стали бы гоблинами!
Тем не менее, кое-какие казусы время от времени случались. Дело в том, что рыбы по своей природе молчаливы. Вы все это знаете. Обычно рыбы не разговаривают. Но вот козявки у них в пузырях очень любили поговорить. И не просто поговорить — они ругались! Ничего, кроме ругани, от них не было слышно. И настолько они поднаторели в этом деле, что могли взбесить любого. Одним словом, ругались козявки мастерски, а вместе с ними вынуждены были ругаться и рыбы. Было что-то такое, что вынуждало добрых и простодушных рыб идти на поводу у своих козявок и замысловато обругивать всех, кто попадался у них на пути. Представьте себе стаю летучих рыб, поджидающую одинокого путника на дороге, в засаде, где-нибудь за кустами. Вот идет он один, никого не трогает и… в следующий момент его окружает стая летающих и ругающихся нахалок! Никому бы не пожелал подобного!
В общем, рыбы, а точнее, их козявки, так поднаторели в искусстве ругани, что стали просто мастерами этого дела. Просто спасу от них не стало. Путешественники и обозы нанимали лучников для того, чтобы отгонять распоясавшихся рыб. Надо сказать, что единственным, кто не ругался, был Отец-рыба. Он старался утихомирить свою братию, но… куда там! Рыбы и сами бы рады вести себя тихо, да только козявки им этого не позволяли.
И вот однажды, выйдя из медитации, которая длилась пятьдесят циклов, Борн наткнулся на рыб. Выглядел он в тот момент весьма безобидно: широкополая шляпа, плащ и посох. Никакого оружия. Гулял себе волшебник, прогуливался где-то в лесах, вдалеке от крестьянских поселений и охотников. Идеальная мишень для рыбьих шуток. На такое дело слетелись сразу три косяка. Следуя своей обычной тактике, рыбы затаились в кустах и, когда Борн проходил мимо, вылетели всем скопом.
Поначалу это волшебника даже позабавило. Борн вдоволь нахохотался, глядя, как рыбы машут в воздухе плавниками, ругаясь на чем свет стоит. Однако его веселье рыб просто взбесило. Козявки внутри пузырей разошлись не на шутку. Они выделяли так много газа, что рыбы с трудом удерживались от того, чтобы не взлететь к облакам. Изощряясь и кривляясь, рыбы понемногу-таки втянули мага в диалог… если можно так назвать серию взаимных пикировок, в результате которых Борн завелся не на шутку. Рыбам удалось вывести его из себя. Самого Борна!
Доведенный до бешенства маг заметил, что утратил все, чего добивался в эти долгие пятьдесят циклов. Его сосредоточенность, сила духа, приобретенная благодаря упорной концентрации, магические формулы — все пропало, растворилось без следа. И это по вине каких-то рыб! Даже не животных! Стая безмозглых пучеглазых хвостоголовок вытянула из величайшего мага всю волшебную силу, лишив его душевного равновесия. Это был хороший урок. Борн принял решение уйти в медитацию еще на пятьдесят циклов и хорошенько обдумать все случившееся. Он сел прямо там, на дороге, окружив себя магической стеной. Но прежде, чем отключиться, нужно было принять решение, как поступить с рыбами. Движением руки маг сгустил воздух и прекратил поток ругательств. Рыбы, беспомощно двигая плавниками, застыли на месте, ничего не понимая.
Вопреки всему, что про него говорят, Борн не был злым. Он понимал, что по дорогам бродят не только маги и что не все способны так легко выдержать рыбьи домогательства. Рыбы стали проблемой для всего Плоского Мира. И вот великий волшебник решил уничтожить всех рыб на свете. Ему показалось, что мир без ругающихся рыб будет лучше, чем с ними.
Но к месту надвигающейся трагедии вовремя подоспел Отец-рыба. Он взмолился волшебнику и объяснил ему, что во всем виноваты не рыбы, а их козявки, что нельзя уничтожать тех, кто сам страдает больше всех остальных. Борн согласился. Он заколдовал только козявок внутри всех рыб. Он наложил на них заклятие, в результате которого козявки не смогли больше ругаться. Не то чтобы теперь они вовсе не могли говорить — они просто не могли раздражаться, гневаться и ругаться.
Самое интересное, что с тех пор рыбы замолчали навсегда. Рыбы могли говорить, но не хотели, они и сейчас могут это делать. Им просто нечего сказать. А козявки… козявки, кроме ругательств, других слов не знали, а учиться не захотели… С тех пор, от безделья и скуки, они как-то скисли, перемерли внутри рыб и перестали давать газ. Вот так рыбы, перестав ругаться, утратили и возможность летать. Их пузырь заполнился воздухом и больше не помогал в летном деле.
Но не надо грустить! Рыбы поселились в водоемах. Воздушный пузырь пригодился для того, чтобы не тонуть. И если вы присмотритесь, то поймете, что рыбы в совершенстве овладели искусством плавания и ныряния. И, как мне кажется, они неплохо приспособились к жизни в воде…
Мастер Затриндель надолго приложился к своей кружке.
— Ваша история, безусловно, стоит двух кувшинов! — воскликнул молодой ученый.
— Моя история… — грустно улыбнулся мастер-сказочник. — Моя история, молодой человек, бесценна.
— Но что же стало с мастером Борном? — спросил десятилетний паренек.
— Борн удалился к себе в башню, где медитировал еще пятьдесят циклов. А когда вышел из нее… когда он вышел из башни, то понял одну простую и очень важную вещь! Он понял, что в магии самое главное не сила и даже не мастерство. Самое главное в искусстве магии — остаться человеком!
— Вы так уверенно говорите о магии, как будто и сами причастны к ней. Создается впечатление, что вы знали этого Борна, — прищурился молодой ученый, приложившись к кубку.
— На то я и мастер-сказочник, –уклончиво ответил Затриндель. — В любом случае, история-то хорошая!
— А как же Отец-рыба? — спросила девочка. — Почему он летает до сих пор, когда все остальные рыбы плавают?
— Не знаю, — просто ответил бард.
Большая Голова
На улице за голенища сапог забивалась холодная слякоть, было хмуро и сыро, но в таверне «Свинячий бивень» уютно горел камин, пахло специями и готовкой. Обеденный зал набился битком: пьяницы-завсегдатаи, усталые крестьяне, пришедшие пропустить кружку-другую, ремесленники, приехавшие на осеннюю ярмарку с товаром, и просто путники, нашедшие здесь приют и тепло. Прислуга деловито сновала туда-сюда, разнося пиво, жареную колбасу и кашу, и повар валился с ног от усталости. Он почти не спал уже второй день: в такое время нужно ловить монету и не зевать. В конце концов, отоспаться можно будет в солнечные деньки, когда большинство сегодняшних посетителей вернётся к своим обычным делам. А сегодня таверна гудела оживлёнными голосами, и звон монет ободряюще действовал на взвинченные бессонницей и работой нервы повара. В уголке, на своем любимом месте, сидел, попивая винцо, мастер Затриндель в окружении детишек и слушателей постарше. Сегодня в слушателях недостатка не было. Перед Затринделем стояла огромная тарелка с мясным рагу и три кувшина.
— Итак, уважаемые слушатели, маленькие и не очень, что бы вы хотели услышать на этот раз: легенду, сказку, правдивую историю о битвах прошлого или, может быть, спеть вам что-нибудь?
— Ох, насчет песен вы погорячились, мастер сказочник. В вашем-то возрасте уже, наверное, сложновато… с подобающим пению напряжением, — хихикнул толстый мельник.
— Почтенный сквайр, — усмехнулся менестрель, — я знаю, что вы пишете неплохие стихи и, вполне возможно, что кое-что можно было бы положить на музыку. Думаю, я в состоянии это сделать, как вы считаете?
— О… уважаемый бард, я… я ни в коем разе не хотел вас обидеть, — засуетился мельник.
— Ничего страшного, дорогой Робин, ведь я помню вас еще мальчишкой, слушавшим мои сказки. Вы, наверное, правы, я стар, и голос мой уже не тот. Но если не песню, то что вы хотите услышать?
— Я бы послушал какую-нибудь легенду, — улыбнулся мельник, допивая свою кружку и показывая жестом девушке, чтобы принесла еще два кувшина.
— Я бы тоже с удовольствием услышал что-нибудь о том, как зародился наш мир, — важно кивнул сидевший рядом с мельником тучный мужчина. Это был Лафли Соллик, небезызвестный толлейвудский сыровар. Вместе с мельником он приехал на ярмарку и пережидал в «Свинячьем бивне» непогоду.
— А я хасю пра лебедев и маленькую девацьку! — заревел самый маленький из слушателей.
— А вот тебе сладкий медовый леденец и помолчи немного, — сказал мельник, доставая откуда-то огромный пахучий медовый пряник.
— Это не леденес, это пляник! — нахмурился малыш.
— Могу и сам съесть, если ты такой придирчивый, — притворно нахмурился сквайр.
— Нет! Давай сюда! — мальчишка выхватил пряник из рук мельника и довольно засопел, разгрызая корочку.
— Что ж, легенда так легенда…. А знаете ли вы, почему Солнце и Луна выпрыгивают из Большой Головы и падают каждую ночь в океан?
— Так устроен наш мир, что в этом такого? — пожал плечами сыровар.
— Ха! Что такого! — передразнил менестрель. — Неужели вы думаете, что не могло быть как-то по-другому? К примеру, почему бы Солнцу и Луне не двигаться по небосводу ровно, выплывая каждый день из-за края мира и возвращаясь обратно? Наше Солнце скачет по небу как ошпаренное, и я даже знаю существ недалеко от Драконьих гор, которые умеют его приманивать.
— Ну, это сказки! — хихикнул кто-то из слушателей.
— Пускай даже сказки, — не унимался почтенный бард, — но неужели вы не чувствуете всю прелесть того, что могло бы быть как-то иначе? Да будет вам известно, что когда-то давно, в стародавние времена, Солнце и Луна не выпрыгивали из Большой Головы. Они крутились по небу как хотели, только изредка прячась за Большие Горы. Это было не очень удобно, так как ночь и день длились всегда по-разному и никто не высыпался как следует.
— Но это же полная чепуха! — воскликнул долговязый молодой человек. — Я ученый и знаю, что такого просто не может быть!
— Но так было, — просто ответил сказочник.
Давным-давно, в стародавние времена, когда никого из вас еще на свете не было, жил-был один трактирщик. Его таверна, как и наш «Свинячий бивень», располагалась в очень удобном месте — на пересечении важных торговых путей — и всегда приносила доход.
Надо сказать, что трактирщик тот… как же его звали,… не помню, забыл. Так вот, трактирщик был еще тот фрукт. Честно говоря, до омерзения жадным был этот трактирщик. Если бы по жадности проводили соревнования, то он, безусловно, был бы чемпионом из чемпионов. Но в наибольшей степени его жадность распространялась на то, что мы запихиваем внутрь себя три — а то и пять, — тут бард покосился в сторону мельника — в общем, несколько раз в день. Проще говоря, он любил поесть и выпить. И он экономил на всем, что касается съестного! Обеденные порции в его таверне были такие малюсенькие, а цены на них такие высокие, что многие путешественники предпочитали вообще не есть, хотя бы из принципа. Но некоторые ели. Потому что, надо признать, готовил он вкусно, просто пальчики оближешь. И от этого было еще хуже, так как после обеда посетитель оставался не просто голоден — ему хотелось есть даже сильнее, чем до обеда. Трактирщик готовил сам и каждую порцию «проверял», слизнув или откусив что-нибудь из тарелки. К счастью, посетители не знали об этой его привычке, а не то он нарвался бы на серьезные неприятности и мы с вами никогда бы не получили ту смену дня и ночи, каковые наблюдаем теперь, друзья мои.
Ага, я вспомнил, как его звали…, его звали Брингли Проглот. Таверна ему досталась по наследству. И вот за те несколько циклов, что он хозяйничал после смерти родителей, Брингли умудрился изрядно ухудшить свои дела. Жадность мешала ему содержать таверну в надлежащем виде. Посетители старались обходить дорогое и неприятное место стороной, заглядывая туда разве что в такую погоду, как сегодня. Путников не привлекала грязь и неряшливость обстановки. Мебель и кухонная утварь разваливалась от старости, но Брингли не собирался тратиться на обновки. Слуги и подмастерья больше седмицы не задерживались, покидая Проглота с проклятиями и насмешками. В конце концов таверна окончательно пришла в упадок, уступив место открывшейся неподалёку гостинице с вполне приличным столом.
Вы, конечно, понимаете, что подобное положение дел не могло не отразиться на самом хозяине трактира. И что бы вы думали? Вы думаете, он изменился? Как же! Брингли Проглот отреагировал еще большим приступом жадности. В его изъеденной алчностью голове роились планы мести соседям, один страшнее и гаже другого. Он ждал, когда гостиница до отказа заполнится посетителями, чтобы поджечь ее одной прекрасной ночью. Он хотел поубивать и съесть хозяев, он даже подумывал о том, чтобы уйти в дикий лес, отыскать там дремучее зло и напустить его на всех людишек. А пока бездействовал и ждал подходящего момента…
А тем временем в его собственную таверну ещё заходили случайные и редкие гости, и они требовали еды, питья и места для ночлега. Вы только подумайте, какая страшная трагедия, какое напряжение изводило бедолагу! Его одолевала жадность, ему хотелось съесть и выпить все самому, а затем уснуть сладким спокойным сном сразу на всех кроватях во всех комнатах своей гостиницы. Но своим противоречивым и больным разумом он всё же понимал, что посетители приносят доход. Они дают ему деньги, на которые он сможет купить больше еды и питья. Это противоречие доводило Проглота до исступления. Ему приходилось приятно улыбаться и говорить всякие милые глупости, которыми так дорожат путники, но при этом изнутри его раздирала жгучая ненависть, замешанная на бездонной жадности. Кто-то сказал бы, что Брингли одержим демоном зла, но это было не так. Брингли сам был странным демоном, существом в человечьем обличье. Он был самим воплощением алчности. Это была его единственная страсть, смысл его существования, если можно так выразиться…
В то время великий маг Борн пребывал в одной из своих пятидесятицикловых магических практик самоуглубления. Он сидел в горах неподалеку от таверны Брингли в течение пятидесяти циклов. Изможденный, но довольный Борн закончил свою длительную медитацию и в очередной раз очнулся в нашем мире. В тот раз, кстати, Борн постиг устройство мироздания. Как этого, так и многих других.
— А разве есть другие эти… здания? — встрял один из мальчишек.
— Хороший вопрос, — ухмыльнулся Затриндель, — спроси об этом у самого Борна, а я… лишь рассказываю историю.
Борн постиг мироздание, его устройство и вдруг понял, что оно несовершенно, что можно многое изменить. К примеру — Солнце! Оно так бестолково крутится по небу, что мешает медитировать. А ведь могло бы двигаться более прилично, упорядоченно. Волшебник крепко задумался, отряхиваясь от налипшей за пятьдесят циклов пыли, проникшей в его защитный кокон, несмотря на самые сильные заклинания. Пыль проникает везде и всюду, и нет от нее спасения, как и от насморка! Улыбнувшись сам себе, Борн выбрался из горной пещеры и зашагал куда глаза глядят.
Спустившись с гор, он оказался возле гостиницы Брингли Проглота. «Зачем я здесь? — подумал великий маг. — Может быть, для того, чтобы применить на практике полученные знания? Может быть, дело в том, что… хочется поесть, выпить вина и отдохнуть в уютной гостинице? Нет… тут кроется что-то более значимое! Хотя поесть и выпить тоже было бы неплохо…».
Было жарко, солнце пекло нещадно. Борн отправился на постоялый двор. Уже издалека великий волшебник со свойственной ему наблюдательностью подметил множество свидетельств запустения и упадка. Двор был не убран. Тут и там приходилось перешагивать через целые кучи мусора и помоев. Входная дверь покосилась, но из окна кухни, расположенного сбоку от входа, пахло довольно-таки приятно. Брингли Проглот — как всегда — готовил сам. В гостинице скопилось на удивление много посетителей, причем кое-кто из них был явно с деньгами, и приступы жадного бешенства одолевали трактирщика при мысли о том, сколько чудесных продуктов съедят сегодня эти мерзкие обжоры.
От запахов кухни у Борна потекли слюнки. Представляете, как можно проголодаться, если обедать всего один раз в пятьдесят циклов!? Маг подошел к окну и увидел, как потный от усердия Брингли фарширует жирных окуней, одной рукой запихивая в них коренья и травы, а другой периодически помешивая бадью с густой мясной подливой. Окуни эти были одним из главных источников процветания таверны. Они в изобилии водились в пруду неподалеку и хорошо ловились сетью. Проглоту эти окуни ничего не стоили, зато с посетителей за них трактирщик драл втридорога. Хотя надо признать, что были эти окуни.. ммм… вкусны… и все их охотно заказывали, несмотря на цену…
— Вы так говорите, мастер Затриндель, будто сами там бывали и пробовали этих окуней! — усмехнулся молодой ученый, подвигая сказочнику кружку с вином.
— Дааа… сегодня вы не найдете ни той таверны, ни этих прекрасных окуней… — менестрель отхлебнул из кружки и задумался. Его взгляд устремился куда-то вдаль, в какие-то одному ему ведомые глубины прошлого. Казалось, что во взгляде старика на мгновение промелькнула сама Вечность, взглянула не бренный мир и скрылась в неведомое.
— Так вот! — встряхнулся сказочник. — Борн смотрел через открытое окно на трактирщика, а тот увлеченно и сосредоточенно закидывал окуней на огромную сковороду, ничего не замечая вокруг. Волшебник громко кашлянул, дабы привлечь к себе внимание, но Брингли Проглот то ли не хотел отвлекаться, то ли действительно не видел ничего, кроме кипящей подливы и фарша. Он уложил рыбу, накрыл ее крышкой и, сладострастно вздохнув, помешал подливу. Из-под кипящего соуса тут и там выглядывали соблазнительные кусочки мяса. Трактирщик густо посыпал подливу перцем, чихнул и отложил половник на небольшую, специально приспособленную для этого дела тарелку.
Борн за окном еще раз кашлянул — настойчиво и призывно. Не услышать такого искусственного кашля было невозможно. Но Проглот не услышал! Именно в этот момент он сам разразился злобным кашлем. Борн кашлянул еще раз и услышал кашель в ответ… Тогда волшебник концом своего посоха громко постучал о ставню. Никакой реакции. Брингли только чихнул и даже не повернулся. Стало понятно, что, скорее всего, он делает это нарочно, но полной уверенности не было. Ситуация сложилась странная и неловкая и повисла в воздухе вопросительным знаком. Маг растерялся, не понимая, как реагировать — рассердиться или кашлянуть еще разок…
А дело было в том, что Брингли Проглот заметил странного старичка еще издалека. Жирный трактирщик не любил нищих — тех, кто берет что-либо и не платит за это. Надо сказать, что маг в тот момент действительно походил на нищего попрошайку. Одет он был не лучшим образом: шляпа, остроносые сандалии и гетры за время, проведенное в медитации, испортились и сгнили. Маг был весь в пыли, а простой халат, расшитый звездами, выглядел старой, вонючей тряпкой. Брингли ненавидел попрошаек лютой ненавистью и часто развлекался тем, что натравливал на них своих вечно голодных псов. Среди несчастных скитальцев таверна слыла самым ужасным местом. Если у вас нет денег, вам не стоит связываться с Проглотом: вы не найдете ни жалости, ни сочувствия.
Краем глаза трактирщик следил за немытым прохвостом, нагло кашляющим под окном. В первый момент Брингли был слишком сосредоточен на готовке и просто отмахнулся от посетителя, но вот в его утробе жадным огнем разгорелась злоба, которая всегда накатывала на него внезапно и мощно, и Проглот решил позабавиться. «Надо будет обязательно спустить на него собак, но не сразу…» — подумал трактирщик, решив сыграть с попрошайкой в свою обычную игру. Для подобных случаев у него была выработана своя манера поведения, своеобразная игра, которую толстяк вел с самыми докучливыми бродягами. Азарт заключался в том, насколько долго и искусно удастся Брингли Проглоту игнорировать собеседника, ставя того во все боле и более неловкое положение. Результатом, конечно же, всегда становилась травля собаками, но перед этим бывали действительно интересные моменты. Бывало даже, что трактирщику удавалось возбудить у нищих чувство возмущения, злобы и даже гнева!
Как и большинство бедолаг, великий Борн так и не понял — заметили его или нет. Хотелось есть, чего-нибудь выпить, но, в принципе, сейчас волшебник был бы согласен и на ломоть свежего хлеба с капелькой душистой подливки, которую готов был принять прямо через окно… Он уже хотел что-нибудь сказать, но никак не мог придумать, с чего начать. Он потоптался и решил еще раз постучать. Но, как назло, именно в тот момент, когда он опять стукнул посохом по ставне, странный повар с той стороны окна застучал кастрюлей. При следующем стуке прохвост чихнул, затем кашлянул и даже запел громким и фальшивым тенором что-то невнятное именно в тот момент, когда волшебник наконец-то решился его окликнуть.
Неловкость внутри мага нарастала. Можно было просто уйти, но для этого не было достаточных оснований. Можно было бы разгневаться и превратить жирнюгу в борова, но что, если тот просто глух и пострадает невинно? Все последующие попытки волшебника достучаться до странного человека за окном странным же образом и пресекались. Можно было бы свалить все на случайность, но в конце концов волшебник заметил, что краем глаза толстяк внимательно наблюдает за его реакцией. Как только он это заметил, Брингли Проглот резко повернулся к нему и широко заулыбался — то ли довольный своей проделкой, то ли действительно заметив его. Борн не мог понять — возмущаться ему или смеяться нелепой шутке. В конце концов он решил просто выкинуть все из головы.
— Послушайте, любезнейший, — начал Борн, — не могли бы вы мне дать чуточку хлебца с той чудесной подливкой, что так вкусно пахнет? А еще не мешало бы туда положить кусок мясца и… зелени.
От такого заявления у Брингли даже настроение поднялось. Он уже почти решил спустить собак, как вдруг его озарила новая идея. В огромной голове метались мысли — одна гаже другой, но все они были недостаточно мерзкие. Кроме одной. Обдумав новую идею, он решил дать этому нищему то, чего тот хочет… а уж потом спустить собак. Это было необычно, пришлось бы разориться на продукты, но… похоже, развлечение того стоило.
Удивляясь самому себе, Проглот наблюдал, как его рука потянулась к душистой буханке плоского черного хлеба. Странно раздвоившись, трактирщик будто со стороны смотрел на то, как его собственная рука отламывает огромный ломоть, как другая рука поливает этот прекрасный хлеб ароматной подливой, кладет туда здоровенный кусок мяса, которого хватило бы на три, нет — на четыре порции… лук… ох… В этом было что-то настолько извращенное, что травля собаками показалась ему незначительным наказанием за дерзость попрошайки. Этого нищего нужно накормить, напоить, спеть ему колыбельную или, наоборот, веселую песенку… а потом его придется четвертовать, содрать кожу живьем, посадить на кол, вырвав предварительно внутренности, но так, чтобы он был еще жив… а уж потом спустить собак, да, собак!
Впервые не попробовав еду, с улыбкой на лице Брингли Проглот протянул хлеб в сторону окна. Он улыбался и думал: «Похоже, что уже очень скоро я самолично забью эту гадину той самой палкой, которая стоит у меня в каморке…». Так думал в тот момент странный трактирщик, наблюдая за движением своей руки, за тем, как рука наглого хапуги тянется ей навстречу. Вот их руки все ближе… ближе… почти дотянулся… НЕТ!!! Брингли оказался неспособен отдать еду даже ради своего собственного развлечения. В последний момент, когда Борн уже почти коснулся вожделенного хлеба, Проглот отдернул руку с бутербродом, повел ноздрями и… откусил сам — вгрызся в пахучий свежий ломоть хлеба, облитый подливой…
Брингли жадно пожирал хлеб, понимая, что променял более изысканное удовольствие на примитивную жадность. Ему было досадно и обидно за самого себя… перед самим собой. На лице проявилось выражение конфуза, которое со стороны было похоже на злость.
«До чего же злобная тварь!» — подумал волшебник.
«Все равно надо бы спустить собак», — подумал Брингли.
Проглот засвистел в специальный свисток, призывающий собак, но от смущения даже не сразу смог выдуть из него приличный свист. Наблюдая за тем, как хлеб с подливой пропадают в пасти прожорливого толстуна, волшебник увидел его душу так, как это могут делать только самые великие волшебники — всю и разом. Борн увидел, что Брингли Проглот бесконечен в своей жадности, как бесконечен океан в своем движении. Борн хотел есть, хотел чего-нибудь выпить и немного поспать, но все это стало неважно. Важно было не разозлиться, не упустить плоды пятидесятицикловой медитации. Но как это сделать, когда видишь, что на тебя спустили злобных псов?
«Да чтоб ты своих псов сожрал!» — вырвалось у Борна — и это было ужасно…
Рука Борна, отделившись от туловища, прыгнула через окно. Хлопнув Проглота по физиономии, она схватила оставшуюся буханку хлеба, стащила со сковороды жареного окуня, кастрюлю подливы, бутыль вина и вернулась к хозяину. Странный нищий разломал буханку пополам, одну половину выбросил, а на другую опрокинул кастрюлю с подливой так, что большая часть мяса оказалась на земле. Надо сказать, что сэндвич у него получился гигантский! Когда прибежали собаки, они кинулись не на нарушителя, а на упавшее мясо с хлебом. Все, что мог поделать трактирщик — это свистеть в свой свисток. Он и свистел. Тем временем бродяга — прямо на глазах у потрясённого Брингли Проглота — откусил громадный кусок, зачавкал и… преспокойно пошел прочь.
«Все должно было произойти совсем не так!» Брингли хотел кинуться за нарушителем, но не смог. Щемящее и роковое нечто захлестнуло Проглота с головой. Это было похоже на голод, но это было сильнее. Оно было громадным и всеобъемлющим, как небо над головой. И таким же опустошающим. Брингли Проглот уже не принадлежал самому себе…
В первую очередь бедняга съел все, что было на кухне. Он быстро сожрал окуней, несколько буханок хлеба, остатки подливы, выхлебал даже помои из ведра. Голод вроде немного угас. Сильно встревоженный, Брингли побрел в свое самое заветное, самое любимое помещение гостиницы, единственное место, где он всегда чувствовал себя спокойно и хорошо — в погреб. В погребе были припасы и вино. Он надеялся отсидеться здесь и слегка перекусить, пока не вернуться душевные силы. Но, как только Проглот увидел ряды копченой колбасы, звериный голод вернулся, усиленный во сто крат. Это было как удар, как нашествие гоблинов, как рой рассерженных злобных диких ос. Брингли накинулся на колбасу. Он жрал и жрал, поглощая все, на что падал его алчный взгляд. Он уже съел всю колбасу, слопал десяток сырных голов, но голод не стихал. Упав под огромную бочку с вином, Проглот повернул кран — и вино хлынуло в него, как водопад падает в горное бездонное озеро. Выпив всю бочку, трактирщик рыгнул и… принялся за копченые окорока…
Он ел, и ел, и ел, и ел… Опустошив погреб, обжора ворвался в обеденный зал и стал жрать еду прямо из тарелок посетителей. При этом от него исходил такой ужас, что все, кто был в таверне, кинулись к выходу. Не осталось даже прислуги. Проглотив все, вылизав тарелки, Проглот на мгновение остановился, присел и прислушался к ощущениям. Голод не стихал. Самое ужасное было в том, что Брингли Проглоту НРАВИЛОСЬ! Ему нравился сам процесс поглощения таких огромных масс, и не хотелось останавливаться. Он и не останавливался. Голодная пустота внутри должна была быть заполнена безотлагательно. И неважно — чем. Повертев в руке вылизанную до зеркального блеска тарелку, Проглот подумал, что это хороший метод чистки — не надо возиться с водой. Пожав плечами, он отправил тарелку в пасть, сочно похрумкав глиняными черепками. В дело пошли тарелки, кружки, кувшины, табуретки и вся мебель. Сожрав мебель, изрядно увеличившийся в размерах Проглот на миг задумался о том, как же он теперь выйдет из таверны? В конце концов он просто отломил дверной косяк и съел его, как лакричную палочку. Быстренько сожрав здание до фундамента, он подумал… и, выковыряв фундамент из земли, сожрал и его. Затем Брингли огляделся по сторонам в поисках того, что мог бы поглотить своей утробой. Он уже вырос до великанских размеров. Голод не стихал. Трактирщик попробовал есть землю, но она оказалась слишком пресной на вкус. А вот лесок неподалеку вроде ничего. Ухватив по дороге чью-то карету вместе с лошадьми и содержимым, Проглот добрался до леса и принялся уничтожать одно дерево за другим. Он уже не был похож даже на великана, но все еще продолжал расти. Вместе с габаритами трактирщика рос и его голод, будто подпитываемый всем съеденным.
Он все ел, и ел, и ел…. Поглощая все вокруг, Брингли стал похож на гору, но двигался при этом легко и сноровисто. Дикий, ни с чем несравнимый голод не давал ни секунды передышки. Чем больше он ел, тем больше ему хотелось есть. Он уже не понимал, кто он или что он такое, не соображал, где находится и что делает. Лишь одна страсть, одна мания заполонила всё существо Брингли Проглота. Вероятно, он хотел съесть весь мир, и, возможно, при другом раскладе ему бы это и удалось…
Изнуренный голодом и жаждой, Проглот одним глотком выпил самую большую реку Плоского Мира, реку Гарь. Теперь, как вы знаете, на этом месть лежит глубокий каньон. А когда-то там была река… Выпив Гарь, Проглот еще больше захотел есть. Он шагнул к Драконьему хребту и грызанул хребет. Теперь на том месте, как вы знаете, Перевал дождей, по которому гоблины с Той Стороны делают набеги на Варну, Береговину и Осторган. В тех местах до сих пор можно увидеть гору, напоминающую сломанный зуб. Она так и называется — Сломанный Зуб. Это зуб Брингли Проглота. Проглот всерьез решил подзакусить Драконьими горами, но когда он сгрыз одну из самых высоких вершин (ту, которую после этого стали называть Отгрызенным Пиком), бывший трактирщик запрокинул голову и увидел солнце. Солнце так приковало его внимание, ему так захотелось его съесть, что Проглот в два шага оказался на другом краю мира и потянулся к солнцу. Как я уже говорил, солнце в те времена было более подвижным, чем сегодня. И, хотя это другая история, надо сказать, что солнце тогда было живым. И оно испугалось. Оно отпрыгнуло от трактирщика и попыталось спрятаться в океане. Но там, где солнце собиралось укрыться от жадной пасти, уже пряталась луна, которая была хитрее солнца и давно смекнула, что к чему… Таким образом, солнце не только не смогло спрятаться, но еще и раскрыло тайник луны. Тут-то луне и пришел конец! Солнце увернулось от лапищи Проглота, но луна не смогла. Прожорливый монстр заглотил луну, рыгнул, схватил солнце за длинный луч и с довольным стоном отправил его в пасть вслед за луной. Стало темно, хоть глаз выколи. Голод отступил. Проглот отяжелел так, что даже сказать нельзя как. Своими размерами он стал сравним с самим Плоским миром. Что делать дальше такому огромному существу?
И в этот момент край мира, на котором стоял великан, не выдержал, отломился и рухнул в океан. А вместе с ним и несчастный трактирщик. Бедный Проглот не смог переварить солнце. Жуткий солнечный жар опалил его исстрадавшиеся внутренности. Океан зашипел…
Измученный Брингли стоял в океане, и вода доходила ему до подбородка. Его ноги увязли в морском песке, в руках не осталось сил, а в голове — ни одной мысли. Неспособный пошевелиться, Проглот стоял и икал. Его немного мучила изжога, хотелось пить, но соленая вода не утоляла жажды, а только еще больше вызывала икоту. Он стоял и икал, глупо моргая глазами. Он икал все сильнее и сильнее, что-то рвалось изнутри. Желая освободиться от помехи, Проглот икнул как-то уж особенно сильно — и из его утробы вырвалось солнце, медленно поплыв по небосводу — величественно и ровно, почти по прямой. Проглот икнул еще раз и — вслед за солнцем — вылетела обновленная и яркая луна. Догоняя солнце, она раскрывала за собой звезды и синь ночного неба. Вечерело….
С тех пор люди уже и не помнят про Брингли Проглота. Все зовут его просто — Большая Голова. Да… вот таким оригинальным образом Борн и применил свой план по переустройству небесных светил. Так и повелось теперь, что каждый день солнце, а вслед за ним и луна исправно выпрыгивают из Большой Головы, пролетают по небу и падают в болота по другую сторону гор…
Мастер Затриндель замолчал, подлил вина. Взгляд его был устремлен куда-то вдаль. Он чему-то улыбался — чему-то древнему и большому, чему-то, что, как казалось, было известно ему одному…
Золото лепреконов
Клурикон (clurichaun) — «ночная» форма лепрекона, решившего выпить после завершения дневных дел.
В серой унылой комнате сегодня вечером было особенно грустно. И дело даже не в том, что грустно было всегда, а в том, что сегодня Миха продул в кости свой последний башмак. Да и выпивка кончилась. Миха уныло пнул протяжно зазвеневший пустой жбан из-под бражки, но оттуда посыпалась лишь какая-то давно засохшая вонючая мякоть. Выпивка кончилась основательно. В том смысле, что выпить было нечего, не на что было купить выпить, не было возможности одолжить на выпивку, и не было даже возможности забродить какие-нибудь помои или отходы, которых тоже не осталось. Миха задолжал всем и каждому. «Еще посадят в Долговую Яму…» — подумал башмачник, но тут же пришел к выводу, что таких беспробудных пьяниц даже в Яме содержать «на халяву» никто не будет. Просто выгонят из города, да и все. В Граданадаре неудачников долго не терпят.
В свои сорок циклов Михаэль Зава выглядел на все шестьдесят. Он уже пропился в хлам и собирался пропиться еще основательней. А ради чего жить?! Ради сапог да туфель? Так ведь Зава и шить-то толком не умел, все больше чинил. Ради жены или детишек малых? Тоже не сложилось: ни жены, ни детей у Михаэля Завы не было.
Михаэль — «сапожник-неудачка» — выдохнул глубоко и жалобно так, что воздух со скрипом вырвался из пересохшей глотки. Судорожно зевнул и тупо уставился на последнюю оставшуюся в комнате вещь — на старый клавесин. Он бы и его давно пропил, но клавесин был штукой не из легоньких, тащить его куда-то одному несподручно, а делиться выпивкой с помощником не хотелось. Вот так и получалось, что пропив даже стулья и стол, Михаэль остался с… клавесином.
— Вытащу его на улицу, заиграю и буду милостыню просить… на выпивку, — просипел Зава, облизывая пересохшие губы.
Вполне возможно, что эта шутка так бы и осталась всего лишь шуткой, если бы не повлекла за собой ряд неожиданных обстоятельств.
— Как же его сдвинуть-то? — продолжал вслух Зава, подходя ближе к музыкальному инструменту.
— Не надо двигать! — отозвался ни в чем не повинный клавесин.
От неожиданности Миха завалился на пол, потеряв дар речи. Он сидел с раскрытым ртом и соображал, что музыкальные инструменты, издавая звук, должны играть, а не разговаривать.
— Не надо его никуда двигать, ты и так уже все пропил. Прятаться больше негде, а в клавесине у меня дом!
Откуда-то сбоку, из-за ножки клавесина, выбрался человечек с крупной головой и чрезмерно красным носом. Он был одет в старый пыльный фрак с длинными полами, в руках нервно комкал маленький черный цилиндр и жалостливо смотрел из-под густых бровей. Всем своим видом лепрекон напрашивался на сострадание, не понимая, что вот как раз этого-то чувства уже давно не осталось в жалком пьянчужке, сидящем на голом полу в пустой комнате.
— А ведь с тобой можно на улице выступать не хуже, чем с клавесином, — смекнул Миха и попытался схватить коротышку.
— Не надо меня ловить! — заорал карлик, прячась обратно в свое единственное убежище.
Башмачник рванулся к клавесину, вмиг отодвинул его, но лепрекона уже и след простыл. Быстро обследовав пол, Зава обнаружил несколько дыр и понял, что мелкий ускользнул в одну из них. В пылу погони он забыл про клавесин, хотя человечек недвусмысленно дал понять, что живет именно в нем. Отдышавшись, Зава решил поставить несколько ловушек вокруг нор. На мгновение задумавшись, он заметил, что желание выпить отступило — ловить лепрекона было интересно. «В хорошем цирке мне за него отвалят кучу монет», — оптимистично прикинул Зава.
С детства башмачник слышал множество историй о малом народце. Везде говорилось о том, что у каждого лепрекона есть горшок с золотом, которое никогда не кончается, сколько его оттуда ни черпай! Это было настоящее волшебство. Зава понял, что готов караулить здесь, у клавесина, столько, сколько понадобится, тем более, что заняться-то, в общем, все равно нечем. Только вот на что ловят лепреконов? Что нравится этой мелюзге? Конечно же — золото! С золотом у Михи были вполне понятные трудности. «Едят ли они что-нибудь?» С едой тоже было не ахти. Не было серебра, не было колбасы или сыра, не было ни одной табуретки, ложки или пары старых трусов. Был только клавесин, грязный пол, закрытое окно, стены, дверь и сам Михаэль Зава.
— Придется ловить руками! — вздохнул Зава, понимая всю бессмысленность подобной затеи.
— Не надо ловить руками, я не прячусь, — послышалось откуда-то из недр клавесина.
Тихо, стараясь не спугнуть, башмачник потянулся к музыкальному инструменту.
— Не надо тянуться…
Башмачник отдернулся.
— Не надо дергаться!
Зава вздрогнул.
— Я тебя насквозь вижу и знаю, — сказал лепрекон, выбираясь на верхнюю крышку клавесина. — Ты, Зава, в некотором роде мой хозяин. Уже давно. А я твой клурикон.
— А по-моему, ты лепрекон, — не нашелся, что ответить Миха.
— Много ты понимаешь в лепреконах! — хохотнул человечек, усаживаясь на край клавесина, свесив ноги и болтая ими, как маленькая школьница. — Клуриконы — это «ночная» форма лепреконов. Но если у тебя хозяин пьянь, то у тебя всегда «ночная» форма. К тому же, есть еще ряд отягчающих обстоятельств…
Клурикон заерзал, скривил грустную рожицу, и Зава понял, что карлик так же глубоко несчастен, как и сам башмачник. Зава определил в одиноком существе собрата по несчастью.
— Эх! Выпить бы с тобой да потолковать по душам!
— Давай выпьем, я только ЗА!
— В этом доме пить нечего, — обреченно проскрипел башмачник, роняя слезу.
— У меня в клавесине есть запасы! Между прочим, меня зовут Вицли Шмель и я из линии преемственности Аден-Туанов.
— Так ты, типа, знатный?
Лепрекон несколько покраснел и ответил гордо:
— Я из линии первых лепр-и-конов, осевших в Граданадаре много циклов тому назад, еще во времена Превила Мудрого. До того, как нас начали называть лепр-е-конами. Моя прабабка была второй любовницей Председателя, а мать моя — Принцесса.
— За это надо выпить! — обрадовался Зава такому значительному поводу. Он даже не съязвил о том, что знатный лепрекон осел в пустой халупе бедняка.
В клавесине было много всего. По меркам лепреконов, там был целый склад, но и для одной хорошей человеческой пирушки хватало и вина, и закуски. Запасливый лепрекон хранил вино в круглых бочонках из-под специй, размером с рюмку. «Так вот почему этот клавесин казался мне таким тяжелым — он был полон вина. А я и не знал!» — с восторгом подумал Зава. Вся еда сохла на нитках, свешиваясь пучками с проржавевших струн. Здесь был сыр, гора орехов, сухарики и еще что-то такое, о чем человеку лучше не задумываться. Но Миха задумался:
— Так ты, морда лепреконская, меня все это время обкрадывал! — Зава попытался схватить человечка, но тот вытащил из ножен шпагу, больше похожую на иглу.
— Только попробуй это сделать, и я клянусь, что проделаю в твоей пропитой головенке несколько лишних отверстий!
Шпага выглядела не то чтобы устрашающе и сильно напоминала старую сапожную иглу, но Миха предпочел не связываться.
— Я тебя не обкрадывал. Просто брал крошечку… время от времени. По человеческим меркам это ничто, но мне-то много и не надо, — попытался оправдаться Вицли Шмель. — К тому же, здесь почти все не твое, а нашего соседа, включая и вино.
— Вино у него доброе! — согласился Миха, сменив гнев на милость.
Ему все больше нравился этот маленький человечек. Было такое чувство, как будто напротив сидел второй Миха.
— Почему же я тебя раньше не видел? — спросил Зава, откупоривая первый бочоночек с вином. Его кадык нервно задергался в предвкушении, губы мучительно сжались и тут же расслабились, когда вино полилось в глотку.
Залпом опорожнив рюмку-бочонок, Миха не стал тянуться за второй. Он понял со всей очевидностью, что вина достаточно и удовольствие можно растянуть. — Так почему же ты, Вицли Шмель, показался мне только сейчас?
— Потому, что ты хотел продать мой дом, — скривился лепрекон.
— Э-э… ну, да… логично, — кивнул Зава. — Но все же мне кажется, что это не единственная причина. В крайнем случае, ты мог бы перебраться под пол. С такими-то запасами без проблем можно перекантоваться седмицу и дождаться нового хозяина, который въедет сюда, когда меня заберут в Долговую Яму.
Длинная тирада утомила, и захотелось выпить еще. Миха посмотрел на лепрекона. Тот приглашающим жестом дал добро, и Зава схватил два бочоночка. Один из них он, аккуратно откупорив, поставил перед Шмелем, а второй любовно зажал у себя в кулаке.
— Так выпьем же за встречу! — крикнул башмачник, глотая вино.
— Под полом крысы, но есть и более серьезная причина оставаться в клавесине… ну, не в клавесине, а с тобой, — кивнул лепрекон, продолжая разговор. — Дело в том, что ты, Миха, в каком-то смысле со мной связан и мне не хотелось бы вовсе остаться одному. Во всяком случае, сейчас, когда…
Лепрекон не договорил и, вытащив откуда-то увесистую кружку, сделанную из наперстка, зачерпнул из своего бочонка.
— Нам уже давно надо серьезно поговорить, — продолжил лепрекон, приглашающим жестом давая понять, что Миха может пить сколько хочет, не придумывая бесполезных тостов. — Проблема, Миха, в тебе. Видишь ли, я… как бы это сказать, закреплен за тобой навечно. Ну… или пока наше руководство не издаст новых постановлений на этот счет.
— Меня такое соседство не пугает, — поспешил заверить Зава.
Он вдруг понял, что лепрекон в каком-то смысле идеальный собутыльник — он маленький и много не выпьет, с ним поговорить можно… к тому же, он много не выпьет, и поговорить можно, да и не пьет много… — Зава словил себя на том, что уже изрядно захмелел.
— Дело вот в чем, — продолжил лепрекон, — я закреплен за тобой навечно потому, что это мое наказание такое. Когда-то давно я… впрочем, это несущественно. Главное то, что мы связаны одной ниточкой. Или, если угодно, то — бутылочкой.
— За это и выпьем, — поддержал Зава.
Они чокнулись и выпили, потом еще… и еще. Вечер плавно сменился ночью. Вино текло рекой. Не осталась без внимания и закуска.
— Друг мой, лепрекоша, — любовно шептал Михаэль Зава, пьяно клянясь в любви и дружбе.
— Я тебя тоже люб… ик… лю, — согласился Вицли Шмель.
— А давай, лепрекоша, выпьем!
— А давай, Михаэша… ик!
Утро выдалось хмурым и суровым. Миха очнулся на пустом полу. Рядом храпел Вицли Шмель. «Надо бы его в цирк сдать», — подумал больной головой Зава и схватил валявшийся рядом бочонок. Бочонок оказался полным. Миха заглотил его одним глотком, привстал, протер глаза, потянулся и зевнул, понимая, что наступило еще одно бессмысленное, кошмарное утро, за которым последует еще один тупой и безрадостный день, а закончится все унылым бездарным вечером, пока не придет долгожданный сон. «Так зачем ждать? — подумал Михаэль. — Не лучше ли уснуть сейчас?» Зава отметил, что в клавесине осталось всего пару бочонков вина. Он выпил их оба, один за другим, затем прислонился к стене и захрапел так, что разбудил этим маленького человечка.
Вицли Шмель проснулся от храпа своего «хозяина». Он брезгливо и хмуро посмотрел на спящего. Башмачник стонал во сне и чмокал губами, как будто пил вино. «Все мои запасы выжрал за один присест», — подумал лепрекон, но не обиделся, а лишь махнул рукой. Он огляделся по сторонам и понял, что со вчерашнего дня ничего не изменилось. Да и чему было меняться в абсолютно пустой комнате? Уныние и скука овладели лепреконом, а выпить уже было нечего. Вицли Шмель залез в клавесин, достал оттуда клочок бумаги, чернильницу и маленькое перо, переделанное из какой-то булавки. Тяжело вздохнув, он уселся прямо на пол и написал письмо следующего содержания:
«Милейшая дева ясноокая, мать моя, принцесса, товарищ, Ле Улиншпиль фон Шмель! Пишет тебе твой, давно забытый, Вицли. Понимаю, что за грехи мои тяжкие я писать бы не должен, но! Нет у меня выхода в этой безвыходной ситуации, кроме как сообщить тебе о своем плачевном положении здесь… на поверхности. У вас там… на пятом уровне, сейчас, небось, харчи в час обеденный, а у меня тут нету ничего. Хозяин мой сожрал и выпил все до донышка. Он вообще тип нудный и сильно пьющий, я из клуриконской формы не вылезаю. Печальны обстоятельства жизни. Так что я решился вернуться в семью и… пусть меня лучше Бабуля крысам скормит. Таков выбор. Жду твоего ответа-решения, без надежды на благоприятность. Твой бывший сын Вицли Шмель»
Он запечатал письмо, сложив его в какую-то хитрую конфигурацию и как-то особенно протяжно свистнул. Из дыры в полу высунулась крысиная морда.
— На пятый, — сказал Вицли Шмель и сунул письмо прямо крысе в зубы. Та понимающе кивнула и скрылась, а лепрекон задумался, обхватив голову руками.
Через какое-то время полной тишины, прерываемой лишь назойливым храпом, в дверь настойчиво постучали, и Вицли Шмель спрятался в клавесин. Стучали долго, что-то кричали. Затем последовал мощнейший удар, за ним еще один: похоже, кто-то собирался снести дверь с петель. Но дверь не поддавалась. Почему? Потому, что открывалась в другую сторону. Наконец с той стороны это сообразили и подергали за ручку. Дверь оказалась не заперта и гостеприимно открылась без всяких проблем.
— Вы идиот, констебль!
— Виноват, господин Шмык! Кто ж знал, что у него дверь открывается не как у всех! — огрызнулся полицейский.
Полицейские быстро растормошили Заву, привели его в чувство при помощи холодной воды и нескольких затрещин. Пьяньчужка отбрыкивался и дерзил до тех пор, пока не заметил того, кто стоял несколько позади. Будучи замеченным, человек приблизился и произнес:
— Вы, Михаэль Зава, должны мне пятьдесят золотых! Не стану скрывать, что это сумма незначительная. Но если каждая пьянь будет воровать у меня золото, согласитесь, тогда любой на моем месте пойдет по миру. Не правда ли?
— Дааа… — нехотя выдохнул Зава.
— Ну, а раз вы так легко со мной соглашаетесь в этом, то, надеюсь, вы так же легко согласитесь и предоставить… вернуть мне занятую вами давеча сумму, согласно договору, в положенный срок. Сегодня.
— У меня нету… — пискнул Зава, но тут же заметил, как нахмурились брови и приподнялись полицейские дубинки. — С собой нету! — добавил он.
— И где вы, позвольте узнать, храните сбережения? — продолжил импозантный джентльмен.
Из клавесина Вицли Шмелю было все хорошо видно. Он заметил, что полицейские заискивают перед знатным вельможей. А то, что это вельможа, было видно невооруженным глазом: элегантный, шитый золотом фрак, черепаховое пенсне и цилиндр — этот человек был самим воплощением достатка и власти. Кроме того, от него явственно несло неволей и смертью, причем насильственной. «Я бы не стал с таким связываться. Может быть, это судья какой-то… или пытных дел мастер», — подумал лепрекон и его передернуло.
Импозантный вельможа без замаха пнул Заву блестящим башмаком, и тот засипел скорее от безысходности, чем от боли.
— Простите, не расслышал… так, где вы сказали? — ухмыльнулся господин, занося ногу для еще одного пинка посильнее.
— Я пока не говорил… ой! — не понял юмора Михаэль Зава, за что и получил. — Я все понял! Я отдам!
— Когда?
— Завтра!
— И где же вы возьмете деньги?
Что-то дернулось в душе у Завы. Тонкой натурой алкоголика он ясно почуял запах халявной выпивки.
— Вот что… Я вам все отдам, даже с процентами. Деньги есть. Но мне нужен аванс… эээ… на их добычу. Деньги у моей бабушки. Видите ли… я отсюда перезжаю… к ней. Тут вот уже даже мебели не осталось — все у нее, у бабули моей… И деньги там. Я бы давно уже их взял у нее, но случилось так, что я должен ей купить лекарство, а у самого-то меня, как вы знаете, в данный момент денег нет. А она очень… очень раздражительная особа и… эээ… может просто не впустить меня к себе в дом… без лекарства…
— Хорошо, — господин направил свое пенсне прямо в глаз Завы.
— Хорошо? — не поверил своей удаче Миха.
— Сколько вам нужно на лекарство?
— Эээ… два золотых, — ляпнул Михаэль, и тут же подумал, что погорячился: ни одно лекарство не стоило так дорого.
— Вот вам два золотых, мой завравшийся друг. Но если вы, Михаэль Зава, завтра к закату не расплатитесь… не отдадите мне мои деньги… я посажу вас в Яму. А если вы и там не расплатитесь… я…
Господин вытащил откуда-то тонкий и, похоже, весьма острый стилет. Он ловко ухватил Заву за ухо и одним коротким движением отсек его. В первое мгновение Зава даже ничего не почувствовал. Вельможа аккуратно запихал отрезанное ухо Михаэлю в нагрудный карманчик, вытер стилет о Заву, поправил пенсне и, криво улыбаясь, покинул комнату. За ним подались восвояси и полицейские.
— Кажется, я обделался… а переодеться не во что, — пискнул Зава, и тут боль накрыла его.
Кровь хлестала из того места, где только что было ухо. Вицли Шмель выбрался из клавесина. Зава с воплями забегал по комнате в поисках чего-нибудь, чтобы унять боль. Вицли посоветовал ему разрезать последнюю рубаху и сделать перевязку…
Через некоторое время друзья сидели на залитом кровью полу и печально смотрели на отрезанную часть тела, лежащую между ними. Вицли Шмель не к месту подумал о том, что ухо почти размером с него самого и что если бы он рос из черепа Завы, то сейчас бы лежал отрезанный, но совсем целехонький. Видимо, происходящее затронуло его сильнее, чем он предполагал: мысли были какими-то совсем уж ненормальными.
— Мое ухо, — всхлипнул Зава.
— А завтра тебе отрежут второе, — приободрил Вицли Шмель.
— Но сегодня мы можем выпить, — констатировал Зава.
Утро выдалось, как всегда, нелегким. Вицли Шмель подумал, что это даже и не утро, а день… или даже вечер. Сегодня должны были отрезать второе ухо его другу.
Был ли Зава его другом? Возможно, что и не был, но собутыльником был точно… и, к тому же — единственным оставшимся существом во всем Плоском мире, с которым Вицли еще мог общаться. Или не единственным? А что, если лепреконы не примут его обратно? Если сегодня Михаэля Заву заберут в долговую тюрьму? Тогда Вицли Шмель останется совсем один!
Синяя тоска охватила лепрекона. Он весь сжался — то ли от этой тоски, то ли от нахлынувших последствий вчерашнего кутежа. Его стошнило маленьким комком отравленных вином эмоций и вчерашних деликатесов: два золотых были пропиты подчистую. И в этот момент в дверь громко постучали. «Вот и все!» — подумал лепрекон…
Стучали долго. За это время, Михаэль Зава успел проснуться, посинеть, позеленеть и, в конце концов, принять свой обычный вид. Казалось, что предчувствие неминуемой гибели его взбодрило. Однако стук прекратился. Что-то зашевелилось, заскреблось, под дверь просунули конверт. «Это был всего лишь почтальон», — догадался Вицли Шмель.
Зава недоверчиво подполз к конверту и, чихнув, прочитал адрес отправителя.
— Ну! Не томи. Это наследство от давно пропавшего родственника или приглашение на банкет к королю… Может быть, это из банка, где ты, наконец-то, выиграл в одну из тех лотерей, которые проводятся без твоего участия? Или это дальние друзья зовут тебя погостить у них, и мы можем отправиться в путь прямо сейчас, куда-нибудь в… на Пиратские Острова?
— Это тебе, — оборвал его Зава.
Зава мутным взглядом оглядел место вчерашнего пира. Погуляли не хило. Понимание того факта, что они делают это в последний раз, придавало сил и задора всю ночь, так что вырубились они с лепреконом только к утру. Весь пол был завален мусором и объедками: на два золотых можно было купить много. Но, как ни странно, похоже, что съели они не все: то ли не смогли, то ли не захотели, — еды оставалось еще вдоволь. Как и выпивки. Зава ухватил открытую и уже выдохшуюся бутылку с элем и одним залпом осушил ее до дна. Ему стало легче, и он задумался о будущем.
— Я несчастный и конченый человек, — заревел, обливаясь слезами, башмачник. — Мои бедные уши… я останусь без уше-е-е-ей!
Он глянул на лепрекона в поисках сочувствия, но тот сидел с отсутствующим выражением на лице. Очевидно, новости в письме были неутешительные. Зава схватил письмо и прочитал следующее:
«Дражайший отпрыск мой, Вицли. В ответ на твое душевное письмо, пишу тебе свое официальное письмо, которое, как ты знаешь, отправляют по почте. Думаю, ты понимаешь, что это означает его особую важность, так сказать — окончательность? Хотя писать особо нечего. Возвращаться совсем не резон. Лучше помри на поверхности, чем тут подвергнешься издевательствам и пыткам, с дальнейшим умерщвлением… Бабуля тебя убьет не сразу: для начала превратит во что-либо недостойное, затем отрубит все, что можно отрубить… или отгрызет. А уж потом, возможно, что и убьет. И смерть эта будет мучительна. Так что, милый мой бывший сын, мри спокойно и сюда не суйся».
— Что ж это за родственнички такие! — возмутился Зава.
В горле у Вицли першило и жгло. То ли от выпитого, то ли от печальных новостей. Не то чтобы он ожидал теплого приема и приглашения вернуться — лепреконы никогда не простят его проступков — но он не ожидал, что его собственная мать таким вот образом отвернется от него. В конце концов, он не ждал теплых слов или заверений в родительской любви — у лепреконов так не принято, но в письме не было ровно никаких подробностей, это была сухая констатация фактов. И вот это было действительно страшно. Это было окончательно.
Он вдруг осознал, что остался совсем один. С совершенной ясностью лепрекон понял, что теперь он навсегда оторван от своего племени, изгнан, что он больше не лепрекон! И вся тяжесть последствий его проступков, которую он до сих пор не осознавал, весь ужас его теперешнего положения вломились в маленький череп с такой силой, что голова просто не выдержала, ножки задрожали, и Вицли Шмель свалился как подкошенный.
— Я больше не лепрекон. Это факт. Но кто же я теперь? — хныкнул Вицли, лежа в ладони у Завы и принимая вино из пипетки, каким-то чудом сохранившейся у башмачника.
— Ты просто алкаш… как и я — еще один простой солдат этой вечной, неуничтожимой армии отчаянных и несокрушимых воинов, воюющих против вина… за вино… и не побеждающих никогда, — ухмыльнулся Зава, капнув каплю лепрекону прямо в рот.
— Но что же нам делать? — лепрекон был безутешен, но «лекарство» потихоньку действовало, и мысли прояснялись.
— Мы пойдем на ярмарку и будем там тебя показывать за деньги, — ляпнул Зава. — Ты умеешь петь… или танцевать?
— Не особо, — нахмурился Вицли Шмель.
— Фокусы показывать?
— Знаю пару трюков, но это, скорее, больше магия, чем фокусы.
— Ты же понимаешь, что старый башмачник своими плясками быстрее распугает, чем привлечет? Одна надежда на тебя и твою миниатюрность.
— Что ж… если другого выхода нет, то я попробую. Но ты тоже, надеюсь, понимаешь, что мы не соберем пятьдесят золотых за пару часов? — скривился Вицли.
— А я и не жду… я думаю, что какой-нибудь знатный купец или вельможа заинтересуется тобой, и мы тебя ему продадим, — Зава хихикнул, довольным своим коварным планом.
— Ты думаешь, что я стою пятидесяти золотых? — нахмурился лепрекон, не понимая — то ли злиться на Заву за предательство, то ли радоваться тому, что его так дорого оценивают.
Утро потихоньку перевалилось в день. Погода была солнечная, но холодная. Осень набирала обороты, и синее небо отражалось в золотой листве деревьев. На самой большой ярмарке королевства было, как всегда, не протолкнуться. Зава сглотнул слюну, увидев лоток с разливным яблочным сидром, но денег не было. Приткнувшись рядом с каким-то жонглером-неудачником, у которого постоянно падали горящие факелы, он достал из кармана Вицли Шмеля и удобно расположил его у себя на локте. Вицли уселся в локтевую впадину, нахлобучив цилиндр на глаза, как бы пытаясь таким образом скрыться от любопытных глаз, но у него ничего не вышло: моментально образовалась толпа зевак, желающих поглядеть на маленького человечка. Кто-то пытался ткнуть в него пальцем, кто-то покормить, а кто-то — даже и плюнуть. Первых Зава награждал суровым взглядом, вторых приветствовал, а одного нахала, попытавшегося плюнуть в лепрекона, наградил таким пинком, что тот, под хохот толпы, влетел в кучу навоза и, перемазанный, исчез навсегда в неизвестном направлении.
Довольно быстро друзья заработали несколько медяков, которых им вполне бы хватило на выпивку, но, с учетом висящего долга, это было все равно что ничего. Такими темпами пятьдесят золотых накопились бы циклов этак за сто, при условии, что они не будут есть, а главное — пить. А выпить хотелось все сильнее. В конце концов, свернув лавочку, Зава с лепреконом отправились в ближайший кабак, предварительно напившись- таки яблочного сидра. В кабаке их и взяли под арест.
В долговой Яме было темно и сыро. Башмачник сидел на склизком полу в конической комнате, стены которой были вырублены прямо в скале. Никаких дверей, ниш или щелей — только каменный мешок с дырой наверху, откуда жидкий луч света высветлял кусок грязной веревки и небольшое пятно на грязном полу. В пятне света стояло ведро — то ли для испражнений, то ли для еды. Воняло вокруг настолько нестерпимо, что, похоже, испражнялись здесь местные «квартиранты», где хотели. Видимо, они полагали, что надолго не задержатся, и это было правдой, так что, скорее всего, ведро было не для испражнений.
— Я думал, что «Яма» — это название тюрьмы, а оказалось, что это действительно яма, — хмуро сказал Михаэль, вытаскивая Вицли Шмеля из кармана.
— Меня в твоем кармане чуть не задушили.
— Я ведь еще даже толком и не пожил! — запоздало опомнился башмачник.
— А я…
— А тебя не повесят, и уши твои на месте…
Поток сожалений был прерван — решетка над люком сдвинулась и сверху сказали:
— Вылазь, гад!
Вниз спустили шаткую лестницу. Башмачник запихал лепрекона в карман и, трясясь как лист на ветру, взобрался наверх. Но вылезти полностью ему не дали — остановили пинком в голову. Голова от удара отлетела в бок, и Зава чуть не свалился обратно, но удержался. Где-то на самой глубине души он понимал, что все происходящее не так уж и незаслуженно, и это давало ему некоторое подобие стойкости. Зава понимал, что человек он конченый, и хотел лишь одного — чтобы все поскорее свершилось. В свете дымящего факела мгновенно заплывшим глазом он разглядел страшного вельможу.
— Где мои деньги? — незамысловато поинтересовался знатный господин.
Зава промолчал, но, похоже, богач и не ждал ответа. Он вытащил свой нож и отрезал Заве второе ухо. Зава дернулся и свалился вниз.
— Повесьте его завтра поутру, — последнее, что услышал башмачник прежде, чем потерять сознание. И еще он успел подумать, что наконец-то… завтра… все это кончится.
Михаэль Зава очнулся в полной темноте и далеко не сразу смог понять, где он и кто он. Было похоже на то, как бывает после крутой попойки, но по-другому. В первую очередь, из-за вони. Болела голова и ребра. Инстинктивно Зава потянулся к уху, но уха на месте не было. Второго уха тоже не было. Комок слизи в том месте, где когда-то было ухо. Зава все вспомнил и застонал от ужаса. Хмель выветрился, и реальность происходящего разорвала сознание Завы на куски. Он протяжно завыл от безысходности, не в силах справиться с животным инстинктом самосохранения.
— А ну прекрати выть! — запищал кто-то, и Михаэль Зава вспомнил про лепрекона.
Присутствие Вицли Шмеля, как ни странно, успокоило. Зава затих. Внутри у него наступил штиль, как будто все мысли разом покинули настрадавшуюся голову, давая передышку нервам. «Наверное, так бывает у всех висельников перед смертью», — подумал Зава.
— Жутко здесь… в темноте, — проскрипел лепрекон. — А… ладно уж…
Вицли что-то промычал, и в воздухе возник светящийся зеленый свет. Возможно, впервые за свою ужасную бытность долговая яма озарилась призрачным сиянием, и башмачник подумал, что лучше б уж они сидели в темноте: комната наполнилась коричневато-пурпурными тенями, дрожащими в отблесках непостоянного света.
— Зачем мне свет? Все равно помру, а выпить нечего, — всхлипнул Михаэль Зава, вытирая окровавленным рукавом что-то у себя из носа.
— Ты, Зава, выглядишь и вправду не очень. Без света, конечно, умирать легче, но мы еще не на виселице, — откликнулся лепрекон. — Видимо, пришло время применить мою магию и вытащить нас отседова.
— Да что ты можешь!? Жизнь моя бессмысленная… кончена.
— То, что она бессмысленна, это, пожалуй, верно, но то, что она скоро закончится… с этим еще не все ясно, — хмыкнул лепрекон, оглядываясь.
— Ты смотришь… как будто сквозь стены смотришь, — удивился башмачник.
— Я и смотрю, — констатировал Вицли Шмель.
— И видишь ты там такой же ужас, как и здесь, — кивнул Зава.
— Не совсем… там еще хуже. Но, есть тут вариант, хотя он тебе и не понравится.
— Да, что может быть хуже нашего положения! — разозлился Миха.
— Хуже нашего положения — только выход из этого положения. Почему? Потому, что единственный выход отсюда, за исключением виселицы, на которую ты, надеюсь, не стремишься, — это выход через отхожее место вон там, в углу, — указал лепрекон.
Зава огляделся, но не заметил ничего похожего на место для отправлений естественных нужд.
— Да тут везде такое место, — пожал он плечами.
— А вот и нет. Там… есть яма. И эта яма является канализационным стоком, который ведет в соседнее помещение. Если мы хотим уйти…
— То выбираться нам придется, ныряя в нечистоты… лучше я на виселицу — нет желания захлебнуться в… том, что там плавает.
Лепрекон молчал какое-то время, о чем-то напряженно думая. Зава сидел тихо, и перед его глазами проносились картины насильственной смерти — одна страшнее другой.
— Не стану тебя уговаривать, хозяин, но скажу лишь только то, что на виселице дохнут не внезапно. Сначала у тебя там чего-то ломается в шее, потом ты гадишь под себя, потом твоя жизнь перед глазами…
— Ладно! Убедил!
Михаэль Зава заметил, что лепрекон употребил слово «хозяин» по отношению к нему, и это было жутковато. По-видимому, ему было по-настоящему страшно. А раз страшно лепрекону, значит самому Заве должно быть еще страшнее — ведь умирать-то предстояло ему. Но страшнее не было. Было никак.
— Аааа… ну и ладно! Тонуть или спастись… все одно лучше, чем сидеть тут, — вздохнул башмачник, потирая шею, на которой он вдруг отчетливо почувствовал затягивающийся узел грубой веревки.
Лепрекон спрыгнул с колена Завы и жестами показал следовать за ним. Он подошел в самый угол и уставился куда-то вниз, в глубину дрожащей и пузырящейся в лучах зеленого магического света зловонной жижи.
— Вот сюда тебе и предстоит нырнуть.
Зава подошел к самому краю. У него ныли отрезанные уши, першило в горле, болели ребра, колени. Задохнуться в нечистотах почему-то стало не так уж и страшно.
— Задержи дыхание и плыви… точнее, протискивайся там, в глубине, сколько сможешь. Там будет в одном месте возможность вынырнуть и глотнуть воздуха. Советую ей воспользоваться. Потом снова ныряй и плыви еще.
— А ты?
— А я поверху пойду, — хмыкнул лепрекон и исчез.
Зава нахмурился. Нырять в нечистоты было даже не омерзительно, а как-то панически брезгливо. Но тут сверху зашумели, загомонили. В камеру полился желтый свет фонаря, смешался с магическим зеленым, и Зава, испугавшись, нырнул в мерзкую, вязкую воду, стараясь не думать о том, что в ней плавает. Последней была мысль о том, что ушей у него уже нет, но, если поймают, то отрезать могут еще много чего. В яму спустили ведро с едой…
Башмачник плыл долго, слишком долго, но сдаваться не собирался. Он искал обещанную лепреконом отдушину, но ее все не было и не было. Между тем, плаванием можно было это назвать только с натяжкой. Больше походило на протаскивание своего тела сквозь весьма узкую щель, и отверстие становилось все уже и уже. В конце концов Зава застрял. Нахлынула паника, воздух кончился, и Михаэль заметался, как окунь в силках. Он дернулся и оказался над водой, ударившись головой о свод. В каменном мешке спертый, старый воздух живительной струей влетел в больные легкие. Зава задышал, как первый раз в жизни, но воздуха было совсем мало и нужно было плыть дальше. Но он застрял. Дело происходило в полной темноте. Снизу была вода, а сверху невысокий каменный купол. Стены давили в ребра, рукам не за что было зацепиться. Он развернулся, медленно выдохнул, и почувствовал себя свободнее, заглотил остатки воздуха и поплыл дальше. Через несколько секунд стены расступились, и Зава пробкой выскочил в узкий канализационный сток, который показался ему широким, как каньон Бурь. Посредине стока протекала «река», откуда он только что вынырнул, а с двух сторон были сухие, удобные «берега». На одном из них, в паутине, посеребренной лучом пробивающегося откуда-то света, сидел Вицли Шмель, и зрелище это было прекрасно.
— Воняет от тебя, Зава, как от помойного ведра.
— Я тоже рад тебя видеть, маленький уродец, — отплевываясь и откашливаясь, простонал башмачник.
— Добро пожаловать на верхний ярус канализационных стоков столицы королевства! — возвестил лепрекон. — Отседова у нас есть два пути: вверх на поверхность или вниз к лепреконам.
В наступившей тишине было слышно, как парочка крыс шуршит своими хвостами, попискивая о чем-то своем крысином, где-то текла вода, сверху доносился приглушенный каменными сводами уличный шум, откуда-то снизу волнами накатывала духота и вонь. В канализационных стоках все было как всегда, и только два необычных посетителя совершенно не знали, что им дальше делать. Вроде бы, побег удался, но что дальше? Возвращаться домой, чтобы их опять забрали в Яму? Бежать в другое герцогство? Так там у них и своих алкашей хватает. Тоска и безысходность. Зава сидел на сухом «берегу», не имея сил даже вытащить ноги из мутного, бурлящего нечистотами потока.
— Наверх нам нельзя — убьют, но и вниз… тоже не хотелось бы.
— Выпить бы чего, — вздохнул Зава.
— Бедные мы… бедные…
— Охохо…
Слезы ручьями текли у Завы по щекам. Заплакал и Вицли Шмель. Они сидели и плакали, и слезы капали в жижу, смешиваясь с нечистотами. Сколько прошло времени — неизвестно. Скудный свет, сочащийся откуда-то сверху, постепенно иссяк. Наверху наступила ночь. Огня не было. Зава завалился на бок и уснул обессиленный. Рядом уснул лепрекон.
Пробуждение было тягостным. Отрезанные уши болели так, что Зава пожалел, что до сих пор жив. Лепрекону вчерашние «прогулки» дались несколько легче, но было видно, что и он устал. Было достаточно светло, но холодно. Хотелось есть и пить. Нужно было что-то делать.
— Положение наше — безвыходное, — вздохнул Зава. — Помрем мы тут, в этой канализации, а я так и не узнаю, почему ты прилип ко мне, как банный лист. Что заставляет тебя, Вицли Шмель, терпеть это вместе со мной? Ты мог бы сидеть в тепле и праздности в чьем-нибудь клавесине… пить вино из наперстка, курить трубочку и наслаждаться. А ты, вместо этого всего, мокнешь в вонючей грязюке. Вот я и говорю: зачем ты здесь?
Михаэль Зава повернулся к нахохлившемуся лепрекону.
— Я бы не хотел об этом говорить. По крайней мере, сейчас, — туманно пролепетал Вицли.
— А почему бы не сейчас? У нас, что… есть дела какие-то неотложные? Может быть, нас где-то ждут? Может быть, кому-то мы нужны? Нет, никому мы не нужны, никто нас не ждет и никуда не нужно нам спешить. Так ответь мне на вопрос: кто ты такой, в конце концов, и в чем заключается твоя беда? Зачем ты вместе со мной мучаешься?
— Да не могу я от тебя отстать! — заорал Вицли Шмель.
У лепреконов почти человеческие семьи, или уж, скорее, линии преемственности, как у гномов. Но если у гномов линии преемственности никак не связаны с понятием «мать» и «отец» хотя бы потому, что большинство гномов вылупливаются из яиц в недрах гор, то у лепреконов есть и мамаша, и папаша, и целая куча «родственничков», которые, в целом, и составляют «линию преемственности». Надо сказать, что лепреконов даже в одном Граданадаре не сосчитать. Их очень много, и все они складываются в линии преемственности, а каждая линия тяготеет к фигурам, во главе которых стоит Председатель. Лепреконы записывают свое происхождение в специальные книги, и книг этих со временем накопились целые библиотеки. Книги хранят на самых нижних уровнях, в самых недрах лепреконских хранилищ, и ценятся они дороже всего — дороже лепреконского золота, дороже магических артефактов. Председатель лепреконов единственный имеет право входа в библиотеки родов, линий и фигур. Он правит племенем лепреконов в течение пяти циклов, а потом его можно переизбрать. По закону ему бросает вызов достойный и побеждает в честной схватке. Победитель становится новым главой, новым Председателем. В принципе, все просто, вот только честных схваток не бывает.
Ныне во главе фигур стоял Хмырь из линии Уленшпилей, взявший себе всех жен по линии Аден-Туанов. Ему, собственно, нужна была именно эта линия. Почему? Потому, что благодаря древности происхождения (это одна из семи ветвей, пришедших в Граданадар и заселивших его) линия имела все права на престол Председателя. Породнившись с Аден-Туанами, Уленшпили становились знатью, а сам Хмырь получал возможность побороться за престол, что он, в общем-то, и проделал — поборолся и победил всех. Да так, что отбил охоту оспаривать это право на многие циклы: он зубами загрыз трех претендентов, не вытаскивая кинжала. А еще говорят, что использовал какую-то нечестную, неправильную магию, после которой у остальных внутри поселился ужас.
Таким образом, Хмырь стал Председателем, а мама Вицли Шмеля — его Принцессой, т.е. главной женой и первой дамой. Вицли Шмель много думал про эту «неправильную» магию и пришел к выводу, что без Бабули там не обошлось. Сам Вицли при этом автоматически получал множество привилегий, которыми в молодости пользовался на всю катушку. Председатель его не любил, видел в нем будущего соперника и, скорее всего — врага. Вицли же Председателя не то чтобы любил… скорее уж, обожал. Близость к Его Великолепности давала кучу привилегий и свобод — Вицли Шмель был вхож в любые норы любых уровней, кроме Бабулиной пещеры и библиотеки.
— Бабуля… она как бы и не бабуля совсем. Ну, мне-то уж точно бабушкой не приходится. Бабуля — это ее звание. Это у нее работа такая. У нас есть: Председатель, мать моя — Принцесса, есть еще Мудрец-советник, Палач есть… Дуралей-потешник… кто еще… ну, и Бабуля — она вроде как ведьма. Боятся ее все… и есть за что. Может в жука превратить, а может так колдунуть, что от тебя только мокрое место останется, это в лучшем случае. Мне, короче, туда хода нет.
— Подожди-ка, дружище, — перебил Зава, — к чему ты это все? Я же тебя не о Бабуле спрашиваю. Я у тебя конкретно спросил: «Зафига ты за мной тянешься»!
Отсутствующие уши у Михаэля Завы болели все сильнее, его трясло от сырости, дыхание то и дело прерывалось. Похоже, что канализация убьет не хуже виселицы, только медленней.
— Я скоро помру здесь, а ты, лепреконская морда, отправишься себе восвояси, как ни в чем не бывало!
— Да не могу я уйти! Ты дослушай, все равно ведь делать нечего! Вот сиди и слушай, может, чего услышишь, — возмутился Вицли Шмель.
Таким образом, молодой Вицли Шмель, всячески потакая своей лепреконской натуре, счастливо и беззаботно проводил время на вечеринках, балах, а то и просто оргиях, которые лепреконы устраивали то там, то сям. Везде ему были рады, везде имелась возможность выпить и закусить. И так это дело Вицли Шмелю пришлось по душе, что, бывало, он не просыхал по нескольку седмиц кряду, переходя с банкета на банкет. Пристрастившись к бутылочке, Вицли амбиций не потерял, но все они свелись лишь к одному — к дегустации. Вицли стал экспертом. Он был способен отличить вино не только по вкусу, но и по запаху, запросто мог сказать, откуда вино, из какого винограда или другого какого фрукта, сколько и в каких бочках выдерживалось, он даже мог отличить бочку от бочки при одном и том же вине. И все это по запаху! Его нюх был безупречен, и очень быстро Вицли Шмель сколотил приличное состояние, выиграв на спор изрядное количество золотых монет. И все было бы хорошо, если бы однажды он не забрался в погреба самого Председателя.
Однажды вечером, прогуливаясь с уровня на уровень по одному ему известным тропам, в уже изрядно подвыпившем состоянии, Вицли Шмель заблудился и через некоторое время обнаружил себя возле странной маленькой двери, на которой было написано: «Входа нет».
— Если тут написано то, что тут написано, то это невозможно, — проговорил сам себе Вицли, — ведь кто-то же должен сюда входить! А если не должен, то зачем тогда дверь? Если есть дверь, значит, есть и вход.
Вицли окончательно убедился в своей правоте и решительно дернул дверь на себя. Дверь не поддалась. Тогда он толкнул ее от себя. Дверь никак не хотела открываться. Вицли надавил посильнее и сквозь открывшуюся щелку уловил тончайший аромат необычных вин. В тот же момент любые сомнения, опасения и осторожность были отброшены напрочь и Вицли Шмель, сотворив заклинание отпирания, вломился в погреб. А через седмицу разъяренный Председатель обнаружил пьяного Вицли Шмеля в своих погребах, валяющегося в куче испорченных родовых книг, залитых лучшим председательским вином. К тому моменту он успел изрядно выпотрошить запасы, вылакав столько, что Его Великолепность даже не мог понять: то ли ему сердиться, то ли восхищаться. Он предпочел рассердиться, и Вицли Шмель был отдан Палачу для глумления и пыток. Повезло, что Палач приболел, и за Вицли Шмеля взялась Бабуля. Она его не пытала, не била, но наложила заклятие и навсегда выгнала на поверхность. Вицли Шмель умудрился не только выпить море вина, но он еще и испортил несколько родовых книг, а это уже серьезное преступление. С тех пор Вицли Шмель из рода Аден-Туанов намертво был закреплен за самым пропойным пьяницей королевства Михаэлем Завой. И теперь, если умрет Зава, умрет и Вицли Шмель.
— Назад хода мне нет! — бодро заявил Вицли. — Или мы с тобой помрем, или…
— Или что?
— Или сдохнем, — грустно хихикнул лепрекон.
— Но вместе, — согласился башмачник.
Наступила неловкая тишина. Михаэль Зава чувствовал себя виновным за то, что выпытал из лепрекона его постыдный секрет, а Вицли Шмель думал о загубленной карьере и пирогах с черникой.
— Выпить даже не хочется, — не выдержал Зава.
— А мне хочется, — не согласился Вицли Шмель.
— Вот бы нам сейчас в погреб твоего Председателя! Хоть помрем нетрезвыми!
— Помрем трезвыми… и под пытками. Палач-то уже давно выздоровел. Не… я туда не хочу, ты не знаешь, как лепреконы пытают, это тебе не люди.
Вицли Шмель повел плечами с таким откровенным ужасом, что Заве очень захотелось оказаться на поверхности, причем как можно дальше от Граданадара. Видимо, лепрекон заметил это и принялся его успокаивать:
— Ты не боись, тебе бояться смысла нету, если здесь не убьют, то наверху уделают. Так и так помирать придется. А раз выхода нет, то и бояться нечего. В общем, я предлагаю вот как сделать: надо нам ко мне в нору смотаться. Там у меня золото припрятано. Только один я туда не сунусь — без тебя меня магия не пропустит. Да и за первым же поворотом стража захоботит… а с тобой мы, возможно, что и прорвемся.
— Я драться не умею.
— Зачем драться? Ногами дави.
— Эээ… и это ты так о своих товарищах?
— Мне они не братья! Ненавижу их всех! Эти твари хуже людей, а хуже людей в этом мире могут быть только лепреконы!
Вицли разъярился не на шутку. Он схватил какую-то ветку и размахивал ей, как мечом. Было видно, что соплеменники его бесят, и он был бы счастлив, если бы нашлась такая болезнь, которая истребила бы весь лепреконский род, включая всех его родственничков.
— Хорошо, — просто сказал Михаэль Зава.
— Что хорошо?
— Мы пойдем и раздобудем твое золото.
Спускались долго, все ниже и ниже, уровень за уровнем. В какой-то момент стало почти невозможно дышать, воздух кончился, а зловоние осталось.
— Это коридоры Гиры-Мульхиры, — пояснил лепрекон, — В этих местах кроме него никто не живет… и даже не ходит. Сейчас опустимся ниже и задышится легче.
И действительно, спустившись еще на один уровень, друзья почувствовали приток свежего воздуха. «Это как-то неправильно, ведь мы уже глубоко под землей. Откуда здесь воздух?» — подумал Зава. Он сделал несколько глубоких вздохов, и в голове прояснилось.
— Тише, не греми так, — зашипел лепрекон.
— Я не могу — я ничего не слышу, и голова болит.
— Постарайся.
Из-за поворота показался лепрекон. Он был одет во что-то похожее на рыцарские латы. В руке держал копье. Увидев Заву, лепрекон замер в оцепенении.
— Вонючка! — захохотал Вицли Шмель. — Вонючка, это ж я — Вицли-Шмицли! Здоровчек!
— Тыыы…
Вицли подскочил к оторопевшему лепрекону и крепко обнял его. Лепрекон никак не мог прийти в себя. Он хлопал глазами и мычал что-то нечленораздельное. Миха устало опустился на землю, закрыв глаза и зажав голову руками. В голове стучали молотки гномов. Кровь пульсировала в отрезанных ушах. Усталость и нервное напряжение накатили так, что Зава вдруг понял, что тонет. Он всхлипнул и потерял сознание.
Пробуждение было тягостным и болезненным. На мгновение показалось, что он все еще в Яме: вокруг были необработанные каменные стены, заросшие мхом. Пещера освещалась рассеянным светом светляков, разбросанных по своду группами тут и там. Было красиво. Света хватило, чтобы понять, что они снова в плену. Зава попытался сесть, но руки и ноги оказались закованы в кандалы, и он со стоном повалился на пол. Рядом обнаружился стул нормальных человеческих размеров и Заве кое-как удалось на него взгромоздиться. В пещере также оказался стол, а на столе — кувшин с водой и пара кружек. Зава схватил кувшин и жадно напился. На столе сидел Вицли Шмель.
— Пришел в себя? — поинтересовался лепрекон. — Ну и зря…
— Что… что произошло?
— Вонючка нас заложил. Когда ты так некстати вырубился, он заорал. А на его ор сбежалась стража. Теперь Вонючка герой дня, а мы — в пещере Бабули. И скоро она к нам заглянет. Так что лучше бы ты помер, не приходя в сознание, дорогой мой Зава.
— Зачем… ну зачем мы вообще сюда поперлись, а? Ну повесили бы меня в Яме — уже б отмучился. А, может, и налили бы стакан — там же последнее желание исполняют. А теперь твоя эта Бабуля нас замучит.
Было видно, что Вицли Шмель не на шутку испугался. Таким испуганным он не был даже в Яме. «Скорее всего, это от того, что опасность сейчас грозит ему напрямую», — подумал Зава. Он хотел сказать что-нибудь ободряющее, но в этот момент лепрекон, то ли от ужаса, то ли от висящей в воздухе пыли, оглушительно чихнул. И констатировал:
— Бабуля уже тут.
Говорят, что ожидание смерти страшнее самой смерти. Бабуля была страшнее ожидания смерти. Дверь отворилась, на пороге показалось нечто настолько уродливое, что Михаэль Зава сразу и не понял, как реагировать — трястись от ужаса или дрожать от омерзения. Уродство это было того сорта, когда внешние качества не играют главной роли. Она была намного выше любого лепрекона, прямо-таки гигантских размеров — практически одного роста с Михаэлем. И, тем не менее, она была настоящим лепреконом — это было видно по особому строению лица с выступающими скулами и кривому носу. На нее было тяжело смотреть, но намного тяжелее было просто находиться рядом. От Бабули волнами разливались ужас и злость. Комок концентрированного Зла ввалился в комнату. Изнутри этого клубка ненависти раздался мелодичный и довольно-таки приятный голосок:
— Кого я вижу? Мой любимый племянник Вицли и Михаэль Зава! Добро пожаловать в мои владения. Не бойтесь, я вас не обижу. Сегодня у меня хорошее настроение.
Что-то произошло, и Бабуля изменилась. Эманации Зла втянулись куда-то внутрь, морщинистая кожа разгладилась, вонь исчезла. Буквально за мгновение Бабуля превратилась в обычную маленькую старушонку. Старушка двинула рукой — и Зава оказался свободен от оков: кандалы просто исчезли.
— Не дрожи, Вицли Шмель, я не собираюсь съедать вас живьем. Я уже перекусила. Я просто хочу знать, почему ты здесь? И не один. Почему ты раз за разом нарушаешь все мыслимые и немыслимые законы лепреконов? Почему с тобой так много проблем и почему ты, в конце концов, не издох благополучно на поверхности? Не молчи, ответь же что-нибудь, а то я уже начинаю сердиться.
Вицли Шмель был так напуган, что не смог бы выговорить ни слова, даже если бы хотел. Но сказать ему было абсолютно нечего, и он молчал, издавая что-то среднее между мычанием и стоном. За него вступился Зава.
— Послушайте, Бабуля, Вицли Шмель тут ни при чем. Это все моя вина, я безрадостный алкаш-неудачка, я задолжал…
— Тебя я хорошо знаю, Михаэль Зава, — Бабуля говорила спокойно и даже с улыбкой, — я тебя знаю потому, что ты привязан к этому лепрекону так же, как он привязан к тебе. Ваши жизни скованны Судьбой. Я время от времени развлекаюсь, наблюдая за твоими попойками. А теперь скажи мне, Михаэль Зава, что ты знаешь об этом лепреконе?
— Я знаю, что Вы его выгнали за то, что он вел себя не очень хорошо.
— И это все?
— Все, — простодушно кивнул башмачник, растирая затекшие от оков руки.
Старушка захохотала. Она тряслась от смеха и не могла остановиться. Казалось, что сама пещера трясется от хохота вместе с ней. Она смеялась долго, так долго, что Зава уже даже устал бояться. Он успел успокоиться, растереть затекшие в кандалах руки и тайком расправить спину. Ему сильно хотелось есть, но еще больше хотелось выпить… хотя бы воды, но лучше бы вина… Лепрекон же, наоборот, с каждым новым переливом бабулиного хохота делался все испуганнее и испуганнее. Наконец Бабуля отсмеялась и задумалась. Она замерла уйдя в себя.
— Ладно… я не стану тебе ничего объяснять, Михаэль Зава. В конце концов, если сам Вицли Шмель тебе не объяснил, то и я не буду. Настроение у меня хорошее, я давно уже так не смеялась… да вообще никогда! И я не желаю вам смерти. Но и оставить вас безнаказанными тоже нельзя. Так как же быть? — Бабуля замолчала, видимо, ожидая ответа на свой вопрос. Повисла неожиданная пауза.
— Э-э-э это был вопрос или… — не удержался Зава.
— Да уж, это был он самый — вопрос! — рассвирепела Бабуля. — И я таки жду на него ответ!
— Ну… может, это… отпустить? — неловко предложил башмачник.
— Кого?
— Меня… и… его…
Очередной приступ веселья не заставил себя ждать. Старуха рыдала от смеха и не могла остановиться. В конце концов она, измученно всхлипывая, просто махнула рукой, развернулась и исчезла за дверью. Зава отметил про себя, что дверь она не заперла.
Лепрекон сидел на столе, уткнувшись взглядом в одну точку, с совершенно непроницаемым лицом. Заве вдруг стало нестерпимо любопытно, почему Бабуля так развеселилась.
— А скажи мне, Вицли Шмель, почему это Бабуля так развеселилась?
— Я не знаю.
— Но она явно не держит на тебя зла.
— Ты не знаешь ее. Все она держит. Она злая на всех уже просто потому, что она та, кто она есть — она Бабуля! Я только не пойму, почему она нас до сих пор не убила.
— И дверь не заперла.
— Нет смысла нас запирать. Отсюда не убежать — это тебе не Яма. Кто-то идет!
Дверь открылась, и вошло несколько лепреконов в полном вооружении. Одним из них был Вонючка. А вслед за ними вошла лепреконша преклонного возраста в белом платье.
— Мамаша! — воскликнул Вицли Шмель и, ловко спрыгнув со стола, кинулся к ней в объятия.
Обняться с матерью ему не дали, охрана перегородила дорогу копьями. Вицли Шмель с размаху заехал Вонючке по физиономии, Вонючка в долгу не остался, и завязалась драка. Лепреконы двигались так быстро, что Зава не успевал за ними следить. Единственной неподвижной фигурой в клубке вопящих, мельтешащих фигурок была принцесса фон Шмель. Дело обходилось без оружия, и Зава решил не вмешиваться. Вицли уложил трех стражей и остался один на один с Вонючкой. Ему изрядно досталось, он еле дышал, но и Вонючка получил сполна: из носа текла кровь, одна рука болталась обездвиженная. Мать Вицли Шмеля спокойно наблюдала за дракой. Похоже, ей было даже интересно, чем все закончится. Вонючка не выдержал и потянул кинжал из ножен.
— Вот так, да? — съязвил Вицли Шмель.
— А ты первый кинулся!
— Так не надо друзей предавать, вот, что я тебе скажу, подлый ты лепрекон.
Вицли рванул вперед, Вонючка отпрыгнул, доставая кинжал. Вицли посторонился и двинулся по кругу, выгадывая лучшую позицию для атаки. Как-то незаметно в его руке тоже нарисовался клинок одного из поверженных противников.
— Я тебя не предавал!
— Да? А кто орал и подмогу звал?
— Я подмогу не звал, я просто орал. Потому… испугался и не ожидал, а я когда испугаюся… всегда ору.
— А ну, стоп! — Оборвала поединок Принцесса лепреконов. Голос ее был наполнен властью настолько, что противники тут же остановились и повернулись, вытянувшись чуть ли не «во фронт». Точнее, вытянулся Вонючка, а Вицли просто встал ровнее, выказывая тем самым некоторое уважение.
— Зачем ты вернулся, ведь я тебя предупреждала?
— Мать, так уж вышло.
— У тебя всегда «так уж вышло»! — разозлилась Ле Улиншпиль фон Шмель. — Зачем ты бил бедного Вонючку? Он же тебе сказал, что не виноват, а это правда. Даже когда мы вас загребли, он ничего не хотел говорить. И это я настояла на том, чтобы он вот сейчас сопровождал меня сюда. Ты всегда сначала делаешь, а потом думаешь, а иногда ты и не думаешь, и не делаешь! Вот в чем твоя проблема. Много горя принес ты всем лепреконам, а нашей линии так особенно. А теперь… теперь ты во власти Бабули. Как я, собственно, и предсказывала.
Разгневанная, она развернулась и выбежала из пещеры. И похоже, что один только Миха успел заметить слезы на ее глазах. Вицли Шмель не смотрел на мать. Сначала ему было просто стыдно, а потом она повернулась, и он так и не увидел ее лица. Вицли плюнул Вонючке под ноги и полез обратно на стол. Вонючка собрал своих солдат, и, шатаясь, компания вывалилась из пещеры.
— Опять, Вицли, все у нас наперекосяк, — заметил Миха.
— Ничего, скоро придет Бабуля. Ненавижу ее…
— Бабулю?
— Свою мать!
— За что?
— За все!
— А я свою даже и не помню, — вздохнул башмачник.
Они сидели, понуро уставившись куда-то в одну точку. Хотелось есть, хотелось выпить, но, похоже, что никто не озаботился кормежкой пленников.
— Было бы неплохо чего-нибудь поесть, — не выдержал Зава.
— И выпить, — согласился Вицли Шмель.
— Ты уверен, что мы не можем отсюда выбраться, ведь нас не закрыли и кандалов вроде как не надевают?
— Не знаю. Может и можем.
— Бабуля, кстати, намекала на то, что ты мне не все рассказал.
— Давай попробуем просто уйти отсюда! — лепрекон ловко спрыгнул со стола и бодро засеменил к выходу.
Никаких магических препятствий у двери не оказалось. Охраны тоже не было. По широкому коридору деловито сновали лепреконы. Михе приходилось идти согнувшись, но, в целом, даже для него здесь было вполне просторно. На Вицли и Заву никто не обращал внимания. Друзья все дальше удалялись от места своего заключения, но их никто не останавливал.
— Погоди, Вицли. Куда мы идем-то?
— Не знаю, мне все равно.
— Неужели у тебя тут выпить негде?
— В моей норе можно, но там, наверное, уже живет кто-то другой.
— Давай проверим?
Они свернули в боковой ход, потом свернули еще раз и оказались перед небольшой, в два роста Вицли Шмеля, дверью.
— Это моя бывшая нора, но ты туда не влезешь. Это только основные ходы тут просторные, а норы-то у нас небольшие.
— Ты это… ты проверь там…
Вицли толкнул дверь от себя каким-то особым образом и скользнул внутрь. Он вернулся довольно быстро с улыбкой во всю лепреконскую морду.
— Там все по-старому и никого нет! Щас я принесу попить.
Он снова исчез внутри, но вернулся еще быстрее, толкая перед собой бочонок вина. Миха жадно схватил бочечку, щелчком выбил донышко и, с остервенением, опрокинул в себя содержимое. Жидкость обжигала.
— Э! Ты полегче! Это же вилейкский эль! Штук пять таких «рюмочек» даже такую тренированную пьянь, как ты, Зава, запросто отправят в нокаут.
— Вилексс… эль, — блаженно прохрипел Миха, чувствуя, как огненный вихрь стекает вниз по горлу, расплавляет напряжение в животе и легких, заполняет легкостью руки и ноги. Он мягко осел на каменную кладку коридора, прислонившись к шершавой стене. — Вот и все… теперь и умереть спокойно можно…
— Умирать рано, тут еще полно всего, — захихикал лепрекон. — Ну-ка, помоги мне выбить дно из этой бочки!
Мимо пробегали спешащие куда-то лепреконы, но друзьям не было до них никакого дела. Они сидели у входа в нору, пили, пели и закусывали. Запасов оказалось более чем вдоволь, и друзья пировали, понимая, что, возможно, это их последняя пирушка в жизни, похоже, перепавшая им от Матушки Судьбы абсолютно на халяву. Миха ел и пил, пил и ел, пока не захотел выпить простой воды. Такое бывало очень редко и означало, что он реально устал.
— Вицли, я хочу пить… ик…
— Щас прикачу!
— Не… я хочу воды.
— Чего?!
— Ик… воды…
— Значит, пора спать, — философски констатировал лепрекон.
Миха открыл один глаз, понимая, что сейчас ему станет очень плохо, но плохо не стало. Он открыл второй глаз, приподнялся и огляделся. Сидел он все там же, где и уснул — возле норы Вицли Шмеля. Мимо проходили лепреконы, брезгливо перепрыгивая ногу Михаэля Завы. Вицли храпел на пороге своей бывшей норы, головой подпирая незакрывшуюся дверцу. Зава ткнул пальцем в лепрекона.
— Сейчас, сейчас, только домою… — всхрапнул Вицли.
— Эй, братко… воды бы… — просипел охрипшей глоткой Зава.
— Воды нету, но есть пиво, — выдохнул лепрекон, открывая один глаз.
— Можно и пиво, — кивнул башмачник.
Они напились пивом и перешли опять на вино. Хотели уже спеть, но в разгар попойки появилась Бабуля. Она была все той же «милой бабушкой», что и вчера, только сегодня к образу добавился кокетливый передник, как будто она вот-вот испечет вам пирожок. Пирожков Бабуля не принесла, но выражение ее лица злым не было.
— Пьете? — кивнула Бабуля и заулыбалась.
— Бабуля, почему вы на нас не сердитесь? — пьяным голосом полюбопытствовал Вицли Шмель.
— Вы себя сами так убиваете, что мне тут работы нету. Так за что прикажешь на вас сердиться?
— Но… я же…
— Зава, этот маленький пройдоха так и не рассказал тебе, за что тут все на него так злятся? — Удивилась Бабуля.
— Не…
— Видишь ли, Зава… твой собутыльник отказался стать Председателем.
— Да не отказывался я!
— Ну, конечно, ты просто не явился на коронацию! А почему? А потому, что валялся бездыханно пьяным и нетранспортабельным в подвалах Председателя на груде залитых его лучшим вином священных книг, — Бабуля хихикнула, кокетливо прикрывшись передничком.
— А зачем мне туда было являться, если понятно, что Хмырь меня просто убьет на дуэли одним ударом? Лучше уж упиться вдрызг его собственным вином, чем быть насаженным как крыса на вертел!
— Вот в этом весь ты, Вицли. Ты предпочитаешь упиться… всему остальному. Твоя безответственность и алкоголизм бесконечны и сравнимы только с одной вещью в этом мире — с алкоголизмом твоего приятеля, сидящего сейчас рядом! Вот поэтому, дорогой мой «внучок», вы сейчас и вместе! Да, если хочешь знать, никто и не накладывал на тебя заклятий. Ты жил там, наверху, у этого пьянчужки, просто потому, что это тебе нравилось. Ты стал его клуриконом сам, по собственной воле! Это не наказание — это твоя сущность, твоя судьба. И, если хочешь знать, Хмырь вовсе не собирался тебя… на вертел.
— Неправда!
— Что именно в этом кажется тебе неправдой? Лично я тебя не заколдовывала… может, кто-нибудь другой? — Бабуля притворно огляделась. — Не… никто. От этих вечных попоек устал весь наш лепреконский род! Когда Председатель Хмырь любезно предложил тебе продолжить его дело и стать новым председателем, что ты ему ответил?
— Я ему ответил: «Иди ты в…», — кивнул Вицли. — И правильно сказал. Мне совсем не улыбается становиться правой половинкой его задницы. Лучше уж я буду пьянью подзаборной на поверхности!
— Хмырь уже не тот… ему нужен помощник, и у него закончился срок председательствования. Если бы ты хоть на минуту протрезвел, то смог бы поговорить с ним и выяснить, что убивать тебя никто не собирается, что ты нужен живой и здоровый, но… трезвый.
— Ха! Да лучше сдохнуть, чем прожить эту жизнь без вина!
— Ну вот, ты и выбрал свою судьбу. Сам только что это подтвердил.
— Да! И я бы сделал все точно так же снова!
— Хмырь тебе не враг, ты сам себе враг. Хотя… ты даже себе не враг, ты просто маленький никчемный лепрекон. Ты считаешь меня злой, хотя я не зла, это… просто по работе… Ты считаешь плохой свою мать за то, что она с Хмырем общается. Считаешь Председателя врагом, а он о тебе всегда отзывается хорошо… Цыц! Не перебивай старших! Ты всех вокруг, даже друга своего Вонючку, который заорал тогда лишь от неожиданности, врагами считаешь. У тебя все плохие, а ты пьешь и бездельничаешь. Так знаешь, что? Знаешь, что я с тобой сделаю? — Бабуля вздохнула протяжно и жалостливо.
Вицли похолодел в ожидании расплаты. Зава зажмурился, судорожно зажав в руке бочонок с вилейкским элем.
— Я не сделаю с тобой ровным счетом ничего. Почему? Да потому, что ты ничего не сделал. Да. Ты не сделал ничего — ни дурного, ни хорошего. Ты просто беспечный, тупой лепрекон, способный качественно делать лишь одну вещь — пить вино. А за это не наказывают, за это оставляют в покое и предоставляют угробить себя самостоятельно. Вот так я и поступлю. Я еще раз выгоню тебя на поверхность. Даже не выгоню — ты сам уйдешь. Потому, что Михаэлю тут не место, он тут не выдержит. Ты сам по себе, а тебе другого-то и не надобно. Короче — убирайтесь вы отседова!
— Нам наверх нельзя! — вмешался Зава, то ли заступаясь за приятеля, то ли, что более вероятно, опасаясь за себя самого. — Там наверху есть один человек… он отрезал мне уши.
— Наверх нельзя только тебе, Зава. Клурикону ничего не грозит. А за тебя я не в ответе, ты вообще не нашего племени, — пожала плечами Бабуля.
— А я… мне без Завы вообще делать нечего! — в отчаянии вскричал Вицли. — Вот возьму и соглашусь стать Председателем. А потом возьму и объявлю пьяный закон! Придумаю такой закон, что любой, кого поймают в трезвом виде — станет преступником. Вот тогда вы все у меня попляшете! Или возьму и… пойду войной на соседей. Или… вообще заставлю всех ходить в юбках. Да мало ли чего придумать можно! Вы еще меня не знаете! А если Председателем не сделают…
— Ну, ладно! — оборвала его Бабуля. Было видно, что она уже еле сдерживает раздражение. — Ну, хорошо. Вот, что вы сделаете. Ты ведь знаешь, Вицли, что у меня в пещере есть Заколдованная комната?
— Комната исполнения желаний? Кто ж про нее не знает, — хмыкнул Вицли Шмель.
— А ты знаешь, что там находится?
— А вот этого не знает никто, кроме тебя.
— Ну… не совсем так, но… в общем, я хочу дать вам двоим еще один, последний шанс стать счастливыми и найти себя. В этой комнате есть то, что исполняет желания. Вам нужно просто… загадать желание. Проблема в том, что желание исполняется не всегда именно то, которое вы загадали. Точнее, исполняется не то желание, которые вы хотите — исполняется то, что вам действительно суждено, ваша Судьба. Если ты, Вицли Шмель, должен стать Председателем лепреконов, если это твоя настоящая судьба, то ты им и станешь. Если ты, Зава, должен умереть без ушей на виселице, ты и умрешь там. В Заколдованной комнате ничего нельзя гарантировать. Потому-то туда и не ходят все подряд. Вообще никто не ходит. Но для вас, похоже, это единственный выход сейчас… или вход.
Бабуля вздохнула и повернулась, собираясь уходить.
— Идите в мою пещеру. Щелкните три раза пальцами у дальней стены и идите вовнутрь. Там вы загадаете ваши желания и исполните свою судьбу. Это мой вам последний дар. Больше мы не увидимся.
Бабуля, кряхтя, исчезла за поворотом коридора. Вицли Шмель и Михаэль Зава долго сидели неподвижно. В коридоре никого не было. В конце концов Вицли поднялся, собираясь сходить за вином в нору, но Зава его остановил.
— Вицли, мне кажется, что нам надо выяснить, насколько права твоя Бабуля.
— Она мне не бабушка! Я же тебе говорил.
— Дело не в этом. Дело в том, что я устал бегать от своей судьбы. Я… хочу на виселицу.
В коридоре, где сидели друзья, стало совсем тихо. Зава заметил, что с того времени, как здесь побывала Бабуля, все лепреконы куда-то подевались. Они были абсолютно одни. Тишина стояла такая, что это было похоже на могильный склеп. Заву передернуло.
— Предлагаю выпить… воды… и пойти в эту… как ее… комнату, — просипел Зава пересохшим ртом.
— Ага… — согласился лепрекон.
Вицли Шмель щелкнул пальцами — и часть стены растворилась в воздухе. С той стороны была небольшая комната, полная золота и драгоценных камней.
— Ох, ты ж… Вицли, а давай мы сейчас наберем тут золота и свалим! Это ж решит все наши проблемы, — не выдержал Миха.
— Не решит. Тебя все равно повесят. Отберут золото и повесят.
— Сбежим.
— Найдут и…
— Да понял я, понял!
— К тому же, вполне возможно, что это золото заколдованное. Иначе его тут уже давно бы не было. Не одни ж мы такие умные, как ты думаешь?
— А по мне, так одни мы умные, — Зава пожал плечами, предпочитая не вникать во все эти тонкости.
— Берем желание, а золото не берем, — отмахнулся лепрекон.
Они осторожно вступили в Заколдованную комнату, инстинктивно стараясь не шуметь.
— Ну… давай… задумывай желание! — прошептал Зава.
— А почему я? — так же шепотом отозвался лепрекон.
— Потому, что это же… тут же все лепреконское, причем здесь вообще я?
— Как это «причем»?! Притом, что это по тебе виселица плачет, а не по мне. У тебя уши отрезали. И именно ты у нас вообще без гроша в кармане оказался!
— Можно подумать, у тебя сильно много твоих лепреконских грошей в карманах завалялось. Как эта штука загадывается?
— Да бери просто и загадывай. И… валим отсюда поскорее.
— Знаешь, Вицли, я думаю, что загадывать мы должны оба. Бабуля это очень четко подметила. Не загадаешь сам — комната загадает за тебя. Так что не отлынивай и давай тоже загадывай что-нибудь. Глядишь, и сбудется.
— А что я могу загадать, — вздохнул Вицли Шмель. — Чтобы все вернулось обратно и меня не выгоняли? Так, похоже, что меня и сейчас не выгоняют — я сам уйду… Чего я хочу? Золота хочу! Загадаю гору золота. Хочу, чтобы у тебя в доме, Миха, когда мы вернемся, была гора золота посреди комнаты. Вот! Вот мое окончательное желание! Все.
— А я… а я хочу уши обратно! И… хочу… стать бургомистром. Хочу, чтобы тот гад, который мне уши обрезал, наизнанку бы вывернулся и собственные уши сожрал. Хочу, чтобы Яму песком засыпало, чтобы…
— Эй, у тебя всего одно желание было! Смотри — уши-то твои на место стали.
Зава приложил руки к голове и почувствовал уши под ладонями. Голова совершенно не болела, а недомогание прошло.
— Знаешь, Зава, а я себя как-то очень хорошо чувствую… и трезво… — удивился лепрекон.
— Ухи… ухи мои… — заплакал башмачник.
— Пойдем, дружище. Похоже, что желания наши, так или иначе, но уже исполнились, остается только разгрести их последствия: тебе пора отрезать твои новые уши и на виселицу, а мне…
— Не, погоди. Глянь! — Зава указал пальцем на маленький столик, появившийся прямо в куче рубинов величиной с куриное яйцо. На столике стояла бутылка вина. Простая глиняная бутылка, какие можно приобрести за пару монет в любой винной лавке.
— Думаю, надо ее прихватить с собой, — сказал лепрекон.
***
Был вечер. Михаэль Зава и Вицли Шмель сидели на полу в доме Завы. Комната была совершенно пуста, за исключением злополучного клавесина. Никакой кучи золота не было. Миха сидел, смотрел на бутылку вина, прихваченную из Заколдованной комнаты, и совершенно не волновался о своей дальнейшей судьбе. Все эти приключения повлияли на него как-то неожиданно: Зава перестал бояться смерти. Ему было все равно. На душе было светло и спокойно, впереди маячила перспектива дегустации и долгожданный сон.
— Больше всего на свете я хочу спать. Вицли, может быть, это и было моим самым сокровенным желанием — выспаться? Вот прямо сейчас мы выпьем этот бутылец и беспечно завалимся спать, и все невзгоды останутся позади.
— О, да. А завтра тебя повесят в Яме. И я… а я даже не знаю, что буду делать потом, — всхлипнул лепрекон.
— А, да ну его все! Наливай.
— Ты наливай, я же маленький.
Они пили вино. Зава отхлебывал прямо из горла, не забывая наполнять наперсток Вицли Шмеля. Вино было вполне обычным, не очень хорошим, но и не плохим. Странным было только то, что его не становилось меньше. Сколько они ни пили, бутылка не заканчивалась.
— Она все время остается наполовину полной, — хихикнул лепрекон.
— А по мне, так она наполовину пуста.
— А ты, Зава, пессимист. Но, дело не в этом, дело в том, что наша бутылка — это наше желание. Похоже, что мы оба хотели одного — вот эту заколдованную бутылку, которая теперь всегда будет оставаться наполовину полной, сколько из нее не пей.
— Наполовину пустой!
Они пили и пили, а вино все не кончалось…
Ириами
Ириами, по прозвищу Красавчик, смотрел на большую зеленую гусеницу и размышлял о Бытии. В последнее время он был склонен к философствованию. И, как всегда, не без сарказма. Мир казался Ириами несправедливо уродливым.
— Когда-нибудь эта мерзкая гусеница станет еще более гадкой бабочкой, — сказал он себе, — почему же в Мире все такое некрасивое? Вот женщины, к примеру, ведь уродливые существа, если разобраться! Ничего в них нет благородного. Я не беру, скажем, королеву, Бо храни ее Высочество, но простолюдинки… фи, существа, право, все какие-то не очень.
Ириами скривился и щелчком отправил гусеницу в преждевременный полет. Похоже, теперь ей уже никогда не стать бабочкой. Но его это не интересовало. Важна для Ириами была только личная выгода, а здесь выгоды не было никакой. Ириами смотрел, как контуженая зеленая гусеница дергается на земле. Скривившись, он «пожалел» ее, раздавив каблуком.
В этой жизни Ириами ценил только деньги. Деньги и власть, которую они дают. Лишь две эти вещи казались ему прекрасными, если, конечно, не считать его самого — совершенство, случайную удачу, проблеск красоты в уродстве окружающего Бытия. Ириами любил себя самозабвенно. Себя и только себя. Даже свою родную мать он никогда не любил по-настоящему. Он не доверял ей, как не доверял всему Творению, созданному, как он считал, уродливым и несправедливым Автором.
Презрительно сплюнув в сторону раздавленной гусеницы, горбун закинул свой новый рюкзак за плечи и двинулся дальше. Он шел к себе в контору и думал о том, что никто в королевской столице так и не научился шить рюкзаки. В который раз уже заказывает себе рюкзак, но одна лямка обязательно оказывается короче другой, и приходится ее подтягивать и ушивать самому. Это слегка раздражает. А ещё больше злит то, что рюкзак в последнее время приходится часто менять. С тех пор как начал расти горб. Ириами гордился своим горбом, который, однако, доставлял ему массу беспокойства. Даже больше, чем лямки рюкзака, неровная обувь, все эти прыщики на лице, на плечах и под коленками, которые приходилось часто вылизывать, чтобы они не сохли. Когда они подсыхали и начинали чесаться, карлик чувствовал себя угнетенно и злился особенно сильно.
Острые приступы злобы преследовали горбуна всю жизнь. Он начал злиться с рождения и, ещё будучи младенцем, с остервенением кусал грудь матери своими острыми кривыми зубками. Мать никогда не жаловалась. Всю жизнь она хвалила Ириами и восхищалась им. И хотя сам горбун в глубине души ей до конца не верил, все же с детства он привык слышать от матери только самое хорошее. И — во многом благодаря ей — он считал себя совершенством.
Ириами шел и думал о матери. Подходя к конторе, решил как-то порадовать ее сегодня вечером. Только чем? Может быть, купить свиную ногу? Тогда у них мог бы получиться славный ужин. Но нет. Это как-то банально. Тем более, что свиную ногу с капустой они ели седмицу назад. Хотелось чего-нибудь оригинального. В лавочке напротив Ириами взял ливерной колбасы. И, хотя лавочник был сама вежливость, горбун все равно спиной чувствовал его мерзкие мысли. Очевидно, тупой лавочник ему завидовал. И то правда — ведь дела в лавке шли не ахти, а Ириами всегда в выигрыше и процветает. «Пусть себе завидует, мне только приятнее…», — думал карлик, открывая дверь в контору. Ириами работал один: горбун не любил платить за работу никому, не любил делить свои деньги. Да и зачем? Если всегда можно все сделать самостоятельно. Изредка ему помогала мать.
В конторе уже ждала посетительница в очень дорогом платье, с вуалью на лице. Все в ее облике говорило о «временных» трудностях. Ириами уже знал наперед: слезы, жалобы, брошка или брелок в заклад… никогда не забирают… или, наоборот — ходят и клянчат изо дня в день. А смысл? Проценты-то растут. Выкупить вещь у Ириами было сложно. Сколько слез пролито на этот прилавок! Сколько бесполезных обещаний и клятв! Зачем? Горбун верил только золоту, а золото по своей воле не отдает никто. Серебро он не брал. Не тот размах. Самый жадный столичный ломбард мог себе позволить исключительно золотые операции. Ириами доил знатных клиентов в те мгновения их жизни, когда у тех были трудности с деньгами. После посещения Ириами эти трудности временнно исчезали, а затем лишь бесконечно росли. Сюда приходили весьма высокопоставленные посетители. Сам карлик был не из господ, но власть его распространялась далеко, а проценты были высоки. Это радовало горбуна и льстило его самолюбию. Сколько задранных носов после общения с «мастером Ириами» торчали потом из долговых ям или даже валялись в корзине для отрубленных голов!
Молодая особа, ожидавшая ростовщика, была не из простых. Наметанным взглядом Ириами заметил несколько ценных предметов: гербовое кольцо на пальце (наверняка фамильное), кулон-медальон на золотой цепочке и расшитый золотом поясок. Но самым удивительным было ее платье — замысловатое, пестрое сверх всякой меры, состоящее из сплошных складок и кружев, объемное и легкое. Такое платье, как и вуаль, носили только знатнейшие из знатных. Те, кто мог позволить себе любой каприз. И, хотя весь облик гостьи кричал о несчастии, было очевидно, что деньги у нее есть. Ириами заинтересовался, но виду не подал. Как ни в чем не бывало он проследовал к своему окошку, не удостоив посетительницу вниманием. Усевшись за стойкой, нацепил пенсне и, нахмурив одну бровь, посмотрел на девушку фирменным взглядом — одновременно строгим и вопрошающим, приглашая к сотрудничеству, но и останавливая, если нечего предложить.
— Скажу вам сразу, моя леди, что я не люблю пустой болтовни. Мое время дорого. Мне не нужна ваша история, мне нужны ваши деньги, — Ириами кривил душой. История ему была очень даже нужна. Он любил, когда жертвы вместе с золотом выкладывют подробности своей интимной жизни. Словно хорошая гончая, он уже взял след и, чуя чередную трагедию, капал слюной в предвкушении порции унижения и стыда. Ириами Красавчик собирался выжать из этой дамочки все до последней капли: горечь и боль, беспомощность и страх. Но, главное, он неплохо на этом заработает. Барышня была не из бедных и, если учесть то, с каким достоинством она себя держала — из древнего и весьма знатного рода.
— Меня это устраивает, — ответила девушка, подняв вуаль.
На Ириами взглянули холодные глаза истинной аристократки. «Такая молодая, а смотрит так, как будто испытала в жизни все», — удивился горбун. Заглянув в глаза карлику, молодая госпожа словно поняла, из какого теста он сделан и, вздернув носик, презрительно отвернулась.
«Ничего, скоро твой носик будет обнюхивать мои сапоги», — подумал горбун и вслух спросил:
— Чего вы хотите, моя леди?
— Я хочу заложить этот медальон, — сказала девушка, выжидающе склонив голову.
— Так закладывайте, — хихикнул карлик.
— Я хочу, чтобы он остался у меня, — сказала она с таким выражением на лице, что Ириами чуть не повалился под лавку от поднявшейся в нем волны смеха.
Но он сдержался. Не время глумиться. Это можно будет сделать позже. Но… она смотрела на него таким интересным взглядом! В нем читалось все: и надменность аристократки, и отчаянный вызов, и нежелание расставаться с фамильной ценностью, и верность дворянскому слову, и, самое главное, в этом взгляде была мольба о помощи.
— Я готов вам помочь, миледи, — кивнут карлик, еле сдерживая самодовольную улыбку, — но я не готов сорить деньгами. Где гарантии? Что может помешать вам забыть о моем скромном существовании, если кулон будет не у меня. Заложите тогда что-нибудь другое, вот хотя бы перстень… Это же ломбард, а не банк, и я не банковский лепрекон. Почему, кстати, вы не пойдете в банк, если так уверены в том, что скоро раздобудете денег и будете способны выкупить свою вещь. Почему вы хотите одолжить денег у меня, дающего только под залог ценных предметов и оценивающего эти предметы, прошу заметить, не всегда адекватно их реальной стоимости?
— Вы ставите под сомнение слово чести? — дама нахмурилась.
— Если бы вы знали, барышня, сколько дворян, постарше вас возрастом, играли здесь в благородство, и сколько из них затем потеряло и титул, и честь, и саму голову? Поверьте, я, в некотором роде, стою на страже вашей… хм… чести, даже больше, чем вы сами. — Красавчик уже понял, что несколько грубоват, что спешит, но его несло, и он не мог остановиться. Что-то в этой девушке вызывало его на откровенность.
— Здесь передо мною распинались, уверяя в своей честности, бароны и виконты со всех концов Граданадара. Если бы я им верил на слово и раздавал свои денежки, то давно бы уже пошел с сумой по миру.
Было видно, что разговор гостье неприятен, но крыть ей нечем. Она все понимала, но не спешила расставаться с медальоном. Помолчав некоторое время, она внимательно посмотрела в лицо горбуна и еле заметно улыбнулась, отворачиваясь. Затем сняла с белоснежной шейки кулон и положила его на стойку.
— Хорошо. Видит Бо, выхода нет! Итак, мне нужна тысяча золотых.
— Помилуйте, дамочка! Я, по-вашему, кто — ломбардщик или меценат? Да у меня такой суммы не найдется во всей конторе! Это невозможно, решительно невозможно!
Ириами кривил душой — вещь стоила гораздо больше. Горбун чувствовал магию, это была его врожденная способность. С первого взгляда он понял, что кулон обладает Силой, и один Бо знает, сколько он мог бы стоить, и, вполне вероятно, кулон нельзя было оценить вообще. Может быть, это был защитный амулет, а возможно, эта вещь способна убивать. В любом случае, тайна известна только владелице, и задача Ириами — выведать ее.
— Мне нужны эти деньги, и вы мне их дадите, — безапелляционно заявила дама.
— Но я не могу дать столько за простой кулон, — попробовал схитрить горбун.
— Вы знаете, что это за «предмет».
Гостья говорила со знанием дела. В её голосе и выражении глаз Ириами почувствовал сталь, что-то расчетливое и холодное, что-то слишком взрослое и циничное для девушки восемнадцати циклов.
— Что же этакая безделушка может делать? — с невинной улыбочкой спросил карлик.
— Не прикидывайтесь простачком, это вам не идет, — хмыкнула молодая аристократка. — Вы все понимаете очень хорошо, и я предлагаю очень выгодную сделку.
— А где гарантии, что эта вещь магическая? Вот если бы вы рассказали…
— Знаете, я до сих пор здесь сижу только потому, что ваш ломбард расположен ближе всех к… к моему дому.
«Почему она так сказала… к чему эта заминка?» — удивился внимательный горбун. Рядом с его ломбардом жили только ремесленники. Купцы держали свои лавочки чуть дальше, а ближе к главным улицам стояли таверны и королевский дворец… Будучи в курсе всех интриг в высших кругах, он не мог не отметить изысканность манер этой странной барышни, ее стойкость в стесненных обстоятельствах, сдержанность и силу духа. К тому же, он разбирался в драгоценностях и, по некоторым особенностям узорной вязи на кулоне, по гербу на перстне-печатке… Она жила во дворце… И тут Ириами вдруг сразу все понял. Он понял, КТО ЭТО и ЧТО за «безделушка» попала к нему в лапы.
Теперь нужно было сыграть правильно. Ведь перед ним, возмущенно фыркая, сидела герцогиня Сампы — Франческа Сампа, известная тем, что перестала стареть более ста циклов тому назад, оставаясь с тех пор юной красавицей, первой фрейлиной королевской династии. Франческа Сампа — прабабушка трех герцогов. Горбун взглянул на герцогиню по-новому, только сейчас отметив странную прелесть ее нереальной красоты. Казалось, Франческа выточена из цельного куска алмаза. Ничто не портило её облика, ни одной лишней чёрточки или изъяна не увидел он во всём гармоничном и изящном облике герцогини. Ириами любил драгоценные камни, и подобное сравнение показалось ему занятным. Только сейчас он понял, почему Франческа оказалась тут, решив заложить заветную вещицу. Дело было нешуточным…
— Простите, герцогиня, что не сразу понял, кто вы. Я не верил слухам, но вы… так редко бываете на публике, а я, сами понимаете, вообще не бываю «на публике»… и… и… вы действительно выглядите… очаровательно! — выдавил из себя Ириами, выбираясь из-за стойки и склоняясь перед знаменитой аристократкой в светском реверансе.
— Вы хотели сказать… молодо? Что ж… я так понимаю, все эти ваши расшаркивания никак не повлияют на ваше решение, — хмыкнула герцогиня.
— А я так понимаю, что ни в одном ломбарде королевства с вами не станут связываться.
— Да уж.
— Да уж… Я понимаю, зачем вам деньги. Вы, осмелюсь предположить, хотите подкупить стражу. И если я вам дам требуемую сумму, то побег вашего сына из королевской темницы… ляжет на мои плечи.
— Косвенно, весьма и весьма. А если об этом никто не узнает, что, как вы понимаете, в наших общих интересах, то и бояться вам особо нечего, — улыбнулась герцогиня, ободряюще потрепав карлика по щеке.
Ириами был в игре. Франческа еще об этом не знала, но он уже был в игре. Это была интрига интриг, и самое меньшее, что она ему сулила — это море денег, а быть может, еще и много иных развлечений, одним из которых, вполне возможно, будет власть над одной из влиятельнейших особ королевства. Его власть была в знании, и он не желал эту власть упускать. Необходимо выведать у герцогини как можно больше.
— Прошу вас, молодой человек, давайте говорить прямо, насколько это возможно. Что вы хотите получить от этой сделки? Как я понимаю, вы любите деньги.
— Я занимаюсь золотом и только золотом! Я самый жадный горбун столицы и именно этим знаменит на весь Граданадар, — хохотнул горбун. — Но больше денег я люблю информацию.
— И власть, — кивнула Франческа.
— И власть, — кивнул в ответ карлик. — Вы уже в моей власти. Хотя бы тем, что пришли сюда. Так расскажите больше!
— Да, я в вашей власти, если только не решу вот прямо сейчас убить вас, — мило улыбнулась молодая барышня, которой было больше сотни циклов. — Вы же понимаете, что я могу это сделать? И поверьте, если мы не договоримся, то вы… умрете.
По спине карлика прокатилась волна холодного ужаса. Он бывал в сложных передрягах, но эта наиболее близко подвела к той самой черте, через которую он пока еще не готов был переступить. «До чего же уродлива жизнь?!» — возмутился горбун. Он вспомнил зеленую гусеницу и понял, что в данный момент находится на ее месте.
— Дорогуша, я вас не пугаю, поймите меня правильно, я убью вас обязательно, если не получу свою тысячу. Но я не обязательно убью вас, если вы сделаете все как надо. Даю вам слово!
— На какой срок? — сухо сглотнув, просипел Ириами.
— На три седмицы… нет, пожалуй, на две, — герцогиня улыбнулась, невинно захлопав пышными девчоночьими ресницами.
— Я хочу пять тысяч через две седмицы, — выпалил Красавчик, испугавшись собственных слов.
— Хорошо, — просто ответила Франческа. — Вы их получите в срок.
— А если не получу?
— Не переживайте, вы их получите, заверяю вас. Эта вещь для меня дороже замков и титулов. Сохраните кулон у себя на две седмицы, пока все не уляжется, и я выкуплю его за пятикратную цену. Это разумно.
— А что вам мешает забрать у меня деньги, прикончить, а потом спокойно уйти отсюда? — задал карлик свой главный вопрос.
Герцогиня задумалась, подыскивая правильный ответ, но ничего путного не придумала. Ее брови удивленно взлетели.
— А ведь вы правы! Мне ничего не мешает. Ведь вы считаете, что слова чести пишутся на воде! Быть может, мне так и стоит поступить?
После этих слов герцогиня легонько свистнула — и из складок кружевной юбки медленно выползла черная змейка. Ириами окатило мгновенной волной ужаса и так же быстро отпустило. Это было странное свойство его натуры, частенько спасавшее в трудных ситуациях. Многие пытались ему угрожать, и он привык к близости смерти. Ириами захохотал визгливо и пронзительно. Он протянул руку, и змея покорно вползла на нее, подергивая маленьким ядовитым язычком.
— Я не боюсь змей. Змеи меня любят! Когда я был маленький и играл на улице, они часто приползали поиграть со мной. Так что этим меня не запугать.
— Но вы понимаете, что я могу еще раз свистнуть — и сюда заявятся слуги. Я скажу им, что вы ко мне приставали, и они, не раздумывая, изрубят вас на куски, мерзкий вы карлик! — прошипела герцогиня.
— И тогда вы точно не получите денег, — захихикал Ириами, понимая, что пробил броню уверенности этой леди.
— Ну, хорошо, — Франческа устало откинулась на стуле, — что вы предлагаете?
Горбун потер руки, зачмокал и сглотнул накопившуюся слюну.
— Прежде, чем рискнуть довериться вашему «честному слову», я хочу знать напоследок, перед смертью, для чего нужна эта вещь. Я даже рискну попробовать догадаться.
— Ну, и?
— Она продлевает молодость!
Это было очевидно. Это было удивительно, даже сказочно, но очевидно. Эта способность делала герцогиню тем, чем она являлась. И расстаться с такой вещью даже на две седмицы можно было лишь в крайнем случае. Например, когда решаешь вызволить из темницы своего непутевого сына — главного зачинщика заговора против королевской династии. Ириами не понимал этого. Как можно захотеть быть королем? Король ничего не решает. Да и вся королевская фамилия. Формально он, конечно, может издать любой указ, которому, по идее, должны будут подчиниться и в Шестилесье, и в Берге, и даже в далеком Дартарстане… смешно о таком даже подумать. Нет, на самом деле, только герцоги имеют реальную власть в своих государствах. Король — это законодатель мод, не более того. Так кто ж захочет на его место?
— Не угадали, это нечто большее. Этот кулон… он действует всегда по-разному.
— И как проявляется его действие?
— А вам очень хочется это узнать?
— Конечно, а как вы думаете!
— Тогда давайте пересмотрим условия нашей сделки. Я расскажу вам, но за это… за это вы не возьмете с меня проценты.
— То есть как? Вы предлагаете мне просто так дать вам на две седмицы тысячу золотых и не заработать с этого ничего? Вы в своем уме?!
— Этот кулон действует особым образом. И те две седмицы, что вы будете его носить, сделают с вами то, что стоит любых денег. Я отдам вам ваши деньги обратно, и вы ничего не потеряете… в денежном плане. Вы используете кулон, а это стоит любых денег, всех ваших денег!
— И что же это будет?
— Я расскажу, но после того, как мы заключим новый договор.
Ириами думал недолго. Дело становилось все интересней. Он уже давно решил, что пойдет на любые условия, и сейчас просто тянул время в надежде выведать что-нибудь в довесок.
— Думаю, что у меня нет выбора, и вы все равно поступите так, как захотите, миледи. Но я согласен, согласен хотя бы потому, что вы так прекрасны!
Герцогиня скривилась, как будто ела фазана и уколола нёбо костью. Из уст Красавчика комплименты выходили такими же кривобокими, как и он сам. Мало того, что о красоте рассуждал уродливый карлик, так еще чувствовалось, что сам он вовсе не считает себя уродом и что ему неприятна ЕЕ внешность. Комплимент был в высшей степени неискренен.
— Что ж, давайте заключим сделку, — проскрипела герцогиня. — Я беру на две седмицы ваши деньги, а за это отдаю вам на это же время свой медальон. Вы согласны?
— Я согласен, — сказал Ириами, и они, плюнув на ладони, как это делается при заключении любой сделки, связанной с золотом, пожали друг другу руки. Горбун залез под прилавок и вытащил оттуда увесистый кошель.
— Вот ваша тысяча. Теперь скажите мне, что это за медальон и в чем его сила?
— Ого! Вы храните такую сумму вот так просто под прилавком? Вы или очень богатый человек, или… заранее знали о моем приходе.
— Ни то и ни другое, — ухмыльнулся карлик, — это профессиональный фокус. Любой грабитель будет искать сейф, а сюда заглянет в последнюю очередь. Поверьте, здесь самое надежное место. Видите, вам ведь и в голову не пришло, что деньги все это время были у вас под носом!
— Я не грабитель, а честная аристократка из древнейшего и могущественнейшего рода, — скривилась Франческа, смахивая кошель куда-то в складки своего удивительного наряда. — Секрет медальона в том, что внутри у него древняя реликвия -Слезы БО.
Такого поворота событий Ириами не ожидал. Теперь он окончательно понял, что вляпался в самую опасную из авантюр, в какую ему когда-либо могло повезти вляпаться. Слезы БО — это вроде как смола или минерал откуда-то из дебрей Эльфийских лесов на границе с Драконьими горами. Собирают их у Источника Времени. То ли само Время плачет этими слезами, то ли это действительно слезы БО, которые он пролил, когда создавал мир, неизвестго. Но сила, в них заключенная, превосходит все. Это драгоценные камни необычайной красоты и неведомого оттенка. Каждый раз, когда вы отводите взгляд, камень меняет цвет. Но самое интересное: ходили слухи, будто Слезы Бо наделены силой исполнять желания и даже могут повернуть время вспять.
— Значит… этот кулон может выполнить любое мое желание, — медленно сказал карлик, вертя в ладони медальон.
— Не любое. Точнее… любое, но не то, что вы думаете. Не то желание, которое вы загадаете, а то, чего вы действительно хотите где-то в глубине души, — герцогиня пожала плечами и приподнялась, явно собираясь уходить.
— Но что мне с ним делать? — спросил горбун.
— Ничего. Вы можете носить его, я разрешаю. А можете положить куда-нибудь подальше, где он будет в безопасности. Только не под прилавок! Пожалуйста, спрячьте его понадежнее, — взмолилась герцогиня, — а лучше… носите все-таки при себе. Если будете носить, то ваши сокровенные мечты, мечты, которых вы не знаете — так глубоко они запрятаны внутрь — вот эти-то мечты и сбудутся, в конце концов. На самом деле, вам вполне хватит для этого двух седмиц. За это время обстоятельства жизни изменятся. И даже быстрее.
— Но зачем мне то, о чем я не догадываюсь? Зачем мне желания, которых я даже не осознаю?
— Потому что счастлив человек бывает только тогда, когда исполняется не то, что он считает важным, а то, что ДЕЙСТВИТЕЛЬНО важно для него, — улыбнулась юная старуха, вставая со стула и направляясь к выходу.
Она уже открывала входную дверь, но задержалась на пороге и зачем-то спросила:
— Послушайте, а в вашем роду случайно не было лепреконов?
Следующим утром Ириами-Красавчик, как всегда, проснулся в бодром настроении. Каждый день он делал одно и то же: лёжа постели, планировал, чем займется сегодня. Ему нравился распорядок. Нравилось делать это каждый день — припоминать и планировать простые дела. Протер глаза, потянулся, зевнул, лизнул несколько прыщиков на локте и… вспомнил о медальоне.
Прошлой ночью горбун долго не мог уснуть, разглядывая Слезы БО. Слез было три. И это было самое красивое, что он видел в жизни. Совсем не хотелось отдавать их герцогине. Определенно, он хотел оставить их себе. «Может быть, она не сможет отдать мне тысячу?» — подумал Ириами, но тут же понял, что его мечтам не суждено сбыться — герцогиня придет за Слезами. В худшем случае она его просто убьет и снимет свое сокровище с трупа. Но он хотел владеть этими камнями, несмотря ни на что! Они волшебным образом придали жизни Ириами новый смысл. И если до сих пор весь мир, созданный Бо, казался бестолковой и глупой ошибкой, то теперь, глядя на Его слезы, горбун понимал, что, возможно, Безумный Автор сам плакал из-за несовершенства своего мира, желая сделать его лучше.
Горбун вздохнул, потянулся и уже собирался выбраться из мягкой перины, но тут случилось досадное происшествие. Порыв ветра распахнул окно, и в него, вслед за свежим ветерком, влетела птица. Она заметалась по маленькой захламленной комнате и все никак не могла отыскать дорогу обратно. Глупо тычась в стены и углы, птица сметала своими крыльями статуэтки и шкатулочки с полок, зацепила чеканку так, что она угрожающе зашаталась на своем гвозде и, в конце концов, забилась в самый дальний и темный угол открытого шкафа рядом с расчетными фолиантами. Одним движением взбешенный горбун подскочил к шкафу, схватил птицу и свернул ей голову. Ириами держал в руках остывающий трупик глупой пичуги, и на него накатило мощное ощущение красоты происходящего. Этот зверек был всего лишь глупой птицей, но он умел летать! Трупик был потрясающе красив, и Ириами неожиданно для себя заплакал.
День прошел в приятных заботах. Горбун-ростовщик принимал деньги, отдавал деньги и считал деньги. А вечером, когда солнце скрылось за городской стеной, он отправился к себе в комнату, чтобы посмотреть на медальон, спрятанный под подушкой. Луч закатного солнца упал на Слезы Бо — и те загорелись в ответ. Ириами захлопнул медальон и испытал безотчетную потребность выйти из дому. Он надел кулон на шею, накинул парадный сюртук и вышел, захватив любимую трость с набалдашником в виде головы горгульи. У дверей, как обычно, крутился мерзкий соседский пес. Даже не взглянув, привычным движением карлик попытался пнуть пса и, как обычно, промазал. Но тут пригодилась любимая трость… Он, конечно же, не попал по визгливому животному, но было приятно смотреть, как тот убегает с обиженным лаем, прячась под изгородь. Сюртук жал в плечах и был явно маловат в районе горба, но сегодня это Ириами не волновало — горб чесался терпимо. Вечерело, однако жара не спала. Захотелось выпить меда. Красавчик двинулся в таверну «Три осла». Он пересек королевскую рыночную площадь, свернул в проулок Горшечников, купил небольшой пирожок с ливером, съел его без аппетита и, пройдя по Маковой улице, вышел на мост Троллей.
Мост был перекрыт перевернутой повозкой. В грязи был разбросан чей-то домашний скарб. Женские платья, шляпки, перемазанные и уничтоженные, сундуки, горшки, кастрюли и сковородки — все перемешалось с конским навозом, мусором, пылью и остальной пакостью, которую можно обнаружить на мостовой большого города. Повозка лежала на одном боку развратно, колесами вверх. «Это похоже на птицу со свернутой головой… красиво», — подумал горбун. И еще он подумал, что, с тех пор как увидел Слезы Бо, стал замечать красоту вокруг себя. Оказывается, мир не был таким уж безобразным. Вот эта перевернутая повозка, зеваки вокруг… — все было наполнено тайным смыслом и вело свою игру, вело Ириами куда-то в сказку, в историю, которая исполнит его самые тайные желания…
По борту перевернутой повозки ровными буквами без закорючек было написано: «Собственность Мамаши Гретхен». Вокруг деловито суетились две крупные бабы, черные, как жители Берга или Дартарстана, откуда они, скорей всего, и приехали. Конюх и пара слуг, остановив движение, пытались расчистить место, необходимое для того, чтобы перевернуть повозку в приличное положение.
— Кто такая эта Гретхен? — спросил кто-то из зрителей.
— Да вон она сама сидит! — сказал другой, указывая пальцем на небольшую, плетенную из ивового прута одноколку. Тощий белый бык-извозчик растерянно топтался рядом. Место возницы пустовало. Кузов коляски был оснащен непромокаемой крышей и задрапирован боковыми портьерами вместо дверей.
— Везут, как барышню! — продолжил первый.
— Или знатная, или страшная! — сказал кто-то еще, и вся толпа зевак залилась грубым хохотом.
Плотно подогнанные занавеси дрогнули, но не раскрылись. Ириами протиснулся ближе. Ему вдруг страстно захотелось заглянуть внутрь, увидеть то, что там скрывается от любопытных глаз. Желание стало настолько сильным, что он протянул руку, ухватил драпировку и дернул. Ткань поддалась, и — возле самого своего носа — карлик увидел огромную волосатую ступню. Ступня была чудовищных размеров, наверное, длиной с самого Ириами. Такие ступни должны принадлежать великанам, но великан никак не смог бы поместиться в эту маленькую каретку. Двигаясь взглядом по ступне — от большого пальца к пятке — Ириами сделал несколько открытий: ступня женская, о ступне заботятся тщательно, волоски растут тут и там пучками, они очень нежные, мягкие на вид и скорее привлекают, нежели отталкивают, а пятка до того бесподобна, что карлик просто не смог бы описать, что именно приводит его в восторг. Таким образом, дойдя взглядом до подъема стопы, горбун понял, что влюблен, влюблен в ступню. Окончательно и бесповоротно, первый раз в жизни и навсегда. Оставалось выяснить, что же находится выше. Он поднял взгляд — и уставился в самые прекрасные на свете глаза. Один глаз, правда, был меньше другого и заплыл восхитительным опухшим синяком, а другой глаз заполняло мрачное бешенство, но между глазами находилась бровь. Одна на все лицо. Бровь была так густа, что сердце Ириами больно дернулось в груди, а горб заныл. На него смотрела леди-совершенство, прекрасная и богатая (вполне понятно, что это так, если учесть персональный экипаж). К тому же, если на повозке написано «собственность», это значит, что таких повозок больше, чем одна… У Гретхен свое дело!
— Что вылупился?! Деньги плати за посмотреть! — рявкнула «красотка» и попыталась прикрыться тканью, но горбун удержал.
Он вцепился в ткань с одной стороны, а загадочная барышня — с другой. Они тянули покров на себя до тех пор, пока он не разъехался по швам и не свалился совсем, обнажив девушку во всей красе. Зрители ахнули и возбуждённо зашептались. В глазах зевак карлица с большой ступней была уродлива до необычайности. За «посмотреть» действительно можно было брать неплохие деньги, что, собственно, она и делала: держала цирк уродов, в котором выступала сама в качестве — по словам самой Гретхен — «одного из наиболее удачных экземпляров». Мамаша Гретхен имела самую большую ступню в королевстве, притом что вторая ступня у нее была самая обычная. Эта нормальная ступня была одета в матерчатый башмачок с бриллиантами. Далее шли: шелковые шаровары малинового цвета (что скрывалось под ними — неизвестно), стеганая безрукавка, расшитая золотом, под которой угадывались массивные жировые складки, и неясно было, грудь это или просто жир, широкая, пожалуй, слишком широкая для человеческого существа физиономия, которую можно было бы назвать и мордой, всклокоченные соломенные пучки волос, модная столичная шляпка. Чудовище называло себя Мамашей Гретхен, но было ли оно человеком — в этом усомнились все, кто наблюдал ЭТО на Тролльем мосту в тот миг. Все, кроме Красавчика Ириами. Карлик был настолько потрясен увиденным, что снова заплакал, но нисколько этим «красавицу» не впечатлил. Гретхен не прониклась ни обликом агрессора, ни его взглядом. Она не влюбилась и не впала в оцепенение, она вытащила откуда-то небольшую, но удобную дубинку и умелым движением саданула горбуна по голове. Ириами смотрел во все глаза и, улыбаясь, прошептал: «Благодарю!», после чего Мамаша, не произнеся ни слова, деловито саданула еще разок. Карлик упал на мостовую лицом вниз и потерял сознание.
Ириами пришел в себя уже в сумерках. Его стошнило. «Надо к доктору, похоже, я здорово ушибся», — подумал горбун, и его вывернуло ещё раз. Потом он вспомнил, что явилось причиной такого плачевного состояния. Он в ужасе схватился за грудь, но медальон оказался на месте. Ириами нетвердо встал на ноги и двинулся домой. В этот час шатающейся пьяни было полно, и на него никто не обращал внимания. Немного погодя горбун остановил двуколку, и кучер не побрезговал грязным и пьяным пассажиром. Был еще неприятный момент, когда пришлось расплачиваться — а карлик не нашел своего кошеля, очевидно, кто-то стащил его за то время, что Ириами валялся в канаве. Но все обошлось благополучно. Увидев, что денег нет, извозчик соблаговолил проводить больного до двери и даже помог тому войти внутрь, за что был вознагражден золотым. Первый и последний раз в жизни Ириами заплатил кому-то так несуразно много и совсем не торгуясь.
Утром Ириами первым делом схватился за свежую газету. Газеты — новинка, недавно появившаяся в столице королевства, набирали популярность и множились день ото дня. Появились газеты новостей, специальные газеты для дам, «Советы садоводам», «Охотничий вестник», «Двор короля», «Шутки тролля» и многое другое. Поначалу это были просто листки ровно обрезанной бумаги, выходившие раз в седмицу, но теперь некоторые издания походили уже больше на тонкие книжки. Газеты вошли в моду. Многих удивлял сам факт того, что все буквы на листе абсолютно одинаковы, и никто не мог понять, как можно писать с такой точностью. Новоиспеченная гильдия газетчиков ревностно берегла секрет, хотя вполне понятно, что надписи получаются при помощи оттисков с готового набора букв. Непонятно было только то, как удавалось производить такое количество экземпляров за короткое время. (Но мы-то знаем, что над этим скрупулезно работал целый цех мелких лепреконов. Они работали за еду и пиво. Главное было в том, что им эта работа нравилась. Не все лепреконы злые, но все предпочитают жить в людских городах. Вот кому-то и пришла идея использовать их обстоятельность и маниакальную педантичность в печатном деле. Своими маленькими ловкими пальцами лепреконы дни и ночи напролет оттискивали букву за буквой, пока не набирался лист).
Красавчик читал «Новости Граданадара». Для матери он выписывал «Полезные советы домового», но сам читал только новости. Морщась от головной боли, горбун развернул колонку светских новостей. Главная новость сегодняшнего дня, выделенная крупным шрифтом, красовалась на первой странице:
«Цирк Мамаши Гретхен снова в городе!»
Ириами впился глазами в текст:
«Королевские уродцы потрясают своей уродливостью!
Всего за десять медяков в течение всей следующей седмицы жители и приезжие, бедняки и богатеи, знатные и простолюдины — все вы сможете испытать ужас и отвращение, гадливость и тошноту, величие мерзости и радость непричастности в цирке повелительницы самых уродливых человекоподобных тварей нашего славного королевства!
Спешите видеть!
Сравните себя с ними, и вы поймете, насколько ваша жизнь прекрасна!
Каждый вечер, на закате, Мамаша Гретхен ждет на Садовой площади с распростертыми объятиями вас и ваши деньги!».
Тон объявления был, мягко говоря, вызывающим: зазывалы перестарались, но горбуна это не волновало. Он понял главное: Гретхен раскроет свои объятья, по меньшей мере, на седмицу, а может, и на гораздо больший срок, если он все правильно сделает. И карлик, несмотря на болезненное состояние, решил отправиться на представление сегодня же. Он взял говорящую трубу и попросил смаргла связать его с кассой цирка. Смаргл зевнул и затараторил что-то свое, жаргонное. Говорил долго, хихикал и шепелявил, пока Ириами не зашипел на него, брызгая слюной.
Смарглы, существа эльфийского происхождения, распоясались вконец. Обладая монополией на переговорное дело, они могли позволить себе выпендриваться как угодно. Только маленькие смарглы соглашались проводить в переговорных трубках всю жизнь, мало того, только они умели читать мысли друг друга и мгновенно подражать голосам звонивших. Большую часть времени, нажравшись вином, связной смаргл спал, а когда требовались его услуги, он просыпался и, недовольно ворча, устанавливал телепатическую связь по заданному адресу. На самом деле, связь эту он устанавливал мгновенно, но всегда делал вид, что ему нужно время, предпочитая всласть поговорить с сородичем на «той стороне» говорящей трубы — так для краткости назывались замысловатые домики смарглов, оканчивающиеся конусом-трубкой. Смарглы жили внутри, там же спали и оттуда устанавливали связь. За услуги связного смаргла его нужно было поить: в специальное отверстие заливался напёрсток хереса или медовухи — и смаргл устанавливал связь. В последнее время смарглы обнаглели вконец. Спрос на них возрос, а нравы самих смарглов ухудшились. Теперь они требовали уже не один наперсток вина в день, а целых два. «Того гляди, совсем на шею сядет. Придется ему тут, в этом „аппарате“, ванну из вина приделывать!» — подумал Ириами, злобно нахмурив брови. Пока что окрики действовали, смаргл пугался, но уже не так сильно, как раньше.
Заказав билет на вечер, горбун хотел отложить трубку, но смаргл остановил его вальяжным мурлыканьем:
— Три наперстка и сыр.
— Не понял?
— Теперь будет три наперстка и сыр, — повторил смаргл и демонстративно захрапел.
— Что б ты залился своим хересом и утонул! — воскликнул карлик, кидая трубу.
— А неплохо было б… — прилетело в ответ.
До представления было еще далеко, впереди ждал нелегкий день, полный дел. Но впервые в жизни Ириами ждал вечера с таким нетерпением. К обеду он уже ненавидел все и всех, но клиенты словно взбесились. Никто ничего не закладывал, все отдавали долг. В этом был какой-то тайный смысл. Горбун вспомнил о герцогине и испугался. Совершенно абсурдно испугался того, что она тоже сейчас войдет в дверь и вернет ему золото. И тогда он будет плакать уже не над Слезами Бо, а по ним… Задрожав всем телом, карлик забрал золото у очередного неудачника, нервно спровадил его и закрыл дверь перед носом следующего посетителя, повесив табличку с надписью «Обед». Но обедать он не стал: ещё подташнивало. Поднявшись к себе наверх, горбун смотрел на Слезы Бо, пока головная боль не прошла. Настроение чуть-чуть улучшилось, но нестерпимо зачесался горб. Чесалось настолько сильно, что Ириами уперся спиной в дверной косяк и елозил туда-сюда до скрипа в костях. Вполне возможно, он расчесал горб до крови, но стало легче. Нацепив парадный сюртук и подвязав шикарную бабочку, горбун спустился к матери и попросил ее поработать за него.
Мать жила в коморке на первом этаже. Невзрачная женщина, о каких говорят «без возраста», она жила одна, всегда одевалась в черное и почти ни с кем не общалась. Соседи неплохо относились к ней, здоровались, но не более того. Ни подруг, ни друзей у нее не было. Отца Ириами совсем не помнил: тот умер, когда карлику было не больше одного цикла. Мать никогда не говорила ни о его смерти, ни и о нем вообще, а Ириами было все равно — он не расспрашивал. Со смерти мужа мать Ириами не снимала траур. Иногда горбун думал, что она носила траурную одежду не только по отцу, но и по себе, по своей жизни, да, наверное, и по самому Ириами. Почему ему так казалось, он не понимал, но отделаться от этих мыслей был не в силах. В детстве Ириами слышал от матери только ласковые слова, она никогда не ругала его за все те гадости, которые он совершал. И, хотя горбун с младенчества отличался нравом мерзким и жестоким, мать всегда вступалась за него, вытаскивала из бесконечных потасовок и окружала заботой. Она любила его или, по крайней мере, делала вид, что любит, но горбун ей не доверял, как не доверял на свете ни одной живой душе. И, хотя мать не давала ни малейшего повода, горбун всегда сомневался в искренности её слов и с подозрением относился к ласковому голосу, доброму взгляду и похвалам в свой адрес. Она хвалила его много и часто, по любому поводу и без повода. И чем старше и уродливее он становился, тем больше она хвалила его. Ириами вырос в контрастной атмосфере уличных насмешек и материнской любви. Со временем соседи к его уродству привыкли и смеяться перестали, а, с тех пор как он завел ломбард и сделал состояние, даже слегка лебезили перед ним. Но мать, конечно же, не переставала ни любить, ни хвалить его, и карлик, так и не поверив в ее любовь, старался видеться с ней как можно реже, умудряясь избегать общения под одной крышей. Так и повелось, что обедали вместе раз в седмицу, а по праздникам горбун выводил мать погулять или на представление заезжих бардов. Иногда он доверял ей вести дела, но только в крайних случаях, очень редко. Сегодня был один из таких редких случаев. Ириами решил не работать после обеда, несмотря на обилие посетителей. У дверей конторы собралось несколько человек, готовых ждать окончания перерыва прямо здесь. «Почему-то я уверен, что все они хотят забрать свои вещи…», — подумал горбун, выходя с черного хода.
Поправив сюртук, Ириами пришел к выводу, что его горб опять немного вырос и что надо заказать новый парадный костюм. Решив сделать это незамедлительно, он двинулся по бульвару Часовщиков к Садовой площади. Заглянув по пути к своему новому портному, он решил провести оставшееся до представления время за кружкой эля в таверне неподалеку, где надеялся послушать те сплетни, которых не пропускала печатная цензура. Интересовала Ириами, естественно, Мамаша Гретхен. Свернув с бульвара, карлик проковылял по переулку Медников и открыл дверь в таверну «Свой окорок». Здесь было людно: обедали каменщики, строившие неподалеку новую церковь Всех Благ. Каменщики сидели плотно, заняв несколько длинных столов, и говорили обо всем подряд. Увидев пустой столик возле окна, Ириами устремился к нему, но его опередили. Столик заняли какие-то путешественники, приехавшие, судя по виду, из Аргении поглазеть на столицу Королевства. Ириами остановился на полпути и завертел головой в поисках новой цели.
— Почтенный мастер Ириами, идите сюда, здесь есть для вас свободное место и кружечка эля! — послышалось из самого темного угла.
Ириами пригляделся и узнал своего коллегу, ломбардщика из района Сновидений. Он вспомнил, что дела у того шли всегда неплохо, и это было непонятно: район Сновидений был районом портовых грузчиков и уличных девок, в таких местах люди закладывают свои вещи в обмен на медяки, в лучшем случае — на серебро, и почти никогда не отдают долги. Звали ломбардщика Косой Ганс, и прозвище это подходило, скорее, какому-нибудь пирату, а не «честному» скупердяю, дающему деньги под залог. Ходили слухи, что этот малый обделывает делишки и потемнее, но Ириами было все равно. Они никогда не сорились с Косым Гансом просто потому, что дел общих не вели, а знакомство было шапочным. Тем не менее Ганс горбуна уважал и даже боялся, понимая, что в кривых лапках карлика есть сила. Посомневавшись всего мгновение, Ириами уселся на скамью рядом с Гансом и заказал эль.
— Мастер Ириами, я всегда был восхищен вашим талантом, вашей проницательностью и… ну… всеми остальными вашими качествами, — начал Косой Ганс.
— Дорогой коллега, очевидно, вам что-то от меня нужно, раз вы так рассыпаетесь комплиментами. Давайте лучше сразу перейдем к делу, вы ведь знаете, что и к вам я тоже отношусь с превеликим уважением.
— Увы, мастер, сегодня я говорю вам не комплименты, а скорее уж соболезнования. Но, поверьте, я совершенно искренен.
— Не совсем понимаю, о чем вы…
— Так вы не знаете? Как же так?! Главный ломбардщик столицы не знает столь убийственную новость, причем касающуюся лично его? Я удивлен. Хотя… у вас много врагов в тех кругах… неудивительно, что вам никто не сказал. Теперь время уже не то… все узнается по газетам. Вот раньше… раньше приличные люди узнавали все самое интересное исключительно от информаторов!
— Вы говорите, как старикашка какой-то прямо: «раньше то, раньше это»! Но скажите, милейший, что ж за такая «новость», о которой я не слыхал?
Косой Ганс ухмыльнулся, но улыбка у него получилась печальной, скорее даже трагической:
— Мастер Ириами, так уж вышло, что именно от меня вам придется принять эту ужасную, трагическую весть. Я бы хотел, чтобы мы с вами пили эль при иных обстоятельствах…
— Да не тяните уже! — не выдержал горбун.
— Простите. Дело в том, что готовится королевский указ о запрещении частной деятельности ломбардов. С завтрашнего дня «в долг» деньги сможет ссужать только королевская казна. Честно говоря, я вообще не понимаю, почему они не додумались до этого раньше? Ведь это же очевидно и прибыльно со всех сторон! Понятно, что не обошлось без нового министра финансов. Король-то сам…
Косой Ганс все говорил и говорил, но Ириами не слышал. Все вокруг задрожало, мир треснул и развалился. Горбун с полной ясностью осознал, что прежней жизни пришел конец. Завтра он останется без работы. Но сам Ириами словно отделился от мира, он наблюдал издалека: ни тоски, ни даже грусти не было. Одним махом осушив кружку, карлик испытал неимоверное чувство облегчения. Нестерпимо зачесался горб. Во рту пересохло, и он заказал еще эля.
— Что же вы будете делать теперь? — не отставал Ганс.
— Пойду к вам в порт грузчиком.
— Э..э.. — Ганс не сразу уловил, что его коллега шутит.
— Или девкой распутной, говорят, они неплохо зарабатывают, — горбун подлил масла в огонь, и Косой Ганс разразился таким хохотом, что вся таверна затряслась.
Ириами понял, что весь день клиенты забирали свое барахло потому, что знали об указе. «И никто ничего не сказал. Гады!» Хотя понять их можно: ему никто не симпатизирует, а если завтра ломбарды прекратят свое существование, то никто не сможет выкупить свои заклады. Но к сделке с герцогиней это все не имеет отношения. Даже если прямо сейчас он бросит все и уедет в Берг, она найдет его и в Берге… и в Дартарстане. И убьет. Нет… со Слезами Бо придется расстаться в обещанный срок. Все, что он может сделать в данной ситуации, это насладиться их воздействием в полной мере. И то, что ломбарды закрывают, тоже как-то связано с деятельностью Слез, с тем, чтобы сделать Ириами счастливым за две седмицы!
Выйдя из таверны, карлик вздохнул. Он остановился на пороге и заглянул вглубь себя. Внутри было пусто и звонко, как в порожней бочке. Ни сожаления, ни растерянности — только радость, иррациональная радость освобождения от дел. Чем он будет заниматься теперь? Куда пойдет? Себя горбун связывал с чужим несчастьем, из людских невзгод черпал корыстный интерес, и теперь, когда королевская казна наложила лапы на родное дело, Ириами остался без смысла жизни. Не без денег, конечно же… Денег много. Несколько банок, доверху набитых золотыми монетами, зарыты в лесу и замурованы в стены, часть денег вложена в недвижимость. Ириами был богат, но его удивляла сама неопределенность теперешнего положения. В голове роилось множество задумок и планов — один лучше другого. В каком-то смысле, несчастье вполне могло обернуться счастьем.
Стало совсем легко и даже немного весело, как бывает в первое мгновение, когда понимаешь, что твой дом обокрали и ты остался ни с чем. Потом, конечно, накатывает грусть, но первая мысль все же об освобождении. «Ничего, мы им еще покажем! Мы еще возьмем свое золото у этих сволочей!» — подумал Ириами Красавчик, оглядываясь по сторонам. Он взглянул на мир по-другому, и мир уже не показался ему бессмысленным: пьяный нищий и перевернутая бочка, забитая нечистотами мостовая, раздавленный щенок и старое колесо. Все вокруг существовало не просто так, имело смысл лично для него, и в этом смысле скрывалась красота. «Нужно открыть эту красоту», — подумал безработный горбун и двинулся на Садовую площадь к Мамаше Гретхен.
Площадь заполоняли зрители, ожидающие входа в цирк. Сегодня премьера, и всем хотелось увидеть уродцев первыми. Посреди площади выстроили временный павильон, крытый цветной тканью. Павильон получился огромный, и места на площади оставалось мало. Кругом продавали сладости — для еды, а также гнилые фрукты и тухлые яйца по медяку — чтобы кидать их в цирковых уродцев. Горбун зачем-то купил кулек гнилых помидоров. Кидать их он ни в кого не собирался, но помидоры выглядели привлекательно — и он купил. Распихав толпу, Ириами пробился к кассе, выкупил свой билет, а затем, размазав помидоры по спинам, пробился к входу одним из первых и ввалился внутрь павильона. Внутри пахло так, как пахнет во всех цирках — свежим сеном и конским навозом. Круглая арена была обставлена несколькими рядами грубых лавок, но для особо важных посетителей установили кресла в первом ряду, слева и справа от выхода. Ириами нашел свое кресло с самого краю и уселся в него со вздохом облегчения.
Постепенно зал заполнился до отказа и загудел, как потревоженное гнездо шершней. Оставалось ждать совсем немного. Занавес приоткрылся, оттуда выбралось несколько престранных существ, вооруженных музыкальными инструментами. Это были не люди, не лепреконы, не эльфы и уж тем более не гномы. Эти существа не были похожи даже друг на друга. Единственное, что роднило их между собой — чрезмерно длинные, костлявые руки и еще более длинные пальцы, которых насчитывалось явно больше, чем пять. Как будто специально созданные для музыкальных дел, эти руки привычно и уверенно сжимали флейты, скрипки и барабаны всевозможных конфигураций. Заправлял всеми бочкообразный хмырь с широким вафельным воротником и длинной дирижерской палкой. Двигался он лениво и медленно, создавалось впечатление, что все окружающее его интересует меньше, чем козюля в носу, которую он периодически пытался достать своим проворным пальцем. Усадив музыкантов на специальные места, хмырь томно занял дирижерскую позицию. Он встал лицом к музыкантам, презрительно отвернувшись от публики, и поднял смычок вертикально вверх. По этому знаку музыканты взбодрились и настроились. У всех на мордах появилось характерное предстартовое выражение. Вот дирижерская палочка дрогнула и… рванула дрыгаться туда-сюда! А вслед за палкой, полетела музыка — бешеная, сумасшедшая, как и сами музыканты, как и сам этот цирк уродов.
С первых трелей Ириами Красавчик был захвачен мелодией и ритмом, как младенец леденцом. Музыка казалась ему совершенной, удивительной. Его уже не удивляло то обстоятельство, что раньше он музыку не выносил. «Все связано, все в этом мире связано!» — думал карлик, купаясь в дисгармоничной слаженности звуков и нот. Впрочем, музыка понравилась не только ему одному. Зал был впечатлен. Все притихли, держа наготове кульки с гнилыми фруктами.
Занавес распахнулся — и на арену выскочил вертлявый франт, в цилиндре, с бабочкой и во фраке. В руках он держал щегольскую трость и был совершенно нормален — ни одного уродства. Публика негодующе ахнула, но фрукты тратить не стала. Этого малого знали. Его звали Мертандель, и он был менестрелем-распорядителем всевозможных торжеств. Его звали туда, где надо было что-то провести, и он проводил ВСЕ: похороны и свадьбы, концерты и турниры, дни рождения и карнавалы, говорил речь на праздник Урожая и вертел задом на королевских балетах. Очевидно, Мамаша Гретхен наняла его для контраста.
— Почтенная публика! Меня, как вы знаете, зовут Мертандель, и сегодня мне выпала честь открыть это мероприятие. Я — нормальный во всех отношениях — приглашаю на арену ненормальнейших из ненормальных, уродливейших из уродливых, ужасающих из… э… из ужасающих!
На этом месте многие заржали, и Мертандель понял, что взял верный тон. Лишь один Ириами гневно нахмурился: «Как смеет этот наглый выскочка шутить над тем, чего не понимает! И где, собственно, Мамаша Гретхен?» Королева уродов была неподалеку. На представлениях она всегда сидела сразу за кулисами и тайком наблюдала за публикой. Она импровизировала, составляя программу на ходу в зависимости от реакции толпы. Если напряжение в зале ослабевало и публика начинала зевать, Мамаша меняла последовательность. Уродцы были всегда наготове и имели по нескольку номеров в запасе. Но самыми ценными во всем цирке были, естественно, клоуны… клоуны-уроды. Описать этих существ сложно. Мамаша заботливо подбирала несчастных ублюдков по городам и весям от Шестилесья до Дартарстана. Говорили, что для нее их создавали специально, в лабораториях черных магов и тренировали чуть ли не в замке Хель. Так что клоуны Гретхен работали заодно и ее телохранителями. И вот на арену вышло одно их этих существ. Высунувшись из-за занавеса и приложив палец ко рту, оно дало понять, что не желает, чтобы публика его заметила. Прыжками, на цыпочках, существо пронеслось к Мертанделю и вылило на него ведро с белой краской, а затем нахлобучило сверху какую-то неимоверно смешную шляпу, отчего ведущий сразу стал «своим» в мире уродцев. Похоже, что в контракте этот пункт не был прописан, так как возмущение Мертанделя не было наигранным, и это окончательно развеселило публику. Вымазанного в белой гадости, униженного и неистово брыкающегося, барда-распорядителя утащили с арены — и представление началось.
Тут же выбежали еще несколько уродцев в клоунских колпаках и гриме. Зачем грим тем, у кого рты итак до ушей? Один клоун был похож на бревно. Где-то посредине бревна находился рот, разрезающий клоуна почти пополам. Чтобы что-то сказать, ему приходилось руками откидывать верхнюю половину этого бревна, и, когда клоун смеялся, каждый раз казалось, что еще немного — и он развалится на две половины. Второй был больше похож на шар, но устройство рта у него было схожим — шар почти полностью разрезался на две полусферы огромным ртом. Глаза сидели кучно и как-то сбоку. На верхней полусфере, которую, обладая большой фантазией, можно было домыслить как голову, торчало несколько кочек с пучками волос. Снизу, из шара, вылезали ножки, а сбоку — ручки. Нижняя часть была одета в некое подобие комбинезона. В верхней части к одной из волосяных кочек крепилась нелепая шляпка, обозначая макушку. Клоун периодически выплевывал из своего нутра всякие забавные предметы: яблоки, кастрюльки, детские носки, веревку и даже небольшой чемоданчик. Третий клоун все это ловко подхватывал и пускал в жонгляж. Этот третий персонаж был особенно удивителен. У него было три пары рук и только одна нога, одетая в штаны, скроенные из одной штанины. Жонглировал он так, будто был волшебником. Вокруг летали предметы, разные по весу и свойствам, и жонглер умудрялся придавать им такие траектории, которые без магии просто невозможны. Представление завораживало. Закончил он тем, что выстроил пирамиду из вещей у себя на голове, а затем смешно споткнулся своей единственной ногой и нелепо уронил все хозяйство на головы товарищам.
Все клоуны синхронно выпустили несколько струй конфетти и, ухватив многоруко-одноногого собрата за воротник, убрались за кулисы.
Представление закрутилось бешеным колесом. Публика постоянно была в напряжении: уроды-канатоходцы, безрукий укротитель львов, рыбокарлик, прыгающий из-под купола в маленький тазик с водой, двухголовый безногий силач, которого на руках носила маленькая девочка… Циркачи вкалывали по полной, и было понятно, что «Мамаша Гретхен» даст фору любому цирку.
Ириами выступлений почти не замечал. Он ждал Гретхен, а ее все не было и не было. И вот, когда горбун уже совсем отчаялся, на манеж выбежал длинный как жердь, похожий на богомола клоун и закричал: «А сейчас… Мамаша Гретхен!»
«Она подгадала свой выход — последние гнилые фрукты израсходованы на канатоходца-ящерицу…» — восхищенно отметил Ириами. Он заворожено наблюдал: вот его возлюбленная, кряхтя, выбирается из паланкина, который клоуны-уроды под шум петард и фейерверков торжественно вынесли на арену. Необычайно толстое и грузное создание с гигантской ступней выбралось, наконец, наружу и сделало немыслимый реверанс. Публика загоготала как сумасшедшая: реверанс вышел что надо. Мамаша Гретхен подняла руку, останавливая шум. В нее полетело несколько последних помидоров. Не обращая на это внимания, «красавица» послала воздушный поцелуй публике — и вдруг весь свет погас. В полной темноте заиграла флейта, затем к ней присоединилась скрипка, потом еще несколько инструментов. Музыка была так прекрасна, что у Ириами слезы потекли ручьями. Зрители тоже не остались равнодушны: горбун услышал несколько всхлипываний, а кто-то рядом сказал: «Говорят, что эту музыку она сочинила сама…» Но вот откуда-то сверху на арену упал одинокий луч света, осветив гигантскую ступню Мамаши Гретхен. Луч пополз по ноге вверх и захватил в фокус всю Мамашу. Гретхен взмахнула руками и закрутилась в причудливом танце, а луч света сопровождал ее туда, куда вела мелодия и жест. Зал притих. Мамаша Гретхен выделывала такое, на что не была способна ни одна столичная балерина. Она порхала как бабочка в такт музыке и, во многом благодаря своей удивительной ступне, выполняла кульбиты и кувырки, каскады и сальто. Казалось, что перед вами не жирное чудовище, а ночной мотылек, захваченный в плен жестоким светом уличного фонаря. Но вот танец подошел к концу, музыка стихла, зажегся свет, и Мамаша Гретхен, сделав финальный реверанс, снова превратилась в уродливое подобие лепрекона. Потрясенный зал взорвался аплодисментами.
Ириами чувствовал себя плохо. Все внутри мутило, болело и чесалось, как будто он забрался в дикий улей и был насмерть закусан пчелами, но еще не умер. Увиденное и услышанное окончательно пленило его разум. Не понимая, что делает, карлик пробрался сквозь ряды и вылез на арену. Проковыляв к Мамаше Гретхен, горбун на мгновение замер перед ней, потом упал на одно колено, схватился за то место, где обычно находится сердце и, сквозь катящиеся градом слезы, глаза в глаза, прошептал: «Я Вас люблю». Зал замер.
— Чего? — удивилась Гретхен.
— Я Вас люблю, — повторил горбун, но с колена не встал, а только ниже опустил голову в ожидании казни или помилования.
— И че? — резонно вопросила Мамаша Гретхен.
— Будьте моей женой! — горячо воскликнул карлик, приложив обе руки к груди.
Казалось, Гретхен на мгновение задумалась. По крайней мере, она молчала достаточно долго для того, чтобы показалось, что она думает. Возможно, просто играла на публику, а возможно, действительно просчитывала варианты.
— Не… я тебя точно не люблю, — выдала она свой вердикт. И добавила. — Ты ж урод. Посмотри на себя: мелкий, кривобокий, горбатый, весь в каких-то шишечках и прыщиках, нос… ох… это не нос, а пятачок! Ты ж уродлив, как… как… да у меня в цирке все уроды красивей! Ты не похож на человека! Я — прекрасное создание, самое чудесное в этом мире, а ты уродливый карл. Бедный Бо, когда он тебя заделал, то его потом стошнило! Я достойна прынца, а ты кто такой? Ты… не… прынц! И мне не пара!
— Но я честный гражданин, — зачем-то ляпнул Ириами, вызвав хохот зала.
— Иди ко мне, будешь в клетке выступать. Жонглировать тебя научу! — продолжала глумиться бессердечная особа.
Мир перевернулся в глазах бедного карлика. Медленно, ничего не осознавая вокруг, он развернулся и покинул арену так, как если бы у него на горбу лежали мешки с песком. Ириами вышел из цирка и побрел куда-то, не осознавая, куда. Колени подкашивались, а горб жгло огнем, как будто это был не горб, а гнойный прыщ, который вот-вот лопнет. Хуже всего было даже не то, что его унизили перед толпой — подобное он испытывал в детстве часто — но то, что Она сказала о его уродстве. Она не увидела его КРАСОТЫ! Она была такая же, как все! Такого он никак не ожидал. Он был уверен, что Слезы Бо привели его в этот цирк неспроста и что Мамаша Гретхен дарована ему судьбой. Здесь было какое-то немыслимое… несовпадение. ОНА ДОЛЖНА БЫЛА СТАТЬ ЕГО ЖЕНОЙ!!!
Но этого не произошло. Не произошло вообще ничего, кроме позора. И в маленькой уродливой голове карлика что-то лопнуло сочно и с треском. Он впервые в жизни задумался над тем, что является не великим совершенством бытия, а, возможно, простым уродцем. «Я с детства убедил себя в том, что мир ужасен. И сделал это лишь с одной целью — скрыть свое собственное уродство, выдержать ужас, связанный с этим пониманием!» Думать так было болезненно тяжело, но не думать уже не получалось. Ириами огляделся вокруг. Все стало другим: дети, копающиеся в сточной канаве, пьяный старик, безуспешно просящий милостыню на опохмел, котенок, отрыгивающий червей, и недостижимое небо — далекое и совершенное, как Слезы Бо. «Мир уродлив, но, кажется, и я урод», — констатировал горбун и побрел домой Он вдруг понял, что хочет задать несколько вопросов единственному существу, которое всегда относилось к нему хорошо…
В конторе все было спокойно. За время его отсутствия мать умудрилась принять всех посетителей и теперь сидела одна за стойкой, читая газету. «Наверняка профукала всю прибыль на сирот», — беззлобно подумал горбун, понимая, что иначе и быть не могло — мать была женщиной доброй, всегда готовой отдать последнюю рубашку тому, кто в ней нуждается. «А, все равно!» — скривился Ириами, подходя к бедной женщине.
— Мама, скажи, я урод?
— Ты снова, как в детстве, задаешь этот вопрос…
— Но я уже не ребенок, и ты можешь сказать, как есть, как ты считаешь на самом деле.
— Нет, сынок, ты самое прекрасное существо в мире, — спокойно ответила мать.
Это ее спокойствие… именно ему горбун и не доверял. Ириами научился тонко чувствовать фальшь. Он болезненно воспринимал любую ложь и сам врал мастерски, профессионально. Он знал, что люди принимают ложь только тогда, когда готовы ее принять, когда хотят этого. Возможно, что всю свою жизнь он хотел от нее слышать только хорошие слова? Со временем, повторяя одно и то же, она убедила себя в том, что ее сын — верх совершенства. Но… нет. Это не так. Иначе откуда у него это свербящее недоверие, этот холодок по отношению к ней? И карлик решил задать вопрос-табу, который он никогда не задавал:
— Скажи-ка, мама, как умер мой отец?
— Зачем ты спрашиваешь об этом, — мать раздраженно нахмурила брови, как делала это в детстве, когда маленький Ириами интересовался отцом.
— Затем, что я больше не хочу слышать всю эту ложь! — Ириами перешел на крик.
Он кричал на мать, и та заплакала. Слезы текли по ее лицу, затекали во впадины морщин, и Ириами неожиданно понял, как сильно она постарела. Состарилась не по возрасту, ведь ей было всего пятьдесят циклов, а выглядела она на все сто. Его вдруг пронзило острое и непривычное чувство нежности, которого карлик не испытывал никогда, которого он просто не знал. Он испуганно всхлипнул, прислушиваясь к чему-то новому и болезненному внутри себя. Мать была, как всегда, во всем черном — маленькая и хрупкая, как статуэтка, грустная и несчастная женщина без возраста, без мужа. Всегда одинокая, без друзей, положившая жизнь к ногам своего уродливого сына… Он наклонился к ней и попытался обнять, но не сумел. На мгновение мать отстранилась испуганно и нервно, потом сдержала себя и придвинулась, но этого было достаточно — Ириами ощутил фальшь. Он с пронзительной ясностью осознал, что мать не любила его никогда.
— Ты никогда не любила меня, ведь верно, да? — спросил горбун тихо и почти нежно, пристально глядя в глаза своей матери. — Только не ври мне сейчас, скажи как есть. Ты никогда не любила меня, да?
— Да…
— Почему?
— Потому, что ты не мой сын, — просто сказала мать, попыталась погладить его по голове, но не смогла. — Ты не мой сын, — повторила она шепотом, сквозь слезы долго скрываемого отвращения и вражды.
— Но кто я? — растерялся карлик и почувствовал, как от волнения его горб наливается огнем.
— Я не знаю… — прошептала она, оцепенев.
— Если я не твой сын, то чей же я тогда сын? Я вообще… человек?
— Я не знаю, — повторила мать.
— Ты не знаешь, человек ли я?
— Не знаю…
Ириами замер. Ледяная волна ужаса, возникнув где-то в районе пяток, прокатилась по телу и застыла внутри горба.
— Почему?
— Потому что ты подменыш… кукушонок, — сказала мать. — Тебя нашли в колыбели нашего пропавшего маленького сына, которому был тогда только цикл. И я не знаю, как ты туда попал.
— И… что ты сделала?
— Ничего.
— А отец?
— Он не пережил этого и умер, — просто ответила мать.
Ириами вышел из конторы. Бессмысленно мотая головой, побрел куда-то, не замечая ничего вокруг. Опомнился уже за пределами города. В лесу было тихо после прошедшего дождя. Деревья стояли мокрые, покорные сырому дуновению близких болот. Изредка с ветки срывалась одинокая капля и, цокнув, падала в замшелый дерн. Горбун совсем заблудился в этом полутемном сыром лесу, но ему было все равно. Несмотря на приближающийся вечер, он не хотел возвращаться обратно в город: его там ничего не держало, не привлекало, не ждало. Город стал неинтересен ему, а он был неинтересен городу. Потерянное дело, разбитая любовь, чужие люди… это был не его город. «Я урод, подменыш, корявый карлик без роду и племени…» — повторял себе Ириами, все дальше и дальше углубляясь в лесную чащу. Солнце приготовилось свалиться за Драконьи горы, а он все брел и брел сквозь дремучие кривые деревья, колючий кустарник, завалы и буреломы. Усталости не было, как не было вообще никаких мыслей, эмоций, чувств. Даже горб перестал саднить.
Темнота накрыла лес в одно мгновение. Последние солнечные лучи заметались в дуплах старых кленов, напоследок окрасив лес изумрудным золотом. Ириами свалился на трухлявый пень и достал Слезы Бо. В лучах заходящего солнца кристаллы вспыхнули особенно ярко, трагично и празднично, как цирковые фонари. Ириами вспомнил прошедший день и отстраненно удивился — насколько насыщенным событиями он был. «А ведь я не вернусь туда, и Слезы Бо останутся со мной навсегда! — подумал горбун и неожиданно для себя испытал приступ острого восторга. — А ведь мне ничего не надо, кроме Слез. Да, я горбун — страшный урод, а мир вокруг прекрасен, и я не могу этого увидеть потому, что женщина, воспитавшая меня, оказалась не моей матерью и никогда меня не любила… НУ И ЧТО! Мир все еще кажется мне уродливым. Я все еще кажусь себе самым прекрасным существом. Я люблю себя и не люблю никого…»
Он сидел на старом пне посреди леса, стараясь убедить себя в том, что еще не все потеряно, но в глубине души знал, что потеряно все — он урод, именно он, а не весь окружающий мир. Ириами не мог избавиться от страшной, безобразной правды о себе и, чем глубже он погружался в осознание собственного безобразия, тем красивее становился окружающий пейзаж, заполненный закатным солнцем и блеском Слез. Он заплакал. Заплакал от невыносимой красоты вокруг и нестерпимого стыда внутри. Его слезы упали на раскрытый амулет. И в этот момент, момент полного отчаяния и восторга, горб Ириами лопнул, как переспелый орех, с треском и хлюпаньем, разбрызгав вокруг вонючую, склизкую жидкость. «Я умираю. Как это все глупо и бессмысленно…» — подумал карлик. Но боли не было. Не было и упадка сил, наоборот, он почувствовал себя сильным, как никогда. Повел плечами, и что-то легкое шевельнулось сзади, расправилось и распустилось по сторонам. Ириами взглянул влево, затем вправо и обомлел — у него за плечами, на том месте, где был огромный безобразный горб, теперь росли крылья. Это были крылья летучей мыши — черные и легкие, как сама ночь. Он сделал усилие, и крылья зашевелились, захлопали, зашелестели Как раз в тот момент, когда солнце окончательно завалилось на ту сторону гор, Ириами, захлопнув амулет, взлетел в ночное небо, к звездам, оставив далеко внизу потемневший лес…
«Нееет… Я прекрасен! Я само совершенство! Я вершина творения! Я!!!! И когда Бо сотворил меня, он действительно плакал… Но он плакал от счастья!!!!»
Карбонариус Флат
Карбонариус Флат — главный конюший при дворе короля — служил к тому же (и уже много циклов) ответственным за городскую канализацию. Честно говоря, вторая работа доставляла ему куда меньше проблем, чем первая, ведь должность обер-шталмейстера была хлопотной. И, если его благословенная супруга могла себе позволить балы и театр в родовом поместье Флатов, то сам Карбонариус вынужден был постоянно находиться в Граданадаре, при дворе, не имея порой свободного времени не то чтобы сходить, скажем, в баню, но даже и просто пообедать. Первый коннетабль его величества обедать любил, любил хорошие вина, любил театральные представления… любил женщин, но, как было уже сказано, любил издалека, а вблизи были только лошади, гвардейцы, интриги и бесконечные увеселения двора, на которых сам Карбонариус не веселился, а работал.
Сегодня выдался особый денек: сегодня Флат намеревался отобедать как следует. Дело шло к вечеру. Король с придворными наконец-то отправился поохотиться на Левый берег и планировал задержаться на целую седмицу. Король любил охоту в тех краях, любил просто пожить в своем охотничьем домике, удалившись от суеты столицы. Этот «домик» — размером с небольшой замок — обслуживался собственным управляющим, набором слуг и, естественно, шталмейстером. Еще вчера Флат проинструктировал этого шталмейстера по всем пунктам и остался в уверенности, что все пройдет как нельзя лучше. Парень был еще молод, но смекалист, и на него можно было положиться. Так что седмица без короля обещала обернуться долгожданным отпуском. Можно съездить к жене, но… Карбонариус вдруг понял, что за последние несколько циклов не отдыхал совсем и изрядно вымотался от такой жизни, а устраивать очередной балет в родовом гнезде… Нет — он твердо решил отдохнуть в одиночестве и побаловать себя. Отдых — это смена деятельности! Побродить по столице, точнее, по ее многочисленным увеселительным заведениям, и придумать что-нибудь особенное. А для начала стоило хорошенько перекусить.
Заказанный обед принесли уже в сумерках, поэтому его вполне можно было счесть ужином. Обед доставил сам камердинер его высочества Эгмунд Кормаксон.
— Благодарю вас, старый друг, но, право, не стоило беспокоиться лично. Еду вполне мог бы принести и поваренок. Разве что вы составите мне компанию!? — Флат улыбнулся, заметив на подносе бутылку осторганского бренди.
— Я намекаю на то, что уже давно пора бы поесть как следует, — прокряхтел стареющий Кормаксон. — Король уехал, а наготовили как обычно. Кто есть будет? Слуги?
— Придворные все сожрут, придворные, — усмехнулся Флат, разливая золотистый напиток по бокалам.
Обер-камердинер заерзал в мягком кресле и нахмурился. Его что-то беспокоило, но старик не решался заговорить.
— Давай выпьем, дружище, за короля и за активный отдых! — улыбнулся Флат.
Они выпили и закусили. Потом еще выпили и еще закусили. Принесли жаркое. Камердинер заметно расслабился, но что-то не давало ему покоя, и Флат понял, что придется вникать, разбираться, может быть, даже утешать…
— Ладно! Давай жалуйся, — сказал он, разлив остатки бренди и сделав вид, что отжимает последнюю каплю.
— Это все запахи… — как-то неопределенно пробормотал камердинер.
— А! Так я знаю, в чем дело, — заржал обер-шталмейстер. — Это виноват менестрель…, ну, который, типа, мастер пердежа. Как это называется по-научному… пукофонист? Пропердел уже дворец весь. Во всех смыслах! И в музыкальном, и в обычном.
— Дело не в этом. Хотя, пукофонист тоже… но я о другом… запахи…
— Я ж и говорю — его работа! То там попердит, в смысле помузицирует, то здесь музыки своей напустит так, что дышать нечем — скоро такими музыкальными станем, что задохнемся в конце концов. Гнать его надо.
— Музыкант этот с королем на охоту уехал, а вонь осталась, — озабочено вздохнул камердинер, закидывая соленый гриб в рот так, как будто это не нежнейший груздь, а лягушка.
— Так не выветрилось еще! — беспечно махнул рукой Карбонариус Флат, не желая вникать в заботы камердинера.
С одной стороны, он и сам понимал, что что-то не в порядке, что проблема есть. В последнее время во дворце стало пованивать. Может, крысы мрут в подземельях, может, еще что… Но думать об этом сейчас, когда намечался долгожданный отдых, совсем не хотелось. Как говорится: «Не откладывай на завтра то, что можно отложить на послезавтра». Но, похоже, камердинер этого мнения не разделял:
— Я тебя очень уважаю, Флат, и понимаю, насколько ты заслужил этот отдых…
— Но?
— Но я чувствую, что дело неладно. Здесь что-то большее, чем воняющий музыкальный гений или пара-тройка несчастных животных, издохших между скелетами узников темного времени. Я пока не могу сказать ничего определенного…
— Вот и не говори! — перебил друга обер-шталмейстер. — Как говаривал наш бывший королевский лекарь, «хорошая болезнь сама себя проявит!»
— Да… и кончил бедняга Люциус на плахе…
— В своем деле он был неплох, просто золото любил… чужое. За то и поплатился. А лекарь он был хороший. Особливо по хворям, что бывают от девок распутных!
Друзья чокнулись ещё, и потом снова, позвали танцовщиц, и вскоре ужин превратился в весёлую пирушку, где не место заботам и тревожным разговорам.
На другое утро Карбонариус Флат проснулся в хорошем настроении, но с тошнотой и головной болью — симптомами известными и, до некоторой степени, предсказуемыми. «Странно только то, что от осторганского бренди так тошнить не должно бы…» — подумал Флат, сползая с дивана. Тошнило жестоко. Шатаясь, главный конюший двинулся к туалету. Он вдруг понял, что с похмелья почему-то обострились запахи. Воняло нестерпимо и тошнило именно от этого. Он толкнул дверь в туалет, забыв, что она открывается в другую сторону, усмехнулся, потянул дверь на себя — и его чуть не сбило с ног волной вони. Вонь была настолько ужасна, что Карбонариуса тут же вывернуло наизнанку, а затем еще и еще. Это никак не могло быть последствием вчерашнего кутежа. С туалетом случилось что-то экстраординарное.
Освободившись от вчерашних блюд, Флат почувствовал себя лучше и неожиданно вспомнил, о чем говорил Кормаксон. Выбравшись в коридор, он подозвал служанку и выяснил, что вонь распространилась по всему дворцу, что никто не знает почему. Обер-шталмейстер двинулся в обход дворца, преследуемый омерзительной вонью, проникающей, казалось, в каждую клеточку, каждую пору тела. «Дааа… такого бодуна у меня еще не бывало… — думал Карбонариус Флат, наблюдая за блюющими прямо в коридорах и анфиладах слугами. — Все! С осторганским бренди завязываем!».
Он нашел камердинера в Зале Совета. Старикан выглядел неважнецки, и Флат подумал, что со стороны и сам, наверное, выглядит не лучше. Тем не менее стало как-то легче: прогулка разогнала кровь, а бокал холодного кваса вернул желудок на отведенное ему природой место. В Зале Совета воняло значительно меньше.
— Это потому, что рядом нет сортиров, — сказал Кормаксон, как будто читая его мысли.
— Очевидно, мы в нехилой заднице. И в переносном смысле, и в прямом, — пошутил Флат.
— Ты тут главный — тебе виднее, — хмыкнул камердинер.
— Почему это я главный?
— Потому, что сортиры, вообще-то, по твоей части. Ты ведь у нас заведуешь канализацией, а воняет из нее, родимой… тебе туда и лезть. Тем более, что дело нешуточное, мне уже доложили, что вонь эта распространилась не только в королевском дворце, но и по всему Граданадару. Так что это не шутки. Иди с Гирой-Мульхирой разбирайся. Его проделки. Может, сдохло там у него чего, а, может, настроения испортилась.
— Что у него испортилось?
— А я почем знаю? Может, щупальца какая, может, ласта… или чего там у него еще есть. Ты с ним ладишь, ты и разбирайся…
Последний раз Флат был на «аудиенции» у Гиры-Мульхиры несколько циклов тому назад… Давным-давно ему помог один бродячий волшебник. За приличную плату он научил шталмейстера простому заклинанию, при помощи которого тот смог спуститься в канализацию и не задохнуться. Тогда-то его и назначили главным по канализации, с этого началась и карьера обер-шталмейстера. Там, в канализации, Гира-Мульхира почувствовал магию, но не прогнал, пропустил… Благодаря заклинанию было хоть и мерзко, но терпимо. Строго говоря, магия тогда столкнулась с магией, ведь в подземельях воняло не от канализационных стоков, а от самого Гиры. Гира не был человеком, он был каким-то неизвестным существом, не похожим ни на какое другое, за исключением, может быть, Великого Кракена. По крайней мере, так говорили те, кто видел и того, и другого, а таких было мало, точнее, таких не было вообще — одни слухи. Некоторые говорили, что он был величайшим из магов всех времен, и магия эта была весьма специфической — вонючей. В прямом смысле Гира-Мульхира был единственным на Плоском Мире магом вонючих вод. Жил он там, где его магия была сильнее всего — в столичной канализации. Благодаря Гире канализация самоочищалась, и в Яслу сливалась прозрачная вода, даже чище, чем в самой реке. Грязь перерабатывалась в вонь, а вонь была той силой, которой жил грязевый монстр. Карбонариус иногда думал, что это существо, возможно, самое граданадарское из всех граданадарцев, ведь оно поглощает отходы жизнедеятельности горожан, а значит, косвенным образом может быть осведомлено о том, что происходит в столице. Гира-Мульхира впитывал запахи и знал обо всем, что творилось наверху. Много сотен циклов «вонючая магия» очищала стоки, и запахи отправлялись к «хозяину». Существо знало город, жило городом и было, в некотором роде, душой Граданадара. Это был добрый монстр. Об этом Карбонариус знал точно. За всю свою жизнь Флат встречался с монстром несколько раз и наладил своеобразный контакт. Если бы было больше времени, если бы было не так омерзительно, он чаще бы спускался потолковать с Гирой-Мульхирой, но каждый спуск, несмотря на защиту заклинаниями и благосклонность вонючего мага, был серьезным испытанием для нервной системы, и привыкнуть к этому было никак невозможно. И вот снова необходимо отправляться в граданадарские недра, снова спускаться в вонючую обитель доброго монстра.
— Тебе нужен Скригс, — сказал камердинер, провожая Флата из дворца.
— Как будто я сам не знаю! — скривился Карбонариус.
Он подумал, что ему все-таки предстоит поход по самым злачным заведениям этого города, только веселиться там не придется, а придется искать мерзкого Скригса. Скригс был настолько же мерзок, насколько необходим. Без него поговорить с Гирой-Мульхирой не представлялось возможным. У Гиры не было рта, и он не говорил, но Скригс умел читать мысли и был, если можно так выразиться, переводчиком. Плохо было то, что Скригс читал мысли не только Гиры, но и всех остальных живых существ, включая и самого обер-шталмейстера. Карлика часто били, но, будучи городским гномом, Скригс по-другому жить не мог: он играл в карты, мошенничал, воровал, распутничал и пользовался своим талантом при всякой возможности. Люди не любят, когда читают их тайные мысли, не любят этого гномы, эльфы и даже тролли, так что жизнь у Скригса была не из легоньких. Но он не жаловался. Скригс жил страстями, и главной его страстью были азартные игры. Карбонариус знал, с чего начать поиски Скригса — с самого большого игорного дома Граданадара. Он вздохнул и направился в «Удивительные мелочи Паба-да-Боа».
Несмотря на название, играли здесь не по-мелкому. Бывало, что за вечер в этом заведении знатные особы теряли не только состояние, накопленное поколениями предков, но и сам титул, заканчивая жизни в долговой яме или даже на плахе. Хозяин заведения, некий Паба, был гоблином. Единственным гоблином в Граданадаре. Окультуренным гоблином, если можно так выразиться. Сам Паба говорил, что он из тех гоблинов, которые не воюют, как все остальные, а выращивают овощи и фрукты, являясь, так сказать, гоблинскими фермерами. Когда ему это было выгодно, он любил пустить слезу, вспоминая, что выбрался из самых гоблинских низов, потому что выращивать овощи у гоблинов… хуже этого уже и быть не может — это самая глубокая из задниц. Ему никто не верил — разве могут гоблины выращивать овощи? Когда-то давно он спустился с гор всего с двумя золотыми за пазухой и засел в легендарной таверне «Свинячий бивень», что находится на перекрестке торговых путей, единственном месте, где гоблина примут так же, как и человека, если он заплатит золотом. Паба заплатил. Отдал один золотой за стол и пиво, а второй разменял на медяки и засел играть в кости. В «Свинячьем бивне» можно снять комнату, а можно купить стол. Стол стоит дешевле. Паба не выходил из-за стола три дня. Через три дня перед ним на столе высилась гора мелочи, примерно золотых эдак на пятнадцать. Он просидел там еще седмицу. А через седмицу из таверны его выгнал лично сам хозяин. Это был единственный раз, когда Буч выгонял кого-то из «Свинячьего бивня», единственный за всю историю существования этой таверны. Паба ушел в Граданадар, а скандальная слава ушла впереди него. Он пришел в столицу и арендовал помещение на Турнирном поле. Почему его не убили? Потому что нет таких законов, по которым можно безнаказанно убивать гоблинов. Как, впрочем, нет законов, по которым этого делать нельзя. Пабу убить пытались многие, но, как любил выражаться он сам, «…по сравнению с жизнью простого гоблинского фермера, меня здесь хотя бы не пытаются сожрать родственники!».
Когда Карбонариус Флат переступил порог заведения, перешло уже за полдень: игорный день только начинался. В просторном зале посетителей было еще немного. Сам Паба, как всегда, дремал за стойкой бара.
— Пива? — спросил Паба, приоткрыв один глаз и смахнув ухом надоедливую муху с широкого носа.
— Лучше б коньяку какого… — вздохнул обер-шталмейстер.
— Воняет сегодня, — поддержал разговор гоблин.
— И не говори, — вздохнул Флат. — Кстати… ты сегодня не видел… эээ… Скригса?
— Я этого негодяя если увижу, то разорву ему когтями брюхо, намотаю кишки на лапу и буду ими отгонять мух, пока оно не сдохнет! — подскочил Паба.
Шерсть на загривке у гоблина встала дыбом, руки задрожали, а в глазах показалась такая голодная ненависть, что Флат в очередной раз засомневался в его фермерском происхождении. Похоже, Скригс чем-то здорово насолил Пабе и вход сюда ему был заказан.
— Так его не было здесь, так, что ли? — уточнил на всякий случай Карбонариус.
— Был… вчерась, — сказа Паба резко успокаиваясь и снова принимая позу дремлющего друида. — Вчерась он тута учудил… сбежал… а то я бы его зажарил и съел.
— Понятно, — коротко кивнул Флат, допив коньяк.
Он вышел из Паба-да-Боа и двинулся по «большому кругу», как он сам любил это называть. Большим кругом Флат называл все закусочные, таверны и игорные дома, которые можно было обойти за вечер в выходной день, останавливаясь на выпивос. Получалось немало: таверн в Граданадаре было как грязи, а, может, и больше. Карбонариус любил пройтись, «нигде не задерживаясь до второй наливки». В этом была своя романтика. От коньяка изрядно полегчало, и Флат вдруг понял, что сегодня сможет совместить приятное с полезным.
На Турнирной площади обер-шталмейстер посетил еще три закусочных, но там Скригса не видели уже больше седмицы. Заглянув в «Толстый боров», «Закат ясеня» и даже в «Рыбу и овощи», он двинулся по Цветочной улице, заглотил на ходу кубок какого-то вина с пряным запахом и сжевал пышку, а затем вышел к мосту Троллей и «Трем ослам». В «Трех ослах» наливали свежайшее пиво. Пришлось выпить. Скригс здесь был, естественно, но ушел еще утром, точнее, не ушел, а вылетел пинком под зад за то, что разболтал всем о связи хозяина с одной из горничных.
Далее возник вопрос: идти искать мерзкого карлика в кварталы бедноты к Большой стене или попробовать удачи в более дорогих заведениях Купеческой гильдии? Немного подумав, Флат пришел к выводу, что, скорее всего, Скригс выбрал тот же маршрут, что выбрал бы на его месте и сам обер-шталмейстер — двинулся бы в Порт через Рыночную площадь. Это был большой, но интересный круг! Попрощавшись с хозяином, он по бульвару Грибоедов вышел на проспект Триумфальных шествий к гостинице «Три сестры». Ни одна из трех сестер — хозяек таверны Скригса вспоминать не захотела, из чего Флат сделал вывод, что карлик здесь был, причем сравнительно недавно. Подкрепившись бараньими ребрышками и рюмочкой вишневой наливки, Карбонариус отправился через переулок Скопцов и далее по Складской к таверне «Приют жирных». В «Приюте», как всегда, было полно народу и пирог с зайчатиной. Флат съел пирога, выпил рома и узнал о том, что Скригс отправился в Порт. Обер-шталмейстер не стал задерживаться и «скорректировал» свой маршрут в «Жирном гусе», где отведал гусятины под баклажанами, запив блюдо порцией виноградной водки.
Изрядно повеселев, Флат спустился к портовым докам. Воняло здесь значительно сильнее. Карбонариус уже знал, где найдет Скригса: Скригс засел играть в самой неблагополучном игорном заведении столицы. Уже смеркалось, когда обер-шталмейстер добрался до «Хромого сурка» — игорного притона, славящегося на всю столицу тем, что не проходило и дня, чтоб здесь кого-то не вынесли вперед ногами. Мертвых просто выбрасывали в канализацию, откуда их сносило в залив. Или они попадали к Гире-Мульхире.
Воняло в порту сильнее, чем где бы то ни было до этого. Иногда волны тягучей вони прямо-таки душили, не давая вздохнуть. Открыв дверь «Хромого сурка», Флат еле устоял на ногах от накатившей дурноты: дышать было практически нечем. Посетителей, впрочем, хватало. Подковыляв к стойке бара, Карбонариус попросил рома с перцем и осторожно намекнул на Скригса. Барменша, Толстая Бетти, просто кивнула и ткнула пальцем куда-то за спину обер-шталмейстера. Флат обернулся и увидел, как какой-то хмурый матросик пытается пырнуть ножом ухмыляющегося городского гнома. Это было непросто сделать, ведь карлик наперед знал, куда тот метит, и заблаговременно изворачивался. Матрос злился все больше, но по гному не попадал. Одним ударом Карбонариус Флат прекратил драку, отправив матроса в глубокий и спокойный сон, может быть, спасая тому жизнь. Дышать становилось абсолютно нечем.
— А ты, как всегда, в полной ж… — поприветствовал обер-шталмейстера Скригс.
— Дело есть.
— Можешь не продолжать, — ухмыльнулся пройдоха. — Понятно, что к Вонючке двинем. И заметь — я мыслей твоих не читал! И так все понятно.
— Если ты попытаешься читануть мои грязные мысли, получишь пинка, — предупредил Флат.
— Справедливо, — согласился Скригс.
Они выпили немного, посидели, выпили еще и поговорили с Толстой Бетти.
— Сегодня умерли две девушки, — сказала хозяйка. — Задохнулись от вони в своих комнатах. Во сне. Они болели… обе… и задохнулись. Наверное, от слабости. Но если так пойдет и дальше, то начнется что-то очень печальное. Даже не знаю что. Говорят, что и старики умирать начали.
— Старики умирать не начинают, для них это дело естественное, — сказал Скригс.
— Это только если они не от вони дохнут, — вздохнул Карбонариус Флат, понимая, что ответственность за каждую смерть в городе теперь, некоторым образом, ложится и на его плечи.
— Мы это дело остановим, — оптимистично крякнул городской гном, запихивая в карман бутылку морского рома.
Однако Флат лишь пожал плечами, совсем не разделяя веселости карлика. Он молча встал с лавки, хмуро бросив на стол золотую монету. Дело приобретало серьезный оборот, начинали умирать люди…
— Тебе не кажется, что слишком обидно называть его так, — спросил Карбонариус, спустившись по шаткой металлической лестнице в канализационный сток.
— Не-а! Вонючке это все равно! — хихикнул Скригс, спускаясь следом. — Вонючка — он и есть вонючка. Чего ему обижаться, если он король… или королева… хм… вонючек? Он самый вонючечный из всех вонючих, его даже не с чем сравнивать! Я вот щас прямо хвалу какую-то пою ему. Так что он не обижается, скорее, радоваться должен… хотя… это вряд ли.
Они ступили на склизкий пол канализационного стока. Было сумрачно, но достаточно просторно и светло. Свет падал сквозь канализационные решетки, равномерно повторяющиеся вдоль всего тоннеля. По полу, в специальном углублении, текла жижа. Воняло так же, как и на поверхности.
— На этот раз хотя бы не тошнит при спуске — тошнит уже на входе! — пошутил гном.
Городская канализация была своеобразным городом в городе. Им предстояло спуститься на несколько ярусов вниз и, насколько помнил обер-шталмейстер, чем ниже, тем хуже. На верхнем ярусе жизни хватало. Частенько здесь обретались нищие, скрывались воры и бандиты, однако водилось и кое-что пострашнее. Ходили слухи, что на верхних ярусах жили какие-то зубастые твари. Встречались и призраки. Чуть ниже жили лепреконы и крысы. А на самых нижних уровнях не жил никто.
Перешагнув через пару скелетов, Флат и Скригс вышли к лестнице. Они спустились на средние ярусы и двинулись по слабоосвещенному тоннелю, плавно изгибающемуся влево и немного вниз. Здесь, как ни странно, было сухо. Эти вспомогательные тоннели заполнялись водой во время приливов и сезона дождей и предназначались в качестве отвода лишних вод от портового района. В остальное время грязи здесь не было. Свет сюда доходил, но Карбонариус зажег факел. Факел сжигал часть вони и дышалось легче. Зажав рот платком, Флат терпел, но заклинание не произносил. Немного погодя им попался трупик лепрекона, потом еще один, а потом мертвые леприеконы стали попадаться все чаще. Ни одного живого они не встретили. Лепреконы лежали кучками, а рядом валялись дохлые крысы.
— Они не задохнулись, — сказал Скригс, приглядевшись к одному из трупиков.
— Похоже, что они поубивали друг друга, — согласился обер-шталмейстер.
— А заодно и крыс. Сбрендили и поубивались! — хихикнул гном. — Хоть какая-то польза от этой вони!
— Цинично… но верно, — вздохнул Флат, понимая, что на этот раз гном прав, ведь лепреконы и крысы были двумя серьезными проблемами города.
Что те, что другие обладали разумом, жили организованно и так же организованно предпочитали пакостить всем, с кем сталкивались. Лепреконы были в чем-то хуже крыс. Каждый цикл они выбирали Председателя — самого жирного и злобного лепрекона. В обязанности Председателя входило воровство и подмена человеческих младенцев, черные ритуалы и произнесение революционных речей в том духе, что лепреконы есть высшая раса среди всех существ, что давно пора совершить революцию и захватить власть в столице. Если бы не оперативная деятельность специального отдела королевской стражи, вполне возможно, что одними речами все бы это не ограничилось.
Переступая через многочисленные трупики, Карбонариус Флат поражался тому, как много лепреконов и крыс живет в этих тоннелях. Он подумал о том, что под столицей существует еще одна «столица», о которой люди на поверхности знают совсем мало, а многие и не догадываются вовсе. Впереди, в полу, чернела замшелая медная дверь, ведущая на нижний уровень. Пришло время заклинания…
На нижнем ярусе было холодно и глухо, как в утробе Великого Кракена. Свет и воздух сюда не проникали, и вентиляция, похоже, осуществлялась лишь с помощью Вонючки: Гира-Мульхира гонял по темным коридорам тугую и склизкую вонь. Флат вдруг понял, что не дышит вообще. Очевидно, заклинание временно отключило легкие, чтобы не пустить в них то, что было здесь вместо воздуха. Возможно, это была своеобразная защита Гиры-Мульхиры от недружелюбных обитателей более высоких уровней, а возможно, просто его испражнения. Флат чувствовал себя, как в бульоне, он не шел, а, скорее, плыл. Легкие замерли, и это было странно. Скригс тоже особой радости не проявлял, но и не волновался. Похоже, он уже установил контакт с Гирой и теперь вовсю болтал с ним о чем-то.
Грубые низкие своды узкого тоннеля давили, заставляли пригибаться и невольно кланяться кому-то. Скригсу, конечно, было все равно. Для него здесь было и удобно и не тесно. Гномы, как известно, живут в норах в недрах гор, и даже у их городских потомков инстинкты замкнутых пространств еще не выветрились. Но его человеческий спутник чувствовал себя все хуже. С каждым ударом сердца, с каждым шагом усталость накатывала все сильнее, тягучими волнами заливая тело и душу. Если бы Карбонариус не знал, что осталось недолго, он бы повернул назад. Но они уже почти пришли. Еще немного — и тоннель закончился. Гном и человек вывалились в широкую низкую залу. Потолок, подпираемый массивными колоннами, залитыми серой слизью, был ненамного выше, чем в тоннеле, но стены отстояли друг от друга очень далеко. А посредине все пространство занимал Гира-Мульхира. Он как бы врос в стену, и никто не знал, насколько огромен этот монстр.
Если сказать по-простому, то Гира-Мульхира был скоплением щупалец — и больше ничего. Часть комнаты занимали щупальца всевозможных размеров и конфигурации. Некоторые щупальца были толстыми, как корабельные мачты, некоторые напоминали тонкие побеги вьющихся растений. Были длинные щупальца, тянувшиеся по всему потолку, крепящиеся к потолку за еле заметные неровности, а были короткие обрубки — то ли откушенные кем-то, то ли отвалившиеся сами собой. Некоторые щупальца напоминали змей и активно двигались в разных направлениях, некоторые походили на усы жуков: острые и прямые, они дергались туда-сюда в поисках дополнительных ароматов. Все это скопление жило своей загадочной жизнью, перевивалось, перекатывалось, ветвилось, издавая легкие чмокающие и гипнотично шуршащие звуки, от которых становилось жутко и хотелось бежать без оглядки, навсегда забыв об увиденном. И это была только верхняя часть Вонючего монстра. То, что находилось под полом, то, что уходило в недра граданадарской земли — этого никогда и никто не видел, но благодаря этому Вонючка очищал город. Гира-Мульхира был ужасен и велик одновременно. Карбонариус подумал, что, возможно, один только Великий Кракен мог бы похвастаться подобным количеством щупалец и подобной силой. Он в восхищении замер, глядя на несколько щупалец, что зашевелились в его направлении.
— Но, но! — скрипнул более практичный Скригс. — Отвали-ка от нас быстро! Мы сюда не в качестве жратвы приперлись!
Щупальца неохотно свернулись. Похоже, Гира-Мульхира очень нуждался в помощи. Но что ему было нужно?
— Пора тебе, Скригс, поработать, — нахмурился Карбонариус Флат.
— Да я уже в работе по самые…! — возмутился гном. — Вообще-то, переводить мне надо только в обратную сторону: Вонючка тебя прекрасно слышит, и мысли все твои тоже слышит… по запаху. Так что просто думай, и дело с концом.
— А что думать-то? — растерялся обер-шталмейстер.
— А я по чем знаю? А! Уже не надо думать. Его Вонючество ответ прислали.
— Какой?!
— Оне сказали, штобы мы отседова уматывали побыстрее, — ответил Скригс, поворачиваясь к выходу.
— Подожди! — опешил Флат. — Спроси его, что нам делать! Не зря же мы сюда приперлись.
— Так он же уже сказал, что делать.
— Что?
— Уматывать, — хихикнул противный гном, выбегая из зала…
— Это было странно. Все это было очень странно. Очень вонюче… и очень странно, — пробормотал Флат, отряхиваясь уже на верхнем ярусе.
Еще немного — и они окажутся на поверхности, так ничего и не выяснив. Гира-Мульхира общаться не захотел. Но странным образом Карбонариус знал: что что-то изменилось, что решение загадки где-то рядом.
— Да все просто, — неожиданно начал гном, читая мысли обер-шталмейстера, за что и получил обещанный подзатыльник. — Ай! Вот ты злишься, а я, между прочим, мысли не читал, а просто догадался, о чем ты думаешь. И как тут не догадаться?
— Ну извини, — хмыкнул Флат.
— Все очень просто. Нам нужно идти по запаху, точнее, за вонью. Она приведет нас куда надо.
Как будто услышав слова гнома, вонь усилилась. Смердящие испарения заклубились, образовав подобие коридора с одним вполне ощутимым направлением, в котором воняло значительно меньше. И это направление вело к выходу из канализации…
«Куда мы идем и к чему, в конце концов, придём? — думал Карбонариус Флат, петляя в бедных кварталах на краю города, подгоняемый вонью и вездесущим Скригсом. — Что может быть такого важного, сверхинтересного Гире-Мульхире в этих забытых Бо трущобах? Может быть где-то рядом, за одной из этих серых, облезлых дверей, в грязном помойном переулке по соседству сейчас совершается преступление, творится что-то настолько страшное, что даже Его Вонючество не смог остаться в стороне? Может быть… но что-то не сходится. Не так прост Грязевый монстр, чтобы переживать из-за преступления, пускай даже и самого страшного. За свою долгую, бесконечно долгую жизнь вонючий маг Гира-Мульхира „нюхал“ всякое и удивить его тяжело. Это, должно быть, действительно что-то экстраординарное».
Флату стало не по себе. Он поежился, как от морозного ветра, хотя они уже выбрались на поверхность и вокруг царил полуденный зной.
— А возможно, что это какой-то человек, досаждающий вонючке. Нашими руками Грязюка собирается покарать мерзавца! Или какой-нибудь чистюля, который моется так часто, что Гира решил его немного проучить — искупать в по-настоящему грязной грязи! Это заговор! Лепреконы наконец-то перешли к действию и революция началась! А добрейший из добрейших решил предупредить нас об этом, — продолжил мысль Флата Скригс.
— И задушил своей вонью портовых бедняков. Как благородно.
— Революции без жертв не бывает. Пришлось пожертвовать парой-тройкой воришек и шлюх из порта. Ничего не поделаешь. Но заговор должен быть остановлен, и мы идем по следам террористов!
Они пересекли Хлебную улицу, свернули к таверне «Огузок пекаря», прошли по узкой улочке со странным названием Навозная, хотя воняло здесь не больше, чем везде в последнее время. Вонь исходила от Гиры и концентрировалась где-то рядом, все очевиднее подталкивая в направлении окраин.
— Такое впечатление, что Гира-Мульхира играет с нами в игру «Горячо-Холодно», — пошутил Флат.
— Ну, да. Причем становится все «горячее» — вонь слабеет, — серьезно отозвался Скригс.
В этом районе город плавно переходил в деревню. Чем дальше они удалялись от центра, тем добрее становился окружающий пейзаж. Стало больше деревьев и кустов. У домиков появились небольшие участки земли, засаженные какими-то овощами и травами. Люди в этих местах жили уже как бы и не в городе, практически никогда не наведываясь в центральную его часть, разве что на ярмарку. В конце концов Скригс остановился на перекрестке возле небольшого дерева и уставился на некрасивую девочку-подростка…
Полуденный зной мутным маревом омывал бедные кварталы столицы. Мивина сидела возле дома на лавочке, под окошком своей собственной комнаты и слушала, как комары безуспешно пытаются пролезть сквозь защитную сетку, сделанную специально для того, чтобы они не могли сквозь нее пролезть. В эту пору комары были особенно многочисленны и жирны, как летающие поросята, они были злы, голодны и нападали на все живое. Нормальные жители предпочитали лишний раз по улице не шастать, но Мивину это не волновало. Комары ее не кусали. Они не замечали ее так же, как и все остальные. А что тут замечать? Мивина — толстая, неуклюжая девочка без всяких особенностей или талантов. Она некрасива, но и не уродлива как-то по-особенному. В школе учится плохо, но не хуже других. Нет у Мивины ничего такого, за что ее можно было бы невзлюбить или полюбить. Вы скажете, что любят не за что-то, а просто так? Но Мивину было некому полюбить «просто так», она была сиротой и жила с бабушкой. Мама с папой умерли давно. Мивине шел уже тринадцатый цикл. В это время девочки обычно готовятся стать девушками, но Мивина ни о чем таком не думала. «А о чем она тогда думала?» — возможно, спросите вы, но в ответ услышите лишь одну фразу: «Ни о чем». Мивина не особенно любила думать. Бывают девочки некрасивые, но умные. Такие девочки компенсируют свою некрасивость живым умом и добрым сердцем и, подчас, нравятся даже больше, чем прекрасные, но сварливые подставки для модных одеяний, украшений и духов. Такие девочки вырастают и становятся милыми и верными женами, подругами, попутчицами в жизни какого-нибудь удачливого пекаря или дровосека. Возможно даже, что девочка настолько уродлива, что место ей в цирке уродов мамаши Гретхен или в городской библиотеке или, в конце концов, в монастыре святой Целестины. Возможно. Но это не про Мивину. Мивина не была добра или умна, скорее уж даже глупа, но тоже не сильно. Мивина была просто толстой, неуклюжей и неповоротливой девочкой, в грязной юбке, нестираных полосатых гольфах, школьных сандалиях и кофте. У нее было две косички, похожие на ослиные хвосты, две густые невыщипанные брови, стремящиеся к переносице, два маленьких глаза и мелкий поросячий нос, за который ее могли бы прозвать «свинкой», но не прозвали — не прилипло. Думать Мивине тоже было неинтересно. Ей неинтересно было играть в резинку или классики с другими девочками, не особо ладила она и с мальчишками. На ее улице жило много детей, но она ни с кем не дружила. Возможно, кто-то мог бы спросить: «А что такого интересного в этой девочке?» Но, к сожалению, никого не интересуют маленькие некрасивые и бездарные девочки, так что и спросить некому.
Мивина сидела на лавочке и слушала комаров. Одной ноздрёй дышалось плохо — там что-то застряло. Было жарко, но не очень. Лето… идти в школу не надо, и это приятно. Мивина чихнула и хотела уже встать, но в последний момент передумала и не встала. Возможно, бабушке была нужна ее помощь по хозяйству, а возможно, и нет. «Если бы надо было бы, то позвала бы…» — подумала Мивина, ковыряясь в носу. Бабушка Мивину беспокоила редко, и девочка была предоставлена сама себе сутки напролет. Она была очень старая, очень скромная и тихая — ее бабушка. Даже ближайшие соседи иногда забывали поздороваться, когда старушка выходила в лавку за хлебом. Бабушка всегда заботилась лишь о том, чтобы девочка была сыта и одета. В остальном она Мивину не замечала точно так же, как и все остальные существа, живущие в Граданадаре. Чувствовала ли Мивина одиночество? Скорее всего, нет. Она об этом просто не задумывалась. Мимо пролетел большой толстый жук. Девочка проследила за ним и уперлась взглядом в какого-то подозрительного гнома, который шел прямо к ней…
На лавке сидела девочка. Обычная, ничем не примечательная девочка. Еще совсем маленькая и некрасивая. «Я бы на такой ни за что не женился…» — почему-то подумал обер-шталмейстер. Его передернуло.
— Это она, — сказал Скригс, приплясывая джигу.
— Кто? — не понял обер-шталмейстер.
— Это и есть… «жертва», — пожал плечами гном.
— Эта девочка?
— Ну да, вот эта некрасивая, даже по меркам городских гномов, малявка, — хмыкнул гном, доставая кисет с табаком и закуривая.
Карбонариус стоял и не мог поверить в то, что все закончилось так неожиданно.
— Почему ты так уверен, что это она?
— Потому, что Вонючка только что сам сказал мне об этом. К тому же, сам посмотри, точнее… понюхай — вонять то перестало, — скривился Скригс, выпуская кольцо дыма в сторону девочки.
Вокруг действительно резко перестало вонять. Пахло скорее даже приятно — лесом, фиалками и мхом. И было ясно, что поиски закончились.
— Я не понимаю! — воскликнул Флат. — Почему эта… это создание? Что проку в ней Мульхире? И какой в этом вообще смысл!?
— Это же Гира-Мульхира! Никто не понимает Гиру, кроме него самого! — захохотал гном.
— И что нам теперь делать? — обреченно вздохнул Карбонариус, предполагая исход.
— Как, что? Забирай ее скорее и в канализацию, пока в порту все шлюхи не передохли, — безапелляционно заявил Скригс, внимательно приглядываясь к девочке.
— Что это ты приглядываешься?
— Она какая-то не такая… У нее никого нет, она одна-одинешенька. Уж я-то такие вещи чую.
— Не до твоих мерзких проделок нам сейчас! — разозлился обер-шталмейстер.
Он понимал, что в главном гном прав — Гира-Мульхира не успокоится, пока не получит это бедное, никчемное создание. Если ее не отвести к Вонючке, возможно смерть от зловонного удушья унесет еще чью-то жизнь, еще много жизней… Это нужно было прекратить немедленно, и ключом ко всему была несчастная девочка. «Но почему несчастная?» — спросил сам у себя Флат.
— Потому, что сегодня Гира ее тю-тю, — хохотнул зловредный пакостник, читая его мысли, за что и получил привычный пинок.
— Скригс, ты отвратительное чудовище, пакость какая-то! — разъярился Флат.
— Я не пакость, — обиделся Скригс, потирая ушибленный бок. — Я городской гном, мы все такие, это наша сущность — сарказм и гадости, гадости и сарказм… А что ты хотел? Мы спустились с гор в незапамятные времена и, наверное, уже так породнились с лепреконами, что и сами не понимаем, чего в нас больше намешано — лепреконского или гномьего. И, между прочим, сейчас ты зло на мне срываешь напрасно. Не я весь город провонял и не я эту мелкую дурочку сегодня схарчить собираюсь. Ты злой из-за того, что именно тебе придется ее угробить в брюхо нашему Вонючке, вот как!
— Да, это придется сделать мне. Но я не могу. Что я ей скажу?
Обер-шталмейстер понял, что наступил момент, о котором он подсознательно избегал думать. Сейчас необходимо обречь на страшную участь ни в чем не повинного человека, маленькую девочку. Пусть даже такую… невзрачную и толстую, как эта.
От последней мысли опять передернуло. Стало как-то совсем совестно за то, что такая гадость промелькнула в голове. Откуда такие странные мысли? Карбонариус не мог сдвинуться с места. Он понял, что просто не способен это сделать. Как? Что ей сказать? Леденцом заманить в канализацию? Или пряником каким? Так она, вроде, уже постарше… и с дядей незнакомым в канализацию не пойдет… за леденец.
— Скригс, ты сказал, что у нее никого нет, как такое возможно? Она что — одна живет?
— Жила не одна. С бабкой. Но бабка окочурилась только что, а мелкая еще об этом не догадывается. Так что теперь она как бы совсем одна. Ладно, я тебе помогу, хоть ты и козел, — Скригс спокойно двинулся к девочке. Та не обращала на него внимания, пока он не подошел вплотную. Гном что-то сказал ей на ухо и взял за руку, девочка встала и пошла с ним. Как будто так и должно было быть. Она ни разу даже не оглянулась на свой дом…
В канализации было темно и прохладно, вся вонь куда-то исчезла. Всю дорогу девочка шла спокойно и безропотно, не произнеся ни слова. Они без приключений добрались к Гире-Мульхире. Карбонариус Флат думал, что при виде копошащихся щупалец девочка испугается и закричит, попытается убежать или упадет в обморок, но ничего такого не произошло. Она просто шагнула прямо в щупальца, и Гира-Мульхира принял дар. С легким вздохом девочка исчезла в сплетении подергивающихся отростков. И вздох этот был, скорее, вздохом облегчения, чем предсмертным хрипом. Мивина стала частью Вонючего монстра. «Похоже, она нашла свое место…» — подумал Флат.
— Здесь ей будет лучше, — подхватил мысль Скригс.
— Почему?
— Она не такая, как мы, — тихо прошептал городской гном и двинулся к выходу…
Карбонариус Флат сидел у себя в комнате и думал о судьбе маленькой толстой девочки. Что с ней стало, в чем была ее особенность? Возможно, что ни в чем. Но если немного порассуждать? Что, если Гира-Мульхира действительно самый граданадарский из граданадарцев? Что, если он каким-то образом знает о жителях города все, переживает за каждого? В городе-столице кто-то кого-то бьет, а кто-то кого-то целует, кто-то умирает, а кто-то рождается. Это и есть простая жизнь города. Что в этом особенного? Нет такого ужасного преступления, которое не повторялось в истории многократно. И хотя каждое мгновение само по себе прекрасно и уникально, тем не менее, в общем, все прекрасное в этой жизни достаточно прозаично. И что в этом потоке радостей и несчастий может заинтересовать того, кто в курсе всего? Что-то очень ненормальное, что-то настолько неприемлемое, из-за чего взрываются унитазы.
«Она не такая, как мы», — сказал городской гном, подразумевая под этим «Мы» себя и меня. Но что может быть общего между человеком и гномом?
Хуже поэтов на этом свете только рыцари!
— Больше я так не могу, — сказал киллмулис Лефарик, подхватывая соленый мухомор двумя палочками и запивая его вином из большого блюдца. — Эти боуги вообще обнаглели. Ни стыда у них, ни совести совсем не осталось.
— Я редко выбираюсь из своего погреба, — подумав, отозвался Кницли Кнель. — У нас, клураканов, свое представление о боуги, хлоп ихнюю редиску! — Кницли Кнель тактично вздохнул, икнул и нацедил себе вина из соседней бочки.
— Тебе хорошо говорить, — обиделся Лефарик. — Сидишь тут в своем погребе и носа своего красного наружу не показываешь.
— А че я там не видал, хлоп твою редиску? Ты вот шляешься где попало, мельницу оставляешь без присмотра. Сидел бы себе в камине, меньше проблем бы было бы, — пожал плечами клуракан. — Давай-ка лучше выпьем и съедим. Мухоморы в этом году выдались на редкость хрустящие!
— Да они просто издеваются надо мной! — возмутился Лефарик.
— Кто!? — удивился винный домовой. — Мои мухоморы?
— Эти мерзкие боуги, вот кто!
— Послушай, дружище, похоже, ты несколько переутомился, считая мешки с мукой. Или на прогулке надышался слишком свежего ветерка. Не хочу тебя смущать, но, видишь ли, боуги не бывает. Это сказочные существа, страшилки. Люди пугают ими своих детишек перед сном, — Кницли грустно пошевелил лапами возле своих огромных ушей и вздохнул. — Это существа из сказок, выдумка!
— Сам ты выдумка! — возмутился киллмулис.
— Ну пойми же, это просто невозможно. Никто не может существовать для такой дурацкой цели, как запугивание маленьких. Даже горный тролль или ужасный богль, хлоп ихнюю редиску, могут сожрать ребенка или превратить в дварфа, но запугивать… это низко! К тому же у мельника вообще нет детей.
— Вот поэтому они и пугают меня! От нечего делать!
— Знаешь, тебе надо меньше кататься в кармане у мельника и больше времени проводить в камине, вот тебе мой совет, хлоп тебя и редиску твою! — Кницли Кнель ткнул в киллмулиса кружкой.
— Так ты мне не веришь? Не буду есть твои мухоморы! — обиделся Лефарик.
Кницли заохал, запричитал и, налив себе еще вина из огромной бочки, стоявшей в самом углу погреба, принялся успокаивать друга.
— Ты пойми, твою редиску, мне ведь тоже тяжело. Знаешь, как не просто все время жить в этом сыром помещении? Я уже давно мучаюсь коленками. И нос че-то побаливает… Ты не расстраивайся, все наладится. Как мука в этом году?
— Ты уже три раза за сегодня спрашивал, — смахнул непрошеную слезинку Лефарик.
— Ну и что, и еще спрошу три раза, потому что я тебя люблю, — клуракан налил другу вина из маленького, но очень пыльного бочонка. — На, хлебни вот этого.
— Ого! — сказал киллмулис, попробовав. — Все-таки хорошее вино у нашего мельника.
— Скажешь тоже, у мельника. Да он вообще ничего в вине не смыслит, хлоп его редиску! Мое это вино, мельник о нем и не знает вовсе, — хмыкнул Кницли Кнель.
— Так уж и не знает? — киллмулис посмотрел на винного домового через дырку в мухоморе.
— Точнее говоря, давно забыл. Но это моя бочка! — надулся клуракан.
— Ну вот, теперь ты обиделся. И все из-за этих боуги. Они обстановку нагнетают. Я их чувствую, в каждом углу чувствую…
Лефарик взволнованно заходил по погребу туда-сюда, размахивая руками.
— Не могу я сидеть на месте, не могу! — вскричал он, и задумался.
— Ты прав, небольшое путешествие тебе не повредило б, — поддакнул Кницли Кнель и добавил как бы про себя, — может, и про эти сказки забыл бы.
— Не сказки это! — возмутился Лефарик. — Нечего шептать. У киллмулисов тонкий слух. Боуги существуют. Я их видел… почти. Мало того, они меня преследуют! Они прячутся в темных углах и скрежещут зубастыми ртами. Я их боюсь!
— Лефарик, здесь тебе нечего бояться, сюда твои боуги не сунутся, тридцать три бочонка! А если сунутся, то им мало не покажется, хлоп ихнюю редиску! Это тебе говорит Кницли Кнель — винный домовой из рода Клураканов! А я, между прочим, ужасен во гневе!
— Ха! Ты их даже не видел. Знаешь, какие эти боуги страшные? Они примут вид твоих самых страшных кошмаров — и набросятся неожиданно!
— В погребе я не боюсь ничего! Даже своих ночных кошмаров, ихнюю редиску… К тому же, здесь я сильнее всех. Сюда никто не сунется! — Кницли в угрожающей позе вскочил на лавочку. Его и без того сизый нос налился какой-то магической синевой и потрескивал.
— Да, это верно, но также верно и то, что за пределы своего подвала ты предпочитаешь не соваться, — усмехнулся Лефарик. — Но вот я чувствую, просто чувствую, что скоро эти боуги доберутся и сюда!
— Ха! Тогда пусть появляются прямо сейчас, тридцать три бочонка! — закричал на весь погреб рассерженный клуракан.
В разговоре наступила тягучая пауза. Казалось, что зловещая тишина просачивается в винный погреб, скользит сквозь каменную кладку темными струями, окутывая густым покрывалом слабый свет лампадки с бродячими светляками… Вдруг она мигнула, светляки беспокойно замельтешили и стали быстро затухать. В густеющей темноте тени стола, трёхногого табурета, многочисленных бутылей, бочек и бочонков зажили своей жизнью, выползая из углов, шипя и кривляясь.
— Видишь! — испуганно пискнул киллмулис. — Это боуги, они здесь!
— А мне все равно не страшно! — засмеялся Кницли Кнель. — Я вот им щас устрою кошачью свадьбу, тридцать три бочонка!
Он спрыгнул с лавочки, схватил большую глиняную кружку — чуть ли ни вдвое больше него — и, размахивая ею, с криком «хлоп вашу редиску!» кинулся в темноту. В углу, куда отправился клуракан, что-то заскрипело, заохало, бухнуло и заорало. Затем все смолкло.
Домовой слез с бочонка, на котором сидел и, схватив здоровенную деревянную ложку как дубинку, огляделся по сторонам. Скребущие звуки превратились в поскрипывание досок где-то наверху и звук шагов. Шаги приближались, и вскоре заскрипела лестница в подвал. Кто-то спускался вниз.
— Лефарик, помоги, — жалобно из темноты простонал клуракан. — Я застрял!
— Кницли, сюда кто-то идет!
— Лефарик, будь другом, иди сюда, твою редиску…
Лестница скрипела все громче и громче. Кто-то дернул дверь погреба и вступил внутрь. Топ… Топ… Топ… В свете масляной лампы в винном погребе показались сперва деревянные башмаки, затем полосатые гетры, обтягивающие весьма упругие и плотные икры…
— Хлоп твою редиску! Тридцать три и еще три бочки мерзкого эля! Ты куда там делся! — заорал Кницли Кнель.
Лампа мельника ярко осветила самые дальние углы подвала, и в ее свете Лефарик увидел живого и очень сердитого клуракана; с ногой, зажатой между бочек.
— Застрял, — всхлипнул Кницли Кнель. — Да помоги же скорее, мельник идет!
Киллмулис уперся в бочку и, что было мочи, надавил на неё. В последнее мгновение, когда он уже думал, что их застукают, бочка поддалась, и винный домовой, высвободившись из капкана, проворно шмыгнул за огромную бочку с мадерой. Лефарик поспешил за ним следом.
В укрытии стояли два удобных маленьких табурета, миниатюрный диван и такой же стол, сколоченный из грубых дощечек. На нём валялись бутылки с вином, сырные огрызки, а в углу ютилась кадка с квашеными мухоморами.
— Здесь и закусим! — хихикнул Кницли, наливая киллмулису полную кружку темного сладкого вина.
Тем временем в погреб неспешно спускался хозяин мельницы. Вслед за ногами во входное отверстие протиснулся огромный живот, за животом последовала рука, похожая больше на колбаску, чем на человеческую конечность, затем вторая рука и, наконец, показалась большая лысая голова с пухлыми младенческими щеками и толстенным носом-картофелиной. Сквайр Робин Тальбот представлял собой явление не менее внушительное и объёмное, чем самая большая бочка в винном погребе. В одной руке мельник держал зажженную лампу, в другой — здоровенную бутыль. Поставив лампу на столик, где до этого закусывали приятели, мистер Тальбот подтолкнул табурет к ближайшей бочке и плюхнулся на него, тяжело вздохнув.
— Мистер Соллик, где вы там? — устало просипел сквайр в сторону лестницы.
— Иду, иду, — донеслось сверху, застукало, заохало, застонало — и вот в погреб ввалился еще один толстяк. С его приходом стало совсем тесно.
— Чертовски неудобная лестница, — как бы извиняясь за свои габариты, хмыкнул Лафли Соллик. Табурет, на котором он пытался пристроиться поудобнее, жалобно скрипнул. — Кажется, я ничего не разбил по дороге, только больновато долбанулся об косяк…
— Ее строили мои предки, — гордо икнул мельник, — а они были, хм, несколько иной комплекции, чем мы с тобой, Лафли.
— Да, уж! Мучное дело с тех пор значительно расширилось, — кивнул Соллик, задвигав усами.
Усы у него были пышные и длинные. Они свисали с подбородка, как две сардельки. Лафли очень ими гордился и двигал туда-сюда при любой подходящей и неподходящей возможности. Однако шуток про свои усы не любил.
— Слыхал я, что мука твоя подается ко двору?
— Кто бы говорил! Ты ж сыровар, которого знает вся Иллария! А как же, не попробовав продукцию, как еще проверить ее качество?!
— Вот и толстеем, — согласился Лафли, прикусив один ус. — Я тут захватил с собой полголовки молодого сыру, не желаешь ли продегунсдировать?
— Всенепременно съедим! — воскликнул мельник и подставил бутыль под краник.
Сквайр Робин Тальбот и сыровар Лафли Соллик дружили с детства. Сыроварня и мельница отстояли особняком от всех других строений деревушки Толлейвуд, расположившейся на берегу широкого ручья, в котором водилась форель и водяные нимфы. Друзья вместе учились грамоте у деревенского лекаря, вместе зачитывались рыцарскими романами и вместе ухаживали за красавицей Руженкой, которая флиртовала с обоими, но предпочла выйти за мясника Власека. Власек помер через год, а мясное дело досталось его молодой безутешной вдове. Надо сказать, что ни Робин, ни Лафли на нее в обиде не были: в их головах прочно угнездился образ прекрасной дамы, достойной свободы выбора и рыцарского подвига. И вообще идея рыцарских подвигов и прекрасных дам целиком поглощала их мысли, если они были не заняты подсчётом мучных мешков и сырных головок. Каждый мечтал когда-нибудь совершить что-нибудь великое и жениться на принцессе.
Дожив бобылями до сорока, Робин Тальбот и Лафли Соллик изрядно растолстели и полысели, но не изменили своим детским убеждениям. Каждую неделю они встречались на мельнице и увлечённо дискутировали по вопросам рыцарского кодекса, особенностям доспехов, экипировки и этикета, короче, обо всех обязательных атрибутах и правилах рыцарского дела. И, конечно же, о рыцарских турнирах. Турниры владели их душами безраздельно. Тальбот знал генеалогию всех герцогских фамилий и даже графств в пределах Илларии. Лафли Соллик старался не пропускать ни одного рыцарского турнира как в Граданадаре, так и в Литане, Дургасе и Бриге, тем более, что такие поездки шли на пользу торговле. Отправляясь на очередной турнир, Лафли захватывал с собой воз с сырами, и о сырах мастера Соллика, таким образом, знали во всех Срединных герцогствах. Его сыры были даже более знамениты, чем некоторые дворянские фамилии. Тем не менее, ни мельник, ни сыровар никогда и не думали об участии в рыцарских забавах. Можно сказать, что они витали в облаках чистой фантазии, на деле же предпочитая толстеть в спокойной обстановке, ценя (или, по крайней мере, делая вид, что ценят) уют и комфорт размеренной жизни.
— Закусим прямо тут, — Робин Тальбот закрутил кран и поставил полную бутыль на столик.
Лафли Соллик вытащил сыр, лепешки и овощи.
— На следующей неделе везу пять корзин с сыром в столицу.
— Не рановато? Ты ведь недавно отправил партию в Паппервиль? — удивился мельник.
— Ты разве не слышал…? — хитро прищурился Соллик, поднимая один ус кверху.
— Да не крути ты так усом, знаю я твои фокусы! Давай уж, рассказывай.
— Да ладно, не прикидывайся! Как можно не знать о…
Сквайр Тальбот весело рассмеялся:
— Конечно, я знаю о турнире. Я тоже собираюсь поехать, только знаешь, Лафли… — Робин растеряно повертел в руках пустую кружку, стоявшую на столике, потом задумчиво понюхал и приподнял брови. — Кто-то совсем недавно пил из нее вино.
— Причем здесь вино! Мы говорим о Большом королевском! — возмутился сыровар. — Неужели ты не понимаешь, насколько это важно. Там будут великий Курмис, Хрельм из Варны, Умбарик из Береговины, его заклятый враг, но, надо признаться, отличный рыцарь. Будет этот… как его… Хома Залейский. Говорят, он здорово поднялся в последнее время, особенно на копьях. Может, приедет даже Черный рыцарь из Берга! Давай, наливай, хватит крутить ее!
Робин пожал плечами, поставил кружку на стол и налил в нее из бутыли.
— Черный рыцарь не приедет. Я не об этом хотел сказать, просто… мне кажется, что мы вообще живем как-то неправильно.
— Ну, вот еще не хватало, — возмутился Лафли, и оба уса у него упали вниз. — Опять твоя меланхолия! И когда? Как раз во время такого интересного события. Рука и сердце прекрасной Хельги Викторины на кону! Ты только подумай — младшая дочь короля! Мы же можем прекрасно провести время и без твоего нытья.
— Это здорово, — Робин грустно пожал плечами и отпил из кружки почти половину одним могучим глотком.
— Так чего же ты хочешь? — Лафли толкнул приятеля кулаком в бок так, что тот даже подпрыгнул.
— Не знаю! — встряхнулся Робин Тальбот, допил вино и двинул пустой кружкой сыровара по пузу.
— Вот это дело! — воскликнул Соллик. — Будем веселиться, а там, глядишь, и до турнира доберемся.
— Я бы хотел участвовать в нем сам, — ни с того ни с сего ляпнул сквайр Тальбот.
— Что-о-о? — Соллик аж привстал от изумления. Моргая, он потянулся к бутыли и, не говоря ни слова, налил полные кружки.
Смущённое молчание мельника было ему ответом. Этим заявлением Робин нарушил своего рода табу, тему, о которой друзья никогда не заговаривали, и извинить его могло только большое количество выпитого. В конце концов, поерзав на табурете, Робин пошел на попятную:
— Ну, я имел в виду поэтический турнир.
— Да! — поддержал друга сыровар. — Вот это дело! В том смысле, что ты прекрасно пишешь стихи! Написал что-нибудь новенькое?
Робин Тальбот действительно грешил стихоплетством. Однако читать стихи в деревне было некому. Кроме Соллика и Руженки, никто стихи не любил, и слушать их все отказывались. Руженка мельниково творчество всегда хвалила, но, похоже, ничего из услышанного не запоминала, а вполне возможно, что и не слышала, даже когда слушала. Это было понятно по тому, как она скрывает зевоту якобы за икотой. Тонкий глаз настоящего поэта всегда подмечал такие вещи. Соллику стихи нравились. Почему? Потому, что ему нравился Робин, и он готов был с ночи до утра слушать любую бредятину, лишь бы сидеть у камина с бочонком вина и сырной головой. Мельник любил своего друга и не обижался. Как истый графоман, он писал для себя. Ну, возможно, Руженка, скажем, могла бы быть и повнимательнее, тоньше. На самом деле, её зевота была одной из причин, по которой мельник до сих пор не решился сделать ей предложение. Она совсем не походила на принцессу. Не только стихи, но и рыцарские забавы этой даме были как мертвому припарки.
Как известно, любому поэту слава необходима, даже если он сам себя убедил в обратном. Любой поэт ждет не дождется, когда кто-нибудь его послушает и скажет: милый, да ведь ты великий поэт! Конечно, лучше всего, если бы это была какая-нибудь принцесса, которая затем сама предложит выйти за него и жить долго и счастливо во дворце с фонтанами. Но, по большому счету, дело было не в принцессе. В глубине души Робин Тальбот хранил мечту другого рода. В диких и беспокойных снах его терзали грезы о славе бретера и дуэлянта, галантного рыцаря, победителя королевских турниров. Но разве можно думать о турнирах с пузом, изнеженным деликатесными сырами и булочками? Разве можно мечтать о несбыточном? Ни соответствующей физической подготовки, ни экипировки, да, в конце концов, даже какой-никакой приличной рекомендации при дворе (кроме как на кухне) у сквайра Тальбота не было. Мельник грустно вздохнул и отпил из кружки.
— Я считаю, что ты отличный поэт, Робин, — совершенно серьезно продолжал сыровар, — я тебе уже много раз твердил, что нужно читать стихи в столице, общаться с менестрелями. Если бы ты не был таким хорошим мельником, тебе следовало бы бродить по дорогам и выступать в тавернах! И теперь, когда ты сам признался в том, что хочешь участвовать в состязании поэтов — не отвертишься! Я с тебя не слезу, пока собственноручно не сдам в руки турнирной комиссии. — Ну, я…
— Все-таки как удачно получается: два турнира проходят почти одновременно, — продолжал сыровар. Мы вполне успеем выиграть с твоей помощью соревнование поэтов, а затем посмотреть рыцарские поединки.
— Соревнования поэтов почти всегда предваряют рыцарские турниры, — грустно улыбнулся Робин.
— О! Так ты согласен! — обрадовался сыровар.
— Ну, я подумаю, — отвертелся мельник. — Пойдем наверх, здесь сыровато.
Друзья прихватили бутыль, закуску, лампу и, скрипя половицами, выбрались из погреба. Когда крышка входного люка захлопнулась, киллмулис Лефарик и клуракан Кницли Кнель выбрались обратно и взболтали в своей лампе светляков.
— Глянь, какое вино в последнее время берет наш толстяк, хлоп его редиску! — захихикал Кницли Кнель.
— Какое?
— Ааа, я ж забыл, что вы все это дело по запаху не отличаете. Это кагор. Он сам его не пьет, Руженку поит. У той вкуса никакого, но выпить любит! Никак не пойму, чего ему от нее надо?
— Жениться ему давно пора, — пожал плечами Лефарик.
— Эх, не все так просто, хлоп его редиску! Рыцарь наш по «прекрасным дамам» фантазирует, тридцать три бочонка. Вот скажи, зачем сквайру в рыцаря играть? — клуракан потянулся и налил себе того же кагора, о котором только что так непочтительно отозвался.
— А она еще очень даже ничего. Толстая и красивая. Знаешь, у них могли бы быть дети, и тогда боуги бы от меня отстали, — Лефарик в надежде посмотрел на клуракана.
— Послушай же меня, дружище, хлоп твою редиску! Тебе мешают не боуги, тебе мешает твой страх, тридцать три бочонка. Разберись с ним, и боуги от тебя отвяжутся, — Кницли Кнель уже заметно окосел и то и дело валился на пол. Киллмулис его удерживал и усаживал обратно за маленький столик.
Было уютно сидеть вот так, в винном погребе, при свете светляков, пить вино и закусывать его солеными мухоморами. Лефарик представил себе, как он сейчас допьет свое блюдце, распрощается с Кницли и отправится наверх, к себе в камин, где у него обустроена неплохая комнатка. Там, у себя, он достанет из запасов несколько орехов и будет лежать, слушая, как гудит пламя за стеной. А страшные боуги… будут выглядывать из углов…
— Нет, я так больше не могу, надо что-то делать! — сказал киллмулис.
— С чем? — спросил Кницли и уронил голову в мухоморы.
— С этими боуги!
— Ты слышал? — хихикнул винный домовой, думая о своем. — Стихи, видите ли, он пишет! С такой шеей — и в поэты…
— Они собираются в Граданадар. Мне кажется, что мельник обязательно захватит свой старый плащ.
— Ха! Ты намекаешь на то, что собираешься отправиться вместе с ним! — клуракан одобрительно хлопнул друга по плечу.
— Я не намекаю, я так и говорю, что отправлюсь. Ты же знаешь, что я могу путешествовать только в этом старом плаще, — Лефарик поднялся и, допив вино из кружки мельника, направился к выходу.
— Как странно, — удивился трезвеющий Кницли Кнель.- Ты легко отправляешься в дальнюю дорогу, полную опасностей и неожиданностей, и при этом боишься каких-то страшилок.
— Это не страшилки, я же тебе уже объяснял, — махнул рукой Лефарик.
— Когда вернешься, заходи… выпьем и съедим! — икнул клуракан ему вслед.
***
Попрощавшись с Солликом, мельник ещё разок спустился в подвал, нацедил кувшин вина, чихнул и отправился вверх по лестнице. На последней ступеньке он оглянулся, повертел головой, как будто стараясь рассмотреть что-то невидимое, вздохнул и полез из люка в коридор.
— Домовые все вином залили, — буркнул он себе под нос.
Узкий коридор вел из подвала в просторную светлую прихожую. На мельнице все было устроено комфортно, надежно и радовало глаз. Огромные глыбы, составляющие фундамент мельницы, за несколько веков заросли мхами и плющом. Можно было подумать, что это не мельница, а какой-то замок. Сквайру очень нравилось так думать. Он вообще любил помечтать о рыцарской родословной в перерывах между работой. Где-то впереди, в гостиной, его ждала «прекрасная дама», для которой бесстрашный мельник только что спускался в «царство мертвых», где добыл «нектар бессмертия» в битве с ужасными тварями. Стихи об этом удивительном путешествии уже почти готовы были излиться из души поэта, но «тропа» закончилась и привела в гостиную.
— О, прекрасная дама, я принес вам нектар бессмертия, красный, как рубин, и ароматный, как… как… — пафосно начал сквайр, размахивая руками.
— Как это мило! — перебила декламацию Руженка. — Однако не проще ли сказать: «рюмочку кагора»?
— Ну, тут не рюмочка, а скорее уж бочечка, — сконфузился мельник.
— Ну, зачем называть кагор нектаром? — проворчала пухленькая вдова.
— Это ведь просто фантазия! Фантазия — настоящий спутник каждого поэта! — попытался оправдаться мельник.
— Бросьте вы глупости говорить, — фыркнула Руженка. — В конце концов, не пора ли нам поставить вопрос ребром?
Мясникова вдовушка была в том деликатном возрасте, когда еще рано становиться вдовой. Все в ней играло, перекатывалось, пыхтело. Томная и земная, Руженка не любила болтать зазря, предпочитая говорить прямо и коротко. Мельник ей нравился. Но, самое главное, она спала и видела, как объединяются два хозяйства, два самых выдающихся объекта в округе: кузница и мельница. Если бы была возможность присовокупить сюда еще и сыроварню Лафли Соллика, так вдова мясника Власека сделала бы и это. Как жаль, что муж может быть только один!
Объединению хозяйств препятствовало только одно — сам Тальбот, а точнее, его воображение («…нет ничего плохого в том, чтобы читать романы о прекрасных принцессах, но нужно жить в реальном мире…»).
Мельник Руженку уважал и побаивался, и она этим пользовалась. Сегодня вдова была настроена решительно, как никогда:
— Я уже не молода… подождите, не перебивайте, я хочу высказаться. Да, я уже не молода и, к тому же, вдова. Вы тоже не мальчик, и, насколько я понимаю, я вам не безразлична. У нас обоих хорошее хозяйство. Дорогой Тальбот, пришло время выбирать.
— Э, хм…
— Что ж, я поясню. Пора связать наши судьбы так, как будет разумно и выгодно нам обоим.
— А не хотите ли еще вина?
— Да, я хочу еще вина, оно хорошее. Но я также хочу услышать от вас что-нибудь вразумительное: Да или Нет!
— Но, в самом деле, не вижу необходимости спешить, — попытался увильнуть Тальбот.
— Милый Робин, — она всегда называла его так, когда хотела показать, что серьезно настроена, — кажется, я выразилась весьма определенно. Я хочу услышать от вас что-нибудь прямо сейчас. Я устала от недомолвок и витиеватых намеков. В конце концов, вы ставите меня в пикантное положение.
— Это как же? — напрягся мельник.
— Или вы, или сыровар!
— Ох, — только и нашелся, что сказать поэт, расстроенный таким коварством.
— Вся деревня знает о том, что я частенько захаживаю к вам в гости, — не сдавалась вдовушка.
— Так и я к вам тоже!
— Тем более, вы должны понимать, что слухи обо мне… ходят самые неподходящие. Это плохо для репутации, — это был сильный ход, и мельнику, в общем-то, нечего было возразить. — Надо признать, что вы мне нравитесь больше, чем Лафли, хотя он тоже очень милый, и сыроварня у него что надо. Но, как говорится, сыры — это сыры, а мука — это булочки, пироги и многое другое.
— Но мы ведь просто дружим! — жених попытался съехать с темы.
— Расскажите это старосте и священнику, дорогой Тальбот! В ваших романах, между прочим, в подобных обстоятельствах рыцарь обязан жениться.
— Если у него нету дамы сердца! Он еще может отправиться на войну…
— С кем тут воевать! Вы что? У нас ведь не было войн со времен Перераздела границ! Да и «дамы сердца» у вас как таковой, вроде бы, нет. Что ж, выберите дамой сердца хотя бы меня… И покончим с этим!
— Когда… когда же вы хотите это… ну… — Робин чувствовал себя очень неловко. Даже мягкое кресло, в котором он сидел, не помогало расслабиться и неудобно ерзало из стороны в сторону.
— Когда русалка на шпагат сядет! Вы что, не понимаете, о чем я вам толкую? Возьмешь ли ты меня замуж, Робин Тальбот? Да или нет? Отвечай немедленно, или я ухожу к сыровару! — разозлилась Руженка.
— Ну, нельзя же так вот сразу. К тому же, турнир на носу, — мельник почувствовал, как надежный пол, выструганный из цельных бревен, уплывает у него из-под ног.
— «Так вот сразу» длится уже несколько дольше, чем это возможно.
— Милая моя Руженка, — дергающимся голосом начал мельник, — завтра мы отправляемся в столицу. Там мне предстоит биться… на турнире! Если я не погибну, а, впрочем, даже если погибну, то я приеду и…
— Все эти ваши битвы и игры уже порядком… ну ладно, вижу, что для вас это важно. Что ж, поезжайте. Желаю вам победить всех рыцарей королевства и завоевать всех принцесс! Но, если вы не дадите мне вразумительный ответ через седмицу, любезный, я обещаю, что ноги моей не будет в вашем доме, сэр фантазер! — выпалила вдова, поднялась и, не оглядываясь, вылетела из комнаты. — Не провожайте меня, я прекрасно знаю, где выход!
***
В поход выступили тремя телегами. Две телеги были нагружены мешками с мукой, а третья — сырами. Муки накопилось много, и на одну телегу она не влезла. Пришлось пригласить в поездку Крестьянского Сына — тупого и наглого парня, обладавшего, между тем, гигантской физической силой и умением чинить телеги. Звали его Мальтис, но как-то уж так повелось, что все звали его Крестьянский Сын или попросту Сын. Это страшно злило парня, но не будешь же раздавать тумаки всей деревне. За три монеты он согласился отвезти муку в город, а потом вернуть телеги обратно. Благодаря Сыну мельник и сыровар, распродав товар, смогли бы полностью погрузиться в праздничную обстановку столицы, не заботясь о лошадях. Ради этого можно было немного потерпеть присутствие задиристого глупого верзилы.
В день отъезда погода выдалась идеальная. В эту пору осень только намекает на свой приход. Еще не холодно, но уже и не жарко, синее небо радует глаз, и солнце кажется золотым. Сыровар перебрался на телегу к мельнику, и они ехали вместе, негромко беседуя. Сын правил передней телегой и вертел ушами, пытаясь слушать обрывки разговора в надежде завязать склоку, которая могла бы как-то его развлечь. С двух сторон от дороги тянулись поля свежескошенной пшеницы, уже обмолоченной, увязанной в снопы и частично убранной. Издалека снопы были похожи на холмовых ши, но только Лефарик, выглядывая из кармана мельника, мог заметить, что за некоторыми из снопов действительно прячутся большеглазые молчаливые существа.
«Что это они тут делают? — удивленно подумал киллмулис. — Никогда еще не видел, чтобы ши из лесных холмов бродили по крестьянским полям. Наверное, зима будет холодная, вот они и запасаются зерном. Как хорошо, что я живу на мельнице, а не в лесу. Тепло, уютно, если бы еще не боуги…» Лефарик задумался о том, что боуги сильно испортили ему жизнь. Нет, пока еще с мукой все было в порядке и даже лучше, чем обычно. Не так давно киллмулису удалось решить проблему с мышами, договорившись с их бароном. Мыши перестали прогрызать мешки и теперь таскают зерно только с разрешения Лефарика. Однако если дело пойдет так и дальше, то, возможно, боуги обнаглеют и смогут навредить даже мельничному делу, а это уже ни в какие ворота. И бороться с ними придется всерьез. Дело в том, что бедный домовой слишком уж боялся этих ужасных тварей для того, чтобы хоть как-то противостоять им. «Ну и ладно, — подумал он, — в конце концов, тогда это будет уже не только моя проблема, но и Кницли Кнеля. Ему придется вытащить свой сизый нос из подвала». Киллмулис прислушался к тому, что говорил сыровар:
— … больше тридцати гербов из двадцати герцогств! Ты только подумай — весь цвет рыцарства. Слыхал я даже, что будет кто-то из Дартарстана!
— Ну, это ты загнул! — недоверчиво скривился мельник.
— Все возможно! Скажешь тоже. Это событие! Только представь: рыцарь в золотых доспехах, весь окруженный невольниками, а на шлеме у него… драгоценные камни!
— Ерунда, золотые доспехи мягкие, как масло, — фыркнул мельник.
— Так, заговоренные! А еще говорят, что они там с чёрной кожей везде, во всех местах! — не отставал сыровар.
— Не бывает черной кожи! У людей, по крайней мере. Наверное, они там с ифритами балуются, — хихикнул Тальбот.
— Ладно, чего спорить, приедем — сами увидим, — довольно усмехнулся Лафли. — Кстати, за лесом, на хуторе, можем пропустить по кружке пива.
— В последнее время там здорово жарят колбасу, — приободрился мельник, подтянув живот. — С чесноком! Через сколько мы там будем?
— Судя по тому, что местность становится холмистее… дальше пойдет лесок, за лесом — ручей, а там уж и харчевня, — прикинул Соллик
— Уже скоро. Но, похоже, придется там заночевать, — ухмыльнулся мельник, представляя себе вечер у камина, множество вкусных блюд… не таких вкусных, конечно, как в «Свинячьем бивне», до которого еще ехать и ехать… — В «Свинячьем бивне» все по высшему разряду, — добавил он.- Вполне возможно, что мы застанем там почтенного мастера Затринделя, которому я давно уже намереваюсь прочитать пару-тройку стихотворишек.
— До «Свинячьего бивня» еще далеко. Эту ночь пересидим в харчевне. И надо сказать, что спешить нам некуда. Предлагаю устроить небольшой перекус, — Лафли Соллик, облизнувшись, достал откуда-то из-под мешка с мукой бутылку.
— Что это за вино?
— Это-то? Да с Дальних лугов! Пятилетнее. В дорогу надо брать лучшее, — промычал Соллик, пытаясь вытащить пробку зубами.
— Согласен! — захохотал Робин Тальбот и замахал Крестьянскому Сыну, чтобы тот остановил лошадей под деревом, непонятно как выросшим в чистом поле у дороги. Дерево было очень большим и очень одиноким. Создавалось впечатление, что его посадили здесь специально, чтобы уставшие путники могли переждать дневной зной или укрыться от дождя.
Сын быстро слез с телеги и утопал куда-то в поля. Пока друзья распивали вино и закусывали копченой грудинкой с пшеничными лепешками, разложив все прямо на траве под деревом, жестокий паренек настрелял из рогатки с десяток сусликов. Он любил убивать сусликов. Если бы кто-нибудь спросил, Сын мог бы многое рассказать об охоте на сусликов, сурков и прочих мелких грызунов, а также о том, как их готовить на костре, запекать в углях или просто мучить для своего удовольствия. Но никто не спрашивал. Привязав сусликов хвостами к ветке дерева, он принялся сдирать с них шкурки. Некоторые были еще живы и придушенно пищали. Крестьянский Сын был доволен.
— А если бы с тебя живого шкуру содрали? Интересно, ты бы запищал? — не выдержал Робин Тальбот.
— Не, я бы не запищал, — уверенно проговорил живодер и вызывающе глянул на мельника. Мельник отвел глаза и не стал связываться.
— Пора ехать, — только и нашелся, что сказать сыровар.
В этот момент из-за дерева выступил странный старичок. Мохнатые брови, длиннющий нос и остроконечная широкополая шляпа — все говорило о том, что перед вами волшебник, маг или, на худой конец, прорицатель-звездочет. А длиннющий синий халат, расшитый звездами и кометами, вообще не оставлял сомнений в том, что это именно звездочет.
«Что может делать в поле звездочет?» — подумал Робин Тальбот. «Что может делать звездочет в поле?» — подумал сыровар. Крестьянский Сын не думал, он просто тупо и злобно уставился на старика.
— Что может делать звездочет в поле? — спросил старичок у мельника, словно читая его мысли.
— Я, эээ.. мы.. ну да, — не нашелся, что ответить сквайр. Его так потрясло внезапное появление этого странного старичка, что он словно впал в ступор. Лафли Соллик был удивлен не меньше. Он только таращил глаза на незнакомца и мычал. Надо сказать, что волшебники не так уж часто встречаются на проселочных дорогах и не выскакивают из-за деревьев. Хотя как знать, ведь ни мельник, ни сыровар никогда еще волшебников не видали. Те практически не появлялись при дворе короля, не посещали рыцарских турниров и не бродили по улицам. Волшебники и маги Граданадара предпочитали скрытый образ жизни. Они селились в одиноко стоящих посреди дремучего леса башнях и почти никогда не выходили, храня свои секреты от посторонних глаз. Никто толком не знал, откуда происходили волшебники и были ли они вообще людьми. Лишь одно Робин Тальбот знал точно: главное — мага не сердить. Если быть с ним повежливее, то маг не тронет, не заколдует и, может быть, даже предскажет счастливое будущее или несчастливое…
Пока все это проносилось в голове у мельника, волшебник обратил свое внимание на действия Крестьянского Сына. Тот уже забыл о госте и сосредоточенно свежевал последнего суслика. На ветке в рядок висело девять ободранных трупиков, последний зверёк был еще жив и безнадежно дергался в лапах мучителя.
— Разве вас не учили в школе, что мучить животных вредно для здоровья, молодой человек? — спокойно спросил маг.
Крестьянский Сын даже не обернулся, он был на самой интересной стадии разрезания шкурки и не хотел отвлекаться.
— Похоже, вас также не научили отвечать, когда к вам обращаются старшие. А я, паренек, немного постарше, уж поверьте. Что же вы молчите, ответьте хоть что-нибудь.
— Не мешай, дедуля! — огрызнулся Сын. Присутствие старичка его отвлекало. Суслик, почувствовав нерешительность палача, возбужденно запищал и задергался. Это окончательно разозлило Крестьянского Сына, и он, угрожающе сжав кулаки, обернулся к магу. — Отвали, козлина! — рявкнул парень и нахмурился: — По сопатке захотел?
Однако такое угрожающее заявление ничуть не испугало волшебника:
— Козел, значит?
— Ах, ты обзываться! — совершенно вышел из себя Сын и двинулся к волшебнику, отводя руку для оплеухи.
— Вовсе нет, я вообще не ругаюсь никогда, это низко и недостойно… меня, короче, не достойно.
Крестьянский Сын волшебника не слушал. Он молча надвигался на мага, приготовив кулак для удара. Робин Тальбот зажмурился: ему стало жаль маленького человечка. Он хорошо понимал, что от тумаков Сына никому не поздоровится — повезёт, если в живых останешься. Но поделать мельник ничего не мог, ведь Крестьянский Сын легко справился бы с ними обоими, или даже троими, если считать Лафли Соллика. Для сыровара все происходящее оказалось слишком неожиданным. Было видно, что он вообще не понимает, что происходит, и повлиять на происходящее никак не может, а может только таращиться выпученными, как у лягушки, глазами и мычать.
— Осторожно, он опасен! — глуповато крикнул мельник и, даже не понимая, что делает, подставил проходящему мимо него душегубу ножку. Крестьянский Сын споткнулся и повалился на землю. Взвыв он унижения, верзила одним движением поднялся на ноги и заворочался по сторонам в поисках обидчика. Волшебник захихикал. Это взбесило Сына еще больше. С искривленным ртом он навис над сгорбившимся человечком, намереваясь вбить его одним ударом в землю. Волшебник сморщился словно от испуга, но как-то ненатурально, будто играя на публику. И тут случилось совсем уж невиданное: Крестьянский Сын стал быстро уменьшаться в размерах, обрастать шерстью — и в считанные мгновения окончательно превратился в козла. Растерянно тряхнул бородой, он разогнался и попытался боднуть волшебника, но тот ловко увернулся — и козлище врезался в дерево, прочно застряв рогами в складках коры. Раздалось обиженное и жалобное блеяние.
— А сейчас, мой козлик, я проделаю с тобой… то самое, что ты проделал с этими беззащитными сусликами. И, прошу заметить, все это произойдет совершенно законно, в качестве самообороны, так сказать! — волшебник плотоядно ухмыльнулся, в руке его появился ржавый тесак с картинно зазубренным лезвием. Увидев тесак, животное забилось в истерике, и мельнику стало ясно, что козел все понимает. Ситуация изменилась до наоборот: теперь волшебник нависал над Сыном-козлом, а тот испуганно сжался, ожидая неминуемой расплаты. Уже под самым лезвием он дернулся со всей мочи и, освободившись, рванул в поле. Небрежным движением руки маг оживил сусликов, и те, шлепнувшись с ветки, бросились врассыпную и скрылись в траве.
— Я отвечаю за сусликов и хомяков, на них держится моя магия. И я очень… очень их люблю, — прокомментировал свои действия волшебник. Робин Тальбот только кивнул в ответ, а Лафли Соллик хрюкнул что-то невразумительное, нервно задвигав одним усом.
— Почтенный сквайр Тальбот и мистер Соллик, в этой плачевной ситуации вы повели себя благородно и мужественно. Не побоюсь этого слова: как рыцари! — маг сделал движение рукой — и Тальбот почувствовал, что сидит в удобном мягком кресле. Такое же кресло появилось под сыроваром и, конечно же, под волшебником. Кроме того, между ними возник столик, куда прямо по воздуху переместились все закуски и вино. Маг наколдовал три золотых кубка, взял Солликову бутыль с вином и налил всем по полной.
— Надо сказать, что подобное благородство в последнее время нечасто встретишь! Фу, как пить охота! Предлагаю тост: за вас, почтенные господа! — улыбнулся старикашка и двумя глотками осушил свой сосуд.
Мельник и сыровар последовали его примеру и выпили. Вино успокоило нервы, ситуация перестала казаться такой уж необычной. Даже Лафли приободрился и успокоился. Звездочет выглядел неопасно, можно сказать, даже мило. И действительно, было в нем что-то доброе и располагающее.
— При всем уважении, но что такое мы сделали, чтобы заслужить ваше уважение? — путано вопросил Робин.
— Ваша скромность действительно достойна рыцарского звания! — удивился маг. — Мало кто осмелится вот так, заведомо сильнейшему противнику, подставить ножку в нужный момент. Вы серьезно рисковали, ведь этот малый был зол.
— Да уж! — поежился мельник от неприятных воспоминаний.
— Вы бы не спасли меня, будь я простым несчастным старичком. Но вы не спасли б и себя! Здесь не было холодного расчета, как и осознанной храбрости. Не было могучей силы и заколдованных доспехов. Вы просто поступили так, как велело вам ваше чистое и доброе сердце. Хочу сказать, что такое поведение достойно рыцаря! А вы, Лафли Соллик, я знаю, вы очень хотели сделать хоть что-нибудь, просто… не могли пошевелится. Но вы хотели, я знаю! Господа, вы прекрасные товарищи, и я буду рад сыскать вашей дружбы. Давайте выпьем за наше чудесное знакомство!
— Ура! — весело закричали все трое и стукнули кубками.
Помолчали. Совсем осмелевший сыровар рискнул налить всем еще по одной.
— Скажите, а вы действительно, хм… звездочет? — просипел Лафли, сотворив усами что-то наподобие книксена. — Вот я, к примеру, всегда считал, что звезды — это такие дырки в небесном куполе, через которые… кх.. кх.. светится что-то божественное.
— Вы совершенно правы, любезный. Таких же взглядов придерживаются Фастарнандилус, Бельгальмеготус, Ритра Черный… и еще некоторые. И хотя я считаю, что звезды — это облака раскаленного газа, вращающиеся в безднах безвоздушного пространства, но… все может быть, в том числе и то, что ошибаюсь именно я. И какая, в общем-то, разница — считать газовые шарики или дырки: количество-то все равно остается одинаковым. А для звездочета, как вы понимаете, это самое главное, ха, ха, ха! — засмеялся волшебник, и было непонятно, то ли он так шутит, то ли говорит всерьёз.
Они сидели под деревом, пили вино и любовались степью.
«Неужели все маги такие словоохотливые?» — подумал Робин Тальбот.
Маг ухмыльнулся:
— Да, приятно поболтать с хорошими людьми. Кстати, я пишу книгу, эдакий научный труд…
— Ооо, — протянул мельник, не зная, что еще сказать, а сыровар уважительно закивал.
— Да, ххе-ххе, — прокашлялся маг. — Вот, извольте полюбопытствовать. Тема моих изысканий:
«Исполнение желаний, за и против».
Киллмулис вздохнул в кармане и подумал: «Вот бы мне перестать боятся боуги». Маг бросил быстрый взгляд на мельников карман, еле заметно улыбнулся и продолжил:
— Это всё сказки, что маги могут исполнить любое желание. Далеко не любое. Ведь всё нельзя исполнить. А если и можно, то нужно ли? Кому принимать решение? Вот послушайте короткий отрывок, — друзья только сейчас заметили, что волшебник держит в руке лист пергамента: «В жизни исполнение желаний далеко не всегда приносит пользу желающему потому, что люди зачастую сами не знают, чего хотят. Проблема людей в эгоизме. Они желают страстно, немедленно, сейчас же — и, в основном, для себя. Но желание всегда затрагивает и окружающих, кому-то оно может принести косвенную пользу, но часто идёт во вред. Хотя человек добрый, совестливый, желающий счастья своему ближнему, вероятнее всего, будет объективнее и мудрее…» Маг отложил пергамент.
— Но, к сожалению, мои исследования в этой области носят местами сугубо теоретический, я бы сказал, эзотерический характер. Дело в том, что люди редко, очень редко взаправду желают добра ближнему. Поэтому мне так и не выпало до сих пор случая поэкспериментировать по-настоящему.
— Поэксперепе…, — шёпотом повторил сыровар, закрутив оба уса в морской узел, силясь понять сказанное.
— Очень интересно и поучительно, — высказался мельник и отметил про себя, что нужно будет узнать у кого-нибудь значение слов «териотический» и «изоторический».
Лафли заулыбался. Исследователь-звездочёт ему нравился уже хотя бы тем, что, даже говоря мудреные слова, не забывал прикладываться к кувшину.
— Дело к вечеру. Почтенные друзья, мне кажется, что нам пора в путь… дальше по жизни, своими путями. Здесь наши дороги расходятся, и неизвестно, сойдутся ль вновь!
Маг кивнул, приподнял островерхую шляпу, из-под которой вылетело две бабочки, и исчез. Вместе с ним исчез стол, кресла и прочая наколдованная утварь. Исчезло также несколько головок сыра и мешок муки.
«Интересно, — подумал мельник, — а что будет, если я сейчас загадаю желание, как он сказал? Честно говоря, страшновато. А вдруг этот маг все-таки не был добрым волшебником? Да нет — он добрый!» И Робин Тальбот загадал оригинальное желание. Он пожелал Лафли Соллику славы. «Пускай, — подумал мельник, — он прославится на весь мир!» И были в этом желании благородство и трусость одновременно. Надо сказать, что и Лафли Соллик не остался в стороне. Одновременно с мельником он тоже загадал желание. И нетрудно догадаться, что желание это он загадал не для себя. В качестве эксперимента, или, как сказал бы сам Лафли, «на авось»…
Вот так и получилось, что, одновременно и не сговариваясь, друзья пожелали друг другу самого заветного, того, о чем они боялись даже мечтать.
Робин Тальбот посмотрел на небо и сказал вслух:
— Что-то заболтались мы, дружище, вечереет.
— Точно подмечено, — подхватил сыровар, и друзья тронулись в путь.
Они отъехали уже на достаточно приличное расстояние, когда чуткий мельниковый слух различил дробный стук копыт позади. Еще немного, и козел догнал их, обречённо затрусив рядом. Мельнику стало жутко и неудобно. Жутко ему стало от понимания того, что этот козел был когда-то человеком, а неудобно оттого, что они совсем забыли про бедного Сына. Мельник ткнул Лафли в мягкий бок и кивнул в сторону козла.
— Да… неудобно как-то получилось, — промычал сыровар. — А я и забыл совсем про него. Что делать будем?
— Что ж тут сделаешь? Пока с собой возьмём, а там видно будет, — неопределённо ответил Робин.
Всю оставшуюся дорогу друзья избегали смотреть в сторону несчастного животного. От его жалобного блеяния становилось не по себе. Робин вперился в холку пегой лошади, а Лафли уставился на свои ботинки. И тут передняя лошадь дернулась, испуганно заржала: что-то чёрное мелькнуло перед её мордой и скрылось за холмом с удивительной быстротой. Лефарик, прикорнувший в мельниковом кармане, сказал бы, что пикси обожают такие шутки. Но он не успел ничего понять спросонья.
Тальбот не удержал вожжи — и лошадь понесла по бездорожью. Коняки, тянущие два других воза, невольно рванули вслед за прикреплёнными к ведущей телеге поводьями. Лафли Соллик засвистел, схватил и дернул. Лошади тут же встали как вкопанные, а пристяжные с налёта врезались в головную телегу, которая, встав на дыбы и замерев на миг словно в нерешительности, грохнулась вверх колёсами, взметнув огромное мучное облако, из которого во все стороны вывалились сырные головы.
Выкарабкавшись из-под воза, белые от муки мельник и сыровар осмотрели повреждения, повздыхали, походили, пособирали, перевернули телегу и загрузили её вновь. Если не считать одного разорвавшегося мучного мешка, обошлось без ощутимых потерь. Правда, несколько сырных голов были основательно помяты, но, по словам Лафли, это «дело поправимое». Пока друзья возились и кряхтели, козел ошивался вокруг и злорадно мекал. «Надо будет все-таки от него избавиться», — подумал Робин.
Подбадривая себя вином, путешественники вновь тронулись в путь и уже затемно прибыли на постоялый двор. На первый взгляд, всё здесь: и крепко сбитые хозяйственные постройки, и бревенчатый двухэтажный дом, крытый соломой, — выглядело неплохо, но, присмотревшись, можно было заметить, что дверь сарая висит на одной петле, а забор давно нуждается в починке. Во всём чувствовалась какая-то неухоженность и недосмотренность. Над единственным освещённым окном болталась вывеска «Приют и ночлег», которая в ветреную погоду наверняка раскачивалась и тоскливо колотила о стену. Но сегодня было тепло и безветренно, и вывеска уныло болталась на одной петле.
Привязав лошадей, мельник вручил дворовому парнишке монету и велел приглядеть за козлом. Лафли, заходя последним, услышал, как Сын возмущённо мекнул.
— Добрый вечер хозяевам и почтенным посетителям! — громко поздоровался Робин Тальбот. Сняв плащи и шляпы, они уселись за грубо сколоченный и отполированный локтями стол.
— Ну, малышка, принеси-ка нам солонинки для разгона и пива, — скомандовал служанке сыровар.
— И овса козлу! — прибавил зачем-то мельник и вполголоса поинтересовался: — Или козел овес не ест?
— Захочет, съест, — решительно отрезал Лафли. — Ему теперь пиво ни к чему. А вот я намереваюсь хорошенько перекусить и выпить, ведь денёк выдался непростой… непростой.
***
Киллмулис высунул длинный нос из кармана мельничьего плаща, втянул воздух и осторожно выглянул наружу. Пахло старым пивом, как во всех харчевнях, горячими щами, окороком, который сопливый мальчуган усердно проворачивал над огнём, кислой капустой и колбасой. Киллмулису хотелось есть, но запахи не привлекали. «Сейчас бы пирога кусок, — подумал Лефарик и бесшумно шмыгнул наружу. — Мельник всё равно скоро из-за стола не встанет, а я пока осмотрюсь», — размышлял он, протискиваясь в приоткрытую кухонную дверь.
На кухне было тихо и спокойно, как ночью на кладбище. С потолка свисали копчености, на столе рядом с хлебами стоял чугун, закутанный в шерстяную тряпку. «Это каша», — безошибочно определил киллмулис и несколько повеселел. Пройдясь по комнате, он заглянул за печь, под веник в углу, в щели между половыми досками — да где же он?
— Господин домовой, — тихонько позвал киллмулис хозяина, но никто не откликнулся. Сквозь печную заслонку просвечивал огонь. Киллмулис ухватил рукавицу, отодвинул заслонку — и замер: огромный пирог доходил в печи. Лефарик вдохнул всей грудью и зажмурился от удовольствия. «Яблочный! Эээх, да где ж домовой! Не могу же я воровством заниматься, в самом деле!» — и он позвал домового ещё раз.
Никто не отозвался. Только чёрный котище, сидевший на подоконнике, злобно мяукнул и выпрыгнул на улицу. «Может, это он и есть? Просто котом перекинулся… а смысл? Не хочет с гостями знаться?» — и Лефарик выбрался в окно вслед за котярой, но того и след простыл.
Во дворе изрядно потемнело. Хозяйственные постройки, телеги, одинокий покосившийся столб, чахлые кусты причудливо вырисовывались в сгущающихся сумерках, тусклый оконный свет дорисовывал всему длинные тревожные тени. Просто гнездо для боуги какое-то! Но сидеть в кармане и мечтать о пироге… Киллмулис совсем растерялся и стоял посреди двора на самом видном месте. Не бывало еще такого, чтобы домовой не пришел на зов!
— Эй, ты, с длинным носом! Давай сюда, — из приоткрытой двери овина высунулась подозрительная чумазая рожа.
— Это вы домовой? — отозвался Лефарик настороженно.
— Это я… дворовой. Востухой звать. А ты кто?
— Лефарик. Путешествую проездом, так сказать, — и киллмулис, для вежливости шаркнув ножкой, шмыгнул к овину.
— Ишь ты! — удивился дворовой. Он, кряхтя, выбрался наружу, тщательно прикрыв за собой дверь. — Киллмулис! Живёт тут у нас на мельнице один, но он того… необщительный. Ты к нему приехал? Родственник?
— Нет. Я мимо, — Лефарик приосанился и чуть вздёрнул нос, сам только что уразумев, как редко можно встретить путешествующего киллмулиса.
— Вот ведь, кака цаца! — оценил эксклюзивность явления Востуха. — Ну, пойдем тогда, хозяйство покажу. Вот ето коровник у меня. Четыре коровы: Милка, Дымка, Руся и Тясутка. Ето — хозяйства струмент: вилы, грабли (семь штук), колотушки, пилы… — поднял палец Востуха, — лопаты всякие: штык-лопата, лопата навозная, просто лопата…
Пока Востуха хвастал богатым и разнообразным «струментом», киллмулис исподтишка разглядывал его самого. Надо сказать, что выглядел дворовой не ахти: сам кроха, ещё меньше Лефарика, большие лошадиные уши и копытца вместо ног. Забавную картину дополняли длинная и спутанная борода, изношенное то ли платье — то ли рубаха до пят и соломенная шляпа непонятного происхождения. Лефарик заметил, что дворовой немного стесняется копытец и то и дело одёргивает подол своего одеяния, пытаясь их прикрыть.
— У нас в деревне копыта уважают, — улыбнулся Лефарик и похлопал Востуху по плечу. Тот вздохнул и расслабился. Стало понятно, что дружба налаживается.
— А домовой наш вечно насчет моих копыт издевается! — пожаловался дворовой.
— С его стороны это непростительная бестактность! — вознегодовал киллмулис. — Разве можно так обращаться с близкими! А, кстати, где он?
— Нету, — всхлипнул Востуха.
— Как это «нету»?
— Ушёл.
— Ушел?! Да как такое может быть!? Не уходят домовые из хозяйства!
— Боуги довели, — пожал плечами Востуха, и Лефарику стало жутко. Он пискнул, зажал рот ладонью и без сил опустился на перевёрнутое ведро. Востуха смерил его внимательнм взглядом, быстро придвинулся и зашептал в самое ухо:
— Я видел одного боуги — страшная тварь! Клычищи — что твои вилы, и злые жёлтые глазищи в темноте светятся. Холодные мокрые пальцы! Кэээк прыгнет!..
Вот так, убегая от боуги, Лефарик оказался в самом их логове! Он обхватил себя лапами и закачался в безнадежной тоске.
— А если боуги обернётся чёрным псом, то непременно сожрёт тебя! — добил Востуха и облокотился спиной о коровью ногу с довольным выражением на облезлой морде. Корова недовольно топнула, Востуха поскользнулся и, не удержавшись, шлёпнулся прямо в навозную кучу.
— А, чтоб тебя боуги взяли! — вырвалось у него, но, глянув на побледневшего киллмулиса, извинился: — Это я… в смысле, к слову. Это я не хотел никого обидеть. Пойдём отседова в погреб, там спокойней, там варенье есть.. И приятели спешно покинули темный коровник.
В погребце — насыпном холмике за флигелем — было сухо и уютно от свечного огарка. Вино кислило — не то что у Кницли Кнеля! — но киллмулис был рад свету и теплу. Он и сам не заметил, как захмелел и выложил Востухе всю свою биографию. Дворовой слушал, поддакивал и подливал, сочувственно покачивая головой, когда Лефарик жаловался на бессовестных мышей, и хихикая над проделками Кницли Кнеля.
— А я вот лошадок люблю — страсть! Хозяин говорит, что продаст Сивку моего, дык я с ним уйду, — всхлипнул Востуха. — Уйду, и пусть одне тут! Ни домового, ни дворового! Один кот пусть у них и живёт! Узнают тогда… ппочём-нипппочём…
Лефарик похлопал друга по плечу и поднёс ему стаканчик.
— Выпей, полегчает. И закусить бы не помешало.
— Закусить нечем. Только варенье есть.
— А на кухне пирог…
— Ага! — встрепенулся гостеприимный Востуха.
Выбравшись из душного погребца на свежий воздух, Лефарик вдруг почувствовал, как сильно соскучился по своей мельнице и камину. В камине всегда было свежо, даже тогда, когда там горели дрова. Это достигалось правильной системой отводных труб и заслонками. Он вздохнул и засмотрелся на ночное небо…
Видно, среди посетителей таверны яблочный пирог пользовался популярностью, так как на столе возвышалась уже только меньшая его половина. Востуха отломил кусочек сбоку так, чтобы было незаметно.
— Будем надеяться, что хозяйка ничего не заподозрит. Держи, а я солью вина!
Лефарику все это не нравилось. Он не одобрял воровство в любых формах и проявлениях. Но, как говорится, в чужой огород со своими граблями не суйся. Мерзкий котяра был тут как тут — сидел на буфете и таращил огромные глазищи.
— Вишь, зырит! — хмыкнул дворовой. — Злой он и жадный!
Не успел Востуха заткнуть бутыль, как кот сиганул с буфета и завопил на всю таверну.
— Морда облезлая! — не выдержал Востуха. — Мотаем отседа!
Но Лефарика уже и след простыл. Он выпрыгнул в окно и мчался со всех ног к заветному погребцу с прижатым к груди куском пирога. И тут…
…Огромный всклокоченный черный пёс возник перед беглецом словно джин. Жёлтые глаза плотоядно поблёскивали в темноте, с клыков сочилась слюна. Демон шагнул к Лефарику и засопел. «Вот и всё», — мелькнуло в голове у киллмулиса. Самый страшный страх стал реальней реального. Пёс-боуги склонился над Лефариком, обдавая жаром зловонного дыхания, и лизнул в макушку, сбив с него шляпу. «Оххо…» — всхлипнул киллмулис, выронил пирог и закрыл глаза. Он словно уже умер, но боуги почему-то не спешил с расправой. Время застыло сосулькой на ветру. Киллмулис, зажмурившись, стоял посреди двора, но ничего не происходило. В конце концов, он заставил себя приоткрыть один глаз, потом — второй… Никого не было. «Почему он меня не съел?» — подумал Лефарик — и заплакал.
— Лефарик! — раздался веселый голос Востухи. — Зову-зову, а ты стоишь как вкопанный! Залазь сюда, — Востуха впустил трясущегося Лефарика, прикрывая за собой створки погребца.
— А у теббя ннет… замка какого?
Дворовой взглянул на киллмулиса, но ничего не сказал. Он пошарил под порогом и извлёк оттуда ржавый гвоздь, который вставил в петельки внизу двери:
— Вот, прикрутил на всякий случай. Если хозяйка нагрянет, то, пока гвоздь расшатает, будет время спрятаться. Правда… долго не выдержит.
— Плохо! Надо, чтобы долго! — Лефарик взглянул на приятеля пустыми глазами, в которых отражался только ужас.
— Что случилось? — навострил уши дворовой.
— Я встретил боуги!
— Хе, хе… и че такого?
— Всё, как ты описал. Чёрный, как ночь, зловонное дыхание, пасть вся в клыках, хвост в репье… Он меня лизнул в макушку!
Востуха с минуту молча смотрел на киллмулиса, потом вздохнул и серьезно произнес:
— Дружище, прости, что до этого я так нехорошо подшутил над тобой. Это был не боуги, это был хозяйский пес. Подлизой кличут. Он, на самом деле, и мухи не обидит. Пес это был! Он за косточку или кусок хлеба у тебя не то что макушку, но и все другие места вылижет!
— Ну, он и лизнул… — нерешительно начал Лефарик.
— Что поделать… такой вот боуги.
Востуха изобразил на мордочке скорбное выражение, но было видно, что он еле сдерживается, чтобы не заржать. Досада охватила Лефарика. Досада на Востуху с его дурацкими шутками, досада на появившегося некстати Подлизу и на самого себя. Он понял, что стал жертвой своего собственного страха! Он недовольно глянул в глумливую физиономию Востухи и… не выдержал. Повалившись на сено, приятели весело хрюкали от и повизгивали, словно их щекотали пикси.
— Попробовал, значит! Не по вкусу ты ему пришёлся.!
Они еще долго хихикали и постанывали, как вдруг лицо Востухи вытянулось:
— А пирог-то где?
Лефарик молча развёл лапы.
— Ай, не беда! Ну, хоть выпить раздобыли!
Утром Лефарик проснулся и не сразу понял, где находится. Востуха похрапывал рядом с тихим лошадиный ржанием. При этом уши его настороженно шевелились, а копытца подергивались. Лефарик вспомнил вчерашнее, вздрогнул и выбрался из поребца. Пить с Востухой было совсем не то, что с клураканом. Болела голова, першило в горле: ночью много пели, сочиняя куплеты по ходу дела.
Время двигалось к полудню. Осеннее солнце мягко лизало бревна коровника, обнимало харчевню и загон. Загон был пуст. Не было ни телег, ни коней. Козёл тоже пропал. Толстая матрона выплыла во двор с корзиной мокрого белья. За ней вразвалочку выполз и хозяин гостиницы.
— Ты не продешевил?
— Не боись, старуха, посчитал вдвойне. Толстяки вчера так надрались, что половины и не помнят, а сегодня, с больной головы, не шибко-то в счёте сильны были. Я у них еще мешок муки и три головки сыра свистнул!
«Уехали! Проспал!» — загудело в голове у Лефарика, и он юркнул обратно в погреб, зашпилив дверку на ржавый гвоздь.
— О, триста потных ежиков… мой плащ! Я ж без плаща никуда! Триста ежиков…!
Лефарик метался по тесному погребцу, задевая полки и размахивая руками. Дворовой наблюдал за ним осоловелыми глазами, пил рассол и безостановочно зевал. Наконец он смог выговорить:
— Ну чё… там… Ну же — что же… пересидим вместе, потом вернётся твой мельник из столицы. Дорога-то одна. По ней приехал — по ней домой и возвернется. С голоду не помрем — варенье есть.
Киллмулис рухнул на какой-то пустой жбан и ушел в себя. Идти ночью одному? Нереально, страшно. Да и куда идти? А вдруг мельник не вернётся? Вдруг этот толстопуз-романтик надумает чего и поедет по другой дороге? А если что-то случится с ним в городе или по пути сюда, что — тогда вечно тут сидеть? Сыровар, конечно, поможет. Но и он, Лефарик, должен присматривать за мельником. Да и Кницли будет потом смеяться. Скажет, что Лефарик испугался боуги. Но он действительно до жути боится боуги!
Лефарик взглянул на дворового и заметил, что тот хитро улыбается, будто прочёл его мысли. Нет, Востуха, конечно, парень хороший, но он не может бесконечно пользоваться его гостеприимством. Гордость некоторое время боролась со страхом и наконец одержала победу. Киллмулис понял, что ему придётся всю жизнь стыдиться самого себя, если он не сделает все как надо. И он решился:
— Я буду идти по ночам. По ночам я могу путешествовать без плаща. И… и я догоню мельника!
Востуха застыл с открытым ртом, не успев зевнуть. На самом деле, «по ночам» Лефарик ввернул для красного словца, ведь он надеялся, что сможет догнать мельника уже сегодня и надёжно спрятаться у того в кармане. А там никакие боуги не страшны.
***
Тем временем Робин Тальбот и Лафли Соллик, благополучно покинувшие постоялый двор ранним утром, чувствовали себя чудесно. Телеги мирно тряслись по дороге весь день, и до «Свинячьего бивня» было уже недалеко. С самого утра они потихоньку подкреплялись винцом из собственных запасов и «дегунсдировали» сыры. Настроение, и без того хорошее, постепенно становилось праздничным.
Оба плотно позавтракали в таверне. Несколько раз останавливались на перекусы. Но, несмотря на обильную еду и возлияния, Робин, похоже, слегка похудел. К вечеру это стало заметнее.
— А ты, кажися, худеешь, — констатировал Лафли Соллик, неодобрительно подрагивая усами.
— Че-то странное творится. Легкость какая-то… и есть хочется все время… Вот прям слез бы с телеги и пошел бы рядом!
— Так иди! Лошади легче будет! — хмыкнул сыровар, поудобнее пристраивая на коленях свой огромный живот. Перемены с другом радовали и тревожили одновременно. Мельник заметно похудел и продолжал худеть прямо на глазах. Под слоем привычного жира кое-где уже проглядывали кубики мышц.
Многие не знают, но, если честно, толстые люди невероятно сильны. Они должны быть сильными, так как постоянно таскают на себе изрядный добавочный груз. Этот лишний вес не дает мышцам расслабляться. Если бы толстый человек сумел резко похудеть, он выглядел бы как настоящий воин. Именно это сейчас и происходило с Робином Тальботом. «Похоже, звездочет не просто языком трепал», — подумал Лафли Соллик, но вслух ничего не сказал.
— Почему бы нет! — бодро воскликнул вдруг Робин Тальбот, соскочил с телеги и вприпрыжку зашагал рядом. До «Свинячьего бивня» было уже рукой подать.
***
Лефарик быстро семенил вдоль дороги. Луна щедро поливала холмы молочной марью, укутывая их туманом по самые верхушки. Редкие можжевеловые деревца отбрасывали рваные размытые тени на травянистый грунт. Уши каминного домового непрестанно двигались, вслушиваясь в беспокойную ночь. Вот прошелестела сова, чиркнула по кривой летучая мышь, где-то завыла дикая собака, профыркал еж… — мир был полон звуков и запахов. Некоторые из них беспокоили, а некоторые нравились.
Лефарик уже давно заметил, что кто-то движется вслед за ним, не отставая, но и не приближаясь. Когда путешественник останавливался, существо тоже останавливалось. Двигалось оно бесшумно, но только не для киллмулиса. Было слышно, как с тонким посвистом распрямляются примятые травинки, как возмущённо звенят и взмывают вверх потревоженные кузнечики. Он не оборачивался — зачем? Тот, кто шёл за ним, уж точно не хотел быть замеченным, и Лефарик решил просто ждать. Да и что он мог сделать? Бежать бессмысленно — существо явно проворнее его и находится на своей территории. Да и зрение у киллмулисов — так себе, ничего особенного. Как у людей. Но уши и нос многое могли поведать ему.
Через некоторое время Лефарик определил, что к преследователю присоединились ещё несколько существ. Они двигались осторожно, друг за другом, стараясь ступать след в след: трава уже не распрямлялась со свистом, а только поскрипывала. Существа были мелкие — раза в два меньше Востухи. Лефарик понял это по полёту мотыльков. Низко танцуя над большими, ярко-белыми в лунном свете цветами, мотыльки-непоседы с шорохом задевали крыльями за одежду и бороду киллмулиса, но за спиной, там, где крались преследователи, они порхали свободно, не встречая препятствий — значит, преследователи были ростом не выше цветов. «Возможно, что это полевые Ши», — подумал Лефарик, сопоставив факты. Если это так, то, скорее всего, ему ничего не грозит. Полевые Ши, в отличие от своих лесных родственников, никому не чинили зла. Могли, конечно, путника с дороги сбить, поднять лёгкий ветерок или вызвать слабый дождь, но не более того.
Вскоре ночной бродяга перестал различать шуршание травинок за спиной. Видимо, Ши потеряли к нему интерес. Он вслушивался ещё некоторое время, но понял, что Ши отстали. Луна выкатилась уже на самую середину неба, вокруг было светло и безветренно.
Киллмулис шел в «Свинячий бивень». Он знал, что мельник и сыровар никогда не пропустят случая заночевать в таверне. По словам Востухи, «Свинячий бивень» находился в дне пути от постоялого двора, и Лефарик очень надеялся, что к рассвету успеет добраться до родного кармана.
Он шёл и шёл, насвистывая что-то пустяковое. Луна скрылась за набежавшими облаками. Зарядил мелкий дождик, но это было даже приятно. Устав идти по неровной траве, киллмулис вышел на дорогу, справедливо решив, что ночью люди по ней не ходят. Вскоре он оказался на перекрёстке. В этом месте дорога раздваивалась. Куда идти? Востуха отправил его «вперед и прямо», но теперь-то дороги стало две и обе «вперед»!? Дождь усилился, засвистел ветер. Стало страшновато. «Именно такие перекрестки любят боуги», — подумал киллмулис и задрожал то ли от ночной прохлады, то ли от испуга. Куда идти?
Растерявшись окончательно, несчастный путешественник решил отдаться на волю судьбы. Он заставил себя выйти на середину дороги, обернулся спиной к развилке, снял башмак с левой ноги, зажмурился и бросил его, не глядя, через левое плечо. Это было действенное средство при поисках нужного направления. По крайней мере, так всегда говорил Кницли Кнель. А еще он уверял, что «… в молодости много путешествовал и прошел половину Плоского Мира на своих двоих…». Обернувшись, Лефарик увидел, что башмак лёг носком налево. Обувшись и повздыхав немного, киллмулис двинулся в том направлении, которое указал башмак.
Вскоре дождь усилился. Луна совсем пропала за тучами — и холмы погрузились во тьму. Несчастный ночной странник уже промок до нитки, а тучи всё сгущались и сгущались и затянули небо до самого горизонта. Ветер, словно раззадоривая сам себя, выл и метался во тьме, рвал полы Лефарикова кафтанчика, пытался сдернуть островерхую шляпу. В этом вое бедный путешественник различал то ехидное старушечье хихиканье, то зловещий хохот баньши, то тоскливые причитания призраков. В полной темноте, разрываемой лишь разрядами далеких молний, Лефарик припустил рысцой. Он поскальзывался и спотыкался, проваливаясь в быстро размокающую под ногами жижу. Чумазый и перепуганный, киллмулис совсем пал духом. Он бежал неизвестно куда, вспоминая свой камин, уютный сухой погреб Кницли Кнеля и даже погребец Востухи, он дрожал и плакал вместе с ветром, вконец отчаявшись и не понимая уже, в какой стороне осталась дорога и куда его несёт эта ужасная ночь.
Вдруг из пелены дождя вынырнуло существо. Маленькое, лохматое и остроухое, с огромными глазищами, оно коротко кивнуло, будто приветствуя киллмулиса, и лапкой поманило его за собой, тут же скрывшись в пелене дождя. Лефарик узнал в нём полевого Ши. Не думая о последствиях, он нырнул в неизвестность.
***
Мельник и сыровар добрались до «Свинячьего бивня» ещё засветло. Робин так и не вернулся в телегу и всю оставшуюся часть пути прошел пешком. Это было ненормально. Вполне возможно, что столь длинных переходов ему не доводилось совершать еще никогда. Тем не менее, уставшим он совсем не выглядел. Скорее даже — посвежевшим.
— Козла покорми, — попросил сыровар подбежавшего мальчишку. «Наверное, это один из сыновей хозяина. Или племянник какой. У них же тут дело семейное», — подумал мельник, улыбаясь ему вслед.
В «Свинячьем бивне», как всегда, было шумно, людно, гномно и даже немного эльфно. По традиции, здесь соблюдался политический нейтралитет. Даже гоблин мог прийти и поесть, если платил золотом. Друзья огляделись в поисках свободного столика: в углу сидели пираты и тихо переговаривались, прихлёбывая из бутыли какое-то адское пойло, которое они глотали по очереди с нарочитым, сугубо пиратским пренебрежением к качеству напитка. За столиком у барной стойки два пьяных эльфа дремали на миниатюрном диванчике, прислонившись к чьей-то недопитой пивной кружке. А, вот и мастер Затриндель. Его халат, расшитый звездами, выделялся ярким пятном на фоне простой крестьянской одежды и заношенных пиратских кафтанов. Друзья предвкушали интересный вечер, и были абсолютно правы. Пихнув сыровара в толстый бок, Робин направился прямо к сказочнику. Но не успел он представиться, как к ним подошёл высокий крепкий мужчина в залихватском поварском колпаке, из-под которого выглядывали седеющие кудри. Это был сам хозяин таверны, небезызвестный Буч:
— Привет, друзья! — Буч, как клещами, сжал руку мельника, ожидая увидеть на лице у толстяка привычную гримасу боли, но вместо этого сам чуть не закричал: мельник ответил ещё более крепким рукопожатием.
— А вы, мастер Тальбот, изрядно поздоровели с нашей последней встречи!
— Ну, что вы, дорогой Буч, это я так… пешком гуляю, знаете ли.
— Что ж… кхм… надо бы и мне… того… пешком чаще прогуливаться. Ну, добро пожаловать в гостиницу и вы, дорогой мастер Соллик! — Буч опасливо и легонько пожал руку толстого сыровара. — Для меня честь приветствовать вас, господа, и особенно вас, Лафли, и особенно сегодня.
— Меня? — удивился сыровар, боязливо вынимая пухлую руку из лап верзилы и недоверчиво топорща свои усы.
— У меня закончился весь сыр!
— Ну, так я собирался распроститься с некоторым количеством товара. Как договаривались!
— Да уж, договоренность была. И я надеюсь, что мы заключим хорошую сделку! Бутылочку вина для разминки?
— Всенепременно, дорогой Буч! — воскликнул Робин. — Только принесите… хм… сразу две.
— Нет уж! Несите три! — поддержал друга сыровар.
— Раз пошла такая пьянка, первая и последняя сегодняшним вечером — обе с меня! — захохотал трактирщик и самолично отправился в погреб. А мельник и сыровар подсели к Затринделю, вокруг которого собралось уже довольно много слушателей.
Еда в «Свинячьем бивне» была отменной. Но, сколько мельник ни набивал сегодня свое быстро худеющее брюхо форелью, паштетами, дичью и пудингом, сколько ни вливал в себя вина, он чувствовал лишь лёгкую приятную тяжесть. Казалось, что тело впитывало сытную еду без остатка и тут же перерабатывало ее не в жир, а в мышцы. Лафли Соллик тоже был в ударе: после третьей он совсем осмелел, загорланил песни, одну за другой перещипал за ляжки всех служанок и, в конце концов, договорившись с Бучем о продаже сыров и залив сделку бутылкой портвейна, уронил голову на стол.
— Знаешь, Лафли, — наклонился к другу мельник, — а я ведь пожелал тебе славы и процветания, похоже, что волшебник прочёл мои мысли. Сегодня ты неплохо заработал на своих сырах, и это только начало, ведь впереди столица!
— Ага, — кивнул сыровар, приподняв голову со стола, — Я пожелал тебе славы рыцарской. Но ты просто начал худеть. И это не экспере..пире… пере….
— Пошли-ка спать, друг! — сказал Робин, хлопая сыровара по плечу.
— Ты иди. Я скоро приду, — прошептал Лафли и захрапел на всю таверну.
Никто даже не обернулся — храпеть никому не возбранялось. Если ты заплатил за столик, так можешь храпеть на нем, сколько тебе заблагорассудится!
— С козлом что-то делать надо, — озабочено пробормотал мельник сам себе.
— Может, съедим его! — перестав храпеть, предложил Лафли и, хитро хмыкнув, опять заснул.
— Ха-ха… — неуверенно хихикнул Робин Тальбот.
***
Лефарик почувствовал, как теплая лапка Ши нашла его мокрую ладонь и дружественно пожала. Ему вдруг стало спокойно и радостно. Все ночные страхи отступили, и даже показался не таким уж противным сырой и холодный дождь. Киллмулис вслепую двигался еще некоторое время сквозь тьму, пока Ши не привёл его к большому пологому холму. Исчезнув на мгновение в высокой траве, он вынырнул наружу и поманил киллмулиса за собой.
Они долго ползли по узкому тоннелю вглубь холма и, наконец, выпали в просторную пещеру с круглым сводом, освещенную мириадами светляков. Светящиеся букашки были повсюду: на полу, на стенах и куполе. Словно яркие звезды, сбившиеся в грозди созвездий, они переливались и играли, тонко попискивая или жужжа. Светлячки издавали эти звуки в определенной последовательности, словно ноты — и всю пещеру заполнял тихий мелодичный звон. Лефарик задохнулся от восторга. Это было так красиво, что он заплакал. «А ведь научить светляков петь… для этого нужно…», — он даже не мог представить себе, кто бы мог проделать такую сложнейшую работу. Очевидно, Ши смогли. И мнение киллмулиса об этих «диких» полевых существах сильно изменилось.
Оглядевшись, он увидел множество Ши, сидевших кучками и поодиночке. Киллмулису казалось, что они улыбаются, но он мог и ошибаться. Лефарик приветственно взмахнул шляпой и –видимо, от переизбытка чувств — даже сделал книксен:
— Спасибки вам, уважаемые Ши! — начал он пафосно, но Ши никак не отреагировали. Только один, тот, что привел его сюда, подошел ближе и указал на старый трухлявый пень. Лефарик сел туда, куда было указано. Теплая и сухая труха обволокла его со всех сторон, высушила и согрела. Стало хорошо и уютно. И киллмулис уснул глубоким спокойным сном.
Когда он проснулся, Ши сидели на своих местах и глазели на него, а светляки горели и пели. Ничего не изменилось. «Сколько ж я проспал? — задумался Лефарик. Судя по состоянию, он отдохнул основательно. — Но я же теперь не успею догнать мельника!» — пронеслось у него в голове. Один из Ши, вполне возможно, что тот, который его спас, подошел ближе. Ши посмотрел на Лефарика своими огромными глазищами. Казалось, что смотрит он куда-то глубоко внутрь и видит все. Ши все смотрел и смотрел, а потом вдруг улыбнулся во весь рот так, что чуть не переломился на две половинки. Было похоже на раскрывшийся пополам шарик. Громадный зубастый рот искривился в доброй и приветливой, милой улыбке. Это было страшно и странно, но киллмулис не испугался. Ши одобрительно кивнул. Они двинулись по пещере. Светляки пели и светили со всех сторон.
— Понимаете… — киллмулис попытался объяснить, что спешит, но Ши закивал так, словно ему уже все давно известно. Они прошли сквозь пещеру и, как вчера, проползли по норе.
Очутившись снаружи, Лефарик увидел заходящее солнце. «Похоже, я проспал весь день…» — обреченно подумал он.
Зарево заходящего солнца мягко освещало долину и подлесок на горизонте, осенние травы плелись в коричнево- зелено-красный ковёр, а странные белые цветы, которые ночью так влекли к себе мотыльков, мерцали оранжевыми бликами. Киллмулис расправил шляпу, пригладил бородку и отряхнул кафтанчик от налипшей трухи. Он чувствовал себя бодрым и отдохнувшим, но очень голодным. Хлебец, которым снабдил его в путь Востуха, превратился в размякшие крошки. Лефарик выгреб их из кармана и печально вздохнул. Ши тоже притворно вздохнул и протянул киллмулису что-то, завёрнутое в жёлто-зелёный кленовый лист. Орехи. Киллмулис хотел поделиться, но Ши, отрицательно мотнув головой, пошёл прочь с холма. Лефарик последовал за ним, решив не спорить.
Вскоре они вышли на злополучный перекрёсток. Ши молча указал направо. Лефарик, уже привыкший к немногословности своего благодетеля, понял, что прошлой ночью выбрал не ту дорогу, и лишь спросил:
— «Свинячий бивень»?
Ши кивнул.
— До утра дойду?
Ши снова заулыбался своей странной улыбкой.
— Спасибо вам… тебе, уважаемый Ши. Я вчера совсем…
Ши небрежно махнул лапкой, улыбнулся напоследок еще раз и скрылся в траве. Лефарик постоял немного, вздохнул и бодро потопал направо, решив когда-нибудь, при случае, высказать Кницли Кнелю все, что он думает по поводу гаданий при помощи башмаков.
***
Из «Свинячьего бивня» выехали на рассвете. Времени в обрез, а дел по горло — нужно было успеть на граданадарский рынок до начала турнира. Во время больших праздников все свозили свои товары на столичный оптовый рынок, куда затем съезжались повара, экономы, метрдотели известных гостиниц и знатных семейств, там же затаривались и слуги королевского камерария, который отвечал за дворцовую трапезу. Несмотря на то, что у Буча осталась приличная доля груза, за которую трактирщик предложил небывало хорошую цену, значительное количество сыров и мешки с мукой были ещё не пристроены. Лошадей, телеги и козла решено было также сбыть с рук по сходной цене. Но козёл исчез, и друзья не стали его искать. Оставшийся груз распределили по трём телегам, лошадям стало легче — и обоз пошёл веселее. Не успев толком позавтракать, мельник и сыровар уныло тряслись по брусчатке королевского тракта и вздохнули с облегчением, когда впереди замаячили стены главного города королевства.
И вот, поздним утром, или, лучше сказать, ранним днем похмельный обоз наконец-то въехал в Граданадар. Столица гудела в предвкушении Большого турнира. Важные и не очень важные — но оттого ещё более напыщенные — рыцари всех мастей разгуливали по улицам, разодетые, как павлины. Тут и там мелькали кольчуги и плюмажи, блестели на солнце латы и парадные доспехи.
«Леденцы сахарные с сюрпризом!», «Пирожки с пылу-с жару, бери сразу пару!» — перекрикивали друг друга торговцы. Циркачи, бродячие актёры, ходулисты и факиры, жонглеры и труверы… тут и там вся эта веселая братия собирала толпы зевак, играла музыка, пелись песни, и о грязные булыжники мостовой звенела медь. То и дело слышались возгласы герольдов. Шапочки студентов мелькали в толпе. Лютни трубадуров, платья разряженных дам, праздничные цветные пелерины простолюдинок, запахи готовящейся на углях еды — всё вокруг ошеломляло и завораживало. Телеги увязли в водовороте карнавального безумия. С каждым мгновением мельник и сыровар все отчетливей понимали, что добраться до рынка им будет нелегко.
Неожиданно толпа подалась в стороны, и Лафли резко стеганул лошадей. Набирая скорость, обоз вломился в образовавшийся просвет и — налетел на золочёную карету. Та накренилась, мгновение пробалансировала на двух боковых колёсах и с грохотом бухнулась обратно на четыре. Толпа притихла. Мельник и сыровар не пострадали и даже не сразу сообразили, что случилось. Весь ужас произошедшего дошёл до них, лишь когда рыцари, сопровождавшие карету, окружили обоз. Карета была королевской.
Все замерло. В полной тишине было слышно, как поскрипывают парадные доспехи личной охраны короля. Несколько мгновений ничего не происходило. Наконец дверь кареты распахнулась, и оттуда выбрался мальчик-паж, одетый в ливрею королевского дома, которую он с возмущением одёрнул. Паж установил небольшую скамейку в качестве дополнительной ступеньки и раскатал ковровую дорожку. Затем показался сам король.
Король Гельмут, покряхтывая и сопя, выбрался из кареты на удивление веселый. Он улыбался, а в руках держал головку сыра. Лафли первым стряхнул с себя оцепенение. Грузно спрыгнув с телеги, он отвесил максимально изящный для его комплекции поклон. Поклон вышел так себе. Мельник поспешил последовать примеру друга и тоже поклонился. А затем перед старым монархом в почтенном молчании склонилась вся толпа.
Король был в хорошем настроении. Переложив головку сыра в другую руку и поманив сыровара толстеньким коротким пальцем, на котором тоскливо болтался перстень с огромным изумрудом, Гельмут принял величественную позу, с удовольствием наблюдая борьбу противоречивых чувств на физиономии Лафли. С одной стороны, сыровар видел, что король на него вроде не злится, с другой стороны — кто его знает?
«Что ж… убежать не выйдет», — обреченно подумал Соллик и приблизился, склонив голову в почтенном молчании.
— Что же это вы на королей наезжаете? — скаламбурил Гельмут. — Отвечайте, молодой человек, когда вас спрашивают.
— Я э…. э.. хм… вот, — просипел Лафли. Он оцепенел и застеснялся, загипнотизированный королевским величием, все слова разом вылетели из его головы, а усы прямо-таки застыли и раскорячились. Лафли Соллик вдруг понял, что перед ним — самый могущественный из людей во всем мире, что перед обыкновенным смертным сыроваром из далекой деревушки стоит и разговаривает вот так запросто… сам король!
— Я ведь не просто так спрашиваю, — король постарался помочь разговору, но только еще больше смутил несчастного.
— Вы кто такие!? — рявкнул один из рыцарей, но король так глянул на него, что бедолага моментально заткнулся и постарался смешаться с толпой.
— О! Простите, Ваше Величество. Я сквайр Робин Тальбот, поэт и мельник, а это мой друг, сыровар Лафли Соллик. Мы из Толлейвуда, — нашёлся наконец мельник Робин.
— А, Иллария, — понимающе кивнул король. — Куда же вы, ребята, так летите, словно вам на пятки дышит дракон? Может, за вами гонится налоговый инспектор? Ха-ха-ха! — хохотнул Гельмут, довольный собственной шуткой. Вся свита, как по команде, угодливо захихикала, и громче всех заржал проштрафившийся рыцарь. Засмеялся и Робин, но Лафли был настолько поражен всем происходящим, что стоял как бревно, хлопая глазами и разинув рот.
— А парень-то изрядно растерялся, — продолжил монарх. — Ты, вот, не переживай, я тебе ничего не сделаю. Куда путь держишь, любезный?! — король повысил голос, как для глухого, и приветливо потыкал пальцем в пузо сыровара. Тот сглотнул слюну, понимая, что не ответить будет уж совсем невежливо.
— Что Вы, Ваше Величество, — сыровар ещё раз учтиво поклонился, а мельник зачем-то шаркнул ножкой. — Мы просто… мы очень спешили на базарную площадь в надежде быстренько продать груз сыров, ну, и муку тоже.
— Сыры? Вот эти вот? — улыбнулся король, ловко перебросив головку сыра из одной руки в другую. — Это твой сыр у меня в руках?
— Э-э… не могу знать…
— А! Я же не объяснил, извини. Эта головка сыра влетела ко мне в карету через открытое окно в результате такого неудачного… или, лучше сказать, все-таки удачного — ведь никто не пострадал — … столкновения. Понятно теперь? — как у маленького мальчика, переспросил король у сыровара.
— Понятно, — механически брякнул Лафли.
— А теперь скажи мне вот что, — продолжил Гельмут, пиханув Лафли сырной головой прямо под нос, — хорош ли твой сырок?
— Хорош, Ваше Превосходительство, — отрапортовал сыровар, принюхавшись.
— А настолько ли он хорош, чтобы королю понравиться? И, прежде чем ответить, учти, что я баааальшой любитель сыра.
— О…! — Лафли хотел было ввернуть, что и так уже продает сыры королевскому повару, но Гельмут остановил его властным жестом:
— Так что — пари?
— Какое пари? — настороженно пошевелил усом Лафли Соллик.
— Пари с королем!
«Пари с королем». Звучало заманчиво, но каковы ставки? Лафли не боялся проиграть, он боялся выиграть. Выиграть у короля… за это можно было запросто отгрести по полной!
— Пари с Вашим Величеством? — дипломатично переспросил сыровар.
— Вот именно, с моим. Я пробую, на свой страх и риск, эту головку сыра и, если мне понравится, куплю у тебя всю телегу.
— А если не понравится? — нервно задергал усом Соллик, понимая, что ничего не выигрывает в результате сделки, ведь он так и так собирался продать часть сыра на королевскую кухню и, возможно, что продажа туда всего обоза не принесет той прибыли, которую можно было бы выручить, торгуясь на базарной площади.
— А если не понравится, то я отрежу тебе усы, — подытожил Гельмут, слегка нахмурившись.
Взглянув королю в глаза, сыровар понял, что отказы не принимаются, что если он откажется, то все равно «проиграет спор» и потеряет не только усы, но станет вообще на голову короче уже через минуту!
— Что ж, я согласен поспорить, Ваше Величество, только, — и тут Лафли ляпнул такое, чего и сам от себя никак не ожидал, — если вам понравится сыр, тогда вы сделаете меня главным королевским экспертом!
— А я согласен! — моментально и не задумываясь кивнул король.
Со стороны могло показаться, что Гельмут — опрометчивый, азартный и беспечный игрок, но это не было правдой. Король любил заключать пари, но делал это всегда так, что даже проигрыш шел ему на пользу. Он хорошо разбирался в людях и ситуациях, иначе как бы он дожил королём да в полном здравии до такого преклонного возраста? Вот и сейчас старый монарх мгновенно отреагировал на усложнение условий сделки, не дав даже опомниться оппоненту.
— И заметь, я держу слово: что сказал, то сделал. Сказал, что побрею, так побрею обязательно, не сумлевайся, — и с этими словами король отведал сыра, отпилив от головки изрядный ломоть небольшим золотым ножиком.
Некоторое время король жевал сыр. Вокруг царила тишина. Все смотрели, как губы короля торжественно и плавно вибрируют туда-сюда в прихотливом гурманском танце. «Раз не выплюнул, значит, не все потеряно», — успокаивал себя сыровар, любовно поглаживая свой «предмет спора».
Король проглотил сыр и попросил вина. Он не спешил — ему некуда было спешить. Сделав несколько больших глотков, он спокойно и тихо спросил:
— Как вас зовут, молодой человек? Я че-то запамятовал.
— Лафли Соллик, Ваше Светлейшество.
— Так вот, Лафли Соллик, усы…
Король сделал паузу и глянул на сыровара. «Все пропало», — подумал Лафли и прикрыл нижнюю часть лица обеими руками, как будто таким образом пытался избежать неминуемого.
— Не боись, так вот… мастер Соллик, усам вашим ничего не грозит. Они могут вполне спокойно и дальше расти на этих крупных и, на мой взгляд, все же несколько изрядно жирноватых щеках. Мне понравился ваш сыр. Мало того, могу сказать, что сыр этот превосходен по качеству и свойствам. Надо заметить, что я, хоть и не силен в технологии изготовления, но в искусстве дегустации — специалист не из последних. Я хочу прямо заявить, что этот сыр такой же король среди сыров, как я сам — король среди королей!
После этих слов толпа разразилась приветственными возгласами и аплодисментами. Все бросились поздравлять счастливого сыровара. И было непонятно, чему больше радовался Лафли Соллик: то ли тому, что его сыр пришелся по вкусу королю, то ли тому, что ему удалось сохранить свои замечательные усы.
Таким образом, все сыры, а заодно и муку, купил сам король, и друзья, сопроводив обоз на королевский двор, нежданно-негаданно оказались не у дел, с изрядным запасом золотых в карманах и большим желанием поразвлечься.
Немного поспорив, отправились в «Три осла», заказали там две комнаты и большой обед.
— Сдается мне, ты на пути к славе, дружище, — сказал Робин, когда они наконец-то сели за обед и стукнули по первой.
— А мне сдается, что тебе тоже скоро повезет, — не остался внакладе сыровар, наливая по второй.
— Ну не знаю даже, — протянул мельник, задумчиво глядя куда-то в стену.
— Зато я знаю! — прогрохотал Лафли, хлопая друга по плечу. — Тебя ждет слава, друг! Сейчас допьем этот кувшин и пойдем записывать тебя в поэты.
— Да уж, похоже, что звездочет че-то там такое наколдовал со своей, как это ее… эксперепепе…
— Проэсперетепированием! — авторитетно кивнул главный королевский эксперт и налил еще по одной.
***
Глубокой ночью киллмулис добрёл до «Свинячьего бивня». Он устал и продрог. Ни огонька — таверна спала. В обеденном зале было слышно, как на все лады храпят прямо за столами те, у кого недостало сил доползти до койки. Лефарик заглянул в окно и осмотрелся. К сожалению, Лафли Соллика, любившего похрапеть в подобной компании, нигде не наблюдалось. «Они, конечно же, уехали еще утром, — обреченно подумал киллмулис. — И как теперь я смогу их разыскать?».
Вспомнив о том, что голоден, Лефарик пробрался в помещение. Тут и там на столах стояли миски с недоеденными кушаньями. Кое-где еда валялась вперемешку с игральными костями и картами. Брезгливо исследовав несколько тарелок, киллмулис обнаружил пару кусков сыра и повеселел. Проглотив сыр, Лефарик заметил двух спящих эльфов. Для их удобства на столе был поставлен еще один столик и маленький диванчик. Возле диванчика в мерцании свечных огарков живописно поблёскивала лужа пива. «Наверное, эльфам спьяну кажется, что это лесное озеро», — подумал киллмулис. Лефарик никогда не встречал эльфов, но был уверен, что это именно они, и знал, что эльфы неплохо относятся к киллмулисам и вообще к домовым. Как-то Кницли, выпив пару кружек, выдвинул теорию о том, что эльфы произошли от домовых, а Лефарик тогда сказал, что это дичь полная. Они чуть не поссорились.
Киллмулис взобрался на стол и подошел к маленькому дивану. Вблизи эльфы оказались еще мельче — в два раза ниже самого низкого домового или даже дворового. Обеденный стол, наверное, был для них лесной поляной, здесь вполне хватало места для плясок и других акробатических фокусов.
Лефарик растолкал ближайшего к нему эльфа. Тот приоткрыл мутные глаза и увидел улыбающуюся мордочку киллмулиса.
— Ааа… ты… кто? — эльф улыбнулся Лефарику и, прикрыв глазенки, попробовал опять захрапеть.
— Эй, дружище, — завопил киллмулис, тряся эльфа, как церковную погремушку, — а ну, очнись-ка чуток!
— Че надо, морда! — разозлился пьяный эльф.
— Видел тут вчера мельника? Робина Тальбота в компании с сыроваром? Они должны были заехать.
— Пива дай, тогда скажу, — заявил нахальный эльф, валясь с дивана.
— Эх! Толку от тебя, как от мышей на мельнице! — возмутился Лефарик.
— Был вчера тут мельник, — неожиданно откликнулся второй эльф, не раскрывая глаз и не переставая храпеть, — стихи читал Затринделю. Хм…
— Толстый такой? Мельник?
— Не, не толстый… но мельник.
— Вчера?
— Вчера.
— Пива дай? — снова попросил первый эльф.
— Да вот же рядом с тобой лужа целая! — разозлился Лефарик, спрыгивая со стола.
— А! — обрадовался пьянчужка и попытался доползти до лужи, но не смог, окончательно заснув на полпути.
Что же делать? Мельник уехал еще утром, это факт. Киллмулис вышел во двор. Светало. «Надо бы где-то перекантоваться». Он зашёл в один из сараев и уже хотел забраться за большой ящик хозяйственных инструментов, как из угла до него донеслось возмущённое блеяние.
— Эй, ммме.. малявка! — кто-то неучтиво окликнул Лефарика из полутьмы. Лефарик всмотрелся и увидел белого козла. «Ба, да это ж Крестьянский Сын!» — киллмулис замер от изумления.
— Глухой, что ли!? — козёл угрожающе наставил рожки в сторону киллмулиса.
— Нннеет…
— Отвяжи меня, — попросил козёл и тихо прибавил: — Я в поле уйду.
Лефарик почувствовал жалость к этому хулиганистому, но такому несчастному теперь парню, он хотел помочь, но маленькие острые рожки козла не вызывали доверия.
— Да не боись ты! — возмущенно и нетерпеливо завопил тот.
— А вы бодаться не будете? — опасливо переспросил киллмулис.
— Не буду, я теперь уже не тот, — грустно прошептал козел и окончательно приуныл.
Лефарик отвязал козла. На мгновение у того в глазах промелькнула искра радости.
— Надоело это сено! Овса хочу, — проблеял Крестьянский Сын и похромал на выход.
— Скажите, уважаемый, не знаете ли вы, как попасть в Граданадар? — спросил киллмулис как можно вежливей.
Удивленный и довольный уважительным обращением, козёл обернулся к Лефарику и вскинул белую бородатую морду.
— Честно говоря, так вежливо со мной не говорили даже тогда, когда я был еще человеком.
— Ну, извините, — растерялся киллмулис.
— Да не за что! Граданадар, чтоб его! Тут едет телега одна, там горшки-плошки всякие в сене. Как во двор выйдешь, слева стоит лошадь серая. И коз они двух ведут на продажу, тоже к телеге привязаны. Одна, молоденькая, ничего… гладкая такая.
— А как вы в сарай-то попали? — полюбопытствовал киллмулис.
— Траву я ел, вкусно. Не заметил, а враг уже рядом! Поймали! Петлю на рога и…! — коротко объяснил козёл, взбрыкнул копытами, несколько раз сильно боднул деревянный ящик, наделав в нём дыр, разбросал снопы, грабли, сорвал со стены хомут, куснул его зачем-то и был таков.
Лефарик выбежал следом, быстро разыскал нужную телегу и зарылся в сено.
***
Поэтический турнир судили пятеро мастеров пера: придворный поэт Острослов с вечной саркастической усмешкой на губах, почтенный мастер Брюгге Марино, рыцарские романы которого прятали под подушками как чопорные леди, так и простые городские барышни, заведующий кафедрой поэзии и философии профессор Локус Перекус, у которого на лекциях в Граданадарском университете выспался не один студент, госпожа Нелла Марципан, за собственные деньги печатающая изящные томики любовной лирики под псевдонимом Марцинелла, и менестрель Валантель, снискавший простыми и понятными песнями всенародную любовь от Аргении до Береговины. Поэтический турнир предварял все другие карнавальные мероприятия и проходил в таверне «Толстый боров», славящейся своей сливовой наливкой.
Король поэзию не любил. На такие состязания рыцари тоже захаживали нечасто, а если и заглядывали, то в основном для того, чтобы выпить на халяву. Тем не менее деньги на проведение турнира выделялись из городской казны регулярно. Основным контингентом на этот раз, впрочем, как и во все другие разы, были сами поэты. Также здесь присутствовали студиозусы, зажиточные горожане, пытающиеся компенсировать недостаток родословной изящностью манер и, конечно же, многочисленные барышни на выданье. Народу в «Толстый боров» набилось битком. Турнир уже начался. Мельника и сыровара пустили только потому, что они объявили себя участниками соревнования. Часть столов вынесли, а остальные придвинули к стенам. Один из столов стоял отдельно, и на нем громоздились многочисленные бутылки с наливкой, кувшины с пивом и тарелки с пирогами. За столом расположилось жюри.
У дальней стены одиноко возвышалась бочка, на которой сиротливо ютился какой-то заморыш. Невыразительным, писклявым голосом он тянул занудное и меланхолическое. Разобрать было сложно — бедолага невыносимо шепелявил. Всё же стояла тишина, никто не бузил, а когда дохляк закончил, то раздались, пускай и жидкие, но аплодисменты. И удивительного в этом было мало — турнир только начался, все были добрые и трезвые.
— Вот она — настоящая поэзия! — вздохнула дама средних лет, роняя слезу на вышитый кружевной платок.
— Простите… а кто это? — спросил Лафли Соллик, скептически двинув усом.
— Ах! Это великий Маризо… мой младший сын. Когда ему стукнуло всего семь циклов, он уже написал поэму, посвященную самому королю!
— Ну и как? — нахально вопросил Лафли.
— Что как?
— Король читал его поэму? — не отставал въедливый сыровар.
— Ну, что вы… у короля ведь столько важных дел.
— Сдается мне, Робин, ты выиграешь сегодня эту хреновину, причем без особого напряга, — хихикнул сыровар, и друзья протиснулись к комиссии для того чтобы внести имя менестреля Робина Тальбота в списки.
Первый из трёх раундов турнира носил название «Зёрна и плевел» и был, так сказать, отсеивающим. Каждый претендент на победу читал своё лучшее и, желательно, не слишком длинное стихотворение. Следующим на бочку залез длинноносый барон Жоффрей де Прейли:
…Прошедший день длиннее года,
Разбушевалась непогода
В моей душе и за окном,
Лишь ты — мой дом, но я не в нём…
Де Прейли выдержал печальную длинную паузу, которую никто не оценил, и слегка поклонился. Хлопали вяло, пожалуй, даже меньше, чем предыдущему оратору. Какой-то студент, высунувшись из-за спин сотоварищей, кинул в барона огрызок, но, похоже, это было что-то личное. Локус Перекус милостиво кивнул, но, сдаётся, это тоже было что-то личное. Какая-то женщина томно всхлипнула.
Мельнику было страшно и немного тоскливо. Он шёл седьмым по счёту, но до сих пор не мог решить, что читать: редкие мысли проскакивали в опустевшей голове, словно зайцы, спасающиеся от погони. И это только первый раунд! Мельник уже почти надеялся на быстрый проигрыш, а потом… сразу в трактир! Робин сбежал бы уже сейчас, но тогда придется вечно презирать себя, а это уже слишком. «В конце концов, лучше всего проиграть в первом раунде. Так незаметней и ни к чему не обязывает. Да и смеяться меньше будут, — думал Робин, не замечая, что медленно проталкивается к выходу. — А вот если в третьем раунде загудишь, так, не дай бог, тьфу-тьфу… напишут детский стишок какой или частушку и тогда — позор… позор! С этих рифмоплётов станется! Им только дай посмеяться над соперником».
— А ну, куда намылился! — вскрикнул сыровар, хватая друга за рукав. — Никак на выход подался! Стоять! Теперь не отвертишься — у них в книжице всёёё записано. Ты же следующий!
Робин нервно оправил новую куртку из тёмно-зелёного сукна, только что весьма удачно и недорого приобретенную у портного по соседству вместе с двумя льняными рубахами, короткими штанами и гетрами. Вся прежняя одежда была ему теперь велика. Робину повезло: во время турнира купить готовый костюм было непросто, ведь и горожане, и приезжие стремились приодеться к празднику. Но какой-то купец не забрал заказ, и все вещи пришлись мельнику по плечу.
После встречи с волшебником Робин сильно похудел и перестал удивляться чудесным совпадениям. Лицо мельника вытянулось и помолодело лет на десять. В глазах появился вызов, а жир исчез, обнажив гору мышц. Мельник чувствовал, что изменился и внутренне и внешне: стал как-то легче, свежее. Еще не осознав до конца все преимущества нового положения, он всё же не мог не замечать заинтересованных взглядов, которые то и дело бросали на него столичные девушки. Вот и сейчас две молоденькие девицы, по виду белошвейки, перешёптывались и хихикали, поглядывая на него. Встретившись с Робином взглядом, одна из девушек помахала ему рукой и слегка зарумянилась. Мельник учтиво кивнул, покраснел, приосанился и перевёл взгляд на столик жюри, за которым мастер Брюгге торжественно объявлял его выход.
— Мельник из Толлейвуда, сквайр Робин Тальбот! — возвестил Брюгге Марино скрежещущим голосом и чихнул.
Отступать было некуда. Внутри всё засвербело, задрожало и опустилось. С болью в животе и гудящим затылком сквайр Робин Тальбот взобрался на бочку. Крепко зажмурился, выдохнул, открыл глаза и осмотрелся. Сквозь пелену табачного дыма он увидел улыбающуюся физиономию мэтра Валантеля, который ободряюще улыбнулся и кивнул, словно говоря: «Давай, парень, двигай к славе!». Робин шумно выдохнул — и двинул…
Повернувшись к зрителям, он отвесил такой изящный поклон, будто весь век провёл при дворе. Затем, найдя взглядом белошвеек, поклонился еще раз специально для них, словно заправский ловелас. Казалось, что кто-то другой, лихой и наглый, потерявший счёт любовным победам, вселился в него. Он снова развернулся к жюри.
— Ээхм…. Прошу, милейший, начинайте, — снисходительно махнул рукой Брюгге Марино, и Робин начал:
Полёт кленового листа порой осенней так недолог.
И обещаньям грош цена. И путь пронзителен и колок…
Мой — без тебя, твой — без меня… Не быть нам вместе в мире этом.
Стою вот так… на бочке я… с душой… свободной и раздетой.
Безумный, словно ветра свист, и лёгкий, словно в небе птица —
Я сам себе кленовый лист, и не хочу остановиться….
Ты не моя, но, бог с тобой! Ты мной сегодня позабыта.
Спешу за новою мечтой — и сердце для любви открыто!
Ты не вернёшь меня назад —
Пускай все листья облетят!
Это было смело. Смелый размер, смелый стиль, смелая идея. Обычно любовные стихи либо печалились об ушедшей страсти, либо восторгались настоящей. Но мельников стих был печален и весел одновременно. Публика захлопала. На лицах придворных дам читалось заинтересованное удивление — мельник словно подобрал ключик к тайнам женского сердца. На судейской трибуне шло оживлённое обсуждение, но Робин ничего не слышал из-за шума аплодисментов.
— Мдя… нестандартно — эдакий… многостопный ямб, ххм… думаю. Не знаю… — выразил своё мнение профессор Локус Перекус.
— Но помилуйте! Так недостойно отзываться о даме сердца, даже если она и… и… и оказалась не дамой, — возразил придворный поэт Острослов, закидывая ногу за ногу и поджимая узкие губы.
— Зато честно! Открыто! Он предлагает себя миру! Это так свежо! — похоже, что Марцинелла была целиком на стороне мельника.
— Пожалуй, интересная тема для баллады, — пробормотал Валантель, и это решило исход дебатов. Сквайра Тальбота пропустили в следующий тур. Ошеломленный и слегка подавленный, Робин слез с бочки и вернулся на свое место рядом с сыроваром.
— Неплохо сказано! Я, честно говоря, даже не ожидал! — ляпнул Лафли Соллик, задвигав усами во все стороны.
— Скажите, уважаемый, вы действительно пережили душевную травму или ваше творение — плод фантазии настоящего барда? — язвительно полюбопытствовал, нависнув над мельником, барон де Прейли.
— Эээ, как бы вам сказать, — улыбнулся Робин, — я просто влез на бочку, и слова пришли сами.
— Вот только не надо тут заливать, что это была импровизация! — возмутился барон со знанием дела.
— Уж не хочешь ли ты сказать, что мой друг врет? — вступился сыровар, а мельник попытался оправдаться:
— Личный опыт тоже был, но я похудел и стал другим. Новая жизнь вдохновляет на новые слова.
— Послушай парень, такие «импровизации» готовят перед турниром. Так все делают! — не отставал барон.
— Ещё заливает, что он был толстым! — просипел грузный одутловатый мужчина откуда-то из-за спины.
— Был! — обиженно воскликнул мельник и обернулся.
— Докажи, что был толстым! — угрожающе просипел толстяк и придвинулся к мельнику, прищурив масляные глазки. Из-за его плеча длинный де Прейли сверлил мельника взглядом. Назревала потасовка, но страсти утихомирила одна из участниц турнира:
— Господа, из-за вас ничего не слышно! Возьмите себя в руки, или вас дискредитируют.
Поскольку никто не хотел вылететь из-за банальной ссоры, все затихли. Толстяк отодвинулся со словами: «Победит сильнейший». Однако Робин еще некоторое время чувствовал на себе его тяжелый и склизкий взгляд.
В следующем раунде Робину предстояло вести поединок. Ему в пару достался все тот же Жоффрей де Прейли. Бочку с «ристалища» убрали, и поэты теперь имели возможность подкреплять силу слов театральными телодвижениями. Суть спаринга состояла в том, чтобы читать стихи вместе, импровизируя и дополняя соперника или противореча оппоненту там, где это было уместно. Общей формой на этот раз объявили классический четырехстопный хорей. Мельник не знал, что такое хорей, поэтому предоставил право начать бой своему противнику.
Пой же, сердце, пой о милой!
Пусть разлука сушит душу!
В море слёз не видно сушу!
Жизнь мне кажется могилой…
Жоффрей завыл минорно и распевно, а мельник, на которого снова снизошло волшебное вдохновение, подхватил неожиданно громко и задорно:
Остров в море слёз волшебный
Я нашёл в своих мечтах.
В море чистоты душевной
Утонули боль и страх.
Жоффрей резко упал на одно колено, больно стукнулся и с неподдельной гримасой страдания, приложив руку к сердцу, затянул еще кислее:
Как мне жить без милой… милой,
Нету сил, и смысла нет,
Небо — хмуро! Жизнь — могила!
— Сам несёшь ты полный бред! — выкрикнул кто-то из толпы, раздались смешки и шиканья, де Прейли мученически возвёл очи горе и закончил четверостишие:
Темнота всосала свет!
«О, как! Всосала, значит…», — мысленно оценил последнюю строку мельник и вступил в игру:
Свет из темноты воскреснет,
Если гляну тут и там,
Он развёл руки и галантно поклонился в сторону Неллы Марципан.
Лучезарней и прелестней
Не видал нигде я дам!
Болельщики загоготали, дамы захлопали веерами, послышались одобрительные возгласы. Де Прейли, чувствуя, что перевес на стороне соперника, злобно прошипел «Лизоблюд! Дамский угодник!». Но он сделал хуже только себе — мельник не услышал, зато услышала госпожа Марцинелла и нахмурилась. Жоффрей побледнел и попытался отыграться:
Низки помыслы раба,
И любовь его слаба.
Лишь мелькнёт подол у глаз —
Следом ринется тотчас.
Это был удар ниже пояса. Возмущённый и слегка уже нетрезвый рёв зрителей смешался с аплодисментами и хохотом. Поэт Острослов одобрительно хмыкнул.
Рыцарь с подлою душой
Недостоин и смешон!
Если жалок, ной — не ной…
Жизнь проскочит стороной!
Этими словами мельник нажил себе смертельного врага. Барон стал пунцовым и язвительно парировал:
Как же, ведь к таким, как ты,
Льнут кухарки и доярки,
И… прачки, и… и… всякое отребье некультурное, вроде тебя самого!
После этих нерифмованных слов де Прейли кинулся на мельника с кулаками и был дискредитирован, а Робин прошёл в следующий тур. Он немного приуныл, ведь турнир представлялся ему достойным поединком светлых духом, а на деле высокая поэзия опустилась до простой перебранки. И Робин решил в последнем раунде держать себя в руках и не поддаваться на оскорбительные провокации. Он поискал взглядом Лафли, но тот увлечённо жевал окорок и облизывал пальцы, поглощённый этим процессом без остатка. Робин вдруг понял, что проголодался, как стая волков. «Я бы щас лошадь съел. Все-таки поэзия аппетит пробуждает изрядно», — думал мельник, глядя, как жюри неспешно поглощает пироги и колбасы, запивая их вином и пивом…
В финал прошли пятеро участников. В третьем туре под милым названием «Мясорубка» разрешено было все, и упор делался на импровизацию. Оценивалась способность менять текст в зависимости от того, куда его поведет предыдущий оратор. Разрешалось вклиниваться и продолжать в любой момент, а можно было просто прочитать заготовку. Хотя это и не приветствовалось, но принималось.
Место для «ристалища» немного перестроили. Бочку убрали. В первый ряд выдвинулось несколько крепких мордоворотов. По их лицам было видно, что ребята далеки от поэзии, но неплохо разбираются в кабацких потасовках. Дело было в том, что в последнем раунде поэты частенько переходили, как говорится, от слов к делу. В «дело» при этом зачастую шли не только кулаки, но и ножи, шипастые кастеты, маленькие металлические дубинки, заточенные гвозди и другие не менее милые штуки. Не гнушались поэты и магией. Незнакомый с этой стороной поэзии, мельник вышел на «ринг» в одной рубашке.
Первым из состязания вылетел толстяк, шипевший на Робина. Он не нашёл что сказать в ответ на двусмысленный сонет баронета Пикуля. Глупо моргая, жирдяй пропустил свою очередь и был освистан. Недолго думая, забияка достал откуда-то длинный мясницкий нож и кинулся на победителя, брызжа слюной. Вышибалы отреагировали мгновенно. Не успел толстяк сделать и пары шагов, как нож был выбит, а сам нарушитель уложен на пол со связанными за спиной руками. Остаток дня ему предстояло провести в подземельях городской управы в компании палача и сокамерников.
«Вот так поэзия…» — качал головой Робин, наблюдая, как место толстяка занимает миловидная девушка, одной рукой скрывающая тонкий стилет в складках сиреневого плаща. Девушка-бард ловко «ввинтилась» в сонет баронета и продолжила перепалку:
О чём мечтает графа дочь
И даже дочь барона,
О том не сметь, о том не смочь
Тем, кто далёк от трона.
Неравно жалует судьба:
Кому дворец, кому — изба…
Реакция на провокационное заявление была неоднозначной. Пикуль от удивления открыл рот, но не издал ни звука, лишь поклонился и по доброй воле покинул поэтическое ристалище, мгновенно смекнув, что дело пахнет «политикой».
Локус Перекус нервно зашептался с Острословом, тот кивнул со значением и опальную даму сняли с соревнования без всяких объяснений. Она стала возмущаться, но двое стражников, вежливо улыбаясь, вывели её на улицу, снабдив напоследок безжалостным пинком под зад.
На арене остались двое: менестрель Балабол и наш мельник. Менестрель осторожно продолжил тему социального неравенства в свойственной ему иносказательной манере:
Правитель мудрый — словно солнце,
Но солнце ведь не каждый день…
С судьбой-плутовкой побороться
Кому-то, может, и не лень…
Испугавшись своего собственного выпада, Балабол зашмыгал носом и перевел тему:
А где же, как не на турнире,
Судьбе достойный бросить вызов!
Где невозможность перемирий
Залогом смелости послужит!
Это было не к месту и не в рифму. Судьи нахмурились. И тут вступил Робин, вступил легко и изящно, озвучив то, что диктовал ему внутренний голос. А внутренний голос несло на крыльях поэзии:
Любовь всех благ для нас дороже,
Любовь равняет королей
И мудрецов. Сквозь пепел дней,
Любовь всех благ для нас дороже.
Иного счастья быть не может,
И я скажу на склоне дней:
«Любовь всех благ для нас дороже,
Любовь рождает королей»!
Робин закончил тихо и незаметно. Какое-то время слушатели ждали продолжения, но его не последовало. Лишь грациозный поклон стал последней точкой, одновременно завершив и стихотворение, и соревнование как таковое.
Уведя слушателей от опасных социальных тем в сферу чувственную, мельник уже одним этим заслужил победу в сердцах жюри. Да и всем присутствовавшим лишние проблемы с Тайной Канцелярией не улыбались. Конечно, надо признать, что триолет и сам по себе был хорош. Так победа мельника из Толлейвуда стала абсолютной.
Толпа взорвалась аплодисментами. Робина признали абсолютным победителем. Разве мог робкий сквайр Тальбот мечтать о таком раскладе, сидя еще несколько дней назад в погребке с сыроваром!? Лафли орал как резаный и отплясывал джигу своими толстенькими ножками. Баронет Пикуль приветливо кивнул в сторону Робина, признавая за ним победу. А Локус Перекус, глядя на Неллу Марципан, прошептал про себя:
«Любовь всех благ для нас дороже,
Но брак любви помеха, всё же…»
Затем Перекус улыбнулся, поднялся и вскинул руку. Толпа притихла. Всем было интересно, какой приз достанется мельнику. С деньгами было туго, но об этом никто не знал. Король не дал Перекусу ничего вещественного, а городской бюджет жюри спустило еще вчера на нарривское крепкое и девок. Локус надеялся, что выиграет его протеже Жоффрей де Прейли, с которым он заранее договорился. В обмен на поддержку Локуса барон обещал публично отказаться от призового фонда. Это снискало бы де Прейли славу бескорыстного, а потому особенно великого поэта, и стало бы неплохим козырем в придворных интригах, а жюри списало бы деньги на «благотворительность». Но барон выбыл из игры, и ничто не могло ему помочь. Локус Перекус стоял и пыхтел, не зная, как исправить ситуацию. Он смотрел на людишек, мнящих себя поэтами, и понимал, что и сам — такой же бездарный прощелыга, как и все, и что вот сейчас все это прекрасное, мирное существование закончится, и его посадят в долговую яму… это в лучшем случае.
— Ну, давайте, скажите же что-нибудь! — возмутилась Нелла Марципан. Она единственная ничего не знала про деньги и была, кажется, искренне удивлена заминкой.
— Эээ… общим мнением жюри мистер Тальбот признается победителем королевского поэтического турнира в этом цикле.
Выдохнув приличествующую случаю фразу, Локус окончательно скис и плюхнулся на недовольно заскрипевший стул. Зрители зааплодировали по новой, но в их веселье чувствовалось ожидание и нетерпение: все устали, хотели выпить и поесть, как полагается. Очень быстро аплодисменты и крики стихли. В хрупкой тишине кто-то спросил прямо и просто:
— А приз-то давать будете, или как?
Локус дернулся и попытался найти поддержку у своих вчерашних развратных собутыльников. Но ни Марино, ни Валантель, ни тем более Острослов не хотели ему помочь. Они лишь глупо пялились в ответ или отводили свои красные, измученные жутким похмельем, бесстыдные глазки. Ректор поэзии и философии снова поднялся и окинул толпу оценивающим взглядом. «А что, если сказать как есть?», — сверкнула безумная и от этого такая заманчивая мысль.
— Господа! В качестве главного приза на этот раз выступает приглашение на учебу в Граданадарский Университет Естественных Наук, где я, как вы, наверное, изволите знать, служу покорным заведующим кафедрой поэзии… ну, и философии заодно.
— Так ведь это ж фигня! — тут же заорали из толпы.
В столице все знали, что в университете недобор, что, по указу короля, высшие учебные заведения столицы существуют за счет городской казны, и учеба в них бесплатная. И заявить о подобном предложении — это значит не сказать ничего вообще, а точнее, не дать ничего вообще. Народ заволновался. По толпе пробежал недовольный шепот. И только сам мельник не знал подвоха и, казалось, был искренне рад такому щедрому приглашению.
— Локус, не темни!
— Куда деньги промотал!
— Небось, на девок все профукал, пакость!
Кто-то засмеялся, кто-то недовольно зафыркал — назревала потасовка.
— А ну, цыц! — возмутилась Нелла Марципан. — Скажи-ка, Локус, это правда?
— Что?
— Ну, про девок развратных, — плотоядно ухмыльнулась поэтесса.
И тут профессор Перекус почувствовал облегчение и злобу. Ему вдруг стало все равно. В конце концов — пили они вместе, а отдувается он один.
— Пропили мы вчера весь приз. Все вместе, с этими вот… пропили! — выпалил заведующий кафедрой поэзии и философии, показывая рукой на своих подельников.
Толпа загоготала. Освистанное жюри попыталось покинуть место преступления, но им не удалось. Даже охранники на этот раз были на стороне зрителей. Оказалось, что они вовсе не бездушные машины и тоже любят повеселиться. Марцинелла кричала, что она ничего не знала, но ей не верили. Появились дубинки и кастеты.
— Стойте! — закричал Робин Тальбот.
Похоже, он сейчас был здесь единственным, кто мог остановить неминуемое развитие событий. Люди притихли, готовые послушать победителя, но дубинки не убрали.
— Друзья! Нельзя же так, это же все-таки жюри, почтенные люди, — после этих слов толпа зашумела ещё яростней. Все решили, что мельник издевается. — Но, послушайте! Я же серьезно говорю! — не унимался Робин, и все снова смолкли.
— Давай, говори, чего уж! — крикнул кто-то, и мельник продолжил:
— Я победил. До этого я всегда был слушателем, и вот первый раз решился выйти на это поэтическое поле боя. Сейчас это может показаться странным, но я всю жизнь жил толстым и стеснительным человеком, как и мой друг сыровар… — при этих словах Робин поискал глазами друга, но Соллика нигде не было.
— А сыру бы щас не помешало!
— Давай короче, выпить охота!
— Так вот, я победил! Но я долго стеснялся и вообще не хотел сюда идти. Я даже чуть не сбежал в последний момент! Если бы не Лафли, так я бы убег еще до начала турнира.
— Хватит заливать!
— Это правда! И еще… я благодарен жюри, мне не нужна никакая награда. Уже одно то, что мои стихи кто-то слушал, то, что кому-то они понравились, а кто-то даже оценил их — это такая награда, которая единственная… Вы слышите? Это единственная настоящая награда для любого поэта! Нет для поэта других наград — и не может быть! Я торжественно заявляю, что мне не нужны деньги или призы, что я уже получил свой чудесный приз. И я прошу вас милостиво пожалеть уважаемых членов жюри и… не бить их сегодня. Мы все люди, мы слабые существа, не гоблины и не гномы, нам свойственно выпить по стаканчику. И… я готов проставить всем! Сегодня победитель угощает зрителей! Давайте же расставим столы и будем пировать до утра, друзья!
Эффект от такой проникновенной речи был подобен разряду молнии. Впечатленные слушатели подхватили мельника на руки и стали его качать. Жюри было потрясено. Локус Перекус без сил расплылся на стуле, не способный подняться. Его переполняли противоречивые чувства вины и облегчения. С одной стороны, профессор понимал, что чудесным образом спасен, что выпутался из передряги не только физически целым, но, кажется, и без особого позора. С другой стороны, его искренне удивил этот потрясающий мельник.
Когда Робина опустили на пол и народ малость поутих, слово взял менестрель Валантель.
— Друзья! От имени жюри я приношу свои извинения. Я прошу нас простить. Вчера мы… ну, вы знаете все, как это бывает у поэтов… — на последней фразе многие сочувственно и со знанием дела закивали, — выпили мы по рюмашке нарривского, а там, где нарривское, там сами знаете, что и девки!
— А ну, цыц! Поэты вы или кто! — возмутилась госпожа Марципан. — Робин Тальбот сегодня показал воистину благородные стороны человеческой души. Его поведение достойно королей… эээ… я хотела сказать дворянского… в общем… — замялась поэтесса.
— Ха! Но это всего лишь жалкий мельник, — объявился барон Жоффрей де Прейли. Его длинный нос дрожал от возмущения и зависти. — Он даже не дворянин!
— А я знаю, как нам это изменить! — неожиданно воскликнул Валантель. Все притихли, ожидая продолжения скандала.
— Если сквайр такой удивительный и благородный, то мы вполне способны наградить его дворянским титулом.
— Это как?
— Ааа… была не была! — неожиданно крикнул Перекус. — Валантель прав! Мы можем это сделать. Дело в том, что наш Валантель, собственно… граф Валантель. И его род числится в списках знатнейших родов Илларии и Тримиры.
— Часть моих предков из Тримиры, а часть — из Илларии. Я, честно говоря, в довольно близком родстве с герцогом Мельфолье, через свою сестру, — Валантель замялся, почему-то смущенный этим фактом. — В общем, я вполне могу подарить кому-нибудь небольшой дворянский титул уровня барона. Естественно, это будет портфельный титул, никаких земель, но все-таки титул.
— Но так получилось, что, принадлежа к знатному роду из Тримиры, вы, уважаемый Валантель, одновременно находитесь в родстве с илларийской знатью?
— Ну, да. Вторая моя сестра замужем за графом Роджа, — кивнул Валантель и тоже почему-то застеснялся.
— То есть вы можете наградить титулом любого жителя Илларии?
— Только если он сквайр или хотя бы свободный йемен. Причем, я не могу, как вы понимаете, раздавать земли… только титулы учтивости.
— Я сквайр! — вмешался мельник и смутился от собственной бестактности.
— В этом нет ничего дурного, — утешила его госпожа Марципан. — Сквайр — это же почти что рыцарь.
— Скорее уж, его оруженосец, — не выдержал барон де Прейли.
— Мои предки воевали за первых королей, а в награду получили кусок земли, на котором теперь стоит мельница. И моя мука славится на всю Илларию! — не выдержал Робин.
— Мучной барон! — заржал де Прейли.
— Позволю заметить, барон, что недостойно вести себя подобным образом, — подал голос доселе молчавший Брюгге Марино. — И хотя мастер Тальбот пока вам не ровня, это еще не повод для издевательств и оскорблений.
— Тем более что я уже заношу его имя в «Реестр дворянских титулов», — добавил Валантель, доставая магическое перо и чертя им что-то прямо в воздухе.
— Да где ж это видано, чтоб за пару сомнительных стишков дворянином делали! — не унимался де Прейли. — Люди! Неужели вы допустите, чтобы этот вот поэтический прыщ у вас на глазах сыскал дворянство росчерком пера!
— Поосторожнее с этим, милейший, — предупредил своего опального протеже Локус Перекус. — За такое можно и шпагой в пузо…
— От кого? От этого недоумка, чьи предки зады лизали графским лошадям?!
— А вот это уже оскорбление дворянского лица, за которым следует дуэльный вызов, — спокойно и внятно пояснил Локус Перекус. — Вы только что оскорбили барона Робина Тальбота де Толлейвуда. На каком оружии предпочитаете биться, барон?
— Погодите, погодите, — удивился мельник. — Я биться на шпагах не подписывался!
— Вообще-то, — вмешался Валантель, — технически… оскорбление было произнесено в сторону сквайра Тальбота. Бароном он стал на мгновение позднее.
— Что ж, это меняет дело. Вы хотите повторить сказанное, Жоффрей де Прейли? — не унимался профессор. Похоже, он теперь всецело был на стороне Робина.
— Может, все же замнем, пока не поздно? — вмешалась Нелла Марципан. — Барон де Толлейвуд, вы не в претензии?
— Я что… я бы выпить не прочь! — охнул Робин и покраснел, как первокурсник на свидании.
Этим дело и закончилось. Барон де Прейли тихо смылся. Все вздохнули с облегчением. Сдвинули столы. Принесли пиво, сливянку, закуски — и пирушка загудела. Мельник сидел рядом с Локусом Перекусом и не верил в происходящее. Только что он выиграл самый главный поэтический турнир королевства, стал признанным поэтом, и, мало того, его возвели в титул! Только вот сыровара нигде не было. «Куда же делся мой толстячок?» — думал Робин, заглатывая тушеного кролика чуть ли не целиком. Его мучил какой-то прямо демонический голод, а мышцы ныли, требуя движения и нагрузки.
***
Лефарик добрался до Граданадара, мягко говоря, не с ветерком, но зато в относительном спокойствии. Сена было много, прятаться не составляло труда. Крестьянин и его молодая жена направлялись на рынок продавать овощи и корзины. Ехали они медленно, с ленцой и, похоже, больше интересовались друг другом, чем возможностью приехать вовремя. Они дружно и нескладно пели дуэтом, давая волю голосу на безлюдной дороге. Лефарику нравилось. Киллмулис даже всплакнул пару раз, когда молодуха затянула балладу о солдате, покинувшем родину по зову долга и павшем на Поле битв. Он даже чуть было не подхватил припев, но вовремя спохватился.
Дорога затянулась. Вместо того, чтобы одолеть Королевский тракт, как это положено, за один день, колеса грохотали по булыжникам в два раза дольше. Заночевать пришлось прямо в поле, чему крестьянин с женой, похоже, были весьма рады.
Лефарику надоело волноваться. Хотелось просто ехать вот так все дальше и дальше, не заботясь ни о чем, не тревожась о завтрашнем дне. В телеге ему нравилось все: и сено, и ароматные ивовые корзины, и крестьянин, а особенно хозяйка Марта, которая была опрятной и обстоятельной. В дорожном мешке у неё лежала головка сыра, пирог с брусникой, буханка ржаного хлеба, бутыль с квасом, лук и кус копчёного мяса. Киллмулис то и дело наведывался в мешок и отгрызал понемногу того-сего. Прошлой ночью, когда молодожёны возились и охали у костра, благодарный за все киллмулис набрал букет полевых цветов и спрятал его в сене.
Следующим утром телега наконец-то добралась до столицы. Пока крестьяне платили стражникам, киллмулис перебрался в кожаную суму с вещами и обувью. Он залез в один из многочисленных карманов, рассудив, что в суме будет безопаснее. Прятаться в сене было неудобно, так как неизвестно, что с этим сеном собирались делать. Обычно сено сдавали на постоялый двор в качестве частичной платы за ночлег, но могли и продать на рынке. Киллмулис боялся, что его обнаружат. В городе он занервничал, чувствуя свою незащищенность. Беспокойно выглядывая в прорези для шнуровки, малыш смотрел на прохожих, бессознательно ища глазами знакомый старый плащ. Шумиха и суета оглушала. Было страшно, но интересно. «Вот хотел приключений, хотел повидать что-то новое — вот смотри теперь», — думал Лефарик.
Добравшись до рынка, молодожёны нашли подходящее место и разложили товары.
— Задай овса лошадке, милый, — попросила хозяйка, перекладывая корзины на видное место. — Да не забудь раздобыть ведро воды!
— Ну, ты тут давай… я пойду, поищу воды, — нескладно повторил молодой супруг.
— Понятно всё, — улыбнулась жена, — за пивом собрался, да?
— Дык, может, пропущу кружечку, порасспрошу людей, что да как. Где переночевать недорого, да телегу пристроить, — «хитрец» почесал затылок и мило улыбнулся в ответ.
— Иди уж. Сама управлюсь. Не привязывать же тебя. Лошадей покорми, напои, да и иди себе с богом «поразведай» пару кружек. Только недолго. Да не надирайся там! И суму с вещами захвати, а то я за всем не усмотрю. Охотников до чужого добра хватает.
Крестьянин напоил лошадей, задал им овса, чмокнул жёнушку в румяную щёку, игриво шлепнул её пониже талии и, перекинув суму через плечо, отправился «на разведку». Немного нахмурившись, жена вздохнула, потом отерла пот и занялась делами. Извлекая из сена очередную корзину, она обнаружила лефариков букет и изумлённо приоткрыла рот.
— Ох, ты ж! — радостно развела руками Марта. — Милок ты мой родненький! — она оглянулась в поисках мужа, но того уже и след простыл.
Болтаясь в крестьянской сумке, Лефарик посматривал по сторонам. Зашли в таверну. За ними с грохотом захлопнулась тяжёлая дверь, чуть не ударив киллмулиса по длинному носу. Поздоровавшись с хозяином, парень пристроился за широким столом, кинув сумку возле себя.
— Пинту пива! В горле совсем пересохло. Пять дней в пути, — объявил он соседям, в надежде завязать разговор.
— Издалека будете? — откликнулся грузный малый, по виду ремесленник, сидевший напротив.
— Из-под Бирча.
— Ого! Так это ж Венидея! — заинтересовался сосед слева. — Видал я сегодня рыцаря вашего, граф Хмырский. От смехота… Хмырский! Вызвал на бой мельника, а тот топор бросил — и наутёк!
— Мельника? — заинтересовался крестьянин. — Я, конечно, не знаток, но разве можно графу с мельником биться? Да ещё и на турнире.
— Да он не с Венидеи! С Илларии! — вмешался сосед справа. Наш король его в рыцари посвятил. Наверное, спьяну.
— Убег с ристалища, только пятки сверкали!
— Как же его…
— Робин Тальбот, — подсказал трактирщик, с грохотом поставив пиво. — Целый день эти байки слушаю, уже словно сам побывал. А графа Мемером зовут, а не Хмырским. Звали. Его угробил маркиз шон Ракия из Дринны. А маркиза завалил шевалье Гонсак. Так что ваш мельник правильно все сделал.
Лефарик слушал и не верил своим большим ушам. Он теперь бароно-рыцарский киллмулис. Ну, дела.
— Этот мельник — нормальный мельник, — продолжал трактирщик, — и мука у него первый сорт. Я два мешка взял.
— Он что, у тебя остановился? — сосед слева хитро подмигнул трактирщику. — Его милость почтил твой притон своим присутствием.
— Ха! — обиделся за «притон» трактирщик. — Чего-то не нравится? Так я сейчас тебе башку сверну почище, чем на турнире каком — глазом моргнуть не успеешь!
— Он в «Трех ослах», что на улице Вязальщиков, и лошади его там, и телеги. Но муку уже всю раскупили. Отличная мука.
— Мучной барон, бывает же такое, — пошел на мировую крестьянин и отхлебнул пивка.
***
На следующее после пирушки утро барон Робин де Толлейвуд очнулся под столом. Двинув глазом, он понял, что лежит тут не один, а с Неллой Марципан. Ее тощие ноги в длинных сапогах до колен давили мельнику на шею, а растрепанная голова мирно покоилась в тарелке с недоеденным салатом, стоящей тут же под столом. Поэтессе было плохо даже во сне. Впрочем, барону было не лучше. Попировали нехило. Выпутавшись из объятий стонущей поэтессы, мельник пополз к выходу, кое-как поднялся на ноги и, шатаясь, вышел на улицу. По улице в столь ранний час слонялись люди, похожие на него самого. Кто-то возвращался из таверны домой, а кто-то шел из дома в таверну. Робин побрел в трактир, где они с сыроваром сняли комнату. Мысли путались, хотелось выпить квасу и найти наконец-то Лафли Соллика.
В «Трех ослах» подавали завтрак. За столиками согнулись хмурые люди и блестящими глазами смотрели: кто в тарелку с глазуньей, а кто и в кружку с пивом. За одним из столов сидел бодрый и трезвый Лафли Соллик собственной персоной и увлеченно доказывал что-то небритому господину в богато украшенном акетоне и длинных кожаных перчатках. Робин вспомнил, что видел его вчера среди зрителей. Мельник поздоровался и плюхнулся на скамью рядом с сыроваром. На лице небритого появилась кривая ухмылка.
— Познакомься, Робин, с графом де Совиньи.
— Рад приветствовать победителя, — снисходительно кивнул граф. Было видно, что он совсем не рад и, даже наоборот, раздражен досадной помехой в разговоре.
— О делах разговариваете? — проигнорировал недовольство мельник.
— Дружище, мы тут ТАКОЕ завернуть собираемся! — сыровар многозначительно поднял брови и выразительно приподнял один ус.
— Такое-сякое. Вчера ты не дождался конца турнира и бросил меня там, на растерзание мадам Марципан! — возмутился Робин.
— Извини, Робин, мы с графом дело затеваем.
— Да ты хоть знаешь, что я теперь барон! — неожиданно ляпнул мельник.
— Ох, не надо так шутить с трезвым человеком, — не поверил Лафли Соллик.
— Представь себе! Я получил титул за победу на турнире!
— Ох, да ладно тебе заливать. Давай, короче, нам тут надо сходить по делу по одному важному, увидимся на турнире. Надеюсь, что успею на вторую часть хотя бы, — Лафли хлопнул друга по плечу и поднялся с лавки. Одновременно с ним поднялся и его спутник.
— Прощайте, «барон», — скептически хмыкнул де Совиньи, — увидимся в гостевой ложе… или в дворянской?
— Вы мне не верите!? Мне?! — возмущению Робина не было предела. Впервые в жизни его лучший друг ему не поверил. Ну, или, по крайней мере, впервые в жизни не сделал вида, что верит.
— Извини, Робин, но мы, правда, спешим. Иди поспи как следует, — крикнул сыровар уже с порога.
«Что ж, посмотрим, как ты запоешь, когда увидишь меня в ложе для дворян», — подумал мельник, выбегая следом…
Вообще королевский турнир должен начинаться рано утром. По крайней мере, так заверяют герольды. Однако ни зрителей, ни самих рыцарей с утра на турнире не бывает. Утром слуги готовят поле, рассыпая песок. Кабалларии выгуливают лошадей. Оруженосцы приводят в порядок турнирное снаряжение своего рыцаря, лошадиную сбрую, прокатывают кольчуги в бочках с песком, полируя их. Герольдмейстер сверяет грамоты, распределяет участников.
В это время цвет рыцарства участвует в торжественном шествии. Рыцари проходят по улицам столицы во всей красе. Первым всегда идет самый знатный лорд. По традиции он идет пешком, ведя своего боевого коня под уздцы. Вот уже много циклов шествие Большого королевского турнира возглавлял сам король. Идти ему было тяжело. Отдавая дань уважения законам, Гельмут был одет в рыцарские доспехи. Для старого короля сделали исключение — его доспехи были облегченными. На самом деле, это были даже не доспехи, а так: легкая кольчуга гномьей работы, кираса «крыльев» и открытый салад тонкой чеканки, очевидно, заговоренный от стрел. Король не собирался принимать участие в турнире. В последние циклы он неизменно был главным герольдмейстером и судьей.
Процессия рыцарей двигалась по улицам Граданадара. За королем парами следовали кони участвовавших в турнире рыцарей и сквайров. Старший из слуг или сквайров нес вымпел с гербом и девизом. Шлемы принцев несли старшие сквайры, шлемы рыцарей — дворяне, а шлемы сквайров — слуги. Следом шли трубачи и менестрели, герольды, служащие из коллегии герольдии, а также сопровождающая рыцарей и сквайров знать. Далее шествовали четверо трубачей, за ними — снова герольды, герольдмейстеры, остальные участники. Завершала процессию толпа карнавальных масок, зрителей, зевак и всех тех, кто хотел пройтись по улицам под звуки труб и барабанов. Выглядело все это, надо сказать, внушительно, празднично и торжественно.
Пройдясь по столице таким образом, все возвращались на ристалище. Не распуская свиту, судьи строили с ее помощью «Древо щитов» — для демонстрации гербов и девизов тех, кто собирался участвовать в соревновании. Делая по турнирному полю круг, колонна рыцарей проходила мимо специально вкопанного дерева, и каждый из участников оставлял под деревом свой щит. Один из герольдмейстеров, узнавая проходящего по гербу, выкрикивал его имя и титул, а иногда и боевой девиз рыцаря, намеревавшегося участвовать в одиночных поединках. Затем все участники состязаний выезжали на арену без оружия. Знаменосцы несли за ними развернутые знамена или вымпелы. Здесь, на арене, все рыцари поднимали вверх правую руку и давали клятву не нарушать турнирных правил. Любой рыцарь или сквайр, нарушивший правила, терял лошадь и доспехи, а также мог быть заключен в тюрьму на три года. Дворянин, виновный в несоблюдении королевских законов, представал перед судом чести, имевшем право отнять у него лошадь, доспехи и свободу. Кроме того, устав запрещал зрителям присутствовать на турнире в доспехах и при главном боевом оружии, чтобы исключить возможность каких-либо агрессивных действий с их стороны. Тем не менее, ножи, кинжалы и легкие мечи разрешались, как, собственно и легкие неполные латы, кирасы и бригантины.
Да, к турнирным делам подходили с полной серьезностью, правда, не все и не всегда. Некоторые рыцари намеренно игнорировали всю эту «бутафорию» и появлялись на турнире лишь к самому началу схваток. Выкрикнув девиз, они бросались в битву, не разобравшись, где кто, и очень часто дисквалифицировались в первой же драке. В некоторых случаях опоздание на турнир учитывалось. Это бывало, когда знатный рыцарь ехал издалека или просто-напросто опаздывал. В таких случаях ему действительно достаточно было выкрикнуть свой девиз и начать бой.
***
Барон Робин Тальбот пришел на турнир раньше всех. Его взору открылась унылая картина пустого поля, обнесенного двумя рядами частокола, и пустые трибуны. «Неплохо было бы занять самое удобное место, но еще лучше — чего-нибудь перекусить, пока суть да дело», — решил Робин и потрусил в ближайшую таверну. В таверне он провел больше времени, чем думал, и принял больше пива, чем хотел. Когда Робин вернулся обратно на ристалище, трибуны уже потихоньку стали заполняться народом. Тем не менее, места для дворян все еще пустовали. «Отлично, я буду первый!» — хмыкнул новоиспеченный барон и уселся в самый верхний ряд. Окинув довольным взором постепенно оживающее пространство, мельник достал прихваченную из таверны колбасу, хлеб и бутыль с пивом, предвкушая беспечный и легкий денек, наполненный зрелищем протыкающих друг друга аристократов. «А ведь я теперь тоже аристократ», — не без тщеславия подумал он.
Площадка для поединков имела форму вытянутого прямоугольника длинной шагов этак в триста и шириной в половину этого размера. Король Гельмут, взявший на себя роль судьи, сидел на центральной трибуне, к которой вели ступени, покрытые ковровой дорожкой. Рядом с ним сидела принцесса Хельга. Еще три трибуны занимали рыцари, сквайры и лучники королевской стражи. На трибунах слева размещались мэр и члены городского совета. Констебль и обер-церемонимейстер сидели на стульях прямо на арене под королевской ложей. Охрана констебля, состоявшая из восьми тяжеловооруженных конных рыцарей, обер-шталмейстер — лорд Флат, герольды и члены коллегии герольдии занимали свои места в углах арены. Справа, рядом с королем, сидела высшая знать и личный телохранитель его величества — лорд Гриффитс. На противоположной стороне площадки были трибуны для дворян и приглашенных гостей. Простой люд толпился за частоколом со всех сторон. В одном из углов арены, рядом с герольдмейстером, «выросло» «Древо щитов». Рыцари по очереди подъезжали к нему и ударяли по щитам. Герольдмейстер старательно записывал, куда и чем был произведен удар: копьем или мечом, боевым или турнирным. Тут же он распределял рыцарей для групповых схваток. Дело было непростое и занимало немало времени, а чтоб зрители не заскучали, на арену вышли мимы и музыканты. Две девушки, переодетые пастухом и пастушкой, разыграли пантомиму под названием «Украденный поцелуй». Музыканты дудели в трубы и волынки, менестрели читали стихи и пели песни.
Мельник видел, как частокол арены сжимает кольцо зевак. Он думал о том, что в прошлый раз давился там, среди простолюдинов, вытягивая голову в надежде хоть что-то рассмотреть. «А где же дружище Лафли?» — подумал Робин и увидел его на трибуне для гостей. Лафли не смотрел в его сторону и был всё ещё поглощен разговором с де Совиньи. Интересно было то, что граф сидел в ложе хоть и состоятельных, но простолюдинов. Видимо, его это не смущало: дела важнее предрассудков этикета. Между тем, места на дворянской трибуне оставалось все меньше.
— Вы, милейший, ошиблись ложей, — услышал мельник.
— Э… это вы мне? — удивился он.
— А кто еще тут, господа, сидит в замызганной деревенской рубахе и жрет деревенскую колбасу? — обратился к окружающим невысокий и худощавый вельможа в изящном гамбезоне и синей шляпе с диковинным пером.
«Одно перо, наверное, стоит больше, чем вся моя мука», — подумал Робин и ответил:
— Но я люблю эту колбасу.
— Дело не в колбасе, дорогуша, а в том, что вы мне начинаете надоедать. А ну-ка, вон отсюда!
Первым движением мельника было встать и уйти. Он ощутил, что чудовищно ошибся и действительно забрел не туда, что ему надо за частокол. Но потом он понял, что этот напыщенный фанфарон просто не знает, как обстоят дела.
— Не пойду, — сказал барон де Толлейвуд.
— Тогда я позову стражу, и тебя отправят отсюда силой, — было видно, что вельможе не терпится побыстрее сесть на место Робина.
— А… а кто вас знает, может, ты тоже не аристократ! — ляпнул мельник.
— Я!? Да ты, похоже, не просто невежа, но еще и нахал! Да я, к твоему сведению, граф Мемер Ван Юрдере Сампский! Ты что, по гербу не видишь, бестолочь!
— По гербу-то вижу, — зашелся мельник, — по роже не вижу.
Кто-то из окружающих расхохотался. Хохот и слова мельника задели графа за живое. Какой-то верзила с пышной бородой весело пророкотал:
— Твоя мамка, Мемер, с конюхом путалась, это все знают! Отседова у тебя и гонор…
— Ах, ты… Да как вы смеете! — щуплый граф Мемер бросился на обидчика. Но тот выставил вперёд огромное пузо, и щуплый мягко спружинил об него. Не решившись спорить с великаном, Мемер отыгрался на более подходящей мишени:
— Я сейчас собственноручно прирежу тебя, смерд, и мне за это ничего не будет, — выкрикнул он, доставая длинный волнистый кинжал.
— Да это же барон Робин де Толлейвуд! — крикнул кто-то, и мельник увидел своего давнего знакомого, Жоффрея де Прейли.
— Ну как вам, «барон», ваша новая аристократическая жизнь? — ухмыльнулся де Прейли, протискиваясь ближе и хлопая Робина по плечу.
— А вы, граф, оскорбили дворянина, это вам с рук не сойдет. Ведь, правда, не сойдет? — обратился он к растерявшемуся мельнику. В глазах Жоффрея де Прейли горели огоньки безумия, и Робин Тальбот понял, что влип.
— Этот вот… и барон? Да не смешите мои ботфорты! — захохотал Мемер Ван Юрдере.
И тут на мельника что-то накатило. Он схватил графа за грудки и швырнул с трибуны вниз. Мемер закувыркался по ступенькам, вызвав всеобщий смех.
— Так тебе и надо, не будешь тут зубочисткой тыкать! — закричал ему вдогонку пузатый великан. — Я, граф бер Здича из Лесного, будь здрав, барон.
— Я…я не хотел его толкать, просто сил в последнее время прибавилось, вот и не рассчитал, — попытался оправдаться Робин.
— Господа, еще вчера Робин Тальбот был простым сквайром, а сегодня он, видите ли, уже барон.
— У меня мельница в Толлейвуде…
— Вчера граф Валантель во время поэтического турнира сделал его бароном. И простой мельник стал дворянином.
— Я выиграл честно! — возмутился саркастическому тону мельник. — А вы, Жоффрей, проиграли потому, что сильно злились.
— Ничего, друг мой, я не в обиде. Мало того, я помогу вам достойно, как настоящему дворянину, выйти из этой щекотливой ситуации. Положитесь на меня, — сказал де Прейли так, что ему не поверил никто из окружающих.
— А я, со своей стороны, обещаю помочь тебе во всем, барон-мельник. Ты мне нравишься, а кое-кто… не нравится! — нахмурился верзила. — Так что Здича поможет, если что, и всем, кто захотит обидеть — по зубам даст! — пышнобородый обвел собравшихся хмурым взглядом, но обидчиков, естественно, не нашлось.
В этот момент на арене затрубили герольды, все рыцари разделились на две команды и разъехались в разные стороны площадки. Начиналось групповое сражение. Для этой битвы бойцы использовали стандартные поручи и поножи, а также железные воротники для защиты шеи. Их доспехи были облегченными. Первое сражение традиционно проводилось на турнирном оружии и называлось «мирным поединком». Под богато украшенными попонами коней не было даже кожаных доспехов. Седло не имело луки. Нужно было выбить как можно больше противников из седла при помощи специальных дубинок. Коснувшийся земли рыцарь выбывал из схватки. В конце концов должен был остаться только один победитель.
Все сосредоточили внимание на битве. Зрелище оказалось красочным и, в общем-то, не опасным. Рыцари, как снопы, валились на землю, но тут же вставали и отходили в сторону. Достаточно быстро выделился лидер. Им оказался могучий великан в цветастом сюрко с грифонами и рогатом топфхельме.
— Этот хмырь выиграет, — прокомментировал бер Здича, — я его знаю.
— Я тоже его знаю, это же Ульрих фон Грач из Дринны. Он всегда выигрывает в мирных схватках и никогда не выступает в дуэлях, даже если его вызывают. Кто-то считает его трусом, кто-то сумасшедшим, а кто-то — хитрецом, каких мало.
— Я бы назвал его мудрецом, — кивнул бер Здича.
— И вправду, зачем подставлять голову под меч, если мы не на войне! — поддержал Здичу кто-то из соседей.
— Во, я и гворю… не на войне. Я видал его… на войне. Однажды Ульрих махом свалил четырех гоблинов.
— Не хило!
Как и было предсказано, выиграл граф Ульрих. По правилам он имел право забрать столько трофеев, сколько мог унести. Он мог забрать доспехи, оружие или любую другую вещь — все, что угодно — у побежденных рыцарей из того, что было на них надето. Он, собственно, так и сделал — забрал несколько особенно дорогих мечей, шлемов и одну кирасу. Кроме того, граф заставил всех побежденных поклониться в сторону Большой головы и в сторону Драконьих гор в честь дамы сердца, прекрасной Милы из Доброво.
— Вот так этот парень и обогащается, — прокомментировал бер Здича.
— Точно! А еще и пыль в глаза пускает, мол, вот, глядите, я это не ради наживы, а токмо для дамы сердца делаю. А Мила эта, надо сказать, еще та сссу…
— Но, но… это лучше не говорить так, а то дойдет до Ульриха, так он и нормальный меч вытащит.
Наступила очередь поединков с копьями. Кто-то использовал турнирные копья, а кое-кто и боевые. У каждого из рыцарей было по три копья, как правило, разноцветных, которые держали наготове сквайры. Если красное копье ломалось, его заменяли синим, а затем желтым. Рыцарь, сломавший три копья, оказывался победителем. У одного из всадников к копью была прикреплена связка колокольчиков в дополнение к тем, что украшали его костюм.
— Глядите, это ж Колокольчиковый рыцарь! — закричал кто-то с трибуны.
Рыцарь услышал возглас и поклонился в сторону голоса. Раздался хохот.
— Я помню его. Это самый смешной из рыцарей. Шут, — засмеялся мельник. — Не было еще ни одного поединка, который он бы выиграл.
— А ты, я гляжу, неплохо тут все знаешь? — удивился Здича.
— Ну, я люблю бывать на турнирах. Это мое увлечение, — застеснялся Робин. — А почему вы не участвуете в сражениях?
— Я? Да не хочу! Дурак я, что ли? Мне и войны хватает с головой. Золота у меня много, мне больше не надо… а вот посмотреть — это да!
— Я согласен! — с воодушевлением кивнул мельник. — Мне тоже нравится смотреть, как могучие рыцари сталкиваются друг с другом на полном скаку и ломают копья о железные панцири!
— Похоже, что тебе и самому сегодня придется выйти на арену, — нахмурившись, произнес Здича, глядя куда-то вниз.
Мельник посмотрел в направлении его взгляда и увидел Мемера Ван Юрдере Сампского, величественно поднимавшегося к ним в сопровождении двух вельмож.
— Упссс… — не нашелся, что добавить бер Здича.
Граф Мемер поднялся на верхний ряд и боязливо приблизился к мельнику. Он немного прихрамывал, но в остальном выглядел подтянуто и злобно. Откуда-то из-за его спины то и дело выглядывал Жоффрей де Прейли.
— Я требую извинений, — без проволочек начал Мемер.
— И я искренне извиняюсь, — поддержал его Робин.
— Я требую извинений другого рода! — возмутился граф.
— Ну, это каких же?
— Или дуэль или покиньте немедленно МОЕ место! — заорал Мемер в припадке бешенства.
При этих словах бер Здича удовлетворенно кивнул, как бы окончательно смиряясь с неизбежным, а де Прейли запрыгал от радости, как маленькая девочка. Мельник понял, что ему не избежать дуэли. Он хотел было еще раз сбросить Мемера с трибуны, но бер Здича жестами дал понять, что это невозможно. Внимание окружающих отвлеклось от турнира. Все смотрели на мельника и ждали его ответа.
— Что ж, барон, как у дворянина, у вас есть только два варианта: уступить место графу, опозорившись на весь мир или проткнуть его шпагой, защитив свою новоиспеченную честь, — сказал кто-то из присутствующих.
Робин взглянул на самодовольно ухмыляющегося Мемера. Вероятно, де Прейли намекнул тому, что мельник не любит драться. Говоря по чести, Робин Тальбот за всю свою жизнь и мухи не обидел. Он не убил ни одной курицы или кролика, это за него всегда делал более практичный Лафли Соллик. «А где Лафли? Почему моего верного друга нет рядом!?» — в отчаянии подумал Робин и огляделся. Лафли Соллика на гостевых трибунах не было. Его не было нигде, и барон де Толлейвуд понял, что действовать ему придется самому.
— На шпагах так на шпагах, — выдохнул он, глядя в глаза обидчику. Обидчик вздрогнул, но не отвернулся.
— На шпагах не получится… это так, фигурально выражаяся, — сказал бер Здича.
— Во время королевского турнира, как, впрочем, и во время любых других турниров, дуэли запрещены! — торжественно выкрикнул барон де Прейли. Было видно, что готовил он эту фразу долго и что сейчас настал его «момент истины».
— Спор решается на турнирной арене при помощи боевого оружия в «поединке справедливости», который специально для этих целей называется: фанхренен… или… фехренздюль…
— Фенфельденпаттольниен, — неожиданно выговорил старик, все это время тихо сидевший рядом с мельником.
— Чево?
— Фенфельденпаттольниен. Это язык гномов. Все турнирные названия идут из их языка — гномы первые придумали турниры. Естественно, гномы с Гномьих гор, а не какие-нибудь дартарстанские или черногорские.
После этих слов старичок закашлялся и достал цветастый платок такой красоты, что любая модница за него продала бы душу первому попавшемуся лепрекону. Мощно высморкавшись, дедуля продолжил:
— Именно гномы когда-то придумали убивать друг друга не на войне, а в мирных кхе… кхе… целях. Ну, конные забавы, копья… это, конечно, уже люди потом выдумали, но главное обаяние организованного соревнования «кто кого убьет» — от гномов.
— Вы, я вижу, нехилый спец по гномам, — прищурился граф Здича.
— Точно! Точнее и не скажешь. Я, к вашему сведению, главный герольдмейстер короля, лорд Уэйнхем де Хрупа. А сижу я тут потому, что решил в этот раз отойти от дел. Стар я стал. К тому же, племяш мой и сам неплохо справляется. Так вот, ребятки, я могу сходу предложить вам семнадцать вариантов, как избежать дуэли, но…
— Но что НО?! — одновременно выкрикнули граф с бароном.
— Но все они порочные, — вздохнул старик. — На самом деле, все просто — вы выходите на арену и бьетесь боевым оружием по вашему выбору, пока кто-то кого-то не победит. Это и есть обычный фенфельен, что является сокращением от полного фенфельденпаттольниен. Таких турнирных дуэлей сегодня будет как всегда много, это как пить дать.
Старик-герольдмейстер замолчал и задумчиво прищурился, глядя вдаль. В это момент на арене один из рыцарей, промахнувшись несколько раз подряд, ранил лошадь другого рыцаря в голову. Разъяренный противник, успевший спрыгнуть с поверженной лошади, достал меч и одним ударом превратил шлем недоучки в сплюснутую, бесформенную груду металла. Горе-вояку унесли, и на арену выехала следующая пара. Поединки шли своим чередом. Рыцари пускали лошадей галопом, чтобы достичь максимальной силы удара при столкновении. Сшибаясь на полном ходу, они с жадным хрустом ломали копья, и древесные брызги разлетались по всему полю. Часто люди вылетали из седел и, кувыркнувшись через голову, приземлялись на арену, посыпанную для мягкости песком, смешанным с опилками. Пока что в важнейшем турнирном состязании, в «копейных схватках», лидировал граф Хома Залейский. Вот он снова несется к противнику. Его черный, тяжелый конь хрипит, закованный в сталь. Хома Залейский посылает свое копье, но не успевает, и получает мощный удар в грудь. Заговоренная гномья кираса выдерживает удар. Граф также удерживается в седле, в котором сидит так прочно, что кажется, будто он к нему привязан. Чтобы опровергнуть это подозрение, Хома спрыгивает на землю, а затем проворно вскакивает обратно. Еще один разбег, и он, ломая желтое копье, выбивает противника из седла. Победа!
— Я на арену не пойду, — тихонько сказал Робин Тальбот.
— Но, барон… — изобразил сюсюкающую физиономию бер Здича.
— Я как-то, знаете ли, не готов.
— Придется подготовиться в кратчайший срок.
— Я требую удовлетворения немедленно, — боязливо выкрикнул Мемер Ван Юрдере Сампский и оглянулся, ища поддержки де Прейли. Жоффрей пожал плечами и отвернулся к полю, сделав вид, что ему все это не очень интересно.
На арене какому-то рыцарю так смяли забрало бургиньота, что он, не в состоянии снять его сам, поковылял к специальной переносной кузнице. Там этот рыцарь стоял, положив голову на наковальню, а мастер-оружейник пытался высвободить ее из сплющенного шлема с помощью молота и клещей. В это время его противник терпеливо ждал на арене, а трубадуры уже слагали песни и тут же выкрикивали строфы, не дождавшись даже конца боя. Копейные поединки подходили к концу. Похоже, что победителем в этом состязании, как, впрочем, скорее всего и в самом турнире, будет Хома Залейский.
Наступило время фенфельена. На фенфельене у рыцарей не было никаких доспехов, кроме нагрудной кирасы. Это был очень опасный поединок, часто заканчивавшийся смертью, поэтому в углу арены всегда наготове стояла пара-другая гробов. Бросавшие вызов рыцари останавливались у стойки и дули в рог, висевший на «Древе щитов», приглашая противника. Граф Мемер, окончательно осознав неизбежность дуэли, им самим предопределенную, нерешительно дернулся к арене.
— Но, но, но! — зацокал языком маркиз де Хрупа. — Решительно невозможно вам участвовать в фенфельене.
— Почему это? — удивился и обрадовался Мемер.
— Да не вам, вам можно. А вот этому молодому человеку никак нельзя. Его дворянского титула мало. Он должен быть рыцарем.
— Но я сквайр… был, — пролепетал Робин.
— Именно, что был. Впрочем, оруженосцы не имеют права вести поединок на боевом оружии, а значит… значит, не могут участвовать в фенфельене, — повторился старик.
— Вот и чудненько! — обрадовался мельник.
— Ничуть не бывало, — оживился герольдмейстер, — единственным выходом будет посвятить вас в рыцари, мой мальчик. И я, к вашему сведению, могу, а в данной ситуации, просто вынужден это сделать немедленно. Дайте мне меч!
— Почему-то мне кажется, что это уже было, — обреченно вздохнул Робин Тальбот.
— Это «дежавю», оно возникает, когда Великий Автор, ну, то есть Бог, переписывает какую-то страницу по нескольку раз, — со знанием дела кивнул старик.
— Почему-то мне кажется, что на этот раз дело не в Боге, а в одном хитром волшебнике, беспардонно лезущем в чужие жизни, — нахмурился Робин, вспомнив о звездочете.
Бер Здича достал свой огромный меч и передал его герольдмейстеру. Лорд Уэйнхем ухватил меч двумя дрожащими руками и тихонько стукнул коленопреклоненного мельника три раза по спине. Последний раз он меч не удержал и барон де Толлейвуд поморщился, принимая свое рыцарское звание. Окружающие три раза торжественно прокричали: «Йехооо!».
Рыцарь встал с колен и улыбнулся. Он вдруг почувствовал, что счастлив так, как никогда еще не был счастлив, что, несмотря на волнения последних дней, все мечты, все, о чем он ночами напролет говаривал со своим другом Лафли — все это сбывается прямо сейчас и что это и есть настоящая жизнь!
— Пора на арену, — ласково похлопал по плечу новоявленного рыцаря бер Здича.
Кто-то дал ему меч, кто-то одолжил кирасу и кольчужный гульфик, граф Здича подарил кинжал. Экипированный соответственно, барон Робин Тальбот де Толлейвуд двинулся к ристалищу.
— Главное, не дай себя захватить в плен, — шептал бер Здича, грузно шагая рядом. — Однажды сэр Хохрейн бер Золька, а это, надо сказать, был величайший рыцарь и мой прадед… так вот, бер Золька как-то раз вез захваченного им пленника в Магу, чтобы получить за него выкуп. Так, когда лошади остановились у водосточной канавы, тот выскользнул из седла и был таков! Надо же! И так бывает. Я не намекаю, но если Мемер в плен возьмет, то с мельницей как пить дать распрощаешься! Влупи ему хорошенько или беги, но в плен ни-ни!
— Я размажу его, как паштет по булке! — воинственно проговорил Робин и облизнулся. От всех этих перипетий хмель выветрился, и он снова захотел есть, с тоской подумав о колбасе.
— Но-но, перед схваткой колбасу нельзя, — непонятным образом уловил его мысли бер Здича. — Убей его побыстрее, и мы закусим.
— А что будет, если я его победю, то есть побежду? — неожиданно спросил мельник.
— Героем будешь! — захохотал великан.
— В этом случае вам предоставится возможность продолжить поединки до тех пор, пока вы будете в состоянии это делать, — подсказал старик герольдмейстер, семенивший рядом.
— А если я не захочу этого?
— Не… нельзя. Фенфельен — это закрытый турнирный форум, это как бы один бой, но только растянутый. В него можно влиться, в общем-то, в самом начале, но не в конце. А выйти из него можно только победителем.
— Или вперед ногами! — заржал бер Здича. — Но ты не грусти, я в тебя верю!
Бер Здича хлопнул де Толлейвуда по спине и этим хлопком вытолкнул на арену, закрыв за ним калитку. Рядом с мельником оказался молодой человек в красной узорчатой бригантине, из тех, что сидели с ним рядом на трибуне. Юноша ободряюще кивнул мельнику.
— Я буду вашим оруженосцем и секундантом, барон. Эх! С удовольствием проткнул бы сам этого Мемера! — парень привычным движением потянулся к кинжалу, и мельник понял, что в оруженосцах у него профессиональный бретер. — Шевалье Гонсак, — представился юноша.
— Очень приятно познакомиться, сэр Гонсак.
— А как мне приятно! — воскликнул шевалье. — Меня тут на арену-то не пускали, я им в прошлый раз трех рыцарей зарезал, так они меня от турнира-то отстранили. Видите ли, по происхождению не положено! Но я преклоняюсь перед вами, барон!
— Это почему же?
— Вы — поэт — и вы на арене… нонсенс! Но похвально, похвально.
— Послушайте, а вы не покажете мне, как этой штукой пользоваться? — треснувшим голосом, указав на меч, попросил де Толлейвуд.
Уэйнхем де Хрупа постучал молотом в ворота, ведущие на арену. Получив от короля разрешение войти, он повесил щит с изображением герба графа Мемера на дерево, скрипя костями, поднялся к Гельмуту и прошептал что-то ему на ухо. Мемер Ван Юрдере Сампский, в сопровождении все того же Жоффрея де Прейли, вступил на арену с просьбой разрешить ему принять участие в турнире. Карлик перевернул песочные часы, отмерявшие полчаса, подул в свой рог, и комедия началась.
— Похоже, что твой Мемер тоже никогда не участвовал в дуэлях, — сказал Гонсак, внимательно поглядев на графа. — Ему, конечно, преподавали фехтование в детстве, но это фигня. Так что вы, можно сказать, в одинаково беспомощном положении. Я даже не знаю, зачем он вызвался на все это.
— Зато я знаю! — перебил Робин. — Это все де Прейли. Он хотел мне отомстить.
— Если хочешь, я его убью для тебя. Просто так, не за деньги. К тому же, если тебя сегодня укокошат, я вроде как отомщу. Сделаю благое дело, идя по твоим стопам вплоть до победы в фенфельене. Как тебе такая мысль?
— Не хотелось бы помирать, — икнул мельник, покосившись на три гроба, прислоненные к изгороди для всеобщего обозрения. Он вспомнил, как еще совсем недавно в родном погребе за кружечкой эля рассуждал о преимуществах и недостатках «достойной смерти» от меча или копья на турнире. Он вспоминал и одновременно с этим наблюдал за тем, как граф Мемер медленно и величественно приближается к ним, помахивая мечом влево-вправо.
— Помереть-то скорее всего придется. В фенфельене на этот раз участвует мой заклятый враг — маркиз шон Ракия из Дринны. В прошлый раз он убил всех участников. Кроме меня, естественно — меня дисквалифицировали за неприличные ругательства.
— А так можно? — изумился Робин.
— Я в финале обозвал его гнилым х…, а он остановил поединок и наябедничал арбитру. А то бы я выиграл! — и Гонсак скривил воинственную рожу, показывая, как здорово он ненавидит своего врага. — Вот тогда меня и турнули.
— Значит, если я начну его обзывать, то меня дисквалифицируют? — приободрился мельник.
— Ты что, проиграть задумал!? — не поверил юноша.
— Некогда разговаривать, биться надо, — хмыкнул новоиспеченный барон-рыцарь, с улыбкой доставая меч.
Он уже все продумал: как начнет обзывать своего врага последними словами, как его дисквалифицируют судьи и… как он спокойно и приятно переживет свое поражение где-нибудь в «Свинячьем бивне» за рюмкой Нарривского крепкого. Но все оказалось иначе. Граф Мемер еще издалека, не дойдя и десяти шагов до барона Толлейвуда, обозвал того жирной свиньей, козлиной и еще парой-тройкой таких ругательств, от которых у мельника все вскипело. Тем не менее, Робин не мог себе позволить не ответить — ведь тогда хитрого графа преспокойненько дисквалифицируют и он, морда, потом с удовольствием понаблюдает с трибуны, как зарежут оппонента! Робин Тальбот ответил. Он ответил со всем размахом своего поэтического дара…
— Вот и славно, — кивнул шевалье Гонсак, — теперь этому трусу не отвертеться. А ты молодец, де Толлейвуд… не ожидал. Думал, ты его просто отпустишь, чтобы не напрягаться. А ты вот, оказывается, навроде меня — любишь заколоть кого-нибудь.
Время застыло, как кролик перед удавом. Мельник почувствовал, что внизу живота что-то сжимается и стонет и что проглоченная колбаса пытается вырваться на свободу. Мыслей не было. Медленно и скованно он двинулся к противнику. Сзади напирал секундант. Шевалье глядел на противников так, что де Прейли слегка отстал от графа, а затем и вовсе попятился.
— Пяться, пяться! Я до тебя все равно доберусь! — подбодрил его Гонсак.
Противники сблизились на ударную дистанцию. Робин махнул мечом в сторону графа, и тот резво отпрыгнул шага на три. На трибунах раздались первые смешки и аплодисменты. Бой обещал быть зрелищным. Колокольчиковый рыцарь выбрался на арену и зазвенел всеми своими бубенцами. Пара менестрелей хищно впилась глазами в поединщиков, нетерпеливо ожидая развития событий и уже сочиняя начало новой песни. «Сегодня нас запомнят как тех, кто был смешнее Колокольчикового рыцаря», — думал мельник, гоняясь за графом по арене. А еще он подумал о том, что смерть, оказывается, может быть смешной.
Мемер в бой вступать не спешил, очевидно, решив измотать противника бегом. Но он не учел того факта, что сам был маленький и хилый, а мельник недавно скинул жир и теперь мог бегать хоть целый день. Мог, но не хотел. Робин бежал за врагом и понимал, что меньше всего на свете желает его догнать. Поэтому бежал он не быстро. Граф то и дело останавливался и пытался отдышаться. Тогда барон де Толлейвуд «милостиво» разрешал ему это сделать, на самом деле просто не решаясь напасть. При мысли о том, что сейчас нужно будет убить человека, у мельника все внутри сжималось в тошнотворном спазме.
В конце концов, когда они сделали по полю круга три, когда трибуны закачало от гогота и свиста, Робин Тальбот окончательно убедился в том, что уж лучше умереть самому, чем убить другого. И как раз в тот момент, когда он это понял, граф Мемер снова остановился. Упершись руками в коленки, бедняга мучительно пытался отдышаться. Было видно, что бегать ему не приходилось с детства. Злыми глазами он смотрел на де Прейли.
— Это ты во всем виноват! — истерично зарыдал аристократ. — Ах, чтоб ты издох, скотина!
— Вы этого действительно желаете? — услужливо поинтересовался шевалье де Гонсак.
— И еще как! Это из-за него я тут стою-помираю! А еще говорил: «Ерунда! Этот мельник на арену ни ногой!». Уууу… зараза.
— По закону фенфельена, я должен убить вашего секунданта, если вы этого хотите, — плотоядно облизнулся Гонсак. — Вы ДЕЙСТВИТЕЛЬНО отдаете такой приказ?
— Нееееет…, — сиплым голосом пропищал де Прейли.
— Дааааа…, — выдохнул Ван Юрдере.
— Легко! — выкрикнул шевалье и одним неуловимым движением вытащил кинжал. — Мне кинжала хватит. Я ведь гоняться за ним не собираюсь…
Барон де Прейли развернулся и кинулся к трибунам, пытаясь убежать с поля боя. Трибуны рыдали от хохота. Рядом с выходом нарисовался бер Здича, показав де Прейли кукиш. Барон резко развернулся, попытавшись выбежать через главные ворота, но не успел, поймав спиной метко брошенный кинжал. С хлюпающим хрустом кинжал воткнулся в незащищенное бригантиной место, рядом с позвоночником возле сердца. Де Прейли умер мгновенно, даже не поняв, что произошло. Его тело пробежало к воротам еще несколько шагов и шлепнулось о закрытые створки, как будто барон даже мертвый пытался выбраться «на волю». Шевалье подошел к трупу и одним движением вытащил кинжал, обтерев его об одежду мертвого и, по ходу дела, срезал у покойного кошель. На арену вышла пара слуг для того, чтобы убрать тело в приготовленный гроб. Все произошло очень быстро и в рамках турнирных правил. На графа Мемера было страшно смотреть. Смерть секунданта впечатлила его сверх всяких ожиданий. Да и мельник был не в лучшей форме. Не сговариваясь, оба противника кинулись к выходу с арены. Робин побежал к главным воротам, а Мемер рванул к калитке, забыв, что там его, с кукишем, поджидает бер Здича…
Вот так, наипозорнейшим образом, барон Робин Тальбот де Толлейвуд и проиграл сражение, по причине явной трусости, сбежав с поля боя. И он даже не узнал, что наказанием за подобное поведение является лишение всех титулов и званий. Он больше не мог быть рыцарем и бароном. С того мгновения, как он бежал с турнирного поля, барон снова стал простым мельником. А граф Мемер Ван Юрдере, получив от бер Здичи в челюсть, волей неволей вышел победителем в схватке, сохранив титул. Но… ненадолго. В следующем поединке он был разрублен на две половины кровожадным маркизом шон Ракия из Дринны и занял место в гробу рядом с Жоффреем де Прейли. Третий гроб примерил на себя сам маркиз, убитый несколько позже шевалье Гонсаком. Гонсака допустили на турнир по специальной просьбе герольдмейстера Уэйнхема де Хрупы. На этом фенфельен мог бы и закончиться, если не считать поединка сиятельных герцогов: лорда Хрельма из Варны с сэром Умбариком из Береговины. Но, так как оба герцога «сыграли вничью», победил в дуэльных парах фенфельена все-таки шевалье Гонсак, в качестве награды получивший титул баронета и доспехи маркиза Ракии.
***
Всю ночь киллмулис искал улицу Вязальщиков. Он прятался в тёмных нишах стен, за порогами домов, таился, быстро перебегая, по тёмным углам. Он вслушивался в разговоры прохожих, читал таблички и надписи на стенах домов. Кницли Кнель только прошлой зимой начал учить Лефарика сложному искусству чтения, и киллмулис всё время путал буквы. Он медленно, шевеля губами, читал все вывески: «Пьяный тапок», «Пошив и ремонт сапог», «Мясо», «Три толстухи»… на вывеске с надписью «Студенческая кофейня» почему-то была нарисована кружка пива. Названия улиц были только на домах, прилегающих к Призамковой площади. Мельник не стал бы останавливаться в богатом районе, рассудил Лефарик, понемногу удаляясь от людного центра. Оживленное движение пугало каминного домового. Бедняга первый раз попал на карнавал и из последних сил держался, чтобы не разреветься.
Чем дальше удалялся Лефарик от центра, тем меньше прохожих встречалось ему на пути. Заблудившись в паутине двориков и переулков, киллмулис потерял всякое направление. Надежда покидала его. Он брёл по грязной улочке, которая, похоже, была почти нежилой. Лефарик хотел было повернуть обратно, но куда «обратно» — он уже не знал. За очередным поворотом бродяга уткнулся в тупик и остановился, обессилено прислонившись к грязной стене. Слезы текли по лицу и капали на запыленный кафтанчик. Переулок упирался в глухой каменный тупик, заваленный каким-то старым хламом. Утерев слёзы, Лефарик заметил двух мышей, внимательно наблюдавших за ним из выемки в кирпичной кладке.
— Чего уставились, а ну, кыш! — закричал киллмулис, вложив в этот крик страх и отчаяние, накопившиеся за день.
Мыши пропали, и стало еще тоскливей. Лефарик развернулся и медленно побрел прочь. Уже на выходе из тупика что-то заставило его обернуться. Прямо у себя за спиной он увидел мерзкого старика в зелёных лосинах и засаленном кафтане, ростом чуть выше самого киллмулиса. Лефарик рванулся, но лилипут с проворностью, удивительной для его возраста, кинулся на киллмулиса, схватил его длинными пальцами и молча и быстро поволок к куче тряпья. Держал он крепко, и Лефарику никак не удавалось вырваться. Они боролись молча и остервенело. Карлик вцепился мёртвой хваткой.
— Наверно, выкуп за него потребует, — пискнула из-под стены одна мышь второй.
— Жуть! — ответила та, и обе нырнули в какой-то мышиный ход.
Убрав в сторону ветошь, лилипут отодвинул оказавшуюся под ним крышку люка и полез куда-то в низ и темень, одновременно освобождая одну руку и перехватывая киллмулиса поудобнее. В этот момент Лефарик извернулся и пребольно куснул карла за большое волосатое ухо. Лепрекон взвыл и на миг ослабил хватку. Киллмулис извернулся, пнул обидчика в нос, оттолкнулся, выпрыгнул и захлопнул люк. За спиной он услышал приглушённый крышкой звук падения и жалобный всхлип, но не обернулся, а рванул прочь что есть мочи.
Он бежал и бежал и не мог остановиться. Мимо мелькали люди, но ему было уже все равно. Сегодняшние злоключения пересилили все защитные барьеры его тонкой и хрупкой души. Лефарик мчался через весь город, все дальше к окраинам, пока не обессилел полностью. Наконец он споткнулся о какое-то пьяное тело в обносках и сходу вылетел на небольшую площадь, упав в кипу брезента, сваленную прямо на мостовой.
Посреди площади ставил свой шатёр бродячий театр. Фигурки звездочётов в высоких островерхих шляпах, драконы, пышущие языками пламени, солнце и луна отливали в темноте тусклой позолотой. Лефарик лежал в брезенте и, как рыба на берегу, ловил воздух ртом. Подняв голову, он увидел напротив вывеску, на которой были нарисованы две лошадиные морды и прочёл по складам: «Три осла». «Спасен…» — мелькнуло в голове у киллмулиса, и он потерял сознание.
***
До самой темноты бродил Робин по окраинам, снова и снова переживая свой позор. С каждым разом острота ощущений понемногу притуплялась, обида и стыд отступали, оставляя горечь и пустоту. Робин проголодался и продрог. Пошел мелкий дождь. Холодные свистящие сквозняки ныли в пустых, забытых богом и заваленных нечистотами городских переулках.
Он вошёл в какой-то кабак и присел в тени общего стола, за которым кипела весёлая пирушка. Заказал стакан рома и горячей еды. Трактирщик, не говоря ни слова, принёс ром и что-то дымящееся и подозрительное, но мельнику было все равно.
Бывший барон сделал большой глоток и закашлялся.
— Говорят, сегодня мельник, который бароном за стихи стал, обделался на рыцарском турнире, как только смерть подмигнула, — увлечённо сообщил молодой матрос сидящим вокруг.
— Ага, — усмехнулся дядька с тёмным от въевшейся сажи лицом, — каб тебя туда, так тоже б… в штаны наклал бы!
— Посвящают в бароны всех подряд! — поддержала тему толстая тётка в грязном переднике. — Так я чем тогда не прынцесса!
Раздался дружный хохот.
— Тётка Дрычиха, мы ж за тебя на турнире палками друг друга по мордасам отлупцуем! Только будь поласковей!
— Поберегите свои палки для… — фыркнула Дрычиха и ушла на кухню.
— Был я там! — говоривший наклонился к керосиновой лампе, стоявшей на столе, и его бородатое лицо попало в луч света. — Мельник не обделался, он просто дёру дал! Видел я его, — бородач обвёл глазами присутствующих и упёрся взглядом в похолодевшего мельника. — Упссс! Так это ж он самый и есть!
— Ваша милость! — дядька трубочист вскочил, сдёрнул с нечёсаной головы шапку и склонился в нарочито почтительном реверансе, но не удержался и завалился на спину. От гогота пьянчужек зазвенели стекла. Робин вскочил и рванулся к выходу. Но дорогу ему преградил молодой матрос:
— Ваша милость, барон Мокрый Гульфик!
В голове зашумело и щелкнуло. Робин схватил матросика за грудки, поднял и бросил куда-то в угол, словно тот был снопом пшеницы. Люди повскакивали с мест. Мельник выхватил из ножен змеевидный кинжал, подаренный бер Здичей, и выставил его перед собой.
— Я, может быть, и убежал с турнира, но кого-нибудь из вас сейчас прирежу, это точно, — холодно, сквозь зубы, проговорил он.
— Тихо, братва, он серьезно. Отстаньте от человека, видите же, ему не до смеха, — сказал кто-то.
Не поворачиваясь спиной, мельник все так же, прикрываясь кинжалом, отошел к входной двери и ступил на улицу. И никто не потребовал с него платы за съеденный ужин.
***
Лефарик очнулся на рассвете все в том же брезенте. Нежные лучи вылетающего из Большой головы солнца раскрасили площадь розовым и зеленым. Киллмулис осмотрелся. Шея ныла, в горле пересохло, в остальном, как ни странно, все было неплохо. На руке остались синяки от хватки лепрекона. Лефарика передернуло: «Что же это за твари такие злобные в городе водятся?» Захотелось пить. Лефарик решил во что бы то ни стало проникнуть в таверну сей же час. В складках брезента он увидел черный цилиндр, видимо, оброненный ночью каким-то гулякой. Забравшись под шляпу, домовой засеменил через площадь к черному входу. Невдалеке пьяный оркестр расхлябанно и нестройно тянул студенческий гимн, спотыкаясь на каждом куплете. Два клоуна, привалившись к фургону, который днём превращался в подмостки, беседовали о философии. Вдруг один из них встрепенулся и протёр глаза.
— Ты чего это? — удивился коллега.
— Шляпа пробежала… вроде как.
— Какая шляпа?
— Черная такая, цилиндрррр… ическая…
— Спать нам надо, — вздохнул второй клоун и, допив бутылку, полез в фургон по приставной лесенке.
— Нееее… посплю в брезенте, — сказал первый и добавил: — А шляпа все-таки была…
Забравшись в таверну с черного хода, киллмулис протопал по коридору и вылез через окно на задний двор. Во дворе было тихо и уютно. Под одним из навесов маячили родные лошадиные морды.
— Сивуха! Буран! Как же я по вам соскучился! — воскликнул киллмулис, гладя и целуя пышущие жаром носы.
Лошади тоже были рады, дышали и весело фыркали, поднимая и опуская морды. Но Лефарик чувствовал в них какую-то печаль. Умеющий, как и все домовые, читать мысли домашних животных, киллмулис понял, что их не покормили на ночь. Лефарик расстроился. Он печально гладил лошадей и старался, как мог, утешить их. Это было трудно. Мельник был добрым хозяином, в его амбаре овёс всегда был свеж, а сено зимой сухое и вкусное. Не то заплесневелое просо, которым лошадок второй день пичкали в «Трех ослах»! Забыв о боли и усталости, киллмулис обследовал двор, заглянул в амбар. В амбаре он нашел несколько мешков с отборнейшим овсом. Проделав в одном из мешков дырку, домовой натаскал овса лошадям, а затем напоил их. Наконец довольный и усталый киллмулис, ополоснувшись в поилке для скота, забрался в телегу и долго не мог заснуть, вздыхая и глубже зарываясь в теплое сено.
***
«Это как болезнь, — думал Робин Тальбот, все дальше удаляясь от жестокого, лживого города Граданадара. — Надо только переждать самый пик, и я пойду на поправку. Время лечит. Пройдет день или два, неделя — я обязательно выздоровею. Уйдут вина и обида, исчезнет страх и разочарование. Но главное… главное то, что я больше никогда не стану вспоминать о случившемся!» И в эту минуту мельник дал себе клятву никому не говорить о своем неудачном дворянстве. Упершись невидящим взглядом в точку, где на горизонте исчезала пыльная лента дороги, Робин то и дело подстегивал лошадей. В кармане плаща мирно храпел киллмулис. За эти дни он так устал, что не проснулся даже тогда, когда утром шатающийся от выпитого рома мельник вывел лошадей из стойла. Не проснулся он и в то время, когда они покидали город, трясясь по булыжникам Королевского тракта. Для них обоих это путешествие оказалось тяжким испытанием, но, кажется, киллмулисы легче переживают трудности. Встречая на дороге путников, Робин хмурым кивком приветствовал их и отворачивался. Заночевали в поле. Костра мельник разводить не стал — есть ему не хотелось: картина ужасной смерти де Прейли всё ещё стояла перед глазами.
Перед отъездом хозяин «Трех ослов» в подробностях рассказал мельнику все, что случилось на арене после его позорного бегства.
— Ты поступил абсолютно верно, что сбежал. Я бы, наверное, сделал то же самое. Грешно убивать людей даже на турнире, — сказал трактирщик и дал мельнику в дорогу бутыль вина и сверток с бутербродами. Лежа у костра, мельник закутался в плащ и забылся тяжёлым беспокойным сном. Он стонал, метался и бормотал:
— … плаха плачет… не надо, не надо… устрицы в соусе — всего сто монет… надо его зашить, совсем развалился… не надо… ваша светлость, пожалте сюда…
От всех этих стонов проснулся киллмулис. Из кармана было видно звездное небо. Звезд было так много, что они гроздьями нависали над Плоским миром, и Лефарику казалось, что вот сейчас они посыплются прямо к нему в карман. Луны не было. В такие ночи говорят, что Большая голова «жует луну», и та пропадает в его пасти почти на цикл. В это время бывает особенно темно по ночам.
Лефарику стало тоскливо. Выбравшись наружу, он огляделся, но почти ничего не разобрал в тусклом свете догорающего костра. Робин стонал и возился все беспокойнее, но не просыпался. Киллмулис взглянул в его сторону — и обмер: над мельником нависла огромная черная тень. Холод, ужас и безысходность распространялись от тени волнами. Это был боуги. Самый что ни есть. Настоящий. Лефарик ни на миг не усомнился в этом. Чем громче Робин стонал и плакал во сне, тем плотнее становилась тень. Казалось, что она питается страданиями мельника, становясь сильнее, живее… Она всё больше и больше походила на самого мельника, а Робин Тальбот всё меньше походил на себя. Словно становился тенью. Робин съёжился, уменьшился в размерах, и его позеленевшее в тусклом пламени лицо исказила гримаса боли.
Киллмулис, парализованный ужасом, не мог отвести от боуги глаз. Не мог даже моргнуть. Он вдруг вспомнил, что боуги нападает на тех, кто слаб. А еще он понял, что мельнику нечем сопротивляться, что он подавлен и сломлен и что, если за него не вступиться прямо сейчас, то боуги всосет мельника целиком, наденет его личину и будет жить дальше вместо него. Его жизнью. А Робина не станет совсем. Холодная, бестолковая и пустая тварь нависла над спящим, питаясь его тоской и одиночеством. Сквозь горячечное бормотание мельника Лефарик слышал, как боуги жадно хлюпает, пьёт из Робина душу, капля за каплей. Мельник метался, речь его становилась всё бессвязней, и он был не в силах проснуться. Боуги начал переливаться оттенками фиолетового и довольно зашипел, насыщаясь страхом и виной своей жертвы. «Еще немного — и будет поздно», — спокойно произнёс кто-то в голове у киллмулиса.
И тут, не понимая сам, что творит, Лефарик выпрыгнул из телеги и бросился на боуги. Грозно рыча, киллмулис прыгнул прямо на тень, впившись когтями в это зыбкое, холодное ничто. Он проваливался сквозь неё, разворачивался и бросался снова, пролетая через наэлектризованный ужас, борясь с ним. Казалось, что еще немного — и тьма поглотит его самого, засосет, сожрет и выпьет, а если и не выпьет, то заполнит черной тоской и страхом навсегда. Но киллмулис не думал о себе, он хотел лишь одного — спасти своего хозяина, друга…
Боуги застонал. Что-то поменялось, поддалось у него внутри. Он вдруг расплылся, как дым, и — растворился в утреннем ветре.
— Пшёл прочь, гад! Страшила несчастный! Мы тебя не боимся! — орал Лефарик ему вслед и колотил по воздуху кулачками как безумный. — Мерзость болотная, сгинь, марь, паршивец!
Но боуги уже и след простыл. Над горизонтом выскочил первый яркий и радостный солнечный луч и коснулся киллмулиса. С ним прилетел теплый чистый ветер. Робин открыл глаза:
— Ффухх -ты! — он резко сел и отёр испарину со лба. — Приснится же пакость!
Лефарик проворно шмыгнул за телегу. Лапы тряслись, и всё его маленькое тельце колотила мелкая нервная дрожь. Он сам себе не верил, плакал и улыбался одновременно. «Я прогнал боуги!» — ликовало всё внутри у киллмулиса. А еще он почувствовал, что из него навсегда ушел страх.
— Что-то произошло! — радостно воскликнул мельник. — Я выспался и больше не чувствую ни тоски, ни обиды, как будто кто-то высосал их из меня. Ох, как хорошо все-таки жить!
Робин Тальбот сладко потянулся и зевнул так, что чуть не вывихнул челюсть. Он задал корма лошадям, раздул тлеющий костер и вскипятил чай. Мельник позавтракал вкусными бутербродами, которыми снабдил его трактирщик, и неожиданно понял, чего ему не хватало в столице. Он вдруг четко осознал, что в Граданадаре ни разу по-настоящему не порадовался жизни. Конечно, у него было много поводов для радости: Робин прыгал от восторга, когда победил в поэтическом турнире, чувствовал, что живет «по полной», когда принял рыцарство, он радовался за Лафли Соллика. Но Робин Тальбот из Толлейвуда, на самом-то деле, за все эти дни ни разу не почувствовал себя счастливым просто так! Он потерял в столичном городе свое самое главное чувство, чувство, которое всегда было с ним всю его жизнь — он потерял «чувство обычного дня». В маленькой деревушке Толлейвуд они с Лафли Солликом гордились и дорожили этим особым состоянием души — способностью наслаждаться каждым мгновением, каждым неповторимым днем своей жизни… просто так, независимо от событий и дел, просто от того, что жизнь есть. Оттого, что жизнь хороша! Конечно, они радовались вкусной лепешке и доброму вину, но, по большому счету, дело было не в предметах или праздниках, дело было в Робине Тальботе и Лафли Соллике. И друзья всегда это знали.
И вот сейчас мельник понял, что к нему постепенно возвращается утраченная радость. Робин вздохнул полной грудью чистый, прозрачный утренний воздух, и воздух опьянил его, наполнил беспечностью и солнцем. «Я жив, свободен, и в моем кармане есть деньги на кувшин вина и жареную курицу!» — сказал сам себе бывший барон, собираясь в дорогу. Ему не терпелось добраться до «Свинячьего бивня», но еще больше хотелось вернуться на мельницу. А еще ему жуть как захотелось увидеть Руженку, взглянуть в ее добрые и прекрасные глаза. Мельник накинул свой старый верный плащ, залез в телегу и двинулся в путь. Домой.
А в кармане плаща мирно спал киллмулис. Ему снилась мельница, снились боуги, нависающие со всех сторон. Но Лефарик не боялся боуги: он махал руками — и чудовища разлетались, как облака от порыва ветра. Ветер гнал боуги куда-то вверх и там, в синей синеве, боуги превращались в радугу.
***
В «Свинячьем бивне» подавали рагу из поросятины, тушеную с овощами рыбу, жареные грибы и пудинг. Мельник заказал все. Обложившись тарелками и блюдами, он вовсю жевал, когда к его столику подсел мастер Затриндель.
— Слыхал я, что ты выиграл поэтический турнир в Граданадаре? — осторожно поинтересовался менестрель.
— А еще, наверное, ты слыхал, как я бежал с арены, — улыбнулся Робин.
— Это не твоя вина, и… кое-кто еще поплатится за самоуправство, — загадочно прищурился бард.
— Козла жалко, — вздохнул мельник.
— За козла не волнуйся, с ним все в порядке.
— А вы откуда знаете про все это? — удивился Робин, наливая сказочнику вина и придвигая одну из тарелок со снедью.
— Я ж бард, разве не понятно?
— Честно говоря, не понятно, — пожал плечами мельник.
— Вот и не ломай голову, а лучше встречай своего друга, — еще более загадочно ухмыльнулся менестрель и, не забыв тарелку и вино, ушел к предыдущей компании.
В таверну вошел Лафли Соллик. Вид у него был плачевный во всех отношениях. Усы висели грустно и несчастно. Брови хмурились. Лафли не смотрел вокруг, и мельнику пришлось несколько раз выкрикнуть его имя, прежде чем друг отреагировал.
Увидев мельника, Лафли повеселел. Друзья долго обнимались, жали руки и хлопали друг друга по плечам. Затем они сели за стол, закусили и выпили. Лафли Соллик рассказал свою историю.
— Я познакомился с этим… графом де Совиньи, как ты знаешь, на поэтическом состязании. Он представился большим любителем поэзии и сыров. Но оказалось, что де Совиньи занимается вином. У него виноградники в районе Совиньи.
— Знаменитейшее вино! Это под Соммерхеймом у реки Мера, — уверенно кивнул Робин, а потом до него дошло: — Но, это же на границе Лефстампа и Райтстампа. Спорная территория!
— От… то-то и оно… что спорная, — задергал усами сыровар. — И спорят они таким манером уже пятьсот циклов.
— Нехило, — удивился мельник.
— Замок графа стоит прямо посреди виноградников, в аккурат на границе двух государств. Раньше там, конечно, воевали, но уже давно стычек не было, официальных, по крайней мере. Равновесие держится, но напряжение огромное. А разрешается все через всякие соревнования и винные фестивали. Кто победит, тот и получает контроль над территорией на следующий цикл. А потом снова все повторяется. Надо сказать, что вопрос этот еще и политический, ведь контроль осуществляется то одним государством, то другим. Да… де Совиньи очень ценил сыр…
— А почему ты говоришь о нем в прошедшем времени, — перебил Робин.
— А потому, что он остался в прошедшем времени. Убили его вчера, а заодно и меня чуть не грохнули. Еле ноги унес. Но, давай по порядку. Ценил он сыр… Почему? Потому, что на фестивале сыр всегда прилагался к вину как закуска. Оценивали, конечно же, вино, но Жак — его, кстати, звали Жак — Жак де Совиньи как-то смекнул, что качество закуски тоже влияет на экспертную оценку. И это был его козырь!
Он засек меня еще тогда, когда мы столкнулись с королевской каретой.
— Знатное было происшествие, — улыбнулся Тальбот, отпивая из кружки. — Может быть, это было самое милое из того, что произошло с нами в этом городе.
— Я сразу оказался «темной лошадкой». Я не принадлежал ни к одной из всех этих фракций, и у меня был отличный, превосходнейший сыр. То есть его победа была у меня в кармане, точнее, в телеге. А, надо сказать, что все карты в этой партии разыграны на много ходов. Это шайка — вот что я тебе скажу! И я оказался втянут в конфликт по самые помидоры, даже не зная, во что вляпался. Огромные деньги, сложные связи с самыми могущественными людьми Плоскомирья и даже с гномами! Совиньи мне, естественно, ничего не сказал. Он просто предложил забрать весь мой сыр по огромной цене. Причем не только этот сыр, но и весь последующий. Он сделал мне это… эслюкзивное предложение. Трудность была в том, что сыр нужно отправлять по морю. И вот этим мы и занялись.
— Так в чем тут трудность? — не удержался мельник. — Нанимаешь корабль, перевозишь — и все! Даже легче, чем по суше: не так трясет.
— Я тоже так думал, — печально задвигал усами сыровар.
— Так в чем дело-то?
— Совиньи хотел сделать все в тайне и как можно быстрее. Оказалось, что ни один из достойных сыроделов Граданадара не хочет везти сыры по морю и не продает их. Ни Ливерфаль, ни Мельдопф-сырник, ни даже этот безумный Ральф — никто не хотел с ним связываться. Это я узнал случайно, разговорившись с королевским поваром. Все, опасаясь быть, так сказать… слегка убитыми, не желали с Совиньи даже разговаривать — и правильно делали! И повар, кстати, рассказал, почему так обстоят дела. Он сказал, что любой, кто привезет сыры в порт, будет расстрелян из арбалетов неизвестными.
— А ты не пробовал привлечь к этому делу стражников.
— Повар сказал, что стража махнула на это дело рукой после того, как несколько отрядов полегло под арбалетными болтами в припортовых трущобах.
— Выходит, де Совиньи делал ставку на тебя.
— Вот именно! Он надеялся, что я ничего не знаю об этой стороне дела. Но я знал! И все ему высказал.
— А он что?
— А он показал мне контракт, в котором красным по белому моей же собственной рукой было написано, что я обязуюсь доставить сыры в порт.
— И что ты сделал?
— Доставил их в порт.
— И что было?
— В последний момент я сбежал, даже не забрав деньги.
Лафли Соллик вздохнул, его усы встопорщились и меланхолично обмякли. Мельник подумал, что его другу тоже пришлось «бежать с поля боя». В конце концов, Граданадар не принес им ничего хорошего. Вместо безобидного развлечения они обрели здесь позор и ужас. «Но мы получили и кое-что важное, — подумал мучной барон, — мы получили урок на всю жизнь…»
— А ты не жалей! — вскричал Робин, хлопая друга по плечу.
— Я жалею не о деньгах. Когда я убегал, я видел, как одна из арбалетных стрел пробила голову барону де Совиньи. Эта сцена никогда уже не сотрется из моей памяти, — сыровар вздохнул, схватил кувшин и стал пить прямо из горлышка, пока не осушил его весь.
— Вот что я тебе скажу, дружище, бывают вещи и похуже.
— Что может быть хуже, друг Робин, состязание поэтов, что ли? — саркастически усмехнулся Лафли Соллик.
— Когда ты услышишь мою историю, ты поймешь, что «похуже» очень даже может быть…
И Робин Тальбот рассказал свою историю сыровару. После того, как он закончил, Лафли Соллик изменил свое мнение.
— Друг Робин, — воскликнул сыровар, — твоя история потрясла меня до глубины души! Теперь я понимаю, что мои жалкие похождения, это… это, как… как… даже не знаю, как! Могу только одно сказать — мне легче стало. Ты извини, конечно, но после того, что я услышал, я даже как-то успокоился и утешился на свой собственный счет.
— Я рад это слышать, — просто сказал мельник. — Ты знаешь, я понял главное. Главное то, что нам не нужна столичная мишура для того, чтобы быть счастливыми. Для счастья нам нужно только то, что у нас уже есть — нам нужен кувшин вина и окорок!
— А ведь отлично сказано! — кивнул сыровар, поднимая кубок. — Ты, Робин, настоящий поэт, ведь так коротко и точно могут выражаться только великие барды!
— Неее… с этим я завязал. Больше никаких стихов! — хмыкнул Робин Тальбот, сделав непристойный жест. — Хуже поэтов на этом свете только рыцари!
И друзья расхохотались.
Они просидели в таверне до утра, рассказывая друг другу подробности своих похождений, а утром запрягли лошадей и, завалившись в телегу, уснули, положившись на инстинкты верных животных, отлично знающих путь домой…
***
В высокой башне над бурлящей океанской волной сидел звездочет. Вот уже несколько циклов он старательно корпел над своей книгой: «Исполнение желаний, за и против». Поначалу на эту тему планировался всего лишь небольшой доклад на ежецикловой ассамблее магов. Но, углубившись в исследования, волшебник осознал, что «все не так просто». Чем больше он работал над докладом, чем глубже погружался в суть вопроса, тем сильнее увязал в противоречиях. Он столкнулся с тем, что людям не нужны волшебники. Что им не нужно волшебство для исполнения желаний! С некоторым удивлением маг понял, что если бы люди хотели чего-то по-настоящему, то это обязательно сбылось бы и без посторонней помощи. А еще он понял, что навязанное исполнение желаний только вредит…
Маг вздохнул, поправил шляпу и положил следующий чистый лист на стопку исписанных, а она была уже очень и очень внушительной. Но, похоже, что это было всего лишь предисловие. С каждым мгновением волшебник все больше и больше убеждался в бессмысленности своей затеи, но… остановиться уже не мог. Он писал с каким-то остервенением. Из-под его пера выходили строки печальной истины.
Звездочет вздохнул и красиво вывел на чистом листе: «Эксперимент №342 не удался».
Крупная горячая слеза упала на сухой пергамент. В который раз волшебник осознал, что проиграл, что не смог выполнить всего лишь два простых желания.
Он снова поднес перо к чернильнице, но вдруг что-то кольнуло в сердце, закрутилось в голове бешеным калейдоскопом. Время застыло. Рука с пером замерла в воздухе. Звездочет видел, как локоть его собственной руки медленно приходит в движение и, нервно дернувшись, опрокидывает чернильницу на стопку листов. Волшебник видел, как чернила разливаются по рукописи, как безнадежно быстро исчезает текст. Но он ничего не мог с этим сделать. Оцепенение и меланхолия овладели им. Волшебник просто смотрел на то, как уничтожается книга, которой он посвятил много циклов. И чем больше он смотрел, тем легче становилось у него на душе.
Было во всем этом что-то неестественное. Не может простая чернильница наделать столько бед. Рукопись была залита полностью. Она уж как-то слишком быстро и чересчур основательно пропиталась чернилами. Слишком тщательно для того, чтобы объяснить всё простой случайностью. И как только волшебник подумал об этом, он увидел, что на верхнем, залитом чернилами листе, проступают большие кривые буквы: «ПРИВЕТ ОТ БОРНА!»
***
Клуракан Кницли Кнель хмуро сидел на перевёрнутой бочке и мурлыкал «Славную Дженни», отбивая пятками ритм. В углу шуршало, жадно хрустело и топало.
— А, чтоб вас русалка защекотала, хлоп вашу редиску! — крикнул Кницли и швырнул в угол камушком. Мыши в последнее время совсем распоясались. Поскорее бы уж Лефарик вернулся! Кницли потянулся к соседней бочке и отвернул кран. Какую пирушку они закатят! При мысли о друге настроение улучшилось, и Кницли сменил гнев на милость:
— Эй, мыши, выходи на свет! Выпьем за здоровье моего друга!
Из-за кадки в углу показались две любопытные мордочки, и одна из них пропищала:
— Спасибо, добрый господин, мыши н-не пьют. Но если вы п-п-зззволите прогрызть дырку в этом старом пустом бочонке…
— Заплесневелая древесина х-хххороша на вкус! — поддакнула вторая усатая мышь, шатаясь из стороны в сторону.
— Ах, вы…! Вы ж пьяной древесины обожрались! Да посмотрите на себя! Вы же… вдрызг! А еще врут, что не пьют, — заржал клуракан.
— Мы не пьпь..пьем… едим…
— Дырку — в бочонке! — Кницли чуть не подавился очередным глотком.
Мыши удручённо пискнули и заковыляли в угол. Одна из мышей демонстративно выплюнула щепочку:
— Нам чужого не надо! Мы можем и… и… это…
— И то, — подвёл итог мышиной тираде Кницли Кнель и затянул:
«У славной красотки у Дженни
Есть множество женихов.
Приносят солдаты ей пенни,
И шиллинги от моряков.
Нескучная это работа —
Дарить всем, кто хочет, любовь,
Но только — не наша забота…
И завтра мы встретимся вновь!»
И мыши хором подхватили:
«Ура тебе, Дженни,
Честь и хвала.
Будем с тобою
Мы до утра.
А завтра, а завтра
Забудем тебя,
Веселая Дженни,
Весе-ла-я-я…»
— У меня друг пропал, — пожаловался клуракан.
— На улице холодно, а на кухне кот, — разоткровенничалась мышь.
— Да… — печально подхватила вторая.
— Дожил… с мышами пью, — вздохнул Кницли Кнель. — Где мой друг!
— Его лепрекон забрал, — икнула одна из мышей.
— Как забрал! — подхватился клуракан.
— Хватанул леприкон… его…
— А без него зимой зерна не наберешь, — жалобно пропищала вторая мышь.
— Вам бы только жрать! — возмутился Кницли. — А надо что-то делать!
В этот момент крышка погреба заскрипела, и внутрь ввалился киллмулис.
— Лефарик! — заорал домовой. Друзья кинулись обниматься. — Вернулся, хлоп твою! А я-то, надо же, с мышами… Вот до чего докатился — мышам верить! А ты, вот он где… — здесь!
Лефарик рад был вернуться домой, а еще больше был рад видеть своего лучшего друга. Они сели за столик под светляковой лампой, и киллмулис рассказал винному домовому обо всем, что с ним приключилось. Они сидели и тянули винцо. Было тепло, уютно и… никакого страха. Оказалось, что мыши очень даже пили… и ели… и пели… и плясали вместе с друзьями на перевёрнутой бочке…
Сквозь пелену сна до мельника доносились стук, топот и возня где-то внизу. Протяжно зевнув, Робин пробормотал:
— Совсем домовые от рук отбились, — и, перевернувшись на другой бок, ухватил спящую рядом невесту за толстый упругий…
Бесполезных людей не бывает
Герцог Варногорья Хрельм Справедливый пришёл в себя от головной боли. Не самое приятное из пробуждений. Узкая комната с высокими серыми стенами — каменный мешок. Заглянул в неровную дырку в двери, всмотрелся в полумрак. Ничего — только стены и сполохи света от чадящих факелов. В камере сумрачно и мерзко, как во всех камерах на свете. Единственное окно — почти под потолком. Пихнул кулаком в стену — качнуло, в голове ухнула тупая боль. Похоже, накануне его били… по голове. Что произошло и как отсюда выбраться? Выбоины в кладке довольно велики, по ним можно карабкаться, но голова… Схватился и потянул за решётку, повис всем телом — ничего. «Какая тварь меня сюда засадила?!».
У двери что-то затопало, забубнило:
— Порча императорского имущества не приветствуется. Неположано.
— Гоблины! — зарычал пленник.
Спрыгнул на пол, правая ступня жалобно хрустнула. Метнулся к двери, но острая боль остановила, вернула воспоминания последних дней.
— Дррррянь!
Теряя силы, герцог сполз на кучу соломы в углу, свернулся, съежился, постарался забыться, но боль не отступала, кусала за ступню, грызла затылок. Сильнее всего болела голова, тошнило — результат удара гоблинской дубинкой. Память подбрасывала какие-то обрывки… тяжесть и смерть, кровавое ослепление битвы… корона, слетающая с головы в момент удара, прощально и грустно сверкающая в солнечных лучах. Похоже, гоблины приволокли его в своё логово, скорее всего, в один из горных пещерных замков. Хрельм пожалел на мгновение, что мало интересовался географией. Вспомнил, как обсуждал с Миной Корским детали объединения двух герцогств в одно… «Всё, что нужно, всегда можно узнать у своего советника». Ха! Вот и вызови его сюда!
Надежды и планы, интриги и победы… — всё казалось нереальным, подобным сну. Каменный мешок давил безысходностью и могильной влагой. Тени под потолком сгустились, очевидно, стемнело. На ногу заполз жирный паук с белым крестом на спинке. Хрельм раздавил его рукой, чихнул — и воспоминания ворвались в больную голову, накатили смрадным водопадом. Память и боль, соединившись в причудливом танце, понеслись вскачь, рисуя одну картину за другой. «Не раскисать!» — закричал герцог куда-то вверх. Но затылок ныл, сознание затуманивалось, увлекая в забытье…
…Турнир во славу красавицы Хельги Викторины, королевской принцессы — самой младшей и самой прекрасной дочери короля — был событием. Событием для всего королевства! Мина Корский, первый советник герцога Хрельма, сидел на трибуне, загадочно улыбался и потел. Окуляры в тяжёлой оправе сползали на тощий нос, закрывая большую часть лица. Глаза за тёмными стёклами дергались, как две рыбки на одном крючке. Потел Мина от напряжения: ожидаемая победа герцога могла не только поставить жирную точку в непрекращающейся войне между Варной и Береговиной, но и открывала советнику возможность запустить лапы в столичные сундуки. Мина Корский нервно щёлкал костяшками пальцев, икал. Пил воду. Вода не помогала…
Турнир устраивали раз в цикл, в резиденции королевской фамилии, славном городе Граданадаре. Хельга Викторина, как ни посмотри, выглядела лакомым кусочком. За ее руку и сердце собирались драться лучшие задиры знатнейших родов. Битва обещала быть жаркой. Герцог Хрельм имел все шансы на успех, как, возможно, и его главный противник — герцог Умбарик из Береговины. В Варне и Береговине хватало задир как среди простолюдинов, так и среди вельмож: на пограничных территориях у Гоблинских Предгорий и Поля Бит без хорошей воинской выучки просто не выжить. Оба герцога славились быстротой, владели копьем и мечом великолепно, уступая в мастерстве, пожалуй, только мастерам боевых искусств с острова Хель. В этот раз для них здесь достойных соперников не оказалось, ведь Черный рыцарь из Берга, победивший в последних двух турнирах, выбыл из соревнования. В прошлый раз, пробив Хрельму шлем и череп, он заграбастал старшую королевну, вместе с ней и право на престолонаследие. Зачем рыцарю из Берга две жены-принцессы, если у него и так восемьдесят жен?
Оба герцога понимали, что победа в турнире обеспечит им не только руку, сердце и все остальные прелести Хельги, но принесет также право голоса на межгосударственных ассамблеях, а в дальнейшем — значительную политическую и церемониальную власть. Ради нее, ради властишки, подкрепленной ненавистью, все и затевалось. Зачем герцогу королевская корона? Чтоб самому себе устраивать турниры и балеты в Граданадаре? Нет, дело было давнее. Так случилось, что в период правления Хрельма и Умбарика вражда между герцогствами, кипевшая много сотен циклов, забила просто фонтаном злобы, взаимных обвинений и подлых интриг. Дело шло к войне. Варна и Береговина активно формировали армии, вербовали крестьян и наемников.
Давным-давно прапрапрадед Хрельма Беведр Косой и прапрапрадед Умбарика Умбар Дикий, двоюродные братья, отличились в битве за Гоблинскую пустошь. Желая наградить героев, Превил Мудрый, первый король Граданадара, сделал глупость, разделив Варногорье между двумя своими вассалами. Им бы радоваться, но в сердцах братьев с той минуты зародилась ненависть, бросившая их в адское жерло интриг и убийств. Эта вражда на сотни циклов определила политику, сказалась на экономике обоих герцогств.
А в нынешние времена стало совсем невмоготу. Возросшая армия, личная гвардия и недавно усиленная городская стража сжирали все средства. Предгорные герцогства стонали от поборов: таможенные пошлины возросли настолько, что люди перестали торговать, расходы на армию увеличились, выросли налоги, а вместе с ними возросло и недовольство простых людей. На границе орудовали шайки лесных грабителей, которые активно пополнялись разоренными крестьянами, беглыми преступниками, ремесленниками и мастеровыми, измученными непомерной данью, предпочитающими грабить, рискуя жизнью, нежели голодать, работая в поте лица. В некотором смысле, война могла бы стать, пускай не лучшим, но выходом из кризиса. Два государства, так или иначе, должны наконец-то слиться в одно. И последней мирной возможностью решения конфликта стал шанс породниться с королевской фамилией, тем самым получив приоритет власти для объединения герцогств. В этом случае это был бы уже просто вопрос времени: всё можно было бы решить, не покидая королевского дворца.
Турнир был объявлен. Эмоции бурлили, как варево в огромном котле. Рука принцессы обещана победителю! Это не простое зрелище — это праздник года, карнавал. Купцы везли свои товары, заключались сделки, плелись интриги. И для простых людей был хороший повод поразвлечься. Таверны столицы трещали от постояльцев.
Король Гельмут был уже стар — и под многими рыцарскими шлемами роились мыслишки о том, что короли не вечны, что фамилии заменимы. И — если сбросить со счетов Берг — можно сказать, что на этот раз, вместе с сердцем Хельги, на кону стояла судьба короны.
Прискакав в Граданадар, Хрельм промчался прямо на турнирное поле и, не слезая с коня, вызвал Умбарика на бой. Он с почтением махнул рукой королю, приветствуя в его лице не только владыку королевства, но и главного судью турнира, как того требовала традиция, затем выбросил вверх руку с мечом и прокричал свой девиз: «Я, Хрельм Беведрский, владетель и покровитель Варны, первой половины разделённого Варногорья, вызываю на поединок Умбарика Умбарского. Бейся или беги!» Толпа зрителей завизжала от восторга.
Принцесса сидела на трибуне рядом с отцом. Король пил сидр и кряхтел. Хельге все это не нравилось. Хельга просто хотела замуж за Умбарика, но за Умбарика целого, с двумя руками, ногами, головой и остальными важными частями тела. Принцессе совсем не улыбалось получить мужа не в комплекте, а уж тем более не нравился ей вариант его проигрыша. Хрельм был несимпатичным грубияном, а она таких на дух не переносила.
Умбарик, герцог Береговины, спрыгнул с коня, отстегнул бригантину, отбросил шлем и молча обнажил легкий боевой меч. Подобный вызов требовал «поединка справедливости» — боевого поединка на мечах с минимальным доспехом. Всё получилось быстро и страшно. Умбарик правша, Хрельм — левша. Изловчившись в обходном выпаде, герцог Береговины ранил противника в левое плечо. Хрельм, перекинувший меч в правую руку, едва успел отразить атаку, и, неспособный перестроиться, быстро начал слабеть от потери крови. Хельга на трибуне радостно пискнула. Почувствовав, что перевес на его стороне, Умбарик атаковал бурно, напористо, сбив Хрельма с ног, вдавив его голову коленом в землю. Он занёс меч, представляя, как голова давнего врага катится под ноги принцессе… вот этот пафос его и сгубил. Рассчитывая эффектно отрубить голову косым ударом, Умбарик сосредоточил взгляд на шее Хрельма, забыв обо всем и уже видя себя на троне Варны. Вмиг осознав, что это последний шанс, Хрельм извернулся и рубанул врага по голени. Умбарик рухнул не сразу — он всё же успел опустить меч, но траектория удара смазалась и, вместо головы, меч отхватил лишь хрельмово ухо. Левую половину головы Хрельма залила кровь. Его взгляд упал на трибуны и встретился с полными ужаса глазами принцессы. Уха не было. Ухо осталось в пыли. Хрельм потерял сознание. Умбарик лежал на земле и понимал, что потерявшего сознание рыцаря добивать не разрешается… а жаль. Встать он не мог: обе ноги были повреждены, вполне возможно, что герцог Береговины уже никогда не сможет ходить. Поединок засчитали вничью. Оба рыцаря убрались по домам — зализывать раны. На третий день победителем турнира стал граф Хома Залейский — могучий воин и верный подданный короля. Из простого графа он моментально превратился в важнейшего вельможу королевской свиты. Хельга рыдала от горя и с облегчением. Теперь не видать ей Умбарика, но… все-таки Хома — это не жуткий пропойца Хрельм…
Город праздновал окончание турнира. Хельга Викторина, благоволившая к обаятельному и весёлому Умбарику, замкнулась в одной из башен замка и объявила манную забастовку. Она отказывалась выходить замуж, ревела в три ручья и не ела ничего, кроме манной каши, чем очень огорчала своего старика отца и королевскую кухарку. Граф Залейский был терпелив, настойчив и искренне влюблён в принцессу, а добрые глаза, вкупе с приличным состоянием, обеспечили ему поддержку короля. В конце концов, подарки, ежечасно посылаемые в башню, уговоры отца и надоевшая манная каша смягчили сердце красавицы. Свадьбу назначили через двадцать две луны, приурочив её ко дню рождения старого Гельмута. Король потирал руки, ведь, объединив два празднества в одно, он вдвое сократит расходы своей казны и вдвое же увеличит число предполагаемых подарков.
Герцог Хрельм вернулся в свой замок и отдался в руки приглашённого мага. Хотя чародейство в Варне не поощрялось, все знали, что более толковых целителей, чем маги, во всём Плоском Мире не найти. Несмотря на все усилия, полностью слух герцога восстановить не удалось. Естественно, магу не заплатили, а, наоборот — заперли в подземельях замка, собираясь казнить. Но когда палач принёс прощальный обед, то обнаружил в пустой камере лишь песчаного скунса. Скунс наподдал палачу так, что бедняга слёг. После этого в камеру ещё долго сажали только самых отъявленных преступников.
Спустя восемнадцать лун Хрельм велел седлать лошадей и отправился на королевскую свадьбу. Он вёз королю в подарок шубу работы лесных эльфов, а королеве — изящнейшее ожерелье из диких самоцветов. Конечно, свадьба и королевский день рождения мало интересовали герцога. В замке его поджидал двоюродный брат, маркиз Лефрель, по прозвищу Тощий. Лефрель часто околачивался при дворе и был, что называется, «в курсе дел»…
Глаза будто засыпало песком. Так и есть. Выплывая из болезненных грёз и воспоминаний, Хрельм обнаружил себя уткнувшимся в вонючий песчаный пол гоблинского застенка. Дверь в камеру со скрипом приоткрылась. Ушастая рожа с любопытством заглянула внутрь и пропела гнусавым голосом:
— Надо хорошо кушать. Толстеть. Наш добрый повар расстраивается, когда не толстеют. Гы… — рожа ухмыльнулась и скрылась. Вместо неё в дверь пролезло большое дымящееся блюдо. Аромат имбиря, корня молотки и томатов приятно защекотал ноздри. Живот Хрельма отозвался радостным урчанием. На блюде дымились горы тушеного мяса, обложенные корнями. «Как вкусно пахнет, умеют же готовить, гады. Нет… гоблины едят все, что движется, даже самих гоблинов… ох… из кого ж ЭТО приготовлено!?» — промелькнула мысль, и герцога передернуло.
— Из кого это приготовлено?!! — заорал Хрельм, гневно оттолкнул блюдо и отвернулся к стене. Послышался удар о пол и глухое ворчание:
— Из кого, из кого… а я почем знаю из кого… такой вкусный шам-маш — и весь на полу. Ни себе, ни славному Гобу. Это не есть хорошо! Есть хорошо — это когда ты хорошо есть! Ага? Император не любит, когда еду не любят!
Удаляясь с тяжёлым топаньем по коридору, гоблин всё ворчал и ворчал. Хрельм устало закрыл глаза. Валяющееся на полу мясо пахло мучительно вкусно. Память услужливо, в подробностях рисовала неутешительные картины: сочащуюся соком оленину, перепела, начинённые брусникой, горячие пироги с мёдом и творогом… Королевский свадебный стол предстал перед мысленным взором во всём своём неудержимом великолепии…
Хрельм вспомнил, как въехал в столицу королевства, великий и славный Граданадар. Узкие улочки столицы, широкие проспекты и бульвары — все было заполнено празднично одетыми жителями и туристами. Он чуть не оглох на второе ухо от воплей герольдов и трубадуров, кричавших о добродетелях Хомы Залейского и воспевавших прелести Викторины. Смех, песни и крики торговцев сливались в общий гвалт. Конь герцога споткнулся о какого-то карлика, радостно отплясывавшего посреди мостовой.
— А ну, пшёл! — рявкнул Хрельм не то гному, не то коню.
Кто-то в толпе пел песню. Музыка была приятная, но слова… так себе:
Герцог Хрельм позвал палача,
А палач лишь плечами пожал:
— Ни одной больше нет головы,
Больше нечем заняться, увы.
Без работы остался палач
И спросил он у Хрельма сквозь плач:
— Так кому же на плаху лечь?
— Сам себе сруби голову с плеч!
Мысль отличная! Хрельм решил,
И палач сам себя порешил!
— Стоять! — Хрельм рванул за поющим студентом, но того и след простыл. Народ словно нарочно давил и сопротивлялся всей своей хохочущей массой. Герцог поднял коня на дыбы, резко развернул и направил сквозь отпрянувшую от копыт толпу в сторону главной площади.
В королевский замок герцог прибыл в дурном настроении. Предпраздничная суета раздражала. Служанки, дворецкие, камердинеры метались из комнаты в комнату, словно назавтра была назначена не свадьба, а конец света. От беспорядочного мелькания метёлок, вёдер и тряпок заныло отрубленное ухо, и Хрельм поспешил скрыться в отведенных ему комнатах. Не успел он переодеться, как вошёл оруженосец и сообщил, что «маркиз Лефрель Тощий ждет герцога в читальне!»
Маркиз Лефрель — пижон, игрок и мот — зевал в замковой библиотеке. Здесь Хрельмом назначена была ему встреча личным письмом. Несмотря на свою репутацию «прожигателя жизни», маркиз был отнюдь не глуп и порой любил уединиться с какой-нибудь тяжеленной рукописью по истории или праву. Но сегодня помпезность библиотеки угнетала Лефреля. Манускрипты поглядывали на него свысока, чинно выстроившись на стеллажах. Тишину нарушали лишь отдалённые хлопки салютов за окном. Толстая болонка сладко похрапывала на коленях, и маркиз, не глядя, одной рукой теребил ее загривок, а другой лениво раскидывал пасьянс, пророчивший хлопоты, казённый дом и дурные вести. Лефрель брезгливо поджал губы и смешал карты. Вошёл Хрельм. Маркиз от неожиданности вскочил, болонка взвизгнула, упав на мягкий ковёр, потянулась и захрапела дальше.
— Здорово, братец, — хмыкнул Хрельм, устало свалившись на софу напротив маркиза. — Как идут дела в твоем маленьком, но весьма богатом маркизате? Согласны ли тролли с ценой на самоцветы?
— Нет. Скупердяи запросили за камушки столько, что, боюсь, через цикл-другой мне придётся носить одно и то же ожерелье две луны подряд, — нахмурился маркиз.
Было видно, что за сказанным стоит нечто большее, но вот, что… этого Хрельм не уловил. Лефрель любил говорить намеками, и ему нравилось, когда его намеки не понимал никто, кроме него самого.
— Если так пойдут дела, мне придётся продать Умбарику две приграничные деревни из Полосы Споров. Он, кстати, предлагает хорошую цену, — Лефрель бросил быстрый взгляд на потемневшее лицо Хрельма и продолжил: — Ты ведь знаешь, в пограничных землях всегда неспокойно, особенно сейчас. Слухи о нашествии гоблинов тревожат моих людей, многие хотят объединения, крестьяне втихую куют секиры и арбалеты на последние гроши. Страсти накалены до предела. Герцогствам нужен единый сильный правитель, который прекратит распри и гарантирует, что хлеб и овёс не будут вытоптаны лошадьми или сожжены, а пошлины составят не больше десятины. Умбарик это понимает, его шпионы орудуют по придорожным тавернам. Они нахваливают Умбарика и обещают мир и прощение всем, кто примкнёт к нему в решающий час. В народе его уже величают «Умбариком Мудрым», говорят, что герцог продолжит дело первого короля. Время, братец, работает против нас! — маркиз откинулся в кресле и скорчил кислую физиономию.
— Продавать землю из Полосы я тебе не позволю, — спокойно сказал Хрельм.
— Мне не хотелось бы продавать Умбарику землю… и людей, но… тогда остается только война.
— Сколько времени нужно, чтобы собрать войско? Назови сроки и… сумму. Брат, мне осточертели все эти игры!
Маркиз предостерегающе вскинул руку — «Ш-ш-ш!» — и картинно зыркнул по сторонам. Но библиотека была пуста, словно безлюдный остров в Срединном море.
— Нееет, — прошипел Лефрель, заерзав в золоченом кресле, — напролом идти нельзя. Объявление войны… это тебе не бублики из печи таскать.
— ТЫ мне будешь рассказывать, про бублики! — прогрохотал Хрельм, игнорируя маркизову клоунаду.
— У тебя есть хоть какие-то понятия о тактике и стратегии!? — возмутился Лефрель. — Врага всегда лучше спровоцировать на драку, чем соваться в нее первому. Всегда будет повод сказать соседям, что не ты развязал эту войну и остаться не у дел. Открытая агрессия спугнет союзников… А король? Кто будет на троне завтра? Берг? Может, Хома Залейский, этот надутый прыщ? Нет! Тут нужно действовать с умом. Ах, братец, я всегда знал, что ты воин, а не политик.
Лицо Хрельма вытянулось, он лишь буркнул:
— Говори.
Наклонившись к самому носу герцога, Лефрель зашептал:
— У Умбарика есть фаворитка, некая Лиза, дочь эсквайра. Милая девушка… — маркиз сделал паузу, мечтательно подняв глаза к расписному потолку. Хрельм нетерпеливо хмыкнул. — И эта Лиза, говорят, благосклонна к нашему герцогу. Он тоже влюблён. Советники отговаривают от неравного брака, но дурак поклялся возвести Лизу на престол объединённых герцогств. Каждый праздник Жёлтой луны дочь эсквайра вместе с другими придворными дамами совершает паломничество на Ничейный мыс. Дамы молятся Великой Голове и отправляют ей по морю лодки-приношения с круглыми дрожжевыми пирогами. Хотя… убей, не пойму, как может пирог из Срединного моря доплыть до океана? Паломницы идут практически без охраны, полагая, что святость миссии защитит их от недобрых людей. Ха-ха! Дорога на Ничейный мыс проходит, как ты знаешь, сквозь Береговину, рядом Хортс. Они идут сквозь Поле Битв, вплоть до графства безумного Нарвы и немного по Бесплодным землям…
— Дорога паломников! — Хрельм довольно рыгнул. — Хватанём мы её, обвиним в шпионаже и потребуем у Умбарика выкуп.
— Непомерный, наглый выкуп, — муркнул маркиз.
— Ему ничего не останется, как только объявить войну! А мы… — Хрельм двинул руками, показывая, как он ломает шею своему противнику.
— Достойно встретим его вызов! — подыграл кузен.
— Неплохо задумано. Взять девочку в тех местах будет раз плюнуть. А вот провести ее обратно… Пройти через Хортс, Лесное, Белогорье. Потребуется маскировка.
— Нет, мы пойдем по Полю Битв, — покачал головой Лефрель.
— ТЫ пойдешь по Полю Битв, — кивнул Хрельм. Это проще.
— Я не боец, я интриган, — хохотнул маркиз, обкатывая во рту слово «интриган». — Идти придется тебе, мой благородный вояка, мой брат…
— Ладно, убедил, — кивнул Хрельм и заржал, хлопнув своего кузена по плечу с такой силой, что тот едва не вывалился из кресла.
Маркиз откинулся на спинку поудобнее и перекинул ногу за ногу. Вынув колоду из мешочка, он предложил привычным манерным голосом:
— Не желаешь ли партейку?
— Не… с тобой играть — себя не уважать! — отмахнулся герцог и вскочил на ноги. — Увидимся на балу.
Свет сменял тьму. Хрельм отощал, мало двигался и почти ни о чём не думал. Он отказывался от пищи. Уже не из гордости — есть ему не хотелось. Болела голова, терзали образы прошлого. Толстый гоблин-охранник приносил еду трижды в день. Забирая нетронутые блюда, он делал какие-то пометки в засаленной кипе бумажек, извлекая её из нагрудного кармана зелёной робы. Вот и сейчас, накарябав что-то куском графита, гоблин вздохнул и утопал по коридору, унося отвергнутый узником густой суп.
Внезапно король ощутил зверский голод. Он подумал про Лизу, и его начало мутить. Бедная Лиза. Здесь, в застенках, она все чаще появлялась в его снах. В каждом сне… Хрельм просыпался и неподвижно лежал. Заснуть снова ему никогда не удавалось.
«Скверная вышла история… мерзкая», — наконец признался себе герцог. Он повернулся спиной к стене и прижал подбородок к коленям. Взгляд рассеянно воткнулся в угол камеры. Пятно… нет, это не пятно… может… Узник неловко повернулся и сел. Это был осколок, увесистый острый камень, каким-то чудом отколовшийся от гранитной стены. То, что надо. Герцог оглянулся на дверь, поднялся и подобрался к окну. Осторожно провёл камнем по пруту решётки — металл отозвался противным скрипом. Хрельм дёрнулся, неуклюже спрыгнул на пол и спрятал камень под солому. В ушах зазвенело. «Ничего, гоблины появляются только на разнос еды. Их всегда слышно за две лиги. Начну есть — и они от меня отстанут. Да и силы понадобятся».
Лизе были дозволены прогулки в маленьком диком садике на задворках замка. Двое молчаливых стражей всегда сопровождали её. Приставленная Миной Корским старуха-служанка раздражала: глупая и болтливая, она напоминала горгулью из детских сказок. Слишком частые «уборки» были похожи на досмотр личных вещей, и Лиза всегда с нетерпением ждала её ухода. Надежды передать весточку в Береговину не было. Оставаясь в одиночестве, Лиза чувствовала на себе липкий взгляд старухи и холодные непроницаемые глаза стражи.
В Береговину послали гонцов. Хрельму ничего не оставалось, как коротать время в праздности и пьянстве. Он немного охотился, пока не начался сезон жарких ветров. Загонщики, лошади и шестилапы быстро уставали. Такая охота не радовала. Герцог заглядывал в садик, пытаясь разговорить пленницу, но девушка отмалчивалась. Ее молчание бесило Хрельма, но и привлекало: хотелось сломить эту простую гордость. Эту недоступную простоту.
Делать было все равно нечего, и он развлекался, как мог. Бывало, спрятавшись в саду, Хрельм ждал свою пленницу лишь с одной целью: посмотреть на ее перекошенную от страха физиономию. Герцог не понимал или не хотел понимать, что Лиза боится его до умопомрачения, что она, даже если бы и захотела, не смогла бы заговорить с «его милостью». В свою очередь, девушка, насколько могла, старалась избегать этих встреч.
Однажды герцог безрезультатно прождал ее в саду несколько часов. Лиза не пришла. Хрельм приказал выводить её на прогулки силой. За пленницу был назначен огромный выкуп, важно было, чтобы она оставалась здорова, а прогулки способствуют хорошему аппетиту и сну… И если, гуляя, девушка каждый раз натыкается на герцога… что ж, видимо, он тоже любит здесь бродить, только и всего. В конце концов, тенистый садик, укрытый от ветров высокими стенами из крупного серого камня, стал казаться Хрельму самым удобным местом для послеобеденного моциона, и бедная Лиза была вынуждена встречаться с ним каждый день.
Лиза, девушка нежная, даже, можно сказать, нервная, глубоко переживала перемены в своей судьбе. Сначале один герцог, затем — другой. Первый — красавец и фат, опъянивший ее светским лоском, и второй — хмурый изуродованный шрамом через все лицо грубиян, о силе и подвигах которого ходили невероятные слухи. Для дочери простого эсквайра это было слишком. Бедняжка односложно отнекивалась от всех попыток Хрельма завязать светскую беседу, в которой он, говоря по чести, и в лучшие свои времена не был силён. Хрельм мрачнел, стал плохо спать, проигрывал в кости. Как-то слуга, убирая очередной нетронутый завтрак, невольно поморщился, когда герцог особо драматично икнул. Хрельм заметил это и выслал слугу вместе с семьёй на освоение Гоблинских предгорий, туда, где голод и нужда укладывали в могилу детей рядом с родителями.
Однажды утром Хрельм принёс Лизе цветы. Он первый раз в жизни собственноручно собрал букет и, протягивая его Лизе, застенчиво и кротко взглянул девушке в глаза. Лиза не шевельнулась. Герцог кинул цветы ей на колени, некоторые упали на землю. Лиза наклонилась их поднять и у самой земли еле слышно произнесла:
— Моё сердце похоже на эти цветы. Долго не протянет, если вырвать с корнем.
Хрельм собирался что-то сказать, но Лиза поднялась и посмотрела ему в глаза таким долгим взглядом, что у него закружилась голова.
— Хрельм, моё сердце принадлежит другому… герцогу…
— Ах, ты… потаскуха! — вырвалось у Хрельма и, переведя дыхание, он язвительно прошипел: — Да уж, говоришь по-королевски, а ведь кто ты? Простая баба!
Если бы он знал тогда, что произойдёт позднее, то смог бы хоть что-нибудь изменить?
Между тем переговоры наконец сдвинулись с мертвой точки. В обмен на Лизу Умбарику предлагалось возвратить Варне все двадцать восемь деревень, тянущихся по берегу реки Брент вдоль Полосы споров — землю, вокруг которой уже много поколений кипели страсти. Умбарик счёл это невозможным, так как в таком случае столица Береговины оказалась бы прямо на границе с Варной, что, конечно, недопустимо. Умбарик отказался, поднял войско. И понеслось…
На дорогах всё чаще попадались беженцы и мародёры. Бандиты, воры и проститутки жировали, а простой народ стонал от налогов. В обоих герцогствах зрело недовольство. Загорелись первые избы. Лефрель посоветовал Хрельму вернуть фаворитку Умбарику и заключить видимое перемирие. Мина Корский выехал в Береговину для переговоров. Его сопровождали два шпиона, переодетые лакеями. В Береговине, сменив лакейские костюмы на форму замковой стражи, шпионы должны были собрать сведения о передвижениях быстро сколоченной армии врага. Само перемирие было уловкой. Тянули время, собирая армию.
Лефрель засобирался в дорогу. Ему предстояло проделать большую работу и завербовать соседей в союзники. Вначале в Белогорье, затем — через Лесное герцогство — в Хортс. Предстояло объехать всех соседей. Таким образом, планировалось обойти Береговину с тыла, заручившись военной и торговой поддержкой. В успехе миссии маркиз не сомневался. Лефрель знал своих соседей: Хортс боялся приоритета Береговины на торговых трактах, Лесное ненавидело Умбарика, а в Белогорье просто и беззаветно любили золото. Объединение и возврат Варногорья открывал маркизу обширные горизонты. Дальновидный и осторожный Лефрель рассчитал, что коронация Хрельма быстро приблизит его к королю. А там… кто знает, что ждет хитрого придворного?
На все про все было примерно двенадцать дней. На девятый день Мина Корский должен покинуть вражеские владения, а войска Хрельма выйдут тайными тропами к пограничному форпосту. К этому времени Лефрель обязался подоспеть с союзными войсками и наемниками.
Хрельму уже чудились звуки победного горна и казнь Умбарика. Герцог понимал, что потомки вряд ли запомнят его как Хрельма Милосердного и согласен был на Хрельма Справедливого, того, кто восстановил Варногорье. Они с маркизом уже не раз обсуждали подробности коронации. Корона Варногорья, выкованная для Хрельма в Гномьих горах, была доставлена секретным обозом и второй день переливалась самоцветами в герцогской опочивальне. А Лиза, гордая Лиза, заняв место на троне рядом с ним, возможно, как-то договориться со своим глупым сердцем. Хрельм не виделся с ней с того памятного утра. Было много дел, хотя, возможно, он просто боялся снова посмотреть ей в глаза.
Отъезд Лизы из Браги был назначен на завтра, но самой пленнице решено было сообщить о переменах в ее судьбе только утром, в самый последний момент — во избежание неожиданностей. Из столицы Варны девушку должны были перевезти по Белой реке до Беличьего озера, а затем в Гераево к Умбарику в залог мира, давая тем самым Лефрелю время для спешной вербовки.
Тем страшным вечером в замке было тихо, как в гробу. Лиза, сидя у окна, вперилась взглядом в сторону Гоблинских предгорий. Где-то там, за лесом, родная Береговина, увитый плющом замок со стрельчатыми шпилями, высокими светлыми окнами… пруд и старая липа, под защитой которой она подарила Умбарику самую волшебную ночь своей жизни. Лиза вспомнила ласковые руки и прикрыла глаза. Перед взором возникло лицо Хрельма, такое растерянное, будто рыцарь без кольчуги, и его ужасные слова, и эти цветы… «Ох…» — вырвалось у девушки, и она заплакала.
Закряхтела дверь, вошла старуха горничная. Сухонькая и суетливая, она привычно оскалилась беззубым ртом, делая вид, что улыбается. Лиза не успела вовремя отвернуться, и бабка вострым глазком тут же заприметила глаза, припухшие от слёз.
— Ваша Милость, что ж вы плачете? Домой уж вас, к милому ворочают, а вам всё поминки. Скоро, глядишь, и герцогиней сделаетесь. Оно-то недурственно, — карга зачмокала морщинистыми губищами, игриво подмигивая. Это было так омерзительно, что у Лизы закружилась голова. «Убить бы ее…» — вскинулась шальная мысль и пропала.
— Я не госпожа, я простая баба, — Лиза пожала плечами и отвернулась к окну.
— Неужто вам не сказали? — старуха насупилась на мгновение, но тут же махнула рукой: — Невелика беда, коли я вас обрадую. Всё равно, чай, скоро ехать. Да и сказали бы вам. А мне вот и собрать всё ваше велено, чтоб всё, что при вас было, как в замок-то попали, обратно б с вами и воротилось. Нам чужого не надоть. Вот и сынка мово в путь-дорожку снарядила. Ох, и хлопоты одни. Надысь тоже вот суднучок собирала, а там, на донышке — гля! — что за одёжа. Пытаю сынка, а он: — Не трожь, мать, то костюм стражников береговских. — Да хороша одёжа-то! Чай, говорю, на карнавал собрался…
— Стражей Умбарика? — вырвалось у Лизы. Она озадаченно уставилась на служанку. Суетное выражение на морщинистой физиономии сменилось непониманием, затем — испугом.
— Ой ли, баюшки! — старуха моргнула и прикрыла ладонью рот. — Баюшки! Деточка! Что сболтнула старая, сама не пойму. Забудь. Придумала я всё.
Засуетилась по комнате, складывая вещи.
— Деточка, козочка моя золотая, ты ж не выдай. По глупости это я. Сыночка-то мово пожалей, казнят ведь. Пытать будут, потом казнят. О-ей-ей! — старуха разрыдалась, упала на колени и выронила из ослабевшей руки длинную лизину деревянную заколку для волос, которую в простонародье называли иглой из-за её остро отточенного наконечника. Сезонная мода диктовала дамам высокие причёски, скрепляя которые, приходилось буквально протыкать плотно уложенные волосы.
— Да не плачь, бабушка, скажи лучше, как сынка твоего звать, — постаралась улыбнуться девушка.
— Звать-то как? А тебе зачем? — замерла бабка. В ее кроличьих глазках боролись подозрение и надежда. Могла ли она довериться этой странной, никогда ее не любившей, чужой барышне? — Зачем тебе? — угрожающе захрипела бабка.
— Надо, бабушка… надо мне… — не найдясь, промямлила Лиза.
— Убьют ведь мово Николушку, — захлопала красными, помертвевшими глазами старуха.
— Николушкой, значит, кличут, да? — торжествующе хмыкнула девушка. — Не волнуйся, бабушка, я никому не скажу, — кивнула она и отвела глаза.
Служанка вдруг перестала ныть. Она замолчала, внимательно и прямо взглянув на Лизу. Мгновение обе смотрели друг на друга.
— Выдашь ведь! — Старуха подобрала с пола заколку и медленно поднялась, глядя под ноги. — Выдашь!
Морщинистое лицо сморщилось еще больше, отразив странную смесь извинения и злобы.
— А у меня — сынок, один-одинёшенек, — как бы объяснила бабка и резким сильным движением воткнула заколку Лизе под ребра.
Утренний обход заметил приоткрытую дверь в покои пленницы. Служанки нигде не было. Ее нашли на другой день в родном селении под Брагой. Под пытками она все выложила. Живьем содрали кожу. Сынка четвертовали. Но инцидент этим не исчерпался: запропали куда-то военные карты и документы из герцогской опочивальни, вместе с ними исчез один из конюших.
Война горячим дыханием жгла Хрельму затылок. Стоя на балконе и глядя в сторону Гоблинских предгорий, он думал о погибшей девушке. Что-то внутри заныло протяжно и жалобно, застонало и оборвалось навсегда…
Один из прутьев неохотно, но всё же поддался. Хрельм скоблил после обеда, когда гоблины спали. Дёргая прут, теребя камень, в который тот был вплавлен, герцог пытался не думать о битве, о том, что сейчас происходит дома. Он съедал всю принесённую пищу, не думая о ее происхождении, и жирный гоблин довольно хехекал, унося пустые тарелки. Ночью герцог спал. Пришли морозы. И хотя ярость Инеистых великанов почти не добиралась сюда, на другую сторону Гоблинских гор, снег всё же оставлял на окне небольшие наносы. Хрельм не любил холод, но ему всегда нравилась пронзительная тишина зимнего леса. Он зачерпнул жменю снега с зарешечённого окна, кинул её в рот и просто ждал, пока снежинки растворятся на языке. Ему казалось, что вот сейчас он променял бы всё: титул и владения, любовь и золото на простую избушку в диком лесу, на свободу…
Однако вспомнив, что теперь он герцог Варногорья, Хрельм понял, что не пристало думать о зимних избушках — нужно выбираться из плена. «Почему они медлят с выкупом? Что-то здесь не так… может быть, враги добрались и сюда, к гоблинам!?» С остервенением узник вцепился в проклятую решётку и напряг все мускулы. Решётка немного поддалась. Едва заметно она зашаталась вперёд-назад. «Иллюзия? Сумасшествие? Сколько дней и ночей он здесь, в этой странной тюрьме? Почему медлят с выкупом, почему не убьют, не обменяют на кого-нибудь или на что-нибудь? Что им надо, в конце-то концов!? Поддалась, она поддалась! Спасение близко!»
Измотанный чрезмерными усилиями, но довольный достигнутым, Хрельм упал на соломенный тюфяк и вырубился. Ему приснилось, что водный народ благоволит к нему. Бесчисленное войско водных людей вот-вот должно подойти к Береговине с моря и поднять ветер. Хрельм уже поднёс факел к обложенному соломой замку Умбарика, который почему-то был похож на огромный торт, когда понял, что выхода к морю у Береговины нет, как нет теперь такого герцогства. Ветер, раздувая пламя, слегка всколыхнул флаг в руках оруженосца. Собака, кусающая себя за хвост… И тут… Хрельм увидел её так близко и отчётливо, словно сам был жителем моря: Большая Голова прикрыла скучающие глаза и протяжно зевнула, втянув воду огромной пастью. Хвосты, руки, тела водного народа замелькали в воздухе, огромная волна откатилась от берега, обнажив камни и песок. Король Хрельм вскочил с гнилой соломы с напряжённо сжатыми зубами и кулаками, всматриваясь куда-то сквозь стену. «Боги не любят меня!» — мелькнуло в его мозгу. Пришло время обеда…
Хрельм, провалившийся на несколько часов в мутный тяжёлый сон, потянулся и вскочил с постели. Он был в сапогах, которые так и не успел снять на ночь. Стопы саднило от мозолей. «Нужно будет высечь парочку слуг», — отметил герцог, подходя к окну, но тут же забыл об этом. Картина, представшая перед взором, заставила проснуться окончательно. Люди заполонили Призамковую пустошь. Тут и там кучки крестьян, понукаемые всадниками, выстраивались ровными квадратами. Ряды чучел, набитых соломой, ломались и вспучивались под мечами и стрелами тренирующихся бойцов. Герцог вызвал камердинера и приказал подавать завтрак.
Пять дней проходили учения. Котлы полевой кухни дымились круглые сутки. Обозы с припасами тянулись длинными вереницами со всех сторон. Вечером шестого дня войско двинулось к границам и заняло крепость Дрок. Хрельм пересек Бренту, Плачущий Лес и, на рассвете девятого дня, вывел войско на Поле Битв. В большинстве случаев близлежащие герцогства не воевали на своей территории, но, по предварительному обоюдному договору, водили войска на Поле Битв. Этой несчастной землей никто никогда не владел. Она тянулась вдоль Гоблинских предгорий вплоть до Срединного моря. Здесь королевская гвардия давила гоблинов, здесь воевали с Серой Дичью и друг с другом. Это место, где решались межгосударственные споры. И, конечно же, именно здесь бились испокон веков солдаты Варны и Береговины. Из цикла в цикл удобряемая потоками крови почва была черна и бесплодна, рождая только выбеленные, скалящиеся скелеты и ржавчину.
Сегодня на Поле Битв стояла невыносимая жара. Герцог выехал перед войском и вздыбил коня.
— ООАААА! — взревели войска.
— Солдаты! — Хрельм поднял свой меч над головой и произнес, пожалуй, самую длинную в своей жизни речь. Неподвижный воздух доносил слова до самых отдалённых рядов. — Враг силён, но правда на нашей стороне! После моей коронации я снижу налоги! Таможенных пошлин не будет вообще, и торговля расцветет! Границы исчезнут навсегда! Мы вернём Варногорье, славную родину наших великих предков! За каждый труп врага обещаю золотой!
— ОООАААААООООО! — недружно заорали солдаты то ли от восторга, то ли от горя.
Тяжелым маршем войска выдвинулись на позиции и остановились на расстоянии двух полетов стрелы. Взревели трубы. Кряхтение тысяч людей, закованных в броню, нестройные крики, скрип подвод — все сливалось в единый тоскливый гул.
— Стой! — скомандовал герцог.
— Стооой! — пронеслось по рядам.
Хрельм заметил Умбарика, опустил забрало и поскакал навстречу. Армия, опустив копья и подняв щиты, медленно, но непреклонно двинулась вслед плотным строем. По традиции первыми, на подходе двух армий, встречались предводители. Они бились в начальной схватке. Бывало, что битва заканчивалась там же, когда один из предводителей пронзал другого мечом или сносил ему голову. В таком очевидном случае армия погибшего воеводы считалась проигравшей и сдавалась в плен. Солдатам не причиняли вреда. Бывало, даже значительно меньшая и слабейшая армия таким образом одерживала победу.
Но не в этот раз. Умбарик рубился мастерски и с азартом. Со времен памятного поединка он не мог ходить, но это почти не отразилось на его умении держаться в седле. Хрельм, мастерски держа оборону, уже дважды тщетно пытался выбить противника из седла.
С воплем «За Варногорье! За короля!» войско Умбарика рванулось в клинч. Полетели стрелы. С клацающим АХРРРК!!! обе армии вгрызлись одна в одну, пожирая друг друга, растворяясь друг в друге, поглощая самое себя. Первые ряды умбарийской пехоты валились, подобно снопам на жатве, но по ним, давя своих собратьев, бежали и бежали тяжело бронированные ратники. Вслед пехоте пылила конница.
Бесчисленные лезвия мечей, наконечники копий, стальные щиты и доспехи слепили на палящем солнце. Хрельм отвлекся на миг и внезапно потерял Умбарика из вида. Было похоже, что тот ускользнул под шумок. Хрельм оглянулся налево, всматриваясь в предгорья. Где же Лефрель? Пехота Береговины не уступала пехоте Варны. Все новые и новые ряды занимали место павших. Сапоги скользили в крови. Кони умбарийских всадников топтали трупы и раненых. Береговина понемногу теснила Варну. Пора было делать следующий ход.
Герцог резко дёрнул поводья, конь ржанул и вскинулся. Хрельм развернул его твёрдой рукой и обошел слабеющую пехоту с фланга, где в ожидании приказа застыли стрелки. Он сделал знак командиру, и тот поднял руку. Конь рванулся и взлетел на небольшой холм. Расстояние между стрелками Варны и боевыми всадниками Береговины неумолимо сокращалось: копейщики Хрельма сдавали позиции.
Береговина подтягивала пехоту. Тяжелые, закованные в кольчуги и латы пехотинцы шли стройными рядами… блестящие, как надраенные самовары. Хрельм подпустил их ближе, оглянулся и подал условный знак. Тёмная туча стрел накрыла фронт, захватила конницу врага и, заодно, передние ряды своей собственной пехоты. «Недолет», — подумал герцог, до крови кусая губы. Что ж, бывает, попадаешь и в своих.
Вскоре он потерял счёт времени. Казалось, что бой длится много дней, но солнце еще не достигло зенита. Вестей от Лефреля не поступало. Враг наступал всё уверенней и резче. Атака маркиза могла бы исправить положение. Но разведчик, отправленный к Гоблинским предгорьям, не вернулся. Хрельм не хотел рисковать и решил выждать, сколько возможно.
На холм взлетел офицер пехоты и швырнул чью-то отрубленную голову под копыта шарахнувшегося коня.
— Лефрель, — прохрипел он и упёрся руками в колени, пытаясь отдышаться. — Лефрель Тощий предал нас. Он примкнул к Умбарику. Голову разведчика прислали в штаб вместе с запиской.
Воин выпрямился, вынул из рукава подкольчужника листок и протянул Хрельму. Буквы плыли у герцога перед глазами: «Собака служит тому хозяину, который её лучше кормит. Сложи оружие, и, возможно, я сохраню тебе жизнь, хотя вряд ли».
— Ах ты, пакость! — Хрельм выхватил меч и занёс в ярости, но сорвать злость было не на ком: офицер, передавший записку, уже кинулся в битву. Словно слепой, герцог Варны рванул в гущу сражения. Он рубил и рубил, пока не онемела рука. Воины, вдохновлённые его пылом, удвоили натиск. Солнце плевалось потоками света из-за спины умбарикова войска прямо Хрельму в глаза. Герцог потерял способность мыслить здраво.
— Конницу в бой! — прогремел он кому-то, и этот кто-то услышал, передал приказ дальше. Всадники стремглав вылетали из-за холма, на котором расположился штаб. С гиканьем врезались они в кровавое месиво. Казалось, что драке не будет конца. Внезапно враг дрогнул, рожки протрубили отступление, перекрывая шум битвы. Всадники Хрельма погнали вражеское войско к Гоблинским предгорьям.
Преследовали долго, наконец, Хрельм, пьяный от крови, устало рванул поводья и остановился. На мгновение он словно покинул тело. Лязг железа, крики боли и гнева отодвинулись на задний план. Это длилось лишь долю секунды, но герцог словно умылся холодной водой. Он открыл глаза и увидел Лефреля, мчащегося к нему наперерез отступающим. Маркиз что-то кричал. Хрельм стиснул рукоять меча и рванул коня навстречу. Лефрель не успел затормозить и сходу напоролся на лезвие. Обвисая телом, он успел сказать:
— Брат, это засада.
Герцог выпустил меч — и его кузен сполз на землю.
Бой длился весь день. Хрельм обошёл противника с тыла и закидал его стрелами. Дух умбарийских войск был сломлен. Инсценированное предательство маркиза Лефреля Тощего добавило крови на пиршественный стол войны. На закате, озверевший и опустошенный, Хрельм высмотрел Умбарика в гуще боя и с победным воплем отрубил ему голову. В последний момент ему показалось, что тот просто перестал сопротивляться и сам подставился под меч. В глазах последнего герцога Береговины Хрельм с ясностью одиночества прочёл: «Я-то иду к своей возлюбленной, а с кем остаешься ты?»
Береговина сложила оружие и перестала существовать. Перестала существовать и Варна. Хорошо это или плохо — судить потомкам. Жалкие остатки обеих армий бродили в закатных лучах окровавленного солнца, добивая безнадежных, грабя мертвых и перевязывая раненых. Чистильщики стаскивали трупы в огромные кучи. Для Хрельма раскинули походный шатёр и приготовили ванну, в которой герцога мгновенно разморило. Корона Варногорья блестела на его голове, как медный таз. Герцог задремал. Через некоторое время, сквозь сон, услышал крики. Ничего не понимая, голый и мокрый, с короной на голове, герцог выпрыгнул из ванны. Огромный гоблин с утробным возгласом «ХЕ-ХЕ!!!» хватанул его дубинкой по затылку, сгреб подмышку и потащил куда-то к холмам…
***
Король метался по камере. Воспоминания грызли внутренности, жгли огнем. Гоблины! Причём здесь гоблины! Нелепо! Остервенело воя, Хрельм вцепился в решётку, как будто именно она была виновата во всем — в поражениях и победах, в погибшей армии, в пропавшей любви, в несправедливой смерти брата. Король дергал и дергал, упорно расшатывая решётку. Один из прутьев дрогнул, поддался. Хрельм повис на нем всем телом и рухнул на пол, вырвав прут из кладки. От неожиданности он не сообразил, что случилось. Вскочив на ноги, пленник вновь подобрался к окну и, обдирая кожу лоскутами, протиснулся наружу. Это был миг победы, миг торжества, сравнимый с победой в последней битве…
…Пропасть, непреодолимая, как смерть, разверзлась перед ним: камера оказалась пещерой, вырубленной в отвесной скале на невообразимой высоте. Хрельма охватил озноб. Он боялся высоты. Бездна притягивала. Наверное, вот сейчас, в этот самый миг, было бы славно… просто прыгнуть. Дрожащими руками герцог ухватился за оставшийся прут. Кое как, трясясь от ужаса и разочарования, он влез обратно в камеру. Роняя злые, горячие слезы, вставил на место вывороченный прут. «Возможно, я смогу спуститься. Там, снаружи, хватает упоров для рук, но… подумаю об этом завтра…» — вздохнул герцог, зарываясь в сырую солому и дрожа от холода.
На рассвете в камеру ввалились два гоблина-стражника в зелёных робах. Они сноровисто и умело связали руки не успевшему толком проснуться герцогу. Одно из отродий, больше похожее на борова, чем на гоблина, задумчиво хмыкнуло, взглянув на Хрельма:
— Что-то он суховат.
— Смотри, с кем говоришь! Перед тобой Хрельм, правитель Варногорья! — вскинулся герцог.
— Ну и че мне с того? — захрюкал толстый.
— Как чё, — передразнил его Хрельм. — Это какая-то ошибка! Почему за меня до сих пор не заплатили выкуп? Ты хоть представляешь себе цену, которую дадут за герцога?
— А нахрена нам цена? Нам бы пожрать да выпить, — озадачил Хрельма гоблин комплекцией пожиже с очками на синем носу.
— Умник, тебя сколько учить — не говори с едой, — пихнул худого жирный и подзатыльником отправил Хрельма к выходу.
— А мне нравицца! — огрызнулся «умник», надвинув очки на самый нос.
Лениво перебраниваясь, гоблины повели Хрельма по длинному узкому коридору. Из мелких зарешечённых окон глядели испуганные и злые лица.
— Я герцог Варногорья! — беспомощно всхлипнул герцог.
— Козел ты, а не герцог! — огрызнулся кто-то из-за двери.
Хрельма втащили в опрятную круглую комнату с огромной печью, кучей кастрюль, мисок и ножей. Пахло по-домашнему: пряностями, кореньями и блинами. Необычайно жирный гоблин дёрнул за шнурок колокольчика, и тут же в комнату вбежала стайка пронырливых поварят с голодными и злыми глазками, в длинных клетчатых фартуках. У каждого при себе имелся небольшой, но, по виду, очень острый тесак. Хрельм вспотел. В голове разом пронеслось все, что он знал о гоблинах и их гастрономических пристрастиях. Все, что вспомнил, никак не вязалось с обстановкой кухни — было чисто, пахло вкусно, откуда-то добавился запах чесночной колбасы. Где-то на периферии сознания Хрельм вдруг отчетливо осознал, зачем его так сытно и настойчиво кормили. Точнее, не кормили… а откармливали! Нет, этого просто быть не могло!
— Это… какая-то ошибка! — хрипло пролепетал герцог.
— Конечно! — кивнул тощий гоблин с синим носом, снял очки и протёр стёкла.
— Да, здесь определенно что-то не так! — грозно хмыкнул повар. — Вы кого привели, оболтусы!?
— Я Хрельм, герцог Варногорья! — выговорил Хрельм, стараясь успокоиться. Ему казалось, что чем чаще он будет повторять свое имя и титул, тем больше шансов на спасение: вполне возможно, что гоблины просто не слышали про Варногорье… или… перепутали его с кем-то и сейчас все выяснится.
— Щас я всеооо выясню! Где накладная на объект!? — Один из поварят проворно подал накладную. Толстяк забормотал под нос: «Номер 353… так… достаточно молодое, свежее… рекомендован рацион откорма… рагу… его императорское величество…» — он внимательно посмотрел на герцога:
— Ты кто такой?
— Я… я правитель Варногорья, я требую встречи с Императором!
— Требует встречи! — загоготал боров.
— Ах-ха-ха! — толстенный повар заржал так, что его телеса заходили ходуном, затряслись в бурной пляске, а колпак свалился набок, открывая плешивую макушку. — Требует встречи! Жирности в тебе мало для… встречи! Ошибка вышла! Не годится! — мгновенно сделавшись серьезным, он протянул поваренку листок, водрузил на нос очки и углубился в какие-то пожухлые списки.
— Это всё бред! — взвизгнул Хрельм. — Твоё «императорское величество» получит за меня огромный выкуп.
Худой гоблин задумчиво почесал ухо, поправил очки. В глазах Хрельма зажглась надежда, но тот лишь пробубнил:
— Да он и впрямь жилистый какой-то. Как бы у нашего императора не случилось несварения после такого рагу.
— Рагу не будет, — безапелляционно произнес повар.
— Так что с ним делать тада? — удивился тощий. — Может, отпустим? Выкуп все-таки…
— Какой, к бесу, выкуп, придурок! Где ты тут, в императорском замке, найдешь выкуп?! А все жрать хотят! Добро переводить вздумал? Ты, мелкий, паскудный расхититель! — взорвался толстый.
В этот момент Хрельм окончательно понял, что дело плохо. Если он сейчас же не сделает чего-нибудь из ряда вон выходящего, его, в конце концов, просто съедят. Момент был вполне подходящий. Гоблины вступили в перепалку и, похоже, забыли про пленника. Потихоньку двигаясь к выходу из кухни, герцог перебирал планы побега. Естественно, что замок под завязку напичкан гоблинами и от них не спрячешься. Оставалось только вернуться в камеру, запереться изнутри и попытаться бежать через окно. К Хрельму вернулась надежда, а вместе с нею и силы. Он напряг связанные руки, веревки поддались. Рванув изо всех сил, Хрельм высвободился из пут, пнул в колено очкастого и метнулся к выходу.
Ему почти удалось. Он почти выбежал из комнаты. Возможно, все прошло бы успешно. Может, он смог бы пробежать по коридору, заблокировать дверь и вылезти через окно. Может, удалось бы даже спуститься по отвесной стене и пересечь горы. Возможно… На выходе Хрельм столкнулся с еще более толстым гоблином, закрывавшим весь дверной проем. Уткнувшийся в необъятное пузо, завернутое в поварской передник, пленник был пойман за шиворот и отброшен обратно в кухню.
— Что же это! У вас тут еда разгуливает! — возмутился новоприбывший.
— Он меня по колену стукнул! — заорал очкастый гоблин.
— Не можем решить, куда его пристроить, ваше знатейшество: на рагу нельзя, на паштет… так потрохов в нем маловато…
В животе у Хрельма что-то пискнуло и сдалось. Бросив на герцога оценивающий угрюмый взгляд, новый повар неопределённо махнул поварятам, и те деловито подступили к пленнику, голодно скалясь и поигрывая тесачками.
— Эх, вы! Запомните раз и навсегда: бесполезных людей не бывает! А этот… на колбасу пойдет, — глубокомысленно изрек толстый и почесал бороду.
— Гениаааально! — умиленно и подобострастно захлопал глазами первый повар, протирая лезвие тесака подолом замызганного фартука.
— Ага, — уважительно поддакнул очкастый худышка и слегка поклонился.
— Ну, подь сюда, — ласково поманил герцога самый толстый.
Глаза Хрельма провалились в пустоту. Вся жизнь пронеслась одной пестрой лентой. Козни, интриги, турниры, битвы… последний бой… бессмысленная гибель брата. Потом он увидел отрубленную голову Умбарика с глазами той единственной девушки, которую, как теперь оказалось, он любил… «Это все не со мной…— подумал герцог. Он чувствовал какое-то отстраненное присутствие, как будто это был просто сон. - Я — герцог Варногорья!» — подумал Хрельм, но эта мысль ничего не изменила. Гоблины внимательно и с участием смотрели на него.
— Он не больной ли? Глянь, обделался! — закричал очкарик.
— Тссс… это он со страху, — профессионально и нежно оценил шеф-повар. — А пугать еду неполезно, горчить потом будет… Ну ладно, придержите его…
Дом для леприконов
Все три камина в таверне «Свинячий Бивень» полыхали жаром, но окна никто не открывал. На улице было холодно настолько, что плевок застывал на лету. Морозные великаны разозлились не на шутку и уже вторую седмицу кололи своими ледяными стрелами земли королевства от Хортса до Шестилесья. Запахи кухни мешались с пивным духом обеденного зала. Затриндель никак не мог согреться. Его знобило. Он сидел в углу на своем любимом месте и пил кувшин за кувшином, стараясь не обращать внимания на плохое самочувствие. Разве можно думать о здоровье в День рождения? И хотя свой настоящий День рождения он уже не помнил, но праздновать это событие любил и праздновал при каждом удобном случае. Сегодняшний денек вполне подходил.
Вокруг менестреля собралась куча слушателей. Все ждали историю.
— Господа, — начал бард, — сегодня у меня День рождения, а в этот день я дарю всем подарок.
— Что-то не припомню, мастер, чтобы в прошлый Морозный сезон у вас был День рождения, — улыбнулся хозяин гостиницы.
— Я тоже не припомню, но… с возрастом, такое у людей бывает все чаще, — пошутил Затриндель.
— Да вы еще парень хоть куда! — вступилась молодая девушка, погладив старика по руке.
— Что есть, то есть! — расцвел сказочник и заулыбался.
— А какой подарок вы нам подарите? — поинтересовалась хитрая красотка.
Глядя в ее живые, большие глаза, Затриндель подумал о том, что совсем не жалеет об ушедшей молодости. Ему нравилось быть старым. В этом были свои плюсы.
— Сегодня я расскажу вам легенду, которую никто еще не слышал, которую никто не знает. По крайней мере, никто из людей. Никто не знает, а вы вот будете знать, это и будет моим подарком. Это легенда о происхождении одного племени полевых леприконов.
— А кто такие эти… абрикосы? — спросила маленькая девчушка, жующая баранью колбаску.
— Не абрикосы, а леприконы. Сложно объяснить, кто они такие, — пожал плечами сказочник, доставая трубку и кисет с табаком.
— Я вот тоже ничего не знаю про леприконов, — поддержала девочку молодая крестьянка.
— В наше время леприконы живут в больших городах и зовутся «лепреконами», произносится через «е»… Эти злые твари живут прямо в людских домах. Точнее, под домами, в погребах и ниже. Больше всего лепреконов живет в Граданадаре, в столичной канализации. Никто их не видит, так как они умеют прятаться. Злобные и мелкие, привыкшие жить бок о бок с людским племенем. Но они не всегда были такими плохими… Когда-то давно леприконы жили в лесах и полях, откуда их выгнали эльфы. Тогда их произносили через «и», вот как я сейчас это делаю. Но это было очень давно. С тех пор лепреконы прижились у людей до такой степени, что сейчас и не помнят о своей прошлой жизни. Они переняли человеческие повадки, характер и все такое… стали крупнее, даже лепреконская внешность изменилась настолько, что это как будто и другие существа уже совсем. Злобные они стали. Там, в канализации, эти вредители теперь творят черную магию и досаждают людям. Думаю, что в скором времени они станут настоящей бедой. По крайней мере, в столице. Но раньше… раньше леприконы были милыми созданиями, со своими повадками, обычаями и культурой. И вот об этих-то леприконах, через «и», я и хочу поведать вам одну историю…
— А что такое черная магия? — спросила девочка, испуганно бросив колбаску на тарелку.
— Это плохая магия. Оживление мертвецов в корыстных целях, насылание болезней, гримуары, фолианты, чернокнижники… — Затриндель погрузился сам в себя, откуда его вытащил следующий вопрос:
— Но ведь черная магия запрещена?
— Если бы! Люди боятся колдунов и даже сжигают ведьм. Но, скажите, что можно сделать с черными эльфами или, скажем, с колдунами гоблинов? Не знаете? А демоны? А Серая Дичь? — набив трубку, бард раскурил ее от одной длиннющей спички и выдул красивое кольцо, проткнув его тонкой струйкой дыма.
В таверне повисла гнетущая тишина. Серой Дичью пугали маленьких детей. Это было то место, откуда Зло приходило в Плоский Мир и о котором не было принято говорить. О Дичи обычно не упоминали, ее боялись. Но сегодня Затриндель считал иначе. Он подумал, что о Зле простые люди должны знать хоть что-то. Ведь то, что знаешь, страшит меньше, чем то, о чем не знаешь ничего.
— Если посмотреть на карту, Серую Дичь можно найти справа от Больших Гор. Черным пятном она расползается по Драконьему хребту, а иногда переваливает и на эту сторону, где ее останавливает Дикий Лес. О тех местах почти ничего не известно. Пустыня и горы. Рядом водятся тролли, гоблины и бог весть что. Бывает, что-то активизирует Дичь, и тогда оттуда приходят странные создания. Они заполоняют Дикий Лес, пожирая все на своем пути. Даже деревья. Затем Серая Дичь добирается до людей, поглощая край Вольных охотников почти целиком. И тогда все жители этого края удирают оттуда на кораблях. Дичь останавливает только вода. Серая Дичь не может пересечь Внутреннее Море, но может обогнуть его через Поле Битв. Именно там, на Поле Битв, это Зло встречается с королевским войском и происходит бой. Эти легендарные битвы живут потом в памяти поколений. Вы все знаете о них. С каждый таким нашествием уничтожить Зло становится все труднее. В последний раз Дичь остановил лишь один человек — великий волшебник Борн. С тех пор прошли сотни циклов, и о напасти забыли. Но подвиг волшебника остался в людской памяти. Королевство, а, может быть, и весь Плоский Мир был спасен.
— Но ведь в мире есть и добрые волшебники! — молодая девушка с надеждой посмотрела прямо в глаза старому менестрелю.
— К счастью, есть. Они охраняют мир и спокойствие. И почти всегда добрая магия побеждает зло… Почти всегда…
— Вы так говорите, как будто неплохо в этом разбираетесь, — прищурился маленький сморщенный человечек с бакенбардами.
— В чем?
— В черной магии, — злобно ухмыльнулся неприятный тип.
— По роду занятий мне приходится быть в курсе многих вещей, — пожал плечами Затриндель и выпустил еще одно кольцо дыма.
— Кто б сомневался, но только не я! — победоносно гаркнул маленький человек.
— Я вас знаю, — нахмурился бард, — вы из инквизиции. Вы убиваете ни в чем не повинных людей, подстрекаете крестьян, сжигаете несчастных девушек, вина которых лишь в том, что они слишком хороши для простой деревенской жизни!
— Достаточно! — заорал человечек. — Вы уже наговорили на смертную казнь!
— По какому закону, позвольте узнать? Король, слава богу, не одобряет всей этой церковной белиберды.
— Зато простые люди одобряют! — зарычал карлик и надулся как павлин. — Крестьяне, этот человек — злой колдун. Вы слушаете его сказки, и своими речами он обволакивает вас, как саваном, а потом ворует ваши души! Я вижууу… я вижу, как от него исходит Зло! Именем святой инквизиции я приказывают вам, схватите этого безумца! Во имя Бога и Королевства, мы должны очистить наш мир от скверны черной магии! На костер его, на костер!
Инквизитор разошелся не на шутку. Он кричал и махал руками, издавал страшные звуки и актерствовал по полной программе. Вполне возможно, что при других обстоятельствах крестьяне попались бы на эту удочку. Но никто из присутствующих в гостинице даже с места не двинулся. Все в таверне знали почтенного менестреля уже много циклов и уважали его за ту радость, которую он приносил им вместе с удивительными историями, рассказывая их у камина долгими зимними вечерами. И сейчас, несмотря на его рассказы о Серой Дичи, никто не думал о нем как о черном колдуне. Затриндель был исключительно добрым и мирным стариком. А вот незнакомый карлик, одетый во все черное, доверия не внушал.
— В моей гостинице действует особый закон, — хмуро проговорил Буч. — Никто не имеет права здесь командовать, кроме меня. Да будь вы хоть самый черный из черных, но если платите золотом и никого не трогаете, то кушайте и пейте в свое удовольствие. А вот если кто-то кричит, бузит, оскорбляет почтенных стариков и не платит за жратву, тому не поздоровится. Никто никого не может здесь арестовывать по закону… по закону меня самого!
— Я отменяю это право! — пафосно воскликнул карлик.
— На каком основании?
— Ибо так решила Единая Церковь.
— Каштанов конских я наклал на твою церковь! — заорал разъяренный такой наглостью Буч и схватился за топор.
— Что!? Оскорбление Церкви! — ты за это ответишь! Теперь я вижу… здесь приют чернокнижников! Ничего, мы выжжем это гнездо!
Инквизитор сделал страшное лицо и засобирался на выход.
— Да ты сам колдун! — пробасил здоровенный крестьянин в изрядном подпитии.
— А ну, не трожь нашего сказочника! — присоединилась к нему молодая девушка.
— Щас я тебе башку топориком проломлю, нечем будет доносы выдумывать!
Толпа загудела и стала угрожающе наваливаться на карлика. Тот испугался, сжался еще больше и как-то сразу сдулся.
— А вот вывалять его в дегте с перьями да поджарить пятки — сразу подобреет!
— Хватай его, ребята! Ату!
Злой инквизитор дернулся и заметался. Ноги у него задрожали. Было видно, что к такому развитию событий он не подготовился. Люди облепили коротышку со всех сторон, сорвали и истоптали цилиндр, порвали картуз. Бедняга в ужасе запищал, засипел и обессилено задергался в крепких крестьянских руках. Менестрель смотрел на происходящее и раздумывал: вмешаться или не вмешаться? Еще мгновение — и человечка уже ничто не спасет. Крестьяне в таких делах легки не подъем. Колдун ты, ведьма или просто сосед, но если обвинили в черной магии, то до костра недалеко. Виновата в этом была, конечно же, сама Святая Инквизиция, непомерно разгулявшаяся в последнее время в Серединных землях. Суровые монахи в черных балахонах и их агенты наподобие этого бедного карлика ходили по деревням, распространяя слухи, играя на суевериях, пугая уже и так запуганных донельзя крестьян. Они сеяли страх и ужас, отлично понимая, что чем сильнее испугается простой люд, тем больше денег потечет в казну Единой Церкви.
Затриндель уважал религию, и даже как-то раз встречался с самим Бо… но он не любил людей, которые делают на этом деньги. Немного подумав, бард решил не вмешиваться. В конце концов, он не был добрым, как не был и злым, он был просто очень старым. Коротышку связали и потащили во двор. За гостиницей, прямо на перекрестке, сложили в шалаш бревна, зобросав их хворостом. К одному из бревен привязали инквизитора.
— Это вам даром не пройдет! — хрипло пищал карлик.
— Что, подмерз? Ничего, щас согреешься.
Костер на морозе занялся быстро и сильно. Инквизитор орал недолго. Он сгорел вместе с костями. К вечеру на этом месте осталось только горелое пятно и угли, а к утру все занесло прошедшим за ночь густым снегом. Никто не станет искать карлика, а если даже и станет, то не найдет. Таких костров в ту зиму горело немало. Тут и там, по деревням, чернели ужасные пятна. Разница была лишь в том, что на этот раз инквизиция просчиталась….
За ночь снега навалило по пояс. Весь день люди разгребали дорожки и изрядно устали. Разгребать чистый снег приятно. В то время как взрослые создавали сугробы, дети в этих сугробах рыли норы, лепили снеговиков и катались на санках.
Сегодня в «Свинячьем бивне» было весело. Пиво и вино текли рекой. Играла музыка: на рассвете прибыл обоз с бродячими актерами. Затринделя собралась послушать вся деревня.
— Расскажите про леприконов! — потребовала молодая девушка.
— Я знаю о них, — вмешался один из актеров, — в городах это проблема номер один. Некоторые поговаривают о войне. Только… как воевать с теми, кого не видно, но кто живет у вас под носом?
— Да не мешайте же! Пусть мастер рассказывает! А то вчера…
Все приумолкли. Никому не хотелось объяснять новоприбывшим то, что не нуждалось в объяснениях.
— Что ж, молчите и слушайте, — кивнул Затриндель, доставая кисет и трубку. — Все знают, что раньше леприконы жили в лесах…
— А кто такие эти «все»? Я не знаю, — гоготнул перебравший эля молодой парень. В деревне его считали хорошим работником, но вот беда: он сильно пил в последнее время.
— Ты бы бросил эль и перешел на вино, что ли, — посоветовала добрая молодая девушка. — Не обращайте внимания, почтенный мастер, пожалуйста, рассказывайте дальше. Ничего, что мы не знаем о леприконах, главное, что ваш рассказ будет интересным.
— Ну, спасибо на добром слове, — кивнул бард, подумав о том, что ребята эти ничего в своей жизни еще не видели, и начал рассказ: — В бескрайней пустой степи, под светом двух лун, на спине у Великой коровы жило племя бездомных леприконов.
— А почему двух лун, а не одной? — опять перебил сказочника выпивоха.
— Потому что в те давние времена, мистер почемучка, на небе летало две луны, а не одна. Но это другая история, — терпеливо объяснил сказочник. — Этому племени пришлось уйти из своего леса, где они не могли больше жить в соседстве с эльфами. Маленькие и растерянные, леприконы несколько поколений не знали слова «дом». Они забыли о том, кто такие, откуда и куда идут. Огромная, мясистая корова служила для племени надежной защитой и опорой много лет. Сильное и терпеливое животное тащило на своих плечах леприконов, заменив собою лес, став для них настоящим домом. И вся их жизнь зависела от нее. Как леприконы попали на спину коровы? Я не знаю. Знаю только, что она шла по огромному бескрайнему полю и жевала траву, двигаясь вперед по мере объедания того места, где паслась, как делают это быки и антилопы на Вересковых Пустошах. Корова жевала довольно быстро, и складывалось впечатление, что она знает, куда идет. Леприконы привыкли жить на широкой, заросшей шерстью коровьей спине. Если кто-то сваливался со спины, то погибал, разбившись насмерть. Если же какой-то хитрец умудрялся аккуратно слезть вниз, то никогда не возвращался назад, то ли не успевая догнать корову, то ли не желая этого. Никто из мудрейших леприконов не мог предположить достоверно, что стало с теми, кто ушел. Иногда самых злостных преступников или инакомыслящих казнили, сбрасывая с Коровы вниз на землю.
Корова была всем. Дождь и росу маленькие человечки собирали в специальные сосуды, и этой воды хватало почти на всех. На Великой корове в изобилии скапливалась пыль и грязь, в которой прорастали семена диких трав, обеспечивая деревню зеленью, перегноем и строительным материалом для удобных гнезд. Корова была так велика, что земля, застрявшая в ее шерсти, подогретая телесным теплом, давала обильные урожаи по несколько раз за цикл до самых холодов. Маленькие человечки приспособились возделывать грядки, на которых выращивали овощи, зерна и пекли хлеб. В шерсти коровы водились паразиты — очень вкусные, если их правильно приготовить. Но настоящая еда была прямо под ногами — мясо самой коровы. Леприконы отрезали мясо понемногу. Великая Корова почти не чувствовала боли, а если даже и чувствовала, то терпела — ведь это было самое терпеливое животное на свете. Мясо со временем отрастало заново, а то, что не отрастало, залечивали специально обученные целители.
И все бы хорошо, но однажды корова стала уставать. Лето выдалось жарким, трава высохла и пожелтела. Жрецы леприконов требовали слишком много мяса для жертв. Они срезали куски коровьей плоти и сжигали их на ритуальных кострах. Жажда и голод схватили леприконов мертвой хваткой. А глупые жрецы, молившиеся Корове, терзали и мучили ее снова и снова, для того, чтобы вызвать дождь. Дождя не было…
***
Гнум сегодня был сам не свой. Мало того, что встал не с той ноги, так еще предстояло отчитаться перед Председателем. Старшие жрецы, конечно, не думают о таких мелочах, как отчет перед главой племени, предоставляя это делать Гнуму, но Гнум тоже устал. Возможно, он устал не так сильно, как Мать корова, но изрядно. День обещал быть гнусным, а вечер хорошим. Вечером его ждала Налли и колбаса! Стоило Груму подумать о ней и о колбасе, как все налаживалось и настроение улучшалось. Вот и сейчас мысли о вечернем обжорстве подбросили леприкона в воздух и заставили двигаться.
Дел было невпроворот. Для начала Гнум решил посетить Председателя. Обогнув гнезда из сообщества Птиц, он, раздвигая шерсть палкой-махалкой, отправился по Хребту и вышел на Главную Проплешину в районе Холки. Путь был непростым и занял уйму времени. Пока Гнум продирался сквозь шерсть, он успел наловить полный садок мохнатых гусениц — будет, чем задобрить Председателя. Председатель жил здесь, в центре деревни. Его гнездо приветливо торчало из кустистого рыжего пучка коровьей гривы. В центре деревни тропы аккуратно выстрижены, ходить по ним одно сплошное удовольствие, не то, что на окраинах, в сообществе Левых, там, где жил Гнум.
Подойдя к гнезду, Гнум заорал во весь голос:
— Эй, там, наверху!!!
Ни малейшего шевеления. Маленький леприкон уже привык к подобной реакции своих соплеменников. Пока не позовешь полным именем со всеми регалиями, не откликнется даже последний из водоносов. Он не понимал этого. Налли звала его просто Гнум, почему остальные не могут так же? «Какие же мы все до омерзения помпезные!» — подумал леприкон и заорал:
— О, Великий Председатель Тех, Кто Идет В Большой Лес, спустись или выгляни!
Из гнезда тут же высунулась заплывшая жиром морда Председателя. Хитрые маленькие глазки озабоченно уставились на леприкона. Очевидно, что глава деревни уже давно его ждал и нервничал.
— Принес? — без предисловий спросил Председатель.
— Э-э-э, я вот тут садок гусениц для вас собрал, — попытался отвертеться Гнум.
Но даже гусеницы сегодня не помогли. Лицо в гнезде исчезло, что-то там заворочалось, зашуршало, и в следующий момент наружу выползло колышущееся и трясущееся брюхо на коротких ножках-отростках с приделанными чуть выше такими же короткими и толстыми ручками. Последней показалась голова с нахмуренными кустистыми бровками и тремя подбородками. Кряхтя и охая, все это хозяйство кое-как сползло вниз и проковыляло к Гнуму.
— Ты меня гусеницами с темы не собьешь! — пробулькал Председатель, забирая садок и пряча его куда-то в заросли под гнездом. — Принес Весть?
— Нет, не принес, — спокойно ответил маленький леприкон.
— Когда же пойдет дождь!? Ах, ты…
— Если вы будете злиться, то надо делать это не на меня! — возмутился Гнум. — Я всего лишь второй помощник третьего левого дождевика, я ничего не решаю! Я вам гусениц наловил!
Ошарашенный таким отпором, глава деревни поубавил пыл и пошел на мировую:
— Ну, ладно, за гусениц спасибо. Ты, Гнум, парень неплохой. Бросай религию, все равно от нее, как видишь, проку никакого, иди ко мне в колхоз, будешь колбасу каждый день лопать. Воды дадим, гнездо в центре. Что скажешь?
«Идея хорошая, — подумал леприкон, — но соглашаться нельзя. Станешь обязанным, и тебе это припомнят рано или поздно. И придется расплачиваться. Нет уж, пусть лучше все остается как есть».
— Я подумаю, — уклончиво заявил Гнум, развернулся и пошел обратно в Хвост.
— Когда ты принесешь мне Весть!? — бешено заорал Председатель ему вслед.
— Когда скажут, — отрезал Гнум, даже не остановившись. Он еще долго слышал ругательства и злобный хрип у себя за спиной, но ему было все равно.
В конце концов, все пошло наперекосяк, это было ясно каждому в деревне. Великая Корова болела, дождя не было, и жрецы ничего не могли с этим поделать. «Что, если Корова умрет? — сама собой прошелестела крамольная мысль в голове у Гнума. — Кыш, кыш!» — заорал на нее леприкон. Это была ересь. И то, что ересь прокралась в голову жреца, пускай и самого мелкого, второстепенного, но все-таки жреца, говорило о многом. Те, кто рассуждал о Корове вслух, могли поплатиться за это всем. Небольшой донос — и ты в тюремных гнездах. В лучшем случае, отправят работать за глоток воды на мушиные проплешины, в худшем… в худшем случае, побьют. Гнум вспомнил, как жрецы обошлись с Медососом. Медосос сошел с ума. Он бегал по деревне и кричал о том, что, страшно подумать, что Великая корова скоро умрет! Как будто ее бессмертие не является истиной. Слава Корове! Медосос был еретиком, самым злобным и отпетым возмутителем спокойствия. Его сбросили вниз.
Такое страшное наказание применялось в самых крайних случаях. За всю жизнь Гнум помнил таких случаев всего три. Недавно отправили крикуна Медососа. Еще был Мгнор, он убил и съел свою подружку Фаню. А когда-то очень давно, когда Гнум был маленьким, он запомнил, как выгнали волшебника Гнаха. Гнах никого не боялся и всегда говорил то, что думал. А думал он такое! Волшебник был силой. Долгое время власть имущие никак не могли его обуздать. Народ волновался. Прошлый Председатель ругался так, что вывихнул челюсть. Жрецы терпели. Они терпели до тех пор, пока Гнах не заболел. Постепенно леприкон стал каким-то грустным, он все грустнел и грустнел, пока однажды не замолчал. Волшебник сидел в своем гнезде и плел циновку из тонких подшерстных волосков. Гнум заходил к нему иногда, приносил гусениц. Волшебник с благодарностью принимал гусениц и гладил малыша по голове. Однажды Гнах посадил мальчика на колено и сказал:
— У тебя будет много проблем потому, что ты не такой, как все.
— Я такой, как все, — не по-детски серьезно ответил малыш.
— Ты научишься думать своей головой, — улыбнулся Гнах.
— Почему?
— Потому, что ты разговаривал с Гнахом, — захохотал волшебник. — Запомни, Гнум, одну вещь: внизу, под Коровой, другой мир, возможно, что там лучше, чем здесь… там земля…
А потом за волшебником пришли жрецы. Они окружили гнездо со всех сторон и закидали горящей смолой. Воняло паленой шерстью. Было гадко и страшно. Сильный ветер относил вонь в сторону, сбивал огонь. Маленький Гнум плакал. Ему было жалко волшебника. В тот год воды хватало, и пожар остановили. Когда пламя потухло, из дымящегося, обугленного гнезда вышел Гнах.
В руках он держал накидку, за спиной висел небольшой рюкзак. С грустной улыбкой леприкон развернул ткань. По углам ткани крепились длинные веревки. Гнах подбросил ткань, и ветер весело подхватил ее, рванул из рук. Над головой у волшебника раздулся купол.
— Помни, что я тебе сказал, Гнум! — крикнул Гнах, уносясь ввысь.
С тех пор его не видел никто. Говорили, что он улетел в небо. Но только малыш Гнум знал правду — Гнах улетел не вверх, а вниз. Он спустился с Коровы при помощи этой ткани.
В тот день испуганный малыш постарался выкинуть все из головы, и это ему почти удалось. Он упорно гнал мысли о Гнахе и о земле. Так что, когда Верховный Жрец вызвал его на допрос и спросил, о чем говорил Гнах, Гнум совершенно честно ответил, что не помнит… Его оставили в покое и даже взяли в жрецы.
Почему-то только сейчас, думая о Гнахе, леприкон все вспомнил. Все мысли, которые он упорно гнал от себя, разом навалились и вгрызлись в голову. Оказывается, где-то в глубине Гнум никогда не переставал думать о земле.
И тут снова началось это. Вот уже несколько циклов Великую Корову трясло. Поначалу лишь слегка, затем сильнее, а теперь качало уже весьма ощутимо. Это совсем не походило на то обычное покачивание, которое никто не замечал. Корова всегда двигалась и, естественно, она качалась при ходьбе. Мирное покачивание леприконы воспринимали, как само собой разумеющееся, и даже не осознавали. Теперь же творилось что-то неладное. Корова не просто качалась, она тряслась. Она тряслась все чаще и все дольше.
Гнум схватился за шерсть. Тряска была такая, что валило с ног. Было страшно. Мысли о Гнахе, засуха, больная Корова, все это перемешалось в его голове, как взбитая бражка, а тряска все не прекращалась. Толчки были неровными и какими-то нервными, как будто Великая Корова хотела стряхнуть что-то со спины. «Уж не меня ли она хочет стряхнуть? — летая туда-сюда, думал леприкон. — А не нас ли всех она хочет стряхнуть со своей спины? Ведь мы ее замучили!».
И тут Гнум понял, что волшебник был абсолютно прав, все встало на свои места. Корова умирала, а там, внизу, под ногами, был другой мир. Закружилась голова. Гнум повалился прямо на мех, перед глазами стоял образ волшебника, улетающего ввысь. «Что будет, когда Она умрет? — подумал леприкон, и на сей раз не стал прогонять эту мысль. — Но в этом случае мы никогда не дойдем до Леса!».
Вся жизнь леприконов строилась на мысли о том, что когда-нибудь они придут в Лес. Лес являлся конечной точкой, целью их путешествия. Это была еще и мечта, мечта о лучшей жизни. Владея мечтой, леприконы вновь и вновь, из поколения в поколение находили силы для того, чтобы терпеть свое теперешнее жалкое существование, считая его лишь временным неудобством.
— И это понятно не только леприконам, — мастер сказочник отхлебнул из кружки, обращаясь ко всем сразу. — Мы все готовы бесконечно долго терпеть любые мучения, трудности и удары судьбы, пока находим их лишь «временными неудобствами». Но попробуй только заяви, что жизнь НАВСЕГДА останется такой, как сейчас, и люди просто не смогут дальше жить!
Тряска прошла. Ошалев от навалившейся на него правды, Гнум вскочил и бросился бежать куда-то, не разбирая дороги. Он ломился сквозь шерсть, а мысли гнались за ним по пятам. В конце концов обессиленный Гнум вывалился на проплешину возле своего гнезда. Мысли отстали, застряв в густом подшерстке где-то на полпути. Забравшись в гнездо, леприкон упал на мягкий теплый тюфяк и забылся пустым тягучим сном. Но, когда он проснулся, все вернулось. Гнум воспринял своё состояние как болезнь. Единственным лекарством от нее, по-видимому, была колбаса… и Налли. Однако до вечера, до праздника Зарплаты было еще далеко. Нужно было сходить к Папе и доложить о разговоре с Председателем. Затем надо еще навестить Писаря-Завхоза и принять у него паек. Потом — найти Налли и передать ей колбасу и… ждать. И если он хочет получить жареную колбасу сегодня до темноты, то должен немедленно отправляться в дорогу!
Гнум вскочил, забыв обо всем, попил воды и полез наружу. Снаружи стоял Верховный Жрец Згибир Второй, Покровитель Коровы, Верховный Жрец Ее, Правый Дождевик, Отец Всех. Все его звали просто Папа. Как ни странно, он отзывался. Папа был зол не меньше, чем Председатель.
— Гнум, лоботряс ты этакий! — заорал Папа, увидев леприкона.
— О! А я как раз к вам собирался, — заулыбался Гнум.
— Ты, лежебока, спишь тут, когда все другие работают! — не унимался верховный жрец. — Я куда сегодня послал твою ушастую морду?!
— Так я уже был у Председателя! Вот к вам собирался, да… заскочил домой, глоток воды хлебнуть, — оправдывался леприкон.
— Так ты тут водой обжираешься, а я должен твоего доклада ждать! — было такое впечатление, что еще чуть-чуть, и Папа возьмется за посох.
— А что я, по вашему, должен был вам доложить! — неожиданно для самого себя возмутился Гнум.
— Что…?
— Что я должен сказать, если мне все равно нечего сказать Председателю. Вы и так все прекрасно представляете. Я ему доложил, а он ругался. Что еще вы хотите услышать от бедного второго помощника третьего левого дождевика! Ведь дождя-то нет, и это не моя вина!
Говорить в подобном тоне с самым могущественным человеком в поселении было неслыханной дерзостью. Гнум весь сжался от предчувствия неминуемой расплаты. Возможно, что вот прямо сейчас его схватят и отправят в тюремные гнезда, может быть, лишат зарплаты, и колбасы ему не видать.
Взбешенный Жрец поднял посох и обрушил его на спину леприкона. Он сделал это еще раз и еще. Он все бил и бил, пока не выдохся, но удары были слабые. В последнее время Папа сильно сдал, так что Гнуму не было нестерпимо больно. Он закрывался руками и ногами, привычно уклонялся от особо болезненных ударов. Измученный наказанием, Верховный Жрец устал, опустился на шерстяную кочку и заплакал. Заплакал навзрыд. Это было настолько страшно, что Гнум почти забыл о побоях. Он вдруг понял, что хрупкий несчастный старик и сам не знает ответов, что боится будущего и что впереди их всех ждут действительно жуткие времена.
— Ну, я пойду, что ли? — просипел Гнум и, не дожидаясь ответа, бросился наутек, а Папа еще долго сидел на шерсти, пустыми глазами глядя куда-то туда, куда, по идее, должна была попасть Великая Корова — в сказочный, придуманный когда-то очень давно первым Председателем Великий Лес.
Переваливая через хребтину на Другой Бок, леприкон снова испытал странные толчки. Качало так, что сыпалась труха, а старые шмелиные гнезда подлетали над шерстью, и их сносило ветром. Приходилось даже цепляться за пружинистые шерстины, чтобы не унесло. Когда все закончилось, Гнум вздохнул и огляделся. Совсем рядом он увидел гнезда Склада. Здесь Гнум должен был встретиться с Писарем-Завхозом. Завхоза звали Кирц и, по большому счету, это был самый дельный леприкон во всем поселении. На нем держалось все. Некоторые считали, что Кирц вообще никогда не спал. Он работал все время и никогда не отдыхал. А работы было много. Кирц заведовал хозяйством поселения и вел летописи. Каждый день он распределял воду, а раз в три седмицы выдавал зарплату.
Выдача зарплаты считалась праздником. Зарплату выдавали колбасой и другими продуктами. На каждого леприкона приходился паек, вмещающий такое количество колбасы, злаков и трав, какое соответствовало его рангу и положению. Гнум получал столько, сколько хватало на два раза «набить живот», хотя вместе с Налли они съедали все за один присест. Конечно, потом, одну седмицу, они могли обходиться вообще без еды, но оставшиеся две Гнум жил, промышляя в Хвосте.
«Сколько же хорошего мяса уходит на жертвы, а дождя все нет! — думал леприкон, подходя к Завхозу. — Если бы это мясо раздать гражданам, так мы все могли бы вообще ничего не делать, а только валяться пузом кверху и жиреть!». Гнум думал по-новому, еретически, и еще не привык к этому. Возможно, смущение отразилось на его физиономии, и Кирц заметил это:
— Что, досталось от Папы? А ты не бузи. Не бузи!
— А я и не бузю, — хмуро констатировал Гнум.
— Вот и не бузи, — удовлетворенно хмыкнул Завхоз, отвешивая мясо на весах. — Получи и черкани здесь, — он ткнул пальцем в последнюю строчку большой учетной книги, сделанной из прессованных листьев.
Гнум накарябал закорючку и забрал пакет.
— А что, если Корова умрет, что ты будешь отвешивать завтра? — неожиданно спросил он у Кирца.
— Работать надо, а не языком балабокать, — незлобно ответствовал Завхоз и, как ни в чем не бывало, углубился в свои записи.
«Ему хорошо, — думал Гнум, унося под мышкой зарплату, которой хватит на один обед. — Он себя нашел в работе. А работы… ее, как известно, везде полно».
Дома ждала Налли. Она уже разогрела земляную печурку. Вывалив мясо на лист подорожника, они стали заниматься рыхлением мяса и накаткой колбасы. Чтобы все получилось хорошо, следовало накатывать фарш на листьях долго и усердно, пока он не скатается, плотно смешавшись с семенами растений, которые следует подсыпать в подходящей пропорции. Работали молча и сосредоточено, текли слюни. Доделывали уже в сумерках. Выложили все в печь прямо на угли и сели ждать. По такому случаю Гнум достал последний кувшин бормотухи. Выпили.
— Послушай, Налли, а Корова ведь скоро того… умрет…
— Ты че, бражки обкушался? — незлобно переспросила подруга.
— Тебе не страшно?
— За тебя да… немного.
— Спасибо, что волнуешься! — улыбнулся Гнум.
— Если тебя Папа заберет, то кто тогда будет приносить мне колбасу? — логично заключила Налли.
— Жить становится все тяжелее и тяжелее, — продолжал леприкон, — нам нужна вода, а ее нет. Чем мы будем запивать сегодняшнюю колбасу?
— Бражкой.
— А завтра? А послезавтра? Если не будет дождей…
— Дожди будут! — перебила девушка.
— Но почему ты так уверена в этом? — возмутился леприкон.
— Потому, что они всегда начинаются. Потому, что так сказал Папа. Потому, что… будут.
— Ты разве не заметила, что в последнее время нас периодически трясет? А что, если Корова теперь хромает или ее трясет от…
— Ну, хромает и хромает! Я вот тоже хромала, когда ногу подвернула. Зажила же нога!
— Хорошо, допустим, ты права. Но скажи, а что, если Корова не доживет до дождей? Если она умрет раньше этого, от жажды и сухости? Я чувствую, как ей тяжело. Она болеет, бедняжка. Мы мучаем ее, берем слишком много мяса. Раны не успевают зажить, я сам видел. Старший Врачеватель не справляется!
— Ерунда, она же большая! Что ей наши жалкие «укусы».
— Нет, ты подумай: если я порежу руку, то ранка может загнить, заболит вся рука. Если так бывает у меня, то, может, и у Коровы тоже так?
— Но она же бессмертна, у нее не болят раны.
— Если это так, то почему мы ее едим, а потом лечим?
— Я не сильна в религиозных вопросах, — хмыкнула Налли и потрогала печь.
— Может быть, мы все неправы. Может быть, никакого Леса вообще не существует?
— Я верю в Лес, — просто сказала девушка.
— А я уже, кажется, не верю ни во что…
— Поменьше болтай. Особенно на эти темы, — отрезала Налли. Подняв крышку, она заглянула в печь: — О! Колбаса готова!
И они принялись за колбасу. Получилось вкусно. Хотя, как известно, колбаса невкусной получиться просто не может. Они ели ее так, как будто это их последняя колбаса, что в каком-то смысле могло оказаться правдой.
Следующие три дня Гнум и Налли отсыпались с раздутыми от колбасы животами. Отсыпалась вся деревня. Так уж устроены леприконы — после хорошей еды они могут спать довольно долго. Они просыпались только для того, чтобы попить. Потом вода стала заканчиваться, и пришлось вылезать из гнезда. На небе, как обычно, ни тучки. Жарко, сушит губы и уши. Вся шерсть на затылке высохла и слиплась. Надо было срочно найти воду, а воду можно найти или у жрецов, или у Председателя. Немного подумав, Гнум отправился к жрецам; это ближе, да и обязанности свои исполнять все-таки надо.
Вокруг, как ни странно, царило оживление. По идее, все должны были спать еще два-три дня как миленькие, но этого не наблюдалось. Вокруг мелькали испуганные физиономии сограждан.
— Что случилось? Неужто Весть прислали? — спросил Гнум у Пина Рыжего.
— Ты что, с Коровы свалился? Весть! Ха! Как бы ни так! Дождешься от них! — хмыкнул Рыжий и потопал в густую шерсть по направлению к Складу.
— Что же тут творится?! — подумал вслух озадаченный леприкон.
— Хе-хе. Так ведь мудрота новая намечается у нас, — прогнусавил чей-то голос с шерстяной кочки.
— Привет, Дедуля! — воскликнул Гнум, обрадовавшись встрече. — Как твои косточки поживают?
— Не сладко житьишко-то задалося, — прищурился Дед. Солнце светило старику в глаза, но, похоже, ему это нравилось.
— А че так? Тебе ж пенсия идет. Сиди себе на кочке, грейся на солнышке, и все ладно.
Гнум всегда завидовал старым леприконам, не понимая, что вместе с пенсией приходит и слабость.
— Ладно, да не вовсе. Шибко кости болят, родимые.
— Бормотухой полечи. А что за новость такая, почему все так всполошились? Зачем народ раньше времени из гнезд повылазил?
— Так, кто по делам, кто по бездельям. Папа-то, глядишь, праздничным делом, жертву небывалу заподметил.
— Да ну! Расскажи-ка? — попросил Гнум, уже предчувствуя следующую фразу.
— Коли припасов уделишь, так че не посудачить. Колбасой поделись, спасибо тебе скажу. Давно я твоей колбаски не едал.
— Держи вот, я же тебе, как всегда, оставил кусочек, — Гнум любил Дедулю и всегда на праздник Зарплаты оставлял для него немного колбасы. Вот и на этот раз он припас кусочек от недавней трапезы, завернув предварительно в листья, чтобы не испортилась.
Старик слопал колбасу в один присест. «И откуда в таком тщедушном тельце такая страсть к чужой колбасе?» — подумал Гнум.
— Пришел, значит, Папа в аккурат перед зарплатой на Проплешину, — начал старец. — Пришел злой, а там уж все изукрашено, что и сказать нельзя, леприконы добрые, на музыках бренчат, колбасу жрут. Еще больш его оттого заколодило, ну и давай гоношить, что, мол, управит он, что наказывал. Мол, коль дождь за три цикла не вызовет, так сам себе башку откусит, и протча тако… Вознамерился, однем словом, статуй веревошный ставить. А к статую этому жертву небывалу поиметь надоть. Кровавый фонтан решил учудить. Давно, говорит, об этом фонтане мечтанье имел. Дырку огромадну в Корове будут сверлить!
— Как же это, она же, бедная, и так еле ходит! — вырвалось у Гнума.
— Так ему Председатель то ж самое сказал, а дурень и ухом не ведет. Шибко, значицца, статуй этот замастырить ему здалося. Заколодил свое. А ему что, супротив него никто не могет делать. Главный Врачеватель как услыхал, так в беспамятстве на шерсть брякнул, даром, что мягко.
— Плохо дело.
— Во! Как Корова копыта двинет, тогда и будет «плохо дело»! Тут мы вскорости все оха и поймаем. Мяса столько жечь и то не вовсе годится, а тут еще и кровушку пустить надумали… вражины!
— Ох, Дедуля, отправят тебя за такие речи в тюремные камеры!
— При таком-то случае камеры енти нам скоро и вовсе не понадобятся. Сажать некого будет! А ты вот, парнишечко ровно старательный, давай Дедулю сдавай, да фонтан майстырь. Самая там по тебе работа, — обиделся старик.
— Я, Дедуля, себе работу не выбирал, меня еще маленьким в жрецы отправили, — примирительно вздохнул Гнум.
— Ты, милый сын, обиду на меня не держи, — всхлипнул дед, достал кисет с пыльцой и понюхал. — Ааапчхххиии! — он чихнул так, что Гнум аж подпрыгнул. — Такое, видно, наше с тобой положенье, што повидать придется, как род леприконовский кирдыкнется.
— Не допущу я этого! — неожиданно для себя самого выкрикнул Гнум.
— Ты это, слышь-ко, — всполошился старик, — ты ж не кипятись. Оно и понятно, что ты это… не как иные протчие… да только тут без бормотухи не выгорит…. Ежели попытаешь сам добиться, так ты к Папе ходить не моги. Ты спервоначалу к Председателю залюбопытствуй. Председатель, он-то, по всему видать, шмыгало такое, что только держись, может чего и засоветует. Может, вдвоем-то скорее придумаете чего…
— Пойду я, Дедуля, — кивнул леприкон и двинулся дальше.
— Сам-то ходить не моги! — прокричал Дедуля вслед.
Порасспросив прохожих, Гнум нашел Председателя в гнезде Совета. Это было большое гнездо, где заседал Совет, состоящий из почетных жителей поселения. Сейчас здесь был только Председатель, и он готовился отобедать. Уютно устроившись в плетеном шерстяном кресле, толстяк любовно оглядывал маленький столик, уставленный различной снедью. Одной из привилегий верховного правителя, а точнее «распорядителя», как он сам себя любил называть, была возможность питаться когда вздумается и чем захочется. Увидев пиршество, Гнум невольно сглотнул слюну, хотя голоден не был. Обычно за обедом Председатель никого не принимал, предпочитая наслаждаться удобствами своего положения вдали от поселян, но сегодня, после праздника, охрана дрыхла. Увидев Гнума, глава деревни не расстроился, как того следовало ожидать, но даже обрадовался.
— Гнум, здорово! Слыхал новость? Новая жертва, а дождя все нету.
— Скажите, Председатель, — дипломатично начал Гнум, — вы самый главный в деревне или не самый?
— Что за вопрос, — обиделся Председатель, — конечно… самый.
— Тогда скажите мне, если Великая Корова умрет, что вы будете тогда делать?
При этих словах Великий Председатель Тех, Кто Идет В Большой Лес, поперхнулся копченой мухой. Его морда посинела, побелела и немного позеленела одновременно. Гнум бросился на помощь. Он хотел помочь бедняге откашляться, но, как оказалось, дело было не в мухе. Председатель позеленел от переполнявших его эмоций. Эмоции эти были сугубо отрицательные и все, как одна, негативные. Пихнув бедного леприкона, Председатель дал волю гневу, скопившемуся в нем за последнее время.
— Ах ты, мелкий вертлявый пакостник! Балаболка бесхозная! Враг народа! Гнездо облезлое…
«А ведь не бьет даже…» — отстраненно подумал Гнум.
— Ты, мелкое насекомое, да как ты осмеливаешься говорить такое… такое святотатство! Ты…
Толстяк икал, подбородки тряслись в праведном негодовании, но где-то в глубине глаз таился страх, ужас, беспомощность и покорность судьбе. Председатель боялся будущего, боялся за свою шкуру и положение, но еще… еще Председатель боялся вот этих слов маленького леприкона. И Гнум это почувствовал. Председатель знал, что Гнум прав, но это означало конец безоблачному существованию, конец удобной и вкусной жизни. И сейчас Гнум — маленький простой леприкон, без регалий и званий, был носителем этой правды.
Развернувшись спиной к толстяку, Гнум, не говоря ни слова, пошел к выходу. Он понял, что Председатель ему не подмога, что этот стареющий, изнеженный кусок жира не поможет уже никому, даже самому себе. И Гнум пошел к Папе…
На Большой Проплешине Папа читал проповедь. Собралось полдеревни. Верховный Жрец залез на возвышение. В руке он держал Магический Посох — длинное металлическое копье, острое, как лезвие бритвы, копье, доставшееся этому племени от далеких лесных предков. Оно служило многим целям. Во-первых, копье было наглядным доказательством того, что когда-то леприконы жили там, где делали изделия из металла. Во-вторых, это было мощное оружие, которым резали коровье мясо. А в-третьих, Папа использовал его в качестве костыля, когда сильно болела спина. Судя по всему, очень скоро, при помощи этого страшного инструмента, Главный Жрец собирался проделать дырку в Великой Корове и пустить ей кровь. Кровавый Фонтан был темой сегодняшней проповеди.
— Товарищи, тяжелый час застал нас в Поле! — начал Верховный Жрец. — В это трудное для всех время нам нужен дождь! И дождь будет! Я знаю, что вы ждете Весть, известие о скором дожде. Сегодня я медитировал. Я взлетел над Великой Матерью Коровой и полетел на Небеса. Там, в Небесах, ко мне пришел первый Верховный Жрец, Кримбер Мордастый, тот, кто когда-то давно увел из Старого Леса племя несчастных леприконов и нашел им новый дом — бессмертную, божественную Корову, ставшую нашей пищей, нашим спасением, нашим божеством и нашей надеждой на новый дом. С тех пор, из цикла в цикл, мы верим в то, что Великая Корова приведет нас к нашей цели, она доставит нас в Великий Новый Лес. Туда, где сбудутся мечты, где мы не будем знать ни голода, ни жажды, где никто не останется без внимания и заботы. И пока Великая Корова несет нас к Лесу, мы должны… ВЕРИТЬ! Мы должны неуклонно верить в наше великое светлое будущее! ЗИЙЙЕЕ!!!
На поляне раздалось несколько хриплых одобрительных возгласов, но большинство леприконов хмуро молчали. Обычная проповедь уже никого не «цепляла», и Папа это знал. Беспомощно переминаясь с ноги на ногу, леприконы стояли здесь только потому, что несколько стражников с увесистыми дубинами, внимательно наблюдали за реакцией собравшихся. На лицах присутствующих отражалась скука и озабоченность. Граждане боялись будущего и не знали уже, во что верить. «Еще немного — и они просто перестанут приходить на поляну», — подумал Гнум. Он стоял в толпе, растерянный и опустошенный. Предчувствие чего-то ужасного, чего-то, что может случиться очень скоро, давило на маленького леприкона своей неизбежностью.
— И вот, — продолжил Жрец, — там, в небесах, Кримбер Мордастый сказал мне, что единственный путь к дождю — это… Великая Жертва! Он рассказал мне, что нужно сплести тысячу крылатых коровьих чучел, используя для этого живую шерсть. Потом нужно напоить их кровью Богини, и чучела оживут. Эти маленькие шерстяные коровы расправят свои шерстяные крылья и полетят в Небеса, туда, где Хозяин дождей собирает свои тучи. Они попросят его о дожде для Великой Матери, и Хозяин не сможет отказать тысяче. И тогда дождь придет к нам. А еще он сказал, что нужно спешить, нужно сделать это как можно быстрее. Мать Корова ждет от нас этой жертвы в ближайшие три дня. Так возьмемся, засучим рукава и воздадим должное уважение Великой Богине, приютившей нас на своей спине! ЗИЙЙЕЕ!!!
В припадке экстаза Жрец воздел руки к небесам и замер в такой позе с закинутой к небу головой. На этот раз его не поддержал вообще никто. Все молча в ужасе смотрели на возвышение, где брызгал слюною сошедший с ума старик. Все просто смотрели, смотрели и боялись сказать то, что думали, а если не думали, то подразумевали: Верховный Жрец сошел с ума. И тут Гнум сделал единственно возможную в этой ситуации вещь. Он протиснулся в первый ряд и закричал:
— НЕТ!!!
Никакой реакции. Очевидно, Папа настолько погрузился в самого себя, представляя, как втыкает копье в коровью шкуру, что не замечал ничего вокруг. Распихав застывших в испуге леприконов, Гнум взобрался на помост. К возвышению двинулись стражники, но как-то неохотно, да и движение их сильно замедляла плотная толпа. И Гнум сказал речь.
— Леприконы! Я всего лишь второй помощник третьего левого дождевика, я ничего не решаю, как и большинство из вас. Нас согнали сюда для того, чтобы слушать ЛОЖЬ! Великая Корова не бессмертна. Она сильно болеет и может умереть. Если мы будем и дальше ее истязать, она заболеет и умрет, измученная жаждой и болью. Мне жалко Корову. Нужно немедленно положить конец жертвам, нужно перестать резать ее мясо! Неужели вы не понимаете этого, в конце-то концов! Это страшно звучит, но мы сможем прожить какое-то время без колбасы, а вот без самой Коровы — не сможем! Можно ловить жуков и гусениц. В шерсти еще достаточно семян и корней. Мы проживем! А когда жара спадет, тогда и будем думать, что нам делать!
Каждая фраза, вылетавшая из Гнума, впитывалась толпой как губкой, и леприконы заволновались. Кое-где уже отпихивали прорывающихся к помосту стражников. Назревала драка. В ход пошли зубы, кулаки и острые костяные ножи. Одного особо ретивого стражника повалили и затоптали. Толпа загудела и кинулась в бой. Как это обычно и бывает, били всех, не разбирая, кто прав, а кто виноват. Тузили стражников, но еще больше друг друга. Речь взволновала всех. Леприконы дрались от безысходности, не зная, что предпринять. Без соответствующего руководства, неуправляемые, они вымещали всю накопившуюся злость друг на друге. Гнум никак не ожидал такой реакции соплеменников и теперь в ужасе жался к заднему краю помоста. И тут очнулся Верховный Жрец.
— СТОЯТЬ!!! — громовым голосом заорал Папа. Из Магического Посоха вылетела молния и ударила в гущу толпы. Там, куда она попала, леприконов раскидало в стороны, кусок шерсти обуглился.
И тут Корову снова затрясло. Нервные и беспорядочные толчки были очень сильны. Все повалились в шерсть и, вцепившись в нее, ждали. Трясло долго. Когда Корова успокоилась, всем было уже не до драки. Папа поднялся на ноги и пошел куда-то, ни на кого не глядя. Толпа расступалась перед ним, а он шел с отсутствующим взглядом, погруженный в свои мысли. Леприконы смотрели ему вслед до тех пор, пока он не скрылся в шерсти. Стража схватила Гнума и уволокла к тюремным гнездам.
Связанного леприкона бросили в гнездо, полностью оплетенное прочной шерстью из густой и грубой коровьей гривы, надавав ему перед этим тумаков. Побитые стражники отыгрались на пленнике. В какой-то момент Гнум просто вырубился и ничего не чувствовал. Очнувшись в гнезде, бедняга не сразу сообразил, где находится. В голове свербила стая комаров, глаза не хотели разлипаться. «Наконец-то я в тюремных гнездах», — саркастически подумал Гнум. Привалившись к стене, он огляделся. Смотреть, в общем-то, было не на что. Тюремное гнездо напоминало кокон гусеницы и состояло из шерстяных переплетений, через которые легко проходил воздух. «А здесь удобно!», — заметил леприкон. Рядом с Гнумом стояло два кувшина. В одном была вода, и леприкон жадно напился. Воды было столько, что хватило бы на троих. Через некоторое время в гнездо сквозь небольшое отверстие входа просунулась морда здоровенного плечистого стражника.
— Давай, жрякай, мелкий, — приветливо кивнул стражник и поставил на пол небольшую плетеную корзинку. В корзине был хлеб, зелень и колбаса.
— Ничего себе, здесь кормят! — изумился Гнум. — Может мне тут поселиться?
— Эт только по случаю мероприятии, — оправдался верзила, — тут, слышь, по случаю Праздника всех выпустили, а зарплаты не дали. Так что они замест того, чтобы тут прохлаждаться, ходят злобные, нежратые и только икают, глядя на честных граждан, объетых по самое не могу. Так что вся еда полагается оставшимся, а из оставшихся только ты. Усек? Вот и я гворю, что в другое время эт еда была б на десятерых, а так тебе тока.
— Вот повезло! — пошутил узник.
— Свезло не хило, — кивнул стражник и вылез наружу.
Через некоторое время он заглянул обратно.
— Доблестные воины охраны нонча тоже все дрыхнут, так что я тут один с тобой маюсь. Так ты бежать не моги! Хотя… куды ты денесся! Побегаешь, дак найдут и еще больше ввалят! — охранник загоготал во весь голос и убрался восвояси.
«Куда я денусь», — думал Гнум, набивая живот тюремными деликатесами. Как ни странно, но, решив сопротивляться, он почувствовал себя лучше. Как будто отпустил жука на волю… или муху. Стало легко, удобно и очень ясно. Наконец-то Гнум мог быть самим собой. Одно не понятно, что же теперь с этим всем делать. Сидя в заточении, маленький леприкон не смог придумать ничего дельного, кроме как отоспаться. И он заснул.
Проснулся Гнум уже ночью. В гнезде стало значительно темнее, но не полностью. «Луна светит», — подумал Гнум. Тело его отдохнуло, на душе было спокойно. Лежать в теплом, нагретом за день гнезде было уютно. Заглянув в корзину, Гнум увидел, что добросовестный охранник еще раз снабдил его провизией и водой. «Не такой уж он и добрый, просто сам все сожрать не смог», — подумал узник.
И тут он понял, что более подходящего для побега времени не найти. Скорее всего, объевшись до отказа казенными харчами, верзила сейчас дрых без задних лап. «Хоть на ухо ему заори — не проснется. В другое время, на пустой живот, может, и проснулся бы, но сейчас… спит, наверное, как убитый, — размышлял Гнум, пытаясь пролезть наружу. Сделать это оказалось проще простого. Похоже, что здоровяк забыл зашнуровать выход. — Бормотухи перепил, дурила», — хихикнул леприкон, оглядывая мирно храпящего у входа служаку. Луна светила мощно. Глубоко вдохнув и выдохнув, Гнум отправился к Налли.
Гнездо подруги висело на отшибе. Отсюда уже совсем недалеко до Хвоста. Для охоты и браконьерства это обстоятельство было как нельзя кстати. Промышляя в Хвосте, Гнум частенько использовал гнездо Налли в качестве перевалочного пункта. Здесь он оставлял силки и ловушки для мух, копья на стрекоз и разную мелочь. Район Хвоста считался самым опасным. Тут никто не хотел жить, а шерсть росла неровно. Трясло тут сильно. Существовала реальная опасность свалиться вниз. Однако, вопреки распространенному мнению, Коровий Хвост практически не шевелился. Корова махала им с последовательной периодичностью и, изучив эти ритмы, смышленый леприкон вполне мог охотиться, не опасаясь катаклизмов. В заднем районе Крестца и на Хвосте в изобилии водились мухи, встречались жирные стрекозы и прилипшие семена диких трав. Корова была так велика, что от мух не отмахивалась, она их даже не замечала, а вот Гнум очень даже замечал и любил. Разгуливая в Хвосте, он ставил ловушки, стрелял из рогатки и духового ружья, сделанного из прочного травяного стебля.
Налли спала, и Гнум не стал ее будить. Он сидел, смотрел на свою спящую подругу и думал. Он думал, думал и ничего не мог придумать. Гнум уже почти заснул, когда снаружи что-то зашуршало, засопело, и в гнездо ввалился леприкон.
— Здорово, малая, — пропыхтел вошедший и добавил, — э… привет, Гнум, а ты разве не в тюрьме?
— Похоже, что вы не сильно удивились, увидев меня здесь, — пожал плечами беглец.
Нового гостя звали Мрех. Он был отцом Налли, а также Старшим Завивателем Гнезд. Трудяга Мрех никогда не интересовался ничем, кроме гнезд. Зато о гнездах он знал все: как плести и как содержать, чтоб плесень не завелась. Мрех бродил в поисках особой шерсти для гнезд по всей Корове. Бывая в Хвосте, он обязательно заглядывал к дочери и частенько, застав здесь Гнума, болтал с ним о том, о сем. Они хорошо ладили и, наверное, даже дружили, по крайней мере, настолько, насколько можно дружить с отцом своей подруги.
Налли потянулась, зевнула и, округлив глаза, уставилась на посетителей.
— Засыпала я, вообще-то, счастливо и в одиночестве, — нахмурилась девушка, — а вы тут чего делаете?
— Я то… тебя зашел повидать. Ты лучше у дружка своего спроси, чего он тут делает, — захихикал Мрех, плюхаясь в свое любимое кресло, которое, впрочем, любил и Гнум.
Видно было, что и сама Налли адресовала свой вопрос больше Гнуму, чем отцу. Похоже, что в поселении уже абсолютно все знали о его выступлении.
— Ты же должен быть… — начала девушка, но Гнум не дал ей договорить.
— Я сбежал из тюремных гнезд. Я знаю, меня найдут, — и тут маленькому леприкону пришла в голову еще одна безумная мысль, — … но меня не найдут. Я собираюсь улететь отсюда!
Гнум вспомнил, как когда-то давно подобный трюк проделал волшебник Гнах. Сейчас это казалось вполне возможным, даже несложным, и он поспешил поделиться своей идеей.
— Я хочу сплести купол, как это сделал когда-то волшебник Гнах! — выпалил леприкон на одном дыхании. — Я полечу на этом куполе и собственными глазами увижу другой мир! Вы полетите со мной?
— Еще чего не хватало! Я же не придурошная! — фыркнула Налли и отвернулась к стенке.
«Почему она отвернулась? Неужели я действительно такой дурак?» — подумал Гнум, но тут же понял, что, скорее всего, Налли напугана и не хочет этого показывать.
— Нет, дочка, ты не права, — неожиданно поддержал леприкона Завиватель Гнезд, — Гнум дело говорит. На твоем месте я бы десять раз подумал, прежде чем назвать его придурком. Корову все время трясет, и это неспроста…
— Придурок — он придурок и есть, — перебила Налли, — хотя… надо признаться, что колбасу он умеет готовить. Вот ею бы и ограничился!
— Вы полетите со мной, мастер Мрех?
— Нет, не полечу. По крайней мере, если она не полетит. Куда я без нее? Да и старый я уже, помирать-то оно все равно где. Но ты можешь это сделать. Только… не так, как ты говоришь, по-другому.
— Вы знаете как? Расскажите же! — воскликнул Гнум.
Мрех Завиватель Гнезд поднялся, дохромал до кувшина с бражкой и неторопливо напился. Затем вернулся в кресло и рассказал следующую историю.
— Когда я был маленький, то часто бегал в Хвост. Наблюдал за стрекозами. Меня завораживала их способность летать. «Вот бы и мне так научиться, — думал я тогда. — Как это должно быть удивительно и красиво — посмотреть на Корову сверху, причем своими глазами, а не так, как этот Папа выдумывает». С тех пор я вырос и даже постареть успел, но мечта полететь никогда не покидала моего сердца. Я стал Завивателем Гнезд и научился неплохо плести ловушки. Ловил в них мух, жуков и даже стрекоз.
— Вы ловили стрекоз!? — удивленно вскрикнул Гнум.
— Ловил, и не раз… Два раза ловил. Выпускал потом. Не ел их, не мог такую красоту схарчить. Ловил я, значит, всех этих летучих, а сам думал: «Как же мне их к делу приспособить». И, значит, надумал. Сплел я из подшерстка тонюсеньку таку нить, но прочную и длинную. Привязал ее к стрекозе и выпустил. Стрекоза вверх, а нить ее не пускает… Побоялся я тогда… Не полетел. Жалею теперь, но повторить не могу, старый совсем стал, не по силам. А вот ты, другое дело, ты сможешь.
— Но, папа, он же разобьется! — взвизгнула Налли и, схватив Гнума, прижалась к нему изо всех сил. — Не лети, я боюся!
— Я все рассчитал! — не унимался старик. — Возьмем не стрекоз, они резвые, а мух… или шмелей. Шмелей лучше, но их ловить страшно. Мух возьмем. Наловим с десяток… нет — два десятка. Привяжем их в упряжку, всех вместе, а тебя к ним. Если вверх полететь не сможешь, так вниз не разобьешься, упадешь нормально.
— Я согласен! — просто сказал Гнум.
На следующий день, отоспавшись, Гнум и Мрех осторожно вылезли из гнезда. Налли с ними идти отказалась, и они вдвоем потрусили в Хвост.
— У меня в Хвосте, в силках, штук этак с десяток мух уже есть, — признавался Мрех на ходу, деловито раздвигая шерсть деревянным посохом. — Я их про запас держу. Свеженьких и вкусненьких. Копченых не люблю, меня от копчения пучит, так что заготавливать смысла нет. Вот и ловлю, кормлю понемногу. И, что интересно, иногда мне кажется, что они все понимают! По крайней мере, команды основные запоминают. Ты не волнуйся, мы еще нескольких доловим, и все пучком.
— Не могу я не волноваться. А вдруг нас схватят, что тогда с тобой будет? А что будет с Налли? — встрепенулся Гнум.
— Ерунда! — отмахнулся Мрех. — Я Главный Завиватель Гнезд! Что они мне могут сделать? Выговор объявят. На крайняк пайка лишат. Так у меня и без пайка жратвы хватает. Без меня поселению туго придется, а смены нет. Налли… она за себя постоит. Чуть что, может, скажет, что мы без нее решили, и отмажется.
Солнце уже собиралось спать, когда путешественники добрались до мреховых силков. В этом месте трясло не сильно. Было тихо. В хитроумно сплетенных клетках жужжали мухи.
— Тут переночуем, отдохнем, — закряхтел Мрех, устраиваясь на шерстяном матрасе и доставая тыкву с бражкой. — Бояться здесь некого. Про это место никто не знает, тут безопасно. Отоспимся. Все равно в темноте ничего не разглядим.
Они сидели на матрасе и пили бражку. Мрех рассказывал о своем детстве, и маленький леприкон другими глазами смотрел на Завивателя. Оказалось, глубоко в душе тот был неисправимым романтиком. Сидеть вот так просто, под луной, и пить бражку было очень хорошо, и Гнум подумал о том, что, наверное, это была одна из лучших ночей в его жизни…
Рано утром друзья взялись за работу. Мрех отправил Гнума ловить мух, а сам занялся упряжью. Из большой кожаной сумки, припрятанной неподалеку, Завиватель достал целую груду тонких и прочных веревок. Доставая мух по одной, он оплетал их аккуратной петлей и отпускал. Обрадованные мухи кидались ввысь, но, остановленные поводком, очумело хлопали крыльями, не понимая, почему не получается лететь дальше. «Возможно, Мрех переоценил сообразительность этих бестолковых толстух», — подумал леприкон, углубляясь в заросли.
Пробродив без толку полдня, неудачливый охотник пришел к выводу, что разучился ловить мух. То ли мухи были сегодня какие-то нервные, то ли он сам находился в неподходящем настроении, но бедняга не словил ни одной. Возвращаясь на поляну, он услышал шум и крики. Выглянув из-за пучка шерсти, Гнум увидел стражников, схвативших несчастного Мреха.
— Постойте! — закричал леприкон и выскочил из укрытия. — Вам не он нужен, вам нужен я!
Стражники бросили Завивателя и кинулись к беглецу. Гнум отделался лишь несколькими несильными пинками и зуботычиной. Когда его связали, пленник увидел Налли.
— Так это ты выдала меня, мерзавка! — рассвирепел леприкон, но, получив еще одну зуботычину, сразу успокоился.
— Прости, милый, так будет лучше, — Налли плакала, но, по-видимому, не чувствовала себя виноватой.
— Сказала муха, нагадив повару в бульон! — не к месту пошутил ее отец и махнул рукой. — Ничего, мальчик, мы тебя в беде не бросим.
— Щас мы его в гнездо тюремное бросим и охрану приставим, а будешь языком трепать, так туда же загудишь! — пригрозил один из стражников.
Плененного леприкона забрали и вернули обратно в то же тюремное гнездо. У входа стоял все тот же верзила.
— Хе, хе! Так ты, паря, как я и говорил… обратно добро пожаловать! У нас, беги, не беги, а все одно!
В гнезде стояли те же два кувшина. В одном была вода. Гнум напился и использовал второй кувшин по назначению. Через некоторое время принесли еду. Еды снова было много. Охранник объяснил, что все заняты на работах по подготовке жертвы.
— Охрана тоже там, но ты не беги. Еще раз тебе так просто не скостят. Шею намылют, — кивнул здоровяк и заулыбался.
— Тебе что, даже выговора не объявили за мой побег? — удивился леприкон.
— А мне чо? Я твою утреннюю порцию схарчил… и вечернюю… и бормотуху. Так ты, если надумаешь еще раз деру дать, мне скажи, я тебя сам выпущу, — пошутил охранник. И Гнум так и не понял, было это шуткой или он так на самом деле думал.
В заточении Гнум просидел три дня. Никто к нему не заглядывал. Делать было нечего, и он спал. Еду приносили аккуратно, вода была. Если бы можно было так провести всю оставшуюся жизнь, то леприкон был бы рад. Хотя, нет, не был бы. Во сне бедолага видел землю. Земля представлялась похожей на шерсть, только мягче. На ней в изобилии росли травы, а шерсти было мало. Изнутри нарастало напряжение. К концу третьего дня бедный Гнум совсем изнервничался. Он хотел действовать.
Охранник теперь на посту почти не спал. А если и спал, то чутко, и просыпался каждый раз, когда пленник шевелился или шумел. В конце концов Гнуму все-таки удалось его разговорить и несколько успокоить. Пленник «признался» служаке, что бежать бессмысленно, что подруга его предала и неминуемо сдаст снова, если увидит, а больше податься-то ему и некуда. Объясняя, Гнум и сам поверил в то, что говорил. Приближалось время Жертвы, но его это уже не волновало. Он сидел безучастно, глядя в одну точку, то засыпая, то просыпаясь и не понимая, где начинается или кончается сон. Утром четвертого дня его разбудил охранник.
— Слушай, друг, тут эта… все на Поляну собрались. На Жертву поглядеть. А мне, знаешь, тоже Фонтан посмотреть охота… Ты же сам сказал, что бежать тебе некуда. Покарауль тут за меня!
— Почему бы и нет! — безучастно кивнул леприкон. — Почему бы пленнику не покараулить себя? По-моему, такого еще не было. Иди, смотри свой Фонтан, а я Гнума покараулю.
— Фонтан не мой, а Коровий. На свой фонтан я смотрю, когда… хе-хе, — пошутил в ответ верзила и засобирался в дорогу. — Только ты смотри, я тебя все равно завяжу, так что выбраться, если че, будет непросто. Ну, и если сбегишь, то, когда найдут и приведут, я тебе лично все ребра переломаю. Я парень хоть и добрый, но злой.
Охранник ушел, Гнум погрузился в тупое, безразличное ко всему беспамятство и просидел на одном месте до вечера. Было еще светло, когда что-то заскреблось у входа. Кто-то пытался расшнуровать хитрые узлы, накрученные стражником.
— Кто там? — спросил пленник.
— Это я, подруга твоя неверная! — ответила Налли плачущим голосом.
— У меня все хорошо… еды не надо, питья тоже. Иди себе… на Фонтан посмотри. Не каждый день удается увидеть, как Великая Корова гибнет.
Налли удалось развязать дверь и, забравшись внутрь, она сказала:
— Гнум, я была не права. Точнее, я была права, но я всего не знала. Гнум, они хотят тебя убить!
На последних словах она захныкала и бросилась милому в объятья, зарывшись в шерсть у него на груди. — Я подслушала разговор моего папы с Папой. Папа хочет сбросить тебя вниз. В назидание. Он сам так сказал: «В назидание». Я не очень поняла, что это значит, но поняла, что они тебя убьюуууттт… — и она заревела во весь голос.
— Да не реви ты! Кто убьет? Папа или… твой папа?
— Нет, что ты! — отпрянула девушка. — Мой папа тебя любит. Он такое наговорил Папе, что тот грозился сбросить вас вместе! Ты вот послушай, что я тебе скажу. Пошли на выход! Я хочу, чтоб ты улетел. Если уж они тебя сбросить хотят, так лучше ты сам разобьешься!
— Почему ты так волнуешься об этом? — удивился Гнум.
— Потому… потому, что я… потому, что у тебя всегда для меня была колбаса! — сказала Налли и заревела еще громче.
— Да не реви ты! — возмутился леприкон, вытолкал девушку из гнезда и вылез сам.
Очень быстро они добрались до гнезда Налли. Там их ждал Мрех. Не скрываясь, он готовил мух в полет.
— Мрех, тебе не страшно? Кто-нибудь может увидеть, чем ты занимаешься, — удивился Гнум.
— Ерунда! — приветственно кивнул Завиватель Гнезд. — Видеть это некому. Все на Жертве. А если кто и увидит, то не поймет. Я тут наловил еще свежих мушек, так что, думаю, тебе хватит. Мухи резвые, сообразительные. Покормил. Так что силухи у них теперь хоть отбавляй. Ты-то как, готов к полету?
— Спасибо тебе, Мрех, — просто ответил леприкон.
Все было почти готово. Мухи сидели в клетках уже запряженные. Все нити сводились и сплетались в удобный пояс с подвязками и сидением. Отходящие от пояса ремни, распределялись таким образом, чтобы можно было управлять всей упряжкой, поворачивая направо и налево. По-своему, это было чудом технической мысли Завивателя. Судя по высоко поднятой брови и надутой нижней губе, он просто лопался от гордости за свое изобретение.
— Я вот посмотрю, как у тебя пойдет, так, может, и сам соберусь полетать как-нибудь, — деловито сказал Мрех и обнял на прощание леприкона.
Это был тяжелый миг расставания. Гнум схватил Налли и прижал ее к себе.
— Прости меня, Гнум, я тебя предала, — всхлипнула девушка.
— Нет, ты мне помогла. Все равно в тот раз ничего бы не вышло. Мух было мало. А теперь, благодаря тебе, все получится. Ты не думай, я не разобьюсь.
— Ты разобьешься, ты пропадешь! — закричала Налли и, стукнув любимого по физиономии, унеслась куда-то в заросли.
— Ну, давай… закрепляйся! — нетерпеливо прикрикнул Мрех.
И Гнум закрепился. Он привязал, пристегнул все веревочки и ремни, проверил их на прочность. Вздохнул…
А потом Главный Завиватель Гнезд выпустил мух на волю. Мухи рванули вверх так резко и мощно, что воздух вылетел у леприкона из груди. Он закашлялся и зажмурился, а когда открыл глаза, то увидел, что поляна, Мрех, Налли, да и сама Великая Корова остались далеко внизу.
Корову трясло. И на этот раз все было серьезно. В тот момент, когда Гнум взлетел, Папа продырявил корову своим жезлом. Гнум смотрел сверху, и теперь, ему была видна вся картина. Он понял, почему Корову трясло. Бедное животное болело. Отсюда можно было хорошо рассмотреть огромные проплешины на тех местах, где брали мясо для жертв. Проплешины гноились и, скорее всего, сильно чесались. Корова страдала и хотела стряхнуть с себя досаждающих ей поселенцев. Возможно, леприконы представлялись ей чем-то вроде злостных паразитов, от которых доброе, но глупое животное само избавиться было не в состоянии.
Корову трясло. Гнум видел, как Налли и ее отец из последних сил цепляются за шерсть, как несколько леприконов подбрасывает из толпы, собравшейся на Главной Поляне, и их уносит со спины разгулявшимся ветром. Маленькими цветными тряпочками они летят, стукаясь о коровьи бока, и скрываются где-то внизу, под копытами. Он видел, как из спины Великой Коровы бьет Кровавый Фонтан.
Потянув за нити, Гнум сделал лихой вираж и закружил над Большой Проплешиной. И тут его заметил Верховный Жрец. Глядя в глаза жрецу, Гнум не удержался от улыбки и показал ему непристойный жест. В ответ Папа послал молнию. Дернув за нити, пилот легко уклонился от молнии, махнул на прощание и набрал высоту. И тут все замерло. Корова перестала трястись и остановилась. Она еще никогда так резко не останавливалась. Это было страшно. Все застыли и умолкли. Крики, гомон, визг — все стихло. В этой тишине, словно гром, загудел протяжный Стон. Мычание было таким жалобным и больным, что Гнум от ужаса закрыл руками уши. Мухи, изрядно подуставшие, почувствовавшие, что остались без присмотра, тут же заложили вираж и попытались сесть обратно на спину коровы.
Это было бы катастрофой. Сжав зубы и ни о чем другом больше не думая, Гнум взялся за управление. В конце концов он заставил мух подчиниться. Но мухи устали, и леприкон заметил, что потихоньку снижается. Он спускался все ниже и ниже, и вот уже стало казаться, что упряжка не снижается, а падает. Ветер засвистел в ушах. Обессиленная упряжка перестала махать крыльями. «Вот сейчас я разобьюсь, как Налли и предсказывала!» — сжимаясь от ужаса, подумал пилот и зажмурил глаза. В последний момент перед самым приземлением мухи рванули вверх и… притормозили падение. Резкий рывок разорвал ремни. Гнум упал на землю, но не ушибся.
Он лежал на земле и смотрел, как освободившиеся мухи разлетаются кто куда. Где-то рядом маячило громадное пятно Великой Коровы, медленно удаляющееся к горизонту.
Только теперь Гнум впервые огляделся, и удивлению его не было предела. Привычной шерсти здесь не было. Вокруг росла трава, море травы, целый лес. Кустисто закрывая часть небосвода, трава нависала над маленьким леприконом, и это почему-то было очень приятно.
— Так вот что такое земля! — в восторге захохотал путешественник.
Потом он просто лежал на сухой прелой траве, устилающей все вокруг. Пахло удивительно и легко, без примесей Коровьего духа. Для леприкона, родившегося и выросшего на спине у животного, было непривычно не чувствовать запахов пота, навоза, а в последнее время — еще и гниения. Воздух был чист. Пахло прелым лугом, цветами и еще чем-то незнакомым. Цветов на спине у Коровы почти не бывало. Там они считались деликатесом, занесенным ветром, но здесь… здесь цветы были повсюду. Бутоны колокольчиков, синие незабудки, какие-то красные лепестки, одуряющие, манящие медом, васильки, одуванчики на тонких длиннющих стеблях… они нависали со всех сторон, роняя пыльцу, привлекая пчел и шмелей. Огромный, почти бесконечный луг дышал, жужжал и пыхтел. А рядом… рядом текла вода!
Ручей почти пересох. По правде говоря, это был только небольшой подземный ключ, но Гнум, никогда не видевший текучей воды, не знавший о том, что вода вообще может течь, был потрясен. Он вышел к ручью и напился, потом не удержался, залез в него целиком и долго плескался, пока не окоченел. Замерзнув основательно, маленький счастливец вылез на берег, улегся в теньке на подстилку из сухой травы и уставился в небо. «Если бы кто-то из них знал о том, как много здесь воды, он бы спрыгнул сюда даже без мух! — подумал леприкон и грустно вздохнул. — Это ж какими идиотами надо быть, чтобы никогда, за столько поколений, не попробовать спуститься с Коровы и не разведать все вокруг!»
Теперь ему все казалось простым, как пучок шерсти. Для начала Гнум перегрыз толстый жирный стебель и смастерил духовое ружье, а из крепкого сухого корня заделал дубину. Эти предметы ценились там на Корове необычайно и передавались из поколения в поколение. А здесь они не имели большого значения, ведь всегда можно будет смастерить себе новые — подручного материала вокруг хоть завались. Вооруженный и уверенный в себе леприкон задумался о ночевке. Стемнело. Выбравшись на проплешину, Гнум нашел два кремня и высек искры, запалив костерок. Камней вокруг было навалом. В деревне кремни тоже были величайшей драгоценностью и использовались в основном для разведения огня. Сидя у костра и жуя жареную гусеницу, Гнум понял, что оказался прав, а все остальные заблуждались, как стадо дохлых мух. Гнум был так взволнован, что долго не мог сомкнуть глаз и все думал и думал, перебирал в голове события прошедшего дня, перевернувшего его жизнь. «Что будет дальше с Коровой и ее обитателями?» Он не знал ответов, да и не хотел знать… В конце концов, завернувшись в какой-то громадный, но мягкий зеленый лист, леприкон уснул сном победителя…
Свежий воздух разбудил путешественника рано. Земля несла прохладу. Гнум вскочил и первым делом побежал купаться в ручье. Накупавшись, он залез на высокий стебель и огляделся по сторонам. Вокруг раскинулся мир растений. Приветливо журчала вода. Масса зелени свиристела кузнечиками, жужжала пчелами и мухами. Куда-то по своим делам тащился отряд муравьев. Перед леприконом встал новый вопрос: «Что делать? Чем заняться?». Там, на Корове, о таких вещах думать было бессмысленно. Маленький леприкон всегда хотел просто спуститься… увидеть землю. Теперь он стоял на этой земле и не знал, что делать дальше. Можно было бы пойти за Коровой. Но зачем?
Неожиданно для себя Гнум вдруг осознал, что остался совсем один и еще неизвестно, увидит ли он еще когда-нибудь хоть одного леприкона. Гнум вспомнил о Налли, Мрехе, Дедуле и даже о Председателе. Единственный, кого леприкон не хотел бы видеть сейчас рядом, был Верховный Жрец. «В конце концов, в одиночестве есть и много приятного!» — подумал Гнум и двинулся в путь, решив просто попутешествовать какое-то время, не заглядывая вперед.
Прошагав весь день вдоль ручья, путешественник почти не устал. Идти по земле было легче, чем проламываться через шерсть. Поверхность пружинила и как будто сама подталкивала ноги в путь. Травы росли обильно, но оставляли место для прохода. Кое-где Гнум заметил протоптанные тропинки. «Кто же ходит тут по тропам?» — заинтересовался путешественник. Он пошел по одной и вышел на проплешину, усыпанную сухими листьями. Посреди проплешины рос толстый, длиннющий стебель. Стебель разветвлялся несколько раз, ветки выпускали широкие круглые листья, а где-то высоко в листьях висело гнездо. Из гнезда к стволу вела плетеная лестница. Гнездо было сплетено не из шерсти, а из травы, но казалось таким родным… Гнум сразу понял, что это плела не птица и не животное — это сделал чей-то разум… вполне возможно, что леприконский.
И только он об этом подумал, как из гнезда действительно вылез леприкон и начал сноровисто спускаться вниз. Преодолев веревочную часть пути, он прыгнул на ствол и полез по нему с легкостью. Только тут Гнум заметил множество колышков и зарубок, искусно вделанных в этот толстенный стебель. Незнакомец был очень стар, но двигался легко. Было что-то знакомое в его походке. Спустившись на землю, старик приблизился к Гнуму. На лице его расплылась восторженная улыбка.
— Привет, Гнум, — кивнул леприкон, и Гнум узнал волшебника Гнаха.
Возможно, он узнал бы его сразу, но все случилось слишком быстро и казалось сном.
— Добро пожаловать на землю и… в мое гнездо, — улыбнулся Гнах и похлопал леприкона по плечу.
Они двинулись к стеблю.
— Что это за травина такая, на которой у тебя гнездо сидит? — спросил Гнум, не придумав ничего более значительного.
От переполнявших его чувств хотелось петь, хихикать и говорить умные вещи. Но ничего такого просто не вылетало изо рта.
— Эта «травина» называется дерево. Я его тут сам вырастил. Это дуб. Когда-то давно я принес из леса желудь и из этого желудя вырастил дерево. Оно еще маленькое, но когда-нибудь вырастет в большое.
— Оно маленькое!? — удивленно просипел Гнум.
— Да уж! По сравнению с деревьями, что растут в лесу, это совсем еще маленькое, — обыденно пожал плечами Гнах.
— Так ты был в лесу!? — для бедного леприкона подобное откровение было уже слишком. Он без сил повалился на землю, прислонившись спиной к стволу молодого дуба.
— Я живу здесь с тех самых пор, как улетел из деревни, — признался волшебник. — Не то чтобы я не исследовал окрестности. Просто здесь удобно. Ручей рядом. Там, чуть дальше, есть место, где растет дикий чеснок и лук, коренья всякие. А ты ничего такой… вымахал. Только морда как была хитрая, такая и осталась.
— Я-то вырос, а вот как тебе удалось так сохраниться? Или это магия?
— Питание тут хорошее, травы целебные растут всякие, воздух, воды полно. Трудностей нет. Ну, вообще-то, это я снаружи крепкий, а внутри уже все слабое. Что ж, полезли давай в гнездо, поздно уже, там и поговорим.
Лестница, построенная волшебником, была очень удобна, и Гнум не заметил, как оказался внутри гнезда. Само гнездо впечатляло. Здесь была кухня, кладовая, уборная и несколько комнат. Прошли сразу на кухню. Гнах, покопавшись в большой плетеной корзине, достал глиняный кувшин и разлил по кружкам какую-то темную ароматную жидкость.
— Что это? — удивился Гнум, попробовав напиток. Ничего подобного ему пить не доводилось. Напиток был восхитителен.
— Это вино. Не слишком-то увлекайся, это тебе не бормотуха ваша… Оно хоть и вкусное, но крепкое. Я делаю его из ягод. Ягод тут просто завались! Вот, попробуй немного. Волшебник достал из корзины две больших черных ягоды, размером с голову Гнума.
Попробовав ягоды, Гнум решил, что теперь будет питаться только ими. Но, когда Гнах разогрел суп, леприкон понял, что с клятвами в этом мире надо быть поосторожнее — суп был таким вкусным, что маленький леприкон умял всю кастрюлю и даже не заметил.
Обожравшись, он сидел обездвиженный и сонный, с блаженной улыбкой и слушал Гнаха.
— Здесь на лугу еды полно, но бывает и небезопасно. Поэтому гнезда надо строить высоко. Дикие коты, лисы, куницы всякие попадаются. И далеко не от всех от них с легкостью отбиться можно. Увидишь кота — лучше сразу убегай, эти не шутят. Сожрут — и глазом моргнуть не успеешь. Тут у меня на дереве полно ловушек и защит, так что сюда никто не сунется, но там, на земле, гарантии нет никакой. Дикий мир! Дикий… но интересный.
— Послушай, Гнах, ты сказал, что был в Лесу, это правда?
— Конечно, я там был. И не раз. Только это не совсем то место, про которое ты думаешь. Там полно деревьев, там интересно и опасно. Гораздо опаснее, чем на лугу. Недаром наши предки когда-то ушли из него. Из Леса. Ладно, завтра я свожу тебя туда.
— Ты сводишь меня в Лес?! — все закружилось перед глазами у Гнума, он закрыл их, но легче не стало.
— Тебе понравится, вот увидишь! — восторженно крикнул волшебник. — Но давай лучше поспим.
— Разве я смогу уснуть, после сказанного тобой! — удивился маленьких леприкон.
— А ты хлебни еще вина и съешь еще ягоду, — улыбнулся волшебник, довольный произведенным эффектом.
В одной из комнат у Гнаха была спальня. Там висело несколько гамаков.
— Я периодически сплю то в том, то в этом… Нравится их менять время от времени, — сказал Гнах, кидая в гамак охапку свежего сена. Он уложил Гнума и принес ему еще вина. Выпив вино, леприкон забылся глубоким сном. Ему снился Великий Лес, весь сплошь состоящий из деревьев под названием Дуб…
Проспали три дня. Утром четвертого дня волшебник разбудил Гнума кружкой душистого травяного чая и лепешкой. Таких лепешек Гнум не видел даже на столе у Председателя. В одно мгновение лепешка была съедена, чай выпит. Волшебник достал еще несколько лепешек и предложил их леприкону, предварительно намазав медом. Гнум никогда не ел меда. Он только нюхал его запах на Дне рождения у Папы. Он тогда прислуживал ему за столом и весь вечер глотал слюни, глядя, как Папа жрет мед ложку за ложкой.
— Это вкусненно! — пробормотал Гнум сквозь набитый до отказа рот.
— Да… делать тут бывает нечего, вот и совершенствуюсь в кулинарии. Готовить, правда, не для кого… Ты не представляешь себе, Гнум, как мне бывает жутко одиноко здесь. Но я ни разу не пожалел, что улетел оттуда.
— Да уж! После такого меда… и умереть можно спокойно, не то, что пожалеть о чем-то! — участливо кивнул маленький леприкон. — Теперь ты не один, ты со мной. И можешь быть уверен, что я позабочусь о меде и о тебе!
Вспомнив о чувстве одиночества, охватившем его сразу после приземления, Гнум понял волшебника. Он вылез из удобного плетеного кресла, подошел и горячо обнял старика.
— Ну, я обещал показать тебе Лес, так что пойдем за мной! — Гнах стряхнул с себя меланхолию и двинулся в самую дальнюю комнату гнезда.
Последняя комната выводила на балкон. На балконе стояло несколько корзин, а к крепкой широкой ветви был прочно привязан странный механизм. Это был огромный шар, наполненный каким-то газом, а под шаром болталась корзина, искусно сплетенная из веток и трав.
— Это мой воздушный шар! — похвастался волшебник. — На нем я летаю. Кстати, как ты добрался до земли? Неужели при помощи купола?
— Я хотел с куполом… но мне помог Мрех.
— А! Помню, помню этого смышленого мальчугана. Когда-то давно я учил его плести корзины.
— Он дрессировал мух. Я на них и прилетел.
— Первое время я экспериментировал со стрекозами. Потом отказался от них. Слишком непоседливые и ненадежные глупыши — мало ли что придет им в голову. Мухи — слабые. Кормить их надо, ухаживать. Воздушный шар лучше всего. Тут есть такая слизь у лягушек, которая издает полезный газ… В общем, думаю, тебе эти технические подробности не интересны. Важно, что он летает, и скоро ты в этом убедишься.
Волшебник уложил провизию и воду в корзину шара. Потом друзья и сами забрались в корзину. Гнах отвязал крепления. Медленно и бесшумно шар поплыл вверх. Он поднялся выше самых высоких веток и перед Гнумом раскинулась широкая панорама окрестностей. Где-то далеко внизу виднелась Великая Корова. С такого расстояния не было видно, что происходит у нее на спине, но Гнум понял, что за все это время Корова сделала изрядный крюк и, похоже, даже возвращалась обратно.
— Мне кажется, что Корова должна была бы уйти намного дальше, а она все еще здесь, — поделился Гнум своими соображениями.
— А она тут все время крутится, — отмахнулся Гнах. — Она по кругу ходит.
— Но как же Великий Лес!? — Гнум замер в удивлении, потрясенный новостью.
— Это ты у жрецов лучше спроси. Не ко мне такие вопросы, я только знаю, что с того времени, как я здесь обустроился, корова никуда не уходила. В общем-то, понять бедную животину можно легко — здесь самая сочная трава, ручей рядом. А в лесу ей делать нечего. В твоем «Великом Лесу» хищников полно — вмиг схарчат. Корова-то это понимает прекрасно, вот и не идет туда.
Волшебник надавил на какой-то рычаг, и сбоку развернулось несколько парусов.
— Если мы хотим долететь до леса, нам надо набрать высоту, — кивнул он леприкону и завертел какими-то колесиками, что-то высчитывая.
— Послушай, Гнах, а что стало с Медососом? — неожиданно спросил Гнум.
— Кто это? — удивился волшебник.
— Это леприкон один… Его вниз скинули когда-то.
— За то время, пока я здесь, никто, кроме тебя, в живых до земли не долетал, — нахмурился старик. — Мертвых бывало немало. Я их всех в землю закапываю. Нет, не всех, может, кого и не закапывал, так их дикие коты слопали.
— А зачем ты их закапываешь?
— Вы там у себя что с покойниками делаете?
— Ну, мы эта… с почестями провожаем их… вниз, то есть, скидываем.
— Вот! А мне тут куда их прикажешь «с почестями провожать»? Ниже земли -то уже не скинешь, вот я их в саму эту землю и закапываю. Там вот левее глянь… вишь — целое кладбище уже. На Корове все просто — рраааз… и вниз скинули. А мне тут… закапывай. Хотя… тоже развлечение, по-своему. Столько знакомых похоронил! А ведь моложе меня…. Дедуля, кстати, как там поживает?
— Дедуля-то нормально живет. Ни во что не вмешивается, колбасу пенсионную получает.
— Дедулю помню. Веселый мужик. А что Папа, зверствует?
— Перед отлетом новую жертву учудил. Кровавый Фонтан.
— Такими темпами они быстро Корову ухандохают. Жалко ее, — Гнах нахмурился и завертел какие-то колесики.
— А племя тебе не жалко? — почему-то обиделся Гнум.
— А что с ним станется? Корова падет, они на землю слезут. Наконец-то хоть отожрутся нормально. Дурь из головы повыветривается.
— Ха! Хотел бы я взглянуть Папе в глаза, когда он на земле окажется! — засмеялся Гнум.
— Может скоро и взглянешь. Очень скоро. Корова этого Фонтана точно не переживет. Замучили ее. Я летал и видел, что на спине живого места нет. Почесаться не может, бедолага: деревьев здесь нет, а на землю лечь она не умеет. Даже спит стоя. От Фонтана этого она точно окочурится, — Гнах вздохнул мучительно и протяжно. Потом повел плечами, стряхивая тоску. — Не грусти! В конце концов, она просто глупое животное. Большое и глупое животное. Хотя… добрая!
Они летели высоко, выше птиц, и ветер свистел свои песни. Перекусили. Выпили. Гнум заметил, что Гнах ест понемногу, не нажирается. «Зачем ему нажираться и спать три дня, если можно есть вдоволь каждый день, а спать тогда, когда хочется. И на работу ходить не надо!» — весело подумал леприкон. А еще он подумал, что теперь и сам может так есть.
Здесь, в вышине, Гнум почувствовал себя по-настоящему свободным от того мира, в котором вырос и жил, от глупости и хамства, от религии и законов. Отсюда мир был прекрасен и велик. С такой высоты луг казался нарезанным на квадратики. Где-то на горизонте вставала зеленая полоса.
— Что такое… эти деревья? Они похожи на твой дуб? — спросил леприкон.
— И да, и нет. Из деревьев состоит лес.
— Как это?
— Ну… если много травинок собрать вместе, что получится?
— Трава.
— Ага. Если травы много, это называется луг. Если много шерсти собрать вместе, то получится шкура. А вот если много деревьев вместе вырастет, то это и будет лес.
— И мы там скоро будем?
— Будем обязательно! — успокоил волшебник. — В лесу красиво, но опасно. Там хищники пострашнее, чем на лугу. Даже нельзя сравнивать.
Они летели и летели. Гнах объяснил, что не рассчитал расстояние и лететь им еще долго. Гнум смотрел на медленно движущуюся под ногами землю, пока не уснул. На следующее утро волшебник разбудил его радостным возгласом: «Приплыли!».
Воздушный шар приземлился на опушке. Гнум вылез из корзины и не поверил своим глазам: влево и вправо одной сплошной стеной стояли огромные деревья. Толстенные стебли… стволы, во много-много раз толще леприкона, они торчали из земли и уходили вверх на невозможную высоту, теряясь кронами в облаках. Тем не менее деревья вовсе не были похожи на дубы.
— Это сосны, — прокомментировал маг. — Дубы здесь редкость.
Земля была усыпана сухими иголками, как ковром. Друзья бродили по лесу, впрочем, не углубляясь далеко. Они насобирали черных и красных ягод. К вечеру, изрядно подустав, отправились в обратный путь. Погрузившись на воздушный шар, леприконы набрали высоту и взлетели даже выше, чем раньше. На такой высоте было еще светло.
— А что это такое холмистое, похожее на Крестец, только огромное там, на горизонте?
— Где?
— Да вон там, и там… где солнце заходит… на горизонте… и везде в той стороне.
— А! Это горы.
— А как это… горы?
— А горы это… горы! — просто ответил Гнах…
***
Мастер Затриндель внезапно закончил рассказ и устало привалился к столу. Рассказ оказался длиннее, чем он думал.
— Все понятно… только вот одно непонятно, — задумчиво проговорила молодая девушка. — Где такая огромная корова могла найти такое огромное поле для своего пастбища?
— Ты знакома с географией, милочка? — удивился Затриндель.
— Я знаю, где и что находится. Мой папа рассказывает о нашем мире. В молодости он много путешествовал, был в столице — в славном городе Граданадаре. Был он и в Гоблинских горах, и в Эльфийском лесу за Бергом, даже посещал страну Вольных Охотников, что лежит за Синим морем.
— Надо же! Как интересно! Наверное, он был великим путешественником, — хмыкнул бард, раскуривая потухшую трубку.
— Почему был? Он жив, живет со мной и мамой в нашей деревне.
— Что ж, было бы интересно с ним как-нибудь побеседовать.
— Нет, — задумчиво проговорила девушка, — последние пару циклов, с тех пор как он вернулся из своего последнего путешествия, мой папа вообще не выходит дальше огорода. Он сказал, что… — девушка надула щеки и нахмурила брови, явно пародируя своего отца — он сказал, что «напутешествовался по самое… не могу…».
Тот, кто идет по Радуге
— Кто-нибудь видел Того, кто идет по Радуге? — спросил Затриндель.
— Враки все эта! — хмыкнул пузатый конюх и скривился. — Давай, расскажи лучше про битву какую-нить.
— Не… не враки, — вступил в дебаты один из крестьян, — говорят, его видали!
— Ты сам-то видел? — не отступался конюх.
— Я не, но, сказывают, его не всякому видать. Уж тебе так не видать!
— Чевой-то мне не видать!? — обиделся конюх.
— Дак ты ж его из-за пуза сваво не увидашь! — заржал шутник.
— А я тебе вот как по уху дам…
— Тише, люди! Не нужно ссориться, — примирительно поднял руку менестрель. — Этого хитрого гнома увидеть нелегко. Почему? Потому что нужно совпадение множества условий: проливной дождь и яркое солнце, определенное время дня… Но главное — увидеть Того, кто идет по Радуге, может лишь чистый сердцем, чистый, словно ребёнок. Говорят, что тот, кто его увидит, найдет свое Счастье.
— А тот, кто не просыхает круглый цикл, так тому гномы всякие и без Радуги в каждом углу мерещатся! — кивнула жена конюха, садясь рядом с супругом. — И некоторым, похоже, действительно уже хватит.
— Радужный гном, — продолжал менестрель, — это не простой гном. Говорят, что у него две половины лица разные, и увидеть его идущим по Радуге можно лишь с одной стороны. Носит Радужный гном малиновый клетчатый сюртук и брюки в черную и белую полоску. Да… еще шляпу… цилиндр. Всегда цилиндр. Очень странный такой гном.
— Я видел однажды гнома, — хрипло кашлянул крестьянин средних лет. По его могучим жилистым рукам можно было сделать вывод, что он кузнец или каменщик.
— Ну да! А я королеву видел… во сне, — хихикнул конюх.
— Ах ты, паскудник! — вскричала жена, наградив муженька изрядной оплеухой.
— Можете не верить, но я с ним разговаривал. Я тогда был мальчонкой. С тех пор стал кузнецом. Освоил ремесло! Он был другой, тот гном. Жил в горах. Отец мой там охотился, охотником был… далеко в леса ходил. Меня и брата с собой брал. Погиб на охоте. А я в тот день видел гнома. Отца черные волки загрызли, а гном нас спас. Хотите, верьте, хотите, нет, но так и было все.
— История еще та, — жена конюха поднялась со стула, схватив мужа за шиворот. Конюх уже плохо соображал и почти не сопротивлялся «аресту».
Менестрель попросил у трактирщика порцию тушеных бобов с олениной и кувшин пива. У него было прекрасное настроение, и хотелось порадовать крестьян хорошим рассказом. Многие из них вообще ничего не знали о чудесных просторах, раскрывающихся за дверьми родного дома. Эти люди всю жизнь проводили на своих полях, и самое удивительное, что с ними происходило — это ярмарка в ближайшем городке. Захотелось рассказать что-нибудь доброе и чудесное, и история с Радужным гномом была как раз тем, что нужно.
— Как вы, наверное, знаете, — начал Затриндель, — гномы бывают разные. Бывают лесные гномы, бывают горные. Бывают еще холмовые тролли — они тоже, в некотором смысле, больше гномы, чем тролли, и относятся к разряду троллей исключительно в описательных целях…
— Мастер сказочник, — перебил один из крестьян, — можно малек попроще, а? А то уж больно мудрено излагашь… апосля пива.
— Ну, ладно, — заулыбался бард, — важно, что есть благородные гномы, а есть и другие всякие…
— Только потому, что мы гномы Верхней Линии, это еще не значит, что мы не можем принять участие в празднике Круга, — сказал Снулле Торнбьорн.
— Ты, Снулле, противоречишь щас сам себе, — поддержал разговор Хопа Рокпатрик.
— И, к тому же, ты противоречишь нам с Хопой, — присоединился Игли Малибок.
Три гнома жили по соседству и дружили уже так давно, что и не помнили, когда познакомились. По характеру они были совсем разные: Хопа — добродушный толстяк, живущий по принципу: «лучший способ избежать драки — это выпить эля», Игли Малибок — маленький гном, компенсирующий свой рост изрядной свирепостью нрава, и Снулле Торнбьорн — ученик Торнбьорна Рыжего, которого когда-то знали все гномы Черных гор. Торнбьорн Рыжий, ученик самого Борна, «гномий маг», прославился в свое время тем, что нашел Того, кто идет по Радуге. Всю жизнь он искал Радужного гнома и нашел его на свою погибель…
— Я противоречу? — хмыкнул Снулле.
— Ты сам не хотел идти в Круг. Ты хотел ехать за элем к Холмовым… — начал Хопа.
— Ты хотел нажраться элем, как тролль изумрудной жилой, и отговорил нас с Хопой от похода на Круг, — продолжил Игли.
— И именно ты убедил нас с Игли не соваться вниз, — добил Рокпатрик.
— Но все наши гномульки…
— Гномульки пойдут на праздник Круга. Этого не избежать, ну и что?! — кивнул Малибок. — Ты ж это ж знал с самого начала. Это ж именно мы с Игли сомневались то ж… а ты все твердил: ерунда… зачем нам гномульки на празднике Эля! — возмутился Хопа Рокпатрик.
— Гномульки никогда не помешают, — с сомнением вздохнул Снулле Торнбьорн.
— И теперь, — продолжил Игли Малибок, — теперь, Снулле, сам ты и противоречишь себе… или… противоречишь сам себе ты… в общем, нечего менять решение, если решил. Гномы так не поступают! А ты гном, а не какое-нибудь холмовое чучело, только и умеющее, что делать эль!
— Но-но! Ты ж холмовых не тронь! — возмутился Хопа. — Холмовые ж так эль умеют, что им все остальное и не надо!
— Это точно… — согласился Снулле.
Был вечер. Гномы сидели на верхушке родного валуна и болтали ногами над пропастью. Их валун располагался почти на самой макушке Пестрой скалы, и отсюда открывался замечательный вид на Черные горы. Настроение было так себе. Неопределенность изматывала.
Раз в цикл, после того, как Инеистые великаны засыпают, а вся природа распускается цветами и травами, холмовые тролли устраивают праздник Эля. Горные гномы любят и ценят этот удивительный напиток, возможно, даже сильнее золота. В такое время они спускаются с гор к холмовым троллям и кутят с ними седмицу, а то и две. Спускаются, естественно, не все, только жители Верхней Линии — те, кто живет у самой поверхности, на верхушках скал. Жители Средней Лини и жители Корней никогда не выбираются на поверхность. Однако эль любят. Так и повелось, что раз в цикл три друга отправлялись в поход на Холмы и привозили оттуда бочки с чудесным напитком для всех остальных. На заказ. За эту работу им спускали с рук многие шалости, освобождали от общественных работ, и именно поэтому гномульки заглядывали к ним время от времени, хотя известно, что гномьи женщины — существа ветреные и непостоянные — предпочитают держаться ближе к драгоценным камням и золоту, которого у поверхности практически не бывает. На Верхней Линии живут «неудачники». Те, кто не попал на Среднюю, не смог приспособиться, занять подходящее место в гномьем племени.
Гномы Средней Линии живут тем, что добывают драгоценные металлы и камни. Они роют шахты, просеивают породу, ищут жилы и самородки. Эти добропорядочные гномы из цикла в цикл обустраивают свои норы-дома все новыми и новыми самоцветами. Естественно, что гномульки всегда рядом с такими гномами. Гномулек притягивает к себе все то, что по-настоящему гномье: золото, алмазы, изумруды, корунды и, в меньшей степени, мифрилл. Гномульки крутятся вокруг Средней Линии и живут чаще всего в ней. В Корнях живет Совет гномов и те, кто наделен талантом ковки. В Корневой Линии гномы куют доспехи для людей и героев. Зачем они это делают? Кто его знает!? А вот ближе к поверхности живет всякое отребье: гномы-слабаки, иногда — философы, поэты (по гномьим понятиям, те же «неудачники»), и один Бо знает кто еще, и… Снулле с компанией.
Почему три друга жили здесь, на Верхней Линии?
Игли Малибока выгнали из родной норы за то, что он проиграл ее в кости, а потом, проглотив эти самые кости в припадке злобы, продырявил ножом всех остальных игроков. Почему его не сбросили к Дракону? Потому, что не захотели связываться с вздорным гномом — просто выгнали, пригрозив настоящей расправой на случай, если он еще хоть раз сунется вниз. Другой бы на его месте сам сбросился со скалы от тоски, а Игли — ничего… даже не обиделся.
Хопа Рокпатрик любил эль. Он любил его так беззаветно, что запасался элем на весь цикл. Отрыл под валуном целую залу и каждый раз, на праздник эля, заполнял ее бочками. Хопа был жадным гномом. Но жадность его распространялась только на эль: камни и золото были ему безразличны, а для гнома это ненормально.
А Снулле… Снулле был учеником Торнбьорна Рыжего — гномьего мага, что вылупливаются раз в пятьсот циклов. Снулле был элитой гномьего племени Черных гор. Он мог жить, где захочет, и выбрал Верхнюю Линию сам.
Жить у поверхности, в общем-то, даже приятно. Работать не надо. Зачем добывать самоцветы и золото, зачем украшать ими нору? Гномульки-то сюда все равно не ходят! А если и придут, то за элем. Зимой бывает холодновато, приходится топить печку, но угля гномам добыть, что рыбе в воде поплавать. А во всем остальном — одни преимущества: небо, солнце, воздух, вода и свободное время. Некоторые считают, что гномы не любят свободное время и свежий воздух. Вздор! Свежий воздух все любят. Просто надежность гор и близость любимых самоцветов для гномьего племени важнее какого-то «неба с воздухом». Вы спросите: «Зачем свободное время гному?» Ответ прост — пригодится. Хопа всю долгую зиму пил эль, Игли Малибок — охотился на волков, а Снулле… Снулле искал Того, кто идет по Радуге. Понятно, что Радужный гном бывает там, где бывает Радуга. А Радуга бывает там, где идет дождь. Дождей в глубине горы не бывает, дожди идут на поверхности. Вот Снулле и жил в Верхней Линии. Он почти никогда не спускался вглубь горы.
Так получалось, что три друга проводили долгие зимы вместе. Было немного скучно, но гномульки все же заходили выпить эля и повеселиться, заходили и некоторые гномы — те, кто любил эль, истории и гномулек. Можно сказать, что три гнома неплохо устроились. Жизнь была легка, как весенний мотылек над одуванчиком. Ни о чем не заботясь, ничего не ожидая, они жили в гармонии со скалами, играли в кости, веселились и гуляли по склонам. А Снулле искал Идущего по Радуге.
С давних времен бытовала легенда: «Тот, кто найдет Радужного гнома — обретет счастье». Снулле Торнбьорн в этом сомневался. Какое счастье обрел его учитель, великий и могущественный, кроме собственной смерти? Торнбьорн Рыжий искал Радужного гнома, нашел его и пропал. Больше его не видели. Одни говорят, что гномий маг обрел счастье и удалился в недра Черных гор, другие справедливо возражают, что старика видели на Холмах, и с тех пор он в горы не возвращался. Почему все уверены, что он вообще встретил Того, кто идет по Радуге? Может, и не встретил, может, это только слухи, но Снулле искал своего пропавшего учителя и точно знал, что в последний раз, когда они общались, Торнбьорн Рыжий отправился на поиски Радужного гнома и был уверен, что найдет его. Снулле искал учителя, искал Того, кто идет по Радуге. Хотел ли он счастья или просто волновался о судьбе наставника? Возможно, и то и другое помаленьку. На самом деле, ему просто больше нечем было заняться. Ковать оружие и доспехи Снулле не умел и не любил, добывать золото и камни тоже было неинтересно. Гном, который решил стать магом, это уже не совсем как бы и гном. Но что делать ученику мага… гному… если он так и не выучил толком ни одного заклинания, пока учился?
Снулле Торнбьорн искал Радужного гнома везде. Так почему бы не поискать его у холмовых троллей на празднике Эля? Беда в том, что в нынешний цикл праздник Эля совпал с праздником Круга, так что выбрать, куда пойти, оказалось непросто. И дело было, конечно же, не в гномульках, не в веселии и даже не в обычае, согласно которому праздник Круга пропускать нельзя, будь ты добропорядочный гном. Какая разница, если ты все равно на самом «верху» гномьей жизни и выше уже некуда? Дело в том, что Снулле все надоело. Ему надоело делать умное лицо, спускаясь вниз, надоело разговаривать со всеми остальными, ему надоело общаться даже с гномульками! Снулле не хотел идти на праздник Круга, но он не хотел идти и на праздник Эля. Он вообще никуда не хотел идти. Но и сидеть тут, в собственной норе, пока все остальные пируют и веселятся… это… это было бы уже слишком! Снулле было почти все равно. Единственное, чего он хотел — это научиться хоть какому-нибудь заклинанию, хоть самому простенькому. Ну, скажем, вызыванию дождя. Надо сказать, что Торнбьорн учил его. Учил старательно, и Снулле был внимательным учеником. Бесчисленное количество раз он наблюдал, как учитель творит магию, и заклинания вылетают одно за другим, как они вплетаются в ткань бытия, как растекаются по стихиям и элементам. Он видел все это, но так ничего и не смог повторить…
— Скоро стемнеет… Надо бы разжечь огонь: ночи еще холодные, — сказал Хопа.
Друзья слезли со скалы и спустились в нору. Так уж получилось, что нора была у них одна на троих. Это был вход в одну из боковых штолен, коих, как известно, гномы роют великое множество. Когда-то давно, когда гномы пришли на Пеструю гору, они выкопали много просторных нор у поверхности. Чем глубже в недра, тем теснее становились норы, за которыми следовала одна просторная зала (обычно это была зала Совета), а потом снова — сужение, пока не дойдет до Дракона. Драконы всегда живут где-то в самой глубине гор, а гномы всегда роют, пока не докопаются до драконов.
— Я знаю, Хопа, что у тебя остался эль, — повел бровями Игли Малибок.
— Нету. Последний бочонок вчерась прикончили, — нахмурился Рокпатрик.
— Да ладно, у тебя всегда есть эль. Сейчас надо! Посмотри на Снулле.
Хопа глянул на друга и, не говоря ни слова, ушел в хранилище.
— Этих «последних» у него еще с добрый десяток, — хихикнул Малибок. — Они у него не кончаются никогда. И не кончатся!
Игли достал три цветастых серебряных кубка, за любой из которых где-нибудь, скажем, в Илларии, можно было бы купить родовой замок вместе с титулом. У гномов это были просто кубки для вина, не очень-то ценные, если учесть, что они оказались в Верхней Линии. Рокпатрик принес эль. Маленький, тяжелый, пузатенький бочонок, который искрился внутренним светом, несмотря на то, что пролежал в Хопиных погребах уже, пожалуй, несколько циклов.
— У тебя они там размножаются уже! — Снулле махнул рукой в сторону погребов.
— Бывает, что остается пару бочек… циклов на пять! Но я заметил, что чем дольше лежит бочка, тем вкуснее эль, — ответил Рокпатрик, ловко выбивая пробку.
Он разлил эль по кубкам, аккуратно заткнул бочонок пробкой и вздохнул.
— Чего ты вздыхаешь? — удивился Игли Малибок.
— Ему эля жалко, — подначил Снулле.
— Не жалко мне! — возмутился Хопа, но как-то неискренне.
— Жалеть эль бессмысленно, — философски заметил Игли.
— Почему?
— Потому, что новый привезем! — отрезал Малибок.
В каменной печке весело потрескивали дрова. Друзья пили эль. Они проболтали до утра и ни разу больше не возвращались к сложной теме, но все решилось само собой. В конце концов, стало совершенно ясно, что нужно ехать на праздник Эля, пожертвовав увеселениями праздника Круга. Да и какие там увеселения?! Немного покататься на подземной карусели? Съесть медовую крысу, которую готовят только на этот праздник? Танцевать с гномульками, пока не свалишься? Нет, все это не стоит того, чтобы пропустить поход за элем к холмовым троллям!
На следующий день проснулись у Хопы. С элем, как всегда, перебрали, да так, что уснули прямо там, где сидели.
— Давайте выпьем эля и пойдем к гномулькам, — предложил Рокпатрик, зевая, не успев еще толком протереть глаза.
— Ты можешь заливаться хоть до самого отъезда, а мне надо сходить в Среднюю Линию, — хмыкнул Снулле.
— Ты ж пойдешь к Пророку, — констатировал Хопа и отвернулся, хмуро засопев, делая вид, что он этого не говорил.
— Я бы составил тебе компанию, но ты понимаешь, что меня… — не закончил предложения Игли Малибок.
— Спасибо, Игли, ты настоящий друг! Но я вполне справлюсь там и один, — улыбнулся Снулле уже на выходе из норы.
Настроение было хорошее. Снулле выбрался на поверхность, пересек Кривую расщелину и спустился к входу в Главный Тоннель. В этом месте вход в гномьи владения был настолько широк, что сюда, пожалуй, мог бы влезть и человек, а то и рыцарь в доспехах. Отсюда нужно было просто спускаться все вниз и вниз, пока не окажешься на Центральном кольце Средней Линии. Снулле двинулся привычным путем, периодически кивая знакомым гномам и насвистывая что-то весёленькое. Все было прекрасно, пока не встретился Шах Мрздерик — заклятый противник Снулле, здоровенный гном, очень сильный и очень хитрый. Шах Мрздерик когда-то, как и Снулле, учился у Торнбьорна Рыжего, но ему это быстро надоело. Он смекнул, что магия не приносит выгоды, и переключился на добычу голубых самоцветов, какие водятся в самых глубоких и самых опасных штольнях, куда гномы забираются только в крайних случаях. Шаху Мрздерику храбрости было не занимать, как, впрочем, и наглости. Однажды он наткнулся на залежи чистого изумруда и украсил свою нору так вычурно и роскошно, что раз и навсегда завоевал постоянное внимание гномулек. Его нора стала чем-то вроде богатого и знатного замка посреди большого города в людском королевстве, центром важнейших событий — празднований, сборов и советов — с тем лишь отличием, что богатство и роскошь людских строений, размер башен и осадных стен, количество слуг и стражи, позолота внутреннего убранства — все это измерялось обилием изумрудов внутри норы. Для любого гнома внутренняя отделка своего жилища — дело всей жизни. Чем лучше, чем богаче и искуснее оформлены стены и потолок, тем солиднее гном. Это заменяет гномам карьеру и звания, передается по наследству, добывается честным трудом и проигрывается в кости, как и случилось когда-то с Игли. Шаху Мрздерику повезло, но его везение было результатом дерзкой и рискованной, тяжелой работы по разведке и добыче в самых дальних, самых неустойчивых местах. Никто не смог бы упрекнуть Мрздерика в том, что его богатство незаслуженно. А если бы и попытался, то его встретил бы острый кинжал: Шах Мрздерик был злобным и жестоким гномом, никогда не спускающим обиды или оскорбления. А еще он был хитёр: он украсил изумрудами свой дом не только изнутри, но и снаружи. Теперь часть Центрального кольца рядом с его норой светилась не хуже, чем внутренне убранство. Это положило начало моде на наружное оформление. Все чаще появлялись драгоценные вставки, и Центральное кольцо постепенно принимало шикарный вид. Моду переняли и на других скалах. Дошло и до короля. Так Шах Мрздерик стал одной из известнейших фигур племени Черных гор.
Снулле и Мрздерик никогда не были друзьями. Однажды, схлестнувшись в очередной драке на ножах, Снулле разворотил Шаху половину лица, навсегда обезобразив его, а Мрздерик напрочь отгрыз Снулле четвертый палец на левой руке. После той битвы Совет гномов запретил им драться, пригрозив сбросить к Дракону. Это был слабый запрет. Всем известно, что любой гном, вышедший из себя, плюет на запреты. Ситуацию спасало то, что Снулле на Средней Линии бывал редко, а Мрздерик никогда не выбирался на поверхность.
— Глядите-ка! Маг-недоучка сунул рыло под землю. На поверхности душно стало от собственной вони, так решил сюда зарыться? — поприветствовал Мрздерик своего врага.
— Воняет только от тебя, тухлятина. Так воняет, что любому честному гному рядом находиться тяжело, — вяло парировал Снулле Торнбьорн.
— Что ж, идите дальше своей дорогой, ваше величество, гном-неумека!
В словах Мрздерика была правда, и поэтому его оскорбления били в цель. Снулле действительно был гномом-неумекой. Он ничего не умел делать: не умел добывать самоцветы и минералы, не умел ковать оружие и украшения, не умел даже того, чему учился так долго — был не способен заклясть даже муху, вызвать даже самый легкий дождик, не мог создать радугу, не мог отыскать Того, кто идет по Радуге… Наверное, на лице у гнома-недоучки отразилась такая гамма страдания и горя, что даже Шах Мрздерик отступился, пошел на попятную:
— Ну, ты это… давай тут, не хнычь… праздник ведь на носу… ну… всего тебе… пока, что ли…
И первый раз за всю историю взаимной вражды Мрздерик криво улыбнулся, хлопнул Снулле по плечу и двинулся дальше по своим делам. Это было уже чересчур! Слезы обиды и гнева брызнули из глаз Снулле, как раздавленная лягушка. Он стоял абсолютно опустошенный, бессмысленно глядя на кучку весело хихикающих гномулек, удаляющуюся следом за его врагом. Самое ужасное было то, что гномульки хихикали не над Снулле, что они даже не посчитали его достойным своих насмешек…
Снулле спускался вниз и думал о том, что даже его заклятый враг перестал быть ему врагом. Очевидно, он не достоин даже вражды. Похоже, он взлетел так высоко, что дальше лететь уже некуда: для любого уважающего себя гнома это предел высоты. Теперь только или крылья отращивать, или кинуться с обрыва… чего гномы, в принципе, никогда не делают: жить у поверхности — это еще куда ни шло, но свалиться или, хуже того, специально разбиться о скалы… Навлечь на память о себе позор, который превратится в легенду и проживёт ещё сотни циклов. «Вот свалюсь с Пестренькой и сразу прославлюсь. Хотя бы так…» — вздохнул Снулле, спускаясь на Центральное кольцо. Отсюда было уже недалеко до жилища Пророка.
У людей пророки и маги живут всегда на отшибе, в одиночестве. Гномий же пророк предпочитал быть в гуще жизни и обустроил себе нору на самом гномном месте — посреди Центрального кольца. Пророк был уже стар, его борода обернулась вокруг пояса столько раз, что не было видно ни пуза, ни других частей его длинной и массивной фигуры. По меркам гномов, Пророк был великаном, однако человеку он показался бы карликом, несмотря на своё значительное превосходство в росте над другими гномами. Как этот старик вообще умудрялся двигаться по гномьим норам? Скорее всего, он и не двигался. Снулле не помнил, чтобы Пророк выходил куда-нибудь. Да и зачем ходить, если все сами приходят к тебе?
— Добро пожаловать, Торнбьорн, — кивнул Пророк, не удосужившись повернуться к входящему в нору гному.
«Наверное, у него на спине есть глаз», — подумал Снулле, учтиво поклонившись и вытерев ноги о входной коврик.
— Нет у меня на спине глаза. Я обычный гном, хотя и длинный, — хмыкнул Пророк, а к многочисленным опасениям Снулле прибавилось еще одно: Пророк умеет читать мысли.
— Мысли я не умею читать. Просто… догадываюсь, — хихикнул долговязый бородач. — Я догадываюсь, почему ты пришел. Вообще-то, я ждал тебя.
— Я знаю, — кивнул Снулле. — Я уже давно должен был зайти… но все откладывал.
— Решение за тобой, конечно… но согласись, что так жить нельзя… не жизнь это… — хмуро пробурчал Пророк, так и не повернувшись к Снулле.
— Ну, я… — начал Снулле, но долговязый старик резко перебил его:
— Да знаю я все, что ты скажешь! На то и Пророк, что знаю! Потому и не звал к себе так долго, что и без тебя знаю, что жизнь твоя тебя устраивает, что другой ты не желаешь. Ждешь! Ищешь своего этого Радужного гнома и ждешь учителя. Только не придет он, я это вижу…
— Но он жив? — в глубине души Снулле знал, что учитель не умер, но одно дело знать, а другое дело услышать подтверждение от кого-то еще.
— Нет, не жив… и не мертв… другое.
— Я буду его искать! — горячо и убежденно вскричал Снулле, но Пророк перебил снова:
— Нет, не будешь. По закону твой статус ученика уже давно истек и тебе нужно стать кем-то еще. Ты будешь моим учеником, я определю тебя в Круг.
Это было неожиданно и в высшей степени почетно. Старик предложил Снулле занять одно из самых низких и глубоких мест в гномьей иерархии. Пророка ценили все, к нему прислушивались и на поверхности и в самых недрах Черных гор. Его знали и в Белогорье. Говорили, что Пророк связан с гномами Великих Драконьих гор, но это, возможно, враки. Тем не менее, став его учеником, Снулле тем самым получал место в Совете и — одновременно — рядом с королем!
«Бедный Мрздерик этого не переживет! — тщеславно подумал гном и тут же оборвал сам себя: — Я не могу…»
— Ты не можешь предать учителя? — снова прочитал его мысли Пророк. — Да все ты, Снулле, можешь! Ты можешь искать учителя и быть моим учеником одновременно. Одно другому-то не мешает. И… я боюсь за тебя, малыш. Шансов его найти мало, а возможностей остаться в неудачниках — много. Ты роешь прямой тоннель в сторону забвения, дружище. Но ты не как Шах Мрздерик и не как, извини, Игли Малибок какой-нибудь… ты талантлив и добр сердцем. Мне такой гном и нужен на смену. Ведь я стар, Снулле. Я старый, перезрелый бочонок эля. Я уже почти испортился. Борода моя совсем белая и… такая длинная, что ею можно застелить вместо циновки весь пол в норе. Устал. Хочу к драконам. А оставить за себя некого. Вот ты подходишь.
Речь Пророка была трогательна и грустна. Снулле не знал, что сказать. Естественно, ему лестно было услышать о себе такое из уст одного из самых могущественных гномов Черных гор, он был рад предложению. На самом деле, ему уже давно надоела вся эта жизнь на поверхности, жизнь, в которой не было никакого смысла. Стать пророком — это очень важно, это значит, что Снулле будет постоянно занят проблемами всего гномьего племени, будет решать дела в Совете. Гномульки… Но как быть с Торнбьорном Рыжим? Как быть с тем фактом, что, проучившись много циклов, Снулле так и не выучил ни одного заклинания, не смог наколдовать даже самого малюсенького дождя? Став пророком, Снулле будет вынужден признать, что так и не смог стать магом, ему придется навсегда отказаться от магии вообще. Готов ли он к такому повороту?
Снулле любил магию. Что-то внутри всегда замирало благоговейно, когда учитель заклинал облака или летал на ветре. Торнбьорн Рыжий брал в полёты и своего единственного непутевого ученика. И Снулле всегда был рядом с мастером — все видел, все запоминал, но… ничего не мог повторить. «Если Пророк захочет уйти к драконам, то как он вылезет из норы, он ведь в дверь-то не пролезет?» — глупая мысль забралась в голову, и Снулле охнул, подумав, что Пророк сейчас прочитает и ее.
— Я не могу… — выдавил из себя Снулле, глядя старику прямо в глаза.
— Понимаю, — кивнул гном.
— Простите, — вздохнул Снулле, не в силах отвести глаз от огромных, глубоких, как ущелья, зрачков долговязого старика.
— Не за что, — улыбнулся Пророк. — Я ведь пророк, я заранее знал твой ответ. Просто у тебя свой путь. Со своей стороны, я должен был предложить тебе выбор. Ты выбрал. Теперь все решения зависят только от тебя. Ну, так как — пойдешь ли ты на праздник Круга, где я официально назову тебя своим учеником или…
— Я поеду к холмовым троллям! — выпалил ученик мага.
Выехали еще в темноте. Спустившись с Пестрой скалы пешком, на холмах гномы взяли барсучью упряжку и поехали дальше со всеми удобствами. Обученные барсуки шли почти смирно, лишь изредка переругиваясь. Похоже, кто-то их изрядно разозлил накануне, и сварливые животные никак не могли угомониться. Что поделать: ввязался в упряжку к гномам, так терпи! Барсуки и терпели. В конце концов, не каждому барсуку выпадает шанс заполучить собственную нору в скале! А тут: поработаешь цикл-другой — и нора твоя. Любой барсук хорошо понимает, что нора в скале, под защитой гномьего племени — это спокойная старость, безопасная зимняя спячка, запасы, которые никто не растащит. И, как следствие — толстая барсучиха и нескончаемое потомство. И никаких лис, медведей, волков, а главное — людей! За такое поработать, конечно, стоило. И что с того, что выглядишь при этом как какое-нибудь вьючное животное. Унизительно, конечно… зато прибыльно! Барсуки двигались плавно, и пустая повозка с тремя ездоками катилась под гору легко. Обратно будет тяжелее. Барсуки это понимали, но надеялись, что гномы наймут в холмах подмогу. И они были правы. За те несколько алмазов, которые Снулле приготовил на обмен, можно будет купить таких, плетеных из лозы, повозок с тысячу.
— Скоро будем мое любимое место проезжать, — заметил Игли Малибок.
— Мдя… — поддержал разговор Рокпатрик. С утра он так нагрузился элем, что ничего не соображал и просто дрых, забившись в пучок сена.
— В прошлый раз на твоем «любимом» месте нам пришлось драться со стаей волков, — хмыкнул Снулле, доставая оружие и кольчугу.
— Так с тех пор оно и любимое! — хохотнул Малибок.
Весь день гномы мирно тряслись в плетеной колеснице, пили прошлогодний эль и пытались развлечь друг друга историями. День был туманным и облачным, солнце нерешительно выглядывало ненадолго и снова заползало в перину туч. За всю дорогу не произошло ровным счетом ничего. Игли Малибок нервничал — даже волков не было.
Ночь предстояло провести под открытым небом. Многие гномы не любят покидать свои норы, не любят бывать на поверхности, а ночевка под звездами — это вообще из ряда вон выходящее явление. Но Малибок нервничал по вполне конкретной причине: окрестные леса кишели черными волками, и раз им до сих пор не попалось ни одного, значит, дело нечисто. Ночевать без защиты скал было опасно, но выхода не было. В прошлый раз все обошлось, но сейчас у маленького гнома нервы были напряжены до предела. Игли тревожно вглядывался в лесные тени, ловил ушами малейшие звуки и хмурил кустистые брови, обдумывая планы защиты на случай непредвиденного нападения. К тому времени, когда воздух наполнился закатными тенями и шорохами, Игли извелся уже настолько, что сгрыз костяную ручку своего боевого ножа, сточив гравировку с собственными инициалами.
— Если будешь так нервничать и дальше, то скоро прогрызешь кость насквозь и упрешься зубами в сталь, — пошутил Снулле.
— Лучше я сгрызу кинжал вовсе, чем нас сгрызут черные волки! — огрызнулся Игли Малибок, высматривая место для ночлега.
— Хлебните лучше эля, — пробормотал Рокпатрик, приоткрывая один глаз.
— Хлибисе луше эля, — передразнил Игли Малибок, но эля хлебнул.
Стемнело. Дальше ехать было нельзя, а подходящего места для ночевки все никак не попадалось. Малибок забраковывал все предложения: это слишком открытое, тут сыро, а здесь могут напасть со всех сторон. В конце концов остановились под небольшой когтистой елью, лапы которой хищно свисали почти до земли, а слой сухих иголок защищал от холода и влаги. Костер здесь разводить было опасно: малейшей искры достаточно для того, чтобы весь игольчатый ковер вспыхнул веселым и жестоким пламенем. К тому же друзья так устали за день, что завалились спать, даже не перекусив. Игли несколько раз предложил выставить караул, но, не встретив поддержки, плюнул и захрапел первым. Барсуки устали не меньше своих хозяев, но под ель залезать отказались и уснули прямо в повозке. К тому времени, когда окончательно стемнело, храп из-под ели раздавался уже на весь лес, и никто не смог бы сказать, послужат ли эти могучие звуки приманкой для диких хищников или, наоборот, отпугнут их.
Снулле проснулся посреди ночи от тревожного чувства. Что-то внутри вибрировало и рождало страх. Страх поднимался по животу вверх и держал глаза открытыми. Но не было никакой разницы, открыты твои глаза или нет: ни малейшего луча света не проникало сквозь плотные еловые ветви. Гном, с детства привыкший к кромешной тьме подземных коридоров, впитавший способность ночного видения от самих скал, не смог различить ничего вокруг. И это случилось в обычном лесу, в котором даже ночью для него всё должно было быть видно, как днем! Такая темень была неестественной и жуткой. Тут попахивало черной магией. Поначалу Снулле подумал, что просто ослеп, но уже через мгновение понял, что у темноты перед ним есть какой-то центр, средоточие, сгусток. И этот сгусток был живым. Он тихо, тяжело и страшно хрипел и медленно вползал под ель, протягивая черные бесформенные отростки к спящим. Ужас и мгла были сосредоточены где-то извне, и Снулле чувствовал жгучую энергию бесконечной ненависти. Гном задрожал мелкой дрожью, волосы на бороде встопорщились, а шерсть встала дыбом. Страх был таким сильным, что онемело горло, не давая вскрикнуть, а ноги приросли к земле. Он просто стоял и смотрел, как одна из бесконечно черных рук-лап ухватывает его, заползает в рукав куртки, под кольчугу. Руку обожгло нестерпимой болью, и было непонятно — холод это или жар. Боль вернула гнома в реальность. Он заметил, что множество других лап тянутся к его спящим друзьям. Вот одна из них захватила Рокпатрика в кольцо, и кольцо стало медленно сжиматься. Еще немного — и его друг проснется от жуткой боли, умрет в агонии, не успев даже понять, что произошло!
Снулле Торнбьорн рванулся на помощь Рокпатрику, но лапа держала мертвой хваткой и жгла. Вот дернулся Игли Малибок. Снаружи жалобно заверещали барсуки и тут же затихли. Мрак сконцентрировался под елью злобным сгустком. Похоже, что чудовище, кем бы оно ни было, понимало, что добыча никуда не денется. Оно хотело поиграть, нагнать страха, задушить все живое, стиснуть гномов в объятиях бесконечной черноты… Но оно просчиталось! Там, где другие создания Плоского мира могли бы умереть от страха, там, где безысходность рождала в людях, эльфах, троллях или леприконах отчаяние и покорность, в гномах просыпалась только злость. И Снулле разозлился. Холодной волной гнев поднялся от пяток к макушке, по пути срывая нависшие щупальца мглы. Дикая ярость взорвалась в голове салютом, и искры вылетели из глаз пучками света. Свет бил фонтаном, бил прямо в чудовище. Черный сгусток продержался ещё мгновение и — исчез.
Снулле упал на мягкую еловую подстилку, его била дрожь. Какое-то время он просто лежал, не решаясь пошевелиться, потом встал и выглянул из-под ели. Вокруг была обычная лесная ночь, полная запахов и звуков. Света вполне хватало, чтобы рассмотреть повозку и мертвых барсуков около неё. Вокруг не было ничего живого. На выжженной полукругом траве валялось несколько мертвых птиц. С ближайших деревьев осыпались мгновенно высохшие листья. Но воздух был чист. Крики ночных охотников и ароматы влажного леса успокаивали, возвращали к жизни. Из-за тучи выглянула луна, и тут Снулле увидел радугу. Лунную радугу. Она отличалась от солнечной. Это был не мост, соединяющий две точки где-то на горизонте, скорее, это было похоже на кольцо вокруг луны. И Снулле подумал, что если и есть такой гном, который ходит по лунной радуге, то этот гном ходит по кругу. Мысль была смешной. Ученик мага захохотал и не смог остановиться. Он смеялся до тех пор, пока не начал задыхаться и его не стошнило. Стало легче. Снулле хлебнул эля — и всё внутри успокоилось. Только теперь гном осознал, что первый раз в жизни применил магию. Самостоятельно вызвал заклинание света — самое простое из заклинаний, но он сделал это сам! «Жаль только, что каждый раз, когда мне нужно будет сотворить заклинание, мне нужно будет пугаться до мокрых штанов!» — усмехнулся гном. Но, все равно, это был прорыв. Это меняло все. В некотором роде, это было важнее победы над черным ужасом. Снулле выбрался из-под ели, разжег костер, налил себе добрую пинту эля и молча сидел у огня, пока не рассвело.
— Сны мне снились какие-то агрессивные, — сказал Игли Малибок, зевая и распихивая храпящего Рокпатрика. — Снулле! Ты уже зажарил нам перепелку? А то этот «перепилка» проснется лишь тогда, когда почует запах мяса!
Ранним утром Снулле действительно зажарил двух перепелок, которых Игли подстрелил накануне вечером.
— Перепелки ваши остыли уже давно. А эль кончился.
— Что!!! — заорал мгновенно проснувшийся Хопа.
Он тут же сообразил, что его разыграли, но было уже поздно: сон, где он купался в тёмном озере густого эля, ушел безвозвратно.
— Ну и ладно! — подытожил Рокпатрик. — Все равно я уже тонул в этом озере… эль там или не эль… или вино какое-нить, но оно ж, когда тонешь, так все ж страшно ж…
— Какое озеро? — переспросил Малибок.
— А! Не важно! — махнул рукой Хопа, выбивая пробку из бочонка, который накануне вечером он заботливо пристроил рядом с собой.
— Ты плохо спишь в последнее время, — сказал Игли, вгрызаясь в холодную перепелку и запивая ее элем.
— Да уж! Особенно сегодня! — хмыкнул Снулле. — Сегодня я вообще не спал.
— Это ж от того ж, что мало выпил, — подчеркнул Рокпатрик. — Пить надо больше ж, и не воды ж этой сырой.
— И хилый-та какой-то, — не унимался Игли. — Я гном хоть и мелкий, но свирепый, а ты и мелкий и добрый. Такие долго не живут. А если учесть, что мы с тобой вместе везде таскаемся, то утешение это малое. Надо тебя поднатаскать. Охотиться там… и на ножах… Я тобой займусь!
— Не надо. Охотника из меня не выйдет. Я уж лучше морковкой одной питаться буду.
— Так уж хуже ж, чем волшебника ж, не будет же ж… — не подумав ляпнул Хопа.
Слова друга резанули привычной болью, но сегодня все было иначе. Снулле подумал, что много циклов жизнь его была абсолютно бессмысленной — волшебник без волшебства, маг без магии, колдун-неумека. Он не подходил ни под одну из этих категорий потому, что болтался между небом и землей. Но в эту ночь все изменилось. Теперь он знает, что может! И теперь, даже если ему никогда больше не удастся вызвать свет, он все равно будет знать, что уже делал это.
— Сегодня ночью я уничтожил Черный ужас.
— Хм… Снулле, я ж сегодня ночью тонул в плохом пиве… ну… это ж было ж не крысу в мёдике сшамать, — не поверил Рокпатрик.
— А может, тебе и не надо в охотники? Может, тебе в сочинители надо? — не удержался Малибок. — Потому как, если тебе в сочинители, тогда еще ничего, но если ты щас вот че-то не то говоришь, то я уже волнуюся за твою башку. Как бы она не сломалась бы… Как та механизьма у механика Збуки, которая должна была, по его словам, крутиться и шлифовать, а на самом деле стибрила камни и удрала к эльфам.
— Вы мне не верите? — возмутился Торнбьорн. — Вы считаете, что я вру сейчас?
— Ну… мы спали ж… — подвигал бровями Рокпатрик. Ему не хотелось обижать друга, но и подыгрывать сдвинувшемуся тоже не хотелось. — А коль мы спали, то и не видали. Так что можешь считать, что одолел там кого…
— Да! — просто кивнул Игли Малибок.
— Барсуков только жалко, — вздохнул Снулле. — Да вы оглядитесь!
Малибок сходил к повозке и вернулся расстроенный:
— Торнбьорн, признавайся, что ты сделал с енотами? И почему вокруг нас ни одного живого листа нету? И как мы пропустили такую хорошую переделку?!
И Снулле в подробностях рассказал друзьям о происшествии. Возможно, что они и не поверили рассказу, но виду не подали и смеяться не стали: мертвые барсуки были мертвы по-настоящему.
К тому времени как друзья добрались до Холмов, праздник уже гремел вовсю. Гремел в прямом смысле. Барабанный бой валил с ног. Тролли били в барабаны, стучали по кастрюлям, плошкам, корытцам, плетеным изгородям и вообще по чем-ни-попадя. Барабанили ложками и палочками для еды, молотками, вязальными спицами, тросточками, фехтовальными шпагами, кисельными ковшами и тем, что первым подвернулось под руку. Надо сказать, что получалось вполне складно, а местами — и просто замечательно. И это понятно — ведь любой холмовой тролль учится барабанить с рождения. Все знают, что тролли хороши в двух вещах: в варке эля и в искусстве барабанного боя. А сегодня, на праздник эля, сам Бо велел набарабаниться всласть.
Холмы так низко и мощно гудели в такт тролльему ритму, что Снулле закралась в голову нелепая мысль: от такого гула все вокруг может развалиться или провалится куда-нибудь под землю.
— Если они переусердствуют, то обвалятся погреба, — словно услышал его мысли Рокпатрик. — А лично мне бы этого не хотелось.
— Ведь тогда все останутся без эля! — кивнул Малибок и повел компанию к Цветочной площади.
По традиции праздник Эля начинался тут. Цветочная площадь располагалась меж трех холмов, служащих хранилищем для эля. Отсюда эль увозили все кому не лень. Тролли раздавали его задаром. Но вывезти эль можно было только после праздника. Нельзя было просто так прийти, забрать пару бочонков и уйти, надо было просидеть седмицу у холмовых, слушать непрестанный барабанный бой и пить. А если ты все это выдержишь, то, когда праздник закончится, бери эля сколько сможешь увезти! Единственным исключением был Хопа Рокпатрик. Хопе тролли разрешали забирать эль когда ему вздумается. Они частенько предлагали ему вообще не уезжать, чтобы не тратить время на дорогу, и Хопа последние циклы начинал прислушиваться к этой соблазнительной идее. Но гнома всегда останавливало то, что на Пестренькой его ждал свой собственный «холм», набитый элем. И сейчас пришло время эти запасы пополнить.
На Цветочной все было завалено бочками и барабанами. Рокпатрик увидел знакомых и, распихивая кучки подвыпивших троллей, двинулся к ним, но не дошел — схватил первый попавшийся бочонок, откупорил его и, усевшись на огромный барабан, разлил по кубкам.
— Ну… за начало, — лаконично предложил Рокпатрик.
— Ох и набарабанимся мы сегодня! — поддержал Игли Малибок…
Снулле Торнбьорн, ученик гномьего мага, сидел на верхушке холма и смотрел вниз. Было утро, шел уже шестой день праздника Эля и дождь. Все было замечательно, но радуги не было ни разу с тех пор, как он приехал.
Снулле вздохнул и двинулся вниз, навстречу новому дню. Он был уже на полпути, когда увидел небольшую компанию гномов, идущих в его сторону. Гномы были одеты во все черное, и Снулле почувствовал, как холодок пробирается по его спине, топорща шерсть: гномы в черном — это очень плохо. И то, что возглавлял делегацию Шах Мрздерик, радости не прибавляло. Стало понятно, что гномы идут именно к нему, а не просто так гуляют по холмам. Но зачем? Что могло случиться такого ужасного, что за ним отправили делегацию с гор?
— Ты, наверное, сейчас гадаешь: «Что могло произойти такого необыкновенного, что за тобой послали черную делегацию?» — начал Мрздерик. — Ну, так сядь лучше на землю, а то упадешь. Ты ж у нас так высоко летаешь, как любят говорить люди, что и разбиться недолго. Лучше сядь.
— Давай по делу, — Снулле пропустил издёвку мимо мохнатых ушей.
— Ладно. Но ты сам виноват, если ушибешься, когда будешь падать. Дело в том, что Пророк ушел к дракону, а тебя оставил своим преемником. Теперь падай.
Шах Мрздерик ожидал от своего врага какой угодно реакции, но только не того, что отразилась на лице у Снулле: ровно ничего. Снулле просто пожал плечами.
— И все!? Ты вот так просто пожимаешь плечами, превратившись из самого последнего неудачника в одного из влиятельнейших гномов Черных гор?! — возмутился Шах. — Не… да ты просто придурок! И я столько времени потратил на ненависть к придурку. Обидно за себя. Была б моя воля… Ладно, собирайся: церемония передачи власти должна пройти как можно быстрее, в горах неспокойно, и нам срочно нужен новый Пророк.
Мрздерик развернулся, собираясь уйти, но Снулле остановил его:
— Шах, прости, но я не буду Пророком. Нет. Я понимаю, что это ненормально, что я действительно выгляжу сейчас как придурок и, наверное, я и есть придурок…
Шах Мрздерик его не слушал. Он услышал только слово «нет» и теперь застыл, недоуменно глядя себе под ноги. Он все молчал и молчал, даже после того как Снулле перестал говорить. Да и что тут можно было сказать? Все было сказано одним этим словом. На холме воцарилась тишина. Но вот, наконец, Мрздерик шевельнулся, вздохнул и, протерев вспотевшее лицо, сказал:
— Ты, Торнбьорн, вредитель. Ты хоть понимаешь ситуацию? В лесах неспокойно. Черные волки поднимаются в горы и нападают на гномов. Наступает Тьма. Пророк бросил нас, потому что понимал, что не справится с грядущей бедой. Уж поверь! Для этого не надо быть Пророком, чтобы понять, что Дичь уже недалеко! А ты! А ты…
— Я знаю о Зле, — кивнул Снулле. — По дороге сюда я уничтожил ее посланца, я развеял Тьму. Слыхал о таком?
— Ты? Ты уничтожил посланца Дичи? Того, кто пожирает целые деревни, забирается в норы к гномам и поглощает целые поселения? Ты один? Или с этими своими пьяницами? Знаешь, Снулле, я бы посмеялся над этой твоей омерзительной, бестолковой нелепицей, но мне это уже даже неинтересно. Ты жалок, маленький гном… уродец. Фу! Но беда в том, что тебя, фантазера, выбрал Пророк. Так что давай, собирайся — и пошли!
— Не… не пойду.
— Отлично! — неожиданно обрадовался Мрздерик. — Тогда я объявляю кранарх!
Кранах — священная гномья дуэль. За всю историю гномьих летописей кранарх объявляли всего несколько раз, и всегда это заканчивалось чьей-то смертью. Кранарх нельзя было объявить просто так, на это нужны были веские основания. Снулле понял, что Мрздерик встревожен не на шутку и пойдет на все не столько ради личной мести, сколько из-за того, что не верит в Снулле, в то, что тот достоин звания Пророка. Снулле понял, что Шах считает убийство лучшим выходом из ситуации, лучшим способом освободить место для кого-то более достойного.
— В каком-то смысле оснований для кранарха действительно достаточно, — сказал до этого молчавший гном, одетый в черное, как и все остальные. — Я, Альгиз Доуон, придворный гном-церемониймейстер Его Величества, приехал сюда для проведения официальной церемонии принятия Вас, Снулле Торнбьорн, неудачливый ученик пропавшего и, скорее всего, сгинувшего где-то Торнбьорна Рыжего… для принятия, короче, тебя в статус официального Пророка скалистой гряды под названием Пестренькая, а точнее, и всех Черных Гор. Так-то, по-хорошему, тебе, вообще-то, и не надо никуда ехать. Можно прям тут церемонию состряпать — и иди пей свой эль! Только есть вероятность, что ты после церемонии расти начнешь. Ну, как предыдущий Пророк станешь. Так тогда лучше бы тебя сразу в пещеру запихнуть, а то потом тяжеловато будет.
— А как, кстати, Пророк из норы своей вылез-то? Ну, когда к дракону утопал, — не удержался Снулле от бестактного вопроса.
— Не это тебя сейчас волновать должно, маленький гном, — продолжил Альгиз Доуон. — Но я тебе так скажу — никто не знает! Вот был Пророк, сидел себе тихо, и вдруг ррраз… и нет Пророка. Нигде нет. Хорошо хоть записку оставил: «Ухожу, мол, к дракону навсегда. А вместо себя оставляю вам Снулле Глупого» хе-хе…
— Не мог он меня так назвать! — возмутился Снулле.
— Так ведь Пророк… понимать надо, что он вглубь смотрит. А в глубине ты придурок и есть, — Альгиз кивнул Шаху Мрздерику и вытащил кисет с табаком.
— Никуда я не поеду, — просто сказал Снулле. — И отвалите от меня все.
— Обиделся, значит? — хмыкнул Доуон. — А повода-то нету, так ведь?
— Повода нету, — Снулле пнул носком ботинка камень. Камень покатился вниз. Шах Мрздерик, скривившись, долго следил за ним взглядом, а потом сказал:
— Я объявляю кранарх. Я сейчас тебя убью — и ты покатишься вниз, как этот камень.
— Погоди, Шах, — остановил его Альгиз Доуон. — Давай я еще раз объясню, что происходит. Основания для кранарха есть. В некотором роде, ты, придурок, стал очень важен для гномьего племени. Почему? Потому, что без Пророка нам сейчас никуда. Всем ясно, что сейчас ты простой никчемный гном, но вполне возможно, что сила в тебе дремлет и проснется после церемонии, что Пророк передаст тебе дар. И ты станешь…
— А мне все равно! — перебил его Снулле. — Я не буду Пророком, я маг!
— Да ты понимаешь, что мага нам сейчас не надо, что нам нужен Пророк! — закричал Мрздерик, доставая меч. — Я убью его, Доуон. Я щас раскрою череп этому никчемному идиоту.
— Погоди, я сказал! — прикрикнул Альгиз Доуон. — Послушай, Снулле, в горах неспокойно. Котокурица перестала нести яйца и превратилась в непонятно что! Ты понимаешь, что это значит? Так происходит только тогда, когда надвигается беда. Пираты… пираты бегут с моря на сушу! Это с родной-то стихии! Говорят, что у гоблинов заговорила колбаса! Голосом герцога Варногорья. Колбаса утверждает, что она герцог. Ха-ха! А Варногорья-то, как такового, нету со времен Превила Мудрого! Жуть! И ты собираешься бросить гномье племя в такой момент? Ради чего? И кто ты после этого?
— Я маг, — уныло промямлил Снулле.
Сейчас он понимал, что не прав, но был уверен, что скорее умрет, чем станет не тем, кем хочет стать. А кем он хочет стать? Магом? Теперь он был не уверен даже в этом. «Я просто хочу найти Радугу», — неожиданно для себя подумал Снулле и понял, что это именно то, что ему нужно. Ему стало как-то легко и весело. Он улыбнулся своим мыслям и глубоко вздохнул.
— Все. Я его сейчас убивать буду, — сказал Шах Мрздерик, доставая меч.
— Ладно, я тебе помогу, — кивнул окончательно разуверившийся в позитивном исходе Альгиз Доуон.
Остальные гномы тоже достали мечи и вся компания угрожающе надвинулась на безоружного гнома. Снулле почти никогда не носил с собой меч. Когда ходил в лес, то брал с собой нож, да и то в основном для грибов.
— Киньте ему меч, пусть защищается, — злобно прохрипел Шах Мрздерик.
— Не торопись, приятель, — сказал Игли Малибок, выставив кинжал и закрывая собой Снулле.
Он вырос из-под земли как по волшебству, но это было не волшебство. Снулле заметил, что Малибок часто дышит. А еще он заметил, что за спиной открылся подземный лаз, из которого, кряхтя, выбирается разъяренный Хопа, а за ним вываливаются холмовые тролли.
— А ну брысь! — зарычал Рокпатрик, вытаскивая огромную мифриловую палицу. Возможно, что эту палицу когда-то выковали для маленького принца из людского племени. Для тренировки, на вырост. Но для гнома эта палица выглядела действительно устрашающе. Она была размером с самого Рокпатрика, но тот махал ею с такой легкостью, как будто это была сосиска. И гномы в черном попятились. — Не трожь друга маво! — кричал Хопа, угрожающе надвигаясь.
— Я вас всех щас буду убивать, — не отступил Мрздерик.
— А я тебе кишки выпотрошу, — заулыбался Игли Малибок и облизнулся так, как будто ему дали большую конфету.
Казалось, что бой был неминуем, но Снулле не чувствовал опасности. Ему было легко и радостно. И тут он понял, что ведет себя как настоящий маг — маги не боялись ничего. Снулле поднял руку, и из нее скользнула молния. Молния ударила в землю с противным скрежетом и громом. Шаха Мрздерика отбросило в сторону, как пустую корзину. Он прокатился по склону и вскочил на ноги потрясенный, но целый.
— Я не буду Пророком потому, что я маг, — закончил перепалку Снулле, повернулся и полез в земляной ход.
Праздник Эля закончился как всегда внезапно: просто прекратился барабанный бой. Снулле сидел и наблюдал, как повозки, запряженные барсуками и набитые бочками с элем, разъезжаются в разные стоны, а на их место прибывают все новые и новые. В этот цикл эля получилось как никогда много, словно про запас, и это был еще один признак надвигающихся бед. Делегация черных гномов убралась еще накануне. Снулле понимал, что стал предателем для всего гномьего племени Черных гор, но его это не беспокоило: гномы не переживают о таких вещах. Что изменилось? Ничего. Гораздо важнее было то, что теперь он действительно чувствовал себя магом. Наследие Торнбьорна Рыжего открылось для него, как раковина горной улитки под ударами мифриловой кирки. Он понял, что всегда смотрел на все не с той стороны, что магия — это не заклинания, а самочувствие. Маг не колдует и не заклинает, он вообще ничего не делает. Просто позволяет всему идти своим чередом. А то, что из твоей руки вылетает молния — это просто следствие нормального хода вещей, ты сам здесь ни при чем. У тебя нет своих желаний, мыслей или чувств. Только тогда, когда ты совершенно спокоен и безучастен, только тогда ты способен творить магию, только тогда ты — маг. Снулле чувствовал этот покой в себе, покой и радость, которые поселились в нем просто так. И эти чувства не зависели от окружающих или от обстоятельств. Это была просто радость по поводу того, что все идет так, как должно. И не было ни вопросов, ни желаний, ни идей, кроме одной, последней, требующей осуществления: Снулле должен был найти Того, кто идет по Радуге.
— Я остаюсь жить у холмовых, — сказал Хопа Рокпатрик, наливая всем эля.
— Я с тобой, — согласился Игли Малибок. — В горах нам теперь не очень рады.
— Они и раньше не особо-то были рады. Эль останется на Пестренькой, жаль… но эль не пропадет же.
— А гномулькам придется к нам сюда ездить. За элем и увеселениями. Здесь и вправду веселее! — хихикнул Игли. — Ты, Снулле не расстраивайся, гномульки-то подвижные, прибегут сюда как миленькие.
— Я должен найти Того, кто идет по Радуге, — нахмурился Снулле.
— Тогда тебе нужно к гномульке Шо, — тягостно вздохнул Малибок. — Она такая же придурочная, как и ты, и уж она-то точно знает, где его искать. Иди к ней. Иди.
— И пойду, — импульсивно воскликнул Снулле. — Пойду! Вот прямо сейчас встану и пойду!
— Ну и иди! Только ж эля захвати с собой. И запасные портки: мало ли чего там от страху с тобой случиться может. Говорят, она страшная, как сама смерть, — совершенно серьезно сказал Рокпатрик.
— Я не боюсь, — улыбнулся Снулле.
— Ты, может, молнии кидать и научился, да только против гномульки Шо одними молниями не выкрутишься. Так что портки и эль ты все ж таки захвати. Или обделаешься, или элем откупишься, — согласился с Рокпатриком Игли Малибок.
— Где ж ее найти? — вздохнул Снулле.
— А не надо ее искать. Она за соседним холмом сидит, в Чудном лесу.
Снулле Торнбьорн знал, где находится Чудной лес. Он бывал там со своим учителем Торнбьорном Рыжим. Это было странное место, наполненное магией под завязку. Все здесь было каким-то ненастоящим, сказочным. Стоило только заглянуть под сень плотно стоящих, будто охраняющих невидимую границу деревьев, — и ты тут же оказывался в другом мире, мире, наполненном диковинными растениями и цветными огнями чужих, незнакомых звезд. Солнце предпочитало с Чудным лесом не связываться и редко залетало сюда. А когда его боязливые лучи все-таки пронизывали плотную массу зелени, создавалось впечатление, что каждое растение в лесу, каждое дерево — живое. Возможно, что так оно и было. Снулле предпочитал не вникать и, по возможности, местные растения не тормошить. Вот и сейчас, аккуратно отодвинув тугую ветку, он осторожно вступил на мохнатую подстилку, стараясь быть тактичным и незаметным.
В Чудном лесу жили не менее чудные существа. Обычные гномы сюда не забредали. Зачем? Не было тут ни эльфов, ни троллей и, уж тем более, каких-нибудь леприконов. Да и животные попадались редко. Что ни заяц — то разговаривать умеет, что ни енот, то чуть ли не мудрец какой. И изъяснялись все высокопарно, стихами. Нормальные звери и существа в такой обстановке долго не выдерживали. Охотно бывали здесь только колдуны и маги. Ведьмы здесь жили, а маги тренировались. Наверное, это было самое магическое место во всем Плоском мире, но, возможно, и нет.
По узкой тропинке Снулле углубился в лес. Где искать гномульку Шо? Лес был совсем маленьким, но выйти из него удавалось не всем. Здесь можно было бродить седмицами и, в конце концов, затеряться, сгинуть запросто, заблудившись в трех соснах. Если кто не хотел, чтобы его нашли, то его и не находили никогда. А если хотел… Вот Гномульку Шо обнаружить оказалось совсем несложно. Снулле вышел на поляну и сразу увидел ее гнездо. Это было сооружение из веток и листьев, подвешенное на небольшой высоте. Сверху ветви переплетались, образуя что-то наподобие беседки. Ветви были живыми. Они колыхались, хотя ветра не было. Снулле откашлялся и позвал гномульку по имени. Несколько веток отодвинулось в сторону, как бы приглашая гнома внутрь.
Гномулька Шо сидела на чем-то, напоминающем гнездо. «Гнездо в гнезде», — подумал Снулле и улыбнулся, гномулька улыбнулась в ответ.
— Как видишь, я совсем не страшная, — сказала она тонким, звонким голосочком, в котором слышались отголоски бубенчиков.
— Да я и не думал ничего, — попытался оправдаться гном.
— Ладно! Все так думают! На самом деле, я кое-как колдую и могу быть разной, — хмыкнула гномулька Шо. — Чего приперся?
Казалось, ее настроение меняется от мгновения к мгновению. Вот только что это была веселая и беспечная гномулька, а вот уже перед ним в гнезде сидит разъяренный тигр. Снулле невольно попятился, а гномулька плотоядно улыбнулась и снова повеселела.
— Ты все время меняешься. И внешне тоже! — воскликнул Снулле. — Не могла бы ты меняться как-то помедленней?
— Не-а… не хочу, — сказала Шо и загрустила.
— Ну, ладно. Я, собственно…
— Ты пришел за Радугой, — резко и злобно перебила его гномулька, казалось, что она раздражена до предела.
Снулле хотел попросить не злиться, но не успел — гномулька Шо и сама перестала злиться. «Так я долго не выдержу, кажется, у меня что-то с головой начинается. Надо бы побыстрее отсюда сваливать», — подумал Снулле.
— Скажи, гномулька Шо, как мне найти Того, кто идет по Радуге?
— У души не будет радуги, если в глазах не было слёз, — загадочно изрекла гномулька Шо, философски подняв палец вверх.
— Э-э-э… нельзя ли попроще? — не понял Снулле.
— Лишь тот не сможет найти Радугу, кто не умеет плакать от красоты…
— Ну, а я-то смогу ее найти?
— Конечно, сможешь! — весело засмеялась гномулька Шо, и Снулле почувствовал, что смеется вместе с ней.
— Есть место… но оно всегда разное, — заговорщицки прошептала гномулька Шо. — Для каждого оно разное. И найти его можно только тогда, когда знаешь две вещи: где искать и что искать. И там всегда лавочка. Скамейка какая-то, на которой можно посидеть и подождать. Я-то сама не видела, но рассказывали те, кто эту лавочку видел. Те, кто нашел одну только лавочку, сам понимаешь…
— Так куда мне идти? — перебил Снулле.
— Иди куда хочешь! — захохотала Гномулька Шо.
— Ну, тогда я, пожалуй, пойду! — взвизгнул Снулле и стрелой вылетел из гнезда.
Он почувствовал, что еще несколько фраз — и он сойдет с ума. Теперь понятно, почему все так боятся гномульки Шо: ее безумие заразно! Но куда же теперь идти? В словах гномульки был какой-то смысл, секрет, но разгадать этот секрет было нелегко…
Снулле бродил по Чудному лесу всю ночь до утра. Света было достаточно, так как везде горели стайки светляков и мхи мерцали чудным переливающимся свечением. Усталости не было. Были только мысли. Снулле просто ходил туда-сюда, любовался лесом и вспоминал, как был здесь с учителем в последний раз. Тогда он пытался вызвать дождь, а учитель сказал, что «пытаться не надо, нужно просто подождать дождь». Снулле его не понял, подумал, что учитель смеется над нерадивостью ученика. Только сейчас эти слова стали понятны, оказались прямым указанием на то, что нужно делать. Снулле огляделся. Солнце взлетело над лесом, и его лучи поползли по траве, по ветвям деревьев, извиваясь в причудливом танце, освещая смешные физиономии лесных обитателей. Из-за густых ветвей, сплетающихся где-то в вышине, неба было не видно, но Снулле почему-то был уверен, что оно чистое — ни одной тучки. В такую погоду вызванный дождь обязательно создаст Радугу. Снулле вздохнул, улыбнулся и расслабился, позволив своим чувствам и желаниям раствориться во всем. Он слился с Чудным лесом — и лес откликнулся, зазвучал мелодией своих деревьев и мхов. Снулле взлетел выше и улыбнулся ветру и небесам. Он вскинул руки ладонями вверх, захохотал и вызвал дождь. Теплый и нежный дождь. А вслед за дождем пришла Радуга. Прекрасная, звенящая нотой каждого цвета, струящаяся дивной волшебной мелодией. И Снулле пошел вслед за нею.
Он спустился с пригорка — и попал в гущу чертополоха. Раздвигая стебли плечами, гном пробирался сквозь колючки, спотыкался, падал, но вставал и упорно двигался дальше. Неожиданно заросли кончились и — под одиноким вишневым деревом — Снулле увидел белую скамейку. К скамейке маленькой золотой ленточкой, словно обычный ослик, была привязана Радуга. Вокруг никого не было. Снулле уселся на лавочку и стал ждать, решив, что, если кто-то привязал Радугу, значит, когда-нибудь этот кто-то придет ее отвязать.
Он сидел под вишневым деревом и смотрел, как крупные белые лепестки, словно снег, падают тут и там на землю, засыпая ее белым ковром, засыпая то место, куда упирается Радуга. Радуга разлилась цветными бликами по вишневому снегу, и это было настоящим чудом… не магией — чем-то большим. «Что будет, если отвязать веревочку?» — подумал гном, но решил этого не делать. Он просто сидел и ждал, без мыслей, без волнений, без ожиданий и надежд. Все вокруг было таким спокойным и приветливым, казалось, что здесь и сейчас просто нет места ни горю, ни злу. Может быть, покой создавала сама Радуга, а может быть, это просто было тихое место. «Наверное, Радуга специально ищет именно такие места, чтобы приземлиться, — подумал Снулле. — Вот так, после дождя и солнца, Радужный гном спускается по Радуге вниз, но не везде… ему для этого надо найти место особенно спокойное. Именно такое. Как же я раньше не догадался?!»
Снулле чихнул от нахлынувших чувств — и в этот момент увидел Радужного гнома. Гном спускался по Радуге. Это был маленький старичок в полосатых узких брюках, розовом сюртуке и шляпе, напоминающей цилиндр, только длиннее. Белая манишка и фиолетовая бабочка дополняли наряд. «Гномы так не одеваются, — мелькнуло в голове у Снулле, но он тут же одернул себя: — Это же Радужный гном!» Все мечты, все надежды, планы и цели — все вскипело в душе, завертелось в голове искрящимся калейдоскопом. Но самое главное, о чем думал ученик мага, глядя на Радужного гнома — это о судьбе своего учителя и о том, получит ли он сейчас ответ.
— На твоем месте я бы не стал тут рассиживаться, ведь твои друзья сейчас заливаются элем по самое «не могу», — пошловато прокряхтел Радужный гном, спускаясь с Радуги и присаживаясь рядом.
— Э-э-э, — только и смог выдавить из себя Снулле.
— С другой стороны, — продолжил Радужный гном, — эля-то на всех хватит, а вот радужные гномы не часто встречаются. Так ведь?
«Похоже, ему нравится меня шокировать», — подумал Снулле.
— Я сюда от гномульки Шо, — сказал ученик мага.
— Да знаю я! Я ж все знаю, — кивнул Радужный гном. — Я знаю наперед, о чем ты спросишь и как поступишь. По мне, так ваш Пророк — просто муха навозная. Я все знаю и ничего с этим не могу поделать.
— А где мой учитель?! — с трепетом выпалил Снулле.
— Ушел вон туда… по Радуге, — Радужный гном махнул рукой куда-то вверх.
— А что там?
— А ниче! Там все и заканчивается. Ну… че-то начинается конечно, но это уже другая история.
— Так он что… умер?
— Не… не умер. Это точно! Но обратно не вернется. Хочешь тоже туда? За счастьем своим?
— Но если там ничего нет, то чем это отличается от смерти? — удивился ученик «мага, ушедшего в Никуда».
— А чем отличается от смерти то, чем ты сейчас занят? Чем отличается от смерти твоя жизнь? И чем отличается от смерти жизнь Шаха Мрздерика, жизнь пророка или даже Гномульки Шо? Хотя насчет гномулек… тут я не все знаю. Чем? — Радужный гном вздохнул глубоко и протяжно. В этом вопросе для него был смысл, который ускользал от Снулле. Казалось, еще немного — и Снулле поймет то, о чем говорит Радужный гном, но смысл тут же ускользал и никак не возвращался.
— Ты не можешь поймать смысл за хвост, — констатировал Радужный гном, поправляя фиолетовую бабочку. — Ты и не сможешь. Все, что ты можешь — это решить: уйти сейчас по Радуге за счастьем или остаться здесь доживать жизнь гнома.
— Почему вы решили, что там мое счастье? — задумался Снулле.
— А я не знаю, — пожал плечами Радужный гном.
— Но вы же сказали, что знаете ВСЕ?
— Я знаю все, что ТУТ делается, а ТАМ… там я ничего не знаю. Те, кто уходит по радуге, никогда не возвращаются. Я — единственный, кто вернулся.
— Почему?
— Потому что я… передумал, — сказал Радужный гном.
Отчет канцелярии
Мы не видим их не потому, что они маленькие, а потому, что они предпочитают действовать тайно. Магия скрывает их жизнь. Леприкон по своей природе хитер, злобен и — для своего небольшого роста — непомерно силен. Леприкон всегда колдун. Причина, по которой они до сих пор не захватили власть, состоит в том, что они властвуют тайно, их сила — скрытность, их оружие — невидимость, их наслаждение — иллюзии. Они всегда жили среди нас, в наших домах, в наших умах, и один Бо знает, откуда они пришли. Говорят, что первый леприкон был человеком.
В каждом столичном доме постоянно живет один, иногда два или три леприкона, но бывает и больше — чем ближе к центру, к королевскому дворцу, тем больше леприконов. А если вы загляните в городскую канализацию, на нижние уровни… вы вряд ли выберетесь оттуда живым. Канализация — их дом, который они вынуждены делить с крысами, монстрами и преступниками. Последние, правда, знают про леприконов и никогда не задерживаются внизу больше, чем на ночь. Кто знает, сколько негодяев, воров и убийц, уйдя от наказания человеческого, нашли кошмарную смерть, решив укрыться в канализации?
Маленькие злобные человечки в чем-то похожи на ос: они не собирают мед, они питаются падалью — падалью человеческих эмоций и чувств. Они владеют магией того сорта, которая навевает кошмарные сны. Магия делает их невидимыми. С помощью колдовства леприкон прячется в доме человека, обычно в каком-нибудь сыром и темном углу, заваленном хламом, и все, что определяет его жизнь, — это игра, игра на струнах человеческих страстей. Леприконы разжигают раздоры в семье, заставляют ругаться по пустякам, пробуждают зависть, раздражение и злобу. Также они любят тоску, слабость и одиночество: они питаются ними, это нужно им для того, чтобы чувствовать себя хорошо.
Спят мерзкие карлики ночью, но не всегда. Если предоставится возможность «позабавиться», они, обдумывая какой-нибудь особенно гадкий план, могут не спать седмицу запросто! Терпению их нет предела, и простой человек, ставший их жертвой, обречен.
Увидеть леприкона можно лишь тогда, когда вы знаете, куда и как нужно смотреть. Сейчас я расскажу вам свою историю…
Кто-то повадился воровать у меня сахар. Я очень внимателен к своему сахару и требую к утреннему чаю ровно три куска. И вот с некоторых пор я начал замечать, что сахару не хватает. Бывало два куска, бывал один, а пару раз блюдце оказывалось совсем пустым! Я был взбешен этим обстоятельством и накричал на экономку. Не подумайте, что я мелочный или жадный, ни в коем случае, все дело в том, что я много работаю после завтрака, но именно во время утреннего чая мне в голову приходят свежие мысли. Мой завтрак всегда проходит в полном порядке. Если все в моем утреннем чае так как нужно, я испытываю внутренний подъем, заряжаюсь чувством оптимизма и работа после этого всегда ладится. Но, если во время чая что-то пойдет не так… я не смогу сосредоточиться, и весь день потом катится коту под хвост. Уважаемые господа, вы все очень занятые люди, и наверняка понимаете, о чем я веду речь: у каждого из нас есть подобные маленькие ритуалы.
Представляете, как я был огорчен, сбит столку этим, на первый взгляд, пустяковым происшествием. Моя экономка Сюзи, собственноручно подающая чай каждый день, клятвенно заверяла меня в том, что каждый раз кладет именно три куска сахара на блюдце и никогда не ошибается, зная мое к этому делу отношение. Отсюда напрашивалось два логических вывода: либо она преднамеренно врет, либо сахар каким-то загадочным образом исчезает с письменного стола в моем кабинете, куда она по утрам приносит чай и где я его употребляю перед уходом в университет. Я верил этой добропорядочной женщине, ведь воровать кусочек сахара в таких обстоятельствах, согласитесь, по меньшей мере глупо, а то и безумно. Получалось, что или она сошла с ума и стала воровкой, или с ума сошел я. Жуткая ситуация. Проблема, вроде бы, небольшая. Подумаешь — сахар! Никто никого не убивает, не похищает и не предает… просто кусочек сахара, исчезающий с тарелочки. Ерунда, скажете вы, и будете абсолютно правы. Но эта «ерунда», повторяющаяся регулярно, может выбить из колеи любого!
Пропажа сахара продолжалась несколько седмиц. Сахар исчезал почти каждый день. Заметьте, почти, а не каждый день. Все было выверено очень хитро: если бы сахар пропадал каждый день, то сам факт его пропажи стал бы слишком явным, что ли. А так… сохранялась видимость, подобие видимости того, что мы с Сюзи могли и ошибаться. Я пытался контролировать процесс. По утрам, когда экономка приносила поднос с чаем, я внимательно смотрел на блюдце с сахаром. Иногда там уже не хватало одного или двух кусков и тогда эта необычайно честная и, в общем-то, уже весьма пожилая женщина, убегала, рыдая как маленькая девочка, и закрывалась в своей комнате. Но иногда на подносе присутствовал полный набор. И вот тут-то для меня начиналось самой дикое: стоило мне отвернуться или моргнуть, как количество сахара менялось!
Бывало, что сахару становилось даже больше! Как будто кто-то издевался, намеренно пытаясь свести меня с ума. Кто очень тонко вел свою злобную игру. И этот кто-то постепенно достигал своей цели. Я становился раздражительней, все валилось из рук. Мои мысли постоянно вертелись вокруг сахара. С каким-то патологическим нетерпением я ждал утра и часто подолгу не мог заснуть. Несколько раз я просыпался раньше обычного и прокрадывался в кухню, наблюдая за поварихой. Было видно, что она тоже сильно переживает эти таинственные исчезновения, но старается не подавать вида, что ее что-то смущает. Сахар исчезал прямо с подноса, пока экономка несла его ко мне в кабинет. Кроме того, я начал замечать, что дело не только в сахаре. У меня стали пропадать вещи. Они не просто терялись, почти всегда они потом находились в иных местах, не там, где я их оставлял.
Время шло, наши нервы сдавали все больше. Сюзи часто плакала на кухне, разливая чай. У меня пропал сон, я стал рассеянным и невнимательным, часто ошибался на лекциях и предпочел уйти в отпуск — первый раз за двадцать пять циклов! Решил съездить куда-нибудь отдохнуть в надежде на то, что все пройдет само собой. В Паппервиле жил один мой друг, с которым мы когда-то вместе учились, были в то время, что называется, «не разлей вода». Этот мой друг, ныне профессор философии, как и я, давно звал меня к себе, в Паппервильский университет, прочитать несколько лекций, пообщаться и выпить бренди. Я написал ему короткое письмо, сообщив, что скоро приеду и в тот же день купил билеты на ближайший дирижабль.
Утром мне в голову пришла замечательная идея. Я подумал, что смогу хоть слегка досадить этому неизвестному пакостнику тем, что выйду из дома пораньше, не позавтракав. Заметьте, это был первый шаг к тому, чтобы поверить, что этот кто-то на самом деле существует. Как ни странно, но, когда я предпринял это шаг, мне стало легче. Ведь до этого момента я считал, что вроде как схожу с ума, что что-то не в порядке с моей головой. Многие, кто размышлял на тему помешательства, думают, что сумасшедшие больные уверены в том, что они не сумасшедшие. На самом деле, все значительно сложнее. Любой лекарь, который наблюдает таких больных, скажет вам, что безумные осознают свое безумие, но не могут справиться с ним. Безумие затягивает их в омут хаоса. Я решил, что у меня, извините, «едет крыша». Но, после того как я принял «условия игры», мне действительно стало легче, появилась определенность: или я гоняюсь за неизвестным шутником, или мне пора лечиться. Я понимал, что нервы мои измотаны, что надо как-то отвлечься. И еще мне хотелось хоть кому-то рассказать обо всем, поделиться проблемой с тем, кто не посмеется, кто поймет. В частности это была одна из причин, почему я и хотел съездить к своему однокурснику, вторая же причина была в том, что, несмотря на частую переписку, с этим другом мы не виделись уже очень и очень давно.
Я вышел из дома, и так как до дирижабля оставалось много времени, сходил в «Закат Ясеня», спокойно съел там прекрасный завтрак, получив ровно три куска сахару к чаю, как и заказывал. Я почувствовал себя уверенней и отправился в дорогу в приподнятом настроении. На следующий день наш дирижабль прибыл в столицу Лефстампа — знаменитый Паппервиль. Друг принял меня с распростертыми объятиями, но слегка удивленно. Оказалось, что он никакого письма не получал, и это меня немного смутило. Конечно, такое бывает с письмами, но в данном случае мне казалось, что это не простое стечение обстоятельств. Я гадал, может ли быть так, что проклятые шутники приехали сюда вместе со мной? Настроение резко упало, мне показалось, что все вокруг — плод моего воображения, а такое, если вы знаете, с философами и учеными иногда случается… В тот же вечер за стаканчиком доброго бренди я рассказал моему другу свою историю.
Думаю, пришло время назвать имя моего закадычного друга… — Ливерлилеус Мак-Ги. Да-да, именно он — скандальный профессор, прославившийся на весь Плоский Мир своими «байками». Со студенческих времен я звал его просто Ливер. Студенты обращались к нему просто «профессор», а близкие родственники… а близких родственников, как, впрочем, и дальних, у него не было.
Он преподавал несколько естественных научных дисциплин, математику и алхимию. Почему я говорю о нем в прошедшем времени? Потому что его, скорее всего, уже нет в живых. Он пропал. Но… давайте все по порядку…
Итак, Ливер встретил меня с восторгом. Когда я постучал к нему, был уже вечер и шел дождь. Мы обнялись в прихожей. Последовало несколько вполне естественных вопросов, но через пять минут я уже сидел в гостиной, у огромного теплого камина, с бокалом старого бренди в уютном кресле. Насколько вы знаете, мой старый друг удивительнейший человек. Казалось, с возрастом он ничуть не изменился. Его физическая сила огромна. В пору нашей молодости на студенческих турнирах Ливер легко побеждал всех: он бегал быстрее, прыгал выше, боролся жестче и, мне кажется, даже выбирался на турниры рыцарей, однако никогда этим не хвастался. Его ум был также силен. Учеба давалась Ливеру легко. В узких кругах о нем заговорили как о выдающемся ученом еще когда он писал свою дипломную работу. Все эти годы, пока мы с ним не виделись, Ливерлилеус Мак-Ги преподавал у себя в университете, вел кое-какую научную деятельность, а в свободное время имел, как вы знаете, хобби — увлекался магией. Странное увлечение для ученого, не правда ли? Однако он всегда был оригинал во всем, поэтому, наверное, никогда не был женат, впрочем, как и я.
Так вот, я подумал, что уж ему-то я смогу рассказать о своих страхах без опасения, что меня высмеют или отправят в дом умалишённых. Я рассказал ему все, и к концу рассказа мне стало хорошо. То ли подействовал превосходный бренди, то ли серьезное выражения лица друга, но я подумал, что мне верят, не считают сумасшедшим — и успокоился. Пока я говорил, Ливерлилеус не произнес ни слова. Он был серьезен и хмур, и улыбнулся только раз, когда я упомянул, что обманул своего врага, уехав без завтрака. В конце рассказа под действием бренди я, к сожалению, задремал. Проснулся уже утром, в том же удобном кресле, у еще тлеющего камина. Заботливый друг не стал меня будить, лишь укрыл теплым пледом, а сам, судя по тому, что дрова еще горели, просидел в гостиной, размышляя о чем-то, всю ночь. На столе стояла початая бутылка и записка. В ней Ливер уведомлял о том, что находится в таверне «Тупой окорок» неподалеку от площади святого Игнатиуса и с нетерпением ждет меня. Я поднялся с кресла легко и весело, как будто сбросил двадцать циклов. Груз, давивший последние месяцы, растворился бесследно. Захватив шляпу и плащ, я оправился в «Тупой окорок».
В таверне Ливера не было. За столиками сидели пьяные еще с вечера бродяги. Я занял один из столиков у окна и попросил чего-нибудь поесть. Вместе с едой хозяин принес мне записку от моего друга, объяснив, что тот меня ждал, но в последний момент куда-то заторопился, оплатив двойной завтрак. С тех пор эта записка храниться у меня, я ношу ее с собой как доказательство всего происшедшего. Вот она:
Дорогой друг Гарсиниус! Происшедшее с тобой не есть плод твоего воображения. Смею заверить, что ты находишься в своем уме. Дело сложнее… я бы сказал, трагичнее для всех нас. Эти «неприятности» — дело рук леприконов. В то, что сейчас скажу, будет трудно поверить даже тебе. Леприконы… злобные маленькие ублюдки, живущие у нас под носом, в наших домах! Хитрые твари, отдаленно напоминающие гномов, владеют магией необычайной мощи и практически поработили человека! Когда я говорю «человека», я имею в виду не какого-то отдаленного человека, я имею в виду всех! По крайней мере в крупных городах. Я никогда не поделился бы с тобой этой информацией, если б ты сам не пришел ко мне с тем же вопросом. Не рискуя прослыть безумцем, такое не откроешь никому! И это леприконам очень на руку. Я давно потихоньку изучаю этих паршивцев, а они изучают меня. В некотором смысле, между нами война или, скорее, пакт о ненападении. И ты, как мне кажется, своим появлением сыграл роль катализатора. Теперь ты, дружище, в гуще боя, и уже ничего не будет как прежде. Они знают о том, что ты знаешь… и ты беззащитен перед ними.
Мне нужно исчезнуть по одному важному делу. Это будет для тебя только к лучшему. Оставаясь со мной, ты был бы в большей опасности, чем без меня. Чем я могу тебе помочь? Как защититься от их козней? Только одно: я могу научить тебя «видеть» этих тварей. На самом деле, это просто. Их можно увидеть, скосив глаза. Поначалу они видны краем глаза как темное пятно. Когда научишься так смотреть, сможешь достаточно ясно различать этих гадов, даже в деталях. А дальше… дальше все поймешь сам.
Я ухожу. Если все получится, как запланировано, ты будешь получать ровно три сахара к чаю. Ты вообще больше никогда и ничего не услышишь о леприконах. Ежели я проиграю, ты больше никогда не услышишь обо мне.
Засим крепко обнимаю, твой друг Ливер.
Больше я никогда не видел своего друга и почти уверен, что не увижу. Я сидел у него дома и ждал его возвращения почти седмицу. За это время, забравшись в личные архивы Ливерлилеуса, я многое узнал об этих адских созданиях. Все записи о леприконах Ливер кодировал нашим студенческим шифром, и я без труда прочел все.
Потом я уехал домой и на какое-то время сахар перестал пропадать с блюдца. Казалось, что с моим отъездом леприконы оставили меня в покое, но я знал, что это не так. Теперь я был лучше подготовлен, был спокоен и готов к драке. Я тренировался в скашивании глаз, но так и не узрел никого и ничего необычного. В своих записях мой друг советовал ничем не выдавать того, что я знаю о леприконах. Те, кто вел себя неосторожно, обычно погибали из-за «несчастного» случая. Я снова стал преподавать. Читал лекции и учился «видению». Это произошло как раз в университете, после пары. Я шел по коридору, свернул к двери своего кабинета и увидел двух студентов, юношу и девушку, о чем-то спорящих возле окна. На глазах у девушки были слезы, парень бы расстроен не меньше. Я хотел было подойти и разобраться, помочь… но, по приобретенной недавно привычке скосив глаза… увидел леприкона! Он стоял на подоконнике возле ребят, растопырив свои маленькие скрюченные ручки. Казалось, что от его торчащих, как обрубки, коротеньких пальцев идут нити. Эти нити опутывали парочку студентов чем-то наподобие кокона. Меня охватила паника. Я попятился, развернулся и ретировался в свой кабинет, ничего не предприняв. Что я мог сделать? Вот так я первый раз познакомился с леприконами…
С тех пор видеть леприконов становилось все легче и легче. Оказалось, что они на каждом шагу. Везде, где люди спорили или ругались, играли в карты или пили вино — везде этих тварей было предостаточно. Я старательно маскировался, но, кажется, стал более замкнут, престал общаться с друзьями. А как, скажите, можно общаться с кем-то, если видишь, что за человеком стоит леприкон? В конце концов я стал больше времени проводить за городом. Ездил в экспедиции, увлекся археологией и, за короткий срок, сделал множество открытий в этой области, за что и получил еще одну ученую степень. Мне бы радоваться, но я думал только о леприконах и старался держаться подальше от них. Долгое время мне это удавалось. Я съездил в Паппервиль, но мой друг так и не появился. Я забрал кое-какие вещи из его дома, о чем расскажу чуть позже…
Таким образом прошел где-то цикл. Я преподаю в университете более двадцати циклов и, как мне кажется, у меня это неплохо получается. Студенты меня любят. Часто они советуются со мной по разным вопросам, подчас далеким от учебной программы. И вот как-то раз один из моих бывших студентов, человек весьма уважаемый, пригласил меня на именины недавно родившейся дочери. Я с радостью согласился. Купил в подарок несколько игрушек для малышки, прихватил также бутыль хорошего вина из собственной коллекции.
Был вечер, когда я постучался к ним в дом. Они с супругой, милой женщиной, встретили меня в прихожей, слуг у них не было. Последовал обмен приветствиями, я отдал подарки, потом был легкий ужин, и мне показали малышку. Она была удивительно хороша и похожа на мать. Я выразил свое восхищение, чем привел молодоженов в трепет и, кажется, даже слегка смутил. Отужинав и вежливо распрощавшись, я отправился домой. Можно сказать, что я чудесно провел вечер, но это было не так. Все это время я чувствовал какое-то давление, злое присутствие. Супруги улыбались, шутили, ухаживали за мной и старались всячески развеселить, но я видел, что между ними не все ладно, что существует какое-то напряжение, источник коего неясен. Я чувствовал себя неспокойно. Все вокруг было наэлектризовано странной энергией. Молодые ничего не замечали и удивлялись моему хмурому виду, а я, как мог, старался не испортить им праздник и в конце концов все-таки повеселел. Но вот пришло время прощаться. Я поблагодарил пару за чудесный вечер, пожелал им всего наилучшего, накинул пальто и незаметно скосил глаза, включив «видение». Я увидел, что из всех углов дома за мной пристально наблюдает множество ухмыляющихся харь. Леприконов было очень много, может быть, больше десяти! Это означало, что в этом доме было по-настоящему плохо. Я хотел предупредить молодых. Но как и о чем? Что бы я им сказал? В конце концов все, что я смог произнести напоследок, это: «Прощайте… и будьте осторожны, берегите свою девочку». Всю дорогу меня не покидало ощущение слежки. За мной следили леприконы. Не подавая виду, что знаю о них, я шел домой, весело насвистывая какой-то популярный мотивчик.
На следующий день ко мне пришел испуганный студент и сообщил, что малышка пропала Утром родители, вместо своего прекрасного ребенка, нашли в кроватке страшного урода, держащего во рту соску и прикидывающегося младенцем. Для меня стало очевидным, что леприконам понадобился ребенок — и они произвели подмену, заодно надумав свести со мной старые счёты. Я очень расстроился и рассказал отцу все, что знаю о леприконах. Он счел меня безумным и обвинил в похищении. Так ко мне в первый раз повернулось око правосудия, и не скажу, что его взгляд был объективен. Ко мне приходили королевские сыщики. Задавали вопросы. Я перестал скрываться и рассказал все, что знаю об этом деле, об этих тварях. В конце концов полиция от меня отстала, посчитав выжившим из ума стариком. Я решил докопаться до истины и вернуть ребенка. Для этого необходимо было найти логово леприконов и пробраться туда как можно скорее. Я догадывался, где оно может быть. Временные логовища для своих тайных ритуалов леприконы обычно устраивают возле соборов и церквей в канализации под землей. Им нравятся святые места в подземном отражении, наоборот, они используют силу священнодействий, творящихся над ними, для того, чтобы обратить эту силу во зло под землей. Ближайшей церковью от дома, где пропала девочка, является церковь святого Адриана на Королевском спуске. Это центр города, система канализационных стоков там необычайно замысловата. Я был почти уверен, что леприконы запрятали девочку именно здесь.
Вечером, сверившись с дневниками, я собрал все, что мне могло пригодиться. Захватил оружие и несколько магических безделушек. У меня была одна очень полезная штука — плащ. Я нашел его в секретном сейфе Ливерлилеуса, у него дома, вместе с подробной инструкцией по эксплуатации. Этот плащ скрывал вас от леприконов! Плащ был моим тайным оружием, которое я, до этого времени, так и не решился испробовать. Я ни разу не пользовался им и теперь был в серьезном опасении, а подействует ли плащ вообще?
Когда я вышел на улицу, было уже темно, холодно, накрапывал мелкий моросящий дождь. Я подумал, что лазание по канализации в такую погоду — не самое приятное времяпрепровождение. Но ужасная участь бедного ребенка выбора не оставляла. Я скосил глаза — слежки не было. Создавалось впечатление, что все леприконы поблизости куда-то спешат. Выйдя на площадь, я хотел открыть первый попавшийся канализационный лаз, но вовремя заметил леприкона, можно сказать, «отпихнувшего» меня со своего пути… Я закутался в плащ и некоторое время дрожал, успокаивая сердцебиение. Мимо пробежали еще несколько паршивцев. То, что они не обратили на меня внимания, еще не означало, что плащ «работал». Похоже, что леприконам было просто не до меня.
Леприконы практически невидимы и неуязвимы для простых людей, они чувствуют себя настолько в безопасности, что спокойно ходят по улицам, когда им это нужно, особенно по ночам. Нужно было как-то проверить действие плаща наверняка. Накинув плащ на голову, я понял, что его действие не ограничивалось только невидимостью — теперь мне уже не нужно было скашивать глаза: леприконы были как на ладони. Такое впечатление, что с моих глаз спала пелена и я увидел скрытое! Леприконов вокруг было великое множество — десятки, может быть, сотни. Почти все леприконы шли не с пустыми руками. Многие тащили свертки, у некоторых в руках были сумки или какие-то странные предметы. Они кучками стягивались к площади и пропадали в канализации. Мимо меня деловито протопал толстый уродливый коротышка, держа под мышкой что-то дергающееся и кричащее. Я с ужасом понял, что это младенец. «Может быть, это моя девочка?!». Я рванул в канализационный сток вслед за уродцем.
Внизу было, как ни странно, тепло, сухо и светлее, чем наверху. Следуя за этим маленьким чудовищем, я продвигался куда-то, минуя множество поворотов и коридоров. Очень скоро чувство направления подвело меня и я совсем заблудился в этих бесконечных поворотах, подъемах и спусках. Мы проходили через какие-то двери, протискивались во всевозможные щели и дыры. Больше всего это походило на подземный город, отрытый леприконами, частично совмещенный с канализацией и тайными ходами людей. В одном из таких ходов мы с «моим» леприконом наткнулись на неожиданное препятствие. Часть свода была обрушена, и огромная балка торчала посреди прохода, загораживая дорогу. Нисколько не смущаясь, леприкон схватился за балку, потянул и, рискуя быть заваленным, расчистил поход. В этот момент он был чем-то похож на муравья — такой же маленький, тянущий здоровенную штуковину на пользу своему муравейнику. Только разница была в том, что леприконы не создают муравейников, они собираются большими группами только в исключительных случаях. Все говорило о том, что сегодня был как раз такой случай. Я не смог пролезть в расчищенный проем и двинулся в обход.
Во всех подземных ходах присутствовала некая система, и леприконы двигались куда-то к центру. Я тоже двинулся к центру, окончательно потеряв всякое представление о собственном местонахождении. Похоже, что я поднялся на несколько ярусов вверх. На пути начали попадаться какие-то двери, хранилища, отсеки комнат, потолок стал выше. Это были подвалы человеческого жилья, и вполне возможно, что до поверхности было недалеко. Помню, что в те минуты мне отчаянно захотелось наверх. Но необходимо было узнать, что затевается, и… попытаться спасти малышку.
В какой-то момент коридор впереди меня расширился, затем резко свернул. Открылась просторная комната, набитая карликами, как горохом. Стены комнаты были покрыты черными фресками. Висели старинные мечи, кинжалы, копья и черные щиты. Местами мелькал черный герб королевского дома. Мне пришла в голову кошмарная и нелепая мысль, что мы находимся прямо во дворце! Посреди комнаты стоял черный стол, на столе лежало несколько спеленатых младенцев. Среди них я узнал свою девочку. С младенцами собирались сделать что-то нехорошее. Некоторые карлики сидели на полу, некоторые стояли, переминаясь с ноги на ногу, кое-кто умудрился вскарабкаться под самый потолок в попытках лучше разглядеть происходящее. Однако было тихо, никто не верещал, не ругался и не гомонил. Тихо стояли карлики вокруг стола и чего-то или кого-то ждали. И этот кто-то пришел.
Огромный квадратный карла с морщинистым красным лицом и длинным носом неспешно вошел в одну из дверей. На нем был вышитый золотом камзол, остроносые калоши и старая, дырявая широкополая шляпа, совершенно не соответствующая роскоши остальных одеяний. Стало совсем тихо, и взоры устремились в его сторону. Урод, кряхтя, протопал к столу, и толпа леприконов расступилась перед ним. Затем вошедший произнес настолько ужасную речь, что я не берусь повторить ее даже сейчас. Ужас происходящего поразил меня в самое сердце, больше я не мог ждать. Я ринулся к столу, расшвыривая леприконов и забыв об опасности. Между тем главный урод вытащил откуда-то из складок своего камзола длинный золотой стилет. Направив его на ближайшего младенца, колдун плотоядно ухмылялся. В этот момент мне посчастливилось наконец-то добраться до стола. Я схватил мерзкую тварь за руку и всадил золотой кинжал ему в пузо его же рукой. Карлик дико заверещал, выпучил глаза и упал мордой вниз, очевидно, кинжал пробил ему сердце. Плащ свалился у меня с головы и повис на шейной застёжке бесполезной тряпкой. Я схватил свою девочку и еще одного малыша и побежал к выходу. Все произошло так быстро, что леприконы не сразу опомнились, и мне удалось сделать несколько шагов сквозь толпу к выходу. Потом я почувствовал, что множество сильных и цепких рук тянут меня в разные стороны, разрывая на части. Я подумал, что вот и настал мой последний час, однако совершенно неожиданно подоспела помощь.
Кто-то очень ловко орудовал мечом у той двери, откуда появился колдун. В стороны полетели разрубленные тушки леприконов, и через несколько секунд путь был чист. Я рванулся к выходу, а мой спаситель кинулся к столу, на ходу рубя всю эту пакость. Делал он это, надо признаться, очень ловко. В считанные секунды прорубив себе дорогу, незнакомец схватил двух оставшихся младенцев и в два прыжка оказался снова возле меня. Мы даже успели захлопнуть за собой двери и закрыть их на засов. За дверью сразу же свернули куда-то в сторону, в неприметный коридор, оттуда — еще в один, потом еще, и так много раз. Все это время мой спаситель разбрасывал за нами какой-то порошок, очевидно, для того, чтобы запутать след, и, мне кажется, ему это удалось: леприконы больше не появлялись. В конце концов он остановился около двери без засовов и ручек и тихо постучал. С той стороны послышалась возня, ругань, потом дверь открылась. Из-за двери выпрыгнуло сразу несколько леприконов. Человек явно не ожидал этого, он кинулся на них, свалил одного, второго и скрылся за дверью. Передо мной осталось два карлика. Тот, который был ближе, прыгнул на меня, а второй бросился наутек — то ли за подмогой, то ли просто испугался. Это меня и спасло: ведь на руках у меня все еще оставались два младенца, и возможность действий была сильно ограничена. Все, что я смог сделать — это пнуть его прямо в морду. Карлик хлюпнул, отлетел на метр, стукнулся об стену и упал, дрыгая ногами. Я не стал задерживаться и разглядывать, что с ним стало. Подергав захлопнувшуюся за незнакомцем дверь, я понял, что она заперта с той стороны. Нужно было срочно уходить оттуда, ведь второй карлик в любой момент мог вернуться с компанией. Я решил поискать другой выход.
Накинув плащ невидимости, я свернул в несколько коридоров, понял, что заблудился, и долго блуждал туда-сюда. Совершенно обессиленный, я наконец выбрался на поверхность неподалеку от королевской резиденции и пошел к несчастным родителям, чтобы отдать пропажу. Была уже поздняя ночь, но мне открыли практически сразу. Вид у родителей был истерзанный, очевидно, подменыш время даром не терял и поиздевался на славу. Не говоря ни слова, я сунул спасенного младенца студенту, дочь — матери, а сам, шатаясь, направился к кроватке и откинул занавеску. В кроватке сидело мерзкое чудище. В одной руке леприкон держал кусок колбасы, а в другой бутылку вина. Мерзко хрюкнув, урод отпил из бутыли и куснул колбасы, а потом противно и громко зачавкал.
Я всадил кинжал прямо в его злобный глаз, затянутый какой-то дрянью, похожей на бельмо. Хлюпнув, кинжал вошел по самую рукоятку, но леприкон не умер. Одним движением он выпрыгнул из кроватки и на негнущихся ногах заковылял в сторону своих «родителей», жалобно причитая: «Он убил меня! Он убил вашего сынка!» Карлик приблизился вплотную к отцу и взглянул на него глазом, из которого торчал мой стилет. Только тут леприкон заметил, что отец держит на руках младенца. Лицо леприкона страшно перекосилось, но сказать он ничего уже не успел — отец пропавшей девочки с криком «Вот мой ребёнок!» вдолбил кинжал в леприконову башку вместе с рукояткой, стукнув по нему сапогом. Отчаянно взвыв, леприкон издох. Сразу стало легко и спокойно. Напряжение, сковывавшее дом улетучилось без следа. Думаю, что почувствовал это не я один.
Когда я прощался со счастливыми родителями, уже светало. Второго ребенка я тоже оставил им. Кто ж тогда знал, что это была принцесса Леандра…
(Из архивов Тайной королевской канцелярии. Т4. П435.6—53. Фрагмент «Допроса профессора граданадарского гуманитарного университета Гарсиниуса БоХарра о пропаже принцессы Леандры, младенца королевской крови»).
Край Мира
Солнце уже давно кажется лишь круглым диском — тонким ободком над горизонтом. Здесь оно не скачет по небу, а висит и висит, лишь изредка прячась за Край Мира. Не для того чтобы отдохнуть, а для того лишь, чтоб поиздеваться над затерявшимися в этой бездонной водяной пустыне, забытой Бо. Я не могу думать ни о чем, кроме сводящего с ума голода, терзающего внутренности не хуже бешеной корабельной крысы. Три седмицы мы с капитаном дрейфуем к Краю Мира на грубом плоту из бушприта, парусины, палубных досок и пустых бочек. И никто нас здесь не найдет, не спасет. Почему? Потому что никто не заплывает в эту дрянь. А те, кто здесь ходит под парусами или плавает с плавниками… с ними лучше не встречаться даже нам — пиратам.
Общество делится на два класса: тех, кто работает, чтобы жить, и тех, кто живет, чтобы заставлять работать других. Пираты не знают слова работа, мы не относимся ни к тем, ни к другим. Мы ценим свободу и силу, но свободу больше. Мы пираты. Некоторые говорят, что Великий Кракен создал нас раньше, чем всех остальных, раньше, чем животных и даже раньше, чем тварей морских. Мы — любимые дети Кракена! Мы занимаемся тем, чем нам и положено — грабим других. И, конечно же, у нас нет ни стыда ни совести, только злоба и ветер в парусах.
Вот, скажем, капитан… формально он мой командир и я обязан ему подчиняться беспрекословно. На деле же выходит, что если бы так оно и было, я бы давно уже плавал у него в желудке в виде плохопережеванного, но питательного блюда. Он бы, наверное, даже солью не посыпал, схарчил бы как есть — сырым и теплым…
Соли здесь много. Вокруг одна соль. И вода, которую нельзя пить. Но мы ее пьем. Морская вода не может навредить любимым детям Кракена. Ведь она течет в наших жилах, точно кровь. Честно говоря, я морскую воду не люблю — отливать потом трудно, моча становится какая-то совсем зеленая, а есть хочется еще больше. Соль повсюду. Волны то и дело захлестывают самодельный плот, оставляя пригоршни соли на досках, в щелях, в дырах и выбоинах от арбалетных стрел. Соль повреждает кожу. Под коленями уже саднит так, как будто там прижилось стадо муравьев. Невозможно ни вытянутся, ни сесть. Рана капитана воспалилась, мои руки покрылись волдырями солевых ожогов. Еще немного — и начнем сходить с ума. Хотя мне кажется, что это уже происходит. Как еще можно объяснить тот странный взгляд, которым периодически смотрит на меня капитан? И как объяснить тот факт, что солнце все чаще напоминает глазунью с помидорами и зеленью? Я пристально вглядываюсь в него и с трудом заставляю себя отвести глаза, чтобы не ослепнуть…
Двадцать второй день.
Чтобы окончательно не сойти с ума, решил вести дневник. Писать тут нечем и не на чем, поэтому дневник веду у себя в голове. Это нездорово. Пока что я это понимаю. Но кто говорит о здоровье на Бо забытом плоту? Как говаривал наш судовой врач, здоровый человек не тот, у которого ничего не болит, а тот, у которого каждый раз болит в другом месте. Похоже, что я не болен, так как у меня болит везде.
Капитан затеял недоброе… Сегодня от жуткой смерти меня спасла одна маленькая рыбка, прельстившаяся на крошку сухаря уже в сумерках. Капитан проглотил ее вместо меня вместе с крючком, а потом всю ночь икал. Утром он выпил грога. Мне удалось приготовить грог из остатков рома и пресной воды, осевшей за ночь в куске парусины. Он перестал икать и уснул сном младенца. Я тоже уснул, забыв прикрыться от солнца, за что поплатился кровавыми волдырями на спине…
Двадцать третий день.
Мы проспали весь день и всю ночь. И, по сути, это двадцать четвертый день, а не двадцать третий. Но… какая разница?
С утра капитан сушил на солнце свою рану, поливая ее морской водой, чтобы облегчить заживление. Легкий бриз приятно холодил мои солнечно-соляные волдыри. Все это время капитан, не отрываясь, смотрел на меня и сглатывал слюни.
— Капитан, почему вы так пристально смотрите мне в спину? — спросил я.
— Потому, обезьянка, что твоя спина вся обгорела. Точнее, поджарилась, как куриное крылышко на шпаге. Мда… куриная шкурка… Ха, ха!
Вот после этих самых слов капитан и свихнулся окончательно. Весь день он то и дело кидался в мою сторону, надеясь схватить, но я не давался. Я вообще проворный и сильный. Капитан так всегда и говорит: «Эта абордажная обезьянка своей смертью не умрет». Это у него для меня похвала такая. Раньше он говорил это часто. Видно, накликал. В любом случае, если уж умирать не своей смертью… Хотя, как можно умереть не своей смертью? Чужой, что ли? Но если и умирать, то, по крайней мере, не в желудке у капитана. И это сейчас главная проблема. Капитан хочет меня съесть, и надо запихать в него хоть что-нибудь отличное от собственной плоти, а крючков у нас больше нет, и сделать снасть не из чего…
Двадцать пятый день.
Мы пытались поймать акулу. Акулы приплыли стаей, и до полудня кружили вокруг плота, не приближаясь, впрочем, достаточно близко для того чтобы можно было их достать. Кто сказал, что акулы тупые создания, тот просто не знает о них ничего! Капитан заставил меня болтать в воде ногами прямо у акул под носом, а сам стоял рядом в надежде проткнуть прельстившуюся акулу саблей. Я не знал, чего мне больше бояться: того, что акула отгрызет ногу, или того, что сабля освежует абордажную обезьянку на филе.
— Ты боишься, мальчик?
— Боюсь.
— Не бойся. Пират не должен бояться, — сказал капитан, прищурившись так, что я забыл о копошащихся рядом акулах.
— Почему?
— Потому что страх убивает, — хмыкнул старый морской ерш, и я понял, что он говорит это не просто так: если я не справлюсь со своим страхом, мой капитан убьет меня хотя бы потому, что станет презирать. Для него я стану просто едой и буду ничем не лучше жареной курицы. Но мне было страшно, очень страшно.
В какой-то момент самая голодная из тварей рванула в мою сторону. Неуловимым движением капитан рубанул, а я мгновенно выскочил из воды на плот. Оказалось, что кровь у акул красная, хотя я всегда думал, что она такая же, как и у нас — прозрачная, похожая на морскую воду. На кровь ринулись остальные акулы и принялись рвать свою товарку на части. Взбешенный таким поворотом событий капитан с криком: «Это моя еда!», нырнул прямо в гущу пиршества, махая саблей. Я думал, что ему конец, но не тут-то было. Он прибил еще одну рыбину: распорол ей брюхо. Было видно, как акула проглатывает свои собственные внутренности и куски своей подруги, а они вываливаются у нее из распоротого живота. Она снова хватает их пастью, и куски снова вываливаются из нее…
Мой капитан выбрался на плот с куском акульего бока. Отогнав меня на другой борт и больше не обращая внимания, он принялся рвать акулу зубами. Он жрал, как дикий зверь, а меня заливали волны судорожного, липкого страха. В конце концов, капитан насытился и уснул. Я проглотил то, что осталось и вот… пишу дневник.
День двадцать седьмой.
Утром стошнило акульими костями, но, как ни странно, стало легче. Силы прибавилось, ожоги зажили. Капитан выглядел совсем молодцом — акула в нем, похоже, переварилась вся до последней косточки, и это приятных мыслей не вызывало, наоборот. Когда нам совсем полегчало, мы принялись за свою любимую игру «догони и съешь». Причем ведущим все время был только капитан. Почему? Наверное, потому, что у него была сабля, и он хотел меня съесть, а я его боялся. Что тут непонятного? Но он меня не догнал. Я научился прыгать по привязанным к бушприту бочкам. Изрядно подустав, капитан успокоился, напился морской воды и уселся в некое подобие кресла, которое я соорудил ему из обломков.
— Как вы себя чувствуете, капитан? — полюбопытствовал я, в надежде отвлечь беднягу от неподобающих человеческому естеству мыслей.
— Я себя чувствую… но плохо, — хмыкнул пират, облизывая обветренные, высушенные солью и жаждой губы.
— Вам нужно выпить рома. Хотите, я сделаю грог?
— Не… осталась всего одна бутылка. И я хочу выпить ее тогда, когда все остальное потеряет смысл, — капитан задумался, глядя в сторону тонкой линии горизонта.
Никто не знал, что это за линия. Одни говорили, что там Край Мира, другие утверждали, что никакого края у мира нет, что линия эта существует потому, что наш Плоский Мир на самом деле не совсем плоский, а слегка закругленный или имеет уклон. Мы смотрим вдаль и видим только ту его часть, которую видно с высоты нашего роста, а все остальное немного изгибается за этот вот самый горизонт. Ерунда, конечно, полная, естественно, что у Мира есть край, только… когда я, бывало, залазил на самую верхушку мачты, когда мы подходили к островам, я, надо признаться, с высоты мачты действительно видел дальше, чем с палубы.
— Я знаю, когда вы захотите ее выпить! — не унимался я.
— Когда?
— Когда съедите меня!
После этой фразы стало окончательно понятно, что возврата нет. Если раньше мы оба делали вид, что всё ещё может закончиться неплохо и боролись молча, то теперь несказанное было сказано. Я так думал, но я ошибся.
— Я не собираюсь тебя есть, — замотал головой этот хитрый пройдоха, — ты не в моем вкусе.
— А я вам не верю.
— Доверять в этом мире можно только самому себе, если доверять, но проверять, — хихикнул капитан и облизнулся.
Немного погодя из последней нашей булавки я сделал крючок, нацепил на него цветной лоскуток и закинул в воду. Рыба — она не дура и, скорее всего, на такую ерундовину не поведется. Ну, а вдруг? Может, это будет какая-нибудь больная и несчастная рыба-самоубийца, которая решила свести счеты с жизнью. И вот в тот момент, когда она не знает, как убить себя, ищет, перебирает доступные ей способы самоубийства, вот в этот момент появляюсь я, с крючком и тряпочкой, и рыба решает: «Почему бы и нет? Прыгну на крючок и спасу этого молодого человека, потерпевшего жуткое кораблекрушение, который извлечет из моей рыбьей смерти еще немножко надежды для себя». Упс… эко меня занесло!
Мы потерпели не кораблекрушение, нас подбили, разметали в щепки королевскими катапультами. А все из-за жадности капитана, Кракен его забери! Промышляя в теплых тихих водах необъятной Соляной Глади, мы наткнулись на королевский военный флот и приняли бой. Зачем, спрашивается, мы принимали этот бой? Нас было больше? Мы были лучше вооружены? Нет! Нас было меньше, а вооружены мы были саблями и абордажными крючьями.
Двенадцать легких пиратских шлюпов против пяти лефтстампских галеонов и трех райтстампских каравелл? А каракка из Берга? Она подошла позже, но мы все равно атаковали неприятеля! Жадность капитана. Жадность и злость. Все из-за этой маски. Они везли ее по морю из Гмгмемгбы в Граданадар. Везли себе преспокойно, никого не трогали, а тут мы — Бац! Ну, нас и разнесли, как старую медузу на камбузе. Какие-то у них новые катапульты, такие, что плюются огнем и изрыгают каменные ядра, которые оставляют в бортах пробоины размером с бочку. Я заглянул в одну из тех мортир, там сидел мелкий противный огненный карлик. Он был настолько зол, что я еле успел отдернуть свой любопытный нос, как это огненное существо взорвалось вспышкой удушающего зловония. С таким оружием хватило бы и двух стареньких нефов на нашу голову, а целый флот… никто бы не устоял. Я считаю, что нельзя использовать огненных карликов, ведь это магия, а магии не должно быть места в море. Никакой магии, кроме магии самого дедушки Кракена!
Мы были обречены, но капитан все равно пошел на абордаж. Стратегия предполагалась следующая: захватить врукопашную флагманский галеон неприятеля и открыть ответную стрельбу из его орудий. Смело… но глупо.
Капитан говорит, что эта маска — самая важная реликвия пиратов, что она была утеряна где-то в песках Дартарстана, рядом с Оазисом Снов и что она должна принадлежать ему. Теперь эта маска плывет вместе с нами к Краю Мира, привязанная к мокнущему бушприту обрывками бом-шкота. И что с того, что мы-таки захватили галеон? Что с того, что мы перебили всю команду и взяли их капитана в заложники? Нас просто расстреляли из пушек остальные корабли. Плененный капитан от злости и обиды перегрыз себе вены и сдох на нижней палубе, а все наши вернули свои души Кракену! Все до одного!
Уцелели только мы и маска. Что ж… она сгинет с нами в пучине или упадет за Край вместе с ее последним хозяином — капитаном Клаусом Штормбрекером, моим капитаном, человеком, который собирается съесть своего последнего матроса. Вот сейчас он проснется, и, если я к тому времени не поймаю эту сумасшедшую рыбину, он опять начнет играть в «догони и съешь».
День двадцать восьмой.
— Знаешь, обезьянка, один пират когда-то съел целый корабль. Кажется, то был старый гнилой барк… ик… двухмачтовый. Я помню этот корабль! Пирата не помню.
— Как он его съел?
— На спор. Вот так взял… ик… и съел. Не сразу. По кусочкам съесть можно все, что угодно. Иди сюда, дай мне воды.
— А вы меня не съедите, как тот корабль?
— Не бойся, у меня нога болит.
— Это только и спасает в последнее время.
— Тебя убью не я, тебя убьет ужас.
— Это как так?
— Скоро мы войдем в Ноги Кракена, вот там ты и сдохнешь…
День двадцать девятый.
Сегодня все вокруг выглядит каким-то праздничным. Красиво, как на свадьбе у герцога. Море сверкает оттенками изумрудного, а если глянуть в воду, то кажется, что изумруды лежат на бугрящихся кочками волнах: протяни руку и бери, сколько унесешь. Но это не так: под тонкой пленкой поверхности нет дна — только бездна и тени, тени глубинных течений или гигантских чудовищ, медленно дрейфующих куда-то, праздно гребущих громадными плавниками из ниоткуда в никуда. Капитан говорит, что это плохой признак. Море Штиля заканчивается «изумрудными россыпями» и дальше начинаются Ноги Кракена.
Что такое Ноги Кракена? Никто не знает. Тот, кто там побывал, оттуда не возвращался. Почти никто. Как-то раз я видел пирата, вернувшегося из тех вод. Его бриг ходил под двумя мачтами с прямыми парусами, лихо гребущими ветер, как проворный черпак корабельного кока. Это был легкий и совершенный бриг, очень быстрый: делал, при хорошем ветре, шестнадцать узлов. Фок-мачта, грот-мачта, один косой гафельный парус на гроте. На бушприте: фока-стаксель, фор-стень-стаксель, кливер, бом-кливер, летучий кливер… — его корабль был совершенством скорости и маневренности, мог ходить практически против ветра, мог вытащить вас из любого шторма без потерь. Корабль вернулся. Из команды остался только один поседевший матрос, даже не капитан. И матрос этот сошел с ума. Короткий остаток своей жизни он провел на берегу в баре, где рассказывал жуткие бессвязные истории, пугая не только ребятню, но и бывалых морских крыс. Он глушил ром так, что помер от разрыва печени.
Весь день я, пристроившись на самом краю бушприта, ловил рыбу своим глупым пустым крючком. Капитан с утра тихий, а с обеда… хм… лучше сказать, с полудня — так он совсем молчит. Сидит на своей бочке, изредка пробует воду за бортом на вкус и смотрит вдаль. Лучше бы он бузил, ругался или даже гонялся за мной. Его молчание непривычно, от этого молчания сводит нутро.
По вкусу воды бывалый пират может сказать очень многое. Нужен опыт. Я, к примеру, почти ничего не понимаю в этом деле. Могу, конечно, предсказать шторм или сказать, в какое море нас занесло — так это может сделать любой пиратский грудничок. Но я слыхал, что есть такие, кто по воде может даже гадать, предсказывать будущее. Судя по виду моего капитана, он это тоже умеет и наше будущее уже знает. В конце концов, ближе к сумеркам, я не выдержал, зачерпнул немного воды и глотнул. Вода была какой-то «другой». Что-то было совсем «не так». Что-то, но даже не понятно что. По вкусу вода больше, чем обычно, напоминала кровь.
Видимо, капитану наконец надоело пялиться на мою испуганную физиономию, и он сказал:
— Щас, абордажная обезьянка, ты будешь ловить акул.
От такого предложения мне почему-то даже полегчало.
— Как в прошлый раз?!
— Нет, теперь ты будешь делать все сам, — Клаус Штормбрекер надвинул свою широкополую шляпу на нос и сделал вид, что собирается поспать.
— Но вы разве не поможете мне? — я был не столько испуган, сколько удивлен его реакцией.
— Нет, юнга, тебе придется делать все самому. И ты или отдашь концы в борьбе с акулами, или наконец-то поймаешь нам пожрать. Думаешь, мне приятно было весь день глазеть на твои глупые попытки рыбачить на пустой крючок? Это сводит с ума!
— Я один не справлюсь!
— Тогда я приму на борт свой последний ром, — хмыкнул этот старый бесчувственный осьминог. — Похоже, что время для него скоро, в любом случае, придет.
— Как мне это сделать, я ведь не могу одновременно нападать на акул и приманивать их ногами!
— Вот видишь, мальчик, ты злишься, а это дело. Заткни шпигат и перестань глядеть на яйца Кракена. Больше злобы — и твои паруса наполнятся попутным ветром.
— Но акул вокруг не видно, — схватился я за последнюю соломинку.
— Разорви тебя гром, трусливый щенок! А ну, полезай в воду — и дело с концом! — вышел из себя морской волк.
Я залез на край бушприта и протянул ноги в воду. Акулы были тут как тут. Никуда они и не думали уплывать, все это время неотступно двигаясь за возможной добычей. Они прекрасно понимали, что скоро мы, не выдержав всего происходящего, сами прыгнем им в пасть, предпочитая быструю смерть от клыков томительному ожиданию падения в бездну.
Подумав о смерти, я увидел акул в другом свете. Неожиданно они мне даже понравились. Их тупые злобные рыла уже не гипнотизировали своей природной жестокостью, а длинные спинные плавники, нагло торчащие над поверхностью, перестали давить своей неотвратимостью и вдруг показались удобной мишенью для гарпуна.
— Надо их подманить, а потом загарпунить, — спокойно сказал я капитану.
— Нет, мартышка, не надо, — и капитан с ухмылкой вручил мне свою саблю. — Я думаю, что ты сделаешь все как надо, и мы сегодня полакомимся жареным акульим плавником.
Сабля была на ощупь слишком горячая и слишком злая. Клинок полностью пропитался капитанской ненавистью. Это было не просто оружие, это был, в каком-то смысле, магический жезл — черный пиратский жезл злобы и ненависти, позволяющий его хозяину выстоять там, где другой не смог бы этого сделать. Злоба сочилась, перетекала из сабли в меня сквозь плетеную обвязку рукояти, и я вдруг понял, что плетенка эта была сделана из кожи акулы. Сжав саблю посильнее, я призывно заболтал в воде ногами. Я уже не боялся этих больших и зубастых рыб. Я ждал их приближения с нетерпением, и они пришли. Сразу три или четыре акулы кинулись на мои вкусные мясные ноги, попытавшись впиться в них своими вечно голодными, беспощадными ртами. Но они просчитались: я не дал им ни малейшего шанса пообедать. Мгновенно выскочив на плот в каком-то иступленном остервенении, я заработал саблей направо и налево. Длинная и острая как бритва железная палка разрезала акульи тушки, кромсала их безжалостно, по-акульи. Все было кончено быстро. Четыре акулы превратились в фарш. Море вокруг плота стало красным. Я без сил свалился на соленые доски, в беспамятстве опустив ноги в кровавую воду, и уставился на куски туш, дрейфующие на поверхности.
Меня растормошил капитан. Забрав свою саблю, он пинками загнал меня обратно в воду, объяснив, что надо поторапливаться. Я принялся зашвыривать куски на плот. Часть мяса уже утонула. Оказывается, акулы тяжелее воды и прекрасно тонут, когда мертвые… ха, ха!
Но акулы не тонут. Когда акулы мертвые, их съедают другие акулы. Это стало понятно сразу после того, как я выбрался на плот. Море вокруг нас забурлило острыми плавниками. Практически моментально не осталось даже упоминания о недавней битве. Все было сожрано, и даже кровь была каким-то образом отфильтрована и впитана жабрами новоприбывших. Акул вокруг было так много, что, казалось, им не хватает места в воде, и они иногда выпрыгивали из нее. Одна акула действительно выпрыгнула из воды на наш плот, чуть не потопив его при этом своим огромным телом. Капитан среагировал мгновенно — вжик, и голова акулы откатилась к его ногам. Акульи челюсти клацнули рядом с капитанским сапогом, так и не смирившись с тем, что уже никогда не дотянутся до него. Капитан закричал, чтобы я держал туловище, но я не успел. Извиваясь и дергаясь, акулья туша свалилась с плота в воду.
— Медуза ты сухопутная, — пожал плечами старый пират, но ругать не стал: на сегодня жратвы было более чем достаточно. — Вот, смотри, абордажная обезьянка, ты справился с делом. А почему?
— Не знаю, капитан.
— А потому, малыш, что ты не обделался тогда, когда обделаться было бы равносильно смерти. Если бы ты обделался, то справедливо пошел бы на корм этим прекрасным девочкам, а я бы остался без обеда. А так эти шлюшки пойдут на корм нам. Вот тебе и весь урок.
В этой фразе я не услышал похвалы. Я понял только то, что он действительно хотел меня съесть, но еще я понял то, что теперь он уже не будет этого делать, так как наконец-то признал во мне кого-то отличного от рыбы. Это был урок, серьезный урок «на всю жизнь». Только жизни, для того чтоб применить его, оставалось слишком мало.
А потом был пир. Вопреки заверению капитана в том, что рыбу мы пожарим, мы ели ее сырой. Мы съели несколько кусков и без сил свалились на трухлявые доски «палубы», забывшись глубоким сном. Наступили сумерки…
День тридцатый.
Тридцатый день нашего плавания начался с того, что на крючок, щедро приправленный акульими потрохами, попалась рыба. Очевидно, что это была не та глупая сумасшедшая, а вполне себе разумная и ценящая себя скумбрия длинной этак с локоть. Эти рыбки любят теплую воду и плавают близко к поверхности, а это говорит о том, что мы попали в стойкое теплое течение, несущее нас в одном, строго определенном направлении — к Краю Мира.
До обеда я выловил пять скумбрий. Капитан поджарил их необычным способом — при помощи маски Кракена. Он ловил отражение солнца от ее золотой поверхности, и концентрированный луч направлял на рыбу. Рыба жарилась почти мгновенно. Что это было: изощренная магия или простая кулинария — не скажу, но было вкусно.
А потом рыбы стало очень много. Она сама выпрыгивала к нам на борт. Это была кефаль. Мы давили из нее воду и пили ее.
Когда идет косяк кефали, часто бывает так, что рыбы, пытаясь обогнуть препятствие, прыгают через него. Возле Пиратских островов кефаль плавает крупными стадами у самой поверхности воды. Рыбаки пользуются этим и добывают большое количество рыбы простыми ловушками: на воду спускают длинные рогожи (маты) из камыша. Края рогож немного загнуты вверх. Такие ловушки по форме напоминают плетеные ковры с загнутыми краями. Кефаль прыгает через поднятые края рогожи и попадает в ловушку. А тут, в открытом море, одуревшая от жары кефаль прыгала к нам прямо в руки.
От всего этого изобилия я так разволновался, что не заметил, как моя леска натянулась. Спохватился, кода было уже поздно — что-то рвануло резко и мощно. Я не удержал равновесие и свалился в воду. Последнее наше удилище было потеряно.
— Ты, бестолковая, пустобрюхая коробка вонючих костей, — кратко прокомментировал сие событие капитан. — Но, впрочем, это уже не важно — мы в Ногах Кракена, а скоро будем у него в ж…
День тридцать первый.
Проснувшись с восходом, я понял, что что-то изменилось, но не понял, что именно. То ли цвет воды, то ли цвет неба. Скорее всего, и то и другое одновременно.
— Давно хотел отдать концы в приличном месте, — пробубнил капитан зевая.
— Капитан, вы меня пугаете, где ваш обычный бодрый дух?
— Тебе страшно?
— Нет, а вам?
— И мне не страшно. Это плохо.
— Как так?
— Признак того, что Кракен уже рядом. Он уже начал давить на нас.
— Что это значит, капитан?
— Мне всегда страшно, как и тебе. Просто держу страх на поводке, как ручную каракатицу, разрази меня гром! Ты тоже мог бы этому научиться, если бы было время. Ты хороший парень, и из тебя мог бы выйти приличный бродяга.
— Спасибо, капитан! — поблагодарил я за комплимент, совсем не обрадовавшись тому, что он говорит в предполагаемом времени.
— Но сейчас, кальмарьи кишки, нам не мешало бы позавтракать.
Мы опять питались рыбой. Звучит неплохо только для тех, у кого вообще нет никакой еды. Для тех же, кому нужно есть одну рыбу четыре седмицы подряд, рыба уже не кажется столь привлекательной. Хоть бы водорослей каких пожевать!
Часть рыбы мы засолили, и она вполне могла протянуть еще пару-тройку дней. Остальная быстро испортилась, и мы скормили ее акулам. Акулы подплывали к самому краю плота и выпрыгивали из воды за протянутой кормежкой. Развлечение то еще, но было весело. Главное — вовремя убрать руку. Все вокруг постепенно делалось каким-то мрачным и злым. Серые тучи на сером небе, серая океанская гладь, мрачные волны. Поднялся ветер. Началась качка. Хотелось пить. В эту ночь злобные акульи пасти снились мне в просоленном, наполненном жаждой сне.
День тридцать второй.
— Тишина на палубе!
От капитанского крика я вскочил и не сразу понял, где нахожусь. За ночь море стало черным, маслянистым, как болотная жижа, а небо пестрело кучевыми облаками, раскрашенными восходящим солнцем в цвета человеческой крови. Странно, ведь такие облака бывают близко к суше. Но здесь нет земли, только Край Мира. Это должно было быть страшно, но я не боялся. Я вообще не чувствовал ничего, даже боли от ожогов и ссадин. Я будто уже погрузился в водную пучину, уже лежал на дне.
— Что случилось, капитан?!
— Порой, малыш, ничто так не усложняет жизнь, как простые истины. А истина в том, что мы в Ногах Кракена.
— В чем же тут истина?
— Истина в том, что Ноги Кракена оказались водоворотом, кишащим воронками, как илларианский сыр. И, пока ты дрых как медуза, мы только что миновали одну из них. Если так пойдет и дальше, то мы станцуем джигу в пасти у Морского дьявола еще до заката.
— Мне как-то уже все равно, — вяло прокомментировал я и завалился на бок, решив проспать собственные похороны.
— Хм… но откуда здесь воронки, ведь тут нет встречных течений? — не унимался Клаус Штормбрекер. Похоже, что его одолела та пытливая часть человеческого естества, которая свойственна людям земли и которая напрочь отсутствует у людей моря, а именно — любопытство. У пиратов, любопытства нет. Нас ведет по жизни лишь жажда наживы, а когда мы не грабим, то прожигаем свое время, встав на якорь в каком-нибудь портовом кабаке. Я вдруг понял, что с капитаном что-то сильно «не так», но это меня не взволновало. Рухнув на палубу, я отключился.
Проснулся к вечеру. Небо было таким же, как и утром — красным и кружевным. Капитан сказал, что днем оно было вполне обычным — серым. А еще он сказал, что, пока я спал, мы прошли сквозь несколько крупных воронок, как нож сквозь сердце — легко и нежно. Потом воронки стали мельчать и попадались всё реже. Я огляделся. Повсюду, насколько хватало глаз, вода кипела мелкими вихрями, пузырилась и вспарывалась. Казалось, что под поверхностью что-то шевелится.
А потом на плот стала выпрыгивать рыба. Не кефаль, а нормальная: макрель, луфарь, лихия, треска, мелочь типа кильки. Откуда здесь взяться лихии, это ведь прибрежная рыба? Море вокруг забурлило от прибывающей рыбы всех видов и мастей. Очень быстро наш плот завалило рыбой по колено, и он стал тонуть.
— Отгребай рыбу! — заорал капитан, сталкивая в воду щелкающую зубами и нервно бьющуюся в судорогах барракуду толщиной с грот-мачту.
Мы отчаянно боролись с прибывающей рыбой, но ее было слишком много. Тем не менее когда плот окончательно погрузился в воду, стало легче. Рыба выпрыгивала из воды, падала рядом с нами, крутилась, извивалась и… уплывала в сторону. Мы с капитаном только и делали, что в остервенении пинали ее ногами. В конце концов наши ноги отяжелели, мы окончательно выбились из сил. Но и рыбы стало меньше. Похоже, что мы выигрывали это сражение. Рыба перестала выпрыгивать, и море успокоилось. Заваленный рыбой плот всплыл из воды, как огромная черепаха. Капитан уселся на бочку и проверил маску Кракена. Маска была на месте и глядела на капитана пустыми глазницами. Казалось, что ее щупальца шевелятся в надвигающихся сумерках. Мы оба наблюдали их шевеление, раскрыв рты. В какой-то момент иллюзия стала реальностью, и маска действительно зашевелилась, загудела протяжным писком. Звук был отвратительно мерзким, он сковывал волю, лишал надежды. Безвольно вслушиваясь в это пение, я понял, что оно стало более осмысленным, сложилось в слова, а слова зазвучали в рифму. Это была песня — Песня Кракена.
Она была невообразимо пленительна и отвратительна одновременно. Набор слов, бессмысленных фраз, по отдельности не значащих ничего, но в сочетании дающих понимание Истины. Истины прошедших времен, дремучих глубин, бесчисленных циклов былых эпох и неисчислимого множества живых существ — существ, отчаянно боровшихся за свое существование и все равно проигравших, исчезнувших в никуда, канувших в утробу Кракена.
«… Кракен всегда выигрывает… Выигрывает только Кракен…», — пела маска, и я не заметил, как шагнул за борт. Я ушел в морскую воду вниз головой и хотел только одного — благоговейно присоединиться к тем, кто нырнул в эти бездонные глубины до меня. Я погружался в море, как в бочонок с ромом — чем глубже я уходил под воду, тем спокойнее себя чувствовал. Маска перестала петь, но мне было уже все равно. Я сделал вдох. По телу растекся блаженный покой. Это был покой Кракена.
Но спокойно умереть мне не дали. Что-то схватило за ногу и потащило обратно на поверхность. Это был капитан. Он привязал себя за ногу обрывком фала, нырнул за мной следом и успел схватить меня до того, как кончился трос. Я не сопротивлялся. Мне было все равно. Я уже умер, а мертвым не важно, что сделают с их телом. Мой дух уходил все глубже и глубже в черную бездну… вниз.
День тридцать третий.
Я проспал два или три дня, но точно не знаю, а капитан не говорит: ему все равно, и теперь уже не посчитаешь, какой это день на самом деле. Капитан бродит по скрипящему плоту туда-сюда и ругается такими словами, которых я даже и не знаю. Его поступок мне непонятен. Зачем он меня спас? Это странно со всех сторон. Во-первых, я не хотел, чтоб меня спасали, а во-вторых, вполне возможно, что и сам капитан не хотел, чтобы я спасся. Вывод только один: он жестокий ублюдок, желающий понаблюдать, как я буду медленно умирать от голода и обезвоживания или еще от чего, прежде, чем мы упадем за Край Мира.
Маска больше не поет. Наверное, это оттого, что капитан закутал ее в свой рваный сюртук. Зачем? Ведь она пела так сладко, и я испытал блаженство глубин!
— Ты глупая абордажная обезьянка! — сказал капитан, доставая припрятанный ром.
— Зачем надо было меня спасать?! — огрызнулся я.
— Затем, кальмарьи кишки, что на нас давит Кракен. А мне не нравится, когда на меня кто-то давит! — заорал мой капитан, отбивая саблей сургуч со своей последней заветной бутылки.
— Но я-то здесь при чем? Почему нельзя было дать мне умереть комфортно?
— Давай-ка, малец, убери все тут, — сказал Штормбрекер, обводя наш плот широким жестом.
— Не буду, пока вы не скажете, зачем спасли меня! — не унимался я.
— Ты болен, мой мальчик, — жалостливо протянул капитан. — Один лечится тем, что отдыхает, другой лечится работой. Тебе надо поработать, а мне отдохнуть, — он хрипло хихикнул, отпил глоток рома и поперхнулся.
Я понял, что уборки не избежать, вздохнул и огляделся. Море было спокойно, но черно. Водовороты исчезли. Над нами нависли тяжелые тучи. Казалось, что они набиты не водой, а тухлой рыбой. Вскоре заморосил дождь. Мы растянули кусок парусины и собрали воду. Капитан смешал остатки рома с водой и дал мне глотнуть.
— Пей, тебе понадобятся силы, — загадочно сказал мой капитан, но почти сразу же оторвал бутылку от моих жадных губ.
Грог подействовал мгновенно и отрезвляюще. Я понял, что уже некоторое время не испытываю никаких эмоций, вообще ничего. Внутри было глухо, как в пустом бочонке. Живот полон сырой рыбой и водой, но душа как будто лишилась чего-то главного.
— Капитан, вам не кажется, что все вокруг похоже на картину, рисунок? — это был даже не вопрос, а утверждение. Все казалось каким-то нарисованным. Нарисованным был и я сам.
— Нет, это, скорее, похоже на страницу из книги. Древней книги. А мы с тобой — просто буквы из нее, — хохотнул капитан, допивая ром.
— Я тоже хочу еще рому.
— А точно хочешь?
— Вообще-то… не знаю. Мне все равно.
— Вот то-то и оно! — капитан засопел и закашлялся. Ром попал ему в нос. — Я даже вкуса толком не чувствую, разрази меня гром!
— Капитан, мы больны и скоро умрем.
— Говори за себя, тухлая каракатица, я здоров. Я вообще вел здоровый образ жизни: ром пивом никогда не запивал, если бы не эта заваруха, так жил бы себе… и жил…
— Капитан, вы говорите так, как будто уже померли.
— А на что это еще похоже? С одной стороны Край Мира, с другой — Кракен, дьявол его забери!
— Не ругайтесь, он услышит.
— И что с того? Я ж даже страха не чувствую! Щас я ему наговорю!
Капитан вскочил со своей бочки во весь рост, выпрямился под нависшим, тухлым небом и закричал:
— Я ненавижу тебя, Кракен! Я проклинаю тебя и твою утробу на веки веков!
— Не надо, капитан, вдруг он действительно явится на ваш зов! — закричал я, но не испытал при этом ни ужаса, ни даже малейшего страха и засмеялся.
— Нет, он не явится. Почему? Да потому, что он уже давно здесь, — вздохнул капитан.
— Но зачем его злить?
— Понимаешь, парень, я, Клаус Штормбрекер — потомок линии славных пиратских вождей. Я великолепен в гневе, а страх всегда был для меня как ром. Мне нужен страх, чтобы жить и действовать. Или ярость, которая рождается из страха перед опасностью… или злость. Без этого всего я уже не я. Я боюсь лишь одного: перестать быть собой. И сейчас Кракен заставляет меня потерять себя. Делает он это самым больным для меня способом: лишает меня самого дорогого — моей злости!
— Но как же быть мне? — я вдруг понял, что капитан сказал самую длинную речь, какую я от него вообще когда-либо слышал. Причем ни разу не выругался. Когда мы шли на абордаж, перед тем как нас разнесли в клочья катапультами, тогда он тоже говорил много, но все сказанное было лишь проклятиями, среди которых приличных слов, прямо скажем, почти и не было. А на этот раз он говорил просто, и от этого мне могло бы стать особенно страшно, если бы я испытывал хоть что-нибудь. Но я ничего не чувствовал. Мир все больше напоминал картинку из книги. Из книги про пиратов.
— Про тебя я ничего не знаю, лягушонок, — сказал капитан. — Возможно, что Спрут сосредоточится на мне. Но вот когда он меня сожрет, тогда доберется и до тебя. И высосет из тебя мозг!
— Не называйте его так, вы же знаете, что он этого не любит!
— Его зовут Спрут! Гадкий, мелкий и ничтожный СПРУУУУТ!!! — закричал капитан, угрожая саблей кому-то вверх.
Но угроза оказалась внизу. Пока он смотрел в небеса, из воды появились змеи. Тонкие и длинные, они стелились по поверхности, скользя, выныривая и ныряя обратно в кипящую жидкость. Море заполнилось змеиными телами. Голов не было, и я вдруг понял, что это щупальца. Они вились по поверхности бугристым ковром, тихо, безмолвно, без единого всплеска. Без резких движений, бесчеловечно и страшно. А потом из воды стали выпрыгивать акулы. Акулы визжали жалобно, в диком испуге. Я и не знал, что акулы способны издавать звуки, а тем более пищать, но они это делали. Они выпрыгивали из родной стихии в тщетной надежде — оказаться подальше от безжалостных щупалец, которые душили их ради забавы и утаскивали куда-то вниз, в глубину. Там на глубине их не съедали другие рыбы, нет, казалось, их поджидало что-то более страшное.
Я смотрел на умирающих, визжащих рыб и вдруг с легким удивлением понял, что и сам кричу от ужаса. Я кричал, а волосы на моем теле встали дыбом. И тут послышался еще один мощный звук: это изрыгал проклятия мой капитан. Он выхватил саблю, задрал ее вверх и, всматриваясь в пучину, ругался так, что это могло пронять и самого Кракена.
Тонкие извивающиеся веревки со всех сторон кинулись к моему капитану, но он был готов. Он рубил их саблей вновь и вновь, и Кракен отступил. Щупальца уползли в воду. Дышать стало легче.
— Вот видишь, обезьянка, человек еще…
Капитан не успел докончить фразу, и мы услышали рев. Вода под нами затряслась, как суша при землетрясении, и вскипела мириадами гигантских, жирных, черных, усыпанных присосками щупалец. Эти щупальца, толщиной с мачту, срубить было невозможно. Они заслонили солнце. Они подняли наш хрупкий плот и смяли его, как лист бумаги. Мы с капитаном ухватились за бушприт, который одно из щупалец мотало по воздуху, как спичку. Капитан держался с трудом, раны и соль давали о себе знать. В какой-то момент руки его соскользнули, но пальцы нащупали обрывки шкота, которыми была привязана к бушприту маска Кракена. Капитан ухватился за маску и сорвал с нее свой сюртук. Маска выпорхнула из-под сюртука на волю, как бабочка махаона из своего кокона, и запела. Завизжала. Задрожала. Заныла. А щупальца замерли, загипнотизированные ее воем.
У меня было ощущение, что небо упало в море и слилось с ним. Мы висели на бушприте в воздухе, как пойманные рыбки, и я увидел, что Край Мира уже достаточно близко. Четкую полосу, на которой заканчивалось море и за которой было только небо, можно было отчетливо различить в нескольких милях от нас. Если бы случилось чудо и мы смогли бы выпутаться из сложившейся ситуации, то совсем скоро упали бы за Край.
Но маска пела, а Кракен не отступал. Он просто замер, заслушавшись ее голосом. Замер и капитан. В этот раз пение маски на меня почему-то не действовало. Может быть, она считала меня уже мертвым? Я схватил болтающийся шкот, решив доползти до капитана и привязать его к бушприту. Но тут накатило и на меня. Все показалось бессмысленным, бесполезным. Руки и ноги стали вялыми, из них ушла воля к жизни. В конце концов я кое-как привязался сам, но даже это стоило мне неимоверных усилий и последних остатков воли. Я привязался мертвым узлом и расслабился, понимая, что самостоятельно уже не смогу себя развязать. Казалось, что еще немного и капитан упадет вниз, прямо в скопление замерших в ожидании щупалец. Но он не падал, а мне было все равно. Я потерял сознание.
Когда я очнулся, Кракена не было. Было только серое море, серое небо и не менее серый обломок бушприта с привязанной к нему абордажной обезьянкой — серой и сморщенной, лишенной каких-либо человеческих или даже пиратских чувств. Дышалось с трудом. Казалось, что воздух заполнен миазмами Большого Спрута. Это был не страх, это было давление его воли, выдавливающее из тебя воздух вместе с волей к жизни. Я чувствовал только одно: Кракен не ушел, он где-то рядом, возможно, прямо подо мной, и он не ослабил давление, просто почему-то ушел. Возможно, из-за маски. Маска все также была привязана к бушприту, а рядом с ней из воды торчала голова Клауса Штормбрекера, моего капитана. Его руки мертвой хваткой вцепились в обрывок бом-шкота. Он был жив, но, похоже, без сознания. Маска больше не пела. Казалось, что-то поглотило ее голос, что-то еще более ужасное, чем она сама.
Я позвал капитана. Тело его дернулось, голова поднялась из воды, и на меня глянули два бездонных черных провала. Это был не мой капитан, это был сам Кракен.
— Капитан, вы потеряли свою саблю, — сказал я невпопад.
— Один из вас должен умереть, — сказал Кракен.
— Почему? — спросил я. Мне было все равно, но надо же было что-то спросить.
— Тебе все равно, так зачем спрашивать?
— Может мне и «все равно», но я бы не отказался прожить еще циклов этак пятьдесят! — огрызнулся я и почувствовал, что, когда пытаюсь злиться, становится легче дышать.
— Один из вас должен умереть. Решайте сами — кто и как, — сказал Кракен и ушел из капитана.
Давление Кракена ослабло настолько, что я смог двигаться. Я почувствовал, что еще жив и разозлился. Злость придала сил. Я развязался и пополз к капитану. Капитан дернулся и выдохнул. Из него полилась вода, огромное количество морской воды. Поначалу я подумал, что это кровь, но тут же понял, что это просто вода. Капитан закашлялся и застонал. Я втащил его «на борт» и огляделся. Погода изменилась, стало меньше серого. Вдалеке отчетливо просматривалась полоса Края. Она отделяла воду от неба и выглядела бесчеловечно. Капитан пришел в себя и выругался. Вообще-то, именно потому, что он выругался, я и понял, что он пришел в себя.
— Тысяча морских дьяволов, мой мальчик, где мы? — вопросил капитан, тряся головой.
— Мы в заднице Кракена, капитан, — хохотнул я. Капитан заржал как безумный.
Мы хохотали все сильнее и громче. Это был смех обреченных на смерть — беспечный и беззаботный смех тех, кому уже не страшно. Это был смех тех, у кого есть минута передышки перед окончательным Ничем.
День неизвестно какой.
Я проснулся и огляделся. Небо было синим, вода была зеленой. Кракен был рядом. Очень хотелось пить. Такое впечатление, что тебя выжали, как старую палубную ветошь. Опустив лицо в набежавшую волну, я напился морской воды. Стало еще хуже. Рядом, больное и постаревшее, привязанное на всякий случай к бушприту, наполовину погруженное в воду, болталось тело капитана. Капитан то ли спал, то ли был без сознания. Мне захотелось разбудить его и напоить водой или ромом. Но не было ни рома, ни воды, только зеленая морская волна, и Край Мира совсем рядом.
Я лежал на бушприте и думал о жизни. Думал о том, что еще, в общем-то, совсем молод и не пожил как следует: не пограбил купцов в свое удовольствие, не пропил сундук золота с отзывчивыми шлюхами в портовых кабаках. Ведь, если вдуматься, так я там, на земле, никому не был нужен. Теперь вот никто и не вспомнит обо мне. Это нормально для пирата, такова наша судьба. Я не сожалею ни о чем. Вот прямо сейчас я тот, кто дрейфует к Краю Мира и видит то, что в своей маленькой, размеренной, глупой и бессмысленной, счастливой жизни никогда не увидит ни один крестьянин, эльф, гном или холмовой тролль!
Я лежал и жалел себя, пока не понял, что схожу с ума. Безумие подкрадывалось незаметно. Кракен был рядом. Он никуда не делся, просто сменил тактику. Теперь он давил изнутри, вызывая сомнения и жалость. Но я не попался на этот крючок. Все умирают. Я пират, и мне не суждено умереть от старости. Я живу сегодняшним днем, и этот день прекрасен хотя бы уже потому, что он последний!
Я опустил голову в воду и немного попил. В воде оказалось полно медуз. Медузы были маленькие и красивые, величиной с кулак.
— Обезьянка, хватай их, — просипел капитан.
— Капитан…
— Хватай их быстрее, в них полно пресной воды!
Я стал выхватывать медуз по одной из воды, потом стащил с себя то, что когда-то было рубахой и, завязав узел, зачерпнул сразу с десяток. Как только их вытаскивали на воздух, медузы расплывались и превращались в воду. Это было чудо. Я напился так, что меня вырвало. Потом напоил капитана. Было видно, что он немного пришел в себя. Капитан заполз на бушприт и вытащил откуда-то бутылку рома.
— Что ж, барабулька, пришло время для последней бутылки, — сказал капитан.
— Но, разве вы уже не выпили вашу «последнюю бутылку», капитан? — изумленно спросил я.
— Знаешь, парень, я хочу открыть тебе самую главную пиратскую тайну, — заговорщицки подмигнул Клаус Штормбрекер. — БУТЫЛКА НИКОГДА НЕ БЫВАЕТ ПОСЛЕДНЕЙ ПОКА ТЫ ЕЩЕ ЖИВ!
Мы захохотали так, как будто нас щекотало стадо морских коров.
Я наполнил медузами несколько бочек. Я заливал бочки лишь наполовину, но они почти полностью погружались в морскую воду — «медузная» вода оказалась весьма тяжелой. Потом я сделал отличный грог, который мы с капитаном пили до заката. Капитан рассказывал какие-то смешные истории, а я думал о том, что сказал Кракен: «Один из вас должен умереть». «Почему только один?» — думал я…
День неизвестно какой.
Мы укрепили плот как могли. Остатками шкотов связали бушприт с бочками, закрепили доски и даже соорудили что-то наподобие паруса из чудом нашедшегося куска парусины. Только все бессмысленно: ветра не было. А даже если бы и был, это бы не помогло: нас несло к Краю Мира и течение становилось все сильнее.
— Кракен сказал, что один из нас должен умереть.
— Значи, так и будет.
— Но почему только один?
— Это просто: один из нас должен умереть в пасти у Кракена, а другой умрет за Краем Мира.
Прищурившись в сторону горизонта, мой капитан презрительно сплюнул на спину всплывшей неподалеку медузы. Рыбы не было, акул тоже. Медузы вокруг попадались теперь только большие и несъедобные. Море затихло, как остывший рыбный суп. Похоже, что рыба наконец-то поумнела и уплыла подальше от нашего злополучного плота, от Края Мира и от того, что следило снизу, из глубин.
Кракен ударил без предупреждения. Мгновение — и на нас накатил дикий ужас. Волосы на руках встали дыбом, как будто где-то рядом маги решили поиграть с огнем Тритопарея. Море вскипело и загудело. Полезли щупальца, но не нападали. Со всех сторон их вырос целый лес, загородив собой красное, сморщившееся солнце. Ужас буквально сбивал с ног. Капитан повалился на бушприт и судорожно дергался, пытаясь привязаться обрывком шкота. Я свалился в воду и, схватившись за пустую бочку, боролся с появившимся откуда-то течением. Плот закрутило, завертело и подняло в воздух. Щупальца, как щепку, вырвали наше хилое плавсредство из воды. Мы болтались в нескольких футах над поверхностью в гнезде отвратительных, склизких, извивающихся отростков. А затем из самой гущи щупалец показалась голова Великого Кракена.
Голова напоминала птичью и была на удивление небольшой, скорее даже маленькой. Размером со шлюпку. Я решил, что Кракен не сможет проглотить целиком даже наш хлипкий плот. Запела маска, и нас с капитаном сковало незримыми путами, обездвижив. Все вокруг сделалось замедленным и размытым, как будто погрузилось в крутой кипящий бульон. Голова вытянулась из воды в нашу сторону, и стало заметно, что она крепится к длинной тонкой шее, толщиной с грот-мачту. Это было несуразно и дико. «Какова же должна быть тушка», — не к месту подумал я. Мысль была какой-то чужой, такое впечатление, что она пришла извне. Как только я подумал об этом, я вдруг понял, что мысль-то как раз моя, а вот сам ход мыслей уже не мой. Незаметно и ловко Кракен успел залезть ко мне внутрь и прочно там обосновался. Он настолько хорошо это сделал, что собственные мысли стали казаться чужими. Я понял, что монстр подготавливал это вторжение все последние дни. Все события нужны были лишь для того, чтобы пробраться внутрь. Капитан был его главной целью, но теперь он добрался и до меня. И еще я понял, что так он охотится: обездвиживает свою жертву, вползает к ней в сознание и заставляет ее саму залезть к нему в пасть.
Я не мог двигаться, не мог даже кричать, но я все еще мог думать. По крайней мере, я все еще мог бороться за собственную душу! И я начал эту битву. Собрав остатки гордости и воли, я задергался в сетях сознания Кракена, как муха в паутине и ударил в ответ. Кракен почувствовал. Омерзительный клюв раскрылся, и нас обдало таким зловонием, такой вонью, какую я не забуду уже никогда. Меня вывернуло наизнанку, но стало легче. Легче бороться. Я отчаянно ухватился за чувство омерзения, стараясь развить его во что-то большее, в тропинку к освобождению. Как ни странно, мне помогало то, что я все время вел этот дурацкий дневник, а точнее, то обстоятельство, что я привык разговаривать сам с собой как бы со стороны. Теперь это давало мне что-то на вроде защиты. Я думал о себе… я был способен думать о себе, как о другом, но при этом действовал от своего имени: «Вот он Я. И это Я бьюсь, дергаюсь, рвусь из паутины изо всех сил. Мне нечего терять, я хочу лишь забрать обратно то, что у меня отняли.» И приходит гнев. Неожиданно понимаю, что держу в руках саблю. Саблю капитана. Ее холодная рукоять наполняет силой. Сила дикой ярости Клауса Штормбрекера вливается чистой струей. Я поворачиваюсь и вижу, что это мой капитан снабдил меня саблей. Своей борьбой я отвлек внимание Кракена на себя и дал ему шанс. Воспользовавшись этим шансом, он смог отвязаться от бушприта, подползти ко мне и вручить мне саблю. На большее у него не хватает сил. Капитан глядит мне прямо в глаза, и я читаю в его взгляде только одно слово: «БОРИСЬ!» Глядя мне в глаза и не моргая, старый пират медленно погружается в морскую воду и уходит на глубину. На его губах навсегда застывает улыбка почти что счастья. Он победил в этой битве. Теперь Кракену его не достать. Он уходит по собственной воле, умирает так, как умирают настоящие пираты на склоне жизни. Уходит туда, откуда когда-то пришел — он уходит в Море.
«Один из нас должен умереть, — подумал я. — Один из нас уже умер. Но сегодня ты лишишься добычи, Кракен! Пускай я тоже умру, но я не стану твоим кормом!»
И я ударил. Я рубанул саблей, вложив в удар всю горечь, весь свой гнев и всю злобу моего капитана. В этом ударе мы с капитаном были одним целым, и сила наша удесятерилась. Голова и шея были далеко. До них было никак не достать, но Кракен дернулся. Похоже, что он испугался. Движение твари было инстинктивным, но мне хватило и этого. Это была лазейка, тропа, возможность сбежать из паутины. Я замахал саблей и закричал. Я рубил воздух яростно и зло. Я не мог дотянуться до мерзкой шеи, но Кракен чувствовал мои удары, и ему было больно. Маска уже не пела, она визжала противно и жалобно, как визжат и хрустят моллюски, когда их давишь сапогом. Моя злоба росла, появилось ощущение, что она уже больше меня самого. Как будто бог злобы спустился с небес, воспользовавшись моим жалким телом в качестве проводника. Я бил Кракена, забыв о себе, и гад отступил. Я уже не ощущал давления, освободился от гипноза. Нельзя сказать, что я стал собой, так как я не был собой — я был сконцентрированным сгустком злобы, праведным гневом, яростью. В какой-то момент ярость стала видимой. Из сабли вырвался луч света и достиг монстра, ударив того в единственный омерзительный глаз, торчащий из головы на небольшом извивающемся отростке. Кракен взвыл, затрепетал жалобно, заверещал как щенок. Щупальца опали в воду, потом скрылась и голова. На какое-то время все затихло. А потом из воды вырвалось все тело.
Кракен поднялся из воды и был огромен. Его голова на тонкой шее оказалась несоразмерно маленькой по сравнению с животом. Вокруг шеи торчали щупальца. Я понял, что до сих пор видел только маленький кусочек этого чудовища, его «навершие», верхушку «айсберга». А под водой скрывалось что-то настолько огромное, что даже сейчас, когда монстр высунулся из воды, закрыв собой половину неба, большая часть его все еще оставалась под водой. И тут я понял его суть. Суть Кракена оказалась проста — голод. Кракен голодал. Голод был его единственной страстью, его проклятием. Слишком маленькая голова, чтобы прокормить такое тело, слишком узкое горло. Кракен был богом и не мог умереть, но и жить нормально он тоже не мог. Голод терзал его нутро, и все, о чем думал монстр — это о том, как прокормить свое брюхо. Это было отвратительно. Это был кошмарно. Но, неожиданно для самого себя, я испытал что-то наподобие жалости. Жалость росла и превратилась в чувство сострадания. Я понял, что, на самом-то деле, великий бог пиратов и моряков, гроза дальних морей, тот, о ком на берегу шепотом рассказывают страшные сказки, гигантский спрут из ночных кошмаров был по-настоящему несчастен. Он был ужасно наказан кем-то, обделен, вынужден вечно страдать, скитаясь и не находя покоя, без возможности даже умереть. Я стоял, смотрел на раздутого червя-переростка и испытывал жалость. Ничего, кроме жалости. Медленно, очень медленно Кракен скрылся под водой, погрузился туда, куда до этого ушел капитан. Но если моему капитану океан приготовил забвение, то Кракену он нес лишь вечные муки голода. С глухим всплеском вслед за ним под воду ушла маска. Маска Великого Кракена отправилась туда, где ей было самое место, где она уже не сможет петь свои страшные песни. Хотя, кто знает, может быть, когда-нибудь ее выбросит набежавшей волной на берег и… все закрутится вновь.
День неизвестно какой.
Я победил Великого Кракена — и Кракен оставил меня в живых. А вчера я упал за Край Мира. Это оказался не край. Всего лишь очень высокий обрыв. Не настолько, впрочем, высокий, чтобы можно было разбиться о воду при падении. Я выжил. Остался целым и мой плот. В маленьком сундуке капитана оказалась припрятана еще одна бутылка рома. Как говаривал капитан, бутылка никогда не бывает последней…
Я плыву там, где никто еще не плавал до меня. Я тот, кто победил Великого Кракена, я преемник Сабли Злобы.
Я новый пиратский капитан — капитан Неизвестных Вод…
Зомби — это просто зомби
«Зоби может оказаться вашим дядей!»
Под таким заголовком скрывают что угодно. В нашем случае, это чистая правда. Но давайте по порядку. Вчера вечером на улице Мечников, в самом центре славного города Лефтервиля, был зверски задушен известный целитель Мрико Лурия. Рядом с трупом обнаружена горстка пепла и множество трупных червяков. Эксперты единодушно заявляют, что убийство — дело рук, или чего там еще… зомби. Еще совсем недавно подобное заявление могло показаться «из ряда вон», но теперь простым зомби никого не удивишь. Сегодня такое происшествие, как ни ужасно это звучит, вполне можно назвать «стандартным преступлением». Зомби перестали быть диковинкой и являются существенной частью мира преступности.
Тем не менее происшествие с Мрико Лурией, по некоторым сведениям, можно считать сенсацией, и мы наконец решимся ответить на вопрос: «Откуда берутся зомби?«Тайна раскрыта! Свое экспертное мнение нашей газете представил профессор прикладной магии Граданадарского Университета Естественных Наук Рех Амбирбракис. Ниже приводится дословная беседа нашего корреспондента Кико Зачгарсии с уважаемым профессором, которая проходила прямо на месте преступления.
К: Скажите, профессор, что, по вашему мнению, послужило причиной смерти?
Р: Без сомнения, это работа зомби. Мало того, вот эта кучка пепла — это его остатки… или останки… как вам будет угодно.
К: Хотите сказать, что часть зомби осталась здесь? Как вы можете это объяснить?
Р: Хм… это не часть зомби, это и есть сам зомби. А объяснить это можно по-разному, в зависимости от того, что вы хотите услышать. Видите ли, есть много причин, по которым зомби ликвидируется на месте преступления (а это именно то, что произошло): воля хозяина или какое-то интенсивное переживание, от которого зомби перегорает, как лучина… возможно также магическое влияние или его отсутствие… Всплеск подавленной памяти или противоречивость в приказах… Это может быть даже месть родственников зомби, что тоже вполне возможно! В таких случаях зомби сгорает, сопротивляясь хозяину-кукловоду. Тогда вокруг остается множество червяков, как вот это мы и имеем удовольствие наблюдать на месте преступления… м-дя…
К: Уж не хотите ли вы сказать, что известный и уважаемый лекарь был хозяином этого чудовища?
Р: Я ничего не хочу сказать, я только констатирую факты: рядом с зомби много червяков, а червяки не дураки, они успевают спрыгнуть с тушки, когда зомби собирается сгореть. Зомби нагревается рядом с хозяином, так как у того есть защита. Защита огненная. Чем ближе зомби подходит к своему душегубу, тем сильнее хочет его убить. Но ему всегда мешает огонь. Обычно бывает так, что покрутится, покрутится зомби рядом и поймет, что не добраться ему до мучителя. А тот, в свою очередь, выдает ему новые жуткие приказы и отправляет еще куда-нибудь… побыстрее. Трудность, или, скорее уж, неприятность, состоит в том, что от нагрева червяки, которые всегда копошатся в зомби, горстями сыплются во все стороны. Хе… кхе… хе…
К: Вы так говорите, как будто сами все это проделывали.
Р: А вот это, милочка, уже некрасиво… некрасиво. Вы, что же, обвиняете меня в черной магии?
К: Простите, профессор.
Р: Я эксперт, занимаюсь зомби много циклов. Я этих червяков на хлеб намазывал… образно говоря!
К: Кххх… Кхх… (кашляет).
Р: Червяков тут полно. Видны следы уборки. Вот ведро стоит, но по углам червяки все равно валяются. Это точно не с одного зомби нападало. Хотя… есть и свои странности.
К: Че-то мне дышать трудно…
Р: Точно! Запашок тут затхлый. Хе-хе… Это говорит о том, что зомби здесь гости частые, что где-то рядом источник магии. Ха! Да вот же он! Видите вон ту сморщенную тряпку? Вот она, родимая, и есть наш фетиш! С ее помощью колдун вызывал и контролировал этих несчастных.
К: Вы говорите о зомби?
Р: Нет, конечно… о лебедях… шучу… о зомби, естественно. Ха-ха!
К: Ну, вы отзываетесь о них с какой-то жалостью, может быть, даже с… теплотой. Разве я не права?
Р: А как еще я должен отзываться о ни в чем не повинных людях?
К: Простите… вы сказали «о людях»?
Р: Да, гоблины вас забери — людях! Причем, вполне возможно, что о приличных, честных и добрых людях! Вы что, не понимаете, что этот вот сгоревший зомби может оказаться вашим дядей?! Вы давно видели своего дядю?
К: Вчера утром…
Р: А сегодня он — вот этот зомби.
К: Не надо так шутить, мне что-то нехорошо…
Р: А ему уже хорошо, он уже просто горстка пепла, а не мучающийся постоянной жаждой кусок гниющей плоти в руках злодея.
К: Хм… спасибо за интервью. Я, пожалуй, пойду!
Р: Заходите еще, всегда рады!
На этом месте беседа прервалась, так как Кико не выдержала и сбежала. И мы ее за это не виним. Как она говорит, там было невыносимо. И дело даже не столько в отвратительной вони, сколько в самой атмосфере того места. Вот то, что она сказала позднее: «Было что-то такое… безысходное, что-то такое, от чего хотелось бежать без оглядки и навсегда забыть о том, что ты там был… прикасался к этому своим сознанием, своими мыслями…»
Тем не менее, дядя оказался жив, здоров, и наша стойкая Кико еще раз посетила Реха Амбирбракиса в университете, чтобы, наконец, выяснить все обстоятельства дела:
Р: Что вам еще от меня надо?! Я же уже все рассказал стражникам!
К: Простите профессор, если занимаю ваше время…
Р: Ну, что вы, с такой милой корреспондентшей приятно побеседовать… о зомби.
К: Хм. Скажите, пожалуйста, вы считаете Мрико Лурию виновным в нашествии зомби на наш город?
Р: Нашествии? А! Вы, газетчики, всегда все драматизируете. Нашествие — это когда орды гоблинов спускаются с гор и жарят на вертелах людей и гномов! А это так… происшествие… не более того. Тем более, что оно уже закончилось. Зомби — это просто зомби, и они больше не появятся.
К: Вы уверены?
Р: Более, чем да! С тех пор как мы с вами, прелестная барышня, встретились в прошлый раз, многое прояснилось. По крайней мере, мне все понятно.
К: Расскажите.
Р: А вы пойдете со мной в одну милую таверну, где готовят фаршированного карпа?
К: Ради информации.
Р: Тогда там и поговорим…
***
Начиная историю, Затриндель улыбнулся загадочно и хитро, как умеют улыбаться только сказочники.
— Когда-то, на заре времен, первым существам все доставалось легко и без труда. Всего у них было в избытке: еда росла на деревьях, вино текло ручьями с гор, боги ходили по соседним тропам, не было в мире ни страдания, ни горя, и все были счастливы, хотя не понимали этого. Жизнь была одним большим праздником, а праздники, как вы знаете, утомляют очень быстро.
— Я бы так не сказал! Не отказался бы попраздновать че-нибудь циклов этак с пятьсот! — хихикнул один из слушателей.
— Это только так кажется. Помните, как в Граданадаре седмицу праздновали Большой королевский турнир?
— То был знатный карнавал, — кивнул кто-то.
— Те, кто там был, может быть, вспомнят, что на шестой, нет, уже даже на пятый день всем надоело развлекаться. За седмицу люди устали так, как если бы работали в поте лица! — продолжил сказочник.
— Точно!
— Было дело!
— Ха, ха!
Затриндель налил себе вина, закурил трубку и продолжил:
— Вот и первым существам надоела такая легкая жизнь, надоело быть счастливыми. Они загрустили и заплакали все сразу. Это было очень печальное зрелище. И небо тогда тоже заплакало. Пошел дождь. Солнце стало тухнуть, мир остановился, но всем было все равно. Только одна колдунья заявила, что знает, как решить проблему. Колдунья эта была древняя и злая. Она разделила мир надвое, воздвигнув Драконьи горы. Конечно, в наше время никто не знает, что находится по ту сторону этих гор… но важно не это — важно то, что злая колдунья разделила на две половины не только мир, но и всех существ. Получились две самостоятельные половинки — мужская и женская. Старая карга разбросала их в разные стороны, чтобы помешать сойтись, и поставила трех дочерей всячески мешать им встретиться. Вот тут-то грустить стало некогда. Скука пропала вместе с радостью, а тоска осталась.
С тех пор половинки ищут… Они бродят по свету и почти никогда не находят друг друга. Почти никогда. Постоянно занятые делами, несчастные половинки единого существа страдают от тоски и одиночества. Если гномы и гоблины не понимают утраты своей половинки, не чувствуют ущербности, то вот люди… людям не убежать от тоски. Кто-то ищет утешения в золоте, кто-то в работе. Но многие и многие просто не могут жить без любви. А тот, кто переживает потерю особенно остро, тот становится менестрелем. И лишь великим бардам три сестры иногда позволяют узнать правду!
— Так вы встретили свою половинку? — прошептала маленькая девочка, глядя большими глазами на Затринделя.
— Нет, если не считать тебя, моя красавица, — пошутил менестрель. — Но я знавал одного парня, который встретил.
— Расскажите!
— Это очень печальная история, но за кусочек курицы и кувшинчик эля…
— Держите вашу курицу, мистер! — сказал трактирщик, хлопнув на стол блюдо с рябчиком. — Я бы и сам не отказался послушать эту историю. Сдается мне, я знаю, о ком пойдет речь. Речь пойдет о зомби?
— Да, только у него было другое имя.
— Я читал в газете об этом. Но там было много неясностей. Помню только, что речь шла о большой любви и большой трагедии, — вздохнул трактирщик.
— Я расскажу вам о том, как простой менестрель полюбил дочь Хравста Торбьерна Кислого — короля гномов Белых гор, — начал свое повествование сказочник.
Их звали Арти и Лина. Арт Лепесток был менестрелем. И, знаете… не из плохих. Намного лучше меня умел песни складывать. Арти был стихоплетом и красавчиком. Он с детства бродил по королевству, но нигде не приживался. Я встречал его то тут, то там… время от времени. И всегда у парня было лишь одно в голове — женщины. Женщины его любили как никого другого, и он отвечал им взаимностью, но никогда не влюблялся, лишь пользовался. Я помню, как однажды сказал ему, что где-то есть женщина, которая ждет именно его — веселого менестреля с котомкой за спиной. Тогда он мне не поверил, рассмеялся в лицо! Скитаясь по дорогам Срединных герцогств, ночуя на сеновалах и в тавернах, Арти Лепесток твердо верил лишь в одну простую истину: женщин, ждущих своего веселого менестреля — огромное количество. Он всегда говорил, что если копнуть поглубже, то в душе любой девушки: принцессы или простолюдинки, толстушки или худышки, красавицы или уродки — живет тоска по своему стихоплету. И, чтобы получить заветный ключик от сердечной дверцы, нужно просто сказать, что это именно она — его любимая и единственная, которую он искал всю жизнь. Несколько слов, душевный разговор, танец или ночь под луной… любая женщина сдавала позиции. Иногда девушки благодарили за одну ночь, за иллюзию, мечту. Иногда они злились, и в таком случае бывало, что бедный менестрель нарывался на тумаки и побои разозленных родственников, мужей или женихов. Арт всегда был честен и никогда не грустил. Каждой девушке он посвещал стих. За это они готовы были простить ему многое. Где бы он ни побывал, после себя поэт оставлял лишь стихи и разбитые сердца.
Жилось ему весело и привольно: еда всегда была, песни пелись. Большой талант, молодость и красота, в сочетании с достаточной осторожностью и, наверное, в какой-то степени… с благоразумностью приводили Лепестка попеременно то на пиры и приемы важнейших вельмож королевства, то в спальни прекрасных дам. А частенько — и туда и сюда и почти одновременно.
Вот так, однажды, на приеме в честь княгини Гульчи в охотничьем домике короля, возле Лесного герцогства, Арти и встретил Лину. И я знаю точно, что Лепесток полюбил Лину сразу, с первого взгляда. Он просто открыл в себе любовь, как будто давно её знал. Он сам мне рассказывал об этом. Он полюбил ее мгновенно, полюбил больше, чем жизнь… чем себя, больше, чем вообще что-либо на этой плоской земле. А Лина полюбила Арта…
У нее была веселая улыбка. Похоже, что именно улыбка делала ее такой привлекательной и загадочной, особенной, неповторимой. Лина не любила свое тело, оно казалось ей слишком гномьим. Упругие бедра, сильный торс, широкие плечи. Нет, определенно она не была красавицей. Ну, возможно, лицо… Но даже на лице, в глазах, плясали огоньки пламени гномьих мастерских.
И что же она нашла в этом Арти? Лепесток был простым парнем. Ничего в нем не было ни от гнома, ни от эльфа — выпивоха, красавчик, баламут. Несерьезный и похотливый, как бог. А чего такого он нашел в ней? Ведь влюбился, похоже, по уши. И она тоже влюбилась. Полюбила безрассудно и навсегда. Поругалась с отцом. Ушла от гномов. Отец бы, наверное, понял, ведь когда-то давно он сам втрескался в ее мать, в человеческую женщину. Но двор остался без наследницы, без хранительницы, а это любого разозлит. Когда-нибудь… да, возможно, что когда-нибудь они вернутся к гномам, но не сейчас. Да и как прикажете простому человеку жить в гномьих норах? Он же туда не поместится: для этого нужна специальная магия. А если даже и поместится? Что ему там делать? Его не примут ни в один из кругов! И он будет обречен жить на поверхности, в позоре, рядом с главным входом в гномьи норы, без возможности проникнуть в них.
Поначалу Лину устраивало все: любовь и нежность, скромная жизнь, маленький домик в Лефтервиле. Деньги? Уж кто-кто, а гномья принцесса, пускай даже с изрядной толикой человечьей крови, нигде и никогда не будет думать о деньгах. Ведь самая захудалая гномья нора отделана такими самоцветами, каких нет и при дворе короля. Ну, а скоро случится самое важное событие — у них будет ребенок. И она счастлива. Счастлива как никогда. Но Лепестку плохо, болеет бедняга. Надо бы к доктору…
Началось все с простуды. Вот уж третью неделю Арти Лепесток болел чем-то непонятным. Лихорадило, накатывала слабость, бессонница. Все время было холодно, ноги не слушались, мучила усталость и невозможность глубоко вздохнуть. Силы потихоньку таяли. Создавалось впечатление, что он не молодой человек, а глубокий старик. Самый лучший лекарь в городе — Мрико Лурия — только разводил руками и выписывал порошки, которые облегчения не приносили. Арти лежал на кровати и смотрел на Лину.
— Скажи… как ты меня любишь? — спросила Лина, меняя влажную повязку.
— Это похоже на… есть такое… это не любовь… это спокойное и ровное чувство обожания. Оно с тобой, вообще-то, и не связанно.
— Как так?
— Ну, когда тебя нет рядом, скажем, когда я тебя еще не знал, или если бы ты относилась ко мне без интереса, тогда мое обожание было бы похоже на жужжание шмеля или жука.
— А если бы я тебя знала и ты был бы мне интересен?
— Тогда это похоже на журчание ручья, на первый снег или на…
— Ну, а если я скажу, что ты мне дороже жизни, что я люблю тебя кончиками пальцев ног?
— Тогда это будет как морская волна, накрывающая с головой. Тогда я — кувшин, бочонок, а любовь — вливающийся туда эль, заполняющий, пенящийся через край. Но осторожней с этим, я ведь могу лопнуть от переизбытка. Не выдержу и-и-и… хлоп!
— А ты вытащи пробку, любимый.
— Отлично, я буду бочонком, в который вливается и выливается…
— Будь здоровым, этого достаточно.
В конце концов Арти пошел на поправку. Он поднялся с постели, сочинил пару песен и спел их на Празднике желтых листьев. Ему заплатили золотом. Золото пошло на покупку кроватки и пеленок.
Лепесток смотрел на Лину, и у него было больше вопросов, чем ответов: «Почему она? Почему я? — он задавал себе вопросы снова и снова. — Как получилось, что баламут и пройдоха, бродяга и бабник, каких еще не видел свет… как так получилось, что он сидит в своем собственном доме, рядом с женой, ест праздничный ужин, а скоро… скоро у них будет ребенок?!» И вот тут Арт заметил у себя первый седой волос.
«Так это просто старость! — обрадовался менестрель. — Я постарел, набрался мудрости, осел на одном месте. Меня не тянет, как раньше, бродить из города в город, я хочу постоянства. А еще я люблю Лину». Он сидел, жевал индейку и убеждал себя в том, что все хорошо, но что-то было не так. На следующий день Лепесток нашел у себя уже несколько седых волос, потом больше… еще больше. Через три седмицы, Арти поседел совсем. И снова начал чахнуть, будто он просто выбился из сил. Однажды, посмотрев на себя в зеркало, Арт Лепесток понял, что стареет неестественно быстро. Стареет не из цикла в цикл, а из седмицы в седмицу. И, похоже, что на то, на что у других уходят многие циклы, у него остались лишь считанные дни…
— Я старею…
— Все стареют, дорогой.
— Но не все так быстро, как я. Я не боюсь умереть от старости, если стареть с нормальной скоростью.
— Но ты всего лишь стал немного старше.
— За седмицу. А что будет дальше? Еще через седмицу я стану уже пожилым, потом состарюсь. Я не увижу, как это происходит с тобой!
— Прости меня, Марко.
— За что?
— За то, что я не рассказала тебе этого раньше… понимаешь, любимый, я ведь не совсем человек, я гномья принцесса, во мне много от гномов, и я старею медленно. Ты бы все равно никогда не увидел меня старой. И некрасивой. Я хотела тебе рассказать, но… все никак не получалось!
— Теперь кажется, что это уже не важно.
— Не говори так! Это важно… для меня. Я люблю тебя!
— И я люблю тебя, ты же знаешь.
— А еще, у меня с возрастом вырастет борода. У гномьих женщин это происходит через триста циклов, значит у меня через сто пятьдесят где-то.
— Но, я этой красоты уже не увижу. Видишь, мы все еще можем шутить.
— Я спасу тебя. Достану золота и завтра же пойду к лекарю.
— Золото не поможет, я чувствую. Это богини судьбы играют с нами в злые игры. Они не хотят, не терпят такой любви…
Прошло время желтых листьев. Похолодало. В этот раз Морозные великаны намели кучи снега. Лина обошла всех докторов в городе, вызывала магов. Никто не помог. Лепестку становилось только хуже. Он постарел и сморщился, как сушеный фрукт. Кожа одрябла и ссохлась, выпадали волосы и зубы. Превратившись в старика, бард еле ходил и все время мерз. И вот однажды, в солнечный, морозный день, менестрель, который еще совсем недавно танцевал на балах у герцогов и баронов, просто не смог подняться с постели…
— Вот и все… Странно, когда стареешь так быстро, понимаешь, насколько ценна жизнь, каждое ее мгновение, каждый возраст. И еще понимаешь, что все это тебе не дано ощутить. И самое страшное то, что я никогда не увижу своего ребенка.
— Не говори так! Ты поправишься.
— Нет, мне осталось мало… Каково это?
— Что?
— Смотреть и видеть, как другой человек старится и умирает на твоих глазах? Наверное, это жутко.
— Нет, любимый, когда я выходила за тебя, я знала, что мне предстоит именно такая судьба. Ведь ты же понимаешь, что я наполовину гном. Только… я не думала, что это произойдет так скоро.
— Не плачь. Я не хочу видеть твои слезы в свой последний день. В конце концов, я счастлив. В своей жизни простой менестрель нашел то, что не удается почти никому — свою настоящую любовь. И пускай я заплатил за счастье такую великую цену, но оно того стоило!
***
— Арти умер тихо. Просто заснул, — вздохнул Затриндель.
— Это несправедливо! — возмутилась молодая девушка.
— Жизнь вообще не бывает справедливой. Вот она есть… а вот ее уже нет, — пожал плечами сказочник.
— Но, скажите, мастер, что ж произошло потом? Вы ведь не раскрыли нам самую интересную часть истории! — возмутился трактирщик. — Он ведь стал зомби, да?
Затриндель тяжело вздохнул, поворочался с места на место, и, уставившись взглядом куда-то сквозь оконное стекло, продолжил:
— Да, у этой истории есть продолжение. Арт Лепесток был вырыт из могилы злым колдуном и превращен бездушную куклу, послушную чужой воле. Он был вынужден выполнять все приказы Мрико Лурии: грабил людей на улицах, вламывался к почтенным гражданам Лефтервиля и забирал у них золото, убивал… Он не помнил своей прошлой жизни, забыл собственное имя. В голове у зомби нет воспоминаний, нет мыслей — только смутные грезы… звуки… И вот однажды Лурия отправил свою куклу в ее собственный дом.
Зомби, по определению, это просто зомби, не способный к чувствам, не осознающий свою жизнь. Такой вот кусок тлеющего мяса, передвигающийся механически, вселяющий ужас и отвращение во всех, кто его видит. Не чувствуя ни сострадания, ни боли, эта кукла тем не менее способна на элементарные действия: она способна убивать и приносить драгоценности…
***
Р: Милочка, попробуйте эти ракушки, они вкусные.
К: Мне, пожалуйста, кофе со сливками.
Р: Мрико Лурия был черным. Причем, очень черным. Во всех смыслах.
К: Но как такое возможно, он же лечил людей?
Р: Он их лечил, а потом убивал. Хуже! Он делал из них зомби. А для этого пакостник использовал один из самых страшных методов зомбирования. Я выяснил все. Там, на месте преступления, достаточно доказательств и улик. Колдун никак не ожидал такого вот конца. Хе-хе… а эта рыба не дурна! Вы действительно ничего не будете? Ну, тогда я съем все сам.
К: Скажите, как он это делал?
Р: Да все просто: он же лекарь! Лечил, скажем, от запора… пардон, а давал лекарство еще и другого рода. Оно заставляло людей ускоренно стареть. Ничего не подозревающий человек обращался по поводу этого старения к тому же доктору: запор-то он вылечил! И получал еще несколько доз «лекарства». Лурия предупреждал, что болезнь неизлечима, но он может замедлить ее течение. Деньги брал небольшие, и все верили, что он честный доктор. Почему, спрашивается, если кто-то денег берет мало или очень много, то его обязательно посчитают честным малым?
К: Не знаю. Доверяешь такому больше, что ли…
Р: Вот и они доверяли! А через месяц — в ящик. Схоронят такого «как бы мертвого», а Мрико тут же на кладбище — шасть, выкопает трупик и домой тащит. А там уже все по схеме…
К: Но зачем ему это было нужно?
Р: По разным причинам. Зачем люди вообще с черной магией связываются? Славы хотят, денег… и баб, извините, по тавернам водить… с продолжением.
К: С вашими манерами так вы точно не черный маг!
Р: Хо-хо!!! Я ученый, причем старый. Уж простите, развлекаюсь как могу… в моем возрасте…
К: Ну что вы, вы очень милый.
Р: Спасибо. Хотите еще кофе?
К: Не откажусь.
Р: Конфету?
К: И конфету.
Р: В конце концов Мрико Лурия изрядно подпортил нервы нашим горожанам. Кто знает, чем бы все закончилось, если бы не эта «трагическая» случайность.
К: Считаете, что визит зомби к хозяину был случайностью?
Р: Не сам визит, а его последствия. Лурия задушен своим творением, вряд ли он это спланировал.
К: Ну и…
Р: Он любил золото. В доме нашли потайную комнату, где сундуки ломились от монет и украшений. Похоже, что он вел свои дела уже давно, возможно, переезжал из города в город, чтобы не светиться. Грабил, конечно же, только богатых. Думаю, что на самом деле его звали не Мрико Лурия.
К: А как же тогда?
Р: Его звали Рамхрфхрр Черный — скупой маг из Мортины!
К: Ох…
Р: Вы скажете, что Черный — это легенда, что он если и не выдумка, то персонаж очень далеких эпох, но я вам в ответ скажу, что неспроста Мрико высасывал из людей молодость… неспроста.
К: Но почему все таки Рамхрфхрр?
Р: Да потому, что я нашел у него в квартире фолиант. Не буду открывать вам его название, так как даже название «дурно пахнет», но скажу, что эта штука в определенных кругах известна как творение Рамхрфхрра Черного. На отвороте обложки была такая надпись: «Этот экземпляр является подлинником, с которого сделано восемь копий. Копии спрятаны в надежных местах. Эту книгу я посвящаю самому себе, как и этот автограф! Рамхрфхрр Черный».
К: Вы не боитесь рассказывать о таком сокровище журналистке?
Р: Нет, не боюсь.
К: А я боюсь…
Р: Не бойтесь, я ее уничтожил. Сжег. Автограф только оставил на память.
К: Вы наивный: ни один черный маг в это не поверит. Вас найдут, будут пытать и замучат до смерти. А теперь и меня тоже, заодно с вами!
Р: Не волнуйтесь, дорогуша, сьешьте лучше десерт. Смотрите, как красиво груши контрастируют с белизной взбитых сливок и краснотой спелой черешни!
К: Я что-то аппетит потеряла, знаете ли.
Р: Милочка, я не такой дурак, каким выгляжу. Я сохранил пепел. Любой чернокнижник за мгновение сможет определить ауру магии и автора.
К: А сможет сильный маг воссоздать фолиант из пепла?
Р: А вы умнее, чем я думал. Извините, я, кажется, действительно не умею общаться с женщинами.
К: Все вы умеете, хитрец! Рассказывайте уж давайте!
Р: Это возможно. Но я разделил пепел. Часть отправил в королевскую казну, а часть к магам ветров в Мерг. Тот, кто захочет восстановить эту мерзкую книженцию, должен обладать знаниями и силой, при которых ему эта книга уже не нужна будет. Таким образом, дав вам интервью, я себя и обезопасил. Ну а вам бояться нет смысла. Будете десерт?
К: Буду. Так что же, по-вашему, там произошло? Что сгубило Рамхрфхрра Черного?
Р: Хм… его убила Любовь…
(Из рубрики «Страшные новости» газеты «Лефтервильский мост»).
***
Когда зомби получил новый приказ, что-то в его мелодии сломалось. Мелодия, некий звук — это все, что было у зомби, все, что составляло его индивидуальность. Изменение мелодии — изменение себя. Зомби почувствовал что-то другое. Обрывки мыслей, хаотичные всплески красок, предметов, запахов. Странные образы вспыли откуда-то из невозможных глубин и перемешались, закружились нестройным водоворотом. Ему не хотелось делать то, что он должен был сделать, но само нежелание действий воспринималось как боль. Рамхрфхрр Черный не давал своим зомби никакого шанса. То, что становилось марионеткой, навсегда, без возможности вспомнить, забывало себя. И в мире куклы, в разрушенном мире несчастного существа, бывшего когда-то человеком, оставались только приказы, подчинение и жуткий, всепоглощающий жар. Огонь терзал зомби изнутри. Постоянная боль открытого огня выжигала воспоминания и саму душу из куска беспомощной, обреченной на послушание плоти. Без надежды, без зацепки, без жалости…
Однако зомби, бывший когда-то Арти Лепестком, не хотел идти в этот дом. Не хотело само тело — жидкая, полуразвалившаяся плоть. Тлеющее мясо, загаженное трупными червями, предпочитало слезть с костей, отвергнув приказ злого колдуна, превращая мутную пелену сознания в сгусток мучительного одуряющего ужаса. Зомби стоял перед домом и кричал. Из его гниющей глотки вырывался душераздирающий вой. Приказ был четкий: убить хозяйку, забрать ключ.
Лепесток не знал, что у его жены есть ключ от сокровищницы гномов Белогорья. Арт видел у нее какой-то ключ, но не спрашивал: в личные дела супруги тактичный менестрель не вмешивался. Лина всегда носила его при себе. Она никогда не упоминала о сокровищах, но Рамхрфхрр Черный знал. Понять такое несложно: у каждого гнома есть свои запасы золота и драгоценных камней, а уж тем более у гномьей принцессы. Создавая своего послушного солдата, колдун высосал его память и, увидев все своими глазами, догадался о ключе. Ключ от сокровищницы, конечно же, был непростым. Он одновременно и защищал своего владельца, и притягивал богатство. Лина прихватила ключ с собой, когда бежала из родительского дома. Ключ принадлежал ей по праву рождения, ведь у гномов именно принцессы являются хранительницами сокровищ. По сути, Лина была ответственна за сохранность всех богатств Белых гор. И она пренебрегла своей обязанностью, ушла к людям. Поступок нехороший, но… простительный. Гномы Белогорья, как, в общем-то, и все другие гномы, существа незлобные, скорее даже добрые. Лина прекрасно знала, что может вернуться к отцу в любой момент, но она не хотела. Даже сейчас, после смерти возлюбленного, несмотря на то, что прошел уже почти цикл, что-то держало ее на прежнем месте. Может быть, дом, в котором они провели столько счастливых деньков? Даже рождение дочери мало что изменило. Лина продолжала жить, как жила, вспоминая своего менестреля. Ей почему-то казалось, что он еще жив…
В этот вечер она сидела в гостиной у окна и вязала свитер, одной ногой покачивая люльку. В камине приятно трещали дрова. За окном выла вьюга, и что-то выло вместе с ней. Вопль раздался рядом с домом, у самого крыльца. Лина глянула в окно, но на улице было уже темно. Что-то стояло у порога ее дома и завывало так, как не может выть ни одно живое существо. Ей стало страшно. Инстинктивно задернув занавеску, Лина схватила свою девочку и сжала ее в объятиях, закрывая собою от всех невзгод. Она подумала о том, что так и не позаботилась об охране. С тех пор как принцесса осталась одна с маленьким ребенком, она должна была, обязана была подстраховаться от разбойников и грабителей, но почему-то не сделала этого. Все, что у нее было — это старый нож гномьей работы, лежащий на полке для вина. Иногда Лина сбивала им сургучовые пробки с бутылок.
Что-то глухо стукнулось во входную дверь. Еще… и еще. Дверь затрещала и рухнула. Лина истошно вскрикнула, перехватила спящую дочурку в левую руку, схватила с полки кинжал и, выставив его перед собой, испуганно уставилась на дверь. Кто-то тяжелый и неповоротливый медленно поднимался по лестнице. Вот он уже рядом с комнатой. И тут из-за неплотной комнатной перегородки снова раздался тот самый леденящий душу вой. Лина задрожала. Дверь в комнату сорвало с петель, и зомби ступил внутрь.
Серая масса гниющей плоти распространяла вокруг себя дурнотный смрад. Червяки гроздьями валились на ковер. Зомби не был вооружен, ему это было не нужно: законы, по которым теперь жило его тело, наделяли чудовище необыкновенной силой, как бы компенсируя полное отсутствие человечности. Лина хотела закричать и не смогла. Ужас сковал ее мертвой хваткой, кинжал выпал из руки. Зомби приблизился. Лина придушенно пискнула и прикрыла, попыталась спрятать свою девочку. И тут непроизвольно она заглянула ему в глаза… Оттуда, из глубины черных, провалившихся до скелета глаз, на нее смотрел Арт Лепесток.
— Арти?! — в ужасе прошептала Лина.
Зомби не нападал, он стоял, уставившись на маленькую девочку, свою дочь. Тело его дергалось в конвульсиях, как будто боролось само с собой, и потихоньку нагревалось. Вот одна рука двинулась вперед, и Лина, наблюдая за собой со стороны, смотрела, как гнилые костлявые пальцы нащупывают ее горло. Рука зашипела, из дыр погребального савана повалил пар. Рука отдернулась, освободив девушку. Зомби заскрипел, застонал и снова завыл. Он стоял и выл, наполняя комнату нестерпимым смрадом тушеного гнилья. В некоторых места на теле загорелись огоньки пламени, начала тлеть кость. Зомби умолк и взглянул на Лину.
И тут закричала малютка. Она кричала обычно, по-детски, требовала грудь, не понимая опасности.
— Арти, любимый, кто это с тобой сделал?! — заплакала Лина.
Было видно, что зомби хочет что-то сказать, но его горло уже давно не приспособлено для человеческой речи. Похоже, что Арт Лепесток наконец-то вспомнил себя. Он хотел заплакать, но не смог, захотел сказать что-нибудь, но не смог. Арти взглянул на свои почерневшие руки, бросил взгляд в большое зеркало, стоящее рядом… и осознал жгучую, всепожирающую боль своей горелой души и плоти. Что он мог сделать? Ничего. Он не мог обнять жену, не мог прикоснуться к дочери. Он чувствовал только боль, и боль эта заглушала все остальные чувства. Арти еще раз взглянул на Лину и тряхнул рукой. С руки упало несколько жирных червяков. Арти понял, что уже давно мертв. Вздрогнув, Лепесток развернулся и побрел прочь. В его душе осталось только одно последнее желание, одна последняя мысль — убить мерзкую тварь…
***
— Разве вообще бывает такая любовь, мастер Затриндель? — удивилась молодая девушка.
— Ты считаешь, что я все наврал?
— Ну, вы немного приукрасили… насочиняли… Я считаю, что любовь не бывает взаимной! — всхлипнула девушка и отвернулась.
— Все просто: люди встречаются, нравятся друг другу. Он любит ее, а она его. Это происходит одновременно. В одновременности все дело. Их взаимное желание быть вместе и рождает любовь, — пожал плечами старик.
— Но он умер, а она осталась…
— В этом и состоит секрет трех дочерей колдуньи, трех богинь Судьбы, которые плетут покрывало наших судеб, — вздохнул менестрель.
— А мне вот непонятно, — сказал трактирщик Буч, немного подумав, — чево это она, то есть гномья принцесса, делала в людском королевстве? Чево ей не сиделось-то в Белых горах, а?
— Хм… поссорилась с папой, конечно же, — ответил сказочник.
Праздник Желтой луны
У самого краешка гор,
У берега синих озер,
На грани меж светом и тьмой
Брел тролль незаметной тропой.
Один… только птицы и хруст
Крошащихся древних руин,
И солнца морщинистый ус,
И ночь… бесконечно один…
Один, как любой другой тролль,
Лишь звезды-жуки и простор,
И сладкая хрупкая боль,
И магии хриплый вихор.
И к милой эльфийке любовь
Бескровных и каменных вен.
И теплая, ржавая кровь,
И сумрак, и пепел, и плен.
И груда остывших камней —
Никчемная, жалкая твердь!
Последняя мысль лишь о ней —
Прекрасной и вечной, как смерть.
Затриндель бросил лютню на лавку, достал трубку, мешочек с табаком, неторопливо набил трубку и закурил. Все притихли. Песня барда околдовала, унесла в иной мир, в другие времена. Сказочник пел редко, и всегда за этим следовала особенно душещипательная история. Выпустив круглое кольцо дыма и проткнув его тонкой струйкой, менестрель начал историю…
Тролль сидел на большом валуне у Источника Времени, на границе между тенью от дикой яблони и светом полуденного солнца. Он смотрел на белесые кучи костей, весело торчащие тут и там. Медленно, ленивыми тролльими мыслями каменный верзила вспоминал леприкона, который когда-то давно притопал к Источнику, чтобы изменить прошлое. Кажется, вот эта кучка осталась от него… Поплатился за наглость. Как и многие другие. Иногда возле Источника отдыхали волшебники. Они пили эту воду без последствий. Интересно, почему? Потому что они какие-то особенные? Когда из Источника черпали простые смертные, они платили за свою дерзость жизнью. Кто-то умирал прямо здесь, кто-то умирал в дороге, а кого-то, кто посильнее, убивали обстоятельства — измененные обстоятельства жизни.
Об Источнике Времени почти никто не знал. А те, кто знал, часто пытались добраться сюда и находили смерть. Слишком сильная магия царила в этом месте, сильная невыносимо. Загадываешь желание, делаешь глоток у ручья — и… время оборачивается вспять. Может быть, у тебя будет шанс… маленький шанс. Надежда на который сводит с ума. На деле все иначе. Мир не стоит на месте, и Время — это не капля янтаря. Ты отпиваешь глоток, а Мир, со всеми его судьбами и существами, активно сопротивляется, не дает себя изменить. Всё мироздание противостоит тебе в этот миг. И, в конце концов, побеждает. Кто ты такой, чтобы твое желание перевесило судьбы всех остальных живущих существ с их желаниями и потерями? Даже если большинство из них хотят измениться, кто ты такой, чтобы решать, в какой момент это сделать? Вот так и погибают отчаянные смельчаки, дорвавшиеся до Источника Времени по собственной глупости. Маги другие. Магам не надо ничего менять, они текут вместе со временем, а если сопротивляются, то становятся черными… но всё же остаются магами.
Тролль любил сидеть в тени у Источника Времени. Здесь было прохладно и сумрачно — то, что нужно любому троллю. Он никогда не пил из него. Зачем? Просто сидел там и наблюдал, как пузырится ткань времени на поверхности ручья, как прохладные синие капли с тихим бульканьем шлепаются в воду, рождая радужные веселые пузыри. Сидел и наблюдал, как блики солнца, сверкая в каждой капле, уносят частички праздника жизни, вихрятся меж гладких цветастых камней. Это было так хорошо, что тролль забывал обо всем. И тогда в груди переставало ныть. Боль проходила на время, но всегда возвращалась вновь.
Люди эту боль называют странным словом… «любовь». «Неприятно. Хочется взять и выставить палец под палящий солнечный луч! Ну и что, что он тут же окаменеет? Станет легче. На какое-то время боль пройдет». Тролль воспринимал любовь как болезнь. Его чувство и было похоже на болезнь. Поначалу он думал, что его сглазили горные ведьмы — мерзкие создания, полулюди-полудемоны, крылатые и клыкастые. Он хотел выздороветь, хотел избавиться от щемящего чувства, но не мог. Так и слонялся дни и ночи напролет по склонам Драконьих гор. Он уже давно не спал, не ел, и это плохо сказывалось на здоровье. Тролль худел, но ему было все равно. Перед глазами то и дело маячила тень эльфийки. Удивительной, прекрасной, как цветок на закате поздней осенью.
Прошлым летом он спас ее от разъяренных пчел. Закрыл собой, спрятал в складках каменной шкуры. Она вся была в диком меду — сладкая и ароматная, словно душа Леса. Вот тут-то тролль и заболел. Кольнуло что-то там, куда он ее прижимал — в груди. Что-то дернулось внутри, оборвалось, заныло и больше уже не отпускало.
Пчелы потыкались в каменную шкуру и убрались восвояси, а он донес свою эльфийку до ближайшего ручья, где та долго плескалась, беззаботно хихикая. На прощание она поцеловала его в щеку, воткнув иглу в самое сердце. Он ринулся в лес. Бежал, ломился сквозь заросли, пока не выпрыгнул на залитую солнцем проплешину. Он мог сгореть или окаменеть, но не сгорел — успел отпрыгнуть в древесную тень.
Так и повелось с тех пор: днем тролль бродил по предгорьям, а когда наступала ночь, приходил на поляну, стоял за стволами могучих дубов и смотрел на свою любимую. Ему было плохо и хорошо одновременно, он мучился и потел мелким песком.
Сейчас он сидел в тени у ручья Времени, вспоминая весь этот сумасшедший цикл. Он думал о том, что усох, наверное, вполовину от того, каким был раньше, что над ним давно смеются все окрестные тролли, что эльфийке тролль никак не пара, что в ее глазах он жалкий урод. Но ему было все равно. Грации в троллях маловато, зато силы много. «Мы быстры и выносливы», — сказал сам себе тролль и улыбнулся во весь свой огромный рот. Если б можно было избавиться от свербения в груди, тролль был бы рад. Он хотел только этого. Тролли не любят ничьей компании. Даже других троллей. Они рождаются от союза камня и дерева, в корнях перекореженных горных сосен. У них нет ни отца, ни матери, они одиноки навсегда. «Что за глупость, — думал тролль. — Как будто надо мной кто-то злобно издевается! Зачем эльфийка троллю? Что с ней делать? У нас же все разное… разные интересы, разные повадки… все!»
Тролль сидел в тени и смотрел на воду, забыв о времени. Однако Время не забывало про тролля. Оно каждый день следило за своим посетителем и скучало, если тот не приходил. Тот, кто не знает Время, думает, что оно мудрое и все видит, но, на самом деле, Время — это просто ручей, текущий из ниоткуда в никуда, бесконечный родник, бьющий из земли в предгорьях Драконьих гор. Оно не знает будущего и не помнит прошлого. Потому что будущего еще просто нет — не существует до тех пор, пока оно не свершится, а прошлого уже нет — оно уже прошло. Прошлое хранится в памяти у людей, маги записывают прошлое в свои толстые фолианты, норны плетут из прошлого коврики, а гномы прошлое запоминают. Но у Времени плохая память — оно помнит только то, что ему нравится. Время любит хорошие воспоминания, любит солнце и ветер, веселые брызги своего родника. И у этого родника, как у всех родников, ручьев, рек и озер, есть своя живая душа. Время — живое, оно умеет чувствовать, способно любить и ненавидеть. Время бесконечно могущественно. Это сила. Но у него нет ни воспоминаний, ни планов, ни ожиданий, ни забот. Ему ничего не нужно. Оно может сделать что-нибудь для кого-нибудь, но не видит причины в том, чтобы исполнять эту просьбу. Тот, кто смог бы подружиться с ним, обрел бы могущество всей вселенной, но для того чтобы это сделать, надо говорить на его языке, на языке Времени. А это значит, что нужно забыть прошлое и не думать о будущем, забыть обо всем. Но если забыть обо всем, то перестанет и хотеться чего-то. Как тогда загадывать желание?
Время следило за троллем и недоумевало: «Почему он не пьет из Источника?». «Если ему ничего не нужно, то зачем он снова и снова приходит сюда?». «Кто он вообще такой?». Времени стало любопытно, затем интересно, потом — до необычайности занятно, и, в конце концов, это превратилось в навязчивую идею. Время было одержимо троллем. Оно ждало, оно с жадностью искало новой встречи, оно могло бы насильно привести его к себе, но это было бы уже нечестной игрой… А тролль приходил вновь и вновь. Он садился на камень, хмурил брови и думал о чем-то своем. И Время любовалось троллем. Ему было хорошо.
Но троллю не было хорошо. Внутреннее свербение превратилось в настоящую боль. С каждым днем боль становилась все сильней. Его неудержимо влекло в лес, на поляну. И каждую ночь он проводил там, за деревьями. Укрывшись листвой, тролль смотрел на эльфов, резвящихся возле ручья, текущего посреди просторной уютной поляны.
В лесную чащу мало кто наведывался. Лешие сюда не ходят, людей в этих краях не бывает, гномы леса не любят, а гоблинов местные жители не видели вообще никогда. Эльфам удобно и безопасно. Их никто не трогает, не пугает, они резвятся ночи напролет, танцуя под луной свои странные эльфийские танцы.
Сегодня был праздник. Праздник Желтой луны. Поляна просто кишела эльфами. Как обычно, в одном конце поляны расположился оркестр. Здесь были флейты всех мастей: длинные флейты из стеблей тростника, волынки, плоские свиристелки, сопелки, свистки, дудочки из древесной коры и какие-то округлые емкости-дуделки из лесных плодов. Были барабаны, сделанные из лесных тыковок, из рыбьих пузырей, из пустых древесных стволов. Кузнечиковыми трелями пищало несколько скрипок. Были и сами кузнечики — какой-то эльф с растрепанной седой шевелюрой выстроил их рядами и, увлеченно размахивая руками, задавал ритм. Кузнечики свистели стройно: похоже, им все это нравилось. Поляна была залита музыкой и лунным светом. Почти все эльфы танцевали. Несколько человечков деловито копошились возле огромного цветка в самом центре, лепестки которого были искусно свернуты во что-то наподобие кубышки. Эльфы варили эль. То и дело кто-нибудь из эльфов подлетал к цветку и требовал свою порцию напитка. Тролль подумал, что, скорее всего, слово эль появилось от слова эльфы… а, может быть, и наоборот. Когда один из элеваров хватал черпачок, он выдергивал из кубышки маленькую пробочку и наполнял черпачок искрящимся всеми цветами радуги душистым элем.
На самом краю поляны устроили соревнования «летунов». Нужно было взлететь как можно выше, не пользуясь крыльями. Для полёта участники соревнования срывыли большие листья лопуха или одуванчики. Эльф хватался за стебель и подпрыгивал высоко вверх, стараясь попасть в поток теплого воздуха, поднимающийся над специально разведенным костром. Лопухи летали плохо, но были понадежней. Одуванчики взлетали стремительно. Теплый ночной ветер уносил их ввысь за считанные мгновения. На одуванчиках решались полетать только самые отчаянные эльфы, ведь возле пламени белый пух мог вспыхнуть в одно мгновение, и смельчак мог запросто угодить в костёр. В основном соревновались на лопухах: пускай невысоко, зато безопасно. Несколько смельчаков пробовали взлететь на одуванчиках, но опалили себе крылья. Теперь им придется долгое время провести без полетов.
Тролль смотрел на эти игры и ничего не понимал. Все казалось одновременно и глупым, и утонченным. Зачем нужно летать на лопухах, если у тебя есть крылья? У троллей крыльев не было, но они любили высоту и частенько взбирались на самые высокие верхушки гор просто для удовольствия. «Может быть, они тоже делают это просто для удовольствия?» — подумал тролль и заулыбался.
Он краем глаза следил за своей эльфийкой. Если сначала она танцевала и пила эль, то теперь ей тоже захотелось посоревноваться. Его возлюбленная схватила здоровенный одуванчик. Отрубив стебель красивым маленьким кинжалом, она смело взлетела над костром. Ей повезло: опалив только краешек одного крыла, она взмыла ввысь. Одуванчик, подхваченный теплым воздухом, летел все выше и выше, а там его закружил ветер — и потянул еще дальше вверх. Музыка смолкла, и вся поляна замерла, восторженно наблюдая за полетом. «А сможет ли она спуститься вниз?» — забеспокоился тролль. Эльфийка взлетела уже так высоко, что ее запросто могло унести далеко от поляны в неизвестные дали. Если поначалу она просто не замечала высоты, то теперь, похоже, ей стало страшно. Отчаянная летунья попробовала взмахнуть крыльями, и это далось ей с большим трудом. Отпустив одуванчик, она парила в потоке ветра, стараясь спуститься вниз. Ветер сносил ее в сторону колючих сосновых веток. Бедная малютка совсем выбилась из сил и уже не надеялась на благополучный исход. Музыка на поляне стихла. Все следили за ее полетом, но никто не бросился ей на помощь. Эльфийка жалобно заплакала, и эти звуки наполнили поляну тоской. Троль почувствовал, что еще немного — и он сам полезет на сосну в надежде, что эльфийка пронесется над ним и он сможет ее схватить. Конечно, шансы были мизерны. Вдруг один эльф схватился за крупный одуванчик, ловко воспарил на нем вверх и… упал в костер. Вся поляна задохнулась в вопле ужаса. Маленькая эльфийка в вышине закричала, застонала, сложила крылья и камнем упала в огонь вслед за беднягой.
Время остановилось. Страшная трагедия потрясла всех. Тролль почувствовал себя так, как будто внутри раскрылась пропасть и он падает сам в себя… Время пошло дальше. И вдруг из языков пламени показались два обгорелых, но живых существа. Их крылья были опалены, лица черны от сажи, но они каким-то чудом выжили — может, их спасла волшебная эльфийская одежда, которая не горит, а, может, что-то ещё…. Счастливчиков подхватили на руки и с криками стали подбрасывать вверх. Вполне возможно, что им придется выпить много целебного эля, но все обошлось, все будет хорошо… В конце концов, пройдет пару седмиц — и они полетят в небо на новых крыльях.
Все кричали и хлопали в ладоши, гремела музыка. Красивый эльф держал возлюбленную тролля в своих объятиях, и та улыбалась ему в ответ. Какое-то время они нежно смотрели друг на друга, а потом поцеловались. И если до этого казалось, что веселее и громче праздника просто не может быть, то теперь началось что-то действительно невообразимое…
Тролль смотрел, как его возлюбленная дарит поцелуй другому, тому, кто намного больше подходит ей, чем сам тролль. Тролль смотрел из-за кустов на эльфийку, а Время смотрело на тролля. Для Времени сегодняшний день был особенным. В этот день Время становилось бабочкой. Весь год, до праздника Желтой луны, Время было водой. Вода не осознавала почти ничего, кроме своих пузырей, и кружилась водоворотами, переливалась веселыми трелями. Но сегодня — на один день — Время становилось бабочкой. Когда луна взошла над лесом, Время вышло из воды, расправило крылья и рвануло в полет. Упоительный миг восторга, свободы и радости. Время описало дугу над скалой, пролетело над лесом, взвилось ввысь. Бабочке хотелось подлететь к луне как можно ближе, хотелось полюбоваться своими крыльями в ее лучах, но тут пришла мысль о тролле. «А может, он сейчас сидит возле родника?» — подумало оно и полетело обратно, вниз. Но тролля не было возле родника, тролль был в лесу и смотрел на эльфов из-за кустов. Время видело, как слезы крупными каменными шариками вываливаются из его глаз и падают в мох. Время не понимало, почему тролль плачет, но заплакало само. Одна из слезинок Времени упала на плачущего тролля. Он дернулся, вскочил и бросился в лез не разбирая дороги. А Бабочка-Время полетела за ним вслед…
Всю ночь тролль бежал сквозь лес. Бежал без направления, без раздумий, ломая деревья на своем пути. Несколько раз каменный великан останавливался и прислушивался к себе. Боль не проходила, наоборот, она становилась все сильнее и гнала его все дальше. Ветви били тролля по каменной шкуре, стволы старых осин раскалывались об уродливый тяжелый череп. Тролль выл и стонал, на бегу руками обрывая непокорные ветви. Он не видел ничего, ничего не ощущал. В груди жгло огнем, но бег помогал забыться, перестать думать и переживать. Он бежал от своей боли, но не мог от нее убежать. Он бежал всю ночь и к рассвету оказался на другом конце леса, возле Драконьих скал. В этом месте лес заканчивался резко, и тролль, выпрыгнув на пустое пространство, даже не заметил этого. Не задумываясь, тролль понесся дальше по склону, закарабкался вверх… Драконьи скалы высоки, их склоны круты и обрывисты. Тролль ловко и быстро поднимался все выше и выше над лесом. И чем выше он взбирался, тем легче становилось у него на душе.
Рассвет был близок. Несмотря на опасность, тролль упорно поднимался вверх, решив во что бы то ни стало добраться до вершины раньше солнца. Он убедил себя в том, что если доберется туда первым, то излечится от проклятой болезни навсегда. Обогнав смертоносное солнце, он хотел вернуть самого себя к жизни. Становилось все светлее, но и тролль был уже рядом с вершиной. Еще немного — и он вскарабкается на самый верх.
Невыносимая тяжесть в груди прошла, уступив место азарту гонки. В несколько отчаянных прыжков тролль наконец-то достиг вершины. Становилось все светлее. Еще немного — и солнце вылетит на небо, зальет его своим жестоким, режущим светом — светом, приносящим всем каменным троллям верную смерть. Внутри было легко и пусто. И от того, что там больше не гнездилась боль, тролль ощутил блаженство. Он сидел и смотрел на мир с высоты. Смотрел, как над лесом, сквозь зеленую листву пробивается первый убийственный солнечный луч. И тролль захотел окаменеть. Окаменеть намного лучше, чем жить с этой невыносимой болезнью любви, навсегда поразившей его нутро.
Бабочка-Время наблюдала за троллем с высоты. Она парила над ним и видела, как тролль превратился в камень. Каменный тролль стал частью верхушки скалы и смотрелся здорово. «Наверное, люди потом окрестят ее Тролльей скалой, — подумало Время. — Ну уж нет! Надо вернуть все обратно…»
Укрывшись листвой, тролль смотрел на эльфов, резвящихся возле ручья, текущего посреди просторной, уютной поляны. «Похоже, что сегодня праздник. Праздник Желтой луны», — подумал тролль…
Летающая карлица
С последними лучами закатного солнца в таверне «Свинячий бивень» воцарилась тишина. Каждый задумался о своём. Старик в потёртом кафтане, сидевший за общим столом, аккуратно положил ложку в миску с лапшой и, оглядев притихших посетителей, будто нехотя протянул:
— Да-а… А вот была ещё история. И сам видал малек, да и от людей слыхивал, — и, кивнув в сторону Затринделя, витиевато добавил, — надеюсь, почтенный мастер сочтёт это повествование достойным своей любовной коллекции. Хотя эти двое навряд половинками были…
Мастер улыбнулся и поднял кружку, подбадривая нового сказителя.
— Должен предупредить, что история эта не для детских ушей и не для молодых матерей… и не для хлюпиков, в общем, — сходу заинтриговал аудиторию рассказчик и, покосившись в сторону сопящего за соседним столом малыша, продолжил:
— Кличут меня Баем Пуговицей, и всю-то жизнь меня ноги кормят. Хожу я из города в город, из села в село, меняю да продаю разный товар: от утирок до хозяйственной утвари. В вилейских местах Бая Пуговицу многие знают и уважают, потому как честнее бродячего торговца не сыщешь от Дукли до Оргаса… История, которую я хочу расказать, случилась в Горяне — большом селе по дороге из Жмури в Осторган.
Бай Пуговица глотнул из огромной кружки, обвёл слушателей печальным взглядом и начал рассказ.
Проклята она была с молоком кормилицы. Вскормила-то её болотная ведьма, а все они, как говорят, упырихи да оборотни.
Рией деваху кликали. Мне лично такая б не глянулась. Тощая, дикая, людей сторонится. Чем дольше ты на неё смотришь (а Рия этого ох как не любила!), тем муторней на душе делается. Уж вся она какая-то неладная, словно и не человек вовсе, а дух лесной. Наши девки-то — с какой стороны ни поверни — везде всё к месту приделано: щёки румяные, губы алые, груди налитые, зад — есть где взгляду отдохнуть да руке прогуляться. А Рия эта… словно лилия водяная — такая ж бледная и гибкая, да волос — черней пера вороньего. И всё у неё не по-нашенски: девки — те обычно косы плетут да корзинки по праздникам, а этой — праздник-не праздник: стянет волосы в узел, да ещё и платком прикроет, глаза в землю упрёт — не подступись к такой-то. А уж если глянет! Стерпеть взгляд её тяжко было, будто болотную топь пересечь да живым выбраться… Так-то… — бродячий торговец задумчиво уставился в окно. Слушатели притихли. За окном в морозных сумерках густели и оживали тени. Они двигались меж лесных стволов, принимая очертания людей и животных — это голодные ночные духи подкрадывались к жилищу, ожидая, когда тьма сгустится окончательно и они станут невидимы и свободны, смогут прильнуть к окнам и с тоской и вечной неутолимой жаждой наблюдать за миром живых.
— А дальше-то что? — не выдержал присевший в сторонке Буч. Он и сейчас не переставал заниматься делом: расставив перед собой на столе целую армию стаканов, хозяин таверны натирал их полой передника до тусклого блеска.
Бай Пуговица очнулся от задумчивости и продолжил:
— Так вот, взгляд её, значит, больно тяжёл был. Тёмно-зелёные колдовские глаза за миг добирались до самого дна души, а кому понравится, когда кто-то видит всё, что у тебя на сердце, и читает твои тайные мысли? Люди постарше, у кого обид да тревог столько, сколько прожитых дней за плечами, старались с Рией не связываться. Так только, вслед слово обидное кинут какое да пойдут своей дорогой. А молодежь любопытничала. В деревне-то развлечений мало, вот и донимали деваху. Детвора дражнилки всяки выдумывала, оно и понятно: о чём мамка с папкой промеж собой дома судачат, то детишки на люди и несут. А парняги горянские игру такую затеяли: подловят девку, когда та в лавку идёт или с вязанкой дров из леса тащится — и ну кружить. За полы хватают, выдумывают разное, а уж если взгляд её поймаешь — свой не отводи! Чем дольше выдержишь, тем тебе почёту, значится, больше. Что говорить, не любили её в деревне, может, через это и случилось беда.
Семьи-то у неё, почитай, не было. Мать при родах померла, а на следующий день появилась в Горяне женщина. И ничего у той женщины при себе не было, акромя здорового такого бутыля. Новые люди в Горяне редкость, всегда интерес вызывают: что да как. Да уж больно неразговорчивой пришлая оказалась, на расспросы отвечала куцо: слышала, мол, будто кормилица нужна, вот и пришла. Говорит эдак, а сама улыбается одними губами. Уж нашто наши кумушки любопытные, а отчего-то выспрашивать боле не стали и сразу на дом кузнеца, где, значит, девочка родилась, указали. Потом уже вспоминали — судачили, да так и не припомнили ни имени той женщины, ни откуда она родом сказалась, ни как выглядела. Сказывали только, что глазищи у ней были огромные и цветом, будто тина болотная.
Кузнец-то, как жену схоронил, запил чёрную. Пока кормилица жила в его доме, он ещё работал помалу, да мутный какой-то сделался. Говорить стал шёпотом и всё оглядывался, вскоре на кузню совсем перебрался — ночевал и дневал там, совсем себя запустил. Плату за работу и деньгой, и едой брал. А уж выпивкой тем паче не гнушался. Вот раз его дружки — мельник да местный охотник Марко Кривой — и подпоили. Развязался язык у кузнеца. «Братцы, — лопочет, — кормилица-то — не человек. Она мою любую Мадлену в могилу и свела. Не человек она — демон. Есть — не ест ничего совсем, пьёт только из бутыля, к дочке меня не подпускает. Я её как вижу — так мороз по коже и словно немой становлюсь. Воли нет и мочи моей нет совсем. Пропал я, братцы, бесовка проклятая теперь в моём доме хозяйкой, и смертушка моя не за горами», — говорит так, а сам трясётся да ревёт, что вдова на поминках. Ну, Марко Кривой был не слабого десятка — дюжий такой мужик, вызвался он проклятую бабу прогнать из кузнецова дома. Да… успел-таки Марко кое-что рассказать, перед тем как помер.
Подкрался он сперва к оконцу — посмотреть, что да как, заглянул внутрь — тут-то хмель у него из башки весь и выветрился. Сидит ведьма на лавке напротив окна и в упор на него таращится, словно поджидала, губы шевелятся — бормочет что-то, а младенчик ейную сиську волосатую сосёт. И до того Марку вдруг страшно сделалось! Хотел он дёру дать, да ноги будто в землю вросли, и взгляд от той бабы оторвать не может. Только и смог он, что рот разявить да заорать дурным голосом. Тут малютка от груди отнялась да на крик тот оборотилась, глянула она на Марко и улыбнулась широконько, а ротик-то клыков волчьих полон, и с них молоко зелёное сочится. Того уж Марко снести не смог.
Поутру подобрали его недалеко от мельницы. Как он туда добёг — не сказывал. К вечеру горячка у него началась, два дня в бреду провалялся, а на третий помер. Лекарь тамошний решил, что всё Марку привиделось, перебрал он, говорит, уснул на холодной земле, оттого и занемог. Только где ж это видано, чтоб такой здоровый мужик и бывалый охотник помер оттого, что ночь на земле провалялся! Поползли по Горяне слухи нехорошие. Взяли люди вилы да топоры, пошли к дому кузнеца. Да куда там! — кормилицы и след простыл. Только малютка в люльке сопела, да кузнец пьяный на лавке похрапывал. В рот ей заглянули, понятно, но не то что клыки, а даже и зубки там ещё не резались.
Как кормилица пропала — морозы разыгрались лютые. Кузнец дело совсем забросил. Поселился в самой его серёдке ядовитый страх, и выедал он помаленьку кузнецово нутро. Тощий и злой, днями слонялся папаша Валес по деревне, клянчил на стаканчик. Люди жалели и презирали его, но с голоду сдохнуть не давали. О дочке тот вовсе не заботился. Как она в эти дни не померла — ума не приложу. Видать, болотница её всё ж навещала.
Вскорости сердобольные кумушки забили тревогу — ребёнок есть ребёнок. Что делать? На душу-то грех брать никому неохота, но и в дом такое смурное дитя — тоже. Созвали в доме старосты сход и после споров да пересудов постановили: взять с каждого дома по пяти монет — или едой и детской одежей — в уплату тому, кто согласится заботиться о девочке до той поры, пока она сама о себе позаботиться сможет. Вызвалась старушка-портниха: у ней глаза от старости совсем замылились, нитку в иголку с седьмой попытки продевала, а тут и приработок, и радость — всё ж дитя.
Старуха-то, чтобы по морозу до кузни каждый день не топать, скоро совсем в доме кузнеца обосновалась. Одну печь топить всё ж проще, чем две. Привязалась она к девочке, Рией её кликать стала в честь сестры своей покойной. Поначалу думали — помрёт девка без кормилицы. Но та живучая оказалась, на коровьем молоке выгодовалась.
Рия росла — росли и кривотолки. Портниха-то, не будь дурой, деньжат где-то наскребла да спустя полцикла коровой на кузне обзавелась. Оно и понятно, да только та корова, из-под которой до этого старуха молоко для Рии покупала, в тот же день издохла, хотя молодая была и здоровая. Посудачили люди и забыли — да не все. Хозяйка коровы той над воротами в скотный двор мешочек со свежей вербеной вешать стала, а под порогом дома нож зарыла — на всякий случай.
Какое-то время спокойно всё было, пора посевов подошла. Посеялись горянцы, зерно в рост потянулось — и тут такой град случился, какого на моей памяти не бывало. Пронёсся он по горянским полям, как стадо гоблинов, побил первые всходы и затих — ни Шкварку, ни Прилесное, что ближе всего к Горяне, не задел. Посеялись горянцы снова, да подстраховались: вызвали аж из самой Жмури церковника. За ним староста лично ездил, и плату поп взял немалую. Скинулись всем миром, уплатили. Тот освятил борону, побормотал над ней, водой побрызгал и велел вкруг поля проборонить борозду непрерывную. Горянцы-то народ не особо верующий, да и церквей этих кругом, как вшей у кикиморы: в одной Вилейке четыре знаю, и каждая о своём толкует. Этот попок из неодеистов был, вещал, мол, «Запредельная Тьма через семь циклов накроет весь Плоский Мир, и только те выживут и дождутся прихода Великого Светлого Део, кто уверует и придёт в наши братские обьятия уже сейчас, и покается в грехах своих, и отдаст всё, что имеет, на благо светлых братьев», и всё в таком роде. Складно так говорил, помню, меня аж озноб пробрал. Тётки, понятно, ревели в голос, однако отдавать «всё, что имеют» не спешили. Повизжал попик ещё пару дней на площади, порыскал по дворам, выспрашивал да вынюхивал, и кто-то на Рию ему, видать, указал. Поп на кузню помчался, да заплутал не-пойми-как: кузня-то на отшибе стоит, но дорога к ней одна. Вернулся тот в Горяну провожатого себе выискивать, но никто вести его на кузню не захотел: боязно ли людям стало или совестно — пойди разбери. Пригрозил тогда поп жителям вечным проклятием и отправился на кузню второй раз, но вскоре примчался обратно: ряса разорвана, глаза выпучены, морда расцарапана. Старосте, в доме которого он все эти дни жил и столовался, ничего толком не объяснил, схватил своё барахло и смылся так быстро, будто вся «запредельная тьма» гналась за ним по пятам.
Понятно, после этого люди на кузню вовсе заглядывать перестали: кому оно надо. Только детишки любопытничали, тёрлись около да домашним рассказывали: живёт, мол, у кузнецовой дочки разноцветная кошка да петух чёрный, а кур нету, и зачем ей петух без кур — непонятно. Что залез один малец на старую иву, какая у пруда за кузней растёт, да сорвался и ногу до кости разодрал. А тут будто бы Рия показалась да кровь заговорила. Много небылиц рассказывали — всего не упомнишь.
Прошло время, Рия превратилась в девицу. Цельными днями она по хозяйству крутилась да за папашей приглядывала. А тот что ни день надирался и к вечеру уж лыка не вязал. Отец-то Рию родной не признавал, да и из дому погнать не мог — духу не хватало. Кликал он её не по имени, а не иначе как «ведьмин подкидыш». В деревне поговаривали, что дом их проклят, что таинственная кормилица навела порчу — много слухов ходило вокруг заброшенной кузни. Бывало, конечно, Рия в деревню выходила — прикупить в лавке мелочишки какой — старуха-то ей, как померла, все сбережения свои оставила. Горянцы кузнецову дочку стороной обойти старались, да не всякий молча проходил. Кто промолчит, а кто и бросит в спину: «ууу, неблагодарная, змею на груди пригрели» или того хуже. Понятно, девка людей чуралась, ведь за всю жизнь ей никто слова доброго не сказал. Одна слепая портниха, видать, Рию и любила. Тому, что сама знала, обучить успела, тем болей что девка к рукоделию способничала.
И стала Рия кукол мастерить. Из лоскутков, старых пуговиц и прочего хлама. Куколки выходили миленькие, хм… можно сказать даже, что Рия была мастерицей… настоящей выдумщицей. Детишкам те ляльки дюже нравились, но суеверные родители и слышать не хотели о том, чтобы купить такую забаву своему чаду. Уж лучше пусть играют с деревянными чурбаками по старинке да от греха подальше.
Да слухи-то по дороге рассеиваются. Отойдёшь от Горяны — а в Шкварке уж свои небылицы. Да и куклы те впрямь хороши были. Видно, что с душой деланы. Будто живые. Вот как-то я и выменял у Рии две игрушки на меру сукна и пару монет, а в Жмури продал их втридорога против уплаченного, причём в первом же доме. Так у нас и повелось: как прохожу через Горяну, так обязательно на кузню загляну: и мне выгода, и девке приработок. А она и мне-старику рада будто, улыбается. Любая живая душа к другой тянется, а Рия со смерти портнихи и вовсе одна-одинёшенька осталась, ежели ейного извечно пьяного папашу в расчёт не брать. Как продаст Рия мне своих кукол, так её отец сразу в лавку за вином гонит. Ну, понятно, она и муки прикупит, и соли. Обвешивали кузнецову дочку больше других, да ей не привыкать-стать к злобе людской.
Со временем мы, можно сказать, подружились. Девка осмелела малость, заговаривать со мной стала, выспрашивать про другие земли, где бывал я да что видел. Смотрю, и с ней покалякать нескушно вроде — деваха-то не дурой оказалась, и слушать умела, и шутку подхватить. А мне большего от людей и не надобно.
Бродячий торговец в наших местах — что твой менестрель: многое увидишь да узнаешь, по миру странствуя. Так и стал я в кузнецовом доме засиживаться: побалакаю с Рией, пропущу стаканчик-другой вместе со старым папашей да пойду своей дорогой. Надо сказать, что выглядел бывший кузнец диковато — бородёнка нечёсана, космы торчат, ногти грязные да обломанные, словом, он был похож скорее на тролля… — тут Бай Пуговица запнулся, обведя тревожным взглядом таверну, — в смысле, я не хотел бы обидеть никого из присутствующих…
— Не боись, старик. Троллей сегодня нет. И не заходили, — ухмыльнулся Буч, хукая на очередной стакан. — Но ты поосторожней, они такие сравнения не любят, больно обидчивые. Сами-то себя красавцами считают.
— А, ну-ну, — облегчённо крякнул Бай. — Выпью я, значит, за папашино здоровье да и девку развлеку малость. Ей в радость, да мне передышка: кузня-то на отшибе от села стояла, у леса почти, и дальше уж моя дорога из Горяны шла. Стал я нитки — иголки, остатки пуговиц да обрезки тканей приберегать для рииных поделок, а она аж светится вся — так благодарна за малую доброту. Вишь, непривыкшая. Только замечать я стал: как дело к ночи идёт — гложет её что-то, прямо душу выжигает. На месте не усидит, слово через слово слышит. И, как только солнце к Голове подкатывает, Рия меня за порог: «Иди, мол, дядюшка, мне папашу спать укладывать пора». Ласково так да упорно спроваживала. Да…
Так вот: жил в том селе парняга один — Бранко Дробут, сын того самого лавочника, что любого покупателя не прочь объегорить. Только Бранко не в папашу пошёл: был он парень видный да пригожий, словно и не лавочникова кровь в нём текла. Кто знает: мамаша-то ихняя давненько померла. А кому она свечой на оконце по молодости маячила, покедова лавочник за товаром уезжал, теперь не дознаешься. Вот брат его — тот был папаше достойной заменой: ещё мальцом, помню, насобирает, что найдёт в лавке — сала кусок засохшего, хлеб, что вчера не продался, да вместо того, чтоб собаке отдать — предложит какому-нибудь сынишке бедняка-оборванца. А взамен тот должен его работу по дому сделать — в лавке подмести, воды натаскать и что там ещё отец накажет. Звали его Скерик, сам ростом невелик, лицо рябое, глазки маленькие, словом, понятно, отчего он брата-красавца не любил и при случае лавочнику на него наговаривал.
Пошёл как-то Бранко к отцу и сказал, что хочет мир посмотреть, что не лежит у него к торговле душа и желает он освоить ремесло оружейника. «Отпустите, — говорит, — папаша, в Жмурю. Пойду к мастеру Ромулу в ученики и подмастерья». Лавочник такому обороту обрадовался: Скерик-то ему был понятнее и роднее. Про себя, конечно, он Бранко болваном обозвал, а вслух сказал: «Иди, только тебе ж деньги понадобятся: одёжи там прикупить, на дорогу, да за обученье Ромул возьмёт. Ты три седмицы в лавке отработай, и коль не хочешь честное ремесло лавочника осваивать, то поставлю над тобой Скерика старшим, спустя три седмицы рассчитает он тебя в зависимости от твоего усердия, и тогда иди себе с богом, сынок». Но Бранко тут же смекнул, что папаша его надуть не прочь. Щедрость и справедливость у Скерика никогда в почёте-то не были. Поклонился он бате своему и говорит: буду, мол, работать на совесть, а ты мне лично пятьдесят монет в договоренный срок выложишь, иначе сам уйду и благословения твоего не дождусь. потому мало ли я на тебя бесплатно батрачил? Лавочник повздыхал-поохал, обозвал сына «грабителем» и «разбойником», но согласился. Так младший, Скерик, стал управляющим лавкой, а старший, Бранко, поступил к нему в услужение. Да только не видать ему было своих пятидесяти монет и до третьей седмицы он в лавке не остался, — тут бродячий торговец прервал свой рассказ и обратился к Бучу. — А что, хозяин, не мешало бы горло промочить. Плесни, будь ласков, ещё кружку грога — больно хорош.
«Промочив горло», Бай Пуговица продолжил рассказ. Ночь завесила окна таверны чёрным крепом, и бесприютные ночные духи льнули к стёклам, вслушиваясь в человеческую речь.
Через несколько дней после разговора с отцом Бранко возвращался с мельницы и нёс на плече тяжеленный мешок с мукой. Скряга-лавочник зажилил запрягать и гонять лошадь ради одного мешка, и парню пришлось тащить муку на своём горбу. Повернув на площадь, он услышал хохот и улюлюканье, и среди голосов различил фальцетик своего братца:
— Эй, красотка, пройдёмся вечерком! Твой папаша против не будет!
— Да он к вечеру тени своей не узнает, не то что дочки! — подхватил кто-то.
— Не его это девка, она ж ведьмин подкидыш!
— Эй, ведьма, задери подол — хочу на хвост глянуть! — донимал бедную девушку Скерик, считавший себя неотразимо остроумным. У лавки собралась целая толпа. Стайка девушек кокетливо плевалась семечками в сторонке и хихикала над прибаутками парней. А добрым молодцам того и надо было, они подзадоривали друг друга и расходились всё больше. Детвора носилась вокруг в полном восторге, напевая:
Кузнецова дочка,
Выкуй мне колечко,
Нашепчи словечко,
Стану я богатым,
Только б не рогатым!
Бранко ускорил шаг. Мешок был слишком тяжёл, он поставил его на землю и побежал. Ворвавшись в центр веселья, он увидел Рию. Она стояла, прижав к груди свёрток с покупками, часть которых валялась на земле. Длинные чёрные волосы растрепались, всё тело её мелко тряслось, но она упорно смотрела в землю под ногами, словно в ней одной видела опору и защиту. У Бранко потемнело в глазах, и он начал молча раздавать тумаки. А, надо сказать, рука у парня была тяжёлой. Он бил направо и налево, шумно выдыхая с каждым ударом, словно опускал топор на никак не желавшее раскалываться дубовое бревно. Улица быстро пустела. Детвора разбежалась по домам, парни, кряхтя, расползлись кто куда, и только любопытные девичьи глаза выглядывали из-за ближайшего частокола.
Рия молча подбирала с земли рассыпавшиеся спички и бобы. Вино из расколотой бутыли вытекло, нарисовав в пыли большую бурую кляксу.
— Отец разорётся, — произнесла девушка и подняла на Бранко глаза.
— Не разорётся. Сейчас вынесу тебе новую бутыль, — неожиданно для самого себя сказал Бранко, и взгляды их встретились…
Ночью, лёжа в своей каморке, парень безнадёжно влюбился. Да, он с детства слышал толки о «ведьме с кузницы», но люди любят болтать всякий вздор. Просто она не похожа на остальных, и это пугает. Ведь никто не знает, какая она на самом деле, никто, кроме него… Он смотрел в темноту и недоумевал: как же раньше он не говорил с этой странной девушкой — такой хрупкой и такой сильной. Ни слезинки он не заметил на её лице, ни злости, ни страха — только глубокую, длинную, как дорога, печаль в глазах, походящих цветом на жухлую траву, что томится от зноя в ожидании смерти от косы или заморзков. И что-то ещё… Бранко заглянул в них — и будто исчез на мгновение. Ему казалось, что он ранен в голову, сердце и живот одновременно, и эти раны не заживут никогда.
На следующий день Бранко поднялся сам не свой. Работа не спорилась, всё валилось из рук, и кусок не лез в горло. Голова была пустой и лёгкой. Странное желание сорваться с места и побежать, как молодой пёс, навстречу солнечному свету, приводило Бранко в смущение и заставляло глупо ухмыляться. Так как такой беды с парнем до сей поры не случалось, то он решил, что болен, и пошёл сказать отцу, чтобы тот вычел день из платы за его работу. Лавочник тут же принялся нудить: вступился-де за убогую, брату фингалом рожу попортил, родную кровь, мол, не уважаешь — и всё в этом духе. Но Бранко не дослушал и, прихватив с собой зерно для помола и зачем-то бутыль с вином, объявил, что занесёт зерно на мельницу и затем прогуляется, «а то уж голова от ваших, папаша, нравоучений раскалывается». И пока лавочник соображал, какой суммой наказать сына за такую дерзость, тот хлопнул дверью и был таков.
Пошёл Бранко на мельницу, а сам чует — несут его ноги в сторону кузни. Сопротивлялся он, понятно, недолго и, схоронив мешок с зерном под кустом терновника, повернул на кузню. Когда он добрался, был уже полдень и бывший кузнец обедал во дворе дома.
— День добрый, папаша Валес, и приятного вам аппетита, — вежливо поздоровался Бранко и слегка поклонился.
— И тебе добрый, — тот прищурил слезящиеся глаза, всматриваясь в незнакомое лицо. Он уже давно почти перестал ходить, в Горяне не показывался и никого из деревенской молодёжи не знал.
— Я Бранко, сын лавочника, пришёл вас проведать, — не зная, чем объяснить цель своего визита, ляпнул парень.
— Какая честь для старого Валеса, — съехидничал бывший кузнец, захихикал и закашлялся, подавившись похлёбкой. — Что ж, проходи, садись. Эй, несчастье моё, у нас гость! Где тебя носит, ведьмино отродье! — хрипло закричал Валес в сторону дома, явно обращаясь к дочери. Бранко поморщился, но ничего не сказал. — Есть будешь?
— Спасибо, откажусь. Я уже, — соврал Бранко.
— Ну, как знаешь. Мы гостей не ждали, — кузнец изобразил на лице кислую учтивость и продолжил хлебать из миски. — Может, выпьешь?
— Не хочется. А вы, папаша, не стесняйтесь, — кивнул Бранко. — Да, я вам тут гостинец принёс, — он достал из-за пазухи бутыль.
— Вот таких гостей я люблю! — вскричал Валес и в восторженном порыве хлопнул Бранко по плечу. Затем поднёс палец к губам, воровато оглянулся и поставил бутыль под стол.- Учует ведьма — зелья тудыть подмешает. Сгноить меня хочет, тварь поганая.
Бранко пожал плечами, не зная, что ответить, и поёрзал на табурете.
— А как вообще? — поинтересовался Бранко и покраснел от собственной деревянности.
— Вообще ничего, — с готовностью откликнулся папаша Валес, вытер грязным пальцем непрошеную соплю, быстренько её слизнул и уставился на гостя немигающим взглядом.
— Ну уж… — Бранко вконец опешил. Обязанность поддерживать эту милую беседу невыносимо тяготила его. Наконец из дома вышла Рия.
И так совпало, что в этот самый момент солнечный луч упал на неё, и чёрным глянцем блеснули волосы, и длинные ресницы отбросили свою тень на нежную белизну щёк… словом, у Бранко перехватило дух. Он неуклюже вскочил, опрокинув табурет, и поклонился. Рия тоже кивнула и поставила перед отцом миску с дымящейся вареной кукурузой.
— День добрый, — тихо поздоровалась она. — Отец, бутыль была полна перед тем, как вы начали обедать, а теперь только на дне осталось, — укоризненно пожала плечами девушка и присела на край лавки.
— А ты мне не указ! — взвизгнул старик и уткнулся в остатки похлёбки. — Ведьма, — зачем-то добавил он, но девушка даже бровью не повела. Валес хлопнул кулаком о стол, видимо, осмелев при госте. — Ублюдочное отродье, будешь отцу указывать, — он горячился всё больше, осыпая Рию потоком брани, но она смотрела куда-то в сторону леса и молчала. Бранко совсем растерялся: не станешь же бить немощного жалкого старика за его же столом!
— Ешьте свой суп, отец, ешьте, — наконец монотонно произнесла девушка, и в тот же момент старик поднёс ложку ко рту, словно послушный ребёнок. Всё это было более чем странно, и Бранко не нашёл ничего лучшего, чем снова сесть и замолчать. Он смотрел на девушку, но она не отводила взгляд от тёмнеющей за полем гряды деревьев и тяжело дышала, словно с кем-то боролась. Бранко даже почудилось, что он услышал тихое утробное рычание. Наконец Рия глубоко вздохнула и перевела на гостя чистый спокойный взгляд зеленоватых глаз:
— Пойдём прогуляемся? — просто предложила она. Тот живо вскочил, снова опрокинул и водворил на место злополучный табурет и коротко, с достоинством, кивнул старику. Рия плавно поднялась и пошла по направлению к лесу, даже не оглянувшись на отца, а тот смотрел ей вслед безумными округлившимися глазами и бормотал, брызжа слюной и кусочками недожёванной пищи:
— Будь ты проклята! Будь ты проклята!
Когда Бранко поравнялся с девушкой, она неожиданно взяла его за руку. Они молча шли некоторое время, пока Рия не остановилась и не посмотрела на своего гостя в упор:
— Не связывайся со мной.
Она стояла перед ним прямая, и Бранко почудился звон тетивы под стрелой.
— Почему?
— Потому, — девушка устало опустилась на землю. Бранко уселся рядом.
— Но ты нужна мне, — вдруг выпалил он и сам опешил. Рия посмотрела на него, и боль, словно капля расплавленного воска, упала из её глаз на траву. Бранко тут же прикрыл это место ладонью, ожёгся и отдёрнул руку.
— Ты чувствуешь? — спросила она.
— Да.
— Это и есть моё проклятие. Я ведь и вправду проклята. Проклята! — вдруг выкрикнула она в сторону леса, порывисто вскочив и сжав кулаки.
— Прокля-тааа!!! — зашумели деревья в ответ, потемнела и взметнулась тревога.
— Кем проклята? — хрипло спросил Бранко и облизнул пересохшие губы. Но Рия уже овладела собой:
— Уходи. И не приходи больше, — и было в её голосе и всём тонкой, но сильном теле что-то такое, чему нельзя было не повиноваться. Парень нехотя поднялся и побрёл прочь.
Он шёл, глядя под ноги, пока не наткнулся на куст тёрна у дороги. Непонимающе уставившись на него, Бранко вспомнил о мешке с зерном и наклонился со вздохом, чтобы его забрать. Мешка не было.
Бранко обвёл мутным взглядом обочину — десятки терновых кустов, похожих друг на друга, как и все близкие родственники, окружали его.
— Странно, — пробормотал парень. — Утром их здесь точно не было.
В возникших за день зарослях раздался чей-то задорный смешок, каркнула ворона, и всё стихло. Бранко пошарился в поисках мешка ещё какое-то время, в сумерках он мерещился ему то здесь, то там, увлекая всё дальше и дальше от дороги в густеющий лес. Наконец Бранко поднял голову и осмотрелся: пыльная лента дороги едва белела сквозь колючие заросли в угасающем дневном свете, ещё немного — и Бранко заблудился бы окончательно.
— Чертовщина какая-то, — пробормотал парень и начал продираться напролом. Но дорога исчезла. Бранко не хотел признаваться себе, что напуган, пока не заметил кровь: он ломился сквозь терновник так рьяно, что порвал куртку и поранился. Остановился и задумался. И почему-то вдруг чётко понял, что должен что-то вспомнить, что-то из детства… Наконец скрипучий бабушкин голос зазвучал в голове… точно! Бранко ухмыльнулся, снял и вывернул наизнанку куртку и, одев её снова, забормотал: «Джек-болотный огонёк видеть вдруг меня не смог, стал прозрачнее воды — мигом спасся от беды». Тут же сквозь колючки снова волшебным образом замаячила дорога. Выйдя из терновника и отряхиваясь, Бранко услышал за спиной женский протяжный стон. Стремительно обернулся, заметил метнувшуюся тень, плюнул в пыль и быстро зашагал к деревне. Больше он не оглядывался.
Бранко продержался два дня и половину третьего в тревоге и догадках. Ругань отца и издевки брата не трогали его. Бранко было уже почти наплевать, сколько вычтет с него лавочник за потерянное зерно и муку. «Неужто она околдовала меня? — думал он, подходя к поленнице. — Тогда зачем прогнала? — спрашивал он себя, беря в руки топор. — И что это за проклятие, о котором все шепчутся по углам? — задавал он себе страшный вопрос, застывая с топором в руках. — Пойду — и не отступлю, пока не добьюсь от неё ответа!» — наконец решил Бранко и со всей дури воткнул топор в огромную колоду. Та лишь жалобно пискнула в ответ.
Вечерело. Бранко шагал в сторону кузни, удаляясь от Горяны. Проходя мимо одинокого тернового куста, едва сдержался, чтобы не ускорить шаг. На душе было муторно. Когда он приблизился к кузне, совы уже досматривали последние дневные сны, а куры обсиживали шестки.
Бранко подошёл к дому и прислушался. Ни звука. Он постучал. Быстрые лёгкие шаги, звякнула щеколда, скрипнула, приотворившись, дверь. Рия шмыгнула за порог и сразу захлопнула дверь за спиной.
— Что ты тут делаешь? Уходи быстро!
— Не уйду. Не уйду, пока не поговорю с тобой.
— Ох. Ну, приходи завтра. Днём только приходи, — было ясно, что она очень напугана: даже губы побелели.
— Чего ты так боишься?
— Уходи.
— Нет. Пока не пойму, что происходит, с места не сойду.
— Прошу тебя, — девушка почти умоляла.
— Нет.
— Во мне почти не осталось силы приказать тебе — ты просто должен меня послушать. Уходи, не то случится беда. И со мной, и с тобой. Верь мне, — шептала она, отталкивая его от порога, и столько мольбы было в любимых — теперь он точно знал, что любимых! — глазах, что Бранко поддался. Он нерешительно потоптался на месте и окончательно сдался:
— Так и быть. Но я вернусь на рассвете.
— Не на рассвете. Днём.
— Днём, — эхом повторил Бранко. — И ты мне всё расскажешь.
— Хорошо. Только уходи быстрей.
— Обещай.
— Обещаю, — упавшим голосом прошептала Рия. — Теперь иди.
Она стояла беспомощная, опустив голову, и была так близко, что Бранко не удержался и провёл рукой по чёрному шёлку волос. В ответ на ласку Рия подалась всем телом и на миг уткнула голову в его плечо. Бранко тут же обнял её, но она ловко выскользнула и хлопнула дверью прямо перед его носом. Поморгал парень, посмотрел на дверь, развернулся и побрёл восвояси.
Огромный, тяжёлый и холодный камень лежал у Бранко на сердце, тревога росла и ширилась внутри, и он не мог понять, в чём дело. И было что-то ещё, что-то… Не ведал Бранко, что хитрый и злопамятный братец Скерик шёл по его следам от самой лавки. Любопытно тому стало, отчего это старшой не закончил рубить дрова, бросил дело наполовину и куда-то умёлся, непохоже это было на Бранко. Притаившись за кузней, Скерик подслушал разговор брата с Рией и, сгорая от любопытства, решил остаться и подсмотреть. Что происходит такого в доме кузнеца, о чём все только догадываются? Ему было страшновато, но подогревала мысль о том, что Валина — дочка зажиточного крестьянина — будет восхищена его храбростью и станет менее строга с ним. Уж очень ему Валина нравилась, но она всё отнекивалась да отшучивалась. Проще говоря, девицу отпугивало уродство лавочника, хотя и манили его денежки. Вот Скерик и решил прослыть храбрецом, чтобы склонить колеблющуюся чашу весов в груди пухленькой Валины к браку и всем вытекающим из него утехам. Да только после той ночи Скерику стала не нужна ни Валина, ни её прелести.
Сумерки окутывали кузню и полуразвалившиеся пристройки красноватой дымкой. Рия задумчиво наблюдала сквозь оконную паутину, как истончается грань между миром живущих и миров мёртвых. Она уже слышала их призывный разноголосый шёпот и предчувствовала ночную метаморфозу. Сегодня она не сможет это остановить: слишком устала за последние дни. «Вот не думала, что любовь так утомительна», — вздохнула девушка и, не оборачиваясь, послала отцу приказ. Через мгновение перестала чувствовать спиной взгляд испуганных осоловелых глазок. Стало чуть легче. Паук закончил ткать. Завязал последний узелок, довольно потёр лапки и неподвижно завис в ожидании жертвы. Рия невесело подмигнула ему — мелкая дрожь уже охватила всё её тело и душу, голоса стали громче: «Пить… Дай нам напиться… Здесь так холодно и темно… Жажда невыносима… Нам трудно дышать…»
Вот уже стало совсем темно. В доме кузнеца было тихо, как на кладбище, и свет не зажигали. Выкатилась луна, с интересом глянула на притаившегося Скерика, и поспешно отвернулась. Кому охота смотреть на такое? Заброшенная кузня и покосившийся старый дом в её бледном свете выглядели совсем нежилыми. Скерик уже начал было позёвывать и жалеть о своём порыве. Но вдруг тихонько скрипнула дверь и что-то юркнуло в темноту. Скерик метнулся к стене и сходу нарвался на грабли, те пребольно врезали ему по лбу, он не удержался и громко ойкнул. Горбатая тень остановилась, прислушиваясь. Скерик замер. Он старался не дышать, но было поздно: существо медленно двигалось к нему, плывя над землёй. Бедняга хотел бежать, но кости вдруг стали мягкими, а язык совсем окостенел. Он не мог ни крикнуть, ни пошевелиться. Существо приблизилось и внимательно смотрело на него огромными блестящими глазами, из которых сочился яд. Ростом оно было с большую собаку, острые уши на тяжёлой голове находились в постоянном движении, ухмылка растянутого до висков рта щерилась в волчьем оскале. На месте, которое обычно занимает нос, у твари чернели два провала, которыми она с шумом втягивала воздух. Длинные волосатые руки висели ниже колен, кривые короткие ножки и грузное, замотанное в какие-то тряпки тело выглядели нелепо и жутко, за спиной у существа трепетали два огромных вороньих крыла.
— Ты пришёл посмотреть на мой хвост? — грустно проскрипела карлица и кокетливо склонила голову набок. — Что ж, вот и он, — и она резко хлестнула Скерика чешуйчатым длинным хвостом точно по тому месту на лбу, куда несколько мгновений назад пришёлся удар грабель. Скерик всхлипнул и осел на сено.
Перед рассветом лавочника трясущимися руками разбудил седой сгорбленный старик, в котором тот с трудом и ужасом признал своего сына. В его возбуждённом бормотании лавочник разобрал слова «ведьма», «кузнецова дочка», «карлица», «оборотень». Выпив залпом стакан крепчайшего первака, Скерик наконец смог кое-как рассказать о том, что он видел. Как очнулся на заброшенной кузне и добрался до дома, он рассказать не успел. Отец заставил его выпить ещё стакан и, погружаясь в беспокойный сон, Скерик пробормотал: «А Бранко-то на рассвете с ней условился…».
Первое, что сделал лавочник — запер снаружи комнатушку Бранко, закрыл ставни на его окне со стороны улицы и через площадь поспешно засеменил к дому старосты.
Староста, грузный пожилой мужчина, выглядел совершенно нелепо: в ночном колпаке и распахнутой на волосатой груди сорочке он охал, с плеском хлопал в ладоши и приседал, словно наседка перед тем, как снести яйцо. Немного придя в себя, он срочно отправил старшего сына в Жмурю с письмом тамошнему голове и приказал скликать народ.
Ворвавшись в дом кузнеца, селяне обнаружили Рию, без сил лежавшую у порога. Лицо и руки её были испачканы кровью. Ведьму осторожно потыкали вилами — авось выкинет что! — но та в ответ лишь слабо застонала. Деревенские осмелели, быстренько связали её и хотели сразу убить, но староста вовремя остановил самосуд, пригрозив жмурянской тюрьмой любому, кто посмеет подойти к девушке:
— Пусть инквизиция разбирается! Колдовство — по их части. Они в этих делах собаку съели… и не одну.
Рию бросили на телегу и привезли в старостину конюшню, так как тюрьмы в Горяне не было. Охранниками к пленнице приставили двоих здоровенных верзил — до приезда властей, прибытие которых ожидалось к вечеру (Жмуря-то от Горяны в полудне пути будет, если ехать иноходью). Верзилы обвешались чесноком и вербеной и старались держаться от ведьмы подальше.
Придя в сознание, Рия попросила пить.
— Дай ей воды, — пихнул товарища в бок тот, что был поздоровее.
— Ага, сам дай, раз такой умный.
— Иди. Говорю тебе, не съест же она тебя.
— Может, и съест, мы ж её дражнили. Бабы — они существа мстительные, тем более ведьмы, — филисофствовал первый, — о, смотрит. Не гляди — гляделки выколю! — испуганно взвизгнул парень и невольно попятился.
— А ты попробуй! — ведьма зло сплюнула и отвернулась.
Бранко проснулся и глянул в окно. Ещё совсем темно. Странно, ведь он уснул далеко за полночь, но чувствовал себя отдохнувшим. «Это любовь придаёт мне силы», — решил парень, потянулся и бодро вскочил с тюфяка. Однако на душе было погано. Бранко потянул на себя ручку двери — заперто! До его сознания дошло, что приглушённый гул за окном — это шум множества людских голосов. Горячая тошнотворная волна беспокойства метнулась от ступней к макушке. Бранко дёрнул изо всех сил и зажмурился — яркий солнечный свет заливал общую комнату. В тишине одиноко зудела муха. Какой-то старик лежал на кушетке у окна и безучастно смотрел на него:
— Пригвоздили ведьму твою, — прозвучал, как из могилы, его голос, в котором Бранко уловил знакомые писклявые нотки.
— Скерик?
— Будь ты проклят за это, — кивнул ему Скерик.
— Где она?
— Надеюсь, уже в огне, — промямлил тот и уткнулся в подушку.
Растрёпанный и босой, Бранко выскочил на площадь. Здесь толпился и гомонил народ — похоже, собралась вся деревня. Озираясь как полоумный и плохо соображая, Бранко услышал рядом голос соседа-кожевенника:
— …вот и прикинул я — неспроста это: не было доселе мышей в амбаре, а тут ещё баба моя говорит — мешочек с костяшками да нитками у калитки нашла — точно перекинутый, я к мальцу своему — покажь, говорю, ту ляльку, что ты надысь приволк…
Бранко метнулся к кожевеннику и схватил его за плечо, тот испуганно дёрнулся:
— А ну, скинь лапу!
— Где Рия?
— Скинь, говорю, лапу, парень, хуже будет.
Бранко крепко вцепился в мясистое кожевенное плечо:
— Говори!
— В конюшне старостиной ведьма твоя, — пошёл на попятную сосед. — Гляди, чтоб и ты там не оказался.
— А где ж мне быть-то теперь? — спросил Бранко то ли у него, то ли у себя и побежал к старостиному дому.
— Да что ты кости греешь, — подгонял один из рииных сторожей другого. Он проигрывал и злился, — не по правилам это! Бросил — и баста, чего колотишь, как баба сметану!
— Не горячись, Буба, везёт мне сегодня, — примирительно подмигнул товарищу второй и выбросил пару четвёрок. — «Повозка»! Ах-ха-ей!
Они играли в «чёт-нечет» уже третий кон и периодически опасливо косились в угол, где лежала связанная пленница.
— А, чтоб тебя, — крякнул Буба и потянулся к бадье с водой. — Не мой день.
Зачерпнув полный ковш, он с шумом и хлюпаньем напился:
— Хороша водица!
— Парит цельный день, как в бане.
— Видать, к вечеру ливанёт. Эй, ведьма, — вдруг обернулся он к пленнице, — дам воды — руку не откусишь?
— Откушу, конечно, и голову заодно, — пробурчала Рия из своего угла.
— Ну, как знаешь. Бросай, Марек.
— Ага, — Марек выбросил. — Четыре-три! «Культя», Мора её раздери.
Буба снова потянулся к бадье:
— Ээх… чтоб тебя. Живая ж душа. Нквизиторы, небось, водицы не поднесут.
— Ну и бес с ней, — рявкнул Марек. — Ходи давай, пусть подыхает.
— Не могу я! Жарища такая, — Буба нерешительно приблизился к Рие.
— Не цапнешь? — ещё разок поинтересовался он.
— Что я, собака, чтобы кусаться.
— Ты хуже собаки, сучье вымя! — взвизгнул Марек, но Буба махнул на него ручищей:
— Не слухай его, девка. Пей давай, пока не передумал, — и поднёс Рии ковшик ко рту.
Пленница внимательно глянула на него и жадно прильнула к черпаку.
— Спасибо.
Буба поспешно отошёл и занял прежнее место:
— Сказал бы тебе «на здоровье», да нашто теперь оно тебе.
— Хорош болтать! Староста наказал вообще с ней не балакать, а ты тут «сю-сю» развёл. Ходи давай.
Буба сходу выбросил «маму» и ухмыльнулся:
— Шесть-шесть! Вот это я понимаю! Давай полгроша обратно.
Затем выбросил подряд три пары и отыграл половину проигрыша.
— Уу, ведьма, — прошипел Марек в сторону Рии, лошадь в ближнем загоне испуганно ржанула. В дверь замолотили:
— Кто там?
— Открывай!
Буба подошёл к двери и скинул засов.
— А ты? Ну и видок у тебя, парняга, — покачал он головой.- Пускать не велено никого.
— Пусти! — Бранко так отчаянно смотрел на Бубу, что тот на мгновение замешкался, но тут же опомнился и попытался вытолкнуть Бранко на улицу.
— Буба, мы ж с детства дружки. Прошу, пусти.
— Гони его! Нам тут самим потом придётся ответ держать. Своя голова дороже! — заверещал Марек, но вдруг как-то обмяк и отвалился спиной на солому.
— Аа… чтоб тебя… — успел промычать Буба и мягко осел к бранковым ногам.
— Долго не смогу их удерживать. Скоро проснутся, — услышал Бранко голос Рии и метнулся к ней. Рывком поднял её на руки и прижал к себе, затем осторожно усадил на солому:
— Как перепеленали, гады! Погоди, резак какой найду, — Бранко вскочил, но девушка остановила его:
— Нельзя. Сбежим — их за меня повесят, — кивнула в сторону храпящих охранников. — С такой ношей жить погано. Если развяжешь меня, они тоже в ответе будут.
— Но как нам быть? — хрипло спросил Бранко, сглотнув подкатывающий к гортани горячий ком: на Рию было больно смотреть.
— Сперва умой меня.
Бранко набрал воды и бережно отёр с её лица присохшую кровь.
— Били тебя? — голос его был мрачен.
— Нет. Не помню. Но кровь не моя.
Бранко выжидающе молчал.
— Ведьма я. Сам знаешь, — наконец выговорила Рия.
— Рассказывай всё.
— Оно тебе надо?
— Спрашивает ещё! Ты же обещала, помнишь?
— Обещала… Обещала — расскажу, но после ты навряд захочешь видеть меня.
— Ерунда. Я люблю тебя.
Девушка ласково посмотрела на него, улыбнулась. В конюшне посветлело. Затем она закрыла глаза и выдохнула:
— Что ж, сам захотел… Времени у нас немного… буду покороче. Слышал, небось, будто болотница меня вскормила?
Бранко кивнул.
— Это правда. То, что я коров выпивала и порчу на поля наводила — враньё. Это Она. Имени её тебе лучше не ведать, да и никому из живых.
С молоком передала Она мне силу свою — и своё проклятие. Сделала слугой. Твой брат видел жуткое тело, в котором я живу по ночам.
— Скерко! — парень обхватил голову руками: они с братом никогда не были близки, но его предательство неожиданно глубоко уязвило Бранко. За обидой мгновенно последовало чувство вины: Бранко понял, что Скерик выследил его — ох, и почему Бранко был так неосторожен! Ведь братец вечно суёт нос не в свои дела, и нельзя было забывать об этом!
— Но я летаю не каждую ночь — нет, — поспешно продолжила Рия. — Со временем я научилась бороться, оставаться собой: травы и камни, и особое время… Да это ни к чему тебе.
— Понимаю. Твой отец… он тебя потому боится, что видел в этом теле… теле кого?
— Ламии, — девушка сделала вид, что устраивается поудобнее — ей просто не хотелось смотреть на Бранко сейчас. — Но я не пью людей. Она приказывает мне пить, но я обхожусь птицами и лесной мелочью. По деревне не ворую, да и толку от кур-то? — Рия хмыкнула, — Силы в них мало. Воли к жизни. Не то что в свободном зверье, — она серьёзно глянула на Бранко, — я всегда потом прошу у них прощения. Но что мне их прощение, оно ничего не меняет! Я убийца.
— Как и любой охотник, — глухо вставил Бранко.
— Да. Отец — он монстром меня никогда не видал. Спать ему велела, этому ещё прежде обучилась, чем слова говорить… да ещё кой-чему. Подчинять чужую волю несложно — надо просто собрать всего себя в центре груди или головы — смотря чего от человека желаешь.
— А моей волей ты тоже помыкаешь?
— Нет, — тихо ответила Рия.- Я пыталась, но это тяжко. У меня с тобой связь, она ослабляет меня… и делает сильнее…
— Почему ты не смотришь людям в глаза? — видно, у Бранко накопилось много вопросов, и теперь он хотел получить ответы на все.- Слухи-то из-за этого ходят…
— Ну, не только из-за этого… — Рия неопределённо мотнула головой. — Я в людей как в воду смотрю, и мне их до донышка видать. И они в меня как в зеркало глядятся. Сами себя и видят, свой страх да ненависть, оттого и бегут. Чем больше страха и злобы, тем шибче сами себе вредят. Ты — другое дело: в моих глазах ты видишь лишь любовь свою.
— А твою? — Бранко затаил дыхание.
Рия молча и протяжно посмотрела на парня — и ответа ему не потребовалось.
— Со временем моё мастерство и сила росли. У природы да во сне такой, как я, учиться самой жизнью велено. Я и в человечьем облике говорить с любым зверьём да живым росточком могу, а уж… — Рия притихла, видно было, что она колеблется, но, решившись, кивком поманила Бранко поближе. Когда он наклонился, прошептала: — Понимаешь, я ведь и мёртвых слышу, только по ночам. А уж когда в монстра перекидываюсь, то тут мне от них продыху вовсе нет. Чувствую, как они пить-то хотят, жизнью чьей-нибудь напитаться. И такая тоска тогда…
Она зовёт меня и крови требует, поит этой кровью голодные души, чтобы подчинить их себе, узнать их тайны. Души вечно голодны, чем больше они пьют, тем сильнее их жажда, тем пуще злоба и тем могущественней становится Она. И сопротивляться мне всё труднее. Недавно Она потребовала ребёнка…
— Ребёнка! — отшатнулся Бранко. — Жуть. Зачем ребёнка, что ей, пичужек мало?
— Мало. Ей всегда мало, — злобно прошипела Рия. — Жизнь младенца — любимое лакомство мёртвых, тех, что при жизни сами чинили зло, убивали и мучили. Убийцы навеки попадают в голодную серую пустошь, они обречены на скитания и муки, и никогда им не ведать покоя. Она обещала им искупление, обещала подарить покой. Но никогда не выполнит своего обещания, потому что сила мёртвых — это Её сила!
Пленница устало откинулась, глаза её были расширены, и казалось, что какая-то другая, невидимая доселе Рия смотрит ими на Бранко. Ему вдруг стало холодно, хотя к полудню духота и зной стали невыносимы даже в просторной старостиной конюшне.
— Убивать — нельзя. Запомни. Никогда нельзя убивать! Убийство всегда оставляет след. Стереть его может лишь семикратное искупление, но мало кому удаётся замести такой след при жизни. Охотник ждёт, и когда убийца приходит в страну мёртвых — он начинает охоту. Запах крови ничем не перебьёшь. В темноте он идёт на запах, он не спешит. Это его время и его добыча. Он забирает душу убийцы в тоскливую темень, откуда нет спасения.
Она хочет сразиться с Охотником за власть над проклятыми душами, и давно поит их кровью, и давно копит силу…
— Я не понимаю…
Рия глянула на встревоженного Бранко безумными глазами и словно очнулась. Вмиг успокоилась и мягко улыбнулась:
— Да тебе вроде и не надо. Просто не убивай никогда.
— А кур? Или свинью?
— И кур. И свиней — никого нельзя.
— Даже рыб?
— Даже рыб. Рыб тем более — они ведь когда-то умели летать.
— Но что тогда есть?
— В этом-то и гвоздь. Поэтому у всех людей руки в крови… но так было не с начала времён. Мясо только в голодные времена ели. Или в войну, когда убийства не избежать. Или если убиваешь убийцу…
Бранко молчал. Крепко, видно, задумался. Вздохнул и проговорил наконец:
— Всё, спасу тебя и прикончу ведьму.
— Ага, скорей она тебя. И думать не смей. Я сама. Правда, Она сильнее меня, за эти дни ослабла я совсем, — девушка склонила голову набок, словно прислушиваясь к чему-то. — Инквизиторы уже подъезжают к Горяне. С ними палач, его подручный и солдаты.
Бранко похолодел.
— Что я должен сделать?
— Принести мне бутыль. И ты должен успеть дотемна. Тем более, ночью ко мне ещё троих приставят, — Рия указала глазами на стражников. — За кузней есть маленький пруд…
— Да, я видел.
— Молчи и слушай — времени мало. Возле пруда растёт старая ива, около ствола с севера, где мох гуще растет, бутыль закопана с волшебной водой. Эту бутыль Она мне принесла, ещё когда я дитём была, наказала по глотку каждый день делать. Я пила поначалу, а потом чуять стала, что сама себя теряю, так потиху её под ивой и зарыла. А Ей сказала, что наказ выполняю. Это уже когда мысли свои прятать от Неё научилась. Ежели теперь за раз бутыль ту осушу, то, может, и смогу Ей супротивничать.
— Почему ты раньше этого не сделала?
— Боялась. Не вернуться боялась и Её боялась. И сейчас боюсь, да ждать нельзя больше. Без этой воды я ведь завсегда собой оставалась на большую половинку, даже в теле монстры. А ещё… летать-то здорово. Лучше этого со мной и не бывало ничего, — Рия лукаво улыбнулась, — ну, не считая тебя, понятно.
Бранко недоверчиво хмыхнул и пожал плечами:
— Летать оно, пожалуй, поинтересней.
— Пожалуй, — не стала спорить Рия. — Теперь иди. И помни, ты должен успеть до сумерек. С наступлением темноты сила мёртвых растёт.
Зной усиливался. Влажное тяжёлое небо колдовским маревом висело над Горяной. Мухи лениво лепились к нагретым оконным стёклам, за околицей назойливо и монотонно каркала ворона. Дальний лес недобро шумел. Где-то там, в его дикой и тайной глубине, болота звенели скопившейся злобой.
Бранко осторожно ковырял землю под ивой. Папаша Валес тёрся вокруг и потирал потные ладошки:
— Ну, заживу теперича! Сдохнет злыдня проклятая, тут моя жизнь и начнётся. Попил оборотень кровушки, пора отвечать пришла!
Бранко спешил и не хотел связываться, но смесь любопытства и досады хлестнула изнутри, и он не стерпел:
— Почему оборотень?
— Ну а кто? — радостно подхватил старик. — Оборотень и есть! И поделом ей.
— Вы, папаша, придумали себе невесть что да небылиц деревенских наслушались, а дочь родная в руки палачей попадёт.
— Ну уж, родная, — фыркнул Валес и неуверенно продолжил: — Что ж она зверем на меня глядит, слова доброго не скажет. Тоже мне — родная. Мадлена-то моя, душенька, через неё померла.
— А, говорят, вы Мадлену-то свою не шибко берегли. Видели, говорят, часто она от людей лицо прятала — знать, кто-то синяками его украшал, — не выдержал Бранко.
— Да пошёл ты, сопляк хренов! — папаша сплюнул и поковылял к дому.
«Оно и лучше», — облегчённо вздохнул Бранко и почувствовал, как нож уткнулся во что-то твёрдое. Вот она! Он аккуратно обкопал землю вокруг заветного места и извлёк на свет большую бутыль. Сквозь матовоую зелёнь стекла мутно просвечивало содержимое — бутыль была полна примерно на две трети. Бранко встряхнул её и повернул к свету: вязкая жижа медленно стекала по стенкам, оставляя мутные разводы. Они, словно живые, меняли свои очертания, рисуя на тусклом стекле завораживающие картины: вот волчья морда превращается в цветок, вот дядька в колпаке и с посохом плывёт на облаке. Глаза слипались, Бранко зевнул и устало привалился к стволу.
— Мррмяу!!!
— Ох! — парень испуганно вскочил: напротив сидела огромная трёхцветная кошка и требовательно смотрела на него. «Что ж это я? Там Рия в тюрьме, а я тут картинки разглядываю». Кошка ещё раз призывно мяукнула и в два изящных прыжка оказалась на тропинке, ведущей к пруду.
— Мяв! — коротко сказала она, оглянувшись на Бранко.
— Иду, — понял тот и направился следом, обернув бутыль снятой с себя рубахой: «Надо было мешок прихватить».
По селу кошка вела его через задние дворы и огороды — сам Бранко никогда такими тропами не пробирался. Заслышав людские голоса, они таились в высокой траве и после продолжали путь.
Риины стражники ещё спали. Пока Бранко добывал ведьмино зелье, на конюшню никто не наведывался: кому охота навлекать на себя проклятие? Рия сидела в своём углу в том же положении, в котором оставил её Бранко. Кошка подбежала к девушке и с ласковым урчанием тёрлась о верёвки на её ногах. Рия что-то замурлыкала в ответ так нежно и страстно, что Бранко охнул: горячие проказливые мурашки прощекотали от груди к низу живота и разбежались.
— Вот, принёс, — он поставил перед Рией бутыль.
— Теперь иди. И помни: что бы завтра ни случилось, не мешайся, пока не кликну.
— А как ты выпьешь гадость эту? Давай подсоблю с бутылём.
— Чуня поможет, — Рия кивнула на кошку. — Иди, схоронись пока где-нибудь. Насмотришься ещё.
Бранко потянулся поцеловать её, но девушка холодно отстранилась:
— После намилуемся. Коль не передумаешь.
Горянцы толпились на площади целый день, никто не работал. Возбуждённо переговаривались. Вспоминали разное: бывало, у коров ни с того ни с сего пропадало молоко — конечно, их ночами высасывала ведьма. А собачье бешенство два цикла назад? Да, да… Или вот у самого старосты двенадцатый ребёнок родился мёртвым — кто виноват? Конечно, ведьма! Да что далеко ходить — посмотрите на Скерика — что монстра с ним сотворила?
Долго не расходились горянцы, подливая масла в огонь всеобщей истерии. К ночи в крытой добротной повозке прибыли представители инквизиции в сопровождении двенадцати солдат и городового во всеоружии.
Ведьма была лакомым кусочком для служителей неодеистской церкви. Они спешили. Праведный суд надлежало учинить как можно быстрее, пока дело не приобрело огласку и не привлекло внимание королевских законников и газетчиков. Единого указа насчёт церквей и различных конфессий не существовало: в каждом княжестве и даже герцогстве были свои законы, которые зачастую расходились с уставами духовенства. Вилейские власти обычно закрывали глаза на самосуд, если он вершился без проволочек. Ведь церковь отваливала жмурянской городской казне хороший куш ежециклично и находилась на полулегальном положении. Да и припугнуть народ публичной казнью иногда не помешает.
Количество вилейских прихожан и верующих никогда не бывало стабильным. В неурожайные циклы и в дни войны оно могло вырасти как на дрожжах, благо, была возможность выбора. Кроме неодеистов в Вилейском княжестве были лаврикисты, семикнижники, последователи писания святого Микки и несколько более мелких конфессий. Ссоры и дрязги между представителями разных учений не утихали из цикла в цикл, они стремились очернить друг друга перед небесами и братьями. Обвинения в ереси и даже одержимости были обычным делом. Неодеисты находились на особом положении, занимая главенствующую позицию во всей этой неразберихе. Суровые служители Део, о скором приходе которого они возвещали уже давно, со знаками отличия на груди — латунными спиралями, пересечёнными стрелой — они гордо несли знамя высокого служения во главе с Великим Инквизитором — Томасом Хорхе Манадой. Манада совмещал духовную деятельность с преподавательской, занимая почётный пост декана в Жмурянском университете. Неудивительно, что многие студенты стремились из Жмури в Граданадар, славящийся своим либерализмом, а ещё более — в Паппервильскую Академию.
Из недр повозки друг за другом показались трое в серых инквизиторских тогах. Латунные спирали на груди зловеще мерцали в свете факелов. Четвёртым вышел человек в красной маске, за ним — ещё один с большим ящиком в руках, по видимому, его подручный. Толпа колыхнулась и притихла. «Палач», — прошелестело по деревенской площади страшное слово и унеслось в темноту. Староста вышел вперёд и низким поклоном приветствовал представителей божественного правосудия. Старательно пытаясь унять дрожь в ногах, он поцеловал протянутую руку, окольцованную массивным чёрным перстнем.
— Милостиво прошу отобедать в моём скромном жилище господ инквизиторов, в смысле, отужинать… И вас, конечно, господин… эээ, — тут староста запнулся, не зная, как нужно обращаться к палачу и можно ли вообще это делать.
— Где ведьма? — властно вопросил главный с перстнем и обвёл взглядом площадь.
— В конюшне. У нас, видите ли, преступности нет, и тюрьмы, хе-хе, тоже поэтому не строили, — засуетился староста, непрерывно кланяясь и разводя руками. Он очень хотел произвести на их милости хорошее впечатление.
— Тюрьма должна быть в каждом селе! — прервал его излияния инквизитор. — Но, впрочем, ночью мы на ведьму смотреть не будем. Вы, Лофруз, займитесь делом. Нам понадобится столб, солома, дрова и уголь. Возьмите деревенских, — он обернулся к палачу, тот безмолвно поклонился и направился к центру площади. Толпа отпрянула от него, как от чумного, образовав широкий проход. — Усильте охрану ведьмы, — махнул святой отец городовому и обернулся к старосте. — А мы, пожалуй, перекусим и войдём в курс дела. Да, брат Мэтью, поставьте-ка чёрный ящик… эээ… да здесь и поставьте. В ящик нужно бросать записки с жалобами на ведьму от пострадавших! Исполнить и разойтись по домам! Запереться изнутри! Есть список населения? — вновь обратился он к старосте.
— Эээ… не-е-ет… да-а, — заметался староста, — был список, составленный циклов пятнадцать назад моим папашей. Тогда много младенцев рождалось, вот и решили заодно всех переписать.
— Пятнадцать циклов! Это неприемлимо!
— О, милостивый господин, но я по памяти могу всех поимённо… — лепетал староста, — ведь я тут с рождения живу, и жена моя Марта, и одинадцать детишек.
— Во грехе живешь, — отрезал инквизитор. — Веди в дом, утром суд будет, днём казнь.
Горянцы топтались в нерешительности. Писать в деревне никто толком не умел, кроме старосты, лекаря да лавочника. Но староста принимал важных гостей. А лекарь, когда головы повернулись к нему, сходу запротестовал:
— Нет-нет. У меня, знаете ли, почерк никудышний — порой сам не разберу, что написал. Хе-хе… Как бы чего не вышло, господа-то вспыльчивые, мало ли… А у меня детишек четверо, вы уж попросите господина Марицо.
Марицо (так звали лавочника) с готовностью и даже радостью согласился:
— Прошу всех желающих в лавку! Бумаги хватит, по такому случаю не жалко.
Широко улыбаясь, он проследовал впереди процессии желающих донести на ведьму и просто любопытных.
— Ну, Скерик, пострадал ты не зря. За правое дело, можно сказать, мучения принял. Об этом мы сперва и напишем, — обратился лавочник к сыну, войдя в дом. Скерик приподнялся на локте, недоумённо наблюдая, как комната заполняется народом.
Жена старосты суетилась, собирая на стол. Инквизиторы разместились у камина и тихо переговаривались. Головы многочисленного старостиного потомства маячили в проёме столовой, папаша периодически шикал на них, но это не помогало.
— Итак, милейший, введите-ка нас в курс дела, — сложив ручки на животе, обратился к нему пухлый монашек. — В вашем письме, переданном нам нынче городским головой, всё было изложено, мягко говоря, несколько сумбурно, что ли… — он елейно улыбнулся и склонил голову набок в ожидании ответа.
— Ээ… да что рассказывать. Ведьмой она с детства слыла, а тут надысь Скерик, лавочника нашего сын, подглядел, как она в чудище превращается.
— Да, это нам ваш посланец рассказал, правда, не очень вразумительно.
— Сынок это мой, старшой, — староста топтался перед инквизиторами, не зная куда себя девать. Руки вдруг стали лишними, потолок низким, а самая большая комната в его доме теперь казалась ему чудовищно маленькой.
— А, сын. Тогда понятно. Это всё тоже ваши детишки?
— Да, ваша милость. Мои все.
— Да вы садитесь, милейший, садитесь.
Жена ловко подсунула под старостин зад табурет, и он не глядя плюхнулся на него.
— Сколько их у вас, говорите? — любезно поинтересовался пухлый.
— Хх-хм… одинадцать, — смешался староста и, покраснев, тихо добавил, — простите.
— Ничего, ничего, — пухлый ласково закивал, и тут вдруг хмуро молчавший всё это время главный рявкнул в сторону двери:
— А ну, девочка, подойди! Ты, ты, с косым глазком!
Староста похолодел.
— Не бойся, девочка, подойди, — проворковал пухлый и извлёк из складок серого одеяния леденец. Малютка доверчиво подошла и приняла сладость. Монах нежно погладил её по головке и приподнял за подбородок:
— Да, брат Лоренцо, так и есть. Косая. У вас намётанный глаз.
— Я ведьму даже на запах чую, — приосанился брат Лоренцо. — Брат Маврикий, распорядитесь, — он брезгливо подтолкнул девочку в спину.
— Неет! — мать кинулась к ребёнку, но третий, Маврикий, оказался цепким и сильным. Он грубо отпихнул женщину, сграбастал малютку и исчез с ней за дверью.
— Ну-с, продолжим, — Лоренцо поудобней устроился в лучшем старостином кресле. — Что осуждённая — ведьма, мы и так знаем. Теперь я хочу услышать подробности.
Староста лишь оторопело хлопал глазами, сползая с табурета на колени:
— Помилуйте. Это ж ребёнок. Ваше благоро… — сквозь пелену слёз он видел, как лицо инквизитора расплывается в кривую маску.
— Зло нужно искоренять в зародыше. А тут целый ребёнок. Да не переживайте так, одиннадцать-десять, невелика потеря. Брат Мэтью, — Лоренцо сделал широкий жест и мигнул пухлому. Тот понимающе склонил голову и покинул комнату.
Девочку приволокли в хозяйственную пристройку, солдат с печальными глазами встал на дверях.
— Ну-ну, не плачь, — ворковал над испуганной малюткой брат Мэтью. — Боженька простит тебя за всё.
Безмолвный Маврикий сосредоточенно перебирал хозяйственный инструмент.
— Хочешь ещё леденец? — Мэтью погладил девочку по голове и изобразил на пухлой физиономии сочувствие.
— Нее! — ревела девчушка. — Хочу к маме.
— А твоя мама не учила тебя летать?
Девочка перестала реветь и уставила на Мэтью невинные глазёнки. Левый, и впрямь, заметно косил:
— Летать? — с любопытством переспросила она.
— Да! — Мэтью радостно хлопнул в ладоши. — Как птички!
Немного подумав, девочка отрицательно покачала головой и поджала губы.
— Но ты бы хотела летать, правда?
Девочка посмотрела на брата Мэтью, как на идиота, и наивно переспросила:
— А ты бы что, дяденька, не хотел?
Тощий Маврикий вдруг кинулся к ней и наотмашь ударил по лицу. Девочка глубоко всхлипнула, на секунду застыла с открытым ртом и заревела на весь сарай:
— Аааааа!
Мэтью поморщился:
— Ну-ну, детка, дядя больше не будет. Но ты должна нам всё рассказать. Всё-всё.
Но малышка не слышала его, она вопила от обиды и ужаса, пока Маврикий не зажал ей ротик костлявой рукой.
— Ну вот, ты и успокоилась. Дядя больше не сделает тебе больно, если ты расскажешь, как мама брала тебя с собой в плохие места. И вы вместе туда летели с мамой по воздуху, так?
Девочка напряжённо что-то соображала, потом нерешительно пролепетала:
— Не… не с мамой.
— А с кем?
Маврикий подошёл ближе. В руках он держал ножницы для стрижки овец. Девочка шарахнулась от него и чуть слышно спросила:
— С тётей Аглаей?
Она вопросительно смотрела на брата Мэтью.
— Правильно, с тётей Аглаей! — радостно воскликнул тот. — А ты боялась. И кто эта тётя?
Буба очухался первым и протёр глаза.
— Марек? Это что такое было? — Буба повернулся к Мареку. — Ааа, чтоб тебя!
Посреди конюшни в слабом колдовском свечении умывалась крупная трёхцветная кошка. Пленница, совершенно нагая, тихо и ловко танцевала в полутьме. Лошади в стойлах дружно покачивали головами.
Ведьма глянула на Бубу и рассмеялась, множество маленьких колокольчиков зазвенело в голове у незадачливого стража, перед глазами закружился хоровод болотных огоньков, затем всё стихло и потемнело.
Колокол бил общий сбор. Каждый его удар, словно ножом, резал густую от сырости утреннюю тишину: правосудие не терпит лежебок. Горянцы в тревоге потянулись к площади. Жуткие вести ранеными тихими птицами метались в толпе, слышались сдавленные женские всхлипы и испуганное шиканье. Ночью арестовали ещё четверых, в числе которых был сам староста, его соседка Аглая Хромая, жена мельника и деревенский учитель. Аглая и жена мельника были подругами матери несчастной косоглазой девчушки, единственными «тётями», имена которых она смогла вспомнить. Староста отказался давать показания на ведьму, точнее, просто не смог связать двух слов, и его обвинили в соучастии. К учителю же под утро прибежала заплаканная старостиха. Тот отправился к инквизиции в надежде «воззвать к голосу разума», но был тотчас схвачен и обвинён в «богопротивной ереси». В общем, дел у служителей господа было выше крыши, и судебное разбирательство решили начать пораньше. Тем более, что койки в доме старосты были жесткими, ужин — отвратительным, а приглушённый вой его жены в дальней комнате мешал хоть на миг отрешиться от суеты бренного мира. Появление учителя на рассвете, когда святые братья наконец смогли немного расслабиться, окончательно утвердило их в решимости поскорее покончить «с этим делом».
Жители Горяны жались к стенам и оградам по периметру площади, в центре которой зловеще маячили пять деревянных столбов, обложенных соломой. Мелко заморосило. Среди кучки солдат поднялась суета, в которой мелькнула и скрылась рябая морда лавочника. Затем он снова показался, таща под мышкой здоровенный свёрток, прикрикивая на шедших следом Бубу и Марека. Те волокли какие-то палки, доски и очумело моргали спросонок. Свёрток оказался огромным куском грубого плотного льна. Солдаты при помощи рииных незадачливых стражей и лавочника Марицо быстро соорудили из всего принесённого небольшой подиум и какое-то подобие навеса, под которым водрузили три кресла.
— Ну и погодка! — Марек покачал головой и обернулся к напарнику.
— Да уж. Мерзость, да и только, как и вся это хренобратия, — тихо ответил Буба. — Слушай, а что с нами было-то?
— Не помню ни черта, братец, — развёл руками Марек. — Жара сморила меня, вырубился, и вот только в себя пришёл. Хорошо, ведьма связана крепко была, а то торчать бы нам у этих столбов.
— Связана… — неуверенным эхом откликнулся Буба. — Эх, жрать охота.
Наконец инквизиторы взошли на подиум и расположились в креслах, зябко кутаясь в серые накидки. Дождь усиливался. Тучи унылой пеленой затянули небо, день обещал быть промозглым. Брат Лоренцо поднялся и простёр руку с чёрным перстнем поверх голов. Шёпот стих.
— Привести арестованных!
Двое женщин, двое мужчин и маленькая девочка с заплаканными красными глазками прошлепали, оскальзывась в грязи, и выстроились перед трибуналом. Высокий отчаянный женский вопль одиноко взмыл над толпой и оборвался. Конвой окружил подиум плотным кольцом.
— Вывести ведьму!
Рия шла, опустив голову. Шедший вслед солдат подгонял её пикой. Остановившись возле подиума, девушка подняла глаза и нехорошо оскалилась, глядя прямо в лицо брату Лоренцо. Тот растерянно попятился, споткнулся о кресло и неуклюже плюхнулся в него:
— Лицом к народу! — выкрикнул он и вжался в мякоть обивки.
— Разверррнуться! — тут же отдал команду городовой, и заключённые повернулись к толпе. Односельчане отводили глаза, раздался откровенный плач.
— Млчааать! — словно заводная кукла, городовой три раза стукнул алебардой о влажную землю.
Рия смотрела под ноги.
— Миряне! Братья! — взял слово брат Лоренцо, овладев собой. Он снова встал, и хорошо поставленный голос его заполнял площадь вязким отчаянием. — Сегодня мы судим ведьму и её приспешников, виновных в богопротивных деяниях и ереси. Суд наш будет праведным и скорым, ибо обвиняемые уже признали свою вину. И помните: для Господа менее отвратительно осудить невиновного, чем оставить виновного на свободе! С тем и приступим. Брат Мэтью, вам слово.
Мэтью поднялся, прокашлялся и начал зачитывть по бумажке.
— Итак. Аглая по прозвищу Хромая. Как известно, все увечные, будь то хромые, слепые, косые, — он многозначительно покосился в сторону хныкающей старостиной дочурки, — и прочие кривые отмечены Тьмой от рождения. Также на теле Аглаи найдено родимое пятно в форме колеса с четырьмя спицами. А число четыре, которое так превозносят отлучённые нами от Истинной Церкви четвероявленцы, на самом деле является Знаком Четырёх — стихий, используемых в колдовстве и чернокнижии. На дознании выяснилось, что хромая Аглая летала на дикие шабаши вместе с Катриной Бренди, состоящей в браке с Патрисом Бренди, местным мельником, и зачавшем с ней дитя. Во чреве её, таким образом, зреет зло, которое, подобно гнилому семени, не даст доброго всхода. На вышеозначенные шабаши ведьмы брали с собой ребёнка — девочку, также физически помеченную бесами косоглазием и картавостью. Прислужницы Тьмы обучали и наставляли её в богомерзких деяниях, как-то:.. — тут брат Мэтью замешкался, вглядываясь в мелко написанный текст, — ага, ага, — пробормотал он себе под нос и уже громко продолжил, — как-то: ритуалам, извращающим светлые церковные неодеистские празднества, поклонению луне — воплощению хитрости и обмана, исполнению непристойных телодвижений, называемых танцем, лечению травами, колдовскому огню и так далее. Мои уста более приучены говорить слова молитв, нежели такие гадости, — жалобно обернулся Мэтью к брату Лоренцо, тот сочувственно вздохнул и ответил:
— Продолжай, брат мой, но будь краток. Жизни не хватит, чтоб перечислить все козни, на которые пускается Тьма в стремлении сбить с пути праведника. Но поистине незыблема мощь Его, — Лоренцо благочестиво возвёл очи горе, и братья хором подхватили:
— Правда Твоя, о Великий Део, и Слово, и Дело.
— Продолжим, — брат Мэтью взял новый листок, с которого зачитал обвинения старосте, «как-то: в общении с нечистой силой, прелюбодеянии, приручении и кормлении оборотней в образе двух собак, вампиризме» и прочей мерзости. Учитель обвинялся в «распространении ереси, коей является любое учение, если оно не повествует о всемогуществе и милости великого Део». — Исходя из всего перечисленного, Аглая Хромая, Катрина Бренди, Норман Роук — староста деревни — и его дочь приговариваются к смерти через очистительный огонь. Учитель приговаривается к изгнанию из Вилейского княжества. Имущество осуждённых конфискуется в пользу святой неодеистской церкви, за исключением учительских книг, которые также подлежат сожжению. На место старосты рекомендуется назначить лавочника Марицо Дробута, зарекомендовавшего себя как мудрый и праведный мирянин. На сём и порешим. Да пребудет с вами милость светлого Део!
Теперь ведьма, зовущая себя Рией. Обвиняется в наведении порчи, травле зерновых на полях при помощи ядовитого порошка, изготовленного из змей, ящериц, жаб, тритонов, слизней, улиток и дождевиков, убиении младенца во чреве матери, наведении злых чар, травоведении, изготовлении проклятых говорящих кукол, изменении облика, полётах и прочих ужасных издевательствах над нравственностью, подобных этим. Также обвиняется в том, что не умеет плакать, подобно всем тварям божьим. А, как нам известно из трудов преподобного Томаса Хорхе Манады, плакать не умеют только крокодилы — а они есть исчадия Тьмы.
Это лишь малая часть преступлений, совершённых ведьмой по прозвищу Рия, злодеяния которой поистине ужасны. Принесите чёрный ящик.
Городовой притащил чёрный квадратный ящик с прорезью, куда горянцы накануне бросали доносы. Мэтью залез рукой под сутану и извлёк на свет божий маленький ключик на длинном шнурке. Он, кряхтя, наклонился и отпер ящик. Выудил оттуда пачку исписанных мелким круглым почерком листков.
— Вот! И это лишь то, что стало известно нам. А ведь большая часть преступлений ведьмы скрыта под покровом ночи, союзницы тёмных дел.
— Тут ты прав, — прошипела Рия, но так тихо, что никто не услышал. Лишь стоявший около неё солдат испуганно покосился.
— Вот, полюбуйтесь! — брат Мэтью вошёл во вкус. Он вытащил наугад листок, быстро пробежал его глазами и довольно хмыкнул, — ну конечно: «В деревенской лавке ведьма Рия рассчитывалась золотыми и серебряными монетами, которые после её ухода превращались в жаб и пауков. Предлагаю возместить лавочнику Марицо ущерб, отписав ему кузню», ну, это уж… ага «забросала деревенский колодец яйцами и капустными кочерыжками. Так что вода стала тухлой и непригодной к питью, через что многие потом мучились животами. Это случилось как раз после свадьбы кожевниковой дочки…» В общем, дело ясное. Ведьма — она априори виновна, как и все волшебники, фокусники, жонглёры, гадатели, предсказатели и маги.
Пока брат Мэтью зачитывал доносы односельчан, Бранко не отрывал глаз от Рии. В продолжение всего судебного процесса он стоял как можно ближе к ней, по брови надвинув капюшон и внимательно наблюдая за происходящим. Он заметил, что старосту шатает, сильно кренит набок, и поморщился от неприятной догадки: его пытали. Староста был хорошим человеком, и Бранко не желал ему зла. Больше всех Бранко ненавидел сейчас своего отца и пугался этого нового, прочно поселившегося в его душе чувства.
На брата он не таил обиды: любопытный дурак сам себя наказал.
Рия на мгновение встретилась с Бранко глазами, тут же опустила их и начала что-то быстро нашёптывать себе под нос. Её конвоир шарахнулся в сторону, хотел крикнуть, но так и застыл с открытым ртом, будто в последний момент передумал. Внутри Бранко всё напряглось, он понял знак и собрался, как перед прыжком. Рия шептала всё быстрее, покачиваясь вперёд-назад. Первый порыв ветра пронёсся по площади, заглушая заключительныё слова приговора:
— Посему приговаривается к перебиванию конечностей молотом, продавливанию грудной клетки, колесованию и последующему сожжению. О спасении её души полагаем отслужить двендцать молебнов, плату за которые определяем взыскать с горянской общины, как и издержки дорожные и судебные. Всё имущество ведьмы и её родных отходит неодеистской церкви и палачу за труды. Вроде всё, — завершил блистательную речь божий воин и обернулся к своему начальнику. Брат Лоренцо поднялся и пророкотал:
— Приговор немедленно должен быть приведён в исполнение, ибо Тьма лукава, и промедление может стоить нам всем очень дорого!
Вместе с его последними словами молния с грохотом вскрыла тяжёлую тучу, затянувшую небо над Горяной, и из неё, как сок из треснувшего переспелого плода, брызнули первые крупные капли. Инквизиторы засуетились. Вздымая руки, они подгоняли солдат:
— Быстрее! Привязать осуждённых! Сожжём всех сразу!
Несчастных поволокли к месту казни, поднялась суматоха. Городовой прикручивал верёвками учителя, и тот вопил как резаный:
— Это не мой приговор! Я не должен сгореть!
В итоге одного столба не хватило — девочку подвели последней.
— Вяжите её рядом! — приказал Лоренцо и махнул на учителя рукой.
— Но позвольте!
Рия, не сопротивляясь, дала привязать своё тело к столбу, казалось, это не имеет для неё значения. Всё время она не переставала бормотать и теперь смотрела вверх, уже в открытую выкрикивала в тёмное небо пугающие непонятные слова. Бранко трясло, он жался к ощерившемуся пиками конвою и ждал. Люди бросались на солдат, выкрикивая проклятия.
— Поджигай!
Ливень тушил факела, мокрая солома не хотела гореть.
— Поджигай, будь ты проклят! — орал ополоумевший брат Мэтью на трясущегося солдата, в бешенстве брызжа слюной и закатывая белки. Лоренцо, растратив весь свой официоз, мелкой трусцой пробирался к повозке. Длинный брат Маврикий невозмутимо щёлкал огнивом у Рииных ног. Когда они начали превращаться в птичьи лапы с длинными и сильными когтями, он отбросил огниво и побежал, высоко и ритмично поднимая под рясой острые колени.
Вокруг четырёх столбов вдруг сама собой вспыхнула солома, и в тот же миг с пленников упали верёвки. Успевшие заглянуть смерти в глаза, четверо осуждённых почти одновременно вывалились из огня и попадали в грязную жижу. На Аглае Хромой занялась одежда, и она покатилась по грязи с истошным визгом. Ветер подхватил горящую солому и разметал по площади. Лавка занялась первой. Учитель с девочкой на руках, пошатываясь, отошёл от столба, единственного, вокруг которого не полыхнул огонь. Он плакал.
Отвратительное загадочное существо взмыло в воздух, расправив огромные чёрные крылья.
— Аааа! Спасайтесь! Она всех убьёт!
Рия молниеносно спикировала вниз, выхватила из кутерьмы Бранко и подняла в воздух. Он беспомощно болтался, прихваченный за шиворот сильными лапами, и держался изо всех сил, чтобы не сблевать. Чудище вынесло его к дому старосты и осторожно опустило на крышу:
— Ну, как я тебе? — проскрипела Рия, вцепившись когтями в конёк и балансируя на одной лапе, будто всё происходящее было для неё детской забавой.
— Ужас! — честно признался Бранко. Он дрожал и с трудом удерживался на черепичном скате, руки онемели и отказывались служить. Бранко постепенно приходил в себя от пережитого: превращение Рии в то, что смотрело сейчас на него печальными глазами, шокировало его больше, чем он ожидал. — Но ты ж не насовсем такая останешься?
— Посиди тут пока, полюбуйся на горящий муравейник. Я скоро…
Первым Рия настигла брата Мэтью. Чуть приподняв его в воздух, одним быстрым щелчком перекусила сонную артерию, сплюнула. Но не успела — немного крови попало в пасть. Мгновенная некотролируемая ярость разлилась по телу и отхлынула: «Надо быть осторожней», — отметила Рия и догнала Маврикия. Он успел обернуться, встретился с карлицей взглядом и замер. Рия парила напротив его лица.
— Бесово отродье, — злобно прошипел брат Маврикий. Смертоносная сила росла в болотных глазищах монстра, они почернели. — Сдохни! — со всей ненавистью, на которую был способен, выкрикнул монах и свалился замертво.
— Сам себя убил, — пожала плечами карлица и ринулась вслед спешно удаляющейся инквизиторской повозке. С разгона перевернула её, лошади вздыбились и стали. Возица запутался в козлах и тихонько скулил, не имея возможности сбежать.
— Брат Лоренцо, — ехидно проскрипела Рия, — позвольте вас отблагодарить, брат Лоренцо! Вы так хотели спасти мою душу.
Наружу выглянуло белое лицо с дрожащими желейными щеками и простонало:
— Пощади, умоля-аю.
— Умоляй, — великодушно разрешила карлица, уселась рядом и чинно сложила лапы на животе.
— Прошу, от-отпусти меня.
— Отпустить? — Рия придвинулась к трясущемуся лицу. — А скольких ты отпустил? Ни одного? А скольких замучил и убил, а, инквизитор?
Рия внимательно всмотрелась в полные животного ужаса глазки:
— Двадцать четыре… — задумчиво протянула она, — что ж, Лоренцо, я выплачу твои долги, — и резко полоснула инквизитора по горлу.
Огонь перекинулся на старостин дом. Внизу беспорядочно носились люди, спасая скарб и скотину, выводили из конюшен бившихся лошадей. Вой собак, ржание, визги, вопли и треск горящего дерева слились в оглушительном аллегро. Бранко видел, как из горящей лавки выскочил отец с какими-то тряпками в руках, бросил их и ринулся обратно.
Дождь стих так же внезапно, как и начался. Горянцы в панике не замечали этого.
— Ну что? — Рия приземлилась на крышу рядом. Она тяжело дышала, глаза горели озорным бесовским огнём. — Не передумал?
— Нет. — Бранко уже успел взять себя в руки. — Всё в силе. Я с тобой.
— Тогда нам надо спешить, — Рия подхватила парня и понесла прочь от Горяны, тяжело взмахивая крыльями: Бранко был слишком тяжёл для неё.
Пролетая над площадью, Бранко видел, как крыша лавки с треском провалилась, взметнув в небо облако искр и чёрной копоти.
— Отец! — выкрикнул он.
— Да не дёргайся! — шикнула на него Рия. — Всё уже.
Папаша Валес сидел на пороге своего дома, всматриваясь в дымный столб над Горяной. Ветер отрывал от него грязные клочья и размётывал по округе. Кузнец с наслаждением вдыхал запах гари и возбуждённо похлопывал себя по ляжкам:
— Ээх! Как занялась-то! Гори, паскуда, гори шибче! Это тебе за мучения отцовы! Чтобы знала за… — он осёкся на полуслове и уставился в небо. Что-то странное летело со стороны деревни, быстро увеличиваясь и принимая грозные очертания. Кузнец вскочил и заметался по крыльцу, не зная, в какую сторону бежать… Что же это!? Папаша Валес остановился, выпучив глаза: к кузне летело чудовище с длинным развевающимся хвостом. В лапах оно несло добычу. Кузнец, конечно, слышал о драконах, но встречаться с ними не собирался. На подгибающихся ногах помчался он прочь от дома, обогнул кузню, добежал до пруда, споткнулся, упал и пополз.
— Присмотри за ним, — выдохнула Рия и опустила Бранко рядом с кузнецом. Она запыхалась и привалилась к ивовому стволу, переводя дыхание. Папаша Валес стоял на карачках и снизу в ужасе таращился на неё.
— Он не виноват… Она всё… отравила его…
— Отравила? — переспросил Бранко.-
— Душу его отравила… Плюнула ядом, он и начал гнить изнутри. Слабый он просто… Я сейчас, прихвачу кой-чего, — она неуклюже проковыляла по направлению к дому и вскоре вернулась с каким-то мешочком на шее.
— Пора мне.
— Слушай. Я тут не останусь. С тобой пойду.
— Не донесу я тебя. А сам не дойдёшь: Она не пустит. Заманит и в болоте потопит.
— Вместе пойдём! — не отступал Бранко.
— Не успеем, — Рия всмотрелась в притихший лес.- Поджидает уж. — Она обернулась к Бранко, — если к утру не вернусь, уходи. Ночи не дожидайся. И отца забери.
— Рия! — парень подошёл и присел на корточки напротив карлицы. Он уже немного привык к жуткому виду возлюбленной, но всё же старался смотреть только в её глаза.- Да как же я отпущу тебя?
— Самое большее — до полудня. Ночи не дожидайся, — повторила Рия, затем расправила чёрные крылья, взмахнула раз, другой — и поднялась в воздух. Невесело кивнула, прощаясь, — бывай, Бранко.
Он стоял и смотрел, как Рия быстро летит в сторону леса. Сжимается в тёмное пятнышко на горизонте. Растворяется и исчезает. И также быстро сжималось его сердце.
Рия приземлилась на кочку. Больные от сырости и отсутствия света деревья скрипели, неспешно переговариваясь. Их голые сучья медленно шевелились, словно костлявые пальцы старух. Вокруг набухали и с тихими хлопками лопались пузыри, выпуская ядовитый пар. Рия впервые была здесь не ночью и надеялась, что мёртвые ещё не проснулись. Их голосов пока не было слышно. Она чувствовала, как дрожит и злится тяжёлая топь. Медлить было нельзя.
— Морратимеррра!!! — крик Рии одиноко взметнулся и завис над трясиной.- Я пришла убить тебя!
Тишина распахнулась и лопнула. Лес загудел и захлопал множеством невидимых крыльев, болото начало ритмично вибрировать, наращивая темп. Из его недр медленно поднимался огромный пузырь. Он рос и рос, вот он уже размером с Рию, вот он достиг высотой макушек чахлых деревьев и перерос их. Рия не шевелилась. Наконец пузырь смачно чавкнул и разлетелся во все стороны комками вонючей жижи. Внутри оказалась избушка, маленькая покосившаяся деревянная холупа. «Поиграть хочет, — подумала Рия, — могла бы и получше что наколдовать». Она знала, что всё, что видит, обман. Но здесь были владения болотницы, и правила устанавливала она.
Дверь избушки приоткрылась и повисла на петлях. Рия вошла. Несколько болотных огоньков плавало в полумраке, озаряя комнатушку неровным зеленоватым свечением. В углу сидела старуха. Её длинные седые космы стлались по земляному полу и врастали в него. Старуха таращила на Рию злые глаза.
— Убить надумала? Ах-ха-ха-ха-хааааа!!!
Изба затряслась и заходила ходуном.
— Или ты, или я! — Рия шагнула к старухе.
— Яааа!!! — загудела та, и стены холупы стали сжиматься. Рия рванулась, выпустив когти, но изба неожиданно прекратила свои выкрутасы, толчком опрокинула её на пол и затихла.
— Я хочу быть свободной! — рявкнула Рия, глядя, как ведьма меняет облик.
— Свободной? Доченька, а кто ж тебя неволит? — кожа на лице старухи разгладилась, горб распрямился, космы разгладились, почернели и сами собой заплелись в длинную косу. Теперь перед Рией сидела дородная женщина средних лет и ласково улыбалась. — Мы с тобой одно, Рия. Я дала тебе свою силу, и ты не можешь покинуть меня.
— Я хочу порвать с этим. Хочу биться с тобой, Моратимера.
— Порви сначала мою пряжу, — прошипела болотница. От бревенчатой стены отделилась прялка и протанцевала к ней. Волосы на голове ведьмы зашевелились и начали впрядаться в неё, отрастая по мере вращения веретена. Пряжа быстро заполняла собой пространство. Рия кинулась к выходу, путаясь и увязая всё глубже в колдовских нитях. Дотянулась до нашейного мешочка, рванула завязки и вытряхнула содержимое:
— Гниль-сгинь, марь-прочь.
Волосяные нити зашипели, как от ожога, и змеями отползли от просыпанной смеси, позволив Рие сделать два длинных прыжка к двери, которая захлопнулась перед её носом. Болотница принюхалась и ехидно проворковала:
— Крапива, зола да толчёный чеснок. Недурно. Теперь что делать будешь?
— Я порвала твою пряжу. Моратимера, ты должна сразиться со мной. Заклинаю тебя именем Смерти, вечной ночью, чёрной кровью и драконьим хребтом!
Ведьма взвыла, затряслась. Женское лицо расплылось в мерзкую гримасу и покрылось плесенью. Нос удлинился, уши отросли и заострились, тело раздулось и почернело.
— Заклинаю тебя болотной злобой, вечностью Охотника, пустотой, голодом и Дичью! — не унималась Рия. Стены избушки откинулись в разные стороны, брёвна зашевелились и расползлись. Ведьма приняла своё истинное обличье, подчиняясь воле заклятия. Она заполнила собой топь, вросла в неё огромной пузырящейся массой.
Рия взмыла в воздух и атаковала. Она ударила раз, второй, третий. Болотница беспорядочно размахивала кривыми сучьями, которые один за другим тянулись из её булькающей плоти. Она дико протяжно выла, не в силах оторваться от самой себя, от трясины, которая породила её и была её телом. Рия носилась вокруг, целясь по глазам. Она ловко увернулась от очередного удара и вцепилась в мшистые ведьмины веки. Моратимера охнула, крепко обняла карлицу всеми своими отростками и с бульканьем начала погружаться в топь.
Утро сменил ясный погожий день. Вдалеке над Горяной ещё вился дымок. Бранко сидел у пруда и всматривался вдаль, туда, где исчезла Рия. Он уже знал, что никуда не уйдёт без неё, и будь что будет.
Папаша Валес шаркающей походкой подошёл и уселся рядом.
— Эй, парняга, — он тронул Бранко за плечо. — Сдаётся, я тебя знаю.
— Ну вот, уже и память отшибло.
— А дочка-то моя куда девалась? — не унимался старик.
— Давай, издевайся! — Бранко досадливо обернулся и уставился на кузнеца. Тот странным образом изменился: с физиономии исчезло ехидное выражение, злой глазной прищур разгладился, даже голос стих и погрустнел.
— Что это с вами, папаша… Проспались основательно, как я погляжу.
— Проспа-ался, — неуверенно протянул кузнец. — Смотри, кто это там, — он указал в сторону леса. Бранко вскочил и присмотрелся. На опушку медленно вышла человеческая фигурка, зашаталась и упала. Бранко побежал.
Рия лежала, закрыв глаза. Она была совершенно голой, на плече кровоточила рваная рана, кожа пестрела ссадинами и порезами.
— Рия, сердце моё! — Бранко сорвал с себя рубаху и накинул на девушку. Подхватил её на руки и понёс к кузне. Голова Рии бессильно подпрыгивала с каждым его шагом.
Кузнец спешно ковылял навстречу. Умываясь слезами и причитая, он поравнялся с Бранко и поспевал рядом, придерживая голову дочери.
Вечером Рия обнаружила себя на кровати. Она с трудом разлепила веки и увидела Бранко, мирно храпящего рядом на полу. Всё тело ныло, плечо нестерпимо саднило. Безумно хотелось пить. Рия улыбнулась расрескавшимися губами — свободна!
— Доченька! Золотко моё, очнулась! — папаша Валес бухнулся возле неё на колени. — Супчику горячего! Доченька, кровинушка, где ж ты была? — он покрывал поцелуями риины руки и заглядывал ей в глаза.
— Отец, — тихо произнесла девушка и улыбнулась ему впервые в жизни.
— Рия! — Бранко проснулся от валесовых причитаний.
— Бранко, скажи-ка, ты всегда так храпишь? — слабым голосом поинтересовалась девушка и рассмеялась, охая и морщась от боли.
— Со смертью болотницы избавился, сказывали, от проклятия и старый Валес. Как от дурного сна проснулся. Забрали молодые с собой его и ушли из Горяны. Больше их и не видал никто.
— А что, Горяна-то сильно погорела? — поинтересовался Буч.
— Сильно. Да люди — они всё переживут. Отстроили потиху деревню, да другое имя дали. Горяна-то, почитай, не шибко славное название.
— Ну и как зваться деревня стала.
— Негоряной.
Буч хмыкнул в усы:
— Да уж, хитро переиначили. А что с остальными-то стало? С лавочником да его сыном вторым?
— Погиб лавочник. Добро своё спасал, ничего не хотел в лавке оставить, так от жадности и сгорел. Скерик, сын-то его второй, теперь у села что приёмный сын. С головой у него после того совсем худо стало, сам с собой балакает без умолку да плачет всё. Однак безобидный стал, тихий.
Что ещё? Инквизиция в деревню наведывалась, понятное дело. Сам Хорхе Манада пожаловал: шутка ли, трое божьих служителей отправились ведьму жечь да как в воду канули. Только ничего они в Горяне не узнали. Народ уж наученый. Так пустые и уехали. Так-то, — подытожил Бай Пуговица и поднёс кружку ко рту.
Алуону и озерные эльфы
«Эльф живёт ради Красоты. Из-за Красоты и для Неё. Он упивается Ей, как волшебным нектаром. А когда находит что-то особенно прекрасное, прекраснее чего не встречал ни до, ни после, он поклоняется этому как священному воплощению бытия…»
Местрима Дримкрот «В поисках истины».
Провожая солнце, расчирикались птицы, невидимые в древесной листве. Мягкие сумерки окрасили воды священного озера Нель золотисто-розовым, горячий воздух блаженно пил вечернюю влагу. Из гнезда, что росло у самой воды, вылетали первые эльфы.
Розовые и белые лотосы, лилии разных оттенков, невзрачные жерушники, белоснежные с жёлтой сердцевиной кувшинки, водяные звёздочки, кубышки, лютики и скромные нимфейники радостно раскрывали навстречу им свои лепестки. Эльфы, ещё овеянные волшебной дрёмой, бесшумно опускались на цветы и плавно покачивались, позёвывая и поёживаясь от лёгкого ветерка. Проснувшись окончательно, они желали друг другу весёлого вечера, заводили болтовню о погоде и радостно приветствовали прибывающих. Вскоре весь берег утонул в перезвоне тонких голосков. Маленькие озорники с плеском окунались в воду, взмывали вверх, брызги мерцали на их трепещущих крылышках — и казалось, будто сами цветы переливаются всеми оттенками радуги и звенят, словно несметное множество колокольчиков.
Балансируя на упругом лотосовом лепестке, Олиони, наконец, решился, и, пружинисто оттолкнувшись, бросился вниз. В мутной зеленоватой воде между густо растущих стеблей тут и там вспыхивали и гасли золотые пылинки. Это прятались души тех, кто когда-то нырнул слишком глубоко и не смог вовремя выплыть. А еще говорят, что их сожрала страшная рыба, чудовище из тёмных озёрных глубин. Это чудовище хранило какую-то древнюю тайну, о которой кое-что знали лишь старейшины племени озерных эльфов, и то понаслышке.
У самого берега резвились серебристые мальки, а дальше, в запретной глубине, тускло мерцали огромные живые раковины. Олиони вытянулся, взмахнул крылышками — раз, другой — и взлетел вверх. Он всегда оттягивал вылет из воды вплоть до того момента, пока страх глубины не становился почти невыносимым. Там, на глубине, притаилось Зло. Его никогда не видел ни один эльф. По крайней мере, никто из тех, кто нырял слишком глубоко или даже просто заплывал на середину озера, не вернулся для того, чтобы рассказать о нем. И страх неизвестного был сильнее, чем любая настоящая опасность. Все боялись чудовища и никогда не заплывали на запретную территорию, предпочитая нырять на берегу. Олиони любил риск. Он частенько нырял дальше, чем хотел, просто для того чтобы развлечься. Под водой страх подкрадывался медленно… и осторожными скользкими пальцами щекотал живот. Это было противно и приятно, но ещё приятнее было выскочить из воды прямо на солнечный свет и громко рассмеяться, увидев испуганные физиономии своих сородичей…
До самой ночи нежились эльфы в цветах, болтали и плескались у берега. До той самой поры, пока капельки воды на их крыльях не заискрились серебром, отражая хрупкий свет юной ещё луны. Но вот сверчки и кузнечики настроили инструменты, заиграла дивная музыка, и призрачные хороводы потекли по полянам, вокруг священных деревьев, опутывая их древние стволы мерцающими живыми гирляндами. Цветочный нектар мешался с беседами, хмельные фиолетовые ночные бабочки мерцали тут и там тёмными трепещущими пятнами. Болтали о том и о сем… о том же, о чем и вчера, и седмицу назад, и в конце зимы. Эльфы всегда говорили об одном и том же, ведь ничто не менялось в их прекрасном мире озер, священных деревьев и голубых цветов. Никто из них не покидал этот край. В эльфийском лесу жило несколько эльфьих общин, и каждая поклонялась своему воплощению Красоты. Заселяя самые прекрасные уголки леса, становясь душой этих мест, эльфы привязывались к дому и вели осёдлую жизнь. Ведь если место, где ты живешь, прекрасно, то зачем покидать его? В поисках лучшего? Но каждый эльф был уверен, что именно его обитель чудеснее всех. Случалось, правда, один раз в сотню циклов, что появлялся на свет какой-нибудь эльф-странник, которому не сиделось на месте. И тогда он бродил по Лесу один-одинешенек и ни в ком не находил сочувствия…
— Деревья скоро зацветут, — в который раз повторил старейшина Миалель, мечтательно прикрыв глаза.
Цветение должно было начаться со дня на день. Священные деревья уже набухли почками и готовы были выпустить первые лепестки, но они не спешили, ожидая подходящего дня. Ожидали и эльфы. Цветение — самый главный праздник, и эльфы постоянно говорят о нём. Оно длится всего одну седмицу, но приготовления идут в течение всего цикла. А как иначе? Ведь в эту седмицу эльфы празднуют свои свадьбы, и все особенно веселы и свободны, и воздух напоен терпким ароматом волшебных цветов. Невесты в платьях из лилейных лепестков принимают подарки и поклоны, а не менее нарядные женихи порхают вокруг них в предвкушении счастья. Саламандры зажигают ритуальные огни и сразу бросаются в озеро, где с шипением гаснут, а стайки маленьких рыбёшек, потревоженные светом, бросаются от горящих саламандр врассыпную. В пору цветения священных деревьев, кольцом окружающих озеро Нель, эльфы варят особый эль, добавляя в него сухую пыльцу лесного хмеля. И веселятся, веселятся до упаду, пляшут и играют ночи напролёт.
— Священные цветы совсем уж скоро пьянить нас будут и поражать своей божественной красой, — нараспев произнёс Миалель, смакуя каждое слово.
— О, да! — тихим хором подхватили Олиони и Скрибари.
Они сидели высоко в ветвях и слегка покачивались, вдыхая лёгкий аромат, исходящий от закрытых ещё бутонов. Веселье внизу шло полным ходом, пиликанье скрипачей-кузнечиков и свист сопелок становились всё громче и веселее, быстрее и быстрее кружился эльфийский хоровод. Олиони уже собрался спикировать вниз и врезаться в самую его гущу, он поднялся и разминал крылья перед прыжком, но вдруг все звуки смешались и оборвались. Хоровод остановил своё бешеное кружение, и в наступившей тишине один лишь малютка-сверчок, раздув щёки и закрыв глаза, продолжал упорно дудеть в свою сопелку. «Случилось что?» — вопросил старейшина Миалель, и тут в лунный луч выпрыгнул белый кролик, на спине которого гордо восседала невиданой красоты незнакомка. Она была настолько прекрасна даже по эльфийским меркам — а ведь некрасивых эльфов не бывает — что недоумённый ропот сменился возгласами восхищения. Эльфийка выехала в центр поляны и, склонив голову, произнесла чистым, как роса, голосом:
— Я — Алуону, эльфийка племени мерцающих камней, самозабвенная путешественница по Лесу.
Все эльфы, даже те, что сидели на деревьях, в знак почтения к незнакомке преклонили одно колено и захлопали крыльями, как того требовал обычай. Шелест крыльев прошумел над поляной лёгким ночным ветерком и затих. Озёрные эльфы обступили путешественницу, восторгаясь ею. Алуону одним лёгким движением спрыгнула с кролика, коснулась губами его уха — и кролик бесшумно ускакал в темноту. Тонкая, гибкая, будто сотканная из тихого лунного света, эльфийка с чудесным именем Алуону помахивала радужными мерцающими крыльями и устало улыбалась. Платьице из странных чёрных лепестков, изящно перехваченное у талии стебельком, выгодно оттеняло бледность её кожи. Непослушные тёмные кудри обрисовывали горделивый изгиб длинной шеи и изящную линию плеч. На миг для Олиони исчезло всё вокруг, звуки Леса стихли и замерли вместе с его сердцем. Больше всего на свете эльфы ценят красоту. По правде сказать, ничто, кроме красоты, не интересует их по-настоящему. Они живут ради красоты, каждый вечер просыпаются и каждое утро засыпают с мыслями о ней. И сейчас перед Олиони возникло нечто столь прекрасное, что он растерялся.
А эльфы загомонили, посыпались вопросы, ручейками зажурчал эль. Гостья, учтиво склонив голову, отвечала каждому, но Олиони заметил, что приветливость ее голоса была несколько наигранной, казалось, что ей просто скучно. «Должно быть, она жутко устала», — подумал Олиони и почувствовал стыд за сородичей, не предложивших ей отдохнуть, а сразу насевших с расспросами.
— Откуда ты прибыла сейчас и куда идешь? — спросил старейшина Миалель.
— Гостила я у эльфов йёхи, что поклоняются росе вечерней, и собирают её бережно, и верят, что в одной росинке заключена вся прелесть мира.
— Не может быть того, роса лишь дополнение, оправа! Она лишь освежает красоту! — возмутился Миалель и, возмущенно развернувшись, улетел.
— Прекраснее цветов священных что может быть? Роса обыкновенна. Увидишь её всякий вечер или утро — она не тронет глубины души, — наперебой возмущались эльфы. Алуону с улыбкой слушала их, и, когда наступила тишина, произнесла:
— Кто видел многое — тот многое и знает. Прекраснее роса или цветы, иль камни, что мерцания полны, иль дерево Родеску — приют для жёлтых птиц, иль звон ручья — того решить не в силах. Я лишь смотрю… но думаю своё…
— Останься с нами, скоро праздник будет. Узришь цветение кольца священных древ. И ты поймешь, сомнения отринешь. Прекраснее не может быть ничто!
— Почту за честь.
— Теперь, быть может, нектара крепкого глоток взбодрит тебя, о Алуону, и смоет тяготы пути, — с галантным поклоном сказал подлетевший Олиони и протянул гостье лепесток с нектаром.
Эльфийка улыбнулась и приняла нектар из его рук. Остальные эльфы, вспомнив о манерах, учтиво откланивались и разлетались. Пусть гостья отдохнёт с дороги, а любопытство своё они утолить еще успеют, ведь сказочная красавица согласилась остаться на праздник цветения. Ах, как чудесно! — наперебой восклицали эльфы, предвкушая все те интересные истории, которые непременно поведает путешественница, как только восстановит силы. Вновь заиграла музыка. Кто-то сочинил и спел песню в честь прибытия Алуону, припев подхватило множество голосов, и вот уже лунные хороводы вновь закружились вокруг священных дерев.
А Олиони всё смотрел и смотрел на эльфийку, не в силах отвести взгляд от вьющихся тугими кольцами чёрных волос, от белоснежной шеи, от изумрудно-зелёных глаз, которые, в свою очередь, беззастенчиво и спокойно изучали его.
— Хотелось бы уснуть и уж рассвета не дождаться, — обратилась она к Олиони, и тот, стряхнув оцепенение, жестом пригласил её следовать за ним.
Со всеми возможными удобствами он устроил гостью в родовом гнезде и до самого рассвета сидел рядом, не сводя восхищённых глаз, словно опасаясь, что красавица может исчезнуть, подобно наваждению, и забрать с собой его сердце…
Все последующие вечера и ночи Алуону была в центре внимания. Но постепенно интерес к гостье угас, и эльфы вновь вернулись к привычным счастливым беседам. По общему молчаливому согласию Алуону сочли чудачкой — ведь она сомневалась в непревзойдённости священных цветов! Но Алуону была прекрасна, и ей можно было просто любоваться, не обременяя себя спорами о том, о чём и спорить-то не было никакого смысла. Вот начнётся цветение — и гостья сама убедится, что оказалась в самом прекрасном месте всего Леса. И ей больше нечего будет искать, незачем путешествовать. Сильнее всех на это надеялся Олиони. Его тянуло к эльфийке, и он следовал за ней по пятам. Алуону поначалу была с ним не более любезна, нежели с остальными, но вот общий восторг поутих, а настырный маленький эльф все еще был рядом…
Она лежала на цветке розового лотоса и думала о красоте. С наслаждением вытянувшись на лепестке, упиваясь тёплым вечером и долгожданным одиночеством, она перевернулась на живот и свесила голову, равномерными взмахами крыльев раскачивая цветок. Вместе с её отражением в воде всё больше и больше раскачивалось заходящее солнце и рваные лёгкие облачка, мелькали силуэты порхающих эльфов. Алуону подняла голову так, чтобы видеть отражение деревьев на берегу — и деревья тоже закачались в такт взмахам её крыльев. Потом она повернулась на спину — и круглый кусок неба, окаймлённый кольцом священных деревьев, закружился над ней. Вот в круге показался силуэт, он приближался — и Алуону со вздохом разглядела летящего к ней очередного влюблённого чудака. Олиони, с двумя лепестками, полными нектара, деликатно опустился на соседний лепесток и с лёгким поклоном протянул ей ароматный напиток. Эльфийка сделала маленький глоток и кивнула эльфу, подумав, что тот сейчас, подобно всем остальным, начнёт петь дифирамбы её красоте. Но Олиони, у которого накопилось столько вопросов, вдруг понял, что не в силах произнести ни слова. Он ужасно смутился и, ни с того ни с сего, прыгнул в воду. Эльфийка потянулась и с приятным удивлением отметила про себя, что эльф очень мил…
Ей нравилось проводить с ним время. Любопытство Олиони и житейский опыт путешественницы положили начало их нежной дружбе. Эта парочка могла болтать ночи напролёт. Точнее, говорила Алуону, а эльф внимательно слушал, навострив свои и без того острые ушки. Она рассказывала о племенах, которые поклоняются бабочкам, о служителях красных камней, о тех, кто восхищается совершенством чёрных тюльпанов, а Олиони любовался изяществом тонких беспокойных рук эльфийки и грацией, пронизывающей все её жесты. Она говорила, что нет ничего самого прекрасного, что всё прекрасно по-своему и познаётся в сравнении, а он кивал и тонул в мерцании её зелёных глаз.
— Бабочки — легкокрылее, а цветы — сложнолепестковее, и они бесконечно дополняют друг друга и всё, что вокруг. Они разные, но равные в своей красе, — говорила эльфийка Олиони, когда он подавал ей нектар. Кружась в летящем танце, он упивался мелодией её голоса, напевающего чудные слова, — …роса на крыльях и роса на листьях заставляет блестеть — переливаться, но вот она впиталась — и золотисто-багряный солнца луч окрасил Лес в цвета заката. Всё постоянно переменчиво, рождение и смерть прекрасны равно, любое изменение нам неподвластно, мы можем лишь смотреть и восхищаться одновременно всем.
Олиони кивал и улыбался, и мечтал и не мог дождаться начала цветения, когда — он уже был уверен в этом — прекрасная эльфийка влюбится в него и они станут парой.
И вот бутоны раскрылись, и юные, ещё полупрозрачные, нежные голубые лепестки увидели солнце. Эльфы восторженно порхали вокруг, впитывая свежесть первого аромата.
— Ах, как чудесно! — тут и там слышались восторженные возгласы. — Голубой запах так упоителен, так тонок! Так быстротечен! Словно весенний мимолётный ветерок!
Поэты — а все эльфы так или иначе поэты — наперебой воспевали начало цветения. Олиони замер, вдохнул полной грудью и прикрыл осоловевшие глаза. Чудный, пьянящий вечер! Она не может не откликнуться на зов его любящего сердца! Не сегодня! Цветы источали волшебные чары, которым не в силах противиться ни один эльф. Олиони вдохнул ещё, и ещё, и с каждым вздохом уверенность крепла, росла, и вместе с нею ширилась и росла любовь, обожание и поклонение прекрасной Алуону, красоту которой для него не могли теперь затмить даже волшебные цветы. Совершенно одурманенный, эльф кое-как разглядел в пёстром звенящем рое чёрное мелькающее пятнышко и полетел к нему, но оно пропало из виду, Алуону затерялась в толпе, и Олиони тут же забыл, куда направляется, припав к ближайшему цветку.
Наконец ночная прохлада приглушила пьянящие ароматы, и начались свадьбы. Облачённые в платья из лилейных лепестков, невесты, крыло о крыло со своими женихами в зелёных глянцевых сюртучках, совершали брачный обряд. Парами перелетали они через ритуальный огонь и так становились мужем и женой. Вразнобой вспорхнув, некоторые новобрачные обжигались, и тогда им приходилось прыгать снова и снова, до тех пор, пока перелёт не будет удачным. Одобрительные и испуганные возгласы неслись со всех сторон, но испуг тут же сменялся радостными криками: ритуальный огонь был невысок, и ни одна пара серьёзно не пострадала. Олиони подлетел к своей обожаемой на крыльях любви. Увлечённая действом, она не сразу заметила его. В чёрном тюльпановом платьице, Алуону выделялась из толпы белоснежных невест. В честь праздника она украсила голову диадемой из вечерней росы племени йёхи, на которую с лёгким завистливым вздохом за этот вечер тайком взглянула не одна эльфийка. С горящим взором, с поющим сердцем, Олиони склонил перед любимой колено:
— О несравненная Алуону! Пленила ты меня своею дивною красой, своим глубоким взором. Своими мелодичными речами. Так стань моей женой, нет, госпожой! А я — твоим рабом.
Выведенная из задумчивости, Алуону отшатнулась, окинула эльфа быстрым и загадочным взором. Его сердце замерло.
— И что… остаться здесь, с тобой?
— О да!
— О нет.
Олиони похолодел:
— Но как? Как может быть такое? Деревья зацвели, их аромат пьянит любовью…
— Пьянит… но не настолько, чтобы забыть другие ароматы.
— Что может быть ещё? Цветы и… ты! Прекраснее цветов священных ты стала для меня, — приглушив голос, признался Олиони и украдкой осмотрелся: не слышал ли кто этих кощунственных слов. Эльфийка же, вместо того чтобы броситься в его объятья, с раздражением дёрнула плечиком. Олиони совсем растерялся: он вознёс её красоту выше красоты священных цветов, она просто обязана растаять! Алуону, словно угадав его мысли, печально вздохнула:
— Да слышал ли меня ты? Я видела, как эльфы сажают целые поляны тюльпанов чёрных. Сажают в виде звёзд и думают, что это совершенство. А племя утренней зари всю ночь рассвета ждёт с тоской, и, встретив солнце криком восхищенья, потом уж вовсе на него не смотрит. Гнездо, растущее на дереве Родеску, заселено древопоклонниками, а йёхи не признают ничто, кроме росы вечерней. Озёрных эльфов племя ваше боготворит лишь синие цветы. Я тоже влюблена в них — но только в этот миг. Вот в этот миг. Они прекрасны, я любуюсь ими, вдыхаю пряный тонкий аромат. Но седмица пройдёт, цветы исчезнут, приняв другую форму бытия. Проходит всё, так стоит ли упрямо, закрыв глаза и уши, всё твердить без остановки об одном и том же? Назвал меня прекраснее цветов, — Алуону фырунула. — А йёхи называли — прелестнее росы. Родеску глаза мои воспели зеленее древа листвы, священной для себя. Белее лилий и воздушнее рассвета, изящнее тюльпанов, недоступней звёзд — меня равнят все с тем, что им всего милей. И каждый думает, что знает цену красоты…
— Ты для меня прекрасней всех красот. И совершенство радуги и красок, и знойный полдень под прохладой ив, и… синие цветы… — они всего лишь тень, а ты — источник тени! — вскричал Олиони, забыв обо всем на свете.
— Я так одинока. Я устала на этом пути. Я ищу совершенство красоты. Красоту красот. Но не нахожу ее нигде. А если даже и найду, то с кем смогу разделить ее? Может быть, с тобой, маленький эльф? — спросила Алуону, нежно прикасаясь к щеке эльфа.
— О, да! — только и смог выговорить Олиони в горячечном безумстве любовного томления.
— Посмотри вокруг! — с жаром воскликнула Алуону и печально опустила голову. Вдруг встрепенулась, вся подалась к Олиони, — пойдём со мной, поплыли внутрь кольца. Быть может, там пойму, что лучше не видала ничего, себя, быть может, обмануть сумею…
Это было как холодная вода. Олиони дернулся и отпрянул от любимой.
— Ах, что ты!? Нельзя никак. Поплыть по озеру на самую середину? Так нельзя! Таится страшный страх на самой глубине, и верная погибель тому безумцу, кто решиться поплыть.
— Но кто это сказал?
— Так знают все, — Олиони искренне удивился наивности эльфийки. — Старейшины велят остерегаться…
— Старейшины бывают неправы, — презрительно хмыкнула Алуону, — Так ты плывёшь?
— О нет! И ты останься!
— Ещё чего! И если бы я слушала старейшин везде, где побывала! — Алуону одним движением выхватила поясной кинжал, перерубила у самого корня стебель лопуха и бросила его в воду. Запрыгнула, оттолкнулась от берега и с горьким коротким смешком бросила через плечо.
— Казалось мне, что вот он — мой избранник… который понимал меня. Но он всего лишь еще один трусливый, глупый эльф, кто верует лишь в то, что слышит от старейшин.
Алуону быстро уплывала от берега, а в сердце Олиони жестокая обида мешалась с ужасом. Водное чудовище ей не победить, а долететь до берега ни у одного эльфа не хватит сил. Он злился и продолжал всматриваться в лунную дорожку, по которой легко скользила Алуону верхом на лопухе. Вскоре он уже совсем перестал различать её в мерцании водной ряби, и просто сидел у озера, печальный среди бушующего вокруг веселья. Никто не заметил ее ухода.
Опьянённые празднеством эльфы не замечали ничего, кроме самого празднества, и Алуону вернулась также незаметно, как уплыла. Олиони видел, как эльфийка подплыла к берегу, слышал, как она свистом подозвала кролика и, кивнув на прощание, растворилась в темноте Леса. Только следующим вечером племя заметило отсутствие Алуону. Эльфы покачали головами, немного посудачили да и забыли странную эльфийку. Они праздновали свадебную седмицу, а что может быть важнее этого? Олиони сидел один, вдалеке ото всех. Сверлящая душу тоска, обида и еще какое-то непонятное чувство не отпускали… и священные цветы, которые уже налились синевой, только усиливали это беспокойство. Прошёл вечер, потом ещё один и ещё. Манящая и пугающая тёмная даль озера всё чаще приковывала взор. Среди весёлого шума и игр он замирал, глядя на воду и на священные деревья, которые уже достигли самого пика цветения. Волшебные бутоны налились сиреневым цветом, совсем скоро они превратятся в стрекоз и улетят куда-то туда, где он никогда не бывал. Праздничная седмица заканчивалась. Скоро всё начнётся по новой: разговоры о следующем цветении, воспоминания о свадьбах и хороводы каждую ночь. Что там говорила Алуону о волшебной росе и чёрных тюльпанах? О вечнозелёном дереве Родеску? Олиони хотел представить себе эти вещи — и не мог. Может, он не слишком внимательно слушал? Ведь он думал тогда только о прелести эльфийки и восхищался скорее мелодичностью её голоса, а не тем, о чём она пыталась ему рассказать.
Пение и пляски странным образом перестали интересовать Олиони. С тревогой смотрел он на фиолетовые лепестки. Вот некоторые цветы затрепетали, оживая. Или это ему показалось? Общий восторженный возглас пронёсся по поляне: нет, Олиони не ошибся. Таким криком эльфы приветствуют рождение стрекоз. «Сейчас или никогда», — мелькнуло в голове, и Олиони, подхваченный отчаянным порывом, не понимая, что творит, отрубил лопуховый стебель и решительно оттолкнулся от берега. Он плыл и плыл, помогая себе крыльями и стараясь не смотреть на воду. Эльфы что-то кричали ему, но Олиони не слушал. Впервые в жизни он чувствовал себя таким одиноким… и таким свободным!
Эльф достиг середины озера и остановился. Он оказался в самом центре священного кольца деревьев, растущих на берегу. Его лопух слегка вращало течением, и казалось, что волшебные деревья, окутанные фиолетовым туманом, водят вокруг озера неспешный хоровод. И — о чудо — в воде, на самом дне, оказывается, тоже росли деревья, покрытые цветами. Олиони не сразу сообразил, что видит отражение. Дыхание его перехватило: так вот почему старейшины наложили запрет! Просто кто-то когда-то увидел эту удвоенную отражением красоту, красоту, которая была везде: вокруг, внизу и вверху. Увидел — и не захотел делиться! Этот кто-то когда-то давно придумал несуществующее чудовище. Ведь если бы оно взаправду жило на дне, то Олиони уже не было бы в живых. Эльф рассмеялся и почти сразу заплакал. Он смог победить свой страх, но как же долго он верил этому страху! Нет, старейшины не были мудры, они просто пожадничали. Весь их запрет не стоил вчерашней пыльцы! Старшие эльфы не заботились о своём племени, а просто не хотели делиться с другими этой чудной красотой. Хотели оставить её себе.
Но скоро все мысли исчезли, раскрыв в сердце эльфа восторженную, безграничную пустоту. Священные цветы ожили, затрепетали и осыпались фиолетовым лепестковым дождём. Несметные полчища стрекоз взмахнули искрящимися крыльями и оторвались от веток. Превращение заняло несколько мгновений, и вот огромный рой затрепетал над озером, вызывая слёзы восторга на глазах береговых эльфов. Олиони, захваченный происходящим, взмыл в воздух и закружился между стрекоз в восторженном танце жизни. Фиолетовые стрекозы устремились к нему, приветствуя одинокого смельчака и одновременно прощаясь с ним, затем поднялись в небо, выше и выше, сделали последний виток над озером — и наконец совсем растворились в закатной синеве. На берегу все замерли: мало того, что Олиони заплыл внутрь кольца и остался жив, так он ещё удостоился внимания волшебных стрекоз. Все видели, как они почтили маленького эльфа.
Некоторое время Олиони сидел на своём лопухе, стараясь как можно дольше сохранить внутреннее упоение. Звон стрекозьих крыльев долго ещё звучал в ушах, перед глазами мелькали фиолетовые пятна. Наконец он вздохнул и поплыл к берегу.
Эльфы встретили его молчанием. Никто не знал, что сказать. Наконец раздался голос старого Миалеля:
— Чудище пощадило безумца на этот раз, но лишь потому, что не заметило его. Ведь никто не может отвести взора от оживающих цветов, и даже водному монстру это не под силу.
— О да! — тут же с облегчением подхватило несколько голосов. Объяснение необычному происшествию было найдено, и в племени эльфов быстро воцарилась привычная безмятежность. А ближе к утру, опьянённые ритуалами последней ночи, они уже почти забыли о неосторожном поступке Олиони. Потом забыли и о нём самом. Ведь тем же вечером Олиони исчез. Отправился ли он на поиски Алуону? Вряд ли. Он понял, что не так уж сильно любил эльфийку, скорее, любил ее красоту, смелость и новизну. И еще Олиони понял, что уже не сможет, как раньше, продолжать спокойно жить, наслаждаясь единственно красотой синих стрекоз. Ему было нужно все: чёрные тюльпаны, высаженные в виде звёзд, дерево Родеску, вечерние росы йёхи, байки Радужного гнома, песни серебряных цикад… да мало ли, что может встретить на своём пути путешественник в поисках Красоты!
Мох
В те далекие времена, когда Борн сотворил Большую Голову, многие создания Плоского Мира этого даже не заметили. Они, конечно, видели, что дни и ночи сравнялись, что почему-то стало невозможно подманить Солнце и отпугнуть Луну… но никто не придавал этому большого значения, как не замечают, скажем, дождь в сезон дождей. Кому-то природные изменения показались забавными, ну а кто-то так приспособиться и не смог…
Лес был зелен как никогда. Вообще-то, он всегда был зеленый, но Мелкому представлялось, что именно сегодня лес какой-то особенный. Мхи, лишайники и даже плесень — все отливало зеленым. Только могучая кора деревьев, высоких и древних, как сам Мир, бурела под редкими лучами малохольного солнца, выделяясь из пестрой изумрудной зелени бесконечных мхов. Все было как всегда живым, как всегда спокойным, но не таким агрессивным, как всегда. «Все не как всегда! И это от того, что Цветочек наконец-то согласилась послушать новую флейту-сопелку!» — подумал Мелкий. Совсем недавно он смастерил сопелку из тростника с Болот, проделав аккуратные дырочки при помощи острого камня. Колдун предупреждал о том, что на Болота лучше не ходить, но Мелкому там нравилось. И, наверное, там все же было безопаснее, чем думал Колдун, ведь мхи на болоте проблем особых не создавали. Да, там воняло. Но что такое вонь по сравнению с лишайником, проросшим у тебя за ушами! Колдун говорил, что даже мхи боятся того, что живет в Болотах. Мхи, как и все живое в этих местах, боятся Дичи! Но Мелкому было все равно — Серая Дичь далеко, а мхи… мхи подступают каждый день, все ближе и ближе… с неотвратимостью… как неотвратимы день или ночь. Каждый день Мелкий собирал на Болотах тростник, из которого потом в деревне плели циновки и застилали ими пол, скрывая заплесневелую труху. Однажды, наткнувшись на кусок толстого полого стебля, он дунул в него — стебель загудел. С этого все и началось. Проделав несколько дырок и, затыкая их попеременно, Мелкий приноровился дудеть так, чтобы менялся звук. Было забавно, людям нравилось.
Его дикое племя не знало музыки, не знало ни письменности, ни огня. В этих местах, люди жили внутри древесных стволов с момента зарождения Мира. Они не вели счет времени, рождались по Закону и умирали по Закону, всегда на одном и том же месте, борясь за жизнь, сопротивляясь плесени, скрываясь от Дичи. Серая Дичь была рядом. Тот, кто заходил далеко в Лес, не возвращался оттуда, и некому было рассказать о том, что там происходит. Там погибали от лап, клыков и магии самого Леса. И только в этой деревне, на маленьком пятачке земли, под защитой мудрых и древних деревьев, люди могли чувствовать себя в относительной безопасности. «Возможно, что те, кто рыскали вокруг по ночам, боятся деревенской плесени и мхов больше, чем самих себя», — буркнул Мелкий себе под нос. Шутка! Может и шутка, но что-то было в этой шутке такое, от чего пробирал озноб и хотелось побыстрей залезть в древесную труху, побыстрей забыться тягучим беспокойным сном под защитой могучего дерева-дома.
Деревья защищали людей от Серой Дичи, от ужасов Леса, но не спасали от мхов. Лишайники прорастали всюду. Вездесущие, они были всегда рядом. Стоило только ослабить контроль, как плесень прорастала, захватывала и сжирала все, до чего только могла дотянутся, а дотянуться она могла до всего. Колдун боролся с плесенью постоянно. Он следил за тем, чтобы у каждого в дереве было сухо и тепло, чтобы полы были засыпаны сухими опилками и закрыты циновками, а одежда прогревалась на солнце. Но, самое главное, Колдун знал, как делать настой, спасающий от плесени и мхов. Если бы не это зелье (по крайней мере, так говорил сам Колдун) лишайники моментально проросли бы через людей. Каждый день Колдун отправлялся в Лес на поиски нужных трав, каждый день он замачивал их в воде, собранной с листьев дерева, в котором жил, и каждый день поил этим настоем всех остальных. Мелкий иногда задумывался: а что, если Колдун умрет, кто тогда будет готовить отвар? И не находил ответа. У Колдуна не было учеников. Периодически он предлагал Мелкому стать его учеником, но тот хотел иного, Мелкий хотел стать защитником, как Дуб. Дуб защищал деревню от Дичи. Каждый день он шел в Лес и воевал с чудовищами, размахивая огромной дубиной, тряся буграми мускулов, отпугивая зло. Мелкий мечтал, что когда-нибудь вырастет таким же громадным, как Дуб, и будет охранять племя. А потом, в праздник Желтой луны, Цветочек улыбнется и наденет ему на голову свой венок… Но все же, Мелкому нравилось разговаривать с Колдуном, а Колдуну нравилось разговаривать с Мелким. Колдун был стар, но он терпеливо ждал, когда же Мелкому надоест выпендриваться и тот примет свою судьбу, свой Закон.
Пружинисто подпрыгивая на мшистых кочках, Мелкий вернулся в деревню. Сегодня его флейта пела особенные звуки, и он хотел побыстрее сыграть их Цветочку. Он забрался к себе в дерево, разложил на ветке собранный тростник на просушку, захватил пару готовых циновок: одну для Старца, одну для себя и выбрался наружу, решив пройтись немного осмотреться.
Он шел по деревне и внимательно глядел по сторонам. Тут и там Мелкий замечал подгнившие циновки и запоминал. Тростник отсыревал и гнил на глазах. В последнее время происходило это все чаще и Мелкий не справлялся. Возле дуба, в котором жил Старец, Мелкий остановился и подудел в свою флейту-стебель. Из дупла выглянуло морщинистое лицо и прищурилось. В недрах зеленоватой бороды (да и было ли это бородой?) раздалось неразборчивое шамканье:
— Приффёл уше… хр, хр, — старец прочистил замшелую глотку, но это не сделало его речь чётче. — Быштро ты, туда-шюда, не ушпел я и соснуть немнуль.
— Дедуль, ты бы на солнышке соснуль — всё посуше будет.
— Ёк! Пошуше. Принёшь?
— А то ж! — Мелкий развязал тростниковую верёвочку, скрепляющую циновки, и отдал одну циновку старику. — Ты, деда, вылазь пообсохни, а я тебе помогу убраться.
— А и то, ладноть, — поскрипывая, старец вывалился из дерева и тяжело опустился на одну из кочек. Запустив кустистую прядь в то, что у других называлось волосами, он принялся отскабливать лишайник у себя из-за ушей. Любовно похлопав по кочке, он поднял вверх крючковатый палец и проконстатировал: — Мой папа тут вот и уснул…
Мелкий залез в дупло. Он выдирал проросший за ночь лишайник, несильно вникая в давно знакомую историю про старшего Старца, отца теперешнего Старца. При жизни тот, вероятно, рассказывал такую же историю о своём отце, а тот — о своём… Все старцы засыпали на этой кочке. Внутри что-то тоскливо защемило, но что? Хотел бы Мелкий что-то изменить в жизни деревни? Конечно, хотел! Он хотел изменить все! Но как?
Мелкий выбросил из дупла остатки вчерашней циновки, выгреб отсыревшие опилки, спустился вниз и нарвал сухой травы с чьего-то могильного бугорка. Холмик был уже почти не виден под слоем мха и сухих трав. «Кто здесь пророс? — подумал Мелкий, — Может, это дедушка Старца? А какая разница!» Отогнав грустные мысли, Мелкий глубоко вдохнул сырой воздух, наполненный ароматом древесной трухи, и подумал о Цветочке, о её светлой мордашке, о чистых, как утренние росинки глазах — глазах цвета неба… На душе сразу полегчало.
Старец всё бубнил извечную сказку:
— Вота ходишь ты далеко-далеко, на болота, та и мой братец пшёл как-то, когда ещё я шам до входа в дом еле дотягивалша. Уж не помню, как жвали-то его. Да и был ли он…
Старец все кряхтел и пыхтел и вспоминал что-то…, а Мелкий устелил дупло сухой травой, накрыл свежей циновкой и повыдирал лишайник на пороге. Скупые лучики солнца проникли внутрь жилища, прогревая его, уничтожая тухлятину. «Что бы мы делали без Солнца?» — подумал Мелкий.
— Ну вот, дедуля, если хочешь — ползи внутрь, однако лучше бы ты еще посидел на солнце.
Мелкий уселся на сухую кочки и ждал, когда Старец закончит речь и отпустит его. Старец деланно зевнул, хитро поглядел на Мелкого и прошамкал:
— Иди ш давай… шо сидишь? Фторая цинофочка-то тля тефахи той?
— Девахе я вчера принес. А это… еще не знаю. Кому нужнее будет, тому и отдам.
— Ну и прафильно. Вот ф пращник Луны и давфайте… это… одним дуплом, значить, и живите, — гнул свое старец, то ли делая вид, что не расслышал, то ли вправду не прислушиваясь…
Смеркалось. До темноты нужно было успеть прибраться и у себя: собрать развешенную с утра на ветках одежду, выскрести стены, содрать лишайники у входа, взбаламутить труху… А потом можно будет сыграть Цветочку новые звуки.
Мелкий собирал одежду с веток, тихо напевая, сочиняя что-то очень интересное, когда заметил проходящую мимо Малявку. Малявка тащила деревянный кувшинчик, уныло опустив голову. «На Поляну, — подумал Мелкий. — Неужели уже так поздно и пора на всеобщий сбор?» В последнее время дни стали какими-то слишком короткими, а ночи длинными. Кроме Мелкого, никто в деревне, похоже, не замечал этого или, по крайней мере, делал вид, что не замечает.
— Эй! Малявка! — крикнул Мелкий.
Она обернулась, ойкнула и слегка покраснела. Милая Малявка! Мелкий был рад встрече. С самого детства они были не-разлей-вода, как брат с сестрой. Их так обоих и прозвали из-за невысокого роста: Мелкий и Малявка. Пухленькая, но шустрая Малявка, несмотря на маленький рост, была отважной выдумщицей. Мелкий вспомнил, как однажды они смастерили полое чучело из веток и листьев, потом забрались внутрь: Малявка у Мелкого на плечах, и вышли в сумерках на Поляну. Колдун только улыбнулся, все остальные разбежались кто куда, а Дуб… Ох, и влетело ж им тогда! Больше Мелкому, ведь он сказал, что чучело придумал сам, но это была идея Малявки. Как и многие другие штуки. Малявка — еще то шмыгало! Мелкий засмеялся:
— Приветствую тебя, дорогая моя Малявка, — кивнул Мелкий, слезая с ветки.
Малявка покраснела еще больше и легонько кивнула в ответ. Последнее время она все время краснела при виде Мелкого.
— Почему ты, Малявка все время какая-то краснеющая становишься? — спросил напрямую Мелкий. — Может тебе не здоровиться? Хотя… нет, ты ж такая толстенькая вся, крепенькая и, вроде как, здоровая совсем. Так чего тогда?
Малявка заволновалась, быстро глянула на Мелкого и опустила глаза покраснев еще больше и, кажется всхлипнула. «Куда уж ей краснеть-то!» — подумал Мелкий.
Глаза у нее были красивыми и краснела она тоже как-то красиво. Но… это ведь не глаза Цветочка…
— Малявочка, ты что, плачешь? Ну не плачь, не тяни плесень!
И, не успела она ничего ответить, как Мелкий вытащил свежую циновку и вручил Малявке:
— Вот, это тебе. Свежая и сухая!
Малявка счастливо улыбнулась.
— Побежали! Колдун не подождет ведь! — он схватил Малявку за руку, рванул бегом на Поляну.
Вся деревня была уже на Большой поляне. Последним, как всегда пришёл уставший Дуб. Он сидел в отдалении с большой миской лесных орехов и ягод, зачерпывал их горстями и отправлял в рот. «Проголодался!», — с уважением отметил Мелкий и кивнул. Дуб тепло улыбнулся и кивнул в ответ. Был здесь и Собиратель. Именно он обеспечивал деревню едой: знал все тайные места в лесу, где росли самые вкусные и полезные растения. Поговаривали, что в своём дупле Собиратель проращивает грибные споры для Колдуна и потом высевает их на защищённых от магии полянах. Но никто не знал этого наверняка, так как Закон запрещал заходить в гости без приглашения, а Собиратель никого в гости к себе никогда не звал. Не считая Колдуна и Дуба, Собиратель был, наверное, самым важным человеком в деревне. Он искал еду в Лесу и, кроме него, этого никто больше делать не умел. Каждый день Собиратель отправлялся в лес на поиски съедобных кореньев, ягод и трав, иногда он брал с собой кого-то еще и тогда они вместе приносили еды для всех. Но иногда Собиратель уходил в Лес так далеко, что никто больше просто не отваживался идти за ним. Собиратель всегда возвращался к вечеру, он никогда не ночевал в Лесу и говорил, что остаться ночью в Лесу — это верная смерть. От кого? Этого он не говорил…
Рядом с Собирателем, Резчик вырезал очередную плошку. Ссутулившись, длинный и нескладный, он подслеповато щурился, стараясь использовать для дела даже сумерки. Посуда была нужна всем, и проще было постоянно делать новую, чем соскабливать быстро растущую плесень со старой. Вкус в заплесневелой посуде был совсем не тот, да и здоровья это не прибавляло. Резчик работал без отдыха дни напролет, как, впрочем, и все остальные в племени.
Цветочек, естественно, тоже была здесь. Мелкий помахал ей рукой, но она лишь улыбнулась краем губ и отвернулась. Это кольнуло Мелкого, но он тут же нашёл оправдание её поведению — просто стесняется. И почувствовал, что не может согнать с лица глупую улыбку… Улыбку согнал Колдун, бросив на Мелкого укоризненный печальный взгляд. Мелкий отвёл глаза, делая вид, что осматривается. Лица были печальны или встревожены. Толстая Пряха сидела, раскачиваясь, обхватив голову руками и ни на кого не глядя. Бородач стоял, опёршись о дуб Колдуна, и грустно выглядывал что-то в листве. Все молчали. Колдун вздохнул и начал Вечерний Глас:
— Когда Солнце прячется за Большие сосны, приходит темнота. МОХ РАСТЕТ В ТЕМНОТЕ. — На Поляне все стихло. Никто не двигался, не шелохнулся. Только Пряха-вдова надрывно всхлипнула. — Последние ночи были СЛИШКОМ длинны. Плесень… плесень растет. Она проникает в нас. Я буду давать всем больше настоя. Не надо бояться. Не надо бояться ночи. Это трудно — не бояться. Но… — Колдун строго взглянул на Пряху, и та сразу же успокоилась. — Но иначе нельзя, если забоимся, то помрем. Они чуют наш страх и дурные мысли, для Них это приманка. Страх — пища, плохие мысли — приглашение. Следите за мыслями, и будете в безопасности. Так сказал Закон.
Колдун зачерпнул два раза из стоявшего перед ним деревянного жбана в большую кружку и жестом подозвал к себе Бородача. Тот подошёл и выпил залпом. Затем — Дуб, ему Колдун отмерил три с половиной черпака. Каждый принявший настой, молча кланялся Колдуну, затем всей общине и возвращался на место. Выпили все: молодая Повитуха, унаследовавшая своё ремесло от матери, Резчик, Дозорный, Пряха и Ткач, одноглазая Травница — незаменимая помощница Колдуна, Малявка, Орешек — серьёзный не по годам карапуз, сын Повитухи и Резчика, который ещё не начал жить в отдельном дереве, Берёзка, закадычная подружка Цветочка, Птичка и Подбегай — пара, которая с нетерпением ждала праздника Желтой луны, и все об этом знали… Цветочек выпила черпак маленькими глоточками и поморщилась. Разведчик, а затем и Мелкий получили своё последними. Для Старца оставляли плошку, которую Мелкий относил тому после собрания, если Старец не пожелал явиться. У Старца были привилегии — он был самый старый. После ритуала питья Колдун подал знак. Люди взялись за руки и подняли взгляды вверх. Какое-то время все слились в единой молчаливой молитве Небу, затем синхронно разомкнули руки и молча разбрелись по домам.
Было еще достаточно светло. Мелкий опрометью пронёсся к дуплу Старца, вручил ему плошку с настоем и прокричал, убегая:
— До завтра, дедуля! Тихой ночи!
— Уфф, — старик глядел вслед исчезающему Мелкому и улыбался.
Старцу нравился вкус настоя. За многие циклы он привык к этой горькоте, как к воздуху — без настоя здесь жизни не было…
Мелкий сбавил шаг и отдышался. Он не хотел, чтобы Цветочек подумала, будто он жить без неё не может, хотя дело обстояло именно таким образом. В любом случае, по Закону, до праздника Желтой луны не стоит спешить с проявлением чувств. Цветочек сидела на длинной коряге, недалеко от Поляны, там же, где они встречались уже много раз. Она была не одна, а с Берёзкой. Они о чём-то увлечённо шушукались и хихикали, прикрываясь платочками. Мелкий подошёл неспешным шагом, и обе сделали удивлённые глаза.
— Мелкий, — начала Берёзка, — а не пора ли тебе в постельку похрапеть?
Мелкий проигнорировал иронию и вежливо поздоровался:
— Привет, девчонки.
— Здравствуй, — Цветочек посмотрела ласково и прямо.
Внутри стало сухо и тихо, спокойно. Берёзка хмыкнула и, сладко потянувшись, вскочила с коряги.
— Пойду я, скучно с вами… — она чмокнула подругу в потеплевшую щёку, зыркнула на Мелкого и поплыла нарочито неспешной походкой к своему дереву. «Славная девонька эта Берёзка», — подумал Мелкий и присел на корягу.
— Как провела день, красавица? — поинтересовался Мелкий, пытаясь завязать беседу.
На самом деле он абсолютно точно знал все, что делал каждый в поселении — жизнь была проста и однообразна. И уж точно Мелкий знал, что делала Цветочек целый день.
— Ну… — Цветочек скрестила руки на груди и начала деловито перечислять, — с утра мы с Берёзкой и Малявкой чистили орехи, что принёс Собиратель. Затем помогли Пряхе нарвать волосатых растений, разложили сушиться. Потом обедали, но ты не пришёл, — она дернула одной бровкой в сторону парня. — И где же ты шлялся, глазастик? Опять на Болотах?
— Ты сказала, не я! — улыбнулся Мелкий, достал из кармана три фиолетовых бутона сон-травы и протянул девушке. Она охнула и прижала бутоны к груди:
— Мелкий, ты славный! У меня для тебя тоже кое-что имеется, — Цветочек вытащила из-под коряги корзинку и бережно достала оттуда, что-то завёрнутое в листья папоротника. — Вот, лопай давай!
Это была самая душистая земляника, какую Мелкий когда-либо пробовал. Правда, ягоды за день слегка помялись и пустили сок, но от этого выглядели ещё аппетитнее. У Мелкого хлюпнуло в животе, и оба рассмеялись. Он протянул Цветочку ягоды на ладони:
— Поешь и ты, я один не буду.
— Ну, ладно, если так, — Цветочек любила землянику больше всего другого. Если бы была возможность питаться одной земляникой, она бы так и сделала. Она деликатно взяла пальчиками несколько ягод и проглотила их, как лягушка глотает комара.
— Остальное тебе, не спорь лучше!
Мелкий доел землянику и они придвинулись ближе друг к другу. Он достал из-за пазухи флейту, и протяжные звуки слились с наступившей темнотой…
Солнце стремительно падало за Большие горы. Вместе с темнотой деревню обволакивала сырость. Малявка никак не могла заснуть. Вздыхая и поёживаясь, она чувствовала, как под ней напитывается влагой тростниковая циновка. Циновка, которую так заботливо сплёл для неё Мелкий. Для неё одной. Эта циновка, самая удобная и прочная — Мелкий лучше всех умеет плести циновки! Во тьме снаружи было слышно приглушённое чавканье и хруст — плесень разрасталась по ночам. Плесень забиралась в самые мелкие трещины древесной коры, прорастала мхом на травах и кочках, стелилась лишайниками по краям полян до самых Болот. Но сегодня эти звуки казались Малявке уютными и успокаивающими, она представила, что Мелкий обнимает её, что тепло его тела просушивает циновку и плесень отступает… Малявка подтянула ноги и провалилась в сон.
Утро выдалось промозглым и сырым. Озябшие люди неохотно покидали свои дупла, выбирались на сырые, полные утренней влаги мхи. Они трясли ногами, топтали лишайники и запрокидывали голову к небу, в надежде увидеть солнце. Было пасмурно, хотелось спать, хотелось сухости, хотелось есть. И надо было идти, искать еду — наступил еще один обычный день, безрадостный и сырой.
За ночь деревья покрылись необычайно толстым слоем мха. Пришлось даже прибегнуть к каменным инструментам Резника, чтобы освободить выход для Пряхи, отрезать вросшую в ствол бороду Бородача. Обеспокоенный Колдун, взяв в помощники Травницу и Мелкого, ушёл собирать растения для отвара. Завтра будет праздник Солнца — самый главный праздник цикла. Завтра Колдун будет подманивать Солнце, как он это делает каждый год. Если получится удачно — дни будут сухими еще долго, плесень отступит и люди не будут болеть до самых холодов.
Сегодня работы у каждого было много. Наскоро перекусив, все, кто не ушел на промысел, все утро боролись с последствиями ночи, очищая дома, тропинки, подходы к поляне. Они отдирали мхи и лишайники, скоблили, тёрли, развешивали на просушку одежду и циновки. День пролетел в хлопотах. А вечером Собиратель не вернулся из Леса…
На Вечернем сборе, все были молчаливы и грустны. Колдун не произнёс речи, но просто разлил настой. Люди выпили его в привычной очерёдности и сели в круг. Все глаза были устремлены на Дуба.
— Я могу пойти на его поиски прямо сейчас, я не боюсь ночи, — сказал Дуб.
— Нет, только завтра, — холодно резанул Колдун, и его слова повисли в гнетущей тишине.
На празднике Солнца, оно, привлеченное Колдуном, крутится над Поляной седмицу. Ночь отступает, дожди не идут, а плесень успокаивается и сохнет. В этот день Колдун готовит огромное корыто своего настоя и льёт его на старый заплесневелый пень. Плесень всегда отваливается от пня, несмотря на то, что пень этот, за цикл, зарастает ею так, что его и не видно совсем. Но плесень все равно отваливается. Это — символ победы в тяжёлой борьбе за жизнь, которую ведет племя, это ритуал и, конечно же, начало большого праздника.
Вся деревня проснулась в приподнятом настроении. Несмотря на то, что пропал Собиратель, люди надеялись на чудо. Казалось, что Колдун, как всегда, что-нибудь придумает или, что Собиратель просто так найдется, цел и невредим. В такой праздничный день, нужно думать о хорошем! Готовились к празднику основательно. Чистить дупла-дома в такой день было даже приятно. Сегодня, подманенное к деревне Солнце, создаст людям возможность передышки….
Дуб ушёл ещё до рассвета. Колдун уже не спал, он готовился к ритуалу. Мысли его текли плавно и неспешно, создавали образы, образы закручивались в звуки, а звуки формировались в слова молитвы. Молитвы Солнцу. Обычно это было легко, но в этот раз ничего не получалось. Солнце не отзывалось, слова не складывались, а без молитвы Солнце не подманить. Колдун почувствовал, как из живота поднимается мутная волна ужаса, похожая на тошноту. Он свесился из дупла, и его вырвало остатками вчерашнего отвара и плесенью.
Солнце стало каким-то не таким, как всегда. Колдун наблюдал за ним две седмицы и видел, как оно меняет свой бег. Оно больше не крутилось над миром, не дергалось туда-сюда своенравно и беспорядочно, не катилось игриво в сторону Больших Сосен и не сопротивлялось само себе. Оно спокойно и плавно катилось в сторону Гор! Но самое страшное то, что Солнце больше не отзывалось на его слова. Колдун чувствовал себя обессиленным, чувствовал как накопленные в нем солнечные лучи потихоньку тратятся, а новые не накапливаются, что их просто нет! Как будто Солнце перестало быть собой и стало простым светящимся шаром, без души, без магии, шаром — медленно летящим на Миром из одного конца в другой. Плохо было и то, что Луна, как привязанная, бестолково катилась за Солнцем след в след, медленно и необратимо, раз за разом исчезая за Большими Горами. Ночью Колдун вылетал из тела, парил над Лесом и видел, что светила, заколдованные кем-то мощно и властно, потеряв душу, совершают однообразный путь и тонут по другую сторону Гор. Это было страшно и, возможно, это было начало конца…
Колдун смотрел в том направлении, куда ушёл Дуб, и дурные предчувствия легли на его чело маской серого мха. Левая щека дергалась сама по себе, собирая плотную сетку морщин возле глаз. Сегодня Колдун чувствовал слабость и грусть — признаки старости, липкая безнадёжность, протягивая щупальца, опутывала изношенное сердце. Он знал. Где-то в животе он уже знал…
Все было готово к празднику Солнца. Ближе к вечеру племя собралось на Большой поляне. В чистых одеждах, с распущенными волосами, они обступили старый пень. Старец вошел в середину круга, и круг сомкнулся. В кругу не хватало Собирателя и Дуба, которые должны были стоять между Резчиком и Берёзкой. Березка терла покрасневшие глаза — она любила Дуба и сильно волновалась за Собирателя.
— Ээээххм! — прокашлялся Старец. — Фсе мы рошдаемся, шивём и зашыпаем под Шоншем. Шогласно Закону, каждый из наш находит швоё преднафначение. Ни один иш наш не мошет покинуть претелы дерефни, так как каждый в отвече за фщю общину. Пропадёт один — пропадут вще. Прастник Шонца каждый год дарит нам нофую надешту. Так дафайте шегодня прашдновать ш феликими шилами, ибо надешта — это фшё, што у наш ещчь. Дисссь окружает наш, но мы должны найти в шебе шилы и вошрадовачша, дабы наш шветлый дух укасал дорогу череш чёмные дебри Шобирателю и Дупу.
Вошрадуемша, и тогда они шмогут вернучша! Мужайтесь и вешелитешь, милые мои, ибо неш для наш иново пути!
Старец, утомлённый собственным шипением, понурил голову. Малявка взяла его под руку и почтительно подвела к Бородачу. Племя сплелось руками в круге. Колдун подошёл к Пню, поднял жбан с настоем над головой, и люди в один голос выдохнули:
— ЧВААЧ!!!
Одновременно с возгласом Колдун опрокинул жбан на пень. Все затаили дыхание. Целебный настой, бурным потоком пролился на пень. И ничего. Плесень не отвалилась. Впервые за всю историю племени, плесень не отвалилась от пня.
— Солнце… отвернулось от нас, — прошипела Вдова и тут же закрыла сама себе рот обеими руками. Никто не двигался. Никто не знал, как теперь быть, как поступить. Все смотрели на Колдуна. А Колдун молча, ссутулившись, смотрел на пень… И тогда Берёзка неестественно высоким голосом прокричала первую мелодичную фразу солнечного ритуала:
— АУУУРЫЫЫМ! Круг в круге, вечное возвращение!
Люди, покачиваясь, подхватили слова:
— АУУУРЫЫЫМ, круг в круге, вечное возвращение!
Слова знали все, но никто эти слова не понимал. Это были очень древние слова, передающиеся из поколения в поколение вместе с обрядовым действом. Но смысл был не важен. Важен был результат. Руки потеплели, кровь побежала резвее, люди двигались и издавали звуки, уже не различая себя от остальных. Все были одним целым. Магия деревни была ещё жива.
Даю, беру,
Под корягами мру.
Живущие мёртвы,
Мёртвые живы.
В плесень из плесени
День бесили.
Мох сох,
Ветра вздох.
Родил день,
Ушёл в пень.
Из тени вышел,
Живущий слышал.
Свети! Блуди!
ИИИИ ходи!
Притопывая ногами в такт молитве, люди кружили, набирали ритм. Воздух вибрировал силой всеобщего действа. Колдун расправил плечи и завертелся внутри круга с невероятной для его возраста скоростью, то пригибаясь к самой земле, то вытягиваясь в струну ладонями в небо. Люди забыли о заплесневелом пне, забыли о Солнце — сейчас в их жилах проснулся Ритуал, Закон. Племя двигалось в особом, испокон веков выверенном ритме… и чувствовало свою правоту…
Ритуал был в самом разгаре, когда на Поляну вывалился израненный Дуб. Березка первой заметила Дуба. Скорее, почувствовала: обряд обострил восприятие. Она открыла замутнённые глаза и увидела его. Весь в крови, Дуб сделал несколько неровных шагов, открыл рот, чтобы что-то сказать, но рухнул на зеленый мох. Берёзка вырвалась из круга, танец резко прервался. Люди приходили в себя. Некоторые кинулись к Дубу, некоторые просто попадали на землю, вырванные из магии Ритуала. Берёзка наклонилась над Дубом. Дуб прошептал:
— Прости… Бегите… не смог…
Из гущи тёмных запретных дебрей Леса раздался тоскливый протяжный вой. Такой долгий, такой неотвратимый. Охваченные неконтролируемым ужасом, люди бросились под коряги, в деревья — свои и чужие, зарываясь с головой в труху и кучи листьев. Берёзка накрыла раненого своим телом, но он оттолкнул её, попытался подняться… Цветочек схватила подругу под руки, оторвала ее от Дуба и, сколько было сил, потащила прочь с Поляны. Мелкий огляделся. Он остался на Поляне один. Колдун, обессиленный ритуалом, лежал у пня. У Мелкого мелькнула мысль, что сейчас Колдун похож на Солнце, вырезанное на Древе Предков. Мелкий топтался на месте, беспомощно оглядываясь по сторонам. Дуб стонал, не столько от ран, сколько от того, что не мог подняться и продолжить бой. Он хватался за огромную дубину, пытался встать, но не мог. Кровь хлестала из страшных ран. Мелкий схватился за дубину и с трудом оторвал ее от земли. Это было отличное оружие, но слишком тяжёлое для Мелкого.
Чудовище выскочило прямо перед носом, оно смердело и скалило клыки, пригибая длинную, покрытую наростами шею к самой земле. Зло из Леса подбросило Колдуна на рог и тот, травяной куклой, отлетел в сторону и сломался где-то возле большого пня. Чудовище глядело на Мелкого и готовилось к прыжку. Вот сейчас от Мелкого, как и от Колдуна, останется бесформенная корчащаяся кучка плоти. Мелкий живо представил себе собственную смерть, мышцы сократились в невероятном усилии и дубина, словно сама взлетела над головой. Чудище оттолкнулось шестью лапами и, быстро-быстро клацая ротовыми пластинами, прыгнуло. Он зарычал и опустил дубину. Кто-то внутри отстраненно наблюдал, как плоская башка монстра сплющивается под ударом, брызнув серой зловонной жижей. Лапы задергались в предсмертных конвульсиях — Монстр был уже мертв, но туловище еще шевелилось. Мелкий стоял и смотрел, как теплое, дергающееся Чудовище моментально покрывается мутно-зелёной плесенью… Через несколько мгновений оно превратилось в один из многочисленных холмиков на Поляне. Мелкий выронил дубину и свалился в мох. Только теперь на него накатил страх. На Поляну, прижимаясь друг к другу, выбрались Берёзка и Цветочек — тревога за близких пересилила страх. Вслед за ними вернулись остальные. Люди окружили Мелкого, кто-то бросился на помощь Дубу. Мелкий обернулся и поднял глаза на Колдуна:
— Теперь ты Защитник… Ты и Дуб, — сказал Колдун и отключился…
Мелкий оглянулся в поисках Дуба и увидел, что на месте, где лежал поверженный воин, осталась только большая кочка, густо поросшая лишайником. Словно мощного Дуба, так долго и самоотверженно оберегавшего деревню, никогда и не было. Дуб исчез, пропал навсегда, его сожрала плесень и мох, а вместе с ним пропала надежда на возвращение Собирателя…
Солнце устало свалилось за Большие горы и за ним, как привязанная, выкатилась на темное небо тревожная Луна. Было холодно и светло как днем. Никто толком не спал в эту ночь. Подбираясь всё ближе к могучим деревьям, Дичь окружила поселение кольцом. И не было в этот раз для нее никаких преград, кроме плесени, лишайников и мхов — слабая защита для людей. Колдун чувствовал, что у Великих деревьев не осталось сил для того чтобы сдерживать ненависть и жуть Дикого Леса. Он ощутил чьё-то присутствие и выполз из своего дупла. Переломанные кости болели так, что на глазах выступали слезы. Слезы катились по бороде, и плесень жадно вгрызалась в них, расцветая кустистыми разводами, проникая в уставшее, больное тело.
Снаружи сидел он сам, такой же Колдун, но со сплошными белками вместо глаз. Колдун сделал охранительный жест и кинул его в свое отражение. Существо противно завизжало, содрало с себя лицо и бросилось в темноту. «Безымень… это была Безымень… она появляется тому, к кому приходит смерть. Она никогда не ошибается, всегда беззвучно сидит рядом, возле жилища. Увидеть ее — значит умереть. Что ж, может, оно и к лучшему… по крайней мере, не увижу того, что грядет…»
Утром Колдун собрал всех на Большой поляне.
— Дело плохо, — начал он без отступлений. — То, что идёт из Леса, будет здесь совсем скоро. Мы должны защитить себя. Только все вместе мы можем выжить. Старайтесь не упускать друг друга из вида. Это всё.
Колдун устало опустился на пень и поманил к себе Мелкого.
— Ты приготовишь сегодня отвар. Будь внимательным и постарайся все запомнить…
День прошёл в невыносимом ожидании. Люди толпились на Поляне, никто не работал. Резчик, Бородач и Подбегай ушли на сбор кореньев и грибов, но не отходили далеко. Естественно, что они принесли немного. В деревне были кое-какие запасы, сделанные Собирателем, но их надолго не хватит. Все утро Мелкий составлял травяной сбор для настоя под наблюдением Колдуна. Немного болотной мяты, цветы вереска, побеги сосны… щепотка сухой смеси из мешочка — он старался ничего не пропустить, а Колдун все твердил:
— Всё кончается. Пойми это. Всё когда-нибудь кончается, и мы не в силах это изменить. Все умирают.
— Даже ты?
— Я умру уже скоро.
Мелкий выпрямил спину и всмотрелся в разноцветные глаза Колдуна. Такие глаза могли быть, должны были быть только у Колдунов. Никто никогда не удивлялся этому, и Мелкий вдруг понял, что никогда не знал, какого именно цвета у Колдуна глаза. Один глаз, как оказалось был черный, а другой — зеленый. «Как может глаз быть таким черным?». Мелкий чувствовал, что вчерашний день изменил его навсегда. Ему даже показалось, что он разучился смеяться. Он попробовал задорно хохотнуть, как в былые времена, но из горла вырвался лишь придушенный стон. Колдун посмотрел долгим взглядом и сказал:
— Ответственность — вот что меняет нас. Вот, что остаётся с нами до конца. Всё, что мы можем — это делать то, что делаем… по Закону. Помни и помогай… сколько хватит сил, — Колдун погладил Мелкого по голове, чего никогда раньше не делал. — И не забывай, что только любовь делают нас теми, кто мы есть. Скоро праздник Луны. Я так понимаю, ты уже сделал свой выбор?
Мелкий вспомнил про любимую и ожил. Он ничего не сказал Колдуну, просто кивнул и принялся усердно толочь травы в деревянной ступке.
В сумерках пришёл еще один зверь. Он возник на Поляне, будто соткался из сгущающейся тьмы. Злые жёлтые глаза, костлявые длинные лапы-руки; длинные полосы не то тряпок, не то шкуры болтались на меняющем форму теле. По Большой поляне прокатился вздох, и непонятно было — вздыхали ли это люди или зашумели под порывом ветра Великие деревья. Люди, повинуясь властному голосу Колдуна, образовали цепь, окружили зверя и старались не отводить от него глаз. Потерявшую сознание Вдову, за руки втащили в круг, её тело безвольно обвисло между Разведчиком и Подбегаем. Колдун приковал внимание Зверя к себе, глаза к глазам. Важно было не отпустить взгляд твари, парализовать её волю. Колдун вскинул руки и, сомкнув ладони, забормотал странные свистящие сочетания звуков. Все в круге завибрировало, затрещало, защелкало. Люди покачивались вперёд-назад в такт свисту, все смотрели на тварь. Она ощерилась и засопела, застонала. Поднявшийся ветер рванул ураганным шквалом, Лес зашумел, заскрипели Великие деревья. Листва, срываемая с дубов, носилась по Поляне в безумной пляске, собираясь в фигуры животных и существ и распадаясь на отдельные фрагменты.
Ярость, источаемая зверем, облекала его зримым багровым свечением и резала глаза. Тварь рванулась, оторвала взгляд от Колдуна и заметалась по кругу.
— Держите взгляд!
Люди смотрели на чудовище, даже когда оно дышало им в лицо зловонным смрадом, пронизывая ненавистью всех и каждого до ледяного костного озноба. Сейчас племя было единым живым щитом, взгляд давил и резал зверя на части. Тварь запищала жалобно, задергалась и осела, съежилась и сдохла. Еще мгновение и на ее месте остался замшелый холм. Магия деревни победила зло… на этот раз. Люди разомкнули круг, устало переглядывались, светло и смущённо улыбались друг другу. Это была победа.
Колдун бес сил повалился на замшелый пень. Он кликнул Мелкого, и тот подошёл, увидев, что ноги Колдуна вросли в мох.
— Ты не можешь… так! Не можешь нас оставить сейчас! — закричал Мелкий.
— Все мрут, — прошептал Колдун, зарастая мхом.
Люди разошлись по домам. Истощенные битвой, опустошенные потерей, без надежды и радости, они погрузились в липкие сны. Сегодня никто не пил настой…
А назавтра начался дождь. Дождь все шел и шел и, казалось, что он не прекратится уже никогда. Это было плохо, ведь между праздниками Солнца и Луны дожди не шли еще никогда. Но мир изменился. Никто не знал, что теперь делать, чего теперь ждать. Племя осталось без Дуба, без Собирателя и без Колдуна. Люди просыпались не отдохнувшие, уныло и неаккуратно сдирали мох с себя и своих домов. Плесень лезла отовсюду. Насыщаясь дождливой влагой, лишайники и мхи облепляли деревья, одежду, домашнюю утварь и самих людей. За день не успевали содрать и половины того, что наросло за ночь. Многие перестали пить настой, который теперь готовил Мелкий. Мелкому не доверяли. А дождь всё шёл и шёл…
Первым слёг Старец. Он просто не вышел из своего дерева в один из дней.
Обеспокоенный Мелкий заглянул к нему в дупло. Старец лежал вытянувшись и смотрел прямо перед собой. Плесень уже забралась в дупло, и старик наблюдал, как она разрастается по трухе, похлюпывая и потрескивая в тишине. Мелкий тронул его и отдёрнул руку. Старец был холодным, как древесная кора. Он медленно повернул голову, уставился на Мелкого безжизненным взглядом:
— Эта фсе…
Он смежил веки и протяжно выдохнул.
Мелкий потряс деда, но это уже не имело смысла. Кожа Старца раздулась пузырями и лопнула, а из лопнувших пузырей полезла плесень. Такого Мелкий ещё не видел. Обычно люди просто умирали, и плесень поглощала их. Мелкий в ужасе бросился на Поляну и закричал. Люди неохотно выползали из жилищ: Берёзка, с трясущимися руками, похожая на старуху; неестественно раздувшаяся Пряха, зеленый, с неободранной плесенью Подбегай… все выглядели больными и измождёнными.
— Люди! Плесень и зараза, которую принесло зловонное дыхание Дичи, убивают нас. Не сдавайтесь! Мы должны пить настой, должны бороться за жизнь.
Мелкий кричал, подбегал то к одному, то к другому, заглядывал в глаза… но никто его не слушал или не хотел слышать. Только Разведчик, привалившийся к стволу своего дуба, вяло откликнулся:
— Да… настой. Но Колдун умер, так кто ж его изготовит теперь?
— Сегодня я сделаю его для всех.
Мелкий собирал травы весь день. Его знобило и тошнило, в глазах все текло, и он боялся перепутать растения. Не доверяя зрению, он нюхал травы и пробовал их на вкус. Старые деревья роняли листья, отяжелевшие от влаги, и печально кивали кронами. Вечером настой был готов. Обливаясь потом, Мелкий вытащил жбан Колдуна на Поляну, где по приобретённой годами привычке собрались люди. Некоторые сидели или лежали, тупо уставившись в пустоту. Орешек с лёгким интересом в воспалившихся глазёнках наблюдал за действиями Мелкого. Мелкий зачерпнул настой, налил первую порцию и выкрикнул:
— Бородач!
Бородач недоверчиво хмыкнул и отвернулся.
— Резчик!
Резчик презрительно скривил узкий рот и сплюнул сквозь зубы:
— Закон ничего не говорит о том, чтобы принимать настой сделанный не Колдуном. А Колдун умер.
Похоже, что так считали многие. Люди на поляне закивали головами, кто-то даже захихикал.
— Можете смеяться и умереть, если хотите! Но если не хотите обрасти плесенью прямо здесь, придется пить настой, сделанный мной, — хмуро сказал Мелкий.
— Сделанный тобой, а ты кто? — передразнил Резчик. — Всё, что нам необходимо, — это Закон.
— Подбегай, хоть ты выпей, — обернулся Мелкий к парню, но тот лишь опустил глаза.
— Орешек?
Малыш рванулся было к протянутой плошке, по Повитуха зашипела на него, и тот замер с испуганным и виноватым выражением на лице.
— Я выпью! — Малявка решительно взяла плошку, выпила в несколько глотков и преданно улыбнулась Мелкому.
— Цветочек? — ласково позвал Мелкий.
Цветочек подняла голову и кивнула. Кивнула грустно и безнадежно. Она выпила свою порцию, но было видно, что она не верит в силу настоя и делает это только потому, что не хочет расстраивать Мелкого.
Больше никто не захотел пить и Мелкий, с горя, выпил настоя за троих…
Утром Мелкий почувствовал себя лучше. Головокружение утихло, озноб прошёл, плесень за ночь не наросла. Настой действовал. Он вылез из дупла и сразу принялся собирать росу для новой порции. Это была не совсем роса, просто дождевая вода, в изобилии стекавшая с листьев, и это было то, что нужно. Можно было просто выставить жбан наружу, и он за ночь наполнился бы водой. Но Мелкий держался ритуала, а по ритуалу, надо было собирать воду с листьев.
Сегодня был праздник Желтой Луны. День, которого Мелкий так долго ждал, день, когда он и Цветочек должны были стать парой… Люди собрались на Большую поляну, когда наступили сумерки. В праздничную ночь, всегда, было светло как днем. Луна заливала светом Большую поляну и люди веселились до утра. В этот раз Луна скрылась за тучами и на Поляне было темно. Сумерки, темной пеленой, опустились на все и всех, и было ясно, что в грядущей тьме будет невозможно ни плясать, ни творить ритуал. Люди молча смотрели в небо. Небо было самым светлым пятном на Поляне. Никто не держался за руки, никто не начинал ритуал.
Мелкий вынес жбан с настоем и опустил его на пень. Малявка, с вплетёнными в волосы листьями клёна, подбежала к нему и бросилась на шею:
— Наконец-то! Мелкий. Я тебя люблю!
Мелкий медленно разомкнул обвившие его руки и грустно посмотрел на Малявку. Как он не догадался раньше? И он прошептал:
— Прости…
Малявка растерянно посмотрела по сторонам, но было уже темно. Все разошлись по своим деревьям. Сегодня никто не пил настой, никому не было дела до любви. Подбегай уходил к дальнему дереву, поддерживая спотыкающуюся Птичку. Великий праздник, день, когда влюбленные открывают друг другу сердца и начинают жить вместе, одним дуплом… закончился не начавшись. Малявке захотелось исчезнуть, раствориться в темноте — Мелкий… ее Мелкий… от нее отказался! Она всхлипнула и рванулась в Лес. Все разошлись. На Поляне осталась только Цветочек. Она подошла к Мелкому, взяла его за руки и, не говоря ни слова, повела к своему дуплу, но Мелкий остановил ее и отвел к дуплу Дуба. Теперь это дупло было свободно, и занять его все равно было некому…
Дожди не прекращались две седмицы. Мелкий готовил настой каждый день, но почти никто его не пил. Принимали настой только сам Мелкий и Цветочек. На следующий вечер после праздника, Малявка тоже отказалась его пить. Тем не менее, каждый день Мелкий готовил настой на всех…
Повитуха умерла первая. Вышла как-то утром из дома и, пока остальные вяло соскребали плесень из-за ушей и подмышек, прилегла на мох и уснула. Мох пророс мгновенно. Никого это не взволновало. Только Орешек хныкал до заката, обняв мшистый холмик, да так и уснул рядом… на следующий день от него не осталось даже кочки. Разведчик, заметив, что не хватает Птички и его старого друга Подбегая, заглянул к ним в дом. Они лежали внутри своего дерева, а лишайники медленно и красиво опутывали их в последнем объятии. Племя потеряло надежду…
«Деревня обречена», — слова Старца стали реальностью. Но Мелкий не собирался сдаваться. Он готовил настой, поил свою девушку и ходил в Лес.
— Дождись меня…
Она ждала. Хмурыми дождливыми днями. И он возвращался, приносил еду, плел циновки, чистил их дом. Мелкий приносил еду для всех, но теперь никто не хотел есть. Голода не было. Все чувства: страх, голод, отчаяние и надежда притупились. Остались лишь безысходность и тоска.
Мелкий буквально заставил Цветочек проглотить несколько ягод брусники.
— Надо уходить.
Она слабо помотала головой:
— Мы не можем уйти. Закон… Куда мы пойдем?
— Милый мой, Цветочек. В деревне нам оставаться нельзя.
— Я никуда уже не хочу, не могу. Я не могу идти.
— Я тебя понесу.
— Куда? — она слабо улыбнулась и погладила Мелкого по щеке. — Ты хороший…
Мелкий подхватил её на руки. Кожа Цветочка быстро серела, ладони, которые он неистово растирал, пытаясь согреть, выскальзывали из рук. В них уже не было жизни. Он с ужасом смотрел, как голубизна любимых глаз затягивается мутной ненавистной зеленью. Цветочек попробовала приподняться:
— Мелкий…
Ее тело дёрнулось и обмякло. Плесень жадно и быстро делала своё дело. Мелкий, превозмогая себя, оттолкнул быстро исчезающую под слоем прожорливого лишайника девушку, иначе плесень поглотила бы и его. Промелькнула мысль: «Может быть зря? Может быть, нужно было обнять ее крепче?»
Он бежал по Лесу. Бежал, перепрыгивая поваленные стволы, спотыкаясь о заросшие травой, гнилые пни, бежал и бежал в никуда. Только боль не давала забыть, не позволяла упасть без сил, успокоиться, уснуть… Он бежал, пока ноги сами не вынесли его… на Поляну.
— Люди! Я ухожу! — закричал Мелкий, срывая горло. — Идите со мной, у вас ещё есть надежда! Мы пройдем сквозь Лес и найдем новый дом!
Ливень хлестал по пустынной Поляне, и кто-то охрипшим голосом Резчика откликнулся:
— Закон не позволит тебе уйти… ты должен остаться…
— Кому нужен Закон, если все умрут?! Нет… я ухожу, — прошептал Мелкий сам себе. Он забрался в дуб Колдуна и провалился в сон.
Во сне к нему пришёл Колдун. Он грустно улыбнулся и поманил пальцем. Мелкий хотел дотронуться до него, но Колдун исчез. Мелкий увидел, что стоит совсем один на Большой поляне, и деревья обступают плотной стеной. Был ли это сон или видение? Если сон, то не страшно. Но, что-то внутри говорило, что это не сон. И вдруг, Мелкий понял, что остался совсем один, что больше в деревне никого нет. Это было так. Все умерли. Он остался один… Это оказалось страшнее, чем он даже мог предполагать. Это было страшнее смерти. Абсолютно один… Больше никого нет.
Неестественный ужас вырвал Мелкого из сна. Он проснулся с криком и еще долго кричал, не мог остановиться. От чувства безысходности началась рвота. Его стошнило прямо на старую труху, густо поросшую мхом. Обессиленный, Мелкий выпал из дупла наружу и закричал. Никто не пришел. Никого не было, и это уже был не сон.
Звенящая тишина — ни скрипа, ни шепота. Казалось, что даже Солнце застряло где-то во мхах и кронах деревьев, безнадежно пытаясь выпутаться оттуда. «Все умирают», сказал тогда Колдун. Возможно сегодня, возможно завтра, но Мелкий тоже обречен, как и все остальные. И тут, что-то внутри у Мелкого лопнуло. Он перестал бороться. Теперь он понял, что чувствовала Цветочек, понял, почему Малявка перестала принимать отвар, осознал, почему все племя не сопротивлялось смерти — умереть было проще, а самое страшное было остаться последним…
Он поднял ногу и заметил между пальцев сине-зеленые бутоны плесени. Под коленкой пророс лишайник. Было не больно, вообще никак. Мох просто разрастался изнутри, прорываясь на поверхность то тут, то там. «Я ведь даже не пойму, что умер…», — с удивлением и каким-то странным любопытством думал Мелкий. Он сидел на том самом заплесневелом пне, посреди Большой поляны и постепенно тоже становился похожим на пень — скрюченным и заплесневелым.
Не осталось ни мыслей, ни чувств. Весь день Мелкий просто сидел на пне и наблюдал, как мох ползет по его телу. «Не надо бороться…», — подумал Мелкий и совсем прекратил думать — лишайник пророс через голову и выплеснулся наружу за ушами. Он сидел и бездумно смотрел на свои руки… ноги. Это был взгляд не оценивающий, не наблюдающий — просто взгляд. Мелкий видел, как лишайники мшистыми кустиками выползают из локтевых впадин и закрывают руки… Ноги и бедра уже давно было не отличить от пня, на котором он сидел. Но глаза… глаза с живым вниманием и блеском смотрели на мир полный оттенков зеленого, на Великие дубы… на травы… на то, что осталось от Мелкого. Но вот глаза моргнули, и их тоже затянуло волной кустистых мхов. Смеркалось, кончился дождь…
Под дубом
По природе своей Снорри Хрупский был жадноватым и трусливым. Как и все остальные рыцари. Но Жадность всегда побеждала Трусость: она была сильнее. Поэтому в большинстве случаев окружающим казалось, что он храбрый. Надо сказать, что многие считали это качество его натуры наиболее выдающимся или, лучше сказать, единственным положительным качеством. Все остальные качества приличными словами не описывались. Что тут сказать… рыцарь как рыцарь. Не хуже других, а в чем-то, может, даже и лучше. В храбрости, например…
Так уж все устроено, что жизнь у рыцарского сословия заботами не обременена. Нужно только есть почаще, девушкам улыбаться, а на турниры выезжать не в стельку пьяным. И только этот поганый «рыцарский кодекс», который придумали не то церковники, не то церемониймейстеры, омрачал существование всем без исключения рыцарям вот уже не одну сотню циклов со времен Превила Мудрого. Так уж повелось, что рыцарь обязательно должен иметь даму сердца, причем только одну. Должен слагать для нее стихи, добиваться, но при этом не иметь возможности добиться. Ты ее и цветочками всякими ублажай, и во славу ее врагов побеждай, и все такое… а она тебе что? А она тебе в ответ из окна кривляется, рожи строит противные… фу! Пакость! Ни одна… ни одна приличная девушка из всего Граданадара рыцарю не нахамит, рыцаря не обидит. Почему? Потому, что все знают, что у него есть дама сердца, которая уже отомстила этому рыцарю за всех остальных девушек. Даже за тех, с которыми рыцарь не то, что в своей жизни еще не познакомился, но даже и не встретится-то никогда! Вот така она, рыцарская доля. Хочешь — не хочешь, а дама сердца тебе по уставу полагается. И плюс здесь только в том, что умные рыцари выбирают свою даму сердца самостоятельно. Не ту, которая понравится, а ту, с которой видеться удастся как можно реже. Снорри Хрупский считал себя хитрее других. Когда-то давно он выбрал мишенью одну монахиню-недотрогу, надеясь, что уж ее-то ему не добиться никогда! С тех пор все шло почти прекрасно! Почти… И он наивно полагал, что можно будет спокойно спускать отобранное и «изъятое» в многочисленных стычках на кабаки и распутных девок всю оставшуюся жизнь до глубокой старости, если повезет до нее дожить. А там-то уж, в этой глубокой старости, займемся монахиней… А что! Даже интересно будет, наверное…
Но Снорри не хотел загадывать так далеко. Жил он одним днем, и каждый день был прекрасен по-своему, хоть и заканчивался обычно одинаково: в таверне за игорным столом или под столом. И ничего такого непристойного в этом не было. Все пристойно. Все рыцари так делают — напиваются и ночуют прямо там, где напились. Постелью им служат их же собственные латы, которые не снимаются никогда. Ни когда рыцарь моется, ни когда по нужде идет… И на девок славный рыцарь забирается в латах. Девкам это не нравится, но… все ж таки рыцарь! Спать в латах — это как-бы подвижничество, вроде как по «кодексу»… но, если взаправду, снимать просто лень.
Так вот, однажды на пригреве ранней осени, когда дыхание Жарких ветров уже схлынуло, а Морозные великаны еще не проснулись, когда вся природа трепещет в ожидании прохлады и отдает свои самые сокровенные, самые бархатные деньки, ехал как-то Снорри Хрупский домой из далеких земель, где провел весь последний цикл, выслеживая зло, проводя время в молитвах о даме сердца, прославляя ее доброе имя на дуэлях. Другими словами, ехал Снорри в разгар бабьего лета, измученный пьянками и развратом. И решил Снорри, граф Хрупский, отдохнуть в своем в родовом гнезде, рядом с прекрасной Хрупой, от которой храбрый рыцарь и получил свое второе прозвище. А как не заехать к даме сердца, если дама эта навеки упрятана в монастырь святой Бригантины прямо у порога родного дома? Ну… не заехать, так не заехать…
Как известно, дамы сердца на дороге не валяются. Но встречаются. А иногда даже и поджидают специально. Непонятно, как у нее это получалось, но дама Снорри всегда знала, что ее рыцарь должен появиться, и всегда ждала его где-то по дороге к родному углу. Вот и в этот раз: не успел Снорри въехать на территорию графства — только-только в родной лес заехал, любимый с детства, где охотился с двенадцати лет… а Кристина де Портвейн тут как тут! Вот и куда только егеря смотрят? Почему пускают кого попало на заповедные угодья графской семьи?!
Они раскланялись картинно и чопорно, как это и должно быть между рыцарем и его дамой до замужества, то есть долго, витиевато и без физического контакта. Кристина всем своим видом давала понять, что вообще не заинтересована в Снорри Хрупском, что он ей утомителен, стеснителен и немного даже противен — в общем, все по этикету. «Вероятно, готовит очередную порцию оскорблений и ненависти…» — Снорри расшаркивался так широко, как только позволяли кольчуга и латы. Он делал страстные реверансы, игриво махал шлемом где-то в районе гульфика и совершал галантные подскоки, суча ножкой по всем правилам этикета, но при этом думал: «Если ты, зараза, такая вся недотрога, то нафига ты щас вообще тут выкобениваешься и строишь такую скрипучую физиономию?» Он тянул губы в стороны для создания улыбки, но это было так неискренне и фальшиво, что даже сами губы не желали этого делать и упорно вытягивались в тонкую линию, от которой казалось, что рыцарю то ли больно, то ли тошнотно. Действительно, было непонятно, зачем Кристина это делает — зачем она всякий раз поджидает его, зачем издевается и… как узнает, что он приедет?
Снорри судорожно икнул и кривая улыбка окончательно сползла, уступив место выражению какому-то уж совсем неопределенному. Маркиза де Портвейн не смогла проигнорировать подобное к себе отношение. Не то чтобы не хотела… но это было уже слишком.
— Скажите, мой рыцарь…
— Все, что угодно, сударыня! О, цветок моих сладчайших грез!
— Скажите, сэр Хрупский, вы меня боитесь или я вам противна? — Кристина изменилась в лице, и стало видно ее реальное отношение к происходящему: она была искренне заинтересована в ответе!
— Мы с вами, мой рыцарь, за два последних цикла так толком-то и не поговорили по-настоящему. Вы все шастаете по вашим «походам», а я все жду вас у окна, вышивая крестиком… Может, отбросим куртуазные изыски и поговорим по-человечески?!
— Может… а зачем? — от неожиданности ляпнул сэр Хрупский.
Он тут же захотел исправить невольное хамство, но Кристина де Портвейн сказала:
— Я устала от этого кошмара. Вы мне не нравитесь. Мало того, скажу вам откровенно, вы придурок!
— Э-э… вы тоже не в моем вкусе, если честно, — Снорри выпучил глаза от удивления и обиды. — У вас, что-то произошло, о свет моих…
— Я беременна! — вскричала маркиза и, со слезами, кинулась на грудь своему рыцарю, немного ударившись головой о стальной панцирь кирасы. Рыцарь обнял свою даму металлическими предплечьями, больно придавив ей ухо и даже не заметил этого.
— Вот те раз…
— Да, в этот раз… уже поздно что-то делать, — всхлипнула Кристина, пытаясь высвободить ухо.
«В этот раз? Что она имеет ввиду…» Ситуация была та еще! Для Снорри все это было как-то слишком: ненавистная леди висит на плече, причем, беременная не от него… не ругает, не оскорбляет… плачет! Как, скажите, в такой ситуации должно вести себя простому рыцарю? Может быть, стоит ее побить, может, придется даже на ней жениться… Фу-фу-фу! Снорри стоял, придавив ухо несчастной барышни, и не знал, что делать. И тогда он понял, что хочет выпить… и, желательно, перекусить.
— Я думаю, нам надо выпить, — несмело предложил рыцарь своей «даме сердца», и она согласилась…
Они устроились неподалеку в лесу, под раскидистым дубом, закрывающим своим пологом от посторонних глаз. Здесь, под этим дубом, Снорри провел прекрасные деньки беззаботного детства, свежуя лося, косулю или какого-нибудь кролика. Место было удобное — сюда никто не ходил, так как все знали, что этот дуб принадлежит лично Снорри Хрупскому. И Снорри, по приезде в родные угодья на отдых и «лечение», частенько скрывался тут от всех на свете, размышляя о вечном, а, если сказать попроще, уходя в глухой запой. Последний раз он был здесь пару циклов назад. Все казалось диким, но очаг из камней еще держался, был удобный вертел для жарки дичи, сковородка и кое-какая незатейливая утварь. Земля вокруг была перерыта кабанами и забросана толстым слоем разноцветной опавшей листвы. На удобной подстилке из листьев разложили провизию, разожгли веселый костерок. Рыцарь достал бурдюк с вином, но Кристина покачала головой.
— А! Я ж забыл, что тебе нельзя! — неловко воскликнул Снорри.
— Не в этом дело… не в этом дело… не в это дело… — медленно бормотала маркиза, доставая из собственной сумки две запыленные бутыли темного стекла, ловко сбивая сургуч и разливая по кубкам.
Они выпили, закусили нежной ветчиной и сыром. Потом выпили еще, и еще… Кристина достала копченых рябчиков, колбасу, зелень и немного паштета. Потом они выпили еще и в ход пошли фаршированные трюфелями перепелиные яйца, заливное из форели, запеченные в маринаде овощи, какие-то сладкие орешки и Бо знает, что еще. Снорри хлебал старинное вино, жевал деликатесы, и ему все больше казалось, что женщина напротив — это не его дама сердца.
— Это вкусно! — икнул Снорри, двигая кирасой, в тщетной попытке сделать ее немного просторнее.
— Сама готовила.
— ?
— Ну… я хоть и знатная дама, но в монастыре скука смертная, вот и развлекаюсь как могу… люблю готовить.
— Слушай, а ты часом не ведьма? — не выдержал рыцарь.
— А тебе-то что!? — резко отреагировала девушка.
— Да я не в том смысле… может ты… не Кристина де Портвейн, а просто прикидываешься?
— А кормлю я тебя для того, чтобы ты растолстел, чтобы я смогла потом приготовить «рыцаря в собственном соку» и схарчить его где-нибудь тут поблизости? Ну да! У меня же в лесу избушка есть. А сама я колдунья носатая, и на губе у меня бородавка, но я ее скрываю. И ерунда, что вся эта жратва вкуснее, чем пропитый вонючий мужлан в железе…
— И чо теперь будем делать? — нервно хихикнул Снорри, инстинктивно потянувшись за мечом.
— Ну придурок — он придурок и есть, — всхлипнула маркиза.
— Ты это… не плачь, я же не со зла, — попытался оправдаться рыцарь.
— Сэр Снорри, вы меня совсем не знаете! — заревела барышня.
Граф Хрупский утешал даму как мог. Из ее всхлипываний он понял главное: монастырь святой Бригантины — это совсем не то, что он представлял…
— Так от кого у Вас этот подарок в животе, — поинтересовался Снорри с наигранной веселостью.
— А вам-то что… — напряглась Кристина.
— Ну… э-э-э… честно говоря, мне все равно. Все же как-то невежливо было бы не поинтересоваться, — проскрипел рыцарь, понимая, что неловкий разговор становится еще более неловким. Все неловчее и неловчее.
— Я намекала… Хотя, похоже, что зря намекала. В общем, от менестреля.
— От Вивека! Прости, господи!
— Что ты! От этого старого пердуна… я уж лучше с тобой во грех войду, что, собственно, ужасно уже само по себе, чем с этим… рукоблудом бородатым.
— Чего-то не понял я, кого это ты щас рукоблудом обозвала! — не разобрался Снорри.
— Да не тебя, дуралей, а Вивека. Он же старый. Ему ни одна кухарка ничего слаще халвы не предлагает. Ха! Уморил! Вивек… — Кристина на секунду улыбнулась, а потом снова заревела. — От Тимоши ребенок. От этого красавы и пустотрепа из Белогорьяаааа…
— Понятно, — философски заметил рыцарь.
— Я хочу, что бы ты прирезал свинью, эту гадину на дуэли! Рыцарь ты мне или кто?! — Кристина резко перестала плакать и злобно уставилась на Снорри.
— Не… не могу. Во-первых, Тимошины опусы знает весь Граданадар и, если я его убью, то… прославлюсь конечно… но и сам проживу недолго. Во-вторых, без его похабных песенок не обходится ни одна хорошая попойка, и я сам с нетерпением жду еще чего-нибудь. Если я его угрохаю, то кто продолжению писать будет? В-третьих, он герцог…
— Все понятно! И первых двух достаточно! — оборвала де Портвейн. — Хотела бы я сказать, что он меня обесчестил, но это не так. Я сама… Как услыхала ту песенку… про монахиню и ослика…
— Ха! Про осла и монахиню я тоже помню! Здорово написано!
Они сидели под деревом напившись и обнявшись, и пели похабные песни, придуманные Тимошей — герцогом Белогорья, менестрелем и ловеласом, каких еще не видел свет…
Утро выдалось сырым и холодным. Благородный рыцарь открыл один глаз и тут же его закрыл. Первый вопрос, который он попытался себе задать: «Где я?». Второй вопрос был посложнее: «Кто я?». Оба вопроса какое-то время висели в районе затылка, где стучало по барабанам стадо одичавших эльфов. Эльфы ответов не давали, но били по барабанам сурово и жестко. С одной стороны туловища было непривычно беззащитно и зябко, а с другой — непривычно тепло и приятно. Безымянный рыцарь открыл глаза и огляделся. Он лежал, зарытый в листве, под старым дубом, и к нему прижималась дама сердца Кристина де Портвейн. Абсолютно голая. Именно с этой стороны туловища и было приятно. «Интересно… похоже, что я до сих пор не понимал, как это приятно — прижимать даму не к латам, а к себе…», — подумал граф де Хрупский, вспоминая свое имя и осознавая, что тоже раздет, а латы валяются тут и там частями.
Воспоминания пришли толчками. Порциями врываясь в сознание, вместе с грязной эльфийской барабанной дробью, они несли чувство стыда и ужаса: Снорри понял, что его дама сердца вчера перестала быть дамой… по крайней мере сердца — что она, к тому же, беременна, причем даже не от него и что… очень хочется пить… а лучше выпить.
— Ээээ… хр..ххх фшсихсфффшш… — просипел рыцарь куда-то в сторону.
— Ох… — откликнулось теплое и мягкое с правой стороны тела. Оно зашевелилось, разгребло листья, уползло, приползло обратно, и Снорри почувствовал на губах живительную влагу, слегка отдающую винным духом.
Напиток был рыцарю незнаком. Рыцарь судорожно сглотнул и потянулся за добавкой, но фляга отдалилась от губ. Видимо, Кристине тоже срочно требовалось выпить.
— Осторожно, милый, эта штука пьется по одному-два глотка, не больше. Больше может тебя убить, — хихикнула маркиза.
— Кристи… дай тогда воды что-ль, — проскрипел граф, даже не заметив, что назвал свою даму сердца непозволительно уменьшительным прозвищем.
— Да ты сам возьми! — засмеялась девушка.
Снорри Хрупский подумал, что, оказывается, Кристина де Портвейн не только развратная монахиня, но еще и стерва, раз так насмехается над бедным измученным рыцарем, и тут волна холодного огня прожгла его от макушки до пят. Это было не похоже ни на что. Такого он не испытывал еще никогда. Напоминало прыжок со скалы в ледяное горное озеро — страшно и обжигает, но, в конце концов, бодрит. Эта волна произвела настоящее чудо. Боль исчезла, тошнота и головокружение прошли, эльфы сбежали, а холмовые тролли забарабанили что-то приятное, навроде походного марша, улучшилось настроение. Снорри приподнялся для проверки состояния и понял, что здоров. Он схватил предложенный заботливой рукой бурдюк с водой и одним залпом осушил половину. Вздохнул. Прислушался к себе и понял, что Кристинино средство вернуло его из драконьего царства в мир живых.
— Так мы вчера… — осторожно начал рыцарь.
— Расслабься… все было, — кивнула Кристина.
— Вообще-то, после слова «расслабься» обычно добавляют фразу противоположную! Как я теперь могу расслабиться? Ладно… если я не помню, значит, ничего не было!
— Но тебе ведь понравилось! Вчера ты кричал, что это так восхитительно, что такого ты не испытывал еще никогда и так далее…
— А сегодня я трезв и…
— Значит надо все повторить… прямо сейчас! — воскликнула Кристина де Портвейн, запрыгивая на рыцаря верхом. Тот посопротивлялся немного, но как-то нехотя. Очевидно, часть воспоминаний о вчерашнем разгуле все-таки сохранилась. И эти воспоминания были приятными. Вскоре он убедился в том, насколько они были приятны…
В пылу любовных утех забыли про завтрак и очнулись лишь к обеду. На обед из Кристининой сумки достали остатки провизии. Здесь были какие-то блинчики с икрой, с грибами и с земляничным вареньем. Были пирожки с заячьим паштетом, холодная оленина в чесноке и тонкие, ажурные ванильные булочки. Допили вино и принялись за рыцарский бурдюк. Вино рыцаря оказалось несравнимо хуже, но они выпили и его до капли. В рыцарском шлеме заварили чай. Конечно, под дубом у Снорри сохранился легкий металлический чайничек, но Кристине захотелось чаю из топфхельма… Чай вылили и заварили новый, но уже в чайничке. Они сидели, пили терпкий напиток и говорили, говорили, говорили обо всем. И только когда начало темнеть, Снорри понял, что сидит под дубом уже второй день. В эту ночь они спали, как положено — под рыцарской накидкой, рядом с костром, зарывшись в листья, поужинав оставшейся провизией и допив все, что можно было допить. Засыпая, граф Хрупский словил себя на том, что никуда не хочет уходить из-под этого дерева…
Веселый утренний солнечный зайчик взобрался рыцарю в вихор, пригрел лоб и перебрался на глаз. Разбуженный таким образом, Снорри Хрупский открыл глаз, прищурился, вздохнул, но не пошевелился — на его плече, с легкой улыбкой, храпела леди де Портвейн. Она храпела так трогательно, что хотелось ее потрогать. Что, собственно, он и сделал. Кристина выругалась не просыпаясь, но с плеча не слезла. Рыцарь зажал ей нос и с умилением смотрел, как девушка пытается вдохнуть. В конце концов, леди судорожно всхлипнула и задышала ртом, а в следующий момент открыла глаза. Красотка не возмутилась, хотя граф так и не успел отпустить ее нос, но лишь улыбнулась, хлопнув длинными ресницами и зевнула, а Снорри подумал, что на ее месте любая другая дама уже послала бы его туда, куда ходят в одиночестве. «Похоже, что я ей нравлюсь… а еще, похоже, что она мне тоже нравится…» — подумал граф Хрупский и слегка растерялся.
— Мне кажется, что ты мне нравишься, — сказала Кристина слегка срывающимся голосом.
— А ты мне, — неловко промямлил рыцарь.
— Ты мне ничего не должен, я освобождаю тебя от клятвы верности, — нахмурилась дама сердца. — Хотя… при таких обстоятельствах это и так понятно само собой.
— Нет никаких обстоятельств, — не согласился Снорри.
— За исключением вчерашнего дня и моей беременности, — хмыкнула де Портвейн и вылезла из-под накидки.
Она поднялась во весь рост, и Снорри отметил необычайную стройность фигуры, раздула угли, прицепила чайник на огонь, а Снорри любовался грациозной красотой и удивлялся, что до сих пор не замечал, насколько прекрасна его дама сердца. Просто он смотрел на нее с другой точки зрения — не как на женщину, а, скорее, как на досадную помеху. А вот теперь маркиза каждым движением, каждым взглядом вырезала руны любви на сердце Снорри, и тот понял, что влюбился. Это было неприятным открытием. Граф Хрупский не умел и не любил влюбляться. Это всегда плохо заканчивалось. Вот и сейчас он испугался не на шутку. Чувства были сильные и неконтролируемые.
— Ну, не надо так переживать, — сказала Кристина, читая по его лицу, как по нотному листу.
— Тебе легко говорить! — невпопад съязвил рыцарь.
— В конце концов, я ведь не ведьма, я тебя не съем, — улыбнулась девушка, протягивая ему кружку с чаем.
— Уж лучше бы ты меня съела! — воскликнул Снорри.
— Дааа… ситуация еще та… — вздохнула Кристина. — Ты, мой рыцарь, для меня сейчас, как гадюка для ежика — лакомство, да и только. Ты просто идеальный выход из ситуации. Посуди сам: я говорю всем, что беременна от тебя. Ни один волшебник не сможет доказать обратного, так как у нас с тобой было… ну сам понимаешь, что. Я твоя дама сердца, так что все в порядке и никаких пересудов. Мы женимся, и ты улепетываешь куда тебе вздумается, а я переезжаю жить в свое родовое гнездо, где получаю законный приз в виде наследства дяди, из-за которого, собственно, меня и заперли в этой обители разврата и благочестия.
— Так ты здесь из-за наследства? — удивился Снорри.
— Дядя умер. В завещании было сказано, что я получу все лишь тогда, когда выйду замуж, оставшись при этом чем-то типа невинной девы. Мой дядя был еще тем гадом! Разве можно так поступать с родной племянницей? Леприкона ему в…
— А то ж! — хихикнул рыцарь.
— Ты понимаешь, как все хорошо для меня складывается?
— Для тебя — да. А мне что с того?
Вместо ответа, Кристина одарила графа таким поцелуем, после которого рыцарь был готов на все.
— Не переживай, — продолжила девушка. — После женитьбы ты сможешь идти на все четыре стороны. Я не стану как-то угнетать твою свободу. Честно говоря, у меня найдется, чем заняться в ближайшие пару циклов, — Кристина улыбнулась, похлопав себя по животу.
«А ведь она права. Маркизат Портвейн — это залежи коллекционных вин, которым нет цены… — восторженно подумал Снорри и тоже похлопал ее по животу. — Я помогу девушке, получу какого-никакого, но наследника, а вместе с ним и права на дополнительный капитал, бассейн с вином, достойным королей… и… смогу делать все, что захочу, не будучи скованным кодексом!»
— А ведь как ты ловко все провернула! — воскликнул Снорри.
— Да ничего я не планировала, — расстроилась Кристина де Портвейн.
— Ну да!
— Надо сказать, что я все время относилась к тебе, как к досадной помехе. Хотя, признаю… что донимать тебя своими внезапными появлениями и изводить насмешками было весьма забавно.
— Я б на твоем месте тоже не отказал себе в подобном развлечении, — кивнул рыцарь.
Он подумал, что девушка мыслит в том же ключе, что и он сам. Они были похожи по характеру, шутили одинаково и понимали друг друга с полуслова. Кристина нравилась ему все больше и больше. «А почему бы и нет?» — подумал рыцарь и, на этот раз, ответил себе непривычной фразой: «ну, нет так нет», а фразой совсем другой:
— А, почему бы и… да!
— Что именно? — не поняла маркиза.
— Я согласен, — пожал плечами рыцарь и глубоко выдохнул. — Только, мне кажется, что я не хочу от тебя уходить. Да и… вполне возможно, что ребенок от герцога Белогорья может оказаться знаменитее какого-то графа де Хрупского. Тимоша-то щас при дворе короля вертится, все барды Граданадара поют его песни. Вполне возможно, что он станет королем… а если и не станет королем, то уж точно прославится на сотни циклов и будет знаменитей Превила Мудрого… останется в истории. Да и золота у него больше, чем у нас с тобой вместе взятых. У меня, кстати, его мало совсем. Ну… золота этого…
— Давай сразу договоримся — я не хочу больше слышать ни слова об этой гадине, — зарычала маркиза де Портвейн. — Я сейчас не в настроении думать… и… вообще… есть охота!
— А еды-то у нас и нету, — скривился граф, доставая кисет с табаком.
Он набил трубку, выдохнул кольцо дыма и проткнул его струйкой. Табак успокаивал.
Жизнь как-то навалила комом и сразу. Надо бы все обдумать… да только когда? Кристина ждала ответа, и он должен был принять решение. Было похоже, что если он не согласиться, то девушка, в отчаянии, может совершить что-нибудь нехорошее. Но так ли уж нужны ему все эти хлопоты? Если она сейчас пойдет и прыгнет в омут, то все его проблемы решаться сами собой…
— Послушай, я сейчас в очень странной ситуации. И это ты меня туда загнал, — вздохнула маркиза. — Под этим дубом произошло нечто странное. Похоже, что я полюбила тебя. Тебя! Вонючего рыцаря, не вылезающего из своего крабового панциря даже для того, чтобы сходить по нужде…
— Послушай, я же не в кирасе! — перебил Снорри, — И… я согласен!
— Нет уж, ты дослушай до конца! — не сдавалась Кристина де Портвейн. — Я полюбила тебя, гада. В один день! Под этим дурацким дубом…
— Вовсе он не дурацкий…
— Не перебивай! Под этой деревяшкой… я поняла, что ты совершенно такой же, как и я. Мы одинаковые, тысяча крылатых гоблинов! И мне хорошо с тобой… просто быть рядом, мне с тобой легко. И я не хочу связывать тебя своими проблемами. Вали, куда шел, отседова!
Кристина больно ткнула Снорри в район сердца, отпрянула от него и занялась поисками своей одежды. Снорри не понимал, что происходит. Только что она была уверена в том, что он должен на ней жениться, а теперь сама отвергает его. Кристина оделась, схватила пустую сумку, собираясь уйти. Снорри смотрел на нее и понимал, что еще немного, и он потеряет девушку. Навсегда. Она просто уйдет, а вместе с ней уйдут элитные виноградники и погреба… а главное — тот чудесный, бодрящий напиток, который приводит в чувство с одного глотка!
— Стой! Не уходи! Ты мне нужна!!! — нисколько не кривя душой, в отчаянии прокричал Снорри и кинулся вдогонку.
Он поймал девушку, успевшую уже изрядно отдалиться от их прекрасного убежища, и заключил в объятия. Он обнимал ее, а она плакала то ли слезами горя, то ли слезами облегчения.
— Я верю тебе, честно говоря, только по двум причинам: ни одни рыцарь не может устоять перед погребами местечка Портвейн… а еще… ты побежал за мной абсолютно голый, — сказала маркиза, заваливаясь в высокую, некошеную траву, полную запахов дикого леса…
День выдался прекрасным даже по меркам этого времени года. На небе не было ни облачка. Бесконечная синь тянула взгляд. Легкий ветерок приносил с собой тонкие паутинки, и Кристина смотрела, как некоторые из них сгорают в пламени костра. «Вот и я, как та паутинка — сгорю когда-нибудь… где-нибудь».
— Я хочу есть, — сказала маркиза де Портвейн, выдавливая последние капли влаги из винной фляги.
— И пить, — поддержал Снорри.
Они понимающе переглянулись. Настроение было так себе. Оба понимали, что есть хочется, а нечего. Но выбираться из-под уже ставшего таким родным дуба не хотелось. Молчание затянулось.
— Надо добыть еды! — не выдержал граф.
— Да, конечно! — резво откликнулась маркиза. — Может быть, ты пойдешь и шлепнешь нам зайчика какого…
Голос ее затих сам собой, так как оба понимали, что запивать этого зайчика все равно нечем, а «надоить» вина где-нибудь поблизости не получится. Таким образом, романтические посиделки на природе как бы заканчиваются.
— Может быть, перейдем в… э-э-э… куда-нибудь? В таверну, к примеру, или в замок мой поедем? Лошадь полседмицы на лесной траве харчует! Овса бы ей. И пива. То есть, пива мне, а овса ей… вот…
Снорри и сам не верил в то, что говорил. Было что-то неестественное в том, чтобы вот так вот просто взять и уйти с поляны, покинуть это гостеприимное дерево.
— В монастыре еще вино есть и еда… и овес, — зашла со своей стороны маркиза.
— Ну, нет! В этот притон, в это гнездо разврата я ни ногой! — возмутился Снорри.
— Интересно, с каких это пор славный рыцарь разврата забоялся! — подняла брови леди де Портвейн. — Что уж такого есть на свете порочного, чего ты не пробовал и чего боишься? Просто интересно…
— Я… я все пробовал. И… я всего боюсь. Я вообще, знаешь ли… боюсь. Но больше всего страшусь развратных монахинь! Они это… как-то… пугают, — хмыкнул рыцарь.
— Так ведь я и есть «развратная монахиня»! Ты меня тоже боишься? — улыбнулась девушка.
— Ну, скажешь тоже! Ты ж моя «дама»! — захохотал граф Хрупский, забыв добавить «сердца».
Атмосфера разрядилась. Они смотрели друг на друга и не могли оторвать взгляда. Снорри погружался в глаза подруги, как в эльфийские омуты, тонул в них. И, на самом дне этих омутов, он понял, что задыхается от любви.
— Я люблю тебя, — сказал он выныривая.
— А я тебя, — просто ответила маркиза.
— Не помешало бы сейчас твое вино, — кивнул Снорри, не отрывая взгляда от любимой.
— Я сейчас пойду и схожу в монастырь. Это не займет много времени, — согласилась Кристина, глядя ему в глаза прямо и не мигая.
И один подумал: «Вернется ли она?», а другая подумала: «Дождется?», но никто ничего не сказал. Кристина собрала сумку и ушла, а рыцарь остался под дубом, погруженный в свои мысли.
Он лежал в прелой листве и смотрел на небо, пытаясь в бездонной синеве отыскать правильное решение. Слишком много всего за такой короткий срок. Слишком сложный, слишком пугающий выбор предстояло сделать. Готов ли он к переменам? Может быть, нужно просто уйти… она поймет, не осудит. А если осудит — ему-то что? Он будет уже далеко и не вернется еще долго-долго. Она прекрасна и, похоже, идеально подходит ему по характеру. Готовить умеет… что немаловажно, если они вдруг решат пойти в поход какой-нибудь, а слуг с собой не возьмут… Шутки понимает, как никто другой… Виноградники в наследство… Свадебный бал можно закатить…
Чем больше Снорри размышлял, тем сильнее ему хотелось убежать, оставить все как прежде. Почему? Наверное, просто потому, что он боялся перемен, потому, что от природы был труслив, как и все рыцари — все, что менялось в его жизни, всегда менялось куда-то не туда, куда он ожидал. И пугало именно это. Снорри сел, тревожно затих и прислушался. «Не слышно. Но еще рано, она еще даже в ту сторону не дошла. Пока припасов нагребет, пока платье поменяет… А если она решила все бегом сделать? Так уже тогда добежала… А если обратно на лошади прискачет? С нее станется! Тогда она вполне может быть и на обратном пути, а я все еще ничего не решил! А вдруг она вообще решит не приходить? Что мне тогда делать? Ждать тут, идти за ней или вернуться в Берг? Пожалуй, тогда уж лучше в Берг…».
В кустах что-то зашуршало. Граф Хрупский вскочил как ошпаренный и рванул, куда глаза глядят, не отдавая отчета в том, что делает. Пробежав несколько шагов, очнулся, приступ паники отпустил, стало стыдно. «Возвращаться или бежать дальше?» Вернулся. Никого не было. «Возможно, суслик какой пробежал!» — бодренько выдал Снорри сам себе и судорожно икнул…
Он бегал туда-сюда еще несколько раз, пока солнце не устремилось к Большим горам. Стало понятно, что Кристина де Портвейн изрядно подзапаздывает. Снорри представил, как она тоже бегает туда-сюда где-то по дороге к дубу, неспособная сделать выбор. Засмеялся и понял, что в ее ситуации особо не побегаешь. «В конце концов — она же беременна! И на лошади не поскачешь. Зачем ей бегать — ситуация для нее выгодная со всех сторон! Единственное, чем придется делиться, это вином. А в остальном: она получает графский титул, узаконивает герцогского младенца, причем узаконивает и свое положение дамы сердца… да ей даже любить меня не надо… и без этого все хорошо складывается! Ей все это очень и очень нужно, а мне — не очень…»
Все больше хотелось пить, есть и даже немного спать. Снорри подстрелил шуршавшего в кустах броненосца, освежевал и зажарил его. Он все думал и думал, напрягаясь все сильнее и сильнее. Жесткий броненосец и отсутствие вина в организме заставляли чувствовать себя маленьким и несчастным. Граф сидел под дубом один, а сумерки наползали со всех сторон, выдавливая последние остатки надежды на благоприятный исход. Дерево уже не казалось любовным гнездышком, но простым элементом дикой и, в общем-то, не очень дружественной к человеку природы. Костер весело потрескивал, создавая глубокие и тягучие тени, сужая пространство, ограничивая обзор. На небе зажужжали звезды, в траве мрачно закряхтели кузнечики. Ветер принес осеннюю прохладу, пришлось завернуться в плед. Теперь Снорри хотел бы оказаться где-нибудь не здесь, он и рад был бы уйти куда-нибудь. Но разве можно бродить в темноте?
«Не придёт! Похоже, что дама сердца меня надула!» — печально подумал рыцарь. — «Порезвилась и бросила! Может, она вообще не беременная? Может, она придумала эту изощренную шутку лишь для того, чтоб вот так витиевато поиздеваться? Дамы сердца способны на небывалые гадости, до которых мужской ум просто не додумается! Они всегда обыгрывают нас — простых рыцарей. Похоже на то…»
Ситуация все больше казалась идиотской — глупый, глупый дурачок сидит под деревом один, голодный и без вина… Ждет… Ждет, сам не зная чего. Бессилие и злоба нахлынули гигантской волной. Граф Хрупский схватил меч и принялся ожесточенно рубить ни в чем не повинное дерево. В конце концов, неприспособленное для колки дров орудие убийства застряло в дубе так глубоко, что Снорри не смог его оттуда вытащить. Рыцарь без сил упал в листья, и сон подхватил его, окутав покрывалом забвения…
Утро выдалось мягким и солнечным. Снорри проснулся от запахов превосходной еды. Что-то скворчало на старой мифриловой сковороде. «Яичница с ветчиной», — безошибочно определил рыцарь и чуть не захлебнулся слюнями вперемешку с чувствами: у костра сидела его дама сердца, увлеченно помешивая что-то в топфхельме.
— Что там у тебя в топфхельме? — спросил Снорри.
— Там скоро будет жульен с грибами и сыром, — ласково сказала Кристина.
— А будет ли это хорошо? — искренне засомневался рыцарь, вспоминая про эксперименты с чаем.
— Я его почистила, — загадочно улыбнулась девушка. — Хочу чего-нибудь из рыцарского шлема съесть! Вот и пришлось чистить.
— Ты вчера не пришла, я уж думал…
— Не могла! — перебила Кристина де Портвейн. — Честно говоря, вчера я решила, что ты уйдешь, и я… раздумывала — а стоит ли мне идти на эту поляну, если там все равно нет тебя? Я бродила по лесу туда-сюда, до самых сумерек… сомневалась. А потом оказалось, что уже темно и я не знаю, куда ехать. Повернула обратно и провела ночь в монастыре. И, надо сказать, это была еще та ночка! Монахини рвали и метали. Не хотели никуда отпускать. А я подумала: «Что ж, если он уехал, то узнать об этом утром будет не так волнительно, как ночью», — и уснула. Утром дождалась, когда проснется сторож, сперла лошадь. И вот я здесь. Ты спал, а я захотела чего-нибудь из топфхельма.
— Нам надо уже ехать, готовиться к свадьбе, — улыбнулся граф, обнимая будущую графиню за талию…
Они покинули гостеприимный, но слегка пострадавший дуб после обеда. Оба были в изрядном подпитии, но лошади шли бодро, небо было безоблачным, а настроение праздничным.
— Одного во всем этом я не могу понять, — задумчиво пробормотал Снорри. — Как ты всегда умудрялась появляться там, где не надо… э-э-э… то есть, я хотел сказать — там, где надо… как ты могла знать о моем приезде? Ведь ты каждый раз угадывала не только день, но и время моего появления на дороге, возле монастыря!
— Все просто, — пожала плечами Кристина де Портвейн, — когда-то давно я прицепила жучка-прилипалу к твоему топфхельму.
— Кого?! — опешил рыцарь.
— Жучка. Магического жучка. Это такой жук… даже, скорее, паук… который все видит и передает хозяйке. Я могла наблюдать за тобой все это время и видела, как ты дерешься на дуэлях, как… в общем, все видела.
— Ах, ты ж…
— Но ты не беспокойся, я его сняла, когда чай заваривала! — засмеялась Кристина. — Думаю, мне он больше не понадобится.
«Вот и славно!» — сам себе ухмыльнулся Снорри де Хрупский де Портвейн.
Золото лепреконов сборник рассказов
© Copyright: Рамама, 2017
Свидетельство о публикации №217091900938
Свидетельство о публикации №217091900938
Рецензии
На это произведение написаны 3 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.