Молчание Соловья. Главы 6-7

Глава 6
Главный редактор отдела новостей телекомпании «Импульс» Александр Николаевич Шестаков положил во внутренний карман куртки блокнот, ручку и футляр с очками, пригладил темно-русые с проседью волосы, постепенно оттесняемые со лба намечающейся лысинкой, и подошел к дверце казенного шкафчика, на которой висело зеркало. Грозно пошевелил усами и придал лицу решительное и, вместе с тем, заинтересованное выражение, которое полагалось ему по статусу и отвечало характеру.

Шестаков собирался на очень важное мероприятие: Вадим Лещинский должен был презентовать свой очередной проект, способный совершить настоящий переворот в организации туристического бизнеса, прежде не приносившего городу особо значимую прибыль.

Шестакову очень нужен был этот сюжет. Дела в компании последнее время шли неважно. Главный редактор отдела оперативной информации рассчитывал на то, что после официальной части мероприятия в неформальной обстановке фуршета ему удастся пообщаться с Лещинским и предложить миллиардеру новый перспективный формат освещения деятельности Корпорации, над которым он корпел последние несколько месяцев.

Прихлебывая остатки кофе из большой компотной кружки, Шестаков прошелся по кабинету и выглянул в окно, ведущее во двор.

Начинался рабочий день. Съемочные группы готовились выехать на задания. На заасфальтированном пятачке возле ворот гаража толпились в ожидании машин корреспонденты и видеооператоры. Курили, рассказывали анекдоты, обсуждали события минувшего выходного дня.

Стефания, как всегда, стояла особняком и ни с кем не разговаривала. Но теперь в ее облике появилось что-то новое и необычное, сложно поддающееся описанию.

Шестакову вдруг очень захотелось найти такие слова. Забыв про кофе, он застыл, разглядывая девушку и шевеля губами в такт собственным мыслям. Ему вспомнились вычитанные где-то строки: «… и теперь глядела она на весь мир со спокойным превосходством, словно знала и пережила Нечто, непостижимое для простых смертных. Так Луна с высоты своего положения, плывя на спинах ночных серебристых облаков, взирает на земных своих детей, прозябающих в подлунном мире — снисходительно и с легким сожалением…».

Шестаков вспомнил, какой он увидел Стефанию в первый день. Ни дать, ни взять — волчонок, забившийся в угол клетки. Говорила односложно и тихо, не поднимая глаз, пряча за спиной руки. Нелюдимая. Необщительная. Замкнутая. В общем, было в ней в достатке все, чтобы загубить на корню, даже не начиная, свою журналистскую карьеру.

«Как ей вообще удалось устроиться в нашу телекомпанию? — рассуждал про себя Шестаков, стоя у окна, — А теперь? Может, у девчонки появился сильный покровитель? Вот она и позволяет себе всякие штучки. Хотя…».

При его профессиональной осведомленности Шестаков уже наверняка бы знал это с точностью. Но что-то он не слышал ни разу, общаясь с предельно широким кругом доверенных лиц, будто кто-нибудь из местных воротил закрутил роман с молоденькой журналисткой.

«Чтоб вас всех! Не хватало еще опоздать!» — Шестаков опомнился и схватил телефон:
— Людмила, срочно машину! Я уже спускаюсь.

Новый проект Лещинского по развитию туристического бизнеса вырос не на пустом месте. Щедро финансируемая им археологическая экспедиция, в течение нескольких лет безуспешно перелопатившая на окраинах Нурбакана тонны земли, наткнулась, наконец, на некие ценные артефакты, указывающие на следы древней, неизвестной науке цивилизации. Пока ученые, буквально обезумев от счастья, терялись в догадках и строили свои гипотезы, большой бизнес уже знал наверняка, как извлечь из этого обстоятельства при любом раскладе свои немалые дивиденды.

Что бы там не было найдено, оно должно стать предметом интереса для туристов со всего света. «В любом случае это будет не менее увлекательно и доходно, чем скандинавский балаган с контрафактным Санта-Клаусом, — сказал тогда Лещинский руководителю экспедиции профессору Кияшко, — у того — борода ватная. Когда наивные дети, подержавшись за этот клочок ваты, довольные, разъезжаются по домам, он идет в соседний паб опрокинуть несколько порций финской водки. А у нас все будет по правде, без дураков».

Напрасно профессор пытался убедить Лещинского в необходимости продолжить предварительные исследования в обстановке конфиденциальности, без лишней шумихи. «То, что мы нашли, слишком уж необычно, — говорил ученый, — надо семь раз отмерить, прежде чем одиножды отрезать». Для пущей убедительности профессор Кияшко даже сослался на историю с проклятием гробницы Тутанхамона, в которую свято верил. Но и это не возымело нужного эффекта. Лещинский был непреклонен.

В конце концов, большой бизнес и большая наука сошлись на усредненном варианте презентации проекта, в ходе которой профессор, не вдаваясь в детали, донесет до общественности основную суть своих археологических открытий, а Лещинский предложит будущим партнерам и потенциальным инвесторам общую схему финансирования главных направлений проекта.

На месте нынешних раскопок планировалось создание музея под открытым небом и мощной сети сопутствующих сервисных предприятий — мини-гостиниц, кафе, ресторанов, автозаправок, и единого информационного центра, который обеспечил бы туристам свободный доступ к услугам связи и банковским операциям. Необходимо было построить дополнительную ветвь автомагистрали, которая соединила бы это нетронутый уголок природы с главными транспортными артериями. Промысловым артелям предлагалось в срочном порядке освоить новые образцы сувениров — аналогов археологических находок, а специалистам индустрии развлечений — разработать как минимум двухдневную, программу пребывания туристов в исторической зоне.

Один лишь спорный вопрос мешал профессору и миллиардеру достичь полного консенсуса: Лещинский требовал широкого освещения хода раскопок на местном телевидении в формате «реалити-шоу». Профессор хватался за сердце и бледнел от ужаса, но Лещинский сказал: «Больше не дам ни копейки!», и ученому пришлось уступить.

В любое другое время все эти предстоящие события крайне воодушевили бы Шестакова — для телекомпании открывалась хорошая перспектива утолить информационный и финансовый голод. Но, сбитый с толку последними событиями в своей телекомпании, он прибыл на презентацию в состоянии рассеянности и плохо слушал, о чем говорят выступающие. Почти не делал пометок в блокноте и не обращал никакого внимания на своего оператора, которого обычно изводил ценными указаниями и жесткими требованиями. Мысли Александра Николаевича постоянно возвращались к Стефании.

В последнее время девушка действительно сильно изменилась, даже внешне. В ней словно запылал шальной, с трудом сдерживаемый огонь. Он делал ее надрывно-утонченной и непреодолимо привлекательной. И в то же время, не имея возможности вырваться наружу, словно мучительно испепелял изнутри. И этот взгляд… Даже Шестаков поеживается теперь под этим взглядом, чего уж говорить о других! Друзей после этого у Стефании точно не прибавилось. Ее начали сторониться уже в открытую, но, похоже, девушку это совсем не беспокоило.

Зато сам Шестаков был крайне озабочен происходящим. В течение долгих лет он создавал коллектив, кропотливо выстраивал сложную иерархическую систему взаимоотношений между собой и своими сотрудниками, отвечающую его собственным представлениям о карьерном продвижении и профессиональном росте. И вдруг обычная пигалица поставила на грань развала то, что Шестаков создавал с таким трудом.

— Александр Николаевич, я могу быть свободен, или еще что-то нужно поснимать? — оператор подошел к Шестакову и тронул его за плечо, — по программе остался только фуршет.

Шестаков очнулся от своих мыслей и огляделся.

Официальная часть мероприятия завершилась, и конференц-зал отеля «Жемчужина» почти опустел. Телевизионщики собирали аппаратуру. Длинноногие, беспричинно улыбающиеся девицы из обслуживающего персонала убирали со столов бокалы и бутылки с недопитой минеральной водой. Губернатор в окружении финансовых «королей», иностранных гостей, министров и деятелей науки под вспышки фотокамер пожимал Лещинскому руку и улыбался в объектив. Закончив позировать, они направились в Коньячный зал, чтобы отметить успешное завершение презентации нового проекта. За ними, явно оживившись, двинулись и все остальные.

Шестаков отпустил оператора, велев дожидаться внизу у машины, а сам, в числе своих коллег, прошел в небольшую, светлую комнату, где огромные во всю стену окна открывали прекрасный вид на городскую набережную, синие водные горизонты и белые теплоходы.

Солнце золотило оконные рамы, играло в разводах венецианской штукатурки, подбиралось к хрустальным бокалам, выставленным пирамидкой в начале длинного стола, и к серебряным запотевшим ведеркам со льдом.

Бутерброды с красной икрой и сливочным маслом, канапе, миниатюрные пирожные со взбитыми сливками и свежей клубникой, самый лучший в мире шоколад — все это выглядело роскошно. Но у Шестакова давно пропал аппетит, и даже самый лакомый кусочек не смог бы сейчас пролезть ему в горло.

В зал впорхнул официант с подносом, на котором стояла рюмка, специально наполненная для руководителя Корпорации. Еще два официанта, чья безупречность костюмов и манер могла соперничать с безупречностью членов королевской фамилии, принялись разливать напитки для остальных гостей. Среди публики пробежало легкое оживление, но оно моментально стихло, когда в комнату вошел Лещинский.

При ярком солнечном свете стало очевидно, что глава корпорации переживает не самые лучшие дни своей жизни. Он заметно похудел и осунулся. Лицо покрывала восковая желтизна. Глаза горели лихорадочным, нездоровым блеском. Было заметно, что выглядеть, как прежде, Великим и Ужасным, стоило ему большого труда.

Лещинский встал посреди зала, взял с подноса рюмку и оглядел присутствующих.
В полной тишине стало слышно, как с легким шипением лопаются пузырьки в бокалах с шампанским, да в соседней комнате заливается трелью оставленный кем-то из гостей сотовый телефон.

Лещинский молчал, глядя прямо перед собой. Пауза, предназначенная внести интригу в слова главы Корпорации, излишне затягивалась и делалась все более неловкой. Кто-то смущенно кашлянул, прикрыв рот салфеткой. По залу пробежал холодок недоумения.

— Прошу меня извинить, — еле выдавил из себя наконец Лещинский и как-то боком, суетливо удалился в соседнюю комнату, через неприметную дверь с надписью «Служебное помещение».

Этот маневр, столь несвойственный и противоречащий привычному имиджу Великого и Ужасного Гудвина, привел гостей в замешательство.

— Господа! Господа! Прошу минуту внимания! — небольшого роста плотный, темпераментный брюнет лет сорока выскочил на середину зала и взмахнул руками, словно собираясь дирижировать, — Вадим Александрович в последнее время очень много работает. Дает знать себя хроническое переутомление. Мы приносим извинения за небольшую заминку.

Брюнет снова взмахнул руками и исчез за той же дверью, что и Лещинский.

«Сегодня не мой день», — подумал с сожалением Шестаков, даже не предполагая, что его невезение на этом не заканчивается.

Прошло несколько томительных минут, прежде чем из служебного кабинета появился несколько приободрившийся Лещинский и вновь вышел на середину зала.

— Дамы и господа, — обратился он к собравшимся и приподнял рюмку, — хочу поздравить вас с успешной презентацией. Я рад, что проект вами одобрен, и предлагаю отметить первый шаг на пути к его полной реализации. А самый первый шаг в любом деле — это принятие решения, окончательного и бесповоротного. Когда нет пути назад, двигаются только вперед. И мы это решение приняли. Я вас поздравляю! Будьте здоровы и успешны! Не сомневаюсь, что ожидающие нас партнерские отношения принесут феноменальные плоды!

Все с облегчением заулыбались, расслабились и зааплодировали. Зазвенел хрусталь. Раздались одобрительные возгласы.

Лещинский обходил присутствующих, поздравлял, чокался, приподнимал рюмку, но не пил. Заметив в конце зала Шестакова, он подошел к журналисту:

— Как поживаете, Александр Николаевич? Как супруга? Пошла на поправку?

— Спасибо, Вадим Александрович, — ответил Шестаков, затаив дыхание (Сам заговорил. Здоровьем интересуется. Может, все не так уж и плохо на самом деле?), — ей уже гораздо лучше. Без Вашего лекарства она наверняка не справилась. Чем я могу Вас отблагодарить?

— Мелочи, — отмахнулся Лещинский, — Вы и так делаете для моей Корпорации довольно много. Не возражайте. Я не люблю коленопреклонения. Между прочим, спасибо за критику. Я имею в виду репортаж с открытия ярмарки. Это было, как бы это сказать, свежо, что ли.

Шестаков поперхнулся на глотке коньяка и закашлялся:

— Недоразумение, извините. Пришлось послать на задание неподготовленного сотрудника. Вот и…

Лещинский нахмурился:

— Я не намерен повторяться. Если я однажды сказал, что доволен именно такой манерой освещения событий, то, прошу Вас, избавьте меня от нужды говорить это снова.

Шестаков кашлянул еще раз и закивал: «Опять рассердился! Ну, как тут угодить?».

— Вот и чудесно, — Лещинский слегка смягчился, — через неделю я намерен собрать пресс-конференцию. Пора готовить публичное мнение. Пришлите мне новых, молодых сотрудников. Тема нуждается в свежем, «незамыленном» взгляде. У Вас такая перспективная молодежь! Взять хотя бы эту Вашу девушку. Как ее фамилия?

— Ганчук, Стефания… — промямлил Шестаков.

— По-моему, неплохо работает. Почему Вы не подпускаете молодежь к освещению лучших, интересных событий? Нельзя, любезный, нельзя все подгребать под себя.

«Я вовсе и не подгребаю», — хотел было возразить Шестаков, но вдруг совершенно против своей воли произнес:

— Зачем Вам Стефания? Оставьте ее. Не губите девочку.

— Извините, я не понял… — Лещинский изумленно вскинул брови.

— Она без ума от Вас, но Вы должны ее оставить, если есть еще в Вашем сердце хоть капля человечности.

Поведение редактора заштатной телекомпании было столь неожиданным и вызывающим, что Лещинский какое-то время слушал его крамольный бред, не находя достойного ответа.

* * *

— …если есть еще в Вашем сердце хоть капля человечности, — прошептал одними губами Модест, не спуская глаз с Лещинского и Шестакова, которые, как могло показаться со стороны, всего лишь мирно обсуждали очередной медиа-проект.

— Вам все равно осталось уже немного. Уйдите один, не забирайте с собой невинную душу, — продолжал усердствовать Модест.

Ему было очень тяжело управлять Шестаковым. Чьи-то фигуры постоянно заслоняли обзор. Чьи-то чужие, посторонние мысли без спроса лезли в голову и толкались там, словно цыгане на базаре. И вообще, такие приемы давались Модесту всегда с большим трудом, особенно в последнее время.

— Вам еще не надоело спасать мир? — раздался совсем близко тихий вкрадчивый голос, — поверьте, он не заслуживает Ваших титанических усилий.

Модест дернулся от неожиданности. Связь с Шестаковым рассыпалась, как порванная нить бисера и засверкала в воздухе мелкими тающими брызгами.

— Что Вы здесь делаете? — оглянулся Модест на Водопьянова, возникшего рядом с ним словно из воздуха.

Директор фирмы «Вторсырье» улыбнулся одним ртом. Глаза его скрывались за круглыми, черными очками. Поигрывая тростью, он указал на Лещинского:

— Любуюсь своим подопечным. Красавец, не правда ли? Но продолжает сопротивляться из последних сил. Может быть, Вы объясните ему, что это бессмысленно? У Вас это, как я погляжу, хорошо получается.

— Зачем Вы с ним так? Неужели обязательно так мучить человека?

— Делов-то! Зато потом его ждет триста лет могущества и всевластия. Пусть терпит. Я тоже терпел. Кстати, а Вы что здесь делаете, милейший? Между прочим, Вы только что разрушили карьеру одного из лучших журналистов Нурбакана, непризнанного мастера своей профессии. Сделали безработным отца двух детей, кормильца семьи. Думаете, Великий и Ужасный Гудвин простит Шестакову подобную выходку? Почему Вы перекладываете самую грязную работу на чужие плечи?

— Пойдемте отсюда, — предложил Модест упавшим голосом, — я очень устал.

— Дивная мысль. Оставим этот муравейник. Наша последняя встреча была отнюдь не романтической. Мне надо реабилитироваться. Куда Вы хотите?

— К морю.

В простенке между двумя большими окнами, где секунду назад стояли Модест и Водопьянов, всколыхнулась и осела легким ветерком пустота, но никто этого не заметил, как, впрочем, осталось незамеченным и их внезапное появление в Коньячном зале.

Они сделали два шага в тумане, и третий — уже по серой плоской гальке, пахнувшей солью и водорослями. Небо тоже было серым, облачным. Волны, маленькие, холодные и злые, исподтишка кусали пустынный, каменистый берег. Дул сырой, ровный ветер.

— Ну, и что Вы думаете о новом проекте Гудвина? — Водопьянов поднял плоский камешек и стрельнул им по водной глади.

— Я еще в прошлый раз говорил, что меня очень беспокоит, с какой настойчивостью ведутся раскопки. Надеюсь, они не докопаются до главного раньше времени, и что Талисман не попадет в чужие руки, — ответил Модест, — но еще больше меня волнует другое. Этот профессор, Кияшко, кажется, весьма сообразительный малый. Он уже о многом догадывается и строит все более точные гипотезы. Между тем, наше существование для человечества должно оставаться полной тайной. Не хотелось бы, чтобы снова повторилась та давняя история. До сих пор ума не приложу, как неподготовленный человек мог выйти на наш след и столь близко подойти к разгадке. Он действительно был настолько исключителен и необычен? И, кстати, не знаете ли Вы, что с ним случилось в дальнейшем?

Водопьянов лишь пожал плечами:

— Я принял все необходимые меры.

— Знаю я Ваши меры. Он хотя бы жив?

— Живее некуда! Еще всех нас переживет. Вы знаете, вся эта суета с упрятыванием Талисмана последнее время напоминает мне детскую сказочку про Кащея Бессмертного — игла, спрятанная в яйце, яйцо, спрятанное в ларце. Придет добрый молодец, залезет на дерево, достанет ларец. Смешно, честное слово. Но я — не Кащей. И секрет моей силы — вовсе не в игле, то бишь, в Талисмане. А хотите, Модест, я расскажу Вам, в чем на самом деле она заключается? — спросил Водопьянов, глядя за морской горизонт, куда умчался, оставив на волнах сотни «блинов», брошенный им камешек.

— Не хочу.

— Ну, так слушайте. Моя большая тайна заключается в том, что я, на самом деле, вовсе и не Злодей. А Вы — вовсе не добрый молодец.

Модест присел на корточки возле воды и взял в ладони пригоршню мелких мокрых камешков.

— Что же Вы молчите? — настаивал Водопьянов, теряя прежнюю жизнерадостность, — ответьте мне, пожалуйста, кто и за каким, так сказать, хреном, записал меня в злодеи? Я был обычным человеком, обычным мальчишкой! Я не вешал котов, не крал последние крохи из общего семейного котла, не обманывал девушек!.. Почему, Модест? Почему?

Водопьянов даже топнул ногой, отчего во все стороны разлетелась мокрая песочная кашица.

— Это был Ваш выбор, — ответил Модест.

— Очень интересно. Вы по-прежнему думаете, что если бы мы просто так разошлись, вложив мечи в ножны и наплевав на Равновесие Вечной борьбы, то с этим миром действительно произошло что-нибудь ужасное? Точнее, еще более ужасное, чем то, что сейчас происходит? Но что именно? Падение гигантского метеорита на гибнущие Помпеи? Пожар на тонущем «Титанике»? Эпидемия чумы в фашистском концлагере? Тому, кто собирается броситься под поезд, уже не страшны угрозы быть повешенным… Но вернемся к сегодняшнему дню. Скажите-ка лучше, почему для столь трагической миссии Вы выбрали бедного Шестакова?

— Он из присутствующих был более всех готов.

— Вот оно что. А, между прочим, эта дамочка, я говорю о Стефании, очень даже не дурна. Может, познакомите нас? А?

— Что за глупости Вы несете, — устало заметил Модест и с трудом поднялся, разминая больные колени.

— Ой, да бросьте, Модест! — миролюбиво заключил Водопьянов, — Давайте хоть напоследок поболтаем по-человечески. Мы ведь сейчас — обычные люди. Почти обычные. И у нас осталось совсем немного времени. Разойдемся, как в море корабли. И я останусь совсем один. Словом не будет с кем обмолвиться. И поверьте, мне будет Вас не хватать, мой лучший и любимый враг. Кстати, Вам не кажется, что я становлюсь банальным?

— Вы становитесь сентиментальным.

— Мерзкий старикашка! Это не так. Между прочим, а почему мы до сих пор на «Вы»?

Странная пара двинулась вдоль берега, изредка перебрасываясь колкостями и замечаниями в адрес друг друга.

— Быть Злодеем — это Ваш личный выбор, — повторил Модест, — Вас никто не заставлял нарушать Договор и питаться душами своих несостоявшихся Преемников, их способностями, талантами, гениальностью. Их силой…

— Подумаешь! Кто Вам мешает сделать то же самое? Подбросить пару рецептиков от болей в суставах? Ах, да! Я и забыл! Вы же у нас, как это принято говорить, гуманист. А теперь скажите, к чему был этот примитивный балаган, который Вы устроили недавно на Пригородном вокзале? Неужели нельзя было обойтись без этих дешевых спецэффектов?

Модест впервые за все время улыбнулся:

— Иногда хочется развлечься. Эта бабушка с пирожками появилась совершенно некстати. Но она была такая забавная.

На какое-то время они снова замолчали.

— Модест…

— Угу.

— Вот скажите, Вы влюблялись когда-нибудь по-настоящему? Да куда Вы побежали? Постойте!

Глава 7

После встречи с Феликсом Иван Тимофеевич оказался надолго выбит из колеи. Старший брат не выходил у него из памяти. Иван Тимофеевич опасался, что выживший из ума старик объявится вновь: со своими бредовыми просьбами, в своем засаленном халате, в своих очках на грязной бечевке.

Конечно, Паляев не был идеалистом. Он знал, что мир далек от совершенства. Но если прежде страх, безысходность, омерзение, депрессия и прочие темные стороны жизни были для него лишь абстракцией, то с появлением Феликса они обрели свое вещественное воплощение, свой цвет, запах, свою форму в ужасающих деталях и подробностях.

Иван Тимофеевич леденел даже при одной мысли о том, что он может снова столкнуться со своим братом: как если бы в его квартире поселилось отвратительное насекомое, но он не имел представление о том, когда и где оно может свалиться ему на голову.

Однако проходили дни, недели, месяцы. Феликс не давал о себе знать, и Паляев стал понемногу успокаиваться.

Близились новогодние и рождественские праздники. Паляев уже купил елку и хранил ее на балконе. Он составил по-холостяцки скромное, но вместе с тем достаточно разнообразное меню и понемногу закупал продукты.

Зима выдалась на удивление снежной и морозной. Паляев часами бродил по улицам, любуясь преобразившимся Нурбаканом, словно сошедшим с новогодней открытки. Он словно заново открывал и узнавал родной город, ликуя и грустя одновременно из-за того, что многие годы беспричинно лишал себя такой простой и доступной радости.

Однажды он умудрился забрести довольно далеко от своего района, устал, проголодался и искал, где бы поужинать.

Короткий зимний день близился к концу. Понемногу загорались желтым светом фонари. С темнеющего неба сыпалась мелкая, колючая крупа. В узеньком пустынном переулке было тесно от больших вязов, облепленных сумеречным снегом.

Иван Тимофевич шел мимо невысоких, старых, еще довоенной постройки домов из серого и бурого кирпича, с удовольствием вдыхая морозный синий воздух. Возле одного из домов он остановился, увидев простую дверь, ведущую в полуподвальное помещение, а над ней — такую же простую и неприметную вывеску «Столовая». Тротуар перед входом был посыпан жиденьким слоем песка. Через приоткрытую дверь даже на улице пахло домашней выпечкой. Как кстати! — обрадовался Иван Тимофеевич.

Внутри было тепло, шумно и тесно. Небольшое помещение скромно освещали несколько тусклых настенных светильников. Синеватые окошки, расположенные под самым потолком, давали представление о том, что вечер пока еще не перекочевал окончательно в ночь.

Отстояв небольшую очередь на раздаче, Иван Тимофеевич заставил свой поднос множеством тарелок, с трудом нашел свободное место в углу зала и с аппетитом принялся за еду. Все казалось ему необыкновенно вкусным и, в немалой степени от того, что ему самому, впервые за долгое время, не пришлось хлопотать у плиты.

На первое Иван Тимофеевич взял себе двойную порцию рассольника со сметаной, на второе — мясной рулет с черносливом и картофельными шариками, пирожки с капустой и грибами. На десерт попросил поднести попозже мороженое.

Пока он ел, за окнами стемнело окончательно. В зале зажгли дополнительный свет. Заиграла негромкая музыка.

Подошла официантка, грузная, усталая, безразличная и рано состарившаяся женщина. Равнодушно поставила перед Паляевым мороженое в допотопной пластмассовой вазочке и стала собирать пустые тарелки.

В это время в зале произошло какое-то движение. Монотонный гул множества голосов рассыпался на отдельные возмущенные возгласы. Задвигались стулья. Захлопала входная дверь.

Иван Тимофеевич оторвался от пломбира и огляделся. В зале появилось несколько крепких головастых мужчин в одинаковых кожаных куртках. Они подходили к посетителям столовой, негромко с ними разговаривали, давали деньги, после чего посетители спешно собирались и, не доев, выходили на улицу.

Зал уже был наполовину пуст. Границы расчищенной таким образом территории приближались к Паляеву.

Из подсобного помещения выскочил администратор, в отчаянии заломил руки и, пугаясь собственной решимости, пискнул: «Что вам надо? Нас уже „крышуют“!».

Один из молодчиков подошел к администратору, шепнул ему на ухо несколько слов и достал из кошелька наличность. Тот, бледнея, принял деньги, утвердительно закивал и махнул своим работникам, давая команду удалиться.

В конце концов, в столовой не осталось никого, кроме Паляева.

«Не уйду!», — разозлился вдруг Иван Тимофеевич, глядя исподлобья, как в его сторону движется, грозно поигрывая мускулами, самая крупная «кожанка».

— С Вами хочет поговорить один человек, — заявил подошедший, — нам пришлось тут немного похозяйничать, чтобы обеспечить конфиденциальность беседы.

Паляев, окончательно сбитый с толку, не знал, что ответить. Да решительный визитер и не нуждался, судя по всему, в его согласии. Слегка наклонил голову в знак достигнутой между сторонами договоренности, он вышел из столовой на улицу.

Несколько минут Паляев находился в полном одиночестве и абсолютной тишине. Затем входная дверь вновь открылась, и в помещение вошел темноволосый моложавый мужчина лет сорока, одетый по-простому в джинсы, черную водолазку и серый пиджак.

Легким шагом он пересек зал и приблизился к Паляеву.

— Добрый вечер! Еще раз прошу прощения, что принес Вам много хлопот, но дело не терпит промедления, — мужчина протянул руку, и Иван Тимофеевич машинально ответил на рукопожатие.

Мужчина сел напротив Паляева.

— Видимо, мне нужно назваться, — сказал он, немного помедлив, — Вы меня не узнали?

— А должен был?

— Может и нет… Но это неважно. Меня зовут Вадим Александрович Лещинский. Я — глава корпорации «Элефант».

Некоторое время оба молчали. Потом мужчина добавил:

— Чтобы Вам было понятно, я — миллиардер. Я владею этим городом и еще более чем половиной всего региона. Я супер-богат. Я могу все купить и продать. Впрочем, именно этим я и занимаюсь последние лет двадцать. Это я построил Башню в «Эмиратах».

— Я знаю, кто такой Лещинский, — хмыкнул Паляев и вернулся к поглощению остатков пломбира, — конечно, подкарауливать рядовых горожан в забегаловках для него — обычное дело. Будни, так сказать.

— Так, по-вашему, я — самозванец? — Лещинский вскинул брови.

Иван Тимофеевич пожал плечами и принялся демонстративно вылизывать сладкую молочную юшку со дна чашечки.

Лещинский, не оглядываясь назад, махнул рукой. На его жест устремился дежуривший возле двери крепыш в кожанке.

— Документы, — коротко скомандовал Лещинский.

Крепыш выбежал из помещения на улицу и вернулся с небольшой кожаной папкой темно-зеленого цвета с золотыми уголками.

Лещинский порылся в папке, достал паспорт и протянул через стол Паляеву.

По мере того, как Иван Тимофеевич вглядывался в документ, выражение его лица претерпевало значительные трансформации: на смену недоверию пришло удивление, затем — растерянность и, наконец, полное смятение. Паляев был уничтожен.

— Извините за дерзость, — только и смог выдавить из себя Иван Тимофеевич. Ему хотелось провалиться сквозь землю, — я редко смотрю телевизор, а фотографии в газетах, они все равно… В общем, узнать Вас в лицо мне было трудно.

— Вижу, я Вас впечатлил, — с удовлетворением отметил Лещинский, забирая документ из рук Паляева и отправляя помощника обратно на прежнюю позицию у двери, — Не извиняйтесь. Вы не сделали ничего дурного. Хотя попали в точку — мне на самом деле пришлось погоняться за Вами по городу: после того, как я случайно увидел Вас из окна машины и до сего момента, наиболее подходящего для нашей серьезной беседы.

Но Паляев, казалось, не слышал этих успокоительных речей. Он вцепился побелевшими пальцами в сидение стула и обратился в камень.

Лещинский, прищурившись, смерил его острым взглядом и снова подозвал «кожаного» молодца.

Молодец подошел и слегка наклонился.

— Водки, — сказал Лещинский.

Принесли на миниатюрном серебряном подносике хрустальный графин, две рюмки и тонко нарезанный лимон.

— Как закуску, я предпочитаю лимон с солью, — сказал Лещинский, разливая водку, — с крупной, «лошадиной» солью. Попробуйте, Вам понравится.

Ослушаться миллиардера Паляев не посмел, взял дрожащими руками рюмку и, расплескав половину, еле донеся до рта, выпил. «Я спиваюсь…», — отругал он себя за малодушие, поставил рюмку на стол и снова вцепился в сидение стула, потупив взор.

— Не корите себя, — Лещинский словно читал его мысли, — пара-другая рюмок не принесет вреда. Разрешите, я закурю?

Паляев кивнул, попытался разлепить занемевшие пальцы и, наконец, решился исподволь бросить беглый взгляд в сторону миллиардера.

Сейчас, вблизи, Иван Тимофеевич заметил, что Лещинский выглядит не так уж и молодо, как могло показаться в самом начале. Виски его уже заметно тронула седина. Сеть легких морщин, покрывших лицо, говорила о том, что за непродолжительное время он сильно похудел, — и не от избыточного здоровья. Взгляд запавших глаз был излишне жестким и словно горячечным, а руки едва заметно дрожали.

Лещинский откинулся на спинку стула и, прищурившись сквозь табачный дым, поинтересовался:

— Вам уже лучше? Может, по второй?

Паляев кивнул.

Выпили по второй.

— Согласен, выглядит все это удивительным, — заговорил миллиардер, — я и сам не был готов к такому повороту дел. Я ехал на важное мероприятие. На светофоре мы ждали зеленого света и вдруг — идете Вы. Я сразу узнал Ваше лицо. И понял, что другого шанса поговорить с Вами у меня может больше и не быть. Я бросил все дела и ехал за Вами по городским улицам, размышляя, с какого бока лучше к Вам подобраться и с чего начать наш сложный разговор, чтобы не выглядеть сумасшедшим идиотом.

— Думаю, Вы обознались, — робко возразил Иван Тимофеевич, — разве мы могли раньше где-то встречаться?

— Мы не знакомы — Вы правы. Я даже не знаю, кто Вы, как Вас зовут, где Вы живете и чем занимаетесь.

— Но Вы только что сказали, что узнали меня в лицо! Что это значит?

— Об этом — позже. Начну с главного. Я полагаю, что именно Вы — тот человек, который поможет мне разобраться в одной сложной ситуации. Жизненно важной для меня ситуации.

— Но на каком основании Вы так решили?

— Все, что мне нужно — чтобы Вы меня выслушали, каким бы бредом не казался мой рассказ. Вы, я вижу, человек практического склада, приземленный, так сказать. Но найти обычные слова для того, чтобы описать необычные вещи очень трудно. Сделайте для меня одолжение — уделите мне время и терпение. Между прочим, Вы не спешите? Вас кто-нибудь дожидается?

Паляев отрицательно мотнул головой:

— Я — вдовец, живу один. И на работу мне ходить уже не надо. Так что…
Произнеся вслух эти простые слова, он вдруг впервые подумал о своей одинокой, пустой квартире — с елкой на балконе и мандаринами в холодильнике, как о насмешке над его жалкими попытками воссоздать иллюзию прежней, спокойной и беспечной жизни.

Отказаться на отрез от просьбы Лещинского и вернуться к этим дешевым декорациям, скрывающим подлинную суть его одинокого и бессмысленного существования? Или — остаться здесь и выслушать миллиардера до конца? Что он, Паляев, теряет в этом случае? Какое никакое, а развлечение. Первое яркое пятно на общем фоне обыденности.

Лещинский словно почувствовал перемены в настроении собеседника:

— Вас это ни к чему не обязывает. Вообразите, что Вы пришли в кино и смотрите интересный, захватывающий фильм. Если Вы разочаруетесь — можно в любой момент выйти из кинозала на улицу и забыть обо всем, что увидели и услышали.

— Ну, хорошо, — вздохнул Паляев, — я готов Вас выслушать. Но если вдруг Вы начнете вытаскивать из карманов голубей или там кроликов всяких…

— Нет, что Вы. Все гораздо серьезнее, — Лещинский помедлил, собираясь с мыслями, — я начну издалека, поскольку то, что происходит со мной сейчас — все это единая цепь событий, имеющая начало в моем прошлом. А под конец — Вы сами для себя решите, насколько это имеет прямое к Вам отношение.

— То, чего я добился в жизни — вовсе не моя личная заслуга, не результат невероятного трудолюбия или титанических усилий, — продолжил Лещинский, — это — дар свыше, и очень своеобразный. Дар какого-то особенного восприятия окружающего мира, точнее, включения в мир, неразрывного в него вплетения. Я никому об этом прежде не рассказывал. Вы — первый и последний человек, который узнает об этом. Итак, я рос обычным ребенком. Родителей своих не помню, меня взяли в приемную семью совсем маленьким. Ходил в школу, гонял в футбол, как все, хулиганил и дрался. Учился с неохотой. Любил повалять дурака…

Все вдруг изменилось в один момент. Я до сих пор отчетливо помню в малейших деталях тот день, раз и навсегда перевернувший мою жизнь. Мне тогда шел всего одиннадцатый год.

…Это было на исходе лета. Я с друзьями возвращался из лагеря, где провел у моря целый месяц. Впереди ждала школа, нудные уроки, неприветливые учителя, вереница однообразных будней. Мы были утомлены многочасовой поездкой в автобусе и жарой. Я смотрел в окно, борясь с дремотой.

День подходил к концу. Вечернее солнце окрашивало дома и деревья золотым теплым цветом.

Наш автобус уже въехал в город и замер на первом же светофоре. Рядом с нами ожидала легковая машина, за рулем которой сидела молодая женщина. От скуки и совершенно незаметно для себя я увлекся ее разглядыванием, отмечая даже самые мелкие детали, которые на этот раз виделись мне почему-то так близко и крупно, словно находились под увеличительным прибором.

Я увидел, как, женщина, пользуясь паузой и не сводя взгляда с дороги, открыла лежащую рядом сумочку, привычным движением пошарила в ней, извлекла черный лакированный патрончик с губной помадой, сняла колпачок. Ярко вспыхнул на солнце и погас никелевый ободок. На свет появился брусочек нежно-кораллового цвета, весь в мелких росинках вытопленного зноем косметического масла.

Женщина медленно, словно нехотя, красила губы, глядя в зеркало заднего вида, а через открытое окно в машину врывался жаркий ветер, поднимая и опуская подол ее бледно-желтого тончайшего крепдешинового платья.

Я видел сухую, слегка потрескавшуюся кожу ее колен. Видел, как под низкими оранжевыми лучами заката вспыхивают искорками на крепких загорелых женских руках выгоревшие на солнце волоски, а тонкие пальцы, унизанные серебром, слегка барабанят по рулю в такт звучащей в салоне музыке.

Вдруг я ощутил легкое головокружение, все вокруг затуманилось и поплыло, и в ту же секунду — я как бы раздвоился. Находясь в автобусе, я одновременно словно сам оказался в этой машине. Да что там — в этой женщине! Отчетливо ощутил под своим телом нагретое, все в морских песчинках, подпекающее ляжки сидение, приятное утомление мышц, дразнящий запах дальних дорог и горячего асфальта, впитавшийся в обивку салона. И еще — морские, масляные волны, ленивые, как тюлени. Ноги — по щиколотку в мелкой гальке. Вечером — музыка где-то на площадке, в темноте за деревьями, близко — шепот, дыхание… Снова дорога. Жара. Ветер. А дома — поскорее забраться под душ, смывая с горячей кожи морскую соль и беглые поцелуи… Потом — закутаться в большое белое махровое полотенце, лежать на диване, довольно ощущая волнительные изгибы своего молодого, сильного тела, кидая нехотя взгляд на шоколадную от загара, подтянутую коленку, выглядывающую из белых махровых складок… И забыться легким, беспечным сном, никого не ожидая, никуда не спеша… С включенным телевизором, обязательно — с включенным…

Иван Тимофеевич слушал Лещинского, потеряв всякое представление о времени и месте, в котором находился. Он ожидал услышать от миллиардера все, что угодно, но только не это.

— Я очнулся внезапно, совершенно потрясенный случившимся. За несколько секунд я, беспечный мальчишка, вдруг прожил чужую, взрослую жизнь, испытав невероятную гамму сильнейших, но еще не знакомых, непонятных моему детскому неокрепшему сознанию ощущений. Будучи не в силах найти объяснения тому, что произошло, я, обессиленный, еле добрался до дома — притихший, погруженный в себя, что было на меня совсем не похоже.

На следующий день вновь произошло нечто подобное — с другим человеком, при других условиях — каких именно, теперь уже неважно. Затем — снова, и снова. Мне, как и тогда, в первый раз, хватало лишь впечатлиться какой-то деталью — солнечным бликом на потолке комнаты, запахом яблочного варенья, что варят соседи, гулом вагонных колес или семечковой шелухой между рамами окна в пригородной электричке… А дальше против моей воли срабатывал принцип домино — одна деталь, падая, толкала другие, и те, множась в геометрической прогрессии, рождали своим падением невероятной красоты узоры и целые миры-вселенные. День за днем на меня обрушивался небывалый, головокружительный поток впечатлений. Я вновь и вновь переживал сотни чужих жизней. Эти переживания копились, требуя выхода. Меня переполняло и буквально разрывало какое-то мощное внутреннее брожение. Не понимая, какое применение можно найти зарождающимся во мне силам, я на целую неделю слег в горячке, чем очень напугал своих приемных родителей.

Но — переполненная до краев плотина наконец-то прорвалась и низверглась вниз мощным потоком: кризис миновал, температура пришла в норму. Впервые за несколько дней я открыл глаза и ощутил… Это сложно передать словами — такую невероятную легкоту бытия!..

На слове «легкота» Паляев поморщился: «Странное слово. Наверное, Лещинский хотел сказать — легкость, невесомость?». Но перебить миллиардера не решился. Да и не захотел — столь увлекательным был его рассказ.

— …будто я отныне — копье, выпущенное рукой атлета и воспарившее к небесам! И полет этот будет длиться бесконечно! И не будет на его пути никаких преград! С этого момента в моей жизни все перевернулось — словно исчезла граница между мной и окружающим меня миром — мы сделались одним целым!

Лещинский помолчал, закуривая новую сигарету.

— Теперь я входил в жизнь свободно, без малейшего сопротивления и усилий, как горячий нож входит в масло. Все было рядом, все было возможно — нужно было лишь только подумать об этом, вообразить это. Не то, чтобы я узнал секрет Вечного Двигателя. Он был мне не нужен. Я сам был — Вечное Движение. Я и был — сам этот Мир…

Потрясенный Паляев с увлечением внимал невероятной истории, забыв обо всем на свете — о своем позднем одиночестве, о мелких неурядицах и страхах, о помешанном братце, о своих кофейных и физкультурных увлечениях. Какими они были смешными, мелкими и ничтожными по сравнению с головокружительно беспредельным пространством, которое вдруг развернулось перед его мысленным взором!

— С этих пор во всем, чем бы я ни занимался, меня влекла не цель, а сам процесс, — продолжал Лещинский, — я наслаждался всем, что я делал, и независимо от того, с чем это было связано. Я получал наслаждение от самого факта своего бытия. В каждую минуту, в каждое мгновение. От любви и от измены. От удовлетворения и от боли. От пресыщения и от голода. От безудержного веселья и от безысходного горя. От непосильного труда и от безделья. От всего, что со мной происходило. Поэтому — у меня все получалось. Поэтому — передо мной практически не было ни границ, ни барьеров.

Лещинский замолчал и с внезапно нахлынувшим ожесточением принялся тушить в пепельнице выкуренную до самого фильтра сигарету.

— Но Вы, Иван Тимофеевич, уже наверняка заметили, что обо всем этом я говорю в прошедшем времени. В какой-то момент, около года назад, все это — раз! — и ушло. Испарилось. Выветрилось. Будто и не было. Я открыл утром глаза — и услышал в голове чей-то голос, который сказал: «Скитаться будешь отныне без времени и без границ. Всегда один, и не найдешь себе приюта!…».

И в тот же момент бытие, которое раньше было невесомым, как лебединый пух, навалилось на меня подобно огромной бетонной плите. Больше не было узоров, не рождались параллельные вселенные. Все слилось в сплошную, неподвижную, глухую массу. Словно чья-то могучая рука низвергла меня с парящих высот в чудовищно вязкую среду. Все, что звенело и пело — умолкло. Все, что летело и мчалось — замерло. Сверкающий алмаз упал в какое-то зловонное болото и потух. Тишина. Темнота. Сколько не вглядывайся, я уже не вижу и не ощущаю того, что видел раньше. Я потерял мой мир, мою Вселенную. Они умерли в одночасье, и каждое утро, когда я просыпаюсь, я вижу перед собой лишь их хладный, смердящий труп. И в голове чуть ли не каждый день мне чужой холодный голос повторяет «Скитаться будешь отныне без времени и без границ…».

— Я сожалею, — тихо вымолвил Паляев, потрясенный неожиданным поворотом в откровениях своего собеседника, — Я прожил большую жизнь, но никогда прежде и никто не рассказывал мне ничего подобного. Терять такое — страшно. Лучше уж вообще — не иметь.

— Вы правы. Но главное — другое. Я догадался — это чья-то затея, чей-то зловещий замысел. Будто некто наверху ведет со мной нечеловеческую игру, загоняя меня в закоулки одному ему ведомого лабиринта, все дальше и дальше от выхода, все глубже и глубже к самому центру, где ожидает меня нечто такое мерзкое, о чем и помыслить невозможно. И оттуда мне уже не выбраться.

Лещинский замолчал на какое-то время, разглядывая своего собеседника, словно раздумывая — стоит ли продолжать дальше рассказ.

— Думаю, самое время перейти к сути вопроса, — решился Лещинский, — В последнее время мне снится один и тот же сон. Очень неприятный. И повторяется он практически каждую ночь. Рассказать?

— Да, конечно, хотя — при чем тут сон?

— Мне снится, что я еду в автобусе. Вокруг сидят люди, лица их нечетки и размыты. Мы едем очень долго. Нудно и долго. Но потом автобус прекращает движение. Двери открываются, но только для того, чтобы другие пассажиры вытолкали меня наружу. И вот я сижу на голой земле. И вокруг — только голая земля до самого горизонта. Ни деревца, ни здания, ни души. Я начинаю плакать, кричать. Просить, чтобы меня не бросали здесь одного. Но двери закрываются, и автобус уезжает. Последнее, что я вижу в его заднем окне — лицо какого-то пожилого мужчины. Он смотрит на меня печально, с сожалением, словно понимая, что и его в скором времени ожидает такая же судьба…

— Действительно, неприятно, — сказал Иван Тимофеевич, почувствовав, как его все больше одолевает смутное беспокойство. Что-то из того, что рассказал Лещинский, показалось ему знакомым, будто видел и слышал он это уже раньше. Но что именно? И — где, при каких обстоятельствах? Или все это — взрывоопасная смесь похмелья, самовнушения и гипнотического влияния харизматичного миллиардера?

— Лицо мужчины в автобусе — одно из всех, виделось мне так отчетливо, что казалось, обязательно узнаю его, увидев наяву, — сказал тихо Лещинский, — Вы догадываетесь, о ком идет речь?

— Нет, — пробормотал Паляев, чувствуя, как нехорошо замирает сердце.

— Это были Вы, Иван Тимофеевич. Я узнал Вас сразу, с первого беглого взгляда, хотя до сих пор даже и не предполагал, что между моим сном и явью может быть такое невероятное совпадение. Что теперь Вы на это скажете?

— Вы все сочинили, — сказал Иван Тимофеевич, не решаясь посмотреть в глаза Лещинскому, — чем Вы можете доказать…

— А зачем мне это сочинять? — спросил Лещинский, внимательно вглядываясь в лицо Паляева, — Знаете, у меня такое впечатление, будто Вы услышали что-то уже Вам знакомое. Не хотите признаться, что именно? Что зацепило Вас в моем рассказе?

Паляева бросило в жар, будто — на раскаленную сковородку лицом.

— Я понимаю, — попытался успокоить его Лещинский, — мир открылся Вам совершенно новой, чуждой гранью. Очень резкие перемены. Но дело ведь не только в этом, правда?

— Я не хочу никаких перемен, — сказал Паляев, собравшись с духом, — Довольно. Я очень устал. Мне пора возвращаться домой.

— Прервете просмотр кинофильма на самом интересном моменте? Чего Вы испугались?

Паляев не ответил.

— Вы испугались потому, что я оказался прав? Ведь так? — предположил Лещинский, — Припомните, умоляю, не случалось ли в Вашей жизни в последнее время тоже что-нибудь необычное и необъяснимое? Поймите, для меня это очень важно. Какие-то случайные, неважные с Вашей точки зрения детали могут дать мне подсказку, могут объяснить, что со мной происходит.

— Но почему — я? Между нами нет ничего общего.

— А может быть, Вы не все знаете о себе?

— Если даже и так, то я не хочу знать ничего сверх того, что уже знаю. Простите.

И Паляев встал из-за стола, сминая вспотевшими руками потертую ондатровую шапку и стараясь не встретиться взглядом со своим странным собеседником.

Лещинский, немного помедлив, встал вслед за ним:

— Вы правы, видимо я ошибся.

От того, как он произнес это, у Паляева дрогнуло сердце.

— Но если передумаете — найти меня будет несложно. Важно, чтобы не было поздно.

Иван Тимофеевич, не поднимая головы, устремился к выходу из столовой.

Возвращаясь домой в холодном, пропахшем бензином и табаком такси, чувствуя себя измочаленным и опустошенным, Паляев, тем не менее, вновь и вновь прокручивал в уме весь разговор с миллиардером. По мере удаления от места их встречи и приближения к своему дому, он все больше и больше удивлялся тому, как ловко обвел его вокруг пальца этот велеречивый хитрец. Как незаметно заманил в свои сети, заставив Паляева поверить в невероятные бредни!

Сейчас, по прошествии определенного времени, оставшись один, Паляев отчетливо понимал, что все, услышанное им, лишь бред воспаленного разума переутомившегося миллиардера.

Ночью сон долго не шел к Ивану Тимофеевичу. Он ворочался в постели с боку на бок, и в нем постепенно росло возмущение тем, в какое глупое положение он позволил поставить себя этому проходимцу. Нет! Так дело не пойдет! Он должен потребовать у Лещинского объяснений! И больше — никакого лепета, никаких расшаркиваний! Паляев с высоты своего возраста будет, как никогда, строг и взыскателен.

Вдохновленный такими мыслями, Иван Тимофеевич вскочил со смятой постели, чувствуя невероятную легкость и бодрость во всем теле. Быстро и ловко натянул теплый спортивный костюм, синий, с белой оторочкой, зимние кроссовки, обмотался шарфом и выбежал на темную ночную улицу.

Лещинский наверняка еще сидит в этой забегаловке, наливается водкой и закусывает ее ломтиками соленого лимона. А чем же ему еще заниматься?

Паляева ничуть не смущало, что он не имеет никакого представления, где находится это кафе и как до него добраться. Он несся по утоптанному снегу, словно на крыльях, в полной уверенности, что ноги сами принесут его туда, куда нужно.

И действительно, через непродолжительное время — Паляев даже не успел утомиться — он оказался на знакомой улице. Вот — те же самые вязы, те же дома. Только вместо здания с подвалом, где размещалась столовая, Паляев обнаружил почему-то дом, в котором жил его брат Феликс. Безусловно, это был тот же самый дом №4, что стоял прежде на Горбатом переулке! И даже скрюченная акация тоже перекочевала сюда, и теперь жалко ежилась, лишившись своего снежного одеяния.

Под порывами налетевшего откуда ни возьмись ветра дверь подъезда скрипнула, дернулась и распахнулась.

Паляев решительно шагнул внутрь.

Его встретила глухая темень, затхлый запах подвала и полная тишина.

— Лещинский, где Вы? — крикнул Паляев в твердой решимости довести до конца начатое дело.

— Вы все-таки вернулись? — раздался эхом из темных глубин огромного помещения сдавленный голос Лещинского, — идите прямо. Не ошибетесь.

Через несколько шагов Иван Тимофеевич увидел слабый свет, льющийся из-под приоткрытой двери. «Снова дверь», — хмыкнул Паляев, энергично распахнул ее и…
…отпрянул назад, обмирая от ужаса и отвращения.

Маленькая комната с низким потолком была почти полностью заполнена смрадным шевелящимся клубком из отростков, обрывков какой-то нечеловеческой плоти, покрытой вперемежку слизью, шерстью, чешуей и следами испражнений. Восковой мертвенный свет лился из ниоткуда.

Внутри клубка мелькнуло сдавленное, припухшее лицо Лещинского. Глаза — белесые, навыкате, — смотрели прямо на Паляева с укоризной и сожалением.

— Вы обманули меня, Иван Тимофеевич, — голос Лещинского скрипел, как старая, заезженная пластинка, — зачем?

— Не понимаю, — произнес Паляев, подавляя рвотные позывы, — о чем Вы?

— Вам тоже приснился такой же сон. Про этот автобус… И Вас тоже высадили из него. Только — немногим позже меня. Значит, с Вами будет происходить то же самое, что и со мной… Вас высадят. Вас — высадят… И этого не избежать.

И Лещинский засмеялся. Мелким, противным, старческим смешком, так похожим на смех Феликса.