Осень

     Иногда я видел, как он, выскользнув из подворотни, почти бежал, стараясь держаться в тени домов и устремлялся прочь.
     Конечно, я не мог его рассмотреть, – но тех нескольких секунд, в течение которых он пересекал киноэкран моего окна, было достаточно, чтобы сравнить ощущение от обложки альбома Mapplethorpe Naked photograph  и от странной реальности по ту сторону стекла.
     Окно тоже было зарешечено – первый этаж. Решетка увеличивала сходство. Скрывая, она говорила о божественной красоте – божественной в смысле ее происхождения. Его пропорции. Его манера двигаться…
     В то время он был моим единственным другом, просто потому, что время от времени попадал в поле моего зрения, когда, воровато оглядываясь, торопился куда-то. Я очень много думал о нем, часто отрываясь от своих занятий, прерывая работу по причине этих самых размышлений. Не могу сказать, чтобы они имели какой-то определенный характер – в смысле кто этот человек, чем занимается, куда идет. Скорее я просто пытался почувствовать, что заставляет его быть столь осторожным, учащается ли сердцебиение, когда он выскальзывает из тени на открытое место, какова на ощупь его кожа и чем пахнут его растрепанные волосы. За этим не стояло ничего, кроме необременительного любопытства, - оно накатывало волнами, деля мое время на отрезки.
     Была ранняя осень, свет часто казался желтым, уютно освещая предметы, примиряя с недостатками. Я жил в каком-то постоянном ожидании, но оно не было  тяжелым, скорее придавало времени хоть какой-то смысл. Вокруг, прямо на улицах, разворачивались разные события, люди спорили и торопились, а я проживал свою собственную, отдельную жизнь. Возможно, она вращалась вокруг пустоты.
     В один из дней я решился пройти сквозь арку, откуда он обычно выходил и оказался в просторном, сильно запущенном дворе. Посередине обнаружился бассейн, в котором не было ничего, кроме мусора и мокрых, видимо еще прошлогодних, листьев; каменная чаша посередине – надо думать, фонтан – зияла сколами и представляла собой жалкое зрелище.  Довольно причудливая архитектура домов говорила о том, что либо ранее здесь пролегала улица, либо был нарядный внутренний дворик; сейчас все дома пустовали и никуда, кроме расселенного здания, отсюда попасть было невозможно. Но странным мне это не показалось – отличное место для встреч и приватных бесед, просто для одиночества. Выкурив сигарету, я отправился восвояси.
     Двигаясь по улице медленными шагами, я пытался представить, чувствует ли он, выходя со двора, обломки кирпича сквозь подошву обуви, прислушивается ли к звуку крошащегося камня, заставляют ли его щуриться лучи заходящего солнца.
     На перекрестке я увидел знакомую фигуру; рядом стоял полицейский – вероятно, требовал документы, которых не было. Я подошел ближе – почти каждое утро, приближаясь к месту работы, я здоровался с этим постовым. Сейчас мне без труда удалось убедить его, что в проверке нет необходимости, что это мой хороший знакомый и прочее, и прочее… К счастью, незнакомец сохранял молчание и не противоречил; при этом я видел, что он бледен, как полотно и страшно нервничает, точно смертельно опаздывает.
     Едва мы отошли на безопасное расстояние, он сказал:
- Мне надо идти, - хриплым, медленным голосом, - казалось, что он очень редко разговаривает, почти все свое время проводя в молчании.
- Иди, - ответил  я, и он заторопился прочь, но потом обернулся, бросив через плечо:
- Завтра.
Больше он ничего не добавил, почти бегом бросившись куда-то, проделывая, вероятно, свой обычный, загадочный для меня путь.
     С середины следующего дня я поминутно смотрел в окно, стараясь не пропустить его появление. Наконец, я увидел темный силуэт – он стоял у самой арки, стараясь не выходить из тени. Хотя это и невозможно, казалось, что он видит меня, глядя издалека сквозь решетку и полутьму большого помещения.  Под каким-то предлогом мне все-таки удалось уйти – ужасно боялся, что, не дождавшись, он исчезнет. Возможно навсегда. Я не отдавал себе отчета о природе своего любопытства, в том, что же мне от него нужно. Смешно было бы сказать: «Мне одиноко, у меня много времени, и я трачу его, размышляя о тебе».
     Его манера двигаться волновала, и лицо оказалось именно таким, как я ожидал. Он пошел всего на шаг впереди, направляясь к заброшенному фонтану, и я угадывал тайную жизнь его тела под пыльной одеждой.
     Удивительно, но в комнате, куда он меня привел, был мозаичный пол. Сквозь чудом уцелевшие мутные стекла проникали рассеянные вечерние свечения, в углу стояла старая ширма с большими дырами в створках, напротив – матрас, покрытый несвежим, но красивым бельем, похожий на упавший шатер; еще было прислоненное к стене большое зеркало и поднос на полу, наполненный почти пустыми упаковками от сильнодействующих обезболивающих средств, стеклянный шприц и какие-то ампулы.
     Он расстегнул и сбросил куртку на пол – наверное, из-за такого обращения его одежда и была пыльной, – и я увидел, что его тонкие запястья изуродованы чудовищными, незажившими ожогами, похожими на браслеты из сырого мяса, грудь и живот пересекает Т-образный шрам, как от аутопсии, а на спине, вдоль позвоночника и на лопатках, выжжены странные письмена. Он улыбался, но глаза казались затравленными; двигался так, точно пол был раскаленным, будто он горел под ногами.
- Значит тебе интересно? – он расстегнул молнию, и я смог увидеть, что это тело некогда было вскрыто до лобковой кости. Бедра пересекали вертикальные швы, упиравшиеся в странные клейма на коленях; щиколотки выглядели так же, как запястья.
Напуганный, я поднял взгляд и посмотрел на его волосы – казалось, они были еще длиннее, но некогда он был привязан за них, и освободился, кое-как срезав чем-то или даже разорвав их прядь за прядью  на разном уровне, как попало. От них исходил странный запах: густая, сладкая волна ванили, возможно, немного ладана в основе; еще – легкий запах осенних листьев, старые вещи в комнате, где никто не живет, сухие цветы, налет пыли на нагретых солнцем предметах; обветренная кожа, чуть-чуть дыма –  скорее всего, горящая бумага надушенного письма.
     Я не мог не вдохнуть это снова.
- Как называются такие духи?
Он странно улыбнулся, отвечая:
- «Прошедшие времена».
Помню, я боялся к нему прикоснуться.
Думаю, будучи спрошен, что было самым прекрасным из виденного мною в этой жизни, я бы ответил, что дивные ожоги на его спине, их странный вкус. Я бы не стал сомневаться.
 
     Много позднее я встретил его снова.
     В большой круглой комнате с каменными стенами. Казалось, он распят в пустоте, в раскаленных кандалах на руках и ногах, - белесый крест тела в самом центре холодного пространства, волосы струятся, точно их колышут невидимые течения, как если бы комната была заполнена водой. Его лицо ничего не выражало, потому что он смотрел внутрь себя, прислушиваясь к мучениям своего призрачного тела, борясь в мыслях, в духе, пытаясь усилием воли преломить ход событий.
     Он знал, что его ждет и готовился. Тайные письмена, выжженные на теле, талисманы, вшитые под кожу, – иногда ему удавалось ускользнуть; через комнату с мозаичным полом он попадал в осень; вкалывал огромные дозы обезболивающих, курил, валяясь на смятой постели или сидя в каком-нибудь неприметном тупике на негорячем солнце, под облетающими деревьями, наслаждаясь временной передышкой.
     Он очень любил осень и постоянно грустил от того, что в Аду ее не бывает.

06.03.05.