Виды на завтра

Черный костюм с дешевой черной рубашкой мужчины носят от злой безнадежности, особенно заметной в глухом помещении без окон с единственным светлым квадратом - экраном, на котором бесконечно повторяется ролик "Last Christmas"; и вот с экрана улыбаются тебе ослепительные 90-е, сыплют на тебя крупной блёсткой и любовью, и ты, как в 90-е, ощущаешь жесткую и тупую, будто нож под ребро, разницу между этими красивыми и улыбчивыми с экрана, и страшной безнадежной глыбой в черном пиджаке и черной рубашке, которая сейчас на тебя надвигается...
- А я тут посижу с тобой, - радостно сообщает мордоворот и припечатывает свой пивной стакан рядом с моей тарелкой. Яичница в тарелке сразу теряет солнечный вид. Меня начинает тошнить от жизни в целом и от этого момента в частности.
Впрочем, тошнить меня начало неделю назад ещё в больнице, где я неподвижно, как мраморный Будда в лотосе, сидела и оцепенело-подслеповато вглядывалась в профиль моей свекрови. Моя слепота - просто острая потребность прозреть будущее. Ведь мне совершенно не видно, видит ли в этом будущем моя свекровь, перед глазами которой сейчас слепота настоящая, безвоздушная, плоская, послеоперационная марлевая повязка, непроходимая, грубо-тканная, отвратно пахнущая кровью и чем-то хлорно-санитарным.
Свекровь лежит на спине и окаменело глядит в свою слепоту; а я гляжу на свекровь и ловлю признаки цепляния за жизнь: когда наплывает боль, свекровь комкает в дрожащих пальцах одеяло.
В этой каменной палате я понимаю, что зрение - это такое окно, желательно с балконом, из которого открывается вид на завтрашний день; что желание жить - это такая медуза-парашют под рёбрами, которая, колыхаясь, выпускает дикий мёд-яд, заставляет меня, каменную Будду, вздрогнуть, набирать воздух в лёгкие…а то, знаете, я дышать забываю.
И вообще: страх - это хорошо, а плохо - это когда безразличие. Оно медленно пеленает бинтом, тихо выдавливая из тебя лишний, уже ненужный выдох…
Серые безвидные сумерки заполняют палату, тянут её на дно московского моря. Неохотно, будто сырая лучина, разгорается больной свет фонаря. Если б пошел дождь, думаю я, то капли мотыльками ворвавались бы в световой круг и, вспыхивая в электрических волнах, мгновенно сгорали бы, отразившись голубым на зыбких серых стенах палаты; по неровной краске плескалась бы живая рябь, последние пескарики света, оставшиеся на земле…
Резко зазвонил телефон.
Вздрогнула моя медуза; свекровь вздохнула и крепко сжала в кулаке одеяло.
Звонила подруга, спрашивала, как дела; с двух вдохов поняла, как дело у всей нашей палаты, стала мягко меня шевелить:
- А Яша? Ты помнишь, что нужно определиться сейчас, именно сейчас? А репетиторы? Сейчас важно не упустить, ты понимаешь?
Я судорожно дышала, дрожала, кренилась на бок, пыталась выплыть в мир, где есть вид на будущее, потому что там за стеной палаты мой сын, и на него, смешного этого зайца, ещё ни разу ни бритого, самонадеянного, может напасть быдловатая армейская реальность, которая кажется мне страшной, как рожа 90-х…
- Я помню, я всё помню! - нервничала я, - сейчас, сейчас...
- Как хочется пить, - пожаловалась свекровь потолку, и тут же похвасталась, - но это я и сама могу, - села, нащупала рукой бутылку.
- А может, поедим?
- Нет, не поедим, - вздохнула свекровь, - это совсем не хочется.
- Я тогда выйду, несколько звонков сделаю? - и я ушла в коридор звонить всем, кто должен учить непутевого сына, а потом звонить подруге, отчитываться о проделанной работе. Когда я вернулась, в комнате была медсестра. Она снимала повязку.
- Что-нибудь видно?
- Нет, пока ничего.
- Подождите, подождите, всего несколько часов после операции... надо подождать, ещё не вечер.
За окном, кстати, почти ночь. Черная квадратная ночь. Хорошо, что дождь не пошёл, думаю. Если свекровь меня отпустит домой, а на улице дождь, то у меня промокнут дырявые кроссовки.
- Ты не уходи пока, - попросила свекровь.
Мне снова стало жалко, что не пошел дождь.
Через пару часов свекровь меня отпустила. Нащупала мою руку, крепко сжала, сказала, что обещает ночью звонить, если вдруг что. Посмотрела мимо меня в поисках меня, потом порывисто притянула к себе и, не промахнувшись ни на сантиметр, крепко поцеловала в щёку.
Я вышла на улицу, поплелась к метро.
И тут с неба черной многотонной бомбой упал ночной ливень. Мокрые кроссовки были последним, что меня волновало при такой глубине погружения…
На следующий день я, не просохшая, не выспавшаяся, не дышащая семенила по больничному коридору.
- Вас врач просил подойти, - шепнула медсестра, - идите сейчас, пока он не занят.
Зашевелилась, вздулась медуза, разминая водянистое тело. Я рванула в кабинет.
- Входите, да не бегите, садитесь, - говорит красавец-врач, домывая большие хирургические руки, - ну, садитесь, - тут он поднял глаза, посмотрел на меня внимательно, - успокойтесь, всё будет хорошо. Хорошо будет, говорю. Она будет видеть.
Вот этого свекровь не видела и, надеюсь, никогда не увидит: я начала мелко трястись и беззвучно рыдать.
Врач дал мне ослепительно белых салфеток и невероятно прозрачной воды.
Потом мы поехали домой. Теперь мы в нашей тесной квартире учимся не натыкаться на углы, на друг друга, на сложные темы в разговорах и на ядовитые щупальца страхов.
Впрочем, как я и говорила, страх - это неплохо; все мы родом из 90-х, и лёгкая сыроватая дрожь, эта память выживших во вселенских разборках, всегда живёт в телах.. Эта сырость, как ревматизм перед дождём, крутит судорогой тело, предчувствующее беду.
В то время, как моя оптимистичная и деятельная свекровь научилась на ощупь мыть всю посуду, которую находит в доме (чистую она тоже моет; всё, по форме напоминающее тарелки, тоже моет), в то время, как Яшка пошёл к репетиторам; в то время, как я, наконец, взяла себя в руки, и начала потихонечку возвращаться к работе, снова пошёл сильный дождь.
И ничего удивительного, ведь осень на дворе.
У меня промокли всё те же кроссовки.
И я в мокрых кроссовках успела добежать до кафе, сесть и заказать себе горячий кофе.
Потом я открыла компьютер и проверила почту: там было письмо, в котором меня обвиняют в воровстве интеллектуальной собственности, в аморальности, ну и ещё в чём-то, что свойственно воровкам. Я долго читала и перечитывала письмо. Потом отвечала, получила ответ и снова отвечала.
Ноги ломило от холода. От горячего кофе меня пробил озноб.
Но медуза во мне так и не пошевелилась. Замёрзла, что ли? Сдохла с голоду?
Чтоб подкормить своё тело и тело всех, живущих во мне, я заказала яичницу; сейчас допишу ответ и съем её.
Вот тут и появляется черный человек, заслонивший экран с песнями 90-х. Он гулко ставит стакан перед моим носом, садится, шумно двигает стол, будто собираясь меня этим столом задавить.
- Посижу тут, - гнило лыбится, - ну, как тебя зовут, а? Еврейка, небось?
- Не надо тут сидеть, - говорю.
- Ну да, - отвечает недобро, - еврейка. Все вы такие, - вдруг резко вскидывает огромные ручищи над головой, застывает на мгновение, наслаждаясь эффектом, и медленно, мягко закидывает руки за голову; весело, почти задорно заявляет, - а я не уйду! А чё ты сделаешь, а? - ногами он упирается в перекладину стола; стол действительно тихо едет на меня, - ты на мою первую жену похожа. Такая же. Я не уйду, не. Баба должна быть снизу, - наваливается всей тушей на стол, - слышь, ты? Снизу!
Любопытно, что в фокусе моего внимания очень красивая и полная смысла композиция: ужасная рожа мужика наползает поверх экрана компа, будто адское отродье, злое на всех за свою отвратность, а на экране, как на первом пушистом снежке чьи-то экскременты, змеятся всякие «воровство», «ты не имеешь права», «я всем расскажу», «это аморально», «подумай, нужен ли тебе скандал». С левого боку композицию фланкирует потерявшая бодрость яичница, справа - забрызганный грязной пеной пивной стакан.
- Жаль, что у меня кроссовки мокрые, - говорю, - в таких далеко не уйдешь. А с другой стороны, зачем мне уходить-то? Это мой стол. Сам вали отсюда, - вот так и говорю. И гордится тут нечем. Потому что быдло встало, взяло в огромный кулак пивной стакан и высоко занесло его над моей головой.
Помимо динамичной композиции, где быдло гордо, будто серп для жатвы, держало надо мной стакан, в тёмном зале не было ничего примечательного: официанты (три мужика) стояли, не шевелясь, и смотрели на нас как будто мы - кино 90-х (судя по лицам и по тишине, это было хорошое кино, например, «Страна глухих» или «Асса»); на экране всё так же счастливо падали улыбчивые снежинки, а я всё так же сидела, лупила на мужика еврейские ореховые глаза.
И даже медуза внутри меня не шевельнулась.
Потому что во мне не было страха.
Потому что никто, слышите, никто, кроме нас самих, не знает, где наше место, и что здесь наше, а что - не наше.
Никто, кроме нашей души, не может нас сподвигнуть: никакая медуза, никакое быдло, никакие желающие отнять, оттяпать, поиметь, оторвать, услышать, видеть, ненавидеть, и зависеть, и терпеть, а ещё дышать, смотреть…
Видеть. Смотреть.
Сегодня с утра я видела удивительное.
Я застыла на пороге своей кухни, как соляной столб, потому что увидела удивительное.
(Так же, кстати, застыл и мужик со стаканом. Пока он так стоял, застывши, я боролась с чувством пустоты и тошноты. И победила: нажала на кнопочку, отправляя по адресу письмо с ясным предложением жить от меня подальше).
За это время композиция из динамичной быстро перешла в статичную и вялую.
- Ну и ладно, - сказал мужик; покачнулся, громко рыгнул и обрушился на стул. Стакан в руке у мужика, задев стол, разбился. Он удивленно посмотрел на осколок, потом на меня, - вот я тебе… - вяло и не убедительно махнул рукой. Ещё зальёт мне компьютер, устало подумала я, сложила вещи и пересела за соседний столик. Мужик, не обнаружив перед собой объекта ненависти, растерянно положил осколок и вышел из кафе.
И тут официанты, игравшие в игру «Волны волнуются раз…» вдруг «отмерли» и побежали собирать осколки… удивительна природа соляных столбов.
- Женечка, ты что замерла? - свекровь воззрилась на меня поверх очков, - ты что стоишь? Я тебе, может, готовить мешаю?
Я даже не знаю, что ей ответить. Я стою на пороги кухни и не могу двинуться: моя свекровь, нацепив очки, листает книжку с гравюрами Гюстава Доре. Если кто не в курсе, это черно-белые мелко-штрихованные изображения со всякими деталями, с нюансами, с переходами света и тени…
- Вот не пойму, что за сюжет… - и она, щурясь, пытается читать, - читать! - ..где тут название? А, это жена Лота... Смотрит, куда не надо. Вперёд надо, - говорит свекровь назидательно, и листает большие желтовато-осенние страницы, на которых страшные испытания, будто дьявольская армия быдла с осколками в лохматых лапах, будто Девятый вал мазутного моря, нависли над людьми, а люди, привыкшие к вековой осени, просто отводят взгляд от непроглядных небес, и всё идут и идут вперед, перелистывая дни, страхи, страницы... в поисках не места, но новой дороги; в поисках нового вида на новый завтрашний день.