Контрабасист

   Михал Степаныч был (а может, и есть до сих пор) другом нашей семьи. Он был старше моих родителей лет на двадцать пять - тридцать. Если возраст моих родителей варьировался примерно от двадцати восьми до тридцати трех, то Степанычу в то время должно было исполнится пятьдесят пять или даже шестьдесят. В таком случае нам с Никой (младшей сестрой) получалось на тот момент  где-то пять или шесть. У нас разница в возрасте с ней всегда была полтора года.
   Но дело не в этом (об этом пусть заботятся историки с биографами). А в том, что наш друг дядя Миша (хотя его никто так не звал, а величали по имени и отчеству) являлся контрабасистом и работал в оперном театре в яме вместе с тетей Зиной.
   Тетя Зина никогда не была его женой, но являлась концертмейстером контрабасов, стояла рядом с Михал Степанычем и что-то ему нашептывала с недовольной миной на лице. Поначалу все склонялось к тому, что они крепкая семья с явными признаками матриархата, но в последствии выяснилось обратное. Они не были ни в каких отношениях, даже в приятельских. Она не любила не только своего соседа по инструменту, но и музыку в целом. Особенно современные постановки. Нам с Никой ставили большие театральные стулья, с полутораметровыми ножками и мы, располагаясь в оркестровой яме рядом с дирижером (чтобы наблюдать за оркестром и сценой одновременно), могли каждый вечер слышать громкие причитания главной контрабасистки:
- Это ужас какой-то! Остановите эту вакханалию! Такой музыки не бывает!!! Дети, прикройте уши ладошками!
Она горланила на весь театр. Елозила с сильным нажимом деревянной стороной смычка (тростью) по фальшивым струнам, более напоминающих бельевые веревки своего трескучего гиганта, отчего музыка казалось еще более невыносимой.

Все. Надеюсь с тетей Зиной покончено.
 
   Возвращаясь к Михал Степанычу, надо признаться, что он приходил к нам домой с килограммом ореховых пряников, тремястами граммов сосательных конфет "Взлетные самолетики" и мы с сестрой тут же приступали к уничтожению подарков. Оттого мы так любили дядю Мишу.
   Но когда еда кончалась, нам было очень скучно с ним, потому как наш кормилец начинал исповедоваться родителям о чем-то очень тяжелом. Мы ничего не понимали, но по выражению лица нашей мамы, которая в ритм переживаний контрабасиста слева направо качала головой, было ясно, что все это как всегда нудно. Каждый раз они не знали как отделаться от настырного Михал Степаныча. Он сидел до глубокой ночи и мы с сестрой всегда засыпали, не дождавшись его ухода. Но для родителей это была мука. Единственным способом избавления от изрядно утомившего гостя было попросить у него взаймы рублей пять до получки. После этого Степаныч как-то замыкался в себе и вскоре незаметно исчезал.
   Контрабасист был одинок. Он жил в коммунальном частном доме и часто на выходных меня с Никой брал к себе. Эта гостеприимная акция с его стороны была по-отечески похвальна, но по логике обстоятельств непонятна. У него в комнате не находилось ничего, что нас могло бы с сестрой завлечь: ни игрушек, ни книжек, ни телевизора, ни соседских детей, с которыми можно было порезвиться во дворе. Мы просто приходили, садились на диван и сидели, наблюдая как Михал Степаныч варит суп, от запаха которого все внутри переворачивалось. Надо здесь заметить, что ни пряников, ни конфет он нам у себя дома не давал. Держал в строгости. Затем, накормив невкусным и густым как кисель супом из клецок, отвозил нас на трамвае обратно к нам домой. Не забывал при этом зайти в кондитерский отдел хлебного магазина, прикупая каждый раз одни и те же сласти для нас - детей. Его кондитерские гостинцы - чистый рефлекс надоедливого гостя, выработанный им годами. Это был очередной повод побалагурить с родителями аж до рассвета.
   Но Михал Степаныч обладал еще одним свойством, которое позволяло простить ему чрезмерную назойливость и мелкие психологические комплексы скромного холостяка. В музыкальных кругах оперного театра он слыл прекрасным пловцом, чем сильно гордился, время от времени отчитываясь моим родителям, сколько километров он каждодневно проплывает по Волге. Плавал он исключительно вдоль, так как в ширину для него было мало привлекательно. Он мог пересечь реку туда и обратно несколько раз без отдыха. Цифры этих дистанций постоянно росли и он не чувствовал при этом никакой усталости. Это был еще один, как мне сейчас кажется, нервно-паралитический синдром (возможно ему просто казалось, что он не уставал) угнетенного пессимизмом и скукой человека.
   Через некоторое время мы переехали на новую квартиру и родители уволились из театра. Вместе с ними ушел и Степаныч. Папа ушел в филармонию, мама - в музыкальную школу, а дядя Миша - на пенсию...
   С тех пор мы его не видели. И никто не видел. Через несколько лет родители пытались его найти, но тщетно. В оперном театре он больше не появился. Не было его и на своей квартире. Соседи ничего не знали о нем, так как никогда им не интересовались.
 
    Прошло уже сорок пять лет и след этого человека затерялся в глубинах времени. Просто был человек и нет.
    А, может быть, и есть. Ведь сто или сто пять лет - это еще даже не преклонный возраст для людей  не чувствующих усталости. Мне почему-то кажется, что дядя Миша до сих пор жив. И каждый раз, гуляя по верхневолжской набережной, я прорезаю речную гладь своим дальнозорким взглядом, пытаясь разглядеть мчащуюся по волнам одинокую фигуру пловца-рекордсмена.


                08/09/2017