Моя Девочка пьеса по одноимённой повести автора

Роман Духовный
© МОЯ ДЕВОЧКА
Пьеса-фантазия в двух действиях по мотивам одноимённой повести автора

Действующие лица:
ОНА – обычный прагматично-рассудительный тип девушки-женщины всех времен и народов – всегда добивается желаемого и никогда не бывает счастлива.
ОН – обычный романтично-духовный тип мужчины, живущего вымышленными представлениями, усложняя тем самым жизнь и себе, и другим.
АВТОР (ЛИРИЧЕСКИЙ ГЕРОЙ, ВЗГЛЯД СО СТОРОНЫ).
СТАРЫЙ ТРАГИК.
ЭПИЗОДИЧЕСКИЕ РОЛИ: торговцы, прохожие, обыватели, продавщица цветов, девушка-гардеробщица, главный режиссёр, примадонна, студенты университета, доктор, медсестра, манекены, пассажиры на вокзале, слепые нищие, три маски – Политика, Бизнес, Шоу-бизнес, трое бурляндцев (=американцев), Всевышний, Начальник Отдела Кадров Небесной Канцелярии. 
………………………………………………………………..
Действие происходит вне времени и пространства, почти при отсутствии географических названий и имён. Это – притча, сон, фантазия, продукт преломления реальности в воображении Лирического Героя.
Лирический Герой, он же Автор, присутствует на сцене в разных образах разных эпох, сидя за столом в углу сцены: с пишущей машинкой середины XX в., с планшетом или компьютером в наши дни, с ручкой или карандашом начала XX в., с длинным гусиным пером и в соответствующем одеянии в XVIII-XIX вв.; это могут быть и древнеанглийские писцы, и древнерусские монахи, и жрецы Древнего Египта, по выбору режиссёра. Автор по ходу пьесы работает над рукописью, читает из неё текст.
И Она, и Он могут принимать образы соответствующих эпох.
Старый Трагик также может принимать образы актёров разных времён. Он олицетворяет вечность искусства и существует вне сюжета пьесы.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Сцена первая

Звучит негромкая джазовая музыка, например: Candy в исполнении Manhattan Transfer, или Memories of You в исполнении Бенни Гудмана, или Que rest-t-il de nos amours в исполнении Стеси Кент. Громко звучат телефонные гудки, никто не отвечает, слышен казённый голос: «Ваш звонок очень важен для нас. Оставайтесь на линии. Благодарим за понимание». Появляется Старый Трагик, открывает занавес, уходит.
Он, Она, Автор.
Он. Я люблю Мою Маленькую Девочку… Мою Маленькую... Девочку... Люблю... Очень...
Автор. Впервые он увидел её в университете, где что-то преподавал тогда.
Он. Она была в тёмно-зелёном платье, а в волосах – тёмно-синяя лента…
Она. Вот ленту я как раз не помню.
Он. Нет, лента была, она-то и стянула тугим морским узлом моё сердце.
Автор. Они виделись и раньше, но именно в тот день он увидел нечто прекрасное, эфирное в земной форме.
Она. Я скривилась, как будто проглотила нечто кисло-горько-солёное.
Он. …и я на время забыл о Ней, как забывают о дорогой и красивой вещи, которая не по карману, не твоя.
Автор. Нельзя любить лисье-раскосую Джоконду, безрукую Венеру, безглазую Фемиду, зная, что ничего никогда не получишь взамен.
Он. Потом я увидел Её мельком в белой шубке. (Она набрасывает на себя нечто белое, или Он на Неё.) Как белая чайка, Она что-то возбуждённо рассказывала подружкам, танцуя, гарцуя, как белый пони, белая птичка порхала, белая пчёлка сновала.
Он и Она уходят.
Автор. Шубка казалась девственно-белым снегом, иногда случавшимся в этом южном городе в начале декабря, когда зима еще полна невинности и чистоты, а потом постепенно расплывается в отвратительно-грязных буро-малиновых лужах. Шубка тоже, как оказалась позже, была с серым отливом. Но, возможно, к весне Она просто меняла кожу, как меняют её лесные животные…
Темнота. Он в халате Санта Клауса, Она, Автор.
Он. На студенческом вечере я был Санта Клаусом.
Снимает халат, парик и колпак, устало прислоняется к косяку, задумывается, подходит Она.
Она. Прекрасно!
Он. Тогда поцелуй в награду.
Она. (пожимает равнодушно плечами) Нет ничего проще.
Он и Она уходят.
Автор. Она выставила ножку, приподняв слегка тёмно-зелёное платьице, и он упал, и эта ножка наступила ему на сердце. Он стал ещё одной аккуратно приколото-проколотой бабочкой в Её коллекции, новой маркой, оприходованной монетой, занесённой в каталог с указанием номинала и даты поступления.

Сцена вторая

Небольшая пауза. Темнота. Звучит классическая музыка барокко.  Появляется Она, возможно, с палочкой или в инвалидном кресле, задумчиво со старым альбомом, словно вспоминая нечто. Это – Она уже в далёком будущем, в пожилом возрасте. Садится, вздыхает, перелистывает альбом, достаёт фото, смотрит, думает, принимает лекарство.
Она. Как давно это было! А ведь он, кажется, любил…
Вздыхает, уходит, музыку барокко сменяет основная мелодия – та, что в начале. Темнота.
Автор. (продолжает) Наверно, Ей нравилось иметь такую редкую непогашенную марку, древнюю монету, диковинную бабочку с большими высохшими крыльями. И Она время от времени открывала альбом, чтобы удостовериться: на месте ли экземпляр, всё ли по описи, по реестру. Она часто проводила инвентаризацию, выбрасывая потускневшие монеты, обесцененные марки, осыпавшиеся крылья, пополняя коллекцию новыми, более нужными экспонатами.
Он, Она. Продолжение предыдущей сцены
Он. Можно пригласить тебя?
Она. Конечно!
Автор. И Он окончательно запутался в её сетях.
Танцуют. Музыка спокойная из Фрэнка Синатры, «Последний танец», например, или та же мелодия, что и в начале пьесы.
Он. Я сжимал Её талию, высокую, как Эйфелева башня, я карабкался вверх по отвесной скале, совсем не шутка — перехватывало дыхание, я взбирался на вершину Эвереста, глядя вниз: там, внизу её шеи, обрывалась страховка, и кружилась голова… Какие мужчины Вам нравятся?
Она. Мне всё равно.
Автор. И это прозвучало как нечто большее, чем глупость на глупость, – давно продумано-передумано, давно уложено в прокрустово ложе, этот Рубикон уже перейдён, Карфаген взят, гордиев узел разрублен, это – и Её троянский конь, и ахиллесова пята, и ариаднина нить…
Он. Я увезу тебя к тёплому морю.
Она. Но я совсем не умею плавать.
Он и Она танцуют.
Автор. Странно… Но ведь нет ничего естественней. Вы входите в горячую воду: и вы уже не вы, и я уже не я, а доисторическая рептилия, когда все мы, и вы, и я, ещё не ходили, а ползали, летали, плавали. Глубокий вдох, вначале несколько движений брассом, экономный неброский стиль для тех, кто не спешит на дистанции и не намерен порхать по жизни, как бабочка. Потом лёгкий переход на кроль – свободный стиль для романтических натур, ведь главное – движение. И солнце в глаза, и скалы, и до берега недалеко – ты молод и силён, и знаешь эту дистанцию, и сегодня с тобой ничего не случится. Ты, море, солнце, и пока ещё мы – друзья. Потом – баттерфляй: как бабочка на воле, взлетаешь над горизонтом, как рыба на свободе ныряешь вниз, баттерфляй – стиль для настоящих бабочек. Одним взмахом переворачиваешься на спину – и ты наедине с небом, его часть, плыть на спине наперегонки с облаками и солнцем, думать о возвышенном.
Он и Она уходят.

Сцена третья

Автор, Он, Она, потом массовая сцена: Торговцы, Прохожие, Продавщица цветов, Девушка-гардеробщица. Роль Продавца и Гардеробщика может сыграть Автор.
Автор. Потом он пригласил Её в местный театр на премьеру. Давали известный мюзикл. 
Он и Она в разных концах сцены, снова громкие гудки, Она берёт трубку.
Он. Будет ли сегодня премьера – наше первое свидание? Гражданин судья, Ваш приговор: жизнь или смерть? Ваше Величество, Ваш подданный ждёт аудиенции. 
Она. Вы всегда представляетесь по-разному: то Вы полицейский, то Вы  мушкетёр.
Он. Просто хочу остаться редким экземпляром в Вашей коллекции, чтобы Вы меня не выбросили.
Она. Ну, я свободна, можем сходить. (Зрителям.) Придётся идти, чего же тебе ещё!
Она уходит.
Он. (на авансцене, перебирая разные цветы) Я ждал её у театра с букетом цветов. В цветах я знаю толк. Люблю дарить розы – то светлые, скромные, едва начинавшие распускаться, как юная первокурсница; то тёмно-малиновые на высоких стеблях, как на шпильках, стройные и гордые, как женщина средних лет.
Она. (появляется в другом конце, тоже с цветами) А мне больше нравятся гвоздики, холодные и прагматичные, совсем не пахнут, но долго стоят. Или хризантемы, хоть и пахнут, но стоят долго.
Массовая сцена: Торговцы, Прохожие.
Первый. Пирожки, горячие пирожки, ребята, с капустой, рисом и яйцом, печёнкой и картошкой!
Второй. (у лавки с головой свиньи) Мяско, мяско! Берём мяско! Добираем! Есть свининка, есть говядинка! Куриные грудки! Свинячье сердце! Бараньи рёбрышки! Говяжья шея! Потроха! Есть филе, кому подороже. Есть бёдра, кому подешевле. Вырезка – свежак! Сегодня забивали. (Соседу) Сильно визжал, и крови много. (Шутит) Ножки свиные – уже не побегут! Крылья куриные – уже не полетят!
Третья. (с плакатом) Помогите на лечение, чем можно! Лейкемия. Мальчику срочно нужна операция. Будьте милосердны. Ребёнок нуждается в вашей помощи! (в сторону) Какое бессердечие! Нет, в столице гораздо лучше работается, особенно – на вокзале.
Четвёртый. Акция! Только сегодня. Ещё свежее бельё из Европы. Лучший сэконд-хэнд.
Пятый. Апельсины – бомба! Бери апельсины! Хорошо для желудка.
Шестой. Проблемы с геморроем? Трещина толстой кишки? Лечитесь у нас. Аптека лучших цен. Пенсионерам – скидки. Скидки в похоронном бюро!
Седьмой. Куплю правительственные награды – ордена и медали Героев и Ветеранов войны и труда. Недорого. Покупаю также лом. Дорого.
По авансцене идут прохожие (или продавцы проходят по очереди), у многих из них в ушах наушники, звучит безвкусная попса; постепенно и крики обывателей, и звуки музыки сливаются в какофонию. Автор за столом в ужасе закрывает уши. Звуки смолкают. Темнота. Все исчезают.
Он. (подходит к Продавщице цветов. Зрителям) Отличные розы. Совсем недорого: почти столько, сколько гвоздики, три шоколадки, бутылка водки, несколько пачек сигарет или кусков хозяйственного мыла. (Продавщице.) Тётенька, а Вы долго ещё будете здесь стоять? И розы Ваши постоят немного?
Продавщица цветов. Да они, милок, простоят, сколько хошь!
Он покупает цветы, Продавщица уходит.
Он. (с цветами) Удачная сделка, достойная моего авторитета тонкого знатока цветов. Я чувствовал себя в роли искушённого ценителя искусства, знающего и рынок, и конъюнктуру, умеющего отличить оригинал от подделки... (уходит)
Автор. Цветы оказались неживые. Впрочем, это он понял немного позже, уже в театре, когда попросил девочку-гардеробщицу поставить их в воду.
Фойе театра. Он, Она, Девушка-Гардеробщица.
Он. Поставьте, пожалуйста, цветы в воду, мы потом заберём.
Девушка-Гардеробщица. А зачем? Им и так хорошо.
Она. А я думала, Вы специально. Сейчас многие так делают. (успокаивающе.) Искусственные цветы тоже дорого стоят.
Он и Она сидят на креслах лицом в зал. Идёт спектакль. Вокруг них другие пустые кресла. Он и Она говорят отрешённо, в сторону, выражая свои мысли. Автор в стороне, как обычно.
Он. Мы сидели молча, академично, атмосфера давила, и я не решался даже притронуться к руке Моей Девочки.
Она. Положение обязывало. Театр всё-таки!
Автор. Да, не то, что в кино в старое доброе время в последнем ряду: над тобой пучок света, много шума, и сзади никого. Пусть топают ногами, гогочут, грызут семечки; твоя рука несмело скользит вдоль талии одноклассницы. Целых два билета не жаль купить за такое удовольствие...
Он. Этот мюзикл был о нас. Я – профессор, известный лингвист, хотя мне по душе мусорщик из первого акта.
Она. Ну, а я, конечно, – цветочница из первого, статуя, светская дама из последнего, которую ты научил хорошему языку и манерам и в которую влюбился.
Он. Во время спектакля я вспомнил о шоколаде в боковом кармане. Он лежал под сердцем и начал таять. Там было горячо, там плавилась кипящая смола моего бедного сердца, булькая, испуская аромат, как ирландская баранья похлёбка. (передаёт Её шоколад, Она начинает есть.) Я всегда дарил Ей шоколад, хотя Моей Девочке нужно было гораздо больше…
Она. …Дорогая одежда, например, беззаботная жизнь со всей бутафорией в удобной стране с мягким политическим климатом или, скажем, французские духи.
Он. Мне очень не нравился запах Её духов – слишком навязчиво-откровенный, запах духов в общественном транспорте.
Автор. Да, духи должны волновать мужчину, таить загадку, будить воображение самых отчаянных прагматиков-реалистов, преследовать много дней спустя, как гончая, как навязчивая идея, оживлять усохшие, уснувшие воспоминания. Хорошие духи – это юношеские грёзы каждого мужчины, мечты о счастье, об идеальной женщине, экстракт прекрасного…
Он. А я покупал Ей этот глупый шоколад. Впрочем, шоколад Она любила. И я был счастлив.
Она. Я люблю шоколад, спасибо.
На сцене становится светлее. Шум. Антракт.
Она. (Ему). Давайте здесь посидим, поговорим. (в сторону.) Не хочу, чтобы нас кто-то увидел из публики.
Автор. Разговор не клеился, как и спектакль провинциального театра. (зрителям.) Нет, не наш спектакль. Они оба говорили не то, что чувствовали, нащупав, наконец, подобие общей темы.
Она. (укоризненно) Почему Вы не уезжаете отсюда? Я бы на Вашем месте уж давно бы уехала.
Он. (поспешно оправдываясь) Могу уехать в Израиль, но пока здесь остались дела, студенты, интересы.
Она. (жёстко и решительно) Нет, в Израиль я не поеду. Только в Штаты, в крайнем случае, в Канаду.
Автор. Мюзикл благополучно доиграли до конца. (шум аплодисментов.) Цветочница принесла профессору ночные туфли, зритель двинулся в гардероб. Так всегда бывает после представления: актёр, ещё мгновенье назад в огнях рампы, в треске оваций, в криках «Браво!», побеждённый возвращается в пустую уборную, пьёт горькую и остывший чай, надрывно кашляет, а зритель, довольный буржуа в третьем ряду, снисходительно похлопав-зевнув, спешит от духовной к желудочно-кишечной жизни...
Темнота.

Сцена четвёртая

Актёрская уборная второй половины XIX в. Старый Трагик, потом –  Главный Режиссёр, Примадонна.
Старый Трагик (пьёт перед зеркалом). Сегодня снилась мне репетиция в театре. Начало работы над спектаклем, распределение ролей, самый важный момент. А я – новичок в этой труппе, и никто на меня не обращает внимания. Сижу вдали от Главного, ему внимают, его боготворят. Только его лицо и запомнил в этом сне. Лицо пожилого уже человека с седыми волосами и окладистой запущенной бородой. Другие лица актеров обезличены.
Появляется Главный Режиссёр, в его роли – Автор, и Примадонна, в роли которой Она. Главный Режиссёр перебирает бумаги, осматривает сцену, передаёт бумаги Ей. Примадонна следует за ним, не забывая прихорашиваться и делать глазки публике.
Главный Режиссёр. Итак, решено. Главную роль в предстоящей премьере будет играть (делает паузу, Примадонна предвкушает своё назначение)… будет играть Он. (показывает на Старого Трагика)
Примадонна. (возмущённо) Как?! Почему он! Он не справится. Он же новичок в трупе, и опыта у него нет. (бросает бумаги и убегает. Главный Режиссёр медленно собирает бумаги)
Старый Трагик. Все поражены, кроме меня, как будто это было предопределено давно, как будто я ждал этого долгие годы. Теперь я на виду, ведь от меня зависит спектакль. И я репетирую долго и тяжело, пытаюсь вжиться в образ, чтобы не «рвать страсть в клочья», не переиграть. Только одно меня беспокоит: замысел. Наконец, решаюсь спросить Главного, что это будет – трагедия или фарс. И Главный, улыбаясь как-то нерешительно, по-детски, совсем не так, как положено Режиссеру, отвечает…
Главный Режиссёр. Я и сам не знаю. Если бы я мог предвидеть! Это тебе играть… (уходит)
Старый Трагик. (раздражённо) Снится всякая чушь. Давно уж мне ролей не предлагали, скоро в суфлёры переведут… Всё jeune premier, ingenue эти чёртовы! Да, я с самим Сальвини играл. И с Росси тоже… И других великих видел на сцене… Переиграл и Гамлета, и Лира, и Макбета, и Отелло… Вчера один такой играл Гамлета. Молокосос. Юнкеришка, весь в прыщах. Ему по ярмаркам бегать или лакеев играть… Разве может такой понять, как я, человеческую душу. Как я играл… (встаёт.) Зал дрожал от аплодисментов. Зрителя трясло. Я нутро своё выворачивал наизнанку. А у них что, у этих, нынешних, прыщеватых. Вывернешь – а там моль одна. И всё съедено этой молью… Нафталином не посыпай… Гамлет…
Здесь может появиться Тень Гамлета. Старый Трагик встаёт и читает отрывок из монолога Гамлета, Акт 3, Сцена 1 (перевод автора).
Так быть или не быть: вот в чём вопрос.
Достойней ли сносить
Пращи и стрелы яростной Фортуны
Или с оружьем против моря бед
Покончить с ними? – Умереть, заснуть.
И всё. А, значит, больше нет сердечной муки
И тысячи других страданий,
Что наша плоть наследует. О, это –
Конец желанный!
Умереть. Заснуть. И снова – сон, возможно?
В этом – преткновение.
В том смертном сне, что нам присниться может,
Когда избавимся от суеты мирской…
Тень Гамлета удаляется.
Старый Трагик. (очнувшись, повторяет) «…Когда покров земного чувства снят…» (пьёт, снова забытьё.) Или Макбет…
Здесь может появиться Тень Макбета. Старый Трагик читает отрывок из монолога Макбета, Акт 2, Сцена 1 (перевод автора).
Это – кинжал передо мной?
И рукоять в руке моей?
В реальности? В воображении?
Фатальное виденье.
Над зрением смеются ощущенья?
Или глаза обманывают их?
Кинжал в уме, фальшивое созданье
Горячности ума и лихорадки тела...
Пока я угрожаю, он живёт.
Так холодны слова
К горячему дыханию деяний.
Вот колокол звонит. Иду. Решился.
Твой приговор, Дункан.
В рай или ад ступай!
Тень Макбета удаляется.
Нет, сейчас бы мне сыграть Короля Лира.
Может появиться Тень Короля Лира. Старый Трагик читает сокращённый монолог Короля Лира, Акт 3, Сцена 4 (перевод автора).
Ты думаешь, что буря эта злая
До самого нутра проникла в нас.
Но если недуг тяжкий у больного,
Недомоганье лёгкое не страшно.
Когда душа свободна, телу вольно.
Дочерняя неблагодарность – словно пасть,
Кусающая руку лишь за то,
Что ею вскормлена была…
В такую бурю дочь лишает крова
Отца родного. Здесь безумью место…
Тень Короля Лира удаляется. Темнота.

Сцена пятая

Улица. Снег. Конец зимы. Он, Она, Автор, Студенты.
Автор. Тихо шёл умирающий снег, как может только падать последний снег в начале весны: безмолвно прощалась зима после опустошённо-бесплодных декабрьских холодов, яростных январских морозов, лихорадочных февральских вьюг. Ей не раз приходилось переводить дух, собираться с силами, а теперь сил больше не было. Ни сил, ни желания, ни будущего. Без сожалений, без эмоций умирала зима: она сделала всё, что могла в нашем южном городе. Большие мотыльки-снежинки цеплялись за ресницы.
Он. (зрителям) Моя Девочка взяла меня под руку. Молчала. Приходилось выдумывать всякое. (Ей.) Сегодня у меня праздник. Почему бы не праздновать чаще? Нельзя быть суровой к побеждённым. Милосердие украшает победителей.
Она. (усмехается, кутается в шубу) Зябко.
Автор. С женщинами хорошо быть циником, выражать прямо без ложных опасений то, что чувствуешь и думаешь, что они не умеют, не привыкли, не решаются в силу слабости-лукавства своей натуры, принимая эту открытость или цинизм за силу.
Он. (зрителям) Да, мне стоило сравнить, например, Её холодность с неживыми цветами. Но замолчал и я: последний, густой снег вязал мысли. Было тепло, хотелось замёрзнуть, не делать усилий. Зачем мешать природе?
Она. Мне до перекрёстка, потом ещё прямо, потом налево. (зрителям) Я знаю, далеко, неудобно, но раз ты ввязался в это, придётся меня довести.
Он. Ты знаешь, мне очень покойно и хорошо. И я готов вести тебя под руку дальше и дальше: через этот и другие перекрёстки, на красный и зелёный.
У двери подъезда.
Она. (зрителям) Я замёрзла и не хочу ритуальной, совершенно неуместной, церемонии прощания под родительскими окнами в этот холодный вечер.
Он. (зрителям) Я видел, что Она стремилась туда, в подъезд, в тепло и свет, Всей душой, как бабочка на огонь лампы. 
Автор. Впрочем, разве нужно ловить брызги шампанского, срывать цветы запоздалые, отцветшие хризантемы в саду?! Вам просто нужны были Её рука на прощанье, «Спасибо» и взгляд, полупризнательный-полунадменный, – обычный набор леди для джентльмена.
Она торопливо убегает.
Он. Но Моя Девочка вырвалась, как птица из силка, затрепетала, вспорхнула, улетела, и я едва на лету сумел коснуться Её крыла в чёрной перчатке, оставшись наедине с огнями светофоров, другими огнями и ласковым, хорошо воспитанным, умирающим, вкрадчивым мартовским снегом… И здесь я рассердился, хотя редко сержусь на женщин.
Автор. Действительно! Как можно сердиться на ветер в лицо, сильное встречное течение, вьюгу и прочие природно-атмосферно-климатические явления?
Он. (автору) Но отсутствие манеры – серьёзный недостаток, указывающий, что имеешь дело не с природой как таковой, а с представителями её животного мира.
Автор. Да, человечество всё же проделало долгий путь от костра до электрического стула, от ледникового до субтропического периода, от куска сырого мяса до гамбургера, жвачки, чипсов и презерватива. Зачем бить дубиной по голове? Можно убить словом, жестом, выражением лица. Не нужно рычать, хватать за горло зубами, грызть тёплую человечью плоть. Достаточно улыбнуться, произнести что-то членораздельное...
Он. Всё! Хватит! Глупое, примитивное существо. Эгоистка. Чёрствое сердце. Впрочем, я сам виноват, нарушил закон стаи. Волкам не следует водиться с домашними псами, орлам – с болотными птицами. Маринованная сельдь не дружит с акулами. Котики ухаживают за котиками, тюлени – за тюленями.
Автор. Да, в стае свои законы, условности, идеалы. И только человек, единственное животное, ухитряется нарушать зов предков, искать особь из другой стаи. Но стая отвергает пришельца...
Он. Я обещал поздравить Мою Девочку с очередным праздником, но не позвонил. И стал встречаться с другой женщиной, которая испекла мне пирог. Пирог оказался приторно-сладким и имел долгий нелицеприятный разговор с моим желудком. Но всё это было чуть позже, нам какое-то время было хорошо, пока я не почувствовал, что ей пора уходить. (уходит)
Автор. Эта женщина была из его стаи и ценила его по их, волчьим, законам. Ценила силу и чутье, и дьявольскую хитрость, она знала, как долго волки могут выслеживать добычу, как ловко они уходят от погони, сбивая с толку охотников, обходя капканы, как собирают остатки сил перед последним прыжком, когда совсем нет сил, как кружат вокруг жертвы, уходят и снова нападают в самый неожиданный момент, и снова всё сначала. Она, молодая, сильная волчица, знала, что главное среди волков – быть собой, волком, заставить людей уважать своё волчье достоинство, не превращаясь в одомашненное сторожевое животное.
Университет. Массовая сцена. Студенты, Он, Она, Автор.
Он. Вы недовольны моим молчанием? Не звонил – ко мне гости приезжали. Наверное, открыв альбом, Вы не обнаружили на месте монеты-бабочки: экземпляр куда-то подевался.
Она. Ну, что Вы так всегда выражаетесь! У меня тоже были гости. (поспешно в ответ)
Он. Неужели это что-то значило для Вас?
Она. Просто я заметила, что Вы обещали, но не позвонили. (уходит к телефону в углу сцены)
Он. Я часто думал, что притягивало меня к Ней, почему тисками, клещами, прессом сжималось сердце, срывалось галопом, как необъезженный мустанг, не знавший седла и поводьев, норовивший сбросить седока.
Автор. Почему оно, сердце, начинало вдруг стучать, как помпа, не успевая за потоком воды в трюме тонущего корабля?
Он подходит к телефону в углу сцены. Она у другого телефона в другом углу. Звонит.
Он. Перед тем, как звонить Ей, я волновался, мне нужно было время, чтобы взять себя в руки: я не знал, как Она будет настроена.
Она. Но Вы же знаете, я всегда разговариваю ровно. Во-первых, я хорошо воспитана. И потом я помню, что Вы – преподаватель.
Он. Я мгновенно различал все оттенки Её голоса. То сдержанно-нетерпеливый…
Она. Да. (зрителям) Ну, чего тебе! Я занята, не до тебя.
Он. …то снисходительно-кокетливо-лукавый…
Она. Ага. (зрителям) Ну, что на этот раз. Ладно, могу потерпеть пару минут. Только покороче.
Темнота. Пауза. Та же музыка. Свет. Теперь Он в маске или облике уже пожилого человека лежит в кровати как тяжелобольной или умирающий. Автор в маске или облике Доктора участливо старается утешить его.
Он. (у него на коленях лежи рукопись) Доктор, я помню тогда, при виде Её мои руки холодели, сердце совершало тройной прыжок без разбега, в горле было сухо, как в пустыне. Что в Ней особенного? Почему? У Моей Девочки были красивые ножки. Два стройных ствола молодых берёзок. Хотя коленные чашечки немного выступали, выдавались вперёд, и верхняя часть от колен до бёдер не вполне гармонировала с нижней. Я имел дело с более красивыми и стройными ногами. Так что, не в них было дело, вернее, не только в них.
Доктор. (участливо и терпеливо, держит Его за руку, берёт рукопись у Него) Помню, помню, милейший. Как же! Уже наизусть знаю – высокая талия, крупная, вяловатая рука, вестник пассивного поведения во время интимных отношений, длинные тёмные локоны, очень чувственная нижняя часть лица – губы и подбородок немного срезаны вовнутрь, большие глаза, глаза удава, голодного хищника в поисках жертвы, и кролика, где найти пищу посытней и как её переварить, и томный взгляд-магнит, взгляд-гипноз, от которого не убежать, да и бежать нет сил.
Он. (перебивает раздражённо, вырывает рукопись у Доктора) Нет, не так. Ведь главное – Её голос: колокольчик, ручеёк, трель, свирель, ля верхней октавы. Камешки, бегущие вниз в горном потоке, галька в прозрачной морской воде, соловей майским вечером, раскаты летнего грома где-то вдалеке: совсем не страшно, а томно и радостно, флейта, звоночек, лучик света, лунный свет. Этот голос волновал, манил надеждой, говорил, что я ещё молод, и так будет всегда, распрямлял пружиной тело, расправлял крылья, разгонял тучи. Её голос утолял жажду, жажда не проходила – хотелось пить ещё и ещё. Голос-наркотик, укол шприца, холодное море, где играет каждая жилка. Её голос – контрастный душ, рюмка коньяка, бокал шампанского, сон в летнюю ночь, весенние грёзы, капель на подоконнике после сильных морозов, камерная музыка, скрипка в концерте для скрипки с оркестром…
Доктор. (вздыхает) Сейчас клизмиться будем. У Вас уже 3 дня не было желудка. Сестра, приготовьте всё! (появляется Девочка в халате Медсестры) А потом – капельничку, как обычно. (Ему) Надеюсь, будет положительна динамика. (Сестре) Кажется, загружается уже. (Доктор и Медсестра уходят)
Он. (задумчиво, читает текст из рукописи) Случалось, однако, что я забывал лицо Моей Девочки, тщетно силясь припомнить его черты. Оставалось ощущение тонкого запаха, впечатление чего-то прекрасного, воспоминания давно испытанного нежного чувства, смутные очертания счастья, источник которого, растворяясь как призрак, лишь мерещился воображению. Тогда я отчаянно старался реанимировать Её лицо, одевал Мою Девочку в привычные одежды, помещал в узнаваемые обстоятельства. И иногда наступало просветленье: Её глаза и улыбка светили в темноте, снова исчезая, расплываясь в зыбких контурах неясного предвкушения счастья.
Темнота.

Сцена шестая

Старый Трагик, Она.
Старый трагик. (за столом в уборной) Как я устал сегодня! Чертовски устал. От жары и рутины, от забот постылых, от бесцельности всего. И от тоски. Всё неправда, всё ложь, всё одно и то же: утром очнулся после забытья, а жизнь, как страшный сон, кишит предчувствием скорой беды. Во рту – привкус чёрного, мутного осадка, а в этом осадке – зельё смертельное, настойка на пошлости, лицемерии, эгоизме и лжи. В носу – запах гари, прелости и плесени, а в сердце – мука смертная и боль, и как оно, сердце, вообще всё это терпит, и долго ли ещё сможет терпеть… (цитирует из «Разбойников» Ф. Шиллера, Акт 1, Сцена 2 – перевод автора) «О, люди, люди – подлые, адские крокодильи твари! В глазах Ваших – слёзы, а сердца Ваши из стали. Поцелуи на губах, и меч в груди…». Вороны жадные, змеи ползучие, мыши летучие и те лучше нашего брата… (опускает голову на стол)
В это время начинает звучать песня А. Вертинского «Полукровка». Вначале – тихо в исполнении А. Вертинского, затем громче и динамичней, в стиле шансон. Танец. В ряд стоят несколько Манекенов, они танцуют с механическими, простыми и одинаковыми движениями. Моя Девочка танцует под музыку сама, она поглощена только собой, как бабочка, лавируя между мужчинами, не обращая на них внимания, а они на неё. Она танцует вокруг Старого Трагика, и тот постепенно, повторяя «Мне не нужны женщины, мне нужна лишь тема, чтобы в сердце вспыхнувшем прозвучал напев…», оживает. В конце танца он встаёт, сначала делает несколько неловких движений, потом – всё уверенней танцует под музыку. Девочка, Старый Трагик, Манекены существуют в разных измерениях, не связаны между собой. Девочка – это муза, не важно, кто она. В конце этой сцены остаётся один Старый Трагик на авансцене, Девочка и Манекены уходят. Важно соблюсти меру и показать силу вдохновенья. В конце снова звучит старая версия песни А. Вертинского.
Темнота.

Сцена седьмая

Он, Она, Автор.
Он. Вскоре мы начали готовить студенческий вечер. Я, режиссёр, ставил сцены из английской классики.
Она. А я – актриса, играла светскую даму, дурочку-пустышку, живущую надуманными представлениями. Диковинный фрукт в теплице.
Он. Ты, как никто другая, подходила для этой роли: твоё амплуа, никакого перевоплощения, творческого переживания в работе над собой. Эскиз с натуры. Автопортрет.
Она. Хорошего ты обо мне мнения!
Автор. Он часто видел Её на сцене – в университете. Моя Девочка имела много разных обличий. Вот томная и полноватая – впечатление от серой шубки – Она грузно идёт по коридору…
Она. …Просто устала, бедняжка, последнее занятие…
Он. …Кокотка, всё повидавшая, всё испытавшая; байроновский возраст, поздние тридцатые. Её походка не вполне совершенна. Она делала лишнее усилие: ножка шла не прямо, а по вогнутой, к корпусу и от него, отчего Моя Девочка наклоняла свой прелестный бюстик то вправо, то влево.
Она. Интересно, никогда не замечала.
Автор. Вот Она на сцене – совсем ребенок: угловатые ножки, неразвитая грудь. Становилось жалко. Нет, пусть лучше остаётся такой в теплице, не дай Ей Бог, выйти из оранжереи. Пусть лучше другой, более опытный садовник, выращивает этот деликатный цветочек аленький. Вот в короткой юбочке с замочком внизу, на высоких каблучках…
Он. (перебивает) …Ах, как хочется дёрнуть дрожащими губами-зубами-пальцами кольцо парашюта, сорвать спелую вишню, очистить кожицу персика, содрать березовую кору, открыть книгу, просмотреть Оглавление и начать читать Предисловие,  услышать первые, ещё далекие, аккорды фортепьяно Второго концерта Рахманинова…
Автор. …Или уже мощные Первого Чайковского и нарастающую бурю – мощь оркестра, послушного волшебной дирижёрской палочке, – то нежно-трепетного анданте, то сладострастного модерато, то погружающего в пучину алегретто-фортиссимо…
Она. …Да, на каблучках, как быстроходный корабль, нет, катер, глиссер, глиссандо: полный поворот на скорости, режет угол твоего сердца, уходит, а ты качаешься беспомощно на моих волнах, запах бензина в носу, и, как бы быстро ты не грёб, катер уже за горизонтом, а в глазах смеётся-слепит солнце.
Он. Такой, таким катером, знающим свою скорость, Она мне нравилась, окружённая поклонниками, мальчиками-шлюпками, неуклюжими водными велосипедами.
Автор. Только катера не плывут далеко, они хороши на прогулке – чувство лёгкости и брызги в лицо. У прогулочных катеров нет подводных крыльев, парусов, ночных огней. Катера не уходят в открытое море, они не бросают якорь, у них нет надёжного причала, их просто вытаскивают на сушу после прогулок вдоль берега...
Он. Моя Девочка продолжала оставаться вежливо-равнодушной всякий раз, когда я просил Её о встрече. Она была то занята, то нездорова, то вспоминала ревнивого друга. Но однажды случилось чудо.
Она. Ты знаешь, я действительно занята, есть причина: в выходные нужно готовиться к экзамену.
Он. И это прозвучало как-то по-человечески правдиво, и я посмотрел Ей в лицо собачье-благодарными глазами.
Она. Позвони, поговорим.
Автор. И в этом редком, искреннем «Ты» в Её исполнении слышались и просьба, и вопрос. Наверно, тогда было мало поклонников, или Она действительно пробуждалась, как Спящая Красавица.
Он. И тогда впервые я запомнил черты Её лица, не ноги и талию, а глаза и эту интонацию-просьбу «Позвони!». И чудо продолжалось.
Он, Она у телефона.
Она. Как дела?
Он. Работаю.
Она. Ты всегда работаешь.
Он. (с надеждой)  Ты, кажется, впервые спросила у меня «Как дела?», как мои дела. Тебе действительно интересно? Ведь вы (к зрителям) не станете спрашивать «Как дела?» у человека, к которому равнодушны, правда?
Она. (смеясь) Неслыханно, невероятно, неправдоподобно? Ты уже привык к тому, что я говорю только о себе, своей семье, родственниках, друзьях, вкусах, привычках.
Он. И это сочувствие «Ты всегда работаешь». Ты права, Моя Девочка, я всегда заполнял себя Делом…
Автор. … как сосуд до краёв родниковой водой. Сосуд без содержимого – ничто, стеклотара, но и живая влага хранится в бренной, ломкой, глиняной оболочке...
Он, Она на авансцене.
Она. Вчера легла в два часа ночи: Достоевского читала.
Автор. И для Него это чугунное алиби было добрым знаком, полными вёдрами навстречу, червонной девяткой в пасьянсе.
Он. Я искренне тебе сочувствую. Как же так, сидеть поздно ночью, портить глазки. В конце концов, Фёдору Михайловичу следовало бы быть осмотрительней и не писать долгих детективных историй.
Автор. В тот день Ему повезло ещё раз: они шли домой вместе. И вместе с ними шагали и весна, и молодость, и солнце. Целых полчаса вместе с Моей Девочкой, будет что вспомнить в конце этой скучной жизни.
Он. Ты ведёшь себя на пятёрку.
Она. Тогда я даю зачётку.
Он. Только бы мне хотелось, чтобы мы чаще виделись. Я хочу тебе что-то купить за эту прогулку, ведь за всё, особенно, за удовольствие, нужно платить: бесплатных завтраков не бывает.
Она. (смеясь) Ничего, прогулка бесплатно. (уходит)
Он. Как умно! Как тонко! И мы расстались в подземном царстве. И выйдя на яркий свет из подземелья, я снова был один в толпе большого города, и мы пошли-поехали в разные точки одного времени одного пространства.
В темноте – полифония звуков большого города: реклама, вой сирен, сигналы машин, «запрещается переход…» и пр.

Сцена восьмая

Он, Она, Автор, рояль или пианино на сцене. Сначала в темноте звучат «Опавшие листья», французская версия: C'est une chanson Qui nous ressemble Toi qui m'aimais Et je t'aimais Nous vivions tous les deux ensemble Tou qui m'aimais Moi qui t'aimais. Mais la vie s;pare Ceux qui s'aiment Tout doucement Sans faire de bruit Et la mer efface sur le sable Le pas des amants d;sunis.
Он. А потом чудо кончилось. Незаметно. Сразу. Как бабье лето. Как вода в кране. Как солнце за тучу. Как начинают падать листья. Моя Девочка потеряла ко мне интерес и стала меня избегать. После репетиции Она бросала короткое…
Она. … До свидания. (уходит)
Он. …И торопливо скрывалась, боясь, как бы я Её не задержал.
Автор. И он оставался один в пустом зале, и дощатый пол, и открытое окно, и зияние безмолвных кресел были со мной. Как актёр после неудачного спектакля. Это была внезапная потеря высоты – пике, отклонение прошения о помиловании, безнадёжность, мёртвый космос, мёртвый сезон.
Он. И тогда я открывал рояль и начинал играть «Опавшие», по-русски, «Осенние» – «The Autumn Leaves», по-английски, «Мёртвые» – «Les Feuilles Mortes», в оригинале по-французски, «Листья». Холодные, чёрно-белые клавиши, как женская грудь, точно ждали прикосновения моих пальцев и оживали под ними. Вы слышали когда-нибудь  «Мёртвые листья»? Это – лучшее, что написано в джазе о тоске и одиночестве, утраченной любви и несбывшихся надеждах, обречённости и отчаянии – того, что неумолимо ждёт каждого из нас.
Он за инструментом наигрывает мелодию или просто сидит. Звучат «Опавшие листья», английская версия: The falling leaves Drift by the window The autumn leaves All red and gold I see your lips The summer kisses The sunburned hands I used to hold. Since you went away, The days grow long... And soon I'll hear old winter songs. But I miss you most of all, My darling, When autumn leaves start to fall.
Он. Листва осенняя Плывёт за окнами В багрянце золота Падёт листва. Я помню летний зной И губ объятий,  И обожжённых рук В моих руках С тех пор, как ты ушла, Осень напролёт. Зимы-старухи песнь грядёт. Но так больно без тебя, моя родная, Когда осенняя листва падёт. (перевод автора)
Автор. (речитатив под музыку) Опавшие листья. Это – о моей и твоей жизни, зритель, когда ты станешь старше и поймёшь, что уже мало времени и сил, не уставая мчаться за убегающим горизонтом, что гонка-схватка со Временем проиграна, что Дело, которому ты отдал себя до конца, не нужно никому, что река, где ты любил плавать, начала мелеть, и тебя несёт течением к другому берегу. Что ничего толком не сделано, а только наделано всяких глупостей, и, если опять сначала, то глупостей ещё больше. О том, что ты устал ждать, время ушло, чашка выпита или почти выпита, и осталась самая горькая её часть... Осенние листья  падают с дерева твоей души, стучат в окна твоего сердца. Ты топчешь их ногой: мёрзлые, мерзкие, мокрые, мёртвые листья. Только гуляка-ветер чертит ими замысловатые узоры... Опавшие листья – это вопль одиночества, бесцельность, бесконечность, беспредел, тремоло-сердце, стон-треск верхушек деревьев... Только не бегай правой рукой по клавишам, зритель, поймай свинг, как редкую птицу и держи её, не отпускай, а главное – думай о своих опавших листьях. Осень – не за горами, даже если ты молод, силён и зелен, осень подкрадывается незаметно, как жажда в пустыне, и тебе отвечать за каждый опавший лист...
Он. И тогда мои пальцы-сердце сами находили нужные чёрно-белые клавиши, и я свинговал, одной частью, правой рукой-сердцем, кружась в хороводе листвы, другой вёл левую руку, то, делая «длинный шаг», «long stride», то, возводя-выписывая самые причудливые постройки секунд, терций, синкоп. Осторожно, чтобы не расплескать чувство, доверяя и повинуясь ему, как поводырю, не думая, что сыграть в следующий миг, следуя подсознательно строгой гармонии пьесы.
Автор. … И через полчаса парус надувался ветром, самолёт выходил из пике, в топку паровоза снова бросали уголь, тупая боль растворялась в полумраке весенней прохлады.
Он. И я покидал пустой зал, погладив-пожав руку верному другу – чёрному роялю, разделившему со мной тоску одиночества.

Сцена девятая

Старый Трагик, потом – Он и Она в ролях Дорожных Инспекторов.

Старый Трагик. Ночью снилось мне, будто еду я на старой машине. Я устал, и езда давно в тягость, но ехать надо – как же иначе! Еду медленно, осторожно, боясь нарушить правила, не в пример лихачам. Но за поворотом, за перекрёстком, вдруг вижу инспекторов с жезлами. (появляются Он и Она в роли инспекторов, Старый Трагик встаёт, подходит к ним.) И те как бы в нерешительности: останавливать – не останавливать, но еду так медленно и так обречённо, что один из них машет жезлом.
Он. Приехали.
Она. Ваши документы!
Старый Трагик. Я спокоен, ведь всегда соблюдаю правила, мне нечего бояться. (Ему) Наверно, очередная проверка?
Он. Нет, не проверка, а нарушение: ожидая разрешающего света на перекрёстке, Вы заехали за линию светофора.
Она. Будем составлять протокол.
Старый Трагик. Неужели это конец?! (зрителям) Я знаю, что мог бы договориться с сержантом – для этого лишь надо сесть к нему в машину, один на один, без свидетелей, но страшит не штраф, меня возмущает несправедливость. Ведь там, при жизни, я уже понёс наказание, зачем же ещё раз, здесь, во сне? (Инспекторам, горячится.) Иначе поступить я не мог, ведь светофор расположен далеко от проезжей части, и я не создавал помех для участников дорожного движения, ведь все так делают! (Зрителям) Видно, что инспектора вежливо слушают меня, но насмешливо переглядываются, решение принято.
Он. (серьёзно, со смыслом) Всем – можно, а Вам – нет!
Старый Трагик. (Инспекторам) Смотрите, ведь мимо, превышая скорость, проносятся другие авто! (зрителям) А из машины патрульных выходит очередной нарушитель, он только что дал взятку и, воровато озираясь, садится в свой автомобиль… Ведь всем так можно!
Она. (перебивает, веско) … Но Вам так нельзя. 
Старый Трагик. (смирившись) И я понимаю, что формально инспектор прав: я всё-таки нарушил правила, согрешил, и то, что прощается другим…
Он. (занудно) Пункт правил гласит, что на усмотрение инспектора водитель может быть просто устно предупреждён и отпущен…
Она. …То, что прощается другим, Вам – никогда.
Он. (миролюбиво, успокаивающе) Впрочем, Вам просто нужно явиться в суд, и судья может просто ограничиться замечанием, да и штраф небольшой. 
Старый Трагик. Да, на это и надеюсь, ведь судья тоже был водителем и тоже поворачивал на этом перекрёстке, он поймёт, как трудно стоять на зелёный, далеко от проезжей части за линией светофора, если нет линии «СТОП». И с радостью вижу, как инспектора в ужасе переглядываются, их полицейская самоуверенность уступает место шоку, они не знают, что сказать…
Он и Она уходят. Темнота. Небольшая пауза.

Сцена десятая

Он, Она, Автор.

Вокзал, чемоданы, сумки, зал ожидания, пассажиры сидят и закусывают, объявление отправлений и прибытий, кто-то уходит, кто-то садится. Он и Она по разным концам сцены, как будто вне этой суеты, проходят между разными рядами кресел в зале ожидания.
 
Он. Я расставался с Моей Девочкой, но был с Ней рядом, пытаясь угадать, что Она делает сейчас: занимается, говорит, гуляет. Она уезжала на несколько дней, и я вместе с ней на вокзале ожидал поезда.

Она. Боже, как я ненавижу поезда! Только летать, только самолёты. Как мерзко пахнут вокзалы. Медленно ползут минуты, хлопают двери, сквозняки, запахи пота и носков, туалет «как закалялась сталь»…
Автор. Да, баулы, мешки, чемоданы, спящие полулёжа фигуры, симфонический оркестр храпов, свистов, сопений, трапеза – крутые яйца, колбаса, сало, курица – грязными лапами в рот, в отрыжку, и, наконец, вагон, всё то же, в миниатюре. Только никуда не деться от клетки-купе, камеры заключения на ночь, и от попутчиков – кого Бог пошлёт.
Она. Кажется, мой поезд. (уходит)
Автор. Он видел Её другой – Она не Она, с той же внешностью, но не холодная снежинка, а тёплый лучик солнца, искренняя и открытая, свободная от предрассудков, любящая и любимая. Такой, какой Он хотел Её видеть.
Он. И нам было очень хорошо вдвоём в моём воображении. Потом я приходил в себя и снова возвращался к Ней, представляя Её очередное занятие…
Темнота. Потом – Он, Она, Автор сидят  за столом разговаривать в ресторане, им приносят заказ – бутылку вина, они читают рукописи, вокруг кружатся несколько пар, еле слышна тихая музыка.
Автор. Наступил май. Месяц, отведённый природой для свиданий, поцелуев, прогулок, долгих посиделок под звёздным светом, излучённым миллиарды лет назад. Есть свой календарь ассоциаций. Май? –
Он. …месяц любви. Июль?
Она. …роскошь и богатство. Ноябрь?
Автор. …Банкрот, старуха-нищенка с протянутой рукой. Апрель?
Он. …Молодая акула-бизнесмен, обречён на успех, несмотря на взлёты и падения конъюнктуры. Сентябрь?
Она. …Философ, мудрец, в наших широтах, а в Иерусалиме, скажем, –бес в ребро. Март?
Автор. …Больной: выживет – не выживет. Июнь?
Он. …Молодая богатая вдова: ещё гулять и гулять. Октябрь?
Она. …Крепкий старикан, ветеран, кавалер, неудачник-кандидат в президенты. Декабрь?
Автор. …Смерть старых иллюзий и рождение новых...
Он. Начало мая выдалось холодным, или было холодно мне. Хотя становилось всё теплее, по ночам я кутался с головой, замерзая, как в самые сильные морозы. Я по-прежнему звонил Моей Девочке, но слышал те же отговорки…
Она. «Занята... Много работы... Завтра приезжают родственники...»…
Он. Я пытался анализировать Её, взвешивал каждое слово, взгляд, как золотоискатель просеивал горы пустой породы в поисках крупицы золотого песка-Надежды. Я всегда гордился своим умением по жесту, взгляду, мелочи узнать характер человека, вывернуть его наизнанку, как выворачивают и посыпают нафталином старые вещи на лето от моли.
Автор. Он пытался сложить пасьянс, но карты не складывались: всё чёрные масти – хлопоты, дороги, свидания с другими дамами, казённые холодные дома. Он хотел склеить осколки разбитого стекла, но стекло крошилось под его пальцами.
Она. Ты умел судить других бесстрастно, со стороны, как слепая Фемида, но сейчас сам был слеп.
Он. Сегодня внушал себе: зачем отчаиваться, ещё не всё потеряно. Завтра ругал себя: в конце концов, Моя Девочка имеет право любить, кого хочет. Мы любим самих себя, и больно нам оттого, что не любят нас.
Она. (с укором, назидательно). Ты полюбил не меня, а свою молодость, жалея уходящее время. И пытаешься обмануть его, время, безуспешно силясь сорвать стоп-кран. И, кажется, локомотив замедлял ход, чтобы снова неумолимо стремиться к конечному пункту назначения. Ты хочешь чувствовать себя победителем, тебя пугает простая арифметическая сумма твоих лет. Я просто была нужна тебе как знак, что время твоих Осенних Листьев ещё не настало…
Автор. (перебивает) Но, возможно, он просто полюбил в Вас свою мечту, идеал, тоску по совершенству, которую только самые отчаянные романтики-идеалисты ухитряются хранить в целомудренном, целлофановом виде.
Он: Завтра я находил Мою Девочку ужасно глупой, каждое Её слово – плоским.
Она. (смеясь) А, это когда я обещала красить губы перед нашими свиданиями. Или когда говорила с умным видом: «Всё излечивает время». Или когда, прервав тебя на полуслове, убегала. Понимаю. Теперь тебе нужны доказательства моей глупости, как раньше крупинки – свидетельские показания моего ума. И ты злорадствуешь: улики налицо, никаких смягчающих обстоятельств.
Он. Конечно! Я мог быть лучшим человеком во Вселенной, но что это значило для Неё? Тебя интересовала только выгода. Расчётливое существо – ей нужен был богач или иностранец. Все расчётливые женщины несчастливы по-своему: им всегда чего-то не хватает.
Она. Ты просто лицемеришь, жалея нас. Нам хорошо по-своему. Смотри, как бабочки, беззаботно порхают летом, не думают об осенней поре, времени складывать крылья. Просто тебе, как и всем, нужно было всё и сразу, и ничего взамен: покупателю – купить дешевле. А у нас, у этого, другого пола, есть всего несколько молодых лет выбирать: продавцу – продать дороже.
Автор. И тогда он желал Девочке счастья: пусть любит кого угодно, такого же глупого, как она, прыщеватого мальчишку, но полюбит по уши, с головой. Пусть бежит к нему на свидание, боясь опоздать, пусть ждёт, когда этот пошлый соловей запоёт свою трель. Пусть прыгает сердце, холодеют руки, горят щёки, перехватывает дыхание, сводит скулы. Пусть замирает нутро…
Она. (встаёт, прохаживается задумчиво) Неужели это будет, неужели это может быть? (недоверчиво, неуверенно) Он любит?! Это… это – счастье, восторженный полёт, и потом не разбиться? А если и разбиться – всё равно. Совсем не больно, а так щемит сердце. И хорошо, и тревожно. Неужели это мне одной? За что? Я ничем не заслужила. Эти крепкие сильные руки, волосы, его стройная фигура. Всё отдать, всё целиком, и всё взять: всё, что есть, и умереть – вот счастье. Нет сил – и вдруг живая вода, огонь по жилам. Это – его улыбка, и Он – твой. Нет страха, тоски, мы вдвоём, и так спокойно…
Он. Я желаю тебе, Моя Девочка, любви. Чтобы ты узнала всё это, чтобы не была бухгалтером-товароведом, считая-взвешивая: что, почём, сколько. Ведь в шахматной игре с Природой так трудно всё рассчитать, особенно если ты – женщина – её часть. Так мало времени, чтобы вернуть ход, так много людей вовлечены в эту игру: их всех не расставишь  назад по клеткам, как послушные костяные фигурки. Все расчётливые женщины несчастливы по-своему…
Автор. Давайте поднимем бокал за Вас, Девочку, за Ваше прозрение, за ставку, которую не боишься потерять, за память, которая греет зимой, как камин, полный дров, за скачку-погоню за мечтой, за тех, кто умеет мечтать и верить, играя до последней фишки. За тех, кто, начиная игру, уже знает, что игра проиграна. И за любовь…
Автор, Он и Она чокаются символически. Звучит та же основная лирическая мелодия. Он, Она и Автор дружески о чём-то говорят в ресторане. К ним подходит официант. Вокруг танцуют пары. Старый Трагик закрывает занавес.

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Сцена первая

Та же мелодия. Старый Трагик открывает занавес. Автор, Он, Она, Старый Трагик.
Автор. В университете приближался шекспировский вечер. Он отвёл Её в сторону, пытаясь объясниться, чувствуя нелепость мизансцены.
Он. Ты разлюбила меня?
Она. А я разве любила? (зрителям) А что, могло разве быть и такое?
Он. Если я не увижу тебя в ближайшее время…
Она. … Это – придаточное условное предложение, а прагматически – угроза.
Он. Ты – отличная студентка. Если я не увижу тебя в ближайшее время…
Она. Умрёшь?
Он. Прагматически – насмешка, надежда, что кто-то тебя так любит, недоверие: «Нет, так не может быть», весёлый огонёк интереса: «Бывает же такое!».
Она. Ты – отличный преподаватель.
Он. Нет, не умру, конечно. Просто – конец, занавес, как в театре.
Она. (зрителям) Это плохо: марки не должны теряться без ведома хозяина, старые вещи наверняка не нужны, а выбрасывать жалко – пусть себе лежат.
Он и Она уходят.
Автор. На вечере Он читал Шекспира. Вначале его завещание.
Темнота. За столом после небольшой паузы сидит Старый Трагик в роли пожилого В. Шекспира. Звучит музыка. Сначала для паузы – Р. Штраус  «Так говорил Заратустра», затем – Кантата И. Баха 156 – «Я стою одной ногой в могиле».

Старый Трагик. Именем Господа, аминь! Я, Уильям Шекспир из Стратфорда-на-Эйвоне, графства Уорик, находясь в полном здравии и памяти, хвала Богу, делаю распоряжение в моей последней воле и завещании следующим образом, а именно: первое. Я вверяю свою душу в руки Господа, моего Создателя, уповая на могущество моего Спасителя, распорядителя моей вечной жизни, а своё тело – земле, из которого оно сотворено...
Уходит.
Автор. Они играли отрывок из трагедии «Макбет»: убийство Дункана, короля Шотландии, спящего в доме хозяина, Макбета. Вначале, Леди Макбет, узнав, что три ведьмы предсказали мужу королевский трон, подстрекает его к убийству, несмотря на его сомнения.
Он – Макбет, Она – Леди Макбет. В Пьесе – сокращённый вариант Сцены 7, Акт 1 из Макбета (перевод автора). Звучит музыка В. Моцарта – отрывок из оперы Дон Жуан, приход Командора, кульминация.

Он.           Здесь под двойной опекой он:
               Как подданный вассал его
               И как хозяин,
               Дверь пред убийцей должен затворить,
               А не точить нож сам.
               И сан высокий свой Дункан
               Несёт так праведно, и так смиренно,          
               Что добродетели его трубят,
               Как ангелов виденье,
               Против проклятия убийства...
               Нет шпор, чтоб побудить
               Мой замысел кровавый…               
(Появляется Моя Девочка – Леди Макбет).
Он.  Нам не достичь успеха в этом деле –
        Он чествовал меня, и я снискал
        Ту славу праведную средь людей различных,
        Которую носить пристало в новом блеске,
        А не выбрасывать так скоро…

Она.  Пьяна надежда наша?
          Заснула ли она?
          Так пробуди её.
          Если меня ты любишь!
          Собою быть в поступках, как в желании, боишься ты?
          Не позволяй «Я не решусь»
          Господствовать над «Я смогу»,
          Как кошка, что и рыбу хочет съесть,
          И лапы замочить боится...
Пустила молоко я. Знаешь сам,
Как сладостно любить младенца,
Что грудь мне тискает своим беззубым ртом.
Но оторвать ребенка от соска
И вышибить ему мозги,
Всё ж лучше, чем убить надежду...

Он. Тебе рожать лишь воинов-младенцев:
        Твой дух неукротимый вряд ли сможет
        Зачать других…
        Решился я на замысел преступный…

Уходят. Та же зловещая музыка из «Дон Жуана».
Автор. И вот ночь, кричит сова, и сама ночь, «была полна стенаний и странных криков смерти, предвестников ужасных злодеяний и смуты, рождённых в сей зловещий час». Леди Макбет в ожидании мужа, уже сомневается и жалеет о содеянном. Макбет появляется после убийства, его руки в крови, он на грани безумия, пытается вспомнить, что произошло.
Он и Она играют сокращенный вариант Сцены 2, Акт 2 «Макбета» (перевод автора), звучит та же мелодия из оперы «Дон Жуан» В. Моцарта.
Он. Ужасен вид моих кровавых рук,
                Во сне один смеялся паж, другой
                Кричал: «Убийство!».
                Они проснулись, я стоял и ждал,
                Потом, прочтя молитву, вновь уснули оба.
                Один во сне кричал: «Господь, благослови!»,
               «Аминь» – второй, как будто
               Видя эти руки. О руки палача!
               И слыша страхи эти,
               Не мог сказать: «Аминь», когда просили
               Они: «Господь, благослови!»

Она. Не принимай так близко всё!

Он.  Но почему не мог сказать: «Аминь»?
                Хотя и жаждал дать благословенье,
                «Аминь» застряло в горле у меня…

Она. Нельзя нам думать об убийстве этом,
                Или оно в безумье ввергнет нас.

Он.  Казалось, слышал голос, что кричал:
         «Нет больше сна! Макбет – убийца сна!».
          Сон... Невинный сон
          Распутывает путаные нити
          Клубка мирских забот.
          Смерть каждого дня жизни.
          Целительный источник всех трудов
          Дневных и непосильных.
          Бальзам умам, больным и воспалённым.
          Вторая жизнь Природы,
          И блюдо главное на жизненном пиру.

Она. О чём ты? Что с тобою?

Он. Тот глас кричал «Не спи!» в тиши полночной
        На весь полночный мир:
       «Макбет тот сон убил, и потому
       Не будет больше спать,
       Макбет вовеки больше не уснёт...»

Она. Кричит твой ум  в смертельной лихорадке.
           Будь храбр, как прежде, благородный лорд!

Он. Откуда этот стук? О, что со мной?!
        Меня страшит малейший шум,
        И эти руки, что глаза мне ранят.
        Моря Нептуна кровь могли бы смыть?
        О нет, рука скорей окрасит
        Безбрежные зелёные просторы
        В кровавый цвет убийства...
        Знать моё деянье – было б лучше
        Не знать себя… Дункана
        Пусть разбудит этот стук.
       Хотел бы, чтоб он смог!

Уходят. Темнота. Барабаны: снова начало из «Так говорил Заратустра» Р. Штрауса.
Автор. Он читал этот монолог – о борьбе Добра и Зла и выборе между ними, когда Добро отступает, закручиваясь, как пружина в мышеловке, чтобы, освободившись, распрямиться, ударить по тому, кто нарушил естество вещей. Макбет сделал выбор: власть ценой крови, как и все другие тираны, и нет пути назад... Вначале он взял фальшивую ноту. Потом помогли воображение и домашние репетиции. Он представил, что Его Девочка, как Леди Макбет, поставила условиями своей любви власть, деньги и убийство его друга. Он мучился, ненавидел и желал Её, но больше уже сам желал власти над Ней, над всеми… Власть. Стоять на возвышении над толпой, как герой Шиллера. Тебя боятся и обожествляют. Легко без усилия, как плыть по течению, как катиться с горы, владеть судьбами других и вершить их. Власть и абсолютная свобода. Свобода необузданных поступков, диких инстинктов и разнузданных желаний. Буйных фантазий, безрассудства и безответственности. Власть – пьянящая и упоительная эйфория. Свобода обладания всеми и вся. Власть над всеми.

Сцена вторая

Старый Трагик, Автор, Он, Манекены, Слепые средневековые нищие. На возвышении появляется Старый Трагик. Он читает монолог из драмы Ф. Шиллера «Заговор Фиеско в Генуе» (Сцена 2, Акт 3, вариант сокращён и переведен автором). Монолог Трагика – олицетворение власти. Внизу во время монолога идёт массовая сцена – «народ безмолвствует»: несколько манекенов исполняют тот же механический танец, по авансцене проходит группа слепых нищих, ведомых полуслепым поводырём. Эта группа из нескольких человек одета в средневековые одежды, звучат колокольчики, как у прокажённых. Хорошее представление об этой сцене даёт картина П. Брейгеля «Притча о слепых».
Старый Трагик. Взошла Луна, и мои дикие фантазии гонят сон прочь… У высокого духа другие искушения, нежели у черни. Добродетель, мораль? Узкие доспехи сковывают тело пигмея, разве они будут впору для богатыря!... Всё это – моё. (показывает на массовку) Горячие стремления и ненасытные желания погрузить в океан моей власти… Опустошить казну – бесчестно, присвоить миллион – дерзко, но украсть корону – грандиозно. Чем больше грех, тем меньше позор… Повиноваться. Властвовать. Бездонная головокружительная бездна. И эта бездна вмещает всё, что дорого человеку: победы воина, бессмертные творения мастера, чувственные наслаждения эпикурейца, открытия мореплавателя… Стоять на недоступной вершине, с презрением взирать на кипящий людской водоворот, где катится колесо слепой обманщицы-Фортуны… Быть первым ртом у чаши удачи, диктовать закон тем, внизу, закованным в доспехи великана, наносить безответные удары и видеть, как в бессильной злобе негодует чернь, укрощать, как дикого скакуна, лёгким движением узды необузданные страсти плебеев, тщеславие и гордыню вассалов, одним, одним дыханием обращать всё в пыль и одним взмахом жезла владыки осуществлять свои лихорадочные мечты…  Нет, не ристалище жизни, но воля властвующего определяет её содержание… Власть…
Все уходят.
Автор. (продолжает) … И Моя Девочка в моей власти. И он – единственная преграда. Выбора не было: Дункан был обречён. … Через несколько строк я был уже в Шотландии, холодной, мрачной стране, в замке Макбета. Ночь. Руки в крови и сознание, что произошло нечто ужасное, что не должно было произойти. Так всегда бывает после непоправимого, когда вновь отматываешь ленту времени до рокового момента, мысленно исправляя и сожалея о содеянном или сказанном, уже не в состоянии что-либо изменить. Как после сильного удара испытываешь шок и ожидаешь боль в следующий миг. Не хотелось вспоминать, хотелось усмирить память, как затыкают мышиную нору или щели от сквозняка, но что-то страшное, как гремучая смесь, как первородный грех, рвалось наружу...
Появляется Он, берёт рукопись у Автора и продолжает.
Он. И вдруг – молния, вспышка: я убил Дункана, убил сон, свою юношескую мечту, бесцельно прожив жизнь. Если бы он был жив! Если бы время назад! Если бы мне снова семнадцать! Я бы ушел из дому, рискуя всем, не боясь потерь. К чему рассудок и страх! Жить один раз! Только бы успеть всё испытать! Так быстро сквозь пальцы текут песчинки, так слаженно тикает часовой механизм... Я уже ничего не видел, кроме своих рук, не чувствовал ничего, кроме сожаления-жалости по так нелепо просочившимся сквозь пальцы песчинкам – Дункану. И зритель... о, эта мгновенная тишина, испытанная хоть раз каждым актёром, миг воссоединения душ, как стая голубей, слетевшихся на корку хлеба, тишина слаще грома оваций, как шелест листвы в тёплую, безветренную ночь бабьего лета... зритель увидел мои кровавые руки и поверил моему мучительному раскаянию и сожалению...
Темнота. Все уходят.

Сцена третья

Он, Она сидят за шахматной доской с часами. Обмениваясь репликами, они передвигают фигуры, нажимают на часы, играют партию. Автор. Три маски: Политика, Шоу-бизнес, Бизнес. Слепые.
Автор. Он оставался один, и, приезжая домой, садился за книги. Опускался вечер, становилось спокойнее от неизбежности и безысходности ночи, умиротворённее. В конце концов, мы все равны перед этим вечером: он опускается на бедных и богатых, баловней и неудачников.
Он. И с кем бы ни была Моя Девочка и где, Она возвращается под свою крышу, под сень этого вечера, а значит – мы опять были вместе. Я снова и снова искал в Ней недостатки, желал, чтобы Она пожалела. Любовь возвращается через годы к тому, кто предал её расчету, кто бросил её, как бумеранг
Она. Но разве ты не знаешь: любовь – монета: одна сторона – орёл, полёт, парить, вечность, другая – решка, ползать, изнанка, жало. И нет смысла спорить: решкой или орлом упадёт монета, и какого она достоинства. Её бросили вместо тебя, дорогую вещь, в дорожную пыль.
Он. Да, я забыл всё это. И то, что в любви есть достоинство и благородство. Своё достоинство, когда ты не любим: ни обесценить, ни продавать всё в розницу, надеясь на милость, как на скидку.
Автор. Конечно! Всё равно покупатель ищет другой товар и не даст ничего, кроме милостыни. Только будет ли нищий богаче? Благородство к тому, кто не любит. Не желать ему зла. Быть благотворителем-филантропом, а не мелким буржуем-обывателем: «Моё. Не тронь! Так не доставайся ты никому!», грабителем с большой дороги.
Он. Наверное, у Моей Девочки кто-то был; наверное, Она что-что чувствовала.
Она. А, может быть, я не имела право чувствовать? Кто знает, сколько передумала я, бедняжка, своей глупой девичьей головкой! Как трудно девушке сделать верный ход, правильно всё рассчитать. Ведь конечная цель игры… нет, не выигрыш, а безопасная позиция короля, в неказённом доме богатой страны, без бубновых хлопот, дальних утомительных дорог и мелких пиковых интересов.
Автор. (понимающе) Как важно иметь под рукой сильного ферзя, который мог бы обеспечить, поддержать, заплатить! Как надоели все эти валеты и офицеры! Хоть недурны собой, но что с них взять! Уж лучше туз, обезличенный, но козырный...
Он. Наверное, я казался Моей Девочке слишком мелкой фигурой в королевском гамбите, фигурой, которую можно отдать за качество, за стратегию победы, слабой картой, слишком редкой маркой в альбоме, на которую нет спроса. А может быть, Ей просто нужны были доказательства? У Неё было мало времени, лишь несколько девичьих лет, Она боялась старости, как те, что не любят стариков – напоминания о будущем.
Уходит. Темнота.
Автор. Мы всегда чувствуем неумолимый ход часов. Но в эти дни время остановилось. Словно стёрлась дорожка на старой пластинке, и игла, попадая в замкнутый круг, со скрипом и треском повторяет одну и ту же фразу на старом патефоне: «...вальса звук прелестный вальса звук...». Нужно было встряхнуться, что-то изменить, сменить пластинку, купить новый патефон или иглу. И тогда…
Появляется Он, подходит к автору, смотрит на рукопись.
Он. …И тогда я отправился в Дорогу. Дорога – лучший способ забыть неудачную любовь, выйти из колеи замкнутого на пластинке круга. Я сел в пассажирский, плацкартный, пятьсот с чем-то поезд, и время застыло бесформенной массой. Кто сказал «Россия – тройка»? Россия – плацкарта, общий вагон дальнего следования, боковая полка возле туалета. Зал ожидания. Рельсы и шпалы в некуда, смуту и суету. Долгое стояние на полустанках, толчок-пробуждение, хмурое утро, мокрая постель, храп соловья-разбойника на верхней полке...
Автор. Если Вам стало скучно, зритель, если известно заранее, что ждёт Вас и сегодня, и через неделю, а знакомые лица стали легко узнаваемыми, если каждое утро сердце не сжимается холодком, предвкушая нечто радостное, а тоскливо проваливается в талый снег, замочив при этом ноги, тогда выбирайте Дорогу: езжайте, плывите, летите, скачите с баулами, торбами, сумками, вещмешками, портфелями, сетками, корзинами, ведрами, чемоданами, – и Вы поймёте, что потеряли и что обрели. «Изменишь место – изменишь судьбу». Дорога очищает человека, как всякое испытание, это – одно из немногих мест, где все равны по койко-месту, где все без исключения достигают своих целей, далеких и близких, прибывая в пункт назначения Б из пункта А с завидным постоянством и иногда по графику. И когда, наконец, выходишь на солнечный свет перрона, а вокруг – цветы, встречающие, а иногда и музыка, понимаешь музыку Дороги...
Он. Я видел другие города и другие лица, красивые женские лица, жадно смотревшие на меня. И я так же жадно смотрел на них среди сутолоки-суеты-огней большого города, где попавший по делам временщик задыхается, как рыба на берегу, выброшенная из привычной среды, всеми жабрами стремясь вернуться в родную для неё стихию.
Автор. Как неуютно в чужом большом городе, если ты неустроен: в душе сомнения и заботы, холодный липкий пот по всему телу, твоя настоящая жизнь – там, вдалеке, а здесь, на фоне высоких грязных зданий, больших автомобилей, роскошных магазинов и незнакомых лиц, богатых и убогих, ты чувствуешь себя среди тех и других и ещё острее ощущаешь разлад бытия и мыслей...
Он. За несколько дней Дороги я совершенно забыл о Моей Девочке. Мои переживания, казалось, принадлежали другому человеку.
Уходит. Появляются три маски: Политика, Шоу-бизнес, Бизнес.
Политика. Конечно! Зачем обманывать себя, дружище? – тебе нужна не Она, а Удача, Успех, внимание толпы и обожание поклонников.
Шоу-бизнес. Вот-вот. Быть на экранах, кино- и теле-, в заголовках газет, у публики на языке, предметом разговоров, сплетен и домыслов...
Бизнес. Тебе ещё не приходили письма от одурманенных поклонниц с предложением руки, сердца и сладко-заветного органа пониже.
Политика. Тебя не осаждали сумасбродными идеями, угрозами, прошениями о подаяниях.
Шоу-бизнес. Не узнавали на улицах, оборачиваясь и тыкая пальцем.
Бизнес. Не приставали в ресторанах с глупыми вопросами, не будоражили телефонными звонками, не жали подобострастно руку сильные мира сего и слабые духом.
Политика. Не стрекотали кинокамеры, не щёлкали фотоаппараты. Не строчили компьютеры и пишущие машинки.
Шоу-бизнес. Ты с самого начала хотел Успеха, Славы, Удачи, но эти мошенницы-проститутки всегда водили тебя за нос.
Бизнес. И твоя тоска по Твоей Девочке – тоска по Успеху, по уходящей молодости. Девочка – материальное воплощение абстрактной категории.
Политика. И если бы к тебе пришел Успех, Твоя Девочка просто перестала бы выполнять отведенную Ей функцию. Ты просто не состоялся как личность.
Шоу-бизнес. Смотри! Мы, твои современники, уже давно в Израиле, Германии или Штатах, или здесь, в бизнесе или правительстве – делаем деньги, живём прилично, как все люди.
Бизнес. У нас нет ущербной духовности, вынужденного похмелья скромного существования. Как всё просто: дом, работа, семья! Все остальные проблемы пусть решает Всевышний: по пятницам – мечеть, по субботам – синагога, по воскресеньям – церковь...
Звучит быстрая джазовая музыка, Политика, Бизнес и Шоу-бизнес исполняют циничный танец, на переднем плане опять проходят Слепые.

Сцена четвёртая

Автор, Он, Она, Манекен, Трое Бурляндцев=Американцев.
Автор. Наступила жара, и все чувства притупились. Можно любить поздней осенью последней, отчаянной лебединой любовью. Зимой погода под стать реальности: от безысходности и отчаяния рождает надежду. Весна сама гонит Вас за призраком любви в разных одеяниях и образах. Но жарким летом – особенно в первой половине дня на солнечной стороне улицы: под ногами – мягкий асфальт, в горле – едкий, жаркий воздух, в трусах – пот, – летом любить трудно: природа уже достигла оргазма. Можно любить ещё в летнюю ночь: лунная дорожка над причалом, запах костра, запах чистых простыней, тонких духов и пота. Женская грудь под твоими губами, и всё, что попадается под губы, потом проникнуть внутрь: жадно, грубо, властно в исступлении и спешке первобытного инстинкта, там, где ждут тебя внутри, выше, ещё выше, ещё и ещё, в заоблачные дали, сдерживая себя, чтоб подольше парить, не потерять высоту и не разбиться в полёте, приглушая поцелуями женский крик – крик парящей птицы. А ещё лучше чувствовать, что спешить некуда и так хорошо: ты слушаешь и слушают тебя, и ночь остаётся с тобой и с ней, только ночи этой мало. Летние ночи страшно коротки, быстро наступает рассвет, и солнце-соглядатай начинает подсматривать в замочную скважину горизонта, чтобы внезапно и широко распахнуть двери...
Он, Она.
Он. Моя Девочка расцвела в этом жарком конце мая, и у меня при виде Её всё так же падало-погружалось сердце, зашкаливала стрелка прибора. Но всякий раз немного быстрее, как теннисный мячик, отскакивая, возвращаясь в прежнее состояние.
Она. Ну, если нельзя! Нельзя пройти по лунной дорожке, летать до горизонта, и многое чего нельзя.
Автор. Безответная любовь возвышает и одновременно угнетает человека. Возвышает духовно, заставляет переживать, думать, находить другую точку приложения чувствам. А угнетает физически. Неразделённая любовь так же неестественна, как зубная боль, как любая боль, страдание, неловкость, от которого организм стремится избавиться, тогда как душа, отделённая от плоти, стремится к объекту желания.
Он. Мне было трудно видеть Мою Девочку после нескольких дней расставания: рана, начинавшая затягиваться, вновь ныла. Одна Её лукавая улыбка – и весь мой аутотренинг летел вверх тормашками, рушилась Великая Китайская Стена,  неприступная крепость выбрасывала белый флаг. Однажды в конце мая на вечере я спросил (к Ней)… Потанцуем?
Она. (извиняясь) Не знаю, неудобно, я – с мальчиком. (показывает на Манекен)
Он. И действительно. Я увидел Её мальчика, вполне обыкновенного и даже обаятельного. И мне сразу стало легче: значит Она любила кого-то – вот в чём секрет. Она просто любила другого, и к нему была совсем другой – внимательной и нежной. Она могла быть другой с другим, это ко мне Она была такой. Мне стало стыдно и жаль Мою Девочку. Я почувствовал себя богачом, валяющимся в роскоши, Моя Девочка казалась жалкой нищенкой: у меня было всё, весь мир, если не этот, реальный, то его иное измерение…
Она. …А у меня, бедняжки, был только этот мальчик, и ты, жадный скряга, хотел лишить меня этого.
Он: У меня позади были столетия, впереди – целая вечность.
Она. ...А у меня – так мало времени, только несколько девичьих лет, чтобы нравиться, любить и удачно выйти замуж. Возможно, уже завтра за окном будет позднее лето или ранняя осень, и первые робкие жёлтые листья на обочине дороги, и шумная песня ветра в исполнении верхушек тополей. Может быть, тебе стоило просто дождаться конца прилива – начала отлива, классики Опавших Листьев, мне от страха и неуверенности перед будущим просто понадобится надёжный попутчик во времени?..
Он и Она уходят, звучат «Опавшие листья». На сцену, кружась, опускается листва. Автор, трое ярко и небрежно одетых бурляндцев=американцев. Вначале звучит “American the Beautiful”, затем “Hello, Dolly!”. Появляются Он и Она.
Автор. …И вот тогда в провинциальную тишь нашего города ворвались бурляндцы.
Первый. Да, мы прибыли из самого-самого продвинуто-передового королевства ещё более Нового Мира.
Второй. Кстати, вначале дикарями были мы, а вы открыли нас, принеся на крыльях своих каравелл плоды средневекового прогресса – огонь и меч.
Третий. А брали вы натурой – помидоры, картофель, кукуруза. Теперь пришёл наш черёд удивлять вас, туземцев, доселе невиданными ритуальными танцами и заморскими безделушками.
Первый. (подглядывает в шпаргалку) Novistine locum potiorem rure beato? – Знаешь ли ты место лучше, чем благодатная деревня?
Двое восхищены познаниями партнёра.
Второй. Причём, взамен мы, бурляндцы, ничего не берём, у нищих не принято брать, нищим принято подавать, нищим не дано выбирать.
Автор. Молодым бурляндцам просто некуда было деться, их просто сбывали с рук: там, в Бурляндии, среди идолов они были дикарями, а здесь, среди дикарей, – идолами...
Трое смотрят на Автора с осуждением.
Третий. Итак, мы, бурляндцы, на время стали достопримечательностью этой страны и этого города. Ещё бы! Вы слышали? Да, мы те самые! Оттуда!
Первый. Там, где памятник Свободы, бесплатные туалеты без надписей, звёзды Голливуда, негры… (Двое делают ему знаки, Первый поправляется) Афроамериканцы и небоскрёбы, Дикий Запад и цивилизация…
Второй. …Другая, яркая, лёгкая жизнь, не то, что это слякотная серость. Один костюм – двести, два костюма – триста... возьми ещё пять банок бобов и получи бесплатный купон на один доллар...
Третий. ...Нет, это немыслимо: ручная работа, ещё вчера – тысяча, а сегодня – 250, но только сегодня…
Первый. …Четыре галстука за 10 долларов... хорошо, если Вы берёте ещё майку, я уступлю пятёрку... какой Ваш размер... оставить до завтра?
Второй. …Скидка как старому покупателю... благодарю Вас, Сэр, Вы сделали удачную покупку... можно Вам помочь... мне знакомо Ваше лицо...
Третий. …Вы платите кредитной карточкой? По компьютеру? Чеком? Нет, ничего, так даже лучше, зелёный цвет успокаивает... наберите тысячу очков и получите бесплатный круиз...
Первый. (имитирует прогноз погоды) …Завтра будет немного прохладней в эту новую с иголочки осень, но к концу недели снова потеплеет: вот здесь, на карте движутся воздушные массы…
Второй. …В нашей стране всегда тепло, ведь здесь так много богатых людей, циклоны будут где-то восточнее, в бедных третьих странах…
Автор. (насмешливо) Да, у вас, как в теплице или инкубаторе: всегда комфортно и уютно, чтобы ничто не мешало магнолиям цвести, а цыплятам набирать вес.
Третий. (с осуждением) Но ведь так и нужно жить!
Автор. Нет, у вас лучше рождаться с самого начала, умирать удобней в других странах. Здесь это неприлично, дурная манера, совершенно неподходящая обстановка.
Первый. Но мы отвлеклись.
Второй. Так вот, нас окружали плотным кольцом, стояли в очереди, чтобы обменяться парой фраз, ожидая откровений, (подглядывает в шпаргалку) как от оракула в Дельфах.
Двое американцев переглядываются, не понимая.
Третий. Нам с умным видом задавали глупые вопросы, нас приглашали в гости люди, их не знавшие, возили на машинах, водили по городу, нередко стирали одежду, убирали квартиру, готовили еду.
Первый. И даже девушки наперебой предлагали нам свои услуги. Хочешь...?
Второй и Третий в унисон «Хотим!».
Второй. Ведь мы, по сути дела, простые парни, привыкшие экономить каждый цент в трудном иммигрантском детстве, теперь стали звёздами здесь, в провинции.
Третий. В столицах всё уже было иначе: там поклонялись другому идолу – награбленным деньгам, столицам были чужды патриархальные страсти провинциалов…
Появляется Автор
Автор. … провинциалов, людей не видавших – грибоедовский комплекс – «французика из Бордо»...
Трое уходят, танцуя под музыку “Hello, Dolly!”. Появляется Он, потом – Моя Девочка и Первый Бурляндец=Американец. Во время чтения монолога Автора звучит ария Тореодора из оперы Ж. Бизе «Кармен». Моя Девочка с мулетой, как матадор, обольщает Первого Бурляндца, тот, как бык, идёт на неё. Всё это происходит в танце.
Автор. Один из приехавших был выходцем из Мексики, и имя у него было настоящее испанское: раскатистое, рыкающее, каркающее, как крик горной птицы. Гордое имя потомка бедных идальго Кастилии и Арагона, нищих мексиканцев, braceros, переплывающих реку Рио-Гранде в поисках лучшей доли в США, торговцев шкурами, comancheros, на Диком Западе, бродячих музыкантов, mariachi, играющих за гроши народные мексиканские песни... Высокий, смуглый, худощавый, нескладный, внешне он походил на Дон Кихота. Его старый, видавший виды зелёный пиджак выдавал человека скромного достатка и происхождения, но здесь он был Крёзом. Моя Девочка преобразилась, стараясь привлечь его внимание. Было больно видеть, как Она, возвышенная, так униженно-откровенно пускала в ход все свои прелести: изгибала фигурку, выставляла ножки, закатывала юбочку и глазки. Её глазки обольстительно сверкали, Она облизывала язычком губки, словно предвкушая что-то сладенькое. Она приглашала Дон Кихота в гости, танцевала с ним, не забывая, однако, своего мальчика. У мальчика был зелёный автомобиль, и ездить на нём было удобно, тем более что автомобиль хорошо подходил к тёмно-зелёному платью, и Она нередко, по законам гостеприимства, подвозила Дон Кихота к студенческому общежитию, где тот жил из экономии, тогда как его соотечественники предпочитали снимать квартиры. И Её мальчик воспринимал это как должное: бурляндец всё-таки.
Он. (стоит в стороне, наблюдая) Меня Она перестала замечать, и во время наших случайных встреч Её лицо выражало недовольное недоумение, казалось, с трудом припоминая, негодуя…
Она. (натыкается на Него, в танце или прерывая танец) Ах, этот? Ты? Ещё здесь? Ну, как можно! Как неуместно сейчас! Неужели непонятно? Ведь у меня есть шанс вырваться из этого мерзкого города, этой страшной страны туда на свободу, в Бурляндию, к Большому Белому Папе, высоким белым небоскрёбам, так заманчиво сверкающим на глянцевых открытках.
Он. В эти минуты я чувствовал себя больным и старым, неудачливым игроком, продувшимся в пух, банкротом в долговой яме, надолго, навсегда, потерпевшим кораблекрушение, затерянным в океане. Хотелось сжаться, сутулиться, сгорбиться, принять отведённую мне жалкую позу.
Автор. Тогда приходилось мимо воли, наперекор себе распрямлять плечи и спину, поднимать голову, широко улыбаться, скрывая неровные зубы, заставлять чувствовать себя победителем, несмотря на проигранные кампании, по-волчьи, отчаянно вцепившись, удерживать оплот чего-то невидимого, неподвластного механике плоти...
Она. Тогда я чувствовала сомнение и неуверенность: что-то не выходило в знакомом пасьянсе, не шло по правилам детской игры, где сначала бросают фишки, а потом передвигают фигурки. Он не должен был вот так уверенно улыбаться, играть победителя, перескакивая через игровые клетки, когда по фишкам ему выпало пропускать ход, быть побеждённым, – и мне это не нравилось...
Автор. Правда, Дон Кихот обманул ожидания Моей Девочки. Вёл себя несерьёзно, не хотел увозить Её в Бурляндию.
Первый Бурляндец. (оправдываясь) Ведь там меня ждали борьба и карьера, здесь – внимание неизбалованной публики: умные, красивые люди, забыв себе цену, упоительно лакействовали и пресмыкались под маской гостеприимства. Я был для них не просто бурляндцем, а кусочком того другого мира, который им доселе не суждено было видеть, символом лучшей жизни. И я благосклонно окунался в волны провинциального обожания.
Она. Вот как! Забываете старых друзей!
Первый Бурляндец. Мне пора уезжать в Бурляндию.
Она. Не уезжай! Никто не хочет твоего отъезда.
Автор. (иронично)… как захода солнца.
Первый Бурляндец. И я не хочу, ведь в той галактике мне никогда не быть солнцем, как в этом простодушно-провинциальном королевстве. Там меня ждут суровые феминистки-амазонки в оргазме комплексов, социальных предрассудков, тщеславия и амбиций. Там живёт другая тоталитарная идеология Успеха, которая явно не вяжется с моим старым зелёным пиджаком и скромным иммигрантским прошлым. Я не хочу уезжать! (эмоционально, с чувством, почти в слезах)
Он. (иронично, наблюдая со стороны) Ах, зачем в жизни такие тяжёлые минуты!
Первый Бурляндец. Но ехать нужно: у меня в Бурляндии дом, приличная работа. Нельзя же всю жизнь оставаться вождём племени – обожание холопов, пусть даже преданных, надоедает, есть, ведь, и другие места. Good bye!
Звучит марш «Прощание славянки». Она машет платком, Первый Бурляндец уходит.

Сцена пятая

Старый Трагик, потом – Всевышний, в роли которого Девочка, Начальник Отдела Кадров Небесной Канцелярии, в роли которого Он.
Старый Трагик. Ночью снилось мне свидание с Богом. К добру ли, к беде ли, неведомо, но во сне почувствовал я, что нужен Создателю, но нужен на время, для оказания помощи Всевышнему, и оттого никакого страха не чувствовал, а был готов, что призовут меня на время и потом отпустят. И еду я на каком-то рельсовом транспорте, кажется, на трамвае с просторными, прозрачными окнами, еду совсем один и жду знака. И вдруг из-за туч показывается солнце и своим лучом охватывает трамвай, и я понимаю: это за мной, и трамвай, повинуясь лучу, начинает медленно подниматься вверх. И через какое-то время оказываюсь я в большой комнате.
Встаёт, неуверенно оглядывается, появляется Начальник Отдела Кадров Небесной Канцелярии.
НОКНК. Вы к Всевышнему?
Стрый Трагик. Да.
НОКНК. По записи, по талончику, по блату?
Старый Трагик. (испуганно) Нет!!!
НОКНК. Садитесь, Всевышний сейчас будет.
Старый Трагик. Спасибо, я постою.
НОКНК. Садитесь! (Старый Трагик садится) Вам джин, виски, ром, мартини, текилу?
Старый Трагик. (испуган) Нет, нет, что Вы! Я не пью... И не курю…. И по ночам не гуляю.
НОКНК. Я – Начальник Отдела Кадров Небесной Канцелярии.
Старый Трагик. Очень приятно. Наверное, работа очень сложная у Вас?
НОКНК. Да, сложная работа. Человеческий фактор. Человеческие души.
Старый Трагик. И большой штат у Вас?
НОКНК. Приличный, около 10 миллиардов душ. Вы не бойтесь, мы Вас недолго задержим. А потом отпустим. Пока отпустим.
Старый Трагик вздыхает облегчённо.
Всевышний. (за сценой) И где эта уборщица? Когда дадут, наконец, горячую воду?
Появляется Девочка в роли Всевышнего.
Старый Трагик. (удивлённо) Ты, …Вы – Всевышний?
Всевышний. Да, для того чтобы общаться с Вами, мне пришлось принять приемлемый для Вас облик.
НОКНК. Мы пригласили вас для очень важной и ответственной работы. Мы знаем, что Вы очень опытный бухгалтер.
Старый Трагик в недоумении.
Всевышний. Я хочу, чтобы Вы мне насчитали пенсионный стаж – за выслугу лет, по возрасту, за вредность, научный, хозяйственный.
НОКНК. Справитесь? Работа сложная. Ответственная.
Старый Трагик. Постараюсь.
Всевышний. Ну, вот и хорошо. Мы Вам выделили офис здесь, на небе, и крылья сейчас приделаем.
Старый Трагик. Здесь, на небе?
НОКНК. Здесь, на небе. Привыкайте.
Старый Трагик. (после паузы, борясь с собой, как заговорщик) А можно?..
Всевышний и НОКНК недоумённо переглядываются.
Старый Трагик. А можно, я работу эту возьму туда, на Землю?
Всевышний и НОКНК. (в один голос, удивлённо) Туда, на Землю?
Старый Трагик. (осмелев) Туда на Землю. Там мне лучше, там хорошо у нас, на Земле. А здесь у вас как-то блёкло, стерильно, скучно.
Всевышний. Нет, на Землю нельзя.
НОКНК. Нельзя!
Всевышний. Разве можно довериться человеку! Совсем недавно я доверилась одному Адаму. И все знают, что из этого вышло.
Всевышний и НОКНК уходят. Старый Трагик, оглядываясь, с облегчением убегает.

Сцена шестая

Он, Автор, потом Она, трое обывателей.
Он. Я ещё иногда звонил Моей Девочке, поздравляя с праздниками, скорее по привычке, по правилам Её игры, бросая кубики в отведённую мне очередь, чем по хотению. Однажды под Новый год…
Автор. …Ах, как хочется счастья именно в это время, от безмолвия снега, бездушия вьюги, холода улиц, пустоты коридоров! Как хочется других звуков среди воя ветра, других запахов, кроме истопного угля в мороз, рождественских сказок и грёз поверх постылого бытия прозябания! Ведь именно сейчас исполняются все желания, почему бы им не свершиться ещё раз?
Он. (звонит по телефону)… под Новый год я поздравил Её и, ожидая в ответ нечто равнодушное-знакомое, вдруг услышал проникновенное…
Она. (появляется с трубкой телефона) Спасибо Вам!
Автор. И в этих двух словах было многословие-монолог и тоски, и муки, и отчаяния.
Он. Как будто Моя Девочка подводила черту под прошлым. Как будто собралась нырнуть в холодную прорубь. И я, привыкший мерить Её обычным аршином, снова вздрогнул, засомневался в привычной мере...
Он и Она уходят.
Автор. А потом, наконец, свершилось Это.
Появляются три восторженные обывательницы или обывателя.
Первый. Это похоже на рождественскую сказку с добрым концом.
Второй. Нет, сбывшимся сном или исполнением загаданного желания, как если в лунную ночь схватиться за кошелёк.
Третий. Об этом говорит весь город: Моя Девочка – в Бурляндии! Она, наконец, нашла Подходящего Бурляндца.
Первый. О, это – трогательная история, я просто не могу сдержать свои чувства.
Второй. Она встретила Его на почте, да-да, представьте себе, на Главпочтамте!
Автор. Наверно, Она просто обратилась в брачное агентство.
Третий. Но это совсем неважно. Фи, как грубо!
Первый. Что за стиль, где рамки приличия?
Второй. Это портит рождественскую сказку!
Третий. Рассказчику следует соблюдать условности и законы жанра.
Уходят, негодуя.
Автор. (вздыхая, обречённо) Ну, хорошо. Так вот, Моя Девочка встретила Заморского Принца на Главной Почтовой Станции, он стал Её супругом и исполнил Её единственное желание – расколдовал от проклятия нашего города и страны, и увез Её в свое республиканское и демократическое королевство. Они стали жить-поживать, добра наживать недалеко от Вашингтона, нет, пусть в самом Вашингтоне, так ещё красивее.
Появляется Он.
Он. Я представлял восторженные глаза Моей Девочки, в которых отражались фонари Капитолия и фары автомобилей на Пенсильвания-авеню, огни Джорджтауна и чопорные манекены в витринах роскошных магазинов.
Автор. Золушка стала богатой принцессой. Она прижималась к своему герою – это ему Она была обязана и новым бальным нарядом, и балом на всю оставшуюся жизнь, и новой дизельной каретой. И у благородного Принца сжималось сердце в тревоге за это хрупкое, прекрасное существо, ещё не знавшее ни тревог, ни условностей новой, бальной, сказочной жизни...
Появляется Она и три манекена, застывающие в неподвижной позе. Или один манекен.
Он. Я услышал Мою Девочку ещё один раз, последний. Она приехала к родителям с мужем и позвонила мне накануне отлёта. Зачем? Хотела убедиться, на месте ли Её экспонат? Она сказала, словно оправдываясь:
Она. (ощупывая манекены, переходя от одного к другому) У меня хороший муж.
Автор. Разве так говорят, зритель, когда любят?
Здесь, сначала тихо, потом, к концу пьесы, всё громче начинает играть та же грустная мелодия, что и в начале пьесы.
Он. Кажется, впервые Она никуда не спешила, хотя условности телефонного разговора давно подсказывали сигнал отбоя.
Автор. Верно, Она понимала, что эта пауза надолго. Она молчала в трубку.
Она. Я ожидала от тебя чего-то ещё и не испытывала ни малейшей неловкости от затянувшегося молчания, и не торопилась закончить разговор.
Он. А мне впервые в разговоре с Ней это молчание было в тягость: я чувствовал, что и Она, и обстоятельства требовали от меня чего-то, чего я, нищий, пустой колодец, просто не мог дать…
Автор. …Уверений ли в любви, пожеланий ли счастья, нехитрой ли игры с надеждой на продолжение знакомства.
Она. Я… необычность... молчание... вечность... века... абсурд…
Он. Я... мучительность... бессилие... блуждание... безысходность... туман... лабиринт... сон... сознание... секунды... смысл... сил нет...
Автор. Незадолго до этого он написал Ей стихи. Прекрасные стихи, где он готов был погибнуть на арене цирка в гладиаторском бою, чтобы доказать Ей свою любовь, и верность, и печаль, и тоску.
Он. И отдать «...за миг надежды вечность муки, За каплю – море, океан, Я всё отдам за Ваши руки, За этот взгляд я всё отдам».
Она. Красиво!
Автор. Но это – выстрел вдогон по исчезающей мишени, поезд уже оторвался от перрона, прогулочный катер дал задний ход от причала...
Он. И вот однажды, проснувшись мудрёным утром с ясной головой, я осознал, что Моя Девочка просто меня не любит.
Она. Просто я никогда не любила тебя.
Автор. Впрочем, он знал это всегда, с того первого дня, когда Она, посмотрев на него, скривилась, как будто проглотила нечто невкусное. Просто всё это время он избегал определения, уходил, как фехтовальщик, которому не хватает техники, избегая укола противника, как боксёр, ныряя вниз от прямого в голову.
Он. Просто Её Величество Надежда в это утро окончательно собрала чемоданы и ушла, хлопнув дверью, хотя я гонялся за ней, упрашивал, убеждал...
Автор. Это – черта. Проще любить лису-Джоконду, безрукую Венеру, безглазую Фемиду. Люди, подобные Девочке, редко меняют взгляды, редко меняются.
Она. Ну, уж…
Он. Если бы когда-нибудь мне удалось бы Её увлечь, и Она, по воле мгновения, стала бы моей от скуки, от вакуума, от просто так, от одиночества…
Она. …Мы были бы самыми несчастными дураками на свете.
Он. Я разлюбил бы Её во время первой же близости с Её жеманной холодностью и кокетливой уступкой. Я бросил бы Её сразу, зная, что Она никогда не будет давать взамен, только брать.
Автор. Ведь маленького зверька волнует только его серая шубка, и всё, что вне этих пределов, попросту ничего для него не значит. Эта маленькая рыбка принесла бы только разбитое корыто. Эта избушка на курьих ножках никогда не повернётся к нему лицом. Закатилось красно-солнышко. Вышла тёмная тучка без просвета. Эта яблонька даёт только кислые яблочки.
Он. (перебивая, раздражённо) Я всё это знаю. И всё же... Всё же...
Она. (кокетливо) А, если завтра я улыбнусь тебе и посмотрю снисходительно-благосклонно, и скажу «Ну иди же сюда, глупый!», или просто спрошу «Как дела?»…
Он. …Я распакую запакованные вещи, поменяю фамилию, национальность и гражданство, забуду свой возраст и прошлое, всё, что передумал.
Автор. …И всё, что написал, и напишу всё заново.
Он. И снова дрожащими руками, хриплым голосом и сердцем, Царь-колокол, я наберу Её телефон в Вашингтоне, Киеве, Иерусалиме…
Берёт трубку телефона, громко звучат гудки телефона, как в начале пьесы.
Автор. …Прыжок с Эвереста, выход в космос. Задыхаясь, идти ко дну Тихого океана, проваливаться в снегах Аляски, песках Сахары, слыша долгие, как сирена, гудки...
Она в нерешительности, борясь с собой, хочет взять трубку телефона, протягивает руку, отдёргивает её, гладит телефон, потом быстро уходит, погладив манекены.
Он. Потому что, кажется, я всё еще люблю Мою глупую, милую, маленькую Девочку… Люблю… Очень…

Уходит.

Автор. Почему?

Раздражённо вынимает рукопись из пишущей машинки, собирает листки, уходит. Старый Трагик последним появляется на сцене, медленно задёргивает занавес, звучат долгие гудки телефона на фоне грустной мелодии, как в начале пьесы.

КОНЕЦ