Глава 12. Путешественники

Обед, по случаю отплытия, назначили в капитанской каюте. Огюст представлял на нем Францию. Впрочем, это его не слишком занимало. Он с ранней юности привык к тому, как держать себя на людях, а тем более за столом, где собирался цвет французской знати. Светские приемы, которые устраивали бабка, а затем и родители, не шли ни в какое сравнение со скромным обедом, пусть и в присутствии довольно высокопоставленных, как он мог понять, испанцев. Старая графиня, вопреки обычаям времени, очень рано стала выводить его в свет. Беррийская родня, многочисленная, родовитая и заносчивая, посмеивалась за спиной старой дамы, однако, видя, что мальчуган держится непринужденно и с легкостью поддерживает беседы взрослых, в особенности, если беседы эти были о старинных турнирах или о рыцарях Круглого Стола, перестала ехидничать на тему неуемной любви Ее сиятельства к внуку. Когда же он стал приезжать на каникулы и вовсе заинтересовались: что нового в столице, что слышно при дворе? Но бабушкин любимец, с охотой отвечая на вопросы, никогда не скатывался до пересказа пошлых историй, столь обильно поставляемых двором.
Мальчик обладал тем врожденным чувством такта и меры, что делало его общество не только приятным и ненавязчивым, но и привлекало к нему сердца чопорных вельмож.

Огюст, незаметно для самого себя, стал центром маленького разноязыкого общества.

Собравшимся за столом гостям интересно было послушать, как он попал в плен, узнать, как добирался он в Иерусалим. Он охотно рассказывал о своих впечатлениях, с юмором вспоминал превратности караванного пути. Но, инстинктивно, избегал упоминать людей, помогавших ему или вызывавших его симпатию. Он замечал многозначительные взгляды, которыми украдкой обменивались между собой испанцы. Разговор все время шел на родном их языке, что вызвало вполне понятный вопрос: -"Откуда у молодого человека такое свободное владение испанским ?"

Пришлось объяснить, что языки ему даются легко и у него были прекрасные учителя. А испанский он слышал с детства. Этот ответ вызвал следующий вопрос: - " А не из Пикардии ли он родом? "

Его представили как виконта де Ла Фер. Но Огюст, не без легкого злорадства, сообщил собравшимся, что к величайшему счастью, он всего лишь шевалье.

- А я рискну предположить, г-н шевалье, что у Вас еще все впереди. Скоро, очень скоро, скорее, чем Вам, наверное, самому бы хотелось, станете вы наследником,- испанец произнес эту фразу без тени улыбки.

- Сударь, мне бы не хотелось начинать наше совместное плавание на этом судне с ссоры!- шевалье почувствовал, как сводит судорогой щеку. Он, видимо, настолько изменился в лице, что испанский дворянин опустил глаза.

- Я не намерен с вами ссориться, молодой человек, но время докажет вам правоту моих слов. Пока же могу сказать: вы достойны своего отца! Господин граф тоже не желает слушать и слышать любого, кто говорит ему что-нибудь, что ему не по душе.

- Вы настолько хорошо знаете моего отца, что берете на себя смелость судить о его поступках?

- Я действительно давно и хорошо знаю вашего батюшку. Еще со времен осады Ла Фера.

- Мир тесен, но неужто настолько, чтобы мы с вами, Ваше сиятельство, встретились здесь?

- Шевалье, я знавал Вашего отца и Вашу матушку задолго до Вашего рождения. И, должен вам сказать, господин граф немало посодействовал нам на переговорах по случаю осады Ла Фера.

- Я вынужден буду вас прервать, г-н граф. Все, что я могу узнать о тех событиях, я предпочитаю узнать непосредственно от своего отца. Слишком много слухов и сомнительных историй ходит вокруг этих событий. Я же верю только своему отцу. Во избежание всяких недоразумений - окажите мне любезность, г-н граф, оставим эту тему!

Испанец, явно недовольный тем, что ему не дали высказать все, что он намеревался изложить, и сделали это безупречно вежливо, склонил голову, выразив согласие не продолжать взрывоопасной темы.

Обед закончился в некотором напряжении. На такую реакцию шевалье они не рассчитывали. Но надежды найти повод продолжить разговор в нужном им русле не теряли. Главное, пусть г-н граф не думает, что ему удастся по-прежнему делать вид, что он не при чем. Его действия в этой истории не подлежат сомнению. Участие Его Сиятельства во всех перипетиях последних лет осады Ла Фера, не смотря на их, якобы секретность, могло открыть для его сына такие детали в личной жизни отца, которые изрядно подпортили бы непогрешимую репутацию графа в глазах его юного сына. Правда грозила ниспровергнуть все идеалы Огюста.
 
Но эта правда могла быть и козырем в игре против старого графа. Чтобы скрыть ее, он может пойти на многое. Шантаж и угрозы еще в политике никто не отменил. Ради великой цели можно пойти на многое.

Расчет немудрен: что, любящий отец не пойдет, ради поддержания уважения и любви сына к родителям, на незначительную помощь Его Католическому величеству? Не он ли сыграл определенную роль в годы осады? Если бы не его участие, пусть и косвенное, еще не известно, чем бы все закончилось! И если Его сиятельство думает, что все забыто, он очень сильно ошибается. Святая Инквизиция никогда не допустит, чтобы ее влияние ослабело в пределах Франции. Проблемы, возникшие у юного отпрыска, ни в коей мере не должны влиять на действия заинтересованных в этом деле лиц. Сети расставлены и из них не уйдет никто, а этот самонадеянный мальчуган – тем более.

Огюст стал едва ли не главной ставкой в этой игре. Он понимал, что столь пристальное внимание к его особе проявляется неспроста. Но, догадываться куда протягивают руки его недруги, конечно, знать не мог. Личный архив рода де Ла Фер – вот что интересовало всех: Инквизицию, короля Испании и Святой престол. Туда вел след, по которому без малого триста лет шли Святые отцы. Они знали, что ищут, но не знали, куда выведет их нить, в конце которой ждали их сокровища Иудейского царя.

То же, что шевалье не желает их слушать, ему же и выйдет боком. Цена истины будет высока, когда падут его идеалы.

Пока же, до прибытия во Францию, лучше оставить его в покое. Тогда они сделают так, что шевалье придется их выслушать. Следующий разговор будет совсем иным: таким, что у него не останется ни сомнений, ни желания отказаться им помочь. Время терпит: пусть мальчик наслаждается покоем после всех своих мытарств; потом легче будет ошеломить его нежданным выпадом.

Ему приятно болтать с дамами, которые взялись его опекать? Прекрасно! Сделаем вид, что он нам не интересен. Однако инструкции, полученные через синьора Гвидо Ранти, требуют пристального внимания к его особе. У Папской Курии свои интересы во Франции, и этот юный представитель знатнейшей фамилии попал в их число. Орден Игнасио Лойолы тоже заинтересован в тайнах, пылящихся на полках среди манускриптов.

Однако шевалье был не так простодушен, как хотелось бы заинтересованным лицам.

Он ощущал на себе пристальное, ни на минуту не ослабевающее внимание испанцев. Попытки навязать ему нежелательный разговор только заставляли его держаться настороже. Угроза не ему - родителям, делала его сдержанным и внимательным к каждому слову, к каждому взгляду; он следил не только за собой, но и за окружающими. Давалось это не легко: он терпеть не мог двуличия, неискренности, любой игры. Здесь же, скорее всего, от него требовалась выдержка и юноша пустил в ход свое умение сохранять хладнокровие в серьезных переделках. Эту черту он с годами развил до почти невероятной, для смертного человека, способности.

Дамы, находившиеся на судне, приняли горячее участие в красивом юноше. Его приключения, столь необычные и тяжкие для столь юного создания, выражались в почти материнской заботе: то за обедом подложить ему на тарелку кусочек повкуснее, то участливо расспросить, не устал ли он после ночной вахты: он ведь еще так молод!

Огюст был предельно вежлив, внимателен, но, постепенно, стал сторониться пассажиров. У него совсем не было уверенности, что это участие не продиктовано желанием заставить его проговориться. Единственно с кем он поддерживал общение, и делал это не без удовольствия, была юная дама, полуфранцуженка –полуиспанка,
путешествующая с младшим братом. Дочь богатого купца, по слухам – марана из Толедо, она возвращалась во Францию после смерти отца. Там у нее еще оставались близкие родственники, готовые принять ее с братом. Мать их умерла при родах сына и девушка заменила брату мать. Отец оставил им достаточно средств, чтобы они могли ни в чем не нуждаться. Выросшая на Востоке, впитавшая в себя его негу и таинственность, тихая, скромная, она казалась воплощением юности и искренности. Неторопливая ее речь, всегда опущенные глаза под длинными ресницами, ненавязчивая манера держаться в обществе, это все говорило, что девочку воспитывали как испанку, которых принято держать в строгости и на женской половине.

Юноша часто ловил себя на мысли, как она будет жить дальше. Франция – не Восток и не Испания. Женщины на его родине зачастую ведут себя так, что бедняжке покажется, что она попала в Ад. Если ее родственники - добропорядочные буржуа, ей ничего не грозит. Благодаря немалому приданому ее жизнь устроится. Но иногда он замечал странности в ее поведении: за столом они с братом ели не много и только фрукты и птицу. Она много и часто молилась: он видел, как шевелятся ее губы, но никогда она не осеняла себя крестным знамением. Взгляд ее в эти минуты был какой-то затравленный.

Как-то раз, разговор коснулся Святой Инквизиции, дым от костров которой еще стлался по Европе. И такая ненависть вспыхнула в ее, обычно кротких глазах, что слова замерли у него на устах: он понял, кто был ее отец. Тема стала запретной, а чувство опасности – реальным. История марранов* - история изгнания и обращения целого народа: он был наслышан о ней от Мордехая. Теперь эта девушка предстала перед ним в ином свете. История народа-скитальца нашла свое воплощение в этом милом создании, чьи предки поколения назад были обращены в католичество, но так и остались изгоями в христианском мире.

Вся его спесь католика и отпрыска древнего и знатного рода, требовала презрительного отношения к чужакам. Но чувство сострадания, простого человеческого участия, и просто юношеская непосредственность, заставляли забывать, что это: чужая. О ней хотелось позаботиться, помочь, охранять: они с братом были похожи на двух птичек в клетке - напуганные, трепещущие, ежеминутно готовые к опасности, которую, еще не видя, уже готовы были признать.
И Огюст поневоле стал видеть в ней женщину, которая нуждалась в поддержке, даже если это крепкая рука во время качки на море. Она так испуганно поднимала на него взгляд, но от протянутой руки не отказывалась.

Плавание подходило к концу, и он все сильнее ощущал напряжение, охватившее пассажиров. Опасность стала почти осязаемой: он это видел по тому, как ведут себя испанцы. Предстоял разговор, которого он боялся. Были вещи, которые он просто не желал знать, но которые ему пытались навязать чуть ли не силой.

В этот вечер он сидел у капитана, прокладывая под его руководством курс на карте. Неожиданно старик встал и запер дверь. Огюст поднял голову и с изумлением уставился на капитана.

- Вот что, сынок!- когда их никто не слышал, шкипер позволял себе фамильярничать со своим знатным подопечным.- Нам надо поговорить, а времени у тебя почти не осталось. Ты сумеешь догрести один на ялике до берега?

- Конечно, но я не понимаю…

- Тебе и понимать не надо, мальчик. Ты сейчас вылезешь через иллюминатор, спустишься по веревке в шлюпку, за которую она привязана к корме, и перережешь веревку. Подожди, пока мы скроемся из виду, и только тогда греби к берегу. Не вздумай ставить парус - тебя заметят. Плаваешь хорошо?

- Как рыба, капитан!

- Вот тебе кошелек. Тут немного, но добраться до твоего дома тебе должно тебе хватить.

- Я не возьму у вас денег!

- Бери, ты их честно заработал. Бери, бери,- старик улыбнулся.- Дай тебе Бог, чтобы это был твой первый и единственный заработок. Да, вот еще что: когда увидишь, что до берега ты точно доберешься вплавь - бросай лодку и плыви. Так тебе будет проще замести следы; лодку может отнести в море - здесь у берега сильное течение. А теперь - иди и да поможет тебе Бог, - он распахнул иллюминатор. - Беги!


Примечания:
*Марра;ны или Мара;ны (исп. Marrano - свиньи, от араб. ;;;;;; мухаррам — запрещённое),[1] — термин, которым христианское население Испании и Португалии называло евреев, принявших христианство, и их потомков, независимо от степени добровольности обращения (конец XIV—XV вв.).