Мои любимые животные

   Первое животное, которое вобрало в себя, несомненно, мои нереализованные родительские чувства, была хрупкая кошечка палевого цвета. Суровой зимой она зябко вышла ко мне в тридцатиградусный мороз на тропе от метро к дому. Естественно, я взяла ее на руки: она только этого и ждала. Принесла домой.  Накормила, обогрела, назвала Басей.  Мне хотелось, чтобы в ней были польские корни, но имя Зося в тот момент, по роковой случайности, не пришло на ум... Иногда я думаю, что сюжет был где-то уже написан, потому мне не было дано отклониться и выбрать иное имя.

   Она обладала польским изяществом.  Мама не протестовала.  Так мы прожили зиму. Бася участвовала в фотосессиях, которые я проводила дома, и даже подыгрывала, неожиданно выбегая  в кадр. Она была редкой гимнасткой: когда настала тоска по коту, она по стеклу балконной двери, распластавшись, запросто взлетала к потолку, стремясь на волю. Хотя я не выпускала ее, она не обижалась и мы отлично ладили.

  Ранней весной настало черное воскресенье, когда, отоспавшись после трудной недели, я встала часов в одиннадцать от странной пустоты: Баси не было. Сквозь сон перед этим я слышала, как мама открывала входную дверь: словно выносила мусор. Вскочив, я спросила, где Бася. "Не знаю", - было мне ответом.  Сердце оборвалось. Накинув что-то я кинулась в подъезд - пусто. Животным криком: "Где она?!" я не добилась ничего и помчалась вон из дома.

  Интуиция вела меня, я принюхивалась, как зверь и не переставала звать ее.
Далеко, возле мусорных контейнеров, что-то заставило меня остановиться.  Я заглянула внутрь:  на дне лежала Бася, она была еще жива, глаза были открыты.  Чудом я залезла в высокий контейнер, не знаю как выбралась с Басей в руках.
У нее, должно быть, были сломаны все кости, отбиты внутренние органы. Прикосновение вызывало у нее еще более страшную боль: с предсмертным воем она прокусила насквозь мою руку.  Я принесла ее домой, положила на мягкое.  Мне нужно было уходить. Я понимала, что она умирает и не могла смотреть на это.
Мамы уже не было дома: она отправилась по своему обычному маршруту.

   Безумием было то, что я отправилась на воскресный теннис в Измайлово, но это было бегство бессилия. Я чувствовала, что удар направлен против меня. Очень долгая дорога в метро лишь усугубила бредовое состояние.  Словно зомби я вернулась в пустой дом: окоченевшая Бася лежала на мягкой подстилке. Я закрылась на внутренний замок, установленный еще папой, и не переставая орала с животной тоской, упав ничком. Невозможно было выкричать эту боль.  В дверь бились какие-то люди и голоса, но я лишь хотела отделиться от всего и не быть, пока не обессилела  от крика. Было уже темно. Я поняла, что нужно похоронить тело. Взяла большой кухонный нож, завернула окоченевшее тело и ушла в глубь рощи.

  Долго ножом я пыталась победить мерзлую  землю, по крошке, час за часом.  Потом я похоронила ее.

   Картина убийства стала преследовать меня: встать в воскресенье утром, взять бедное животное, открыть окно в подъезде, вышвырнуть с восьмого этажа на асфальт, спуститься, подобрать умирающую, отнести на помойку, бросить на дно пустого контейнера, вернуться домой и сказать, как ни в чем не бывало: "Не знаю"....
Я поняла, что бедную Басю убила ревность и идея прорепетировать: "Как будет она себя вести, если я выброшусь и разобьюсь".

   Угроза выброситься озвучивалась мне год за годом, начиная с какого-то моего несчастного дня рождения, когда, проснувшись поутру, я услышала ее вместо поздравления.  Настал момент, когда я должна была обратиться к невропатологу, приобщиться к диспансеру, время от времени – к стационару.  Раскладывать в конвертики лекарства,  наблюдать, как они окончательно разрушают личность.

   После убийства Баси я перестала разговаривать с мамой. Не знаю, сколько прошло времени, но жили мы порознь в нашей двухкомнатной квартире.  Я уезжала на работу и в командировки, появлялась и вновь исчезала, но,  она не существовала для меня. Те, кто узнавал о нашей ненормальной жизни, осуждали меня. 
 
  Через несколько лет однажды открылась дверь, и мама, войдя с улицы,  выпустила из рук серую кошку с белой грудкой.  Став на лапы, она сразу громко замурлыкала и пошла ко мне навстречу.  Мура - так я сразу назвала ее и заговорила снова с мамой.
Слов раскаяния не было произнесено, но жест был похож на него.

   Мне не удалось добиться, откуда Мура, чья была, почему оказалась у нас.  Была она уже взрослой, хотя и молодой.  Характер у неё был ангельский, она была очень умна и чувствовала все. Я сразу привязалась к ней.

   Пришли голодные 90-e. Мы пережили их достаточно благополучно: мама получала щедрые пенсионные пайки из круп, сахара, голландских ядовитых гуманитарных паштетов. Мне прислал из Гонконга морем огромную посылку с рыбными консервами едва знакомый китаец, годом раньше появившийся  на ярмарке во Франкфурте и писавший длинные письма.   

   К этому времени я покинула государственную работу и, закрыв глаза, нырнула в свободное плавание. В совместном итальянско-российском предприятии нас снабжали экзотично: иногда привозили машину толстолобика, сваливали в роскошные, отделанные финнами интерьеры, и кидали клич: берите, кому сколько надо бесплатно! Я, было, кривила нос, но, вспомнив о Муре, заполнила домашний морозильник рыбой.  На овсянке с толстолобиком она даже подобрела в голодные годы, а мы с мамой тоже не горевали.

   В памяти от тех голодных моментов, когда на нашей улице в магазинах на полках стояли лишь пачки соли, остались картины уходящих в бесконечность верениц фур с гуманитарной помощью вдоль Кутузовского.
 
   Прошел год, однажды в июле настало дежа вю: воскресенье, утро, пропавшая Мура.  Я выгнала маму в носках и заперла дверь с воплем: "Без нее не возвращайся!"
Она пришла с пустыми руками спустя несколько минут. Тем временем я лихорадочно оделась и выбежала на поиски, - безрезультатно. Тела я не нашла.  Заперлась на замок и снова орала предсмертным криком. 

   В тумане прошла неделя, как вдруг примчалась соседка: "На старой липе плачет кошка!" Это была она, но как она туда попала было непонятно: дерево было вдали от наших окон, у противоположного фасада.  Мура не хотела двигаться, не отвечала на зов.

   Прошли еще сутки. Соседка сообщила: "Она спустилась!"  Я бросилась вон, но это была другая, похожая кошка!  А вокруг Муры на старой липе и соседних деревьях расселись десятки котов.  Иногда она протяжно кричала.  Это была форменная драма.
Я взмолилась о помощи, знакомые наняли пожарных, поломали кучу веток, но Мура ушла выше, в недосягаемость.

   Спустя еще день новость оказалась правдой: она спускалась!  Я схватила рыбу и помчалась на перехват.  Мура одичала и бежала от меня, плевав на приманку.  Кажется, мне удалось ее уговорить знакомым ей голосом, она остановилась, а дальше сработал голод - она не смогла устоять перед запахом рыбы, и я поймала ее.

   Состояние ее было жутким: она стала пергаментно тонкой, а липа покрыла ее  толстым слоем растительного клея.  Пришлось, накормив, долго отмывать ее, чему она не сопротивлялась, - даже фену, который до этого всегда ненавидела.

   Медленно, за много дней, она пришла в себя. После той драмы, наверное, она стала преданной, как собака, но билась насмерть, если ее пытались вынести из квартиры.

   Мура присутствовала тенью во время всех пережитых мной потрясений, не мешая, но всегда морально поддерживая: она знала, когда нужно прийти, мурлыча.  Наташа подарила ей плюшевого красного зайца.  Знаком принятия Наташи было то, что Мура охотно играла с ним. Другие игрушки для неё не существовали. Стоило мне бросить клич: "Мура, где красный заяц?", как она приносила его. Далее, по традиции, я бросала его из кухни вдоль коридора, и Мура приносила и клала его у моих ног. Игра могла длиться бесконечно.

   Весной двухтысячного года однажды я собиралась посмотреть новый фильм "Красота  по-американски".  За мной увязалась девчонка с работы, которая снимала угол и по уговору с хозяевами  не имела права возвращаться  в него до определенного часа: ей нужно было куда-то деться.  Мы купили билеты, но оставалась масса времени, и мы отправились гулять по Старому Арбату. Погода была одуряюще прекрасной: теплый конец апреля. Слоняясь, мы подошли к ряду теток, продававших живность у зоомагазина.  На руках у женщины спал черный щенок таксы. Рука  сама потянулась погладить: шелк черной шерстки поразил и приковал.

   - Как зовут?
   - Бася.

   В тот момент решилась моя и ее, возможно несчастная, судьба.  Басю продавали за сто долларов, с родословной, что меня мало интересовало. Вообще я предпочитаю дворняг породистым собакам: что-то в них есть от бройлеров. Я взяла телефон и обещала подумать три дня. Девчонка уламывала меня:

   - Возьмите!  Мы все ею займемся, когда вы будете ездить в командировки!

Я понадеялась на то, что за моими плечами - фирма, пусть и мелкая... Решилась...

  В тот момент я думала и о том, что соседка, которая кормила Муру во время  моих командировок, рассказывала, как грустно она выглядела с улицы, когда часами сидела столбиком, глядя в окно.  Как она должна была быть одинока в пустой запертой квартире. Я решила создать ей компанию.

   Первого мая я забрала Басю на машине с Яузской набережной в Бауманском районе.  Бедная пищала по дороге на соседнем сиденьи, а дома забилась под стол, потому что это напоминало ей чем-то  родной дом, где она жила в коробке на кухне. 

   Мура повела себя как добрая бабушка: по возрасту она соответствовала.  Бася была резвым щенком, тоненьким, очень трогательным: она боялась дождя, пищала, как младенец, но была веселой и позитивной.

Я подло поступила с ней: вскоре мне нужно было ехать в командировку, и я оставила ее на неделю в собачьей гостинице в Зеленограде, под присмотром ветеринаров. Там  было уютно, но это был детский дом. 

   Потом это повторялось много  раз. Но в семь месяцев, когда пришел срок обучения, я, повинуясь долгу, отвезла Басю в выходной далеко за город в охотничье хозяйство на норы.  Поначалу она была равнодушна к охоте.  Каждую субботу мы педантично продолжали обучение, но результаты не  радовали. 

   Потом я оставила ее на неделю для прохождения курса в собачьем пансионе в Лобне. Когда пришло время, она быстро стала настоящим охотником, получила дипломы, потом медаль, стала завидной невестой.  Жених посватался самый именитый в клубе охотничьих такс.

   Вязку она восприняла как изнасилование и предательство с моей стороны. 
Замкнулась, родила четверых шоколадных щенков, всех в папу, поскольку сама она была черно-подпалой.  За щенками Бася ухаживала,  но на меня не смотрела еще спустя месяц, как их забрали и она вернулась домой из роддома.

   Началась вторая половина ее жизни, которая не сулила ничего хорошего: мать Баси, Алиса, страдала болезнью позвоночника и ее разбил паралич в шесть лет.
Та же участь ждала Басю. Семь лет она прожила парализованной, не дожив немного до тринадцати лет.

   Но Муру мы потеряли намного раньше... Сначала приключилась операция: у нее началось кровотечение, срочно ночью оперировали, а я в тот день умирала от воспаления поджелудочной. Мы ехали домой, и я стонала от боли, а рядом молча лежала забинтованная Мура.

   Я возила ее каждый день на капельницу, и, вероятно, сестры в ветеринарке что-то перепутали с уколами: дома она вдруг исчезла!  Бася, волнуясь, указала мне на шкаф под кухонной раковиной: там была дыра, оставленная капремонтом.  Туда и ушла Мура: через дыру в стене под ванну, откуда достать ее можно было, лишь сломав стены.  Она ушла умирать, не  имея возможности  вырыть могилу.  Два дня мы сходили с Басей с ума.  На третий Мура вышла: кризис миновал. Был праздник, мы втроем ликовали!   

  Ушла Мура насовсем после того, как у нее выпал последний зуб. Ловкости и прыгучести она не потеряла: все так же легко взлетала на свое любимое домашнее дерево с лежанкой, столовой и домиком, в который за всю его историю забиралась лишь дважды: чтобы сделать мне приятное,   после того как я жаловалась при ней, что она никак не хочет им пользоваться.  Понимала она почти все, что при ней говорили.

   Жарким августовским днем я открыла на несколько минут  настежь окна и двери, а когда закрыла, то сразу ощутила пустоту. Мура сумела уйти в неизвестность.
Я оплакивала ее уход, как потерю человека. Бася тоже переживала: день за днем, выезжая на улицу в своей инвалидной коляске, она ловила в воздухе ее следы, поворачивая чёрным носом, словно антенной, но каждый раз лишь приводила меня к населенному дикими кошками подвалу.

   Она знала ее имя, и если я произносила его, начинала волноваться и стонать. Она вообще была не лающая, а мычащая собака. Лишенная речевого аппарата, она приспособилась передавать все интонации мычанием.  Словарь ее был очень обширен, а понимала она вообще все конкретное. Лишь если я в шутку заговаривала про абстрактное, взгляд становился скучающим, и она отворачивалась.
Как и Мура, она помогала мне на съемках:  в городе охраняла,  а когда снималась сама, отлично справляясь с ролью.

   Несколько лет она выходила на прогулки в инвалидной коляске. От этих времен остался на память снимок, сделанный у подъезда: Бася на фоне огненного Феррари и рядом - наша заросшая грязью Дэу Нексия.

Фото Г.Коревых