Глава 48. Возвращение

назад, Глава 47. Источники вод: http://www.proza.ru/2017/09/21/786


                – Подумать только, подумать только, – сказала мама, щурясь от солнца. –
                Жизнь всё-таки по-настоящему волшебная. Думаешь, что серебряный
                поднос годится только для одного дела, а оказывается, для чего-то другого
                он ещё удобнее. И все мне твердили: “Незачем варить столько варенья”, – а
                оказалось, что оно всё съедено.
                Муми-тролль покраснел.
                – Мю рассказала тебе... – начал он.
                – Конечно, – сказала мама. – Спасибо! Хорошо, что ты позаботился о гостях,
                так что мне не пришлось краснеть за тебя. И знаешь, дом стал теперь
                гораздо просторней без всех этих ковров и безделушек. Кроме того, не придётся
                так часто убирать.
                Взяв немного снега, мама слепила снежок. Она бросила его, как обычно это
                делают мамы, довольно неуклюже, и он – бац! – плюхнулся неподалеку от них.
                – Вот так так! – рассмеялась мама. – Юнк и то сделал бы лучше.
                – Мама, я ужасно тебя люблю, – признался Муми-тролль.
                Туве Янссон, «Волшебная зима»


    – ...Каков ты есть на самом деле? – всё говорила и говорила Тэрпа Шваркенбаум своему Бэривэмусу.
    – Какой-какой! Ясно какой – плохой, – ворчливо отозвался тот, хмуро поглядывая на речную дорогу. – Смотри, опять эта бедная Бевстеворренгарт вмешивается... Наверняка вызвалась проводить их и теперь потащит нарочно самыми что ни на есть окольными тропами...
    – И напрасно ты о ней так говоришь и думаешь... – ответила Тэрпа, заталкивая назад в дом непоседливого малыша – было ещё очень раннее утро.
    – Вот. И всегда ты её защищаешь, – вздохнул Бэмс и, усевшись на землю, задумчиво почесал в затылке. – Нет, схожу я всё-таки с ними... А не то как заведёт куда-нибудь эта блажная нашего малыша...
    И он тусклой рысью направился вслед за отрядом, стараясь держаться на незаметном расстоянии. То есть... ну, в общем, вы меня понимаете.
    Но та, кого Бэмс назвал Бевстеворренгарт, как раз-таки выбрала теперь самый обычный и кратчайший путь.
    – Просто мне хотелось проводить тебя... – сказала она Бобриану. – И знаешь, малыш... Ты должен...
    Она всё не отпускала его лапу, явно желая сказать что-то ещё, но словно бы не решаясь. И вдруг она бросилась бежать.
    – Эглеунта! – растерянно крикнул Бобриан (он уже знал её имя), но она и не думала остановиться.
    Скоро уже и эхо её шагов сокрылось в очертаниях тишины. А Морской Далинь отчего-то так насупился, что даже казалось, что он сейчас или заплачет, или разобьёт всмятку первое, что попадётся ему под лапу.
    ...Перед ними был мосто-лифт. Здесь простились с Бобрианами и Налаки и уплыли на своих остроносых лодочках, спеша к драгоценным своим Островам. А они все взошли в ставшее уже древним изобретение Бобреуса (пришлось несколько потесниться, потому что прибавился ещё один пассажир) и со странной и непостижимой радостью, лишённой слов, отправились домой.

    – ...И знаешь ли ты, Кто такой Человек? – Ничкиса тихо говорила ему, всегда оставаясь с ним.
    Где-то далеко-далеко внизу, в надречной дымке у Противоположных скал, мелькнула рыжая шевелюра Митька.
    – Я... знаю... – сказал Бобрисэй. – Но у меня нет имени, чтобы назвать Его.
    – А почему ты решил, что у Него должно быть имя? – у Птицы даже подрагивали крылья, так она ликовала.
    – Он же пришёл и жил среди нас, – ответил ей Бобрисэй, словно бы объяснял младенцу. – И теперь...
    Мосто-лифт достиг верхней точки и остановился, звякнув цепями и буферными запорами.
    – ...Потому что одно дело – слышать, а другое – знать... – закончила фразу Птица.
    Всё остальное осталось сокрытым в последнем аккорде подъятия в высоту.
    – Да, – сказал тогда Бобриан.

    Никто их не встречал.
    Как прекрасно было вернуться домой тихим летним полднем, когда все отдыхали, укрывшись синеватыми тенями, и улицы были пустынны! Звенящий и ликующий солнечный свет наполнял их, как дыхание ветра наполняет крылья, и...
    Они, не сговариваясь, а лишь переглянувшись с заговорщицкими улыбками, крадучись прошли каждый до своего дома, и вот город огласился пением и восклицаниями радости. Все из ушедших возвратились живыми – пролитая кровь принесла свой плод.
    Бобрисэй с трепетом подошёл к двери своей хатки, стоявшей на отшибе, вдали от торных городских улиц. Лапа его дрожала, когда он поворачивал её ручку. Она отворилась тихо – папа Бобреус всегда регулярно смазывал петли. В доме был полумрак. Чуть слышно похрапывал на сундуке за загородкой папа. Из комнатки Бобровии доносилось ровное сопение. Всё как положено. Мама на кухне, сидя у окна, перебирала крупу для каши.
    Бобрисэй, стараясь не дышать, подошёл к ней, остановившись за её спиной. Глаза его блестели от слёз, губы дрожали. Мама Бобрия, подслеповато щурясь, наклонялась к самому подоконнику, чтобы видеть, где в крупу попал какой камушек или семечко сорных трав.
    – Мама... – прошептал Бобриан. – Я вернулся... – и обнял её за плечи.
    ...Они стояли и плакали, стараясь не всхлипывать громко.
    – Мама, – опять прошептал Бобрисэй, до ушей уткнувшись в тёплую мамину шубку.
    Госпожа Бобриана была ещё в ней, хотя уже наступило лето – просто жили они теперь бедно, и от скромной пищи она мёрзла.
    – Ну как, сынок, видел ты солнце? – наконец, улыбнувшись, спросила мама.
    – Да, – сказал Бобриан.

    Можно бы на этом и закончить, потому что – что важнее, чем обрести Солнце? Но ведь должно прийти время, когда притча придёт к завершению и наступит ещё более ясный Полдень, который не слепит ничьих очей. А прежде этого ещё история должна получить своё справедливое навершение.
    И поэтому в виде эпилога скажем кратко... Ведь об этом можно говорить только кратко – то, что неописуемое, ускользает от слов.
    Только теперь, когда отступает сражение и брань, ум соединяется с сердцем и освящается самое тело. Потом... когда Высота достигает нас, наполняя сердце, ум посвящается ей. Как и сказал об этом некто, назвав себя и последующих ему юродивыми. И тогда ум вновь возвращается к сердцу, ни на секунду прежде не расставаясь с ним...
    Возможно, я говорю загадками. Пусть так. Знающий – и без объяснений знает, что по-другому не может быть. А иначе никакие объяснения ничего не скажут.

    – Сынок... Всё-таки я увидел тебя... – заметно поседевший, но ещё крепкий Бобреус тоже поднялся и теперь обнимал ненаглядное своё чадо.
    А Бобрисэй целовал его лапы, покрытые шрамами.
    – Мы должны сходить с тобой на могилу к братьям... – сказал он. И совсем по-взрослому, как в древние стародавние времена основатель новых индейских поселений по имени дядя Фёдор, добавил: – А потом я первым делом насажу настоящий человеческий огород...
    – Вот что, боец, – улыбнулся папа Бобреус. – Ложись-ка ты да поспи.
    И боец тут же уснул, буквально у них на руках.
    И спал Бобриан ровно три дня и три ночи, без каких бы то ни было преувеличений.

    ...А в Боброцк тем временем из Бобритании прибыли гости.
    Это были старейшины и главы всех Бобританских родов. Никто из них не знал, как пользоваться мосто-лифтом, и только Ничкиса нашла этот способ, и теперь она стала лучшим в мире проводником и управителем мосто-лифта. С помощью Человека, конечно. Правда, теперь они почти всегда именовали Его Господом, и им ничуть не было странно, что так легко можно услышать Его голос.
    Даже Митёк отправился вместе со всеми, оставив – в кои-то веки! – свою каноечку. И только Эглеунта Бевстеворренгарт оставалась на скалах, всегда скитающаяся, и всегда одна. Да ещё, может быть, несколько набаков да Мидин десятиюродный дядя, как слишком тяжёлые, остались внизу.
    Чакай встречал их уже на полпути, Пляца летела рядом с ним.
    Всем было весело и даже странно, что никто не мог понять тому причину, да и не искал её. А впрочем, может, как раз и не странно.
    Сам старик Ветробобр вышел встречать их.
    А они вышли все из мосто-лифта и теперь толпились, не зная, как провести эту встречу – ведь должен быть кто-то главный, а никто из них не соглашался быть им. Ничкиса отказывалась, как слишком маленькая, Мидя – как слишком большой, Пляца – как слишком высокая, Бобрисэй вообще спал в анналах самого прохладного в такую тёплую погоду чулана... Наконец они вытолкнули вперёд Митька. Красный, почти как собственная его шевелюра, каноечник вдруг ужасно засмущался. Он мялся и произносил только отдельные звуки, и у него никак не получалось сказать приветственную речь.
    – Э-э-э... м-м-м... а-а-а... у-у-у... в-в-в... и-и-и... – и потом по второму кругу.
    Но это только усилило всеобщее веселье.
    И тогда они устроили Пир-на-весь-мир.
    И я там тоже был, километрах, так, в двух оттуда. Но ни мёда, ни пива я не пью, вы не думайте. Так что всё это чистой воды правда.
    А Бобровия тем временем примчалась домой.
    – Странно... – сказал Бобрисэй, просыпаясь. – Мне приснилось, что идёт снег...
    Его сестра, увидев, что он проснулся, налетела на него обнимательно-целовательным вихрем.
    – ...ой... Бровка... дай вздохнуть-то хоть... – наконец пробился сквозь вихрь жалобный Бобрианский голос.
    – Как же я соскучилась! Где ты так долго был?! Ты знаешь, сколько всего здесь случилось! – верещала Бобровия. – Наши братья... впрочем, ты уже знаешь... А Бобрилиана... И, кстати, там все твои пришли! Ничкиса и Митёк – такой замечательный! – и Мидя, и этот... Лобостук Дуборогов... Странноватое имя такое... А ещё Храпин и эта...
    – Постой, Бровка, – Бобрисэй положил ей на уста тёплую со сна ладошку. – Ты сказала: «Бобрилиана»? Что – «Бобрилиана»?
    – А? Да она там, кругами ходит... Слушай, а ты знаешь, что теперь на маленькой плотине... – Бобровия хотела продолжать, но Бобриана уже и след простыл. – Ну вот, так всегда... – вздохнула она, поглядев на мелькающие в переулке пятки, а мама Бобрия с загадочной улыбкой посмотрела на папу Бобреуса.
    А Бобрилиана Бобридогги просто не решалась зайти теперь к Бобрианам. Во-первых, неудобно, а во-вторых – кто знает... Она ходила среди шумящей и веселящейся толпы, словно по цветущему саду, когда ходишь и любуешься новым цветом.
    Её отвлёк каким-то вопросом Чакай, так что она не заметила, как Бобрисэй подошёл к ней. Только вдруг она перестала видеть, потому что чьи-то ладони закрыли ей глаза.
    – Надо угадать? – дрожащим голосом спросила она. – Это... ты?
    – Это я! – у Бобрисэя перехватывало дыхание. – Бобридогги... Какая...
    Они стояли и смотрели друг на друга, глаза в глаза, а люди ходили вокруг них, как цветущие деревья.
    – Я... – сказал Бобриан так, чтобы услышал только один человек, главное договаривая глазами.
    – Я тоже... – услышал он в ответ.
    – Слушай! – вдруг сообразив, фыркнул Бобрисэй. – Что это мы тут стоим, как дураки?
    Счастливые, как лёгкая вода в солнечный день, они сели на мостках около реки и долго сидели, бросая в воду мелкие камушки и рассказывая друг другу, кто что пережил.
    И времени их не было конца.
    Так и бывает, когда ум снова и нежданно-негаданно обретает единение с сердцем.
    – Слушай, – вдруг сказала Бобрилиана. – Там, кажется, что-то случилось.
    От города доносились какие-то беспорядочные разноголосые крики, постепенно переходящие в вопли.
    Они посмотрели друг на друга и побежали на звук.
    А случилось там вот что.
    Хорошо уже известный нам Храпин со своей супругой Хлопинской прибыли в Боброцк с детьми. Но не это было самое страшное. Кстати, странная история произошла с их именами, в смысле, с именами детей. Никто не помнил, как Храпин назвал их, и все их звали Храпеллер и Хлопинуда, а когда спрашивали у Храпина, как же их зовут на самом деле, он только застенчиво улыбался. Но и не в этом также было дело.
    Всё случилось из-за того, что шпингалеты в Боброцке со времени главно-инженерства Бобреуса везде были установлены самозапирающиеся – для удобства. А чтобы открыть их, надо было всего-то слегка нажать снизу. Но кое-кто об этом не знал...
    В общем, когда Пир-на-весь-мир был в самом разгаре, Храпин, по обычаю ежей, сразу наевшийся до отвала, почувствовал необходимость пройтись. Вот так и попал он, что называется, под шпингалет. Войти-то вошёл, а вот выйти – никак не получается. Всё-таки это город был, не чистое поле и не дремучий лес.
    И вот сидит он в этом особо устроенном месте и кричит что есть мочи:
    – Менёйте откра жейчассе! Шу за чтотки!
    Все сбежались, слушают, что за пожарная тревога, но понять ничего не могут.
    А бедный Храпин уже ревёт и вопиет просто белугой.
    Тут-то и подоспели Бобрисэй с Бобрилианой.
    – Шпингой внизалет откру! – составив лапы рупором, прокричал Бобр в щель между дверью и косяком.
    Вопли стихли.
    И через секунду несчастный страдалец был на свободе.
    Трудно описать его восторг и облегчение собравшихся. Храпин даже от радости свой диалект позабыл:
    – Откуда ты узнал?! Что он закрыт?! – с ужасом и восхищением спросил он Бобрисэя.
    Тот только лапой махнул.

    А вечером того дня Ветробобр объявил о своём решении идти вниз, на прародину своих отцов, в Древнюю и Восстановленную теперь Бобританию.
    Трудно сказать точно почему, но решение это было принято с миром – будто все давно знали, что так и будет.
    Когда Бобриан, проводив Бобрилиану, вернулся домой, Бобрия спросила его, как если бы говорила о самом простом деле, например, о весенней починке плотины:
    – Ты заберёшь нас сразу или потом за нами вернёшься?
    Бобрисэй сел на отцовский сундук и посмотрел на мать. Она опустила тарелку и полотенце и почти виновато улыбнулась.
    – Мама... Какая ты... – сказал Бобриан.
    Только что они с Бобрилианой говорили именно об этом, и ещё о том, как уговорить родителей оставить родные для них места.
    И теперь они все уходили в Бобританию.

дальше, Глава 49. Звезда, летящая стрелою, Стрела, звенящая навзлёт...: http://www.proza.ru/2017/09/23/269


Рецензии