Взмах крыла

 1.1

Из открытого настежь окна потянуло прохладой осеннего вечера. Лора успела лишь глубоко вздохнуть да взглянуть на огни соседских домов. Очаг ждал её возвращения, и женщина, заправив непослушные пряди за ухо, поспешила к плите. Длинные и стройные ноги, созданные скорее для танца, чем для домашних дел, сковывал подол простого ситцевого платья. Она была молода. Но жизнь так измучала Лору, что лицо её испещрили морщины, волосы напоминали траву, высохшую в летний зной, руки — тонкие, вздрагивающие при лёгком сквозняке ветви. И, тем не менее, домохозяйку всё устраивало. Её дом не в городском театре, о котором, тогда ещё маленькой девочке, снились яркие и незабываемые сны — её дом здесь, рядом с мужем и двумя сыновьями.

Что же касается самой обители, то тут всё отличалось особенной простотой и незамысловатостью. Не было тех излишков, какие могли бы мозолить глаз завистникам. В сердце дома — в гостиной — неравномерно выцветали старые зелёные обои, позволяя увидеть тысячу и один оттенок тоски. Угол для хранительницы семейного уюта со всем, чего могло пожелать её сердце, имелся. На овальном столе в центре помещения всегда стояла прозрачная ваза, по обычаю пустая и одинокая, как и картина неизвестного художника между дверями в спальни. К слову, ею жильцы дома гордились более всего. Если быть точнее, глава семьи. Ох, как он любил те кляксы на жёлтом засаленном полотне! Начнёшь говорить с этим человеком об искусстве и обязательно услышишь: «Красиво рисовали художники того времени. Но ты только посмотри туда! Разве и это не прелесть?». И оставалось только догадываться, с какой барахолки уважаемый Вильгельм Кохан притянул восьмое чудо света. Нельзя сказать, чтобы мужчина был совсем недалёкий, чтобы его глупость могла стать причиной чужого хохота. Сначала вроде посмотришь — ничего необычного. Вильгельм не мог похвастаться широкими плечами или руками, которые предназначались для схлопывания камней в пыль. Но черты лица до того были грубы и суровы, до того надменно всегда смотрели ясные серые глаза, что любому в присутствии его становилось не по себе. Многие после встречи с ним говорили друг другу, что от взгляда этого человека пробегает холодок по спине. И всё же никогда Вильгельм не производил на окружающих при первом знакомстве впечатления такого, какого могло произвести выражение его лица. В разговоре он оставался вежлив, никогда не позволял себе говорить больше, чем от него требовалось. Но, как говорится, в омуте тихом водятся черти. Если доводилось кому-то провести в компании Вильгельма чуть больше времени, то этот кто-то обязательно понимал, почему в омуте данной персоны водятся именно черти, а не рыбки и другая известная живность.

А сейчас... Сейчас он сидел за столом и что-то чертил на замятых страницах толстой тетради. Привычная обстановка будних вечеров в обители Коханов, не больше и не меньше. Домашнюю миниатюру, несомненно, допонял топот за тонкой, почти что картонной перегородкой, отделявшей гостиную от комнат, — это был Нико  — младший ребёнок. Мальчонке стукнул десятый год, а он всё так же резвился, будто бы и вовсе не знал, каково попадать под горячую руку. Но видимая идиллия продлилась совсем недолго. Неугомонный всё ж таки что-то опрокинул. От неожиданности Вильгельм перечеркнул страницу и замер над рабочими заметками так, как замирают жертвы Медузы. Ручка сама собой оказалась на полу. Лицо мужчины оставалось спокойным. Разве что левый уголок губ слегка подрагивал. Происшествие оказалось таким громким, что на шум с улицы домой прибежал Роберт  — собственно, старший из сыновей.  На штанине его красовалась пара колючек, в руке — томик любимого романа, волосы юноши растрепались от быстрого бега.

  — Что-то случилось? Я точно слышал какой-то грохот, — осмотревшись и не отыскав ничего примечательного, Роберт несколько стыдливо почесал затылок: нужно было тысячу раз подумать, прежде чем врываться с улицы через дверь. Возвращение по привычному маршруту — с улицы в окно — могло обеспечить ему алиби.

  — Загляни в свою комнату и узнаешь. Не тебе же было велено присматривать за братом,  — голос матери сильно дрожал, но она не оборачивалась. Женщина пыталась не показать своего беспокойства, заглушить его так же, как оно донимало её. Однако рука Лоры рано или поздно замедлялась при нарезке овощей  — движения становились тяжёлыми, будто пальцы всё глубже погрязали в чём-то вязком.

 Протяжный вздох — единственное, чем наградил мужчина сына. Он только поправил съехавшие с переносицы очки, взглянул на, как ему казалось, крайне обезображенную страницу и добавил к своему многозначительному «ах» короткое:

— Позови Нико.

 Роберт попытался сглотнуть комок, нараставший в горле. Напряжение в неторопливой манере заполняло воздух, подобно газу, вызывающему у всех жуткое удушье. Торопливыми шажками юноша подошёл к двери, но открывать её пока что не спешил. То было оцепенение перед лицом надвигающейся опасности.

На полу комнаты сидел сам, по сути дела, Нико в компании горстки земли, листьев и осколков цветочного горшка. Мальчик собрал крупные куски в кучу и сидел над этим всем, проливая слёзы. То ли чувство вины не давало ему покоя, то ли он боялся получить по первое число за проказу.

— Ник, вставай, папа зовёт, — каждое слово произносилось Робертом с такой свинцовостью, что даже старшему Кохану самому от себя стало жутко.

Они стояли вдвоём перед столом отца, опустив головы и заведя за спины руки, оба как будто побывавшие в заключении и привыкшее к тому, что смотреть в глаза  — это проявление неуважения.

 — Лора, душа моя, как закончишь с готовкой, обязательно посмотри, что там стряслось,  — кажется, мужчина даже улыбнулся. После изобразил на лице задумчивость, как будто назло.

И Нико, и Роберт ощутили себя ещё более паршиво от того, что он так медлил, оттягивал неприятное и, в то же время, совершенно неизбежное.    

  — Роберт, мальчик мой, чем ты должен был сейчас заниматься?  — Вильгельм совсем расплылся в улыбке, которая сейчас была совершенно не к месту и только нагоняла на мальчиков страху.

  — Присматривать за Нико.

  — А чем ты был занят, скажи мне на милость?

  — Читал.

  — Вот оно как. Читал, значит. Отчего же тебе дома тогда не сиделось?

  — Подышать воздухом... Захотелось.

  — Воздухом подышать захотелось. Вот оно как, — мужчина понимающе покачал головой и решил всё же поднять ручку с пола. Мальчики тут же дёрнулись — пугливые лани.

Лязгнула пряжка на ремне, и стало всё понятно.  «Решил выпороть, всё-таки...» — Роберт поёжился — они с братом тревожно переглянулись. Лора не выдерживала гнетущей атмосферы, нависшей над всеми. Она не хотела смотреть на всё это. Люди говорили, что, воспитывая детей, нужно порой применять грубую силу. Без этого никуда! Но женщина едва ли мирилась с такими умозаключениями. «У каждой семьи свои скелеты в шкафу, у каждой семьи...» — как мантру повторяла она про себя, высыпая в урну оставшееся от горшка. Лора была заложницей своей судьбы и металась между долгом матери своих детей и жены своего мужа.

Мужчина протянул Роберту узкий кожаный ремешок, не проронив ни слова, — у юноши округлились глаза, Нико вцепился в руку старшего брата, понимая, что его ждёт.

 — Что? Пап, нет... Я не стану!

 — Живо. Или я высеку вас обоих!

 За окном грянул гром. Небо низвергло на землю дождь. Оконные ставни заколотились, закачались, но даже напористый ветер и его истошный вой не могли повлиять на сложившуюся ситуацию.

Сердце Роберта билось так, будто он шагал по лезвию бритвы над глубокой и тёмной пропастью. Возможности долго раздумывать не было: или он это сделает, или отец изобьёт их так, что завтра будет тяжело подняться в школу.

 Мгновение — юноша отдёрнул руку брата от рукава своей рубахи, мгновение — Нико согнулся, упираясь в стол и глотая слёзы, мгновение — и вялый удар. Но мгновения длились для Роберта словно вечность. Две вечности. Три вечности!   

  — Ещё раз, да посильнее. Будет вам наука, — ничего более не сказал Вильгельм, но даже эти слова звучали громче и страшнее грома, лишь недавно развергшего вечернюю мглу.

 Скрепя сердцем, Роберт вновь замахнулся, и на белёсой коже показался ещё один пунцовый след.

  — Ну? Чего ты ждёшь? Разве я сказал  «ты можешь закончить»?!

Ещё. Ещё раз. От напряжения юноша прикусил губу.

Лора уже возвращалась с урной к плите, пытаясь сохранять спокойный и непринуждённый вид.

 Всё происходящее больше походило на маленькое безумие, вспышку или настоящую бурю в голове идиота. Хрупкие женские руки наконец закрыли окно. Кажется, даже неистовство погоды сошло на нет. В комнате наступила полнейшая тишина.

 — Достаточно. Остаётесь сегодня без ужина. Можете идти к себе. Доброй ночи, мальчики,  — лицо Вильгельма приобрело привычное выражение. Ручка заскользила по бумаге. Он в который раз поправил очки с важным видом и внимательно присмотрелся к страничке. Черта, пересекающая, будто горный хребет, пески пожелтевших листов теперь казалась мужчине мелочью.

 — Ах...  — протяжное и такое умиротворённое, что даже по спине Лоры пробежались мурашки.

Всё закончилось.

***
 «Боже, как я мог?! Я... Я не нахожу себе оправданий. Ничего бы не было, не выйди я на улицу. Дурак! Дурак! Дурак! Знал, что нельзя, знал, что потом попадёт, если узнают. А я?! А я как всегда... В семье не без урода. В семье не без урода!»  — с этими мыслями Роберт готов был бить себя в грудь. Но уже ни к чему. Он сидел на кровати брата, поджав колени и слушая, как бедняга продолжает тихо всхлипывать. Сердце юноши прожигала обида на себя и на чрезмерно строгого отца. Живот крутило, но даже эта боль не могла сейчас сравниться с его душевными терзаниями. Роберт будто бы свалился в ту самую тёмную пропасть, но пока что не достигнул дна. Его тело в свободном полёте, на пути к удару об холодные камни. Там, в конце, его ждёт полнейшее разочарование в себе

 — Роб... Давай спать. Я совсем устал,  — Ник коснулся мокрою от слёз ладошкой спины брата. Роберт, будто получив долгожданное прощение, с дрожью по телу улыбнулся и тяжёлыми шагами направился к своей постели.   

 —  И правда. Пора спать.

 1.2 

Время точно остановилось. Мы бежали по пустой мостовой так, будто капли, которые роняло на наши неприкрытые головы небо, были ядовиты. Улицы опустели сразу, только тучи сгустились на ослепительно светлом небосводе. Качались каштаны, высаженные вдоль улиц, шумела последняя листва на чёрных и голых ветвях. И кажется, город уже и не жив, и не мёртв. Все боятся, прячутся — попросту не хотят промокнуть и простудиться.

А мы... Мы всё так же куда-то неслись по мокрым брусчатым дорожкам старого квартала. Каждый второй фонарь — бесполезный металлолом. Свет больше походил на блёкую пыль, клубящуюся над залитой водою землёй. Но мой дорогой друг слишком хорошо знал эти места, чтобы волноваться по поводу освещения.

Крупная дрожь рассыпалась по всему телу. В груди саднило. И я на какое-то мгновение проваливалась в воспоминания о школьных годах. В голове мерцали краски весенних дней, когда мы с одноклассниками выходили на пробежки. Но тогда это было весело, та весна радовала нас теплом и беззаботностью, и лёгкая усталость не становилась помехой для веселья. Это же — жалкая пародия, по вине которой я совершенно выдохлась.

Я не могла пока понять, куда вёл меня Роб, но хотелось верить, что в какое-то тёплое и укромное местечко. Расспросы на ходу вряд ли дали бы какой-то существенный результат. Мне оставалось только крепко держаться за его горячую руку и тихо негодовать по поводу происходящего.

Вот нужно же было пойти дождю именно в день такой нечастой вылазки на свежий воздух! Судьба никогда не бывала ко мне благосклонна. Она, как себя помню, постоянно отшучивалась приятными сюрпризами, но в остальном я всегда прозябала под дождями неудач. Дождь! Всё сводится к глупому дождю! К чёрту его. Жизнь слишком коротка, чтоб отвлекаться на всякие там дожди и другую мелкую чушь. 

Остановились мы неподалёку от старого ангара, почти у самой пригородной пустоши. Он не был огорожен, совершенно не охранялся и выглядел настолько старым и богом забытым, что больше походил на доисторический монумент.

Такое развитие событий меня немного огорчало. Я, конечно, не нуждалась в роскошном замке, но даже предложение пересидеть ненастье в ближайшей забегаловке было бы воспринято мною на ура. Может быть, отогрелись и отправились бы дальше блуждать по пустынным улицам нашего захолустья. Хотя что нам уже терять? И без того на улицу выхожу так же часто, как вытираю пыль на рабочем столе  —  почти никогда, в общем.

А Роб... Он не может сидеть на месте. В свободное от универа и чтения книг время всё слоняется где-то, ищет приключения на свой зад, а уж они-то никогда его стороной не обходят. Если не ищет, так они сами находят. Иной раз послушаю его рассказ и думаю, что я очень-очень скучно живу.

Ну, каждому своё, как говорится. Я тоже времени не теряю и стараюсь не тосковать без дела. Хотя, как бы там ни было, без Роба моя жизнь была бы немного унылой, правда. Пусть меня и не устраивала вся эта беготня и наш остановочный пункт, я уже давно хотела взбодриться.

Из чреды долгих размышлений меня выдернул отвратительный лязг.

   — Прошу,  — Роб манерно поклонился, придерживая тяжёлую дверь ангара. Глаза его хитровато сверкали в лучах единственного работавшего вблизи фонаря. Взгляд его, ласковый и непринуждённый, вопреки обстоятельствам, очень успокаивал. Я ненадолго забыла о том, что промокла до нитки и вместо того, чтобы сорваться с места, предпочла с той же элегантностью зайти в ангар.

 Внутри строение казалось ещё больше и массивнее, хотя на деле занимало площади не больше, чем те же две забегаловки. И пахло там многолетним одиночеством... Да, многолетним одиночеством и отсыревшей краской. Темнота была такой густой и непроглядной. Её буквально можно было резать, будто масло, и намазывать на что-то.

Повертев фонарик в руках, Роб сделал привычный для него жест — провёл ладонью по мокрым волосам — и громко, с довольной ухмылкой воскликнул:

 — Надеюсь, здесь никого нет. Даже если есть, мне плевать, слышите?

 Я усмехнулась. Ох, иногда Роба выносит далеко за пределы здравого смысла.

Отклика не было, и сразу стало ясно, что никто не подпортит нам жизнь своим внезапным появлением. Но мой друг продолжал настойчиво добиваться ответа от потрёпанных жёлтых контейнеров и валявшихся всюду прогнивших досок. Стану ли я его останавливать? Конечно же нет. Это даже немного забавно, честно говоря. Я не вправе ему мешать.
 
   — Ну, раз уж здесь никого нет...  — Роб присел на колени и начал потрошить свой рюкзак. Плед, ещё один, свечи... Бутылка... Коробка конфет? Как это у него всё там поместилось? А впрочем, не важно. Посиделки на заброшенном складе? Может быть, этого мне и не хватало в приевшихся серых буднях.

Атмосфера, несомненно, была жутковатая. Во мгле заброшенного ангара с фонариком, которого едва ли хватало на то, чтобы осветить вытянутую руку. С другой же стороны, в выбранном Робом месте чувствовалось некое редкое очарование. Если уж совсем быть оптимистом, то можно заметить: не всё было так плохо. Окна целы, крыша не протекает, ни пауков, ни тараканов под ногами. Одинокий и всеми забытый, как старик при взрослых детях, ангар принимал нас в свои объятия.

К слову, мне всё казалось, что прошла уже целая вечность с того момента, когда мы бросились в бега. Наверняка стрелка висевших над моей кроватью часов давно как пересекла черту с отметкой «10». Но нам уже давно за восемнадцать, стоит ли волноваться, если дома никто не ждёт? Мои близкие в Германии, Роба — в гробу. Та-дам! Немного позитива в эту суровую реальность! 

  — Почти готово. Можешь располагаться, — он разжёг все свечи, которые смог притянуть из дома, но роковой «чих» обрёк огоньки на незавидную участь.

 Я прыснула в кулачок, встряхивая головой, как промокшая дворняга. Мой друг всё так же улыбался, но вот большие глаза его прожигали мою физиономию насквозь. И я перестала смеяться. Решила сбросить отяжелевшее от воды пальто, пока Роб с неумолимой настойчивостью пытался вернуть к жизни свечки. И что он так злился? Минутное же дело. А Роб так ему отдавался, так смотрел на каждую зажжённую спичку, как будто в её пламени видел что-то сакральное.

 Роб сел рядом — я закуталась почти с головой во второй плед. Перед нами танцевал десяток маленьких огней. Всех их хватало на то, чтобы пролить свет только на наши угрюмые лица. Мы молчали, будто обиженные за что-то друг на друга. Но, на самом деле, просто сейчас не находилось таких слов, чтобы как-то разогнать нависшую над нами абстрактную тучу. Она была гораздо страшнее той, по вине которой за стенами ангара рвала и метала настоящая буря.
 
Мимо нас пробежала огромная мокрая крыса. Она была такой большой, что мне неожиданно вспомнились откормленные свиньи. У неё были мерзкие и маленькие глаза-бусинки. Я всей душой ненавижу крыс. Но была б я Викки, если хотя бы встрепенулась при встрече с каким-то там грызуном? Зверёк долго не задержался и посеменил туда, откуда вылез. От моего сердца, по крайней мере, отлегло.

А вот Роб никак не отреагировал на неприятную встречу. Он, правда, громко чихнул и отбросил в сторону свой камуфляжный плащ, неприятно чавкавший в руках из-за впитанной влаги. И я, немного пораскинув мозгами, решила проявить благородство: другой край пледа набросила на его плечо. Он всё так же молчал. Даже не посмотрел на меня. Уставился в одну точку, как умственно отсталый. Устроил бойкот? Хе-хе. Сначала мне думалось, что стоит ему сказать, мол, нам пора бы уже разойтись по домам и хорошенько отдохнуть. Но теперь я не сдвинусь с места, пока он не заговорит со мной!
 
Чего и следовало ожидать. Роб засмеялся так, как смеются маленькие дети с какой-нибудь сущей глупости — звонко, словно колокольчик. Так странно хохотать мог только он.
 
— Вик, ты своё лицо видела? Ух, боже, аж до слёз. Что, думала, так и будем сидеть, сложив ручки? У нас кто-то умер! Да, точно кто-то умер! Даже крыса на тебя странно покосилась. Ой, не могу, господи, крыса странно покосилась! — он даже похлопал себя по ноге, как в подтверждение тому, что ему было смешно. И я насупилась, на этот раз не без причины. Но, признаю, мы вели себя как настоящие детсадовцы.
 
Роб даже утёр несуществующую слезу, якобы выступившую у него от смеха, и одним движением сильной руки сократил расстояние между нами. О, так было даже теплее. Уютнее, что ли. Если уж сидеть в каком-то странном сыром местечке, то уж сидеть с комфортом.

— Надеюсь, дама не против близости.
 
  — Ой, какими это словами мы заговорили, — я намеренно ёрзала, устраиваясь поудобнее. Для меня подобное не представляло никакой неловкости.

 Роб подтащил коробку, грациозным взмахом руки скинул крышку, но сам не взял ни одной конфеты.   

  — Прошу.

  — О, Вы так любезны, мсьё Роберт, — я взяла целую жменю шоколадного удовольствия. Никогда не относила себя к числу застенчивых и стеснительных.

  — О, Вы как всегда со мной нетеплы и любезничаете, прикрываясь маской насмешки.

  — Если это маска насмешки, то подстроенное тобой событие — свидание.

  — Я же не называю твои красные волосы, розовые линзы и колечко в носу актом феминизма. Что ты тогда про свидание там бормочешь?

Я не видела его лица. Но уверена, он прекратил недоумевать и снова улыбается, уже предвкушая победу в этом маленьком поединке.

   — Я же не говорю тебе, что ты страшный. Брюнет, волосы длинные, зырки крупные, зелёные, — изобразила пальцами косоглазие и выдохнула. — Ты похож на ведьмака из страшилок для карапузов. Не самый приятный видок, знаешь, — даже закинув в рот, по меньшей мере, штуки четыре вкусных конфеты, я продолжала попытки обставить Роба.
 
 Он только причмокнул, обняв меня покрепче. В его руке оказалась бутылка без этикетки, напоминавшая чем-то тару для вина.
 
   — Не очень-то и обидно, — он начал хлестать содержимое бутылки прямо, как говорится, из горла, и всё его противное жеманство превратилось в пустой звук.

 Но так гораздо лучше, так не нужно выдумывать вычурные фразы, чтобы соответствовать театральщине Роба. Гнусной порой его выносило уже не за рамки здравого смысла, а за границу, где начинались пафос и драматургия. О, если бы не здоровье, если бы не все эти трудности, Роб исполнил бы мечту матери и ушёл в театр. Что их объединяет, мне кажется? Они обе лежат в сырой земле уже не один год. А Роб тут, и Робу тяжело. И я почти ничего не знаю о его семье, кроме того, что когда-то Лора Кохан собиралась стать балериной.

  —  Выпьешь?

  — Ты совсем забыл? Я алкоголь в рот ни под каким предлогом! — я сильно возмутилась подобным предложением: мне было непонятно, как при моём занудстве можно было о таком забыть.

  — Вот уж обижаешь. После года со дня знакомства и такое не запомнить. Думаешь, вино пью? Нет, что ты.

   — Ну-ну, а что тогда? 

   — Рискнёшь попробовать — узнаешь.

 Ещё один вызов? Содержимое бутылки не вызывало у меня доверия, но доверие вызывал у меня Роб. И я, более не раздумывая и совсем не брезгуя, приложилась к горлышку. Это был вишнёвый сок. Терпкий и приторно сладкий. Как я люблю. У меня даже свело скулы от удовольствия. Просто очаровательно... 
 
  — Слушай, раз уж мы тут сидим, может, расскажешь, как потерял палец?

  Он даже взглянул на свою руку, проверив, не лгу ли я и действительно ли на левой руке вместо безымянного пальца маленький обрубок.

  — Вот уж тайна, окутанная мраком. Давай, я о чём-нибудь другом расскажу? Сочиню сказку или, там, поведаю о том, как жил до переезда сюда.

  — Конечно-конечно. А потом про палец, да?

  Чтобы я и от желаемого отступила? Не на ту напал, дружочек. Я не из тех, что боятся покопошиться в чужой душонке. Все мы не без греха, так чего утаивать? Вот и я не понимаю, чего.

  — Ох, ну хорошо. А потом про палец. О чём бы ты хотела послушать? Спрашивай — я отвечу.

  — Давай, о твоей семье. Ты почти никогда не рассказывал мне о своих близких.

  — О семье? Ну-у, у меня был отец. Строгий и вообще очень странный человек. И мама. Она любила нас, но сердце её болело по большому городу и театру. А ещё у меня был младший брат. Но он умер от заражения крови. Вроде всё. Других родственников я толком и не знал, да и сейчас не вспомню, — он постоянно останавливался, будто копался в мусоре в поиске чего-то стоящего. Думаю, Роб давно хотел отложить эти воспоминания в долгий ящик, но я остановила его совсем вовремя.
 
  — А с отцом ты ладил?

  — Ладил. Даже очень неплохо, когда он был в настроении. Правда, однажды мы так его разозлили, что он заставил меня выпороть брата своеручно, — Роб непринуждённо усмехнулся и снова чихнул.
 
  На своём коротком веку я повидала немало жестокости. Сочувствовать ему было нетрудно, но в жалости он, по большому счёту, и не нуждался. Роб оставался спокоен.

  — Оу, тебе, наверное, тяжело о таком вспоминать.

  — Да нет. Тогда это была настоящая трагедия. Я ещё долго отойти не мог, думал, свихнусь. А потом как-то отец стал меньше нервничать, братишка больше не вспоминал о случившемся. И я забыл. Мы все со временем что-то плохое забываем. Я забыл это и больше не вспоминал.
 
Между нами повисла неприятная и затяжная пауза. Я не знала, что добавить к его откровению. Он, скорее всего, просто не знал, чем ещё меня заинтриговать.
 
  — А теперь про палец?

  — А может, мы как-нибудь переберёмся домой? Не боишься простудиться?

  — Раньше надо было думать. А теперь, может, всё-таки про палец?

 1.3

«Папа будет зол на меня... Я знаю, он не обрадуется моему приезду», — Нелли, от волнения заплетаясь в собственных мыслях, то и дело сталкивалась с на лестнице с медсёстрами. В какой-то момент она больно стукнулась ногой об ступень и, чуть ли не плача от давившей на неё тревоги, понеслась по узкому больничному коридору.

Запыхавшаяся от спешки брюнетка переминалась на месте и сверлила глазами белую дверь, но та была неподвижна, неприступна и превращалась у Нелли на глазах в огромную крепость. Туда и сюда сновали мимо врачи, больные, но только они оставались неподвижны: дверь в палату и она — дочь карманного вора и заядлого любителя выпить. О прочих престрастиях весёлой молодости и тихой старости отца Нелли не имела ни малейшего понятия.

В конце концов преграду устранили извне: из палаты вышла сухопарая старушка, одетая в розовый домашний халатик и державшая под рукой мятую газету. Она посмотрела на женщину, немо приоткрыла рот и, не закрыв дверь и ничего не сказав, пошла прочь.

Нелли, поражённая странной встречей, положила руку на грудь, из которой норовило вырваться трепыхавшееся сердце.

«Ну что ж, остаётся только войти и...» — она боязливо переступила порог и, увидев, что заняты были только две койки — отца и той старушки,  ненароком ойкнула.

Решавший на тот момент кроссворды, Роберт только приподнял голову и поправил съехавшие на морщинистой переносице очки. Он ещё не понимал, что в палату пришли не с кульком таблеток и то была далеко не его странноватая соседка по палате.

— Ну здравствуй, пап... — Нелли сжала в дрожавших руках сумочку из крокодиловой кожи.

— Нелли? — по началу даже как-то испуганно спросил старик, после отбросил кроссворды и снова поправил очки, словно это помогало ему лучше рассмотреть гостью. — Нелли, дорогая... Ну что ты там стоишь? Я ведь к тебе не подойду со своими больными ногами. А ну-ка!

Роберт улыбался во все свои двадцать девять пожелетевших от старости зубов. Сказать больше, от счастья лысый, маленький и сухой старичок был готов хлопать в ладоши. Но Нелли, присев на стул около кровати отца, смотрела на него с каким-то сковывающим движения страхом.

— Ох, ну неужели я такой страшный? Прости, что встречаю в этой позорной пижаме. Ты видишь, я уже совсем пришёл в негодность...

— Папа...

— Ну что, что, Нелли? Ты совсем не рада меня видеть? Бледная как смерть, ей богу.

Если бы только под шоколадным загаром можно было увидеть её мертвенную бледность...

— Папа, — она заплакала, уткнувшись растрёпанной головой в край койки. — Я рада. Просто... Боже, прости. Прости, что мы столько не виделись. Я так давно тебе не звонила... Пап, я скучала.

Роберт только глухо усмехнулся и погладил дочь по голове худой иссохшой рукой.

— Не извиняйся, дорогая. И плакать не нужно. Не стоит.

Встреча, которой они оба не ждали. Почти не ждали. Иногда он думал:«Хорошо было бы увидеться с Нелли». А Нелли другим вечером в объятиях нового мужа думала:«Вот бы повидаться с отцом». И повидалась только тогда, когда от троюродной сестры двоюродного брата узнала, что тот валяется в местной захудалой больнице.

Им было что друг другу сказать. И, в какой-то момент замолчав, Нелли выпалила:

— Я обязательно увезу тебя отсюда с собой, вот увидишь.

— Нелли, не стоит. Здесь есть кому за мной присмотреть. Живи своей жизнью, радуйся ей. А меня оставь, я буду только обузой.

— Ну что ты такое говоришь?! Папа, ты сгниёшь в этой дыре. А у нас хорошо, у нас медицина на лучшем уровне. Мой муж — богатый и влиятельный человек. Мы...

— Нелли, послушай меня. Я прожил столько лет. И никогда и ни о чём не жалел. Когда пил, когда крал, когда увлёкся наркотиками, когда твоя мать ушла от меня... Нет, я не жалел. И ни о чём не жалею. И сейчас просто расплачиваюсь за веселье тех дней. Я так рад, что ты добилась своих целей. Нелли, я горжусь тобой, поверь. И не хочу мешать в твоей новой успешной жизни. Не пропаду, не бойся! Тётушка Клау за мной приглядит.

— Но пап...

— Нет, нет, ни слова об этом больше. Ты уедешь отсюда без меня.

Она склонила голову к самым коленям от безысходности и одновременно какого-то облегчения:

— И приеду на твою могилу, когда для встречи будет уже слишком поздно...

 2.1

Школьные коридоры пустовали. Шаги Ганса создавали жутковатое эхо, отскакивавшее, как брошенный в стену горох, от холодного бетона. До звонка оставались считанные минуты. А он сначала досеменил до гардероба, после — застыл у большого новенького зеркала, которое, по всей видимости, повесили в его недолгое отсутствие. Парень медлил с большим удовольствием — внимательно рассматривал своё круглое и конопатое лицо, шрам, пересекавший румяную щеку, почёсывал стриженую под ежа рыжую болванку и, лишь застегнув пуговку на воротнике любимой рубахи, пестрившей аквамарином, направился в сторону кабинета. Ганс подходил к двери походкой, которую люди привыкли называть «вразвалочку». Он просто знал: ему некуда и незачем спешить. Опоздание на урок не преступление.

В кабинете, впрочем, как и обычно царил полнейший хаос. Все до того были заняты своими делами, что появление главного объекта многолетних насмешек заметили единицы. Гансу не хотелось ни смеяться, ни морщиться: он ничего не испытывал при виде своих одноклассников. Эта встреча не была для него причиной страха или, напротив, сокровенным желанием. Единственная заповедь, какой он держался: не будоражь собачью свору лишний раз.

— Хей, Задохлик, — донеслось с первой парты. То была персона с лицом, напоминавшим мышиную морду, и голосом, режущим слух высокой нотой, — тебя пересадили. Ты теперь за последней сидишь, во-он там.

Внезапное заявление вроде бы и огорошило Ганса — он потёр кончиками пальцев висок, но в остальном не подал виду. Его серые и щурые глаза вяло пробежались по ряду, пока взгляд не застыл на воркующей парочке, занявшей парту, которую парень делил сам с собой на протяжение всего прошлого года. Теперь законное место занимал Томас — любимчик учителей и по совместительству главная сплетница класса — и девушка, чьё лицо не было знакомо Гансу. «Новенькая», — с полнейшим равнодушием констатировал он, уже обживая новое место и в каком-то смысле ещё тоскуя по старому. — «А всё-таки обидно. Немного, совсем немного».

Преподаватель не появлялся. Обстановка, воцарившаяся в помещении, выкрашенном под манер больничной палаты, страшно угнетала Ганса. И воздух казался каким-то тяжёлым. Ему оставалось только смотреть в окно, за которым пейзажи тоже не могли порадовать красочностью. Однотонно, бело, морозно и ветрено — зима. И обледенелые верхушки деревьев, гнущиеся под напором беспощадной вьюги.

«Скука. Скорей бы домой», — голова Ганса наполнялась, как чаша до края водой, этой неприятной мыслью. И на полях черновика вырисовывались разного рода угольники и многогранники, и каждая минута становилась длиннее, длиннее, тянулась, как две или три, или, быть может, четыре.

Но в своей тоске он был не одинок. Соседка Томаса старалась изо всех сил показаться заинтересованной. Её тонкие губы искажались в такой дружелюбной улыбке, как если бы каждое слово, сказанное парнем, было подарком, хоть это даже близко не являлось правдой. Широко раскрытые карие глаза смотрели будто сквозь Тома, напоминая собой атрибут скорее куклы, нежели старшеклассницы.

«Да, да, да. Аж душу захватывает... Какой же Том зануда, всё-таки».

— ..Во-от. А ещё я на днях... Ты слушаешь меня, Летта? Нет? Я могу и замолчать, если хочешь, — он с видом глубоко обиженного человека смахнул с глаза осточертевшую чёлку.

— Нет-нет, что ты, Том. Продолжай. Мне правда очень интересно, — девушка страшно лукавила. Кем бы Том не был, она не могла обо всём сказать ему в лицо: обидится ведь. А что может быть хуже чужой обиды?

Рано или поздно класс всё-таки навестил учитель — человек полный, с головой, блестевшей от лысины и пиджаком, который чуть ли не трещал по шву. Мужчина как бы виновато поздоровался со своими учениками, чего редко можно было дождаться от остального персонала. После пары нелёгких шагов он громко уселся в учительское кресло и тут же взялся за ручку.

— ..Шнайдер? Хм. Ганса снова нет в школе?

«Тц, я вроде не маленький, а меня всё так же не видно», — подумывал Ганс, уже давно конспектируя материал, в отличие от одноклассников-зевак, многие из которых никак не отреагировали на появление учителя. Лицо парня походило на фарфоровую маску — холодную, неподвижную, неживую.

Под бесконечные шорохи, вздохи и замечания урок пролетел гораздо быстрее, чем ожидание его начала. И следующей была встреча с кабинетом математики.

В просторный класс, отличавшийся от предыдущего только особенно спёртым воздухом, Ганс пришёл последним. Около его парты уже крутилась компания, успевшая сформироваться за ту пару недель, что он успел проваляться в кровати с температурой, кашлем и насморком.

Девушки громко болтали о всяком, противно хихикали, отчего некоторые особо раздражительные поворачивались и прожигали их взглядом. Но люди собирались не вокруг какой-нибудь бледной поганки, а возле капитана женской волейбольной команды, поэтому никто не возмущался.

О, Брижит была грозой класса! К слову, не первой красавицей. Волосы у неё были русые, жидкие, всегда собирались в косичку с пышной вырвиглазной резинкой. Лоб такой высокий, что на нём можно было уместить какой-нибудь роман. Глаза — цвета болотной тины, и нос — ровный и острый, будто бы птичий клюв. В классе все её побаивались из-за вспыльчивого нрава и одновременно уважали за то, что она умела взять быка за рога, при этом сохраняя природную грацию. Ганс называл её «любительницей жёлтых жилетов и розовых гольфов», что для Брижит являлось настоящим комплиментом. Хотя они слегка недолюбливали друг друга. Не сказать, чтобы совсем конфликтовали, но кошка между ними пробежалась ещё с того дня, когда они впервые смогли называться товарищами по классу.

При всём своём обаянии новенькая как-то терялась на фоне уверенной подруги. И вроде бы одета с иголочки: дорогой чёрный жакет, блуза цвета фиалки, замшевые сапожки с золотистой пряжкой. И лицо у неё было как-то посимпатичнее, помягче в углах. А волосы густые, шелковистые — пепельный блонд — и собраны в два аккуратных хвостика на затылке. Но дело тут было, верно, не во внешности, далеко не в ней.

Рядом стояли ещё две особы, и сказать про одну значило сказать про обеих. Они косили друг под друга и внешне мало чем отличались. Носили тёмные платья, завивали по утрам волосы и обязательно держались под ручки. Но только у одной — у Лис — были ровные белые зубы, другая же — Энн — стыдилась неправильного прикуса, да и вообще улыбалась гораздо реже. Девушки были одинаково глупы, поэтому даже внешние отличия после какого-то близкого общения мгновенно стирались.

Ганс по началу рассчитывал послушать музыку, но столпотворение на расстоянии вытянутой руки обещало не рассасываться до звонка, так что затею пришлось отложить. Выбирать, чем заслушиваться до начала урока, особо не приходилось. Конечно, что сплетни и перемывание чужих костей, что попытка толстяка Зака профальшивить какую-то песню за соседней партой. Но с тем злом, которое звучало, как женские голоса, было как-то приятнее иметь дело.

К тому же наблюдать за людьми иной раз оказывалось вполне занимательно - забавно, что ли.

Пока Брижит вышла в коридор и оставила без присмотра троицу, в оставшейся компании сразу же начались какие-то треволнения.

— Послушай, Летта, мы тут посоветовались с Энн... И решили всё-таки тебе раскрыть один секрет, — с улыбкой истинной язвы Лис склонилась к блондинке, будто бы то, что она собиралась сказать, действительно являлось страшной тайной. Хотя сама Энн едва скрывала насмешку, и догадаться, что что-то не так, не составляло особого труда. Только если вы не Виолетта и не верите людям на слово.

— ..Да, тот парень. Он ещё у окна напротив столовой постоянно стоит с голубеньким телефоном. С тобой встретиться хотел.

— Он так и говорил... Да! Мол, хочу встретиться с ней, пообщаться.

—  Да ну, девочки. Вы же шутите, правда?

— Печально. Мы ведь тебе зла не желаем, а ты так... — Лис состроила мину, которая больше напоминала пластиковую пустышку, но, тем не менее, сердце Летты при виде её неприятно кололо.

— Да ты сходи, сходи и сама убедись. Вот увидишь, вы с ним быстро найдёте общий язык. Подружитесь. Его, кстати, Фестером звать.

«Надеюсь, новенькая окажется сообразительнее этих куриц», — Ганс видел в происходящем некую забаву, но не находил оправданий пустой трате своего времени. — «Хотя не всем же быть такими умными, как я».

Как только Летта вышла из кабинета, попутно находясь в полнейшем смятении и с сомнением потирая тыльную сторону левой ладони, пересмешницы прыснули во всю. Они знали, к кому послали девушку, и их всерьёз распирало от злорадствия и гордости друг за друга.

— Ну, Лис, это ты, конечно, круто, — от души посмеявшись, Энн деловито накручивала на палец локон тёмных волос

— Ой, да я знаю. Какая же она всё-таки проста-ачка!

«Такие наивные и глупые люди ещё не перевелись, удивительно», — Ганс продолжал мучать черновик, временами стачивая край ручки кривыми, как у старой бабки, зубами. — «И до чего я докатился? Ой, развесив уши, подслушивать чужие разговоры. Да чтоб я так ещё раз... Вот что скука делает с людьми!»

Перед самым звонком вернулись и Брижит, и Летта, и все прочие разборки по-прежнему происходили возле парты Ганса. Треском раздавалось брюзжание Брижит, сквозь шум сочились писклявые отговорки Энн и Лис, и новенькая растерянно помалкивала, глядя на одноклассниц. Но парень выпал из реальности за размышлениями о чём-то удивительном и невероятном — все звуки доносились до него смутно, словно сам он лежал на дне глубоко и холодного озера, и ему было уже далеко не до чужих склок.

Однако звон, который слышался даже под водной толщей, не позволил Гансу надолго оторваться от уныния окружающего мира.

Ближе к половине урока гнусавый голос преподавателя математики начал оглашать имена тех, кого отведут на расстрел... Нет, не так. Имена тех, кто отправится к доске для решения нетрудных задачек. Нетрудных на взгляд Ганса — заучки и человека, который тратил большую часть свободного времени на бесполезный зубрёж школьного материала.

Кто-то с лёгким волнением ожидал своей очереди, зная, что, как в их классе было принято называть учительницу по математике, «старая грымза» по голове не погладит за незнание предмета. И кто бы мог подумать, но первой вызвали Летту. Она уже успела позабыть о недавно случившемся конфузе, и в каждом её шаге вновь чувствовалась лёгкость, а лицо не выражало и доли былого замешательства.

Однако стоило девушке нацарапать пару уравнений и открыть рот, ситуация прояснилась: Летта точно не сильна в математике. И она, одолеваемая стыдом и неловкостью, поглядывала на женщину, чья гримаса и при заметной улыбке пугала бесприветностью. Но учительница, в свою очередь, понимая растерянность новенькой, пусть и не без должного разочарования, выдохнула.

— Ладно, Виолетта, садись. Я надеюсь, это в первый и последний раз.

По классу непременно прошлись смешки, которые не доходили до ушей немолодого преподавателя, но которые прекрасно слышал Ганс. Слабо интересуясь неслыханной добротой, проявленной в сторону Летты, он услышал своё имя и поплёлся к неуютному месту.

«Она, наверное, из богатенькой семьи, раз даже Д.Д. идёт ей навстречу, хм», — раздумывал Ганс, пока из-под большой и крепкой руки, напоминавшей грабли, выходили ровные и беглые строки. После он повернулся к классу, как будто только ради того, чтобы в сотый раз убедиться: самым любимым, самым-самым хорошим одноклассникам на него плевать. И на короткое мгновение оцепенел от удивления, ведь из серой скучной массы на него выглядывали только озорные глазки Виолетты. Непривычное спустя несколько минут стало обыденным, и лицо Ганса выразило ещё большее равнодушие, как будто то, что кто-то впервые проявлял к нему такой интерес, было в порядке вещей.

Получение беззвучного, едва заметного кивка от человека, который по-хорошему должен был похвалить ученика за прекрасно проделанную работу, ознаменовало возвращение Ганса туда, откуда он заявился широким и громким шагом.

«И чего она так уставилась на меня?..»

Парень ожидал, что учебный день закончится без происшествий, но как-то вот не срослось с переменой перед последним уроком. Может показаться смешным, потому как Ганс не выглядел, как утонченная натура, пристрастная к творчеству. Нет, он больше походил на переростка, который мог отправить в нокаут одним ударом. Хотя, в самом деле, у Ганса и близко никогда не было подобного на уме. Он всего лишь сочинял стихи и иногда писал зарисовки, не более того. И оставлял всё на страницах книжицы, которую не боялся и не стеснялся приносить в школу, зная, что никто ни его, ни её не тронет хоть бы и из-за предрассудков или только того ради, чтобы подчеркнуть общее к нему безразличие.

Посмотришь, вроде банальная ситуация. Он стоял у окна, не поднимая глаз на неизменный балаган, творившийся в кабинете. Кто-то мог бы заметить, что старшеклассники уже давно не дети, чтобы так чудить, но этот кто-то, вероятно, осёкся бы, взглянув на тех, кого Ганс мог «гордо» называть одноклассниками. Так вот, уходя с головой в творческий процесс, он вновь возвращался на дно, использовал воображаемые бируши, — словом, погружался в себя и свои фантазии, и мир терял краски, а назойливый гул превращался в тихий шелест сухой листвы, от которого по спине пробегаются мурашки.

Потому Ганс не сразу заметил Томаса, подошедшего к нему впервые за новый учебный год. Раздражённые просьбы о помощи пролетали будто мимо ушей, и только через какое-то время он посмотрел на того, кто отвлекал его от любимого занятия.

— Задохлик, одолжи на пару минут тетрадь. Я на прошлом не писал конспект. А сейчас тест, так хоть что-то повыписывать...

— Нет, Том. Я ничего не писал, пока болел, — казалось, в этих словах равнодушие заканчивалось и начиналось желание посмотреть, как тот, кто по жизни обсмеивал за глаза, начал унижаться.

— Но-но-но! Знаю я, как ты ничего не пишешь. По жизни же ботан-ботаном, — Том медленно выходил из себя. Лицо его стало угрюмым, густые и неухоженные брови вскакивали попутно каждому сказанному слову.

Совершенно не торопясь и зная, что вот-вот должен был начаться урок, Ганс тянул. Сначала прекратил жевать ручку, потом вовсе убрал её от лица и, кажется, так же неторопливо и до страшного натянуто улыбнулся.

— Нет, Том. Тебе нечего списывать. Там пусто.

В воздухе, можно подумать, загорались голубоватые искры. Правда, до ушей рыжего даже доносились странные звуки, как будто трещала неисправная проводка.

— Ты это, давай, не строй из себя клоуна. Хотя ну тебя, пойду и сам возьму.

«Ещё чуть-чуть. Совсем немного».

— Да-да. Удачи, — лезть на рожон Ганс не шибко-то и любил, но сегодня как будто сама судьба давала ему шанс подняться на ступень выше по пищевой цепочке.

Точка кипения была достигнута, и вот-вот хилый и разъярённый Том набросится на него, как уличный облезлый кот, но не бывает добра без худа — между ними возникла фигура, чуть ли не светившаяся от излучаемого добродушия. Ганс оставил блокнот на подоконнике, прищурился, глядя на Летту, подобравшуюся слишком близко со своим жизнелюбием, разве что лицо не прикрыл освободившимися руками.

— Как жаль, что вы так друг с другом. Пойдём, Том. Я обещаю, дам тебе списать на тесте, только не плачь и оставь Шнайдера в покое.

— Но Летта...

— Да-да, пойдём, скоро урок начнётся. Ещё успеешь подготовиться, — она похлопала его по плечу и взмахом хрупкой ладони как бы пригласила последовать за ней.

В компании Виолетты Том казался ещё более мелким, немощным и больше походил на ребёнка, которого мамаша не успела вовремя остановить и успокоить, из-за чего теперь отдувалась, не скрывая насмешки:

— Ты извини, Ганс.

Чтобы придти в норму и вновь посмотреть на всё через призму равнодушного и тихого наблюдателя ему понадобилось немного времени, чуть больше, чем раньше. Но что-то явно было не так...

* * * * ;;; * * * *
В квартире стояла гробовая тишина: мать Ганса не возвращалась раньше времени, и это означало только то, что дом был в полном его распоряжении. Однако такой расклад не радовал, не заставлял улыбаться, потому что воздух не разгонял счастливый собачий лай, никто его не приветствовал. Никто. И теперь, каждый раз возвращаясь домой, он вспоминает тот день, тот самый день, когда тишина в доме впервые показалась ему тяжёлой и зловещей. Тогда хотелось кричать в холодную пустоту, которую, увы, нельзя было просто взять и заполнить.

«Забудь, это всего лишь пёс!»
«Ну хочешь, мы нового купим»
«Ты плачешь? Правда? Какую же тряпку я воспитала...»
«Всё ещё думаешь о нём? Пора повзрослеть, Ганси».

Хладнокровие матери в те дни резало без ножа, вызывало удушье и горечь во рту...

Оставляя в ровном обувном ряду ботинки, поцарапанные во дворе об льдину, он старался отогнать от себя тяжёлые мысли, кружившие большими и противными мухами над головой. Когда это произошло? Неделю назад? Три? Или совсем скоро будет год со дня смерти Коди?

Всё же, в родной обители было спокойнее, чем в школе. Любимые книги томились на полке, учебники и тетради дожидались своего часа в столе. Но Гансу ничего не хотелось, и душа его была чем-то встревожена и почему-то тосковала больше прежнего. Он прилёг на ковёр, в длинных ворсинках которого кто-нибудь точно мог потеряться, сложил руки на груди и устало закрыл глаза.

«Странный сегодня день. И все вокруг меня такие же суетливые, громкие и навязчивые. Зато им весело, а я... А я один. Но уж лучше одному, чем как эта новенькая», — Ганс, одолеваемый навязчивой мыслью о том, что он мог упустить что-то из виду и всё нужно было записать, поднялся на ноги и подошёл к рюкзаку, задвинутому под стол. Глаза у парня округлились, стали похожи на два серых блюдца, и рука очень медленно отпрянула от поверхности отдела, отведённого для блокнота: он пустой.

И Ганс не знал, что в этой ситуации было страшнее: то, что блокнот мог вывалиться на улице и быть поднятым любым доходягой или что мог попасть в руки уборщиц, перед тем как оказаться на общей свалке.

С судорожным осознанием произошедшего Ганс обедал, ужинал и засыпал — лёжа в кровати, тоскливо царапал обои у изголовья и вздыхал так, словно на груди лежали тяжёлые камни.

* * * * ;;; * * * *
«Двести шестнадцать... Двести сем... Тц, я сбился», — Ганс любил считать шаги по пути в школу, потому что одни и те же мотивы, доносящиеся из наушников, не могли до конца развеять скуку от долгой дороги.

Сегодня было как-то уж совсем морозно, снег хрустел под подошвами ботинок громче обычного, белые хлопья медленно опускались на землю, и пуще прежнего щипало нос. Но он не любил зиму и не наслаждался её непогодой, от белизны которой так рябило в глазах.

Пока над крышами высоток чернело небо, не подавая малейших признаков наступления рассвета, Ганс отряхнулся на пороге школы и бесформенной массой ввалился внутрь. Он не любил спешить и выходил из дому очень рано, после отсиживаясь на лавках около гардеробной и ощущая, как в его сторону летят недружелюбные взгляды приходящих учеников — невыспавшихся, голодных, уже успевших устать от одного только раннего подъёма.

Вчерашний день оставался исключением: судьба решила посмеяться, и ключи оказались в его руках с большим опозданием.

«Я думаю, мне не стоит отчаиваться. Может быть, его нашли и бережно отнесли на вахту? Ой, да нет, бред же чистой воды. Хорошо будет, если валяется где-нибудь под партами», — Ганс обессиленно стукнул себя по колену, откидываясь на твёрдую и неудобную спинку лавки.

Со стороны столовой по узкому коридору тянулся аромат свежей выпечки, от которого воротило. Дышать было трудно, и вообще создавалось ощущение какого-то неуюта, какой-то враждебности, хотя со вчерашнего дня ничего не поменялось, только полы стали чище и блистали, отражая яркий свет ламп.

Люди появлялись неохотно, хлопая входной дверью так, что грохот был слышен во всех уголках этажа, но Ганс ни на что не обращал внимания, и люди проходили перед его глазами, как блёклые тени — бесшумно и незаметно.

И только одна такая тень заставила его поднять голову и оторваться от размышлений о потере. Лета. Она терпеливо ждала, заведя руки за спину. В её глазах, в её улыбке, в её загорелом лице — во всём чувствовалась едва уловимая неловкость, какое-то детское смущение.

— Извини. Надеюсь, не сильно отвлеку?.. Я вчера подобрала твою вещицу. Меня попросили отдать, — Лета порылась в сумке, которая чудом вмещала в себя всё нужное и ненужное, и без лишних слов протянула записную книгу её владельцу.

Ганс, будто в объятиях лихорадки, выхватил находку, прижал к груди и недобро посмотрел на девушку. Но никто не отменял вежливости, и он глухо выплюнул:

— Спасибо...

Было видно: Лета хотела что-то добавить, возможно, даже планировала завести разговор, однако реакция одноклассника её скорее напугала, нежели вдохновила на беседу, и она ушла, молча помахав Гансу.

«Чёрт бы меня побрал... А вдруг она читала? Дьявол. Пусть это будет мне уроком, тцц. Чтобы я ещё хоть раз притащил её в школу...»

Уроки пролетали незаметно, проскакивали, как снимки в игрушечном фотоаппарате, перед глазами Ганса, который до последнего звонка будто сидел на иголках. Он старался сохранять невозмутимый вид, но каждый раз, когда Лета мельком смотрела на него или ему казалось, что это так, появлялось желание провалиться сквозь землю от стыда, словно уже доподлинно известно: она читала и она смеётся.

Впервые за последнее время Ганс выбежал на улицу самым первым, когда закончилось общешкольное мероприятие, да и вообще тот факт, что он тоже умел бегать, всех изрядно удивил. Но парень спешил не домой, спотыкаясь обо все ледышки, какие валялись под ногами. Его пунктом назначения была небольшая забегаловка, куда он заходил, если мелочи становилось слишком много, а в четырёх стенах сидеть не хотелось.

Там-то Ганс всегда был желанным гостем, хотя заказывал только кофе, который всегда подавали в маленьких белых кружечках. Маленькие белые кружечки. Он обожал их, мог тратить десятки минут на то, чтобы просто рассмотреть одну такую со всех сторон, и раз за разом поражался их красоте. Конечно, прочие посетители смотрели на него не без улыбки, если вообще замечали школьника, постоянно сидящего у окна и разглядывающего столовую утварь.

Любимое место в кафетерии пустовало, что немного приподняло настроение Гансу. Совсем немного.

В этом месте было прохладно(экономить никто не запрещал), пахло дешёвым кофе и откуда-то несло сигаретным дымом. Люди сновали туда-сюда, тратили свободные минуты на болтовню по телефону, уплетали за обе щеки несвежие пирожные и заказанные час назад блинчики, — впрочем, вели себя так, как и положено людям в забегаловках. Почему-то именно такая атмосфера вдохновляла Ганса, почему-то здесь ему было теплее, чем дома, здесь он чувствовал себя по-настоящему умиротворённо.

Сегодня Ганс заказал две кружки терпкого напитка и особенно часто поглядывал в окно, похлопывая себя по колену. Когда в центре круглого стола, прикрытого засалённой белой (то, что она белая, было только в его воспоминаниях) салфеткой, он вытащил из рюкзака блокнот. Только после нескольких глотков несладкого кофе и косых взглядов на вернувшуюся к нему пропажу Ганс открыл книжонку на странице, где в последний раз оставлял записи. На фоне неприятной музыки, доносившейся из потрёпанных временем колонок, кашель казался ни чуть не хуже современных композиций. Он подавился, когда увидел на клетчатых страницах слова, написанные не его почерком и далеко не его рукой.

«Я мог бы стерпеть то, что она пролистнула пару страниц. Но такого... Не было в моих планах. Ох ты ж... Никогда бы не подумал, что позволю кому-то копнуть так глубоко», — ему хотелось просто выдернуть страницу из блокнота, скомкать её и бросить мимо урны от обиды, от стыда, от ощущения того, что в его жалкой душонке хорошенько порылись и без особого труда. Но ровно так же Ганса душило любопытство. И оно же взяло верх.

«Хей, если ты это читаешь, то да, приветик. Знаю, ты думаешь, мол, я вторглась на твою территорию, увидела то, чего видеть не следовало. Ну, ты извини, если получится. Не удержалась. Вот такая я вот плохая и глупая. Ты будешь прав, если разозлишься на меня. Можешь даже больше не смотреть в мою сторону, если хочешь. Только дочитай! Обязательно дочитай это моё письмо! Я знала, что ты не просто тот самый парень, на которого вешают всех собак. Пока тебя не было, я уже наслушалась страшных историй и о тебе, и о твоём классе. Мне не было весело. Но очень захотелось с тобой пообщаться. Я до последнего не верила, что ты такой весь плохой, страшный и злой, как все про тебя говорили. Ну и вот... Ты знаешь, люблю многоточия. Хотела только сказать, что не зря не доверяла. Прочла пару твоих стихотворений, какие разобрала. На доске ты лучше пишешь. Только не обижайся. И вообще, не думаю, что люди, которые так пишут, могут быть плохими и злыми. Мне ещё больше захотелось с тобой поболтать. Если ты, всё же, не сильно обижен, приглашаю тебя где-нибудь попить чайку. Спасибо, что дочитал! Ещё раз извини! Я поздновато поняла, что это личное, так что да, не злись, пожалуйста».

В груди по-прежнему саднило от волнения, но Ганс уже не злился. Нет, он усмехнулся так громко, как умел, перечитал письмо ещё трижды и озадаченно потёр висок, не совсем понимая, что делать дальше.
 
«Как жаль, что я не курю».

* * * * ;;; * * * *
 
Спустя три с половиной месяца...

 Весна приходила, по обычаю, в портовый городок с большим опозданием. И в первые же дни нежного и ласкового тепла, когда растительность в парках перестала напоминать мрачные скульптуры, когда Ганса начали будить по утрам птичьи напевы, а не трель будильника, когда не осталось льдин, об которые можно было испортить новую обувку, его позвали прогуляться по берёзовой аллее прямиком к главному городскому скверу. Конечно, домоседу тяжело было заставить себя подняться в выходной день раньше обеда, но он пообещал, а значит, обязан явиться в назначенное время в назначенное место.

Так и случилось. Но, если на чистоту, каждая встреча Ганса с Леттой как первая: они здоровались, жали друг другу руки, как два доброжелательных бизнесмена, и какое-то время шли молча, переглядываясь и расплываясь в искренних и тёплых улыбках. Но, как только появлялась причина прекратить молчание, обязательно завязывался долгий разговор обо всём и одновременно ни о чём. Не важно, что становилось предметом обсуждений или шуток: они ценили именно то, что могут вот так встречаться, обмениваться впечатлениями, делиться переживаниями и благодарить стечение обстоятельств за своё знакомство.

— Ты знаешь, когда-нибудь мне будет тридцать. Я стану большой шишкой в какой-нибудь крупной компании. Буду зарабатывать большие деньги. Заведу семью! Ты только представь! Куплю целый загородный дом, буду каждый месяц отправлять сбережения по детским приютам. На завтрак я буду выпивать бокал дорогого портвейна, а за ужином слушать кантри. И я найду твой номер и позвоню на рассвете, узнать, как ты и где живёшь. Да, я спрошу у тебя, сколько ты воспитываешь детей и где работаешь. Я спрошу, как зовут твоего начальника и играешь ли ты всё так же хорошо на скрипке, — Ганс удивлялся сам себе и чувствовал какую-то ответственность за то, что являлось на сегодняшний день пока что только деталями большого воображаемого паззла.

Но девушка прекрасно знала, что жизнь — река бурная и непредсказуемая, поэтому засмеялась, только её друг закончил тираду о заоблачном будущем. Засмеялась так, как могла смеяться только самая счастливая Летта.


 2.2

Дело близилось к окончанию мая...

На веранде было хорошо. Прохладный ветерок качал жёлтые тюльпаны, украшавшие собой вход во двор, солнце пылало, заставляя вечернее небо переливаться всеми оттенками красного и оранжевого, на соседнем участке лаяли псы, мурлыкал спящий на коленях Брижит толстый белый кот. Она смотрела вдаль, трепала его по голове костлявой рукой и негромко напевала какую-то колыбельную.

— Скучала? А я нам бутербродов сделала, — на ступень ниже села Джуд — полноватая подруга Брижит, волосы которой вились и делали её похожей на чёрную овечку.

Она неуклюже приземлилась с тарелкой, только чудом не уронив бутерброды. Но Джуд не волновалась по этому поводу. У неё было хорошее настроение, и она улыбалась, отчего на краснощёком лице выделялись милые ямочки. 

Ответа от девушки не последовало — Брижит взяла угощение, попыталась улыбнуться, однако в её больших болотно-зелёных глазах скрывалась какая-то тоска, пока что не понятная подруге.

—  Оу, Бри... Может, ты уже расскажешь в чём дело? Я не могу смотреть на твоё кислое лицо. Мы тут вроде на закат собирались смотреть. А ты ещё с нашей встречи тоскуешь, — Джуд всерьёз беспокоилась за подругу и, не дожидаясь отклика, приобняла её за плечи.

— Брось, Джуд. Всё нормально. Мы будем смотреть на закат! А потом на звёзды... — слова Брижит звучали по-прежнему неубедительно.

Ей никогда не нравилось жаловаться, напрягать близких и позволять окружающим думать, будто бы Брижит Мейер не по плечу какие-то неприятности. Проявить слабость на людях было страшнее, чем демонстрировать всем своих демонов. И потому она предпочла отмахнуться, попытаться свести разговор к чему-то другому, но Джуд не отставала:
 
— Бри, ты мне не доверяешь? Совсем?

— Да с чего ты вообще взяла? — Брижит как нельзя удивлённо смотрела на подругу, недоумевая, почему люди вообще приходят к подобным выводам.

— Ну тогда расскажи, что стряслось. Потому что я не вижу здесь Брижит. Где она? Ты, случайно, не знаешь, куда она убежала? Я ведь так старалась, делала для неё бутерброды.

— Джуд, ты чего? Я тебе доверяю. Целиком и полностью. Просто...

— Просто что? Просто ты мне не доверяешь, да? — Джуд насупилась, по-прежнему приобнимая девушку.

— Просто мне стыдно о таком говорить! — она разбудила пушистого толстяка и посадила его возле себя, чтобы ненароком не задеть, когда начнёт недовольно размахивать руками.

— Всё-таки не дове...

— Вот умеешь же ты... Докопаться, Джуд. Да! Да, чёрт возьми! Я грущу. Я устала смотреть, как Летта бросает меня ради своего идиота. Я устала слышать:«Прости, Брижит, я завтра не могу. Мы с Гансом»... Она с Гансом! А я? Я ведь тоже её друг... Единственная близкая подруга! А она...

— Тише. Тише... Бри, успокойся. Всё хорошо, — даже не дрогнув, Джуд покрепче обняла её, погладила по плечу и не без сожаления вздохнула.

«Какая же ты всё-таки собственница, Брижит...»

— Нет! Мне плохо. Мне нехорошо. А ей плевать. Уж я-то знаю!

— Но Бри, ты ведь не единственный человек в её жизни. Вы по-прежнему общаетесь. По твоим словам, неплохо общаетесь. Почему ты так злишься?

Брижит, не проронив ни единого слова, вырвалась из объятий подруги и встала, глядя в раскосые голубые глаза со злобой то ли на себя саму, то ли того, кому они принадлежали.

— Ты знаешь, Джуд, давай в следующий раз посмотрим на закат. И на звёзды. Я сегодня как-то совсем не в духе... И извини.

Она отыскала на веранде сумку, не улыбаясь и не проливая слёзы. Она спешила. И скрылась в вечернем полумраке так же быстро, как вышла за калитку. А на ступенях всё так же сидела Джуд, поглаживая любимого кота и грустно глядя в темневшее небо.

— Надеюсь, она всё хорошенько обдумает. Поймёт, освежит голову. Я ведь на неё не обижаюсь. Да, мой пушистик? 

В голове Брижит не укладывалась мысль о том, что ей могли уделять меньше внимания, чем кому-то другому. Человеку, привыкшему приковывать к себе взгляды окружающих, было тяжело понять простую истину, которую до него пытались донести.

Подвернув ногу в сражении длинных каблуков с пригородной местностью, девушка словила себя на новой навязчивой мысли:

«Как это я сразу не догадалась? Ха. Ха-ха. Да уж, это, конечно неправильно, но... Что мне стоит их поссорить? Правда. Хм. Хотя Летта может мне не поверить. Но уж я-то постараюсь...»

На небосводе появились первые звёзды. Автобус категорически не желал появляться.

* * * * ;;; * * * *

После генеральной уборки на кухне всё сияло: и пол, и раковина, и стол, и холодильник, в конце концов. Пахло чистящими средствами и утренней свежестью, которой веяло из распахнутого окна. Ещё чувствовался едва слышимый аромат маминых духов — приторно-сладкая вишня. Сегодня Ганс наслаждался тишиной и ощущал какое-то невероятно редкое спокойствие. Но любой прохожий, увидев парня, заявил бы, что он глубоко расстроен. Хотя важно ли, каким будет выражение лица, когда в душе расцветают подсолнухи, когда в чистом воздухе сверкают крылья бабочек?

Ганс налил холодного молока в большую белую кружку, полученную в благодарность за давнюю помощь, после чего тряхнул плечами и черепашьими шагами направился в свою комнату. Стоило ему переступить порог, как в штанину вцепилась Киш — двухмесячный лимонно-белый спаниель. Но он был готов! И уже не обращая никакого внимания на проделки питомца, включал смартфон.

«Хм. Сообщение. От Летты», — миновав полминуты кликов по экрану, Ганс вздрогнул, сглотнул, а затем просто застыл. На лице его было написано сущее удивление, какое можно было только себе представить. На пол проливалось тонкой белой струйкой недопитое молоко.

«Привет, дружище... Что бы там ни случилось, я хотела попрощаться. Ганс, я возвращаюсь домой. Обратно. Откуда приехала к вам. Мне жаль, что так всё случилось... Мне правда жаль. Очень. Что я не была для тебя хорошей подругой. Сможешь меня простить? Я тебя простила за злые слова. Ты тоже постарайся. Думаю, у тебя были причины со мной так поступить. Ну да не важно! Что я ещё хотела сказать? Да, надо бы поблагодарить тебя за всё. Спасибо, дорогой Ганси. Мне было бы гораздо скучнее здесь без тебя. Да и вообще. Ты многому меня научил... И всегда меня поддерживал. Это так круто! И то, что мы были с тобой друзьями. Тоже круто! Но я уезжаю. И там начну ещё одну новую жизнь. Я никогда тебя не забуду. Но, пожалуйста, больше не пиши мне. Не ищи меня. Пусть то, что было, останется в прошлом. А я хочу жить настоящим. Пожалуйста, пойми и не держи зла. Ещё раз спасибо за всё! Будь умницей и не грусти! Пока-пока!».

Киш жадно слизывала пролитое молоко и, закончив, снова принялась теребить штанину хозяина. Он присел на корточки, не издав ни звука и кинув на мягкий ковёр кружку, и почесал за ухом собачку.

— Да, Летта. Я буду умницей. Я не буду... Грустить, — голос хрипел. В горле, кажется пересохло.

В замочной скважине повернулся ключ. Хлопнула входная дверь.

 2.3

В этом городе снова идут дожди. Ветер бьёт по окнам, гнёт рекламные стенды. С окна сорваны занавески, тарелка с пудингом разбита. В доме холодно, в доме тихо, в доме одиноко.

Ганс сжигал над плитой оставленный Ингрид белый листок, потягивая свой восхитительный глясе. Его большая рука дрожала, словно бы гнулся к земле пышный бледный бутон в плену непогоды. Он обжёгся, засмотревшись на вспыхнувший огонь и осыпающийся пепел. Но не закричал, даже не раскрыл рта. Сильнее болело сердце, и ожог на руке казался такой жалкой мелочью, таким сущим пустяком, такой глупой шалостью судьбы...

— Да, мы будем вместе до гроба, дорогая. Да-а... Я увезу тебя отсюда подальше. Подальше от шумных соседей. Преступности. И полуфабрикатов на завтрак, — голос его неприятно хрипел — болело горло. — Да, Ингрид. Нас уже ничего не разлучит... Дьявол! Да потому что мы не вместе!

«Прости. Я больше так не могу. Мы совсем не пара, Ганс. Я хочу начать новую жизнь. Гудбай, милый. Навсегда твоя, Ингрид».

Он лежал в холодной пожелтевшей от времени ванной, тупо уставившись в бетонный сыпавшийся потолок. Лампочка горела с перебоем, освещая мрачное помещение, напоминавшее притон для бездомных. Но Гансу было глубоко плевать. Он вылил остаток глясе на клетчатую застиранную до дыр рубашку, ощутил, как горячий напиток растекается по широкой груди и издал истеричный смешок. В глазах парня застыли скупые слёзы, которые выступали при каждом осознании, что теперь к нему возвращалось одиночество. Оно уже бросило на порог сумки, успело посидеть на смятой пустующей постели, коснулось их с Ингрид фотографий, налило воды из проржавевшего крана в её кружку и стёрло пыль с тумбы, в которой теперь лежали только его вещи.

В ванную на больных лапах вползла Киш, громко пыхтя. Грустная мордочка собаки выражала больше эмоций, чем его перекошенное лицо. Она как будто и сама переживала всё то, что произошло в этой сырой и старой квартирке, за которую Ганс отдавал столько же, сколько мог отдавать за маленький домик на берегу Исландии.

— Киш, она больше не вернётся, — Ганс сжал в ладони слипшуюся от кофе ткань. — Она уехела. Ингрид теперь нас не навестит. Киш... Боже. Я так устал от этого всего.

Молчание длилось недолго, и спаниель с замиранием маленького сердечка ждала, лежа под самой ванной.
 
— Ты знаешь, я до сих пор чувствую запах её духов... Почти как мамины. Вишня. Такая сладкая, что меня воротит. Ты знаешь, Киш... Её волосы пахли, как лето. Как морской бриз. Как самые солнечные дни этой гнилой жизни... Киш, знаешь, я до сих пор чувствую тепло её рук. До сих пор чувствую, как она обнимает меня и как виснет на шее. Я... Я помню, как мы впервые встретились. И какое было на ней платье... И до часов... Нет, до минут помню, когда она сказала, что любит меня.

Ганс, тяжело вдыхая промозглый воздух, вылез из ванной, упал перед Киш на колени и посмотрел в её добрые и подслеповатые собачьи глаза.

Он завыл, как каждую ночь выли псы на помойке под их окном, и нежно, как смог, приобнял Киш за её мохнатую шею. Она не шелохнулась, будто бы всё понимая. Её влажный нос касался мокрой от слёз щеки.

Где-то за окном проревела сигнализация. Кажется, чью-то ауди пытались угнать.

* * * * ;;; * * * *
Загородный дом утопал в разномастной подсветке. Балкон сиял и серебрился во тьме ночи. Вокруг — лес, вокруг — газон, вокруг — ни души. И они вдвоём за круглым стеклянным столом, утопая в мягких креслах и наслаждаясь ночной тишиной и компанией друг друга.

Звякнули голубые бокалы с дорогим вином. Она кокетливо улыбнулась, украдкой глядя в сторону того, кто обеспечил её выпивкой и едой, вкус которой был знаком только из блогов каких-то богатеньких красавиц.

Его бледное лицо казалось утомлённым, и сам он немного был хмур, как и полагалось человеку, добившемуся успеха тяжким трудом, а не чудом, рухнувшим с неба. Но, в самом деле, ему доставляло удовольствие смаковать вино, стоившее, по меньшей мере, как его охровый жакет из жаккарда, с такой редкой красоткой. Голубоглазая шатенка с губами пухлыми, измазанными яркой лиловой помадой и напоминавшими о рыбёшках в пруду, будоражила воображение успешного бизнесмена.

Ганси любовался ею, пожирал усталыми серыми глазами, пусть делал вид, будто ему было достаточно одного только общества молоденькой девушки. Она стеснительно ёжилась, ловя на себе такие взгляды и изображая недотрогу. Хотя на деле Катрин за лишний бокал вина готова была бы упасть в руки(и не только в них) к любому незнакомцу.

— Так когда, ты говоришь, похороны твоего дядюшки? — не находя ничего более занимательного, спросил мужчина.

«Можешь не отвечать. Ты всё равно не доживёшь до этого дня».

— Оу, уже на днях. Совсем скоро, — Катрин с наигранной скорбью вздохнула, прикрыла глаза и снова пригубила бокал.

Но она не грустила, нет, что вы. От дядюшки Джона ей нужно было только наследство — не больше и не меньше. В это мгновение Катрин уже представляла, какую закатит вечеринку и сколько дней ещё будет отходить от всего, что невзначай в себя закинет.

«..Я накину на твою длинную белую шейку рыболовную леску».

— Мои сожаления, конечно... Тебя, кстати, не ждут дома? Уже как-то поздно.

— Нет, — она опять улыбнулась, будто бы минуту назад и не существовала никакого дядюшки.

Но Катрин врала. Если бы её мобильный не был отключен, он бы звенел от тревожных вызовов каждые пятнадцать минут.

«..Я закопаю твой труп у себя во дворе».

— Понятно, — ощущая, как затекли спина и конечности, Ганс допил вино и не без галантности поднялся из кресла. Его пошатывало, но он доплёлся до изгороди балкона с приподнятой головой и абсолютной невозмутимостью. Появилась отдышка. Лицо Ганса покрылось испариной. Однако Катрин этого уже не видела.

«..Может быть, не сегодня... Но ты будешь моей».

— Хей, тебе нехорошо? — поинтересовалась девушка и без всякой спешки оставила пустой бокал впокое.

Мужчина почти ничего не слышал. Он валялся на не остывшей от солнечного зноя плитке, чуть дыша и не чувствуя парализованных рук и ног. Но слезившиеся глаза ещё видели, как Катрин обчищала карманы его брюк и как она махнула рукой на прощание, сжимая в другой часы и толстый от зелёных бумажек кошель.

— Спасибо, ты мне очень помог. Как выйду замуж, приеду на твою могилку. Чао!

«Чао... Вот же ж дочь собаки!» — последнее, о чём Ганс Шнайдер успел подумать перед собственной смертью.

Конец.