День 3Д. Эпилог

Предстоящий день обещал быть длинным, нудным, бесцельным и – жарким. Солнце, еще утреннее, начинало необычно рано раскаливать окна террасы. Пастор взял чашку с кофе, газету и вышел в сад. Присев на скамеечку в тени развесистой сливы, он сделал аккуратный глоток, поставил чашку на скамеечку рядом и быстро пробежал заголовки. Торжественный парад в столице по случаю праздника. Война на востоке. Ураган на западе. Горести былые и горести настоящие. Вздохнув, священник сложил газету и вернулся к кофе.  Идти никуда не хотелось. Пастор не любил атмосферу этого праздника. Он сторонился его бутафорской символики, гроздями свисающей с уличных фонарей, окрашивающей патриотическими цветами витрины магазинов и кафе, напяливающую на не ведающие что творят головы  военные головные уборы, которые, по мнению их обладателей, должны были подчеркивать сопричастность поколения нынешнего к великим делам прошлого. Праздные компании, окрашенные в такие же патриотические цвета, шатающиеся по улицам приморского городка в ожидании традиционного фейерверка, больше напоминали сходки футбольных болельщиков, бросающиеся в глаза покровительственной окраской цветов их любимых команд. В этот день пастор всегда вспоминал своего наставника, точнее, точно такой же день много лет назад, когда они задержались в столице после семинара по раннесредневековой схоластике. В тот день, утомившись долгой прогулкой по городу, учитель и ученик присели за столик уличного кафе. Наставник, горестно оглядев еще не такие крикливые как сегодня плакаты, развешенные на стенах соседних домов, конечно, тогда пока не было и бумажных скатертей с патриотическими рисунками, сегодня одного горестного взгляда было бы уже мало, вдруг неожиданно произнес:
- Безмолвны мы в скорби своей… Сын мой, вам уже задавали вопрос, почему всевышний допустил такое безмерное страдание?
Пастору, в то время еще очень молодому человеку, захотелось продемонстрировать свою эрудицию, да, глубокая скорбь безмолвна, Сенека, но, посмотрев на своего учителя, он удержался и просто ответил:
- Конечно, задавали. Да и сам я многократно спрашивал себя.
- И что же вы ответили самому себе?
- Наказание.
- Слишком примитивно.
- Тогда – что?
- Со временем, - наставник допил кофе, - поймете. До этого надо дойти самому. А сейчас скажу только, что искать ответ надо, не зря же мы побывали на этом семинаре, где-то между писанием, логикой и – физикой. Пойдемте.
Много лет, отвечая сомневающимся прихожанам дежурным словом о неисповедимости путей, пастор искал ответ на этот вопрос. И только вчера пришло понимание. Накануне вечером, готовясь к суетности завтрашнего светского праздника и, непонятно – почему, перебирая в памяти сомнения своего недавнего друга, священник вдруг поймал себя на мысли, что объяснить жертвы мирных созерцателей войн прошедших и нынешних можно только законом сохранения энергии. Как однажды создатель, жертвуя собственным сыном, высвободил с его физической смертью колоссальное количество энергии для спасения всех людей, также он высвобождает энергию, предавая смерти своих остальных детей, чтобы победить зло. Но, чем больше зло, тем больше необходимо энергии. Тем больше требуется жертв.
Безье, Бабий Яр, Хиросима - все выстраивалось в единую логическую цепь, уходящую в запредельное прошлое, где Геракл, обреченный на вечные муки свершения бессмертных подвигов, да, за убийство своих детей, возопил о прощении и, тенью став на колени пред уже поднявшим над Исааком руку Авраамом, исступленно просил – бог людей, преврати меня в барана, чтоб я лег под этот нож.
Сна не было. Впервые за многие годы со студенческой скамьи захотелось курить. Пастор встал с кровати, накинул плед, дошел до кухни, но не стал включать свет, а наощупь нашел коробочку с леденцами, взял один, положил под язык, запахнулся и вышел на улицу. Но свежий воздух не принес облегчения. Лунный свет, имя которому безнадежность, освещал вдруг ставшие уродливыми кроны деревьев. Священник глубоко вздохнул и вернулся в кровать. Но уродливые кроны плыли в закрытых глазах, сливаясь с лунными разводами на потолке спальни и оседая в уголках губ электрической мятной горечью леденцов.
Поэтому сейчас, даже в тени сливы, беспокойная ночь давала о себе знать, многократно усиливая отточенные лучи жаркого солнца, редко проникающие сквозь листву, но от этого становившиеся еще острее и еще беспощаднее.
Вчерашняя бессонница отвлекла и от привычного планирования дня грядущего, поэтому сейчас священник чувствовал себя растерянным. Надо же что-то сделать, - подумал он, как вдруг его взгляд остановился на заросшей клумбе. Цветочница! - обрадовался пастор. Та со своей подругой недавно заходила к нему. Отвечая поклонами на приглашение войти и затворяя за собой калитку, старушки тихо продолжали препираться, говорила тебе, Памела, что не надо было беспокоить святого отца дома, можно было зайти и в церковь, я, в церковь? - на мессу же все равно придется идти! - а, если я там не сдержусь и пёрну? Пастор с трудом сдержал улыбку, открыл дверь террасы и жестом пригласил подруг. Их просьбой было отслужить мессу в память о брате подруги цветочницы, они хотели бы после праздника, святой отец, не бойтесь, Памела не будет сквернословить во время мессы, да, я не буду, и прочее – не буду, вообще, буду вести себя хорошо. Договорившись о дне и времени, старушки вышли на крыльцо, и тут цветочница обратила внимание на заросшую клумбу, как же так, святой отец, на заблудшие души время вы находите, а на цветы – нет, хотите, я еще раз зайду к вам, принесу рассаду, все перекопаю и посажу? - нет, что вы, спасибо, перестаньте, святой отец, мне это будет в радость, еще раз спасибо, пастор уже почти перестал сопротивляться, перекопать-то я смогу сам, хорошо, тогда я принесу саженцы, нет, заходите лучше вы – ко мне, посмотрите, что выбрать. Пастор тогда вспомнил, что у него нет ничего, в чем донести рассаду до дома. Конечно, был велосипед, но – без корзинки, на что цветочница возразила, но багажник там есть? - тогда я дам вам ящичек, поставлю в него рассаду, а вы прикрутите ящичек веревкой к багажнику, боитесь, что горшочки выпадут? - тогда сходите на набережную, там в прошлом году, в местных коммерциях, открылась «велосипедная клиника», знаете, такой веломагазин для туристов, там и купите корзинку. Пастор тогда действительно вспомнил о лавочке с забавным названием, затесавшейся между летней булочной и магазином «тысячи пляжных мелочей». Поэтому сейчас, обрадовавшись предстоящей велосипедной прогулке, цветочница так и сказала - заглядывайте на праздник, и наливочки махнем, священник радостно хлопнул по коленям ладонями, встал, забрал пустую чашку и направился в дом. Да, сначала на набережную за корзинкой, а оттуда – к цветочнице.
Осторожно пробираясь по променаду на велосипеде между гуляющими компаниями, священник доехал до маленькой коммерческой зоны, полукругом охватывавшей кафешки, блинные, пивные ресторанчики и танцевальную площадку. А вот и «велосипедная клиника». Пастор притормозил, поставил свой «амстердам» в парковочную стойку и вошел внутрь. Лавочка оказалась достаточно просторным залом, который был буквально забит старыми, подержанными и требующими ремонта велосипедами. Хозяин, немолодой по виду южанин, крутил на станке колесо и напевал какой-то развязный мотив. Да, конечно, корзинки у меня есть, вам переднюю или заднюю? - хорошо, переднюю, а, сейчас и поставить? - святой отец, при всем уважении, у меня клиент с «восьмеркой», на бордюр наехал, вон, видите, сидит за столиком у булочной с кофе? - да и вашу корзинку прикрутить не пара минут, так что пол-часика придется подождать. Но тяжесть бессонницы уже развеялась, пастор почувствовал прилив великодушия, хорошо, я пока прогуляюсь по набережной или посижу в кафе.
Выйдя на улицу, священник повернулся было к морю, как вдруг его внимание привлекла новая вывеска. Раньше за магазином «тысячи пляжных мелочей» находилась парикмахерская, но она закрылась прошлой осенью. А сейчас над входом в павильон на тяжелых бронзовых цепях покачивалась от ветра надпись, сделанная краской по дереву: Салон д’Ар. У входа на низком, наверняка антикварном, маленьком кресле сидела женщина, средних лет, короткая стрижка, словно из журналов начала прошлого века, вспомнилось какое-то смешное название, да, «бубикопф», под мальчика. У ее ног свернулась невообразимой расцветки тщедушная кошка. Женщина держала в руке длинный мундштук, на конце которого тлела сигарета. Кого-то она мне напоминает, - подумал пастор, да, точно, Беатрис Гастингс из «Влюбленных с Монпарнаса». Не хватает только виски, как вдруг женщина наклонилась в сторону и подняла с мостовой спрятавшийся за креслом стакан с желтой жидкостью. Нет, это точно не лимонад, - подумал пастор и хотел было пойти в другую сторону, но что-то остановило его. Женщина сделала глоток, поставила стакан, приложила мундштук к губам, выпустила облачко дыма, повернула голову,  и ее глаза встретились со священником. Пастор инстинктивно распахнул полы несуществующей куртки, чтобы раскрыть реверентку, но та и так была видна на летней рубашке, женщина улыбнулась, именно улыбнулась, а не усмехнулась этому немного нелепому в такой ситуации жесту, пастор смутился, теперь точно надо заглянуть, пусть не подумает, что я ханжа, и сделал шаг навстречу хозяйке салона.
Женщина встала, поприветствовала гостя молчаливым поклоном и таким же молчаливым жестом приглашения войти. Священник ответил поклоном на поклон, улыбнулся и вошел в салон. Окинув взглядом развешанные на стенах картины, он с опять-таки немым вопросом обернулся к хозяйке, та утвердительно кивнула и развела руками. В салоне были выставлены одни натюрморты, немного мрачные, цветов было немного, разве что розы, засыхающие в вазе, а так – книги, книги и книги. На подоконнике, у открытого окна, слабый свет которого освещал раскрытые страницы, пепельницу с потухшей изогнутой трубкой и смятый шелковый, с миниатюрно вышитыми инициалами, носовой платок василькового цвета; на столе, среди разложенных в пасьянсе карт таро, на потертой обложке угадывалось изображение семиконечной звезды, рядом подобие магического кристалла, стеклянный шар, ярко отражающий отблеск свечи, полупустой высокий бокал вина на другом краю стола, почти слепой, но все же заметивший и отразивший в себе слабый огонек; на садовой скамейке, страницы чуть приподняты, автор, видимо, хотел передать дуновение ветра, тише, кто-то читает, рядом с книгой – гроздь винограда, и снова васильковый платок, на этот раз побольше, наверное, женский. Пастор еще раз окинул взглядом салон. В глубине, на мольберте, стояла большая картина. Несмотря на свои размеры, она осталась скупой на эмоции, так или иначе передавая образы, уже сложившиеся в натюрмортах. На этот раз слабый свет окна освещал из глубины просторную залу, посреди которой стояло массивное кресло с высокой прямой спинкой. На спинку кресла была накинута белая шаль, края которой соскальзывали на каменный пол по изогнутым ножкам кресла. А поверх шали был брошен шелковый платок красного цвета. Но это яркое, отчаянное пятно буквально растворялось в темном контуре большого камина, спрятавшегося в стене позади кресла. Наверное, художник сам испугался своего камина, поэтому попытался спастись и вывел по краю шали здесь совершенно неподходящим васильковым цветом – Пьета.
Священник опять повернулся к хозяйке салона. Женщина слегка покачнулась, облокотилась на журнальный столик, на котором лежала раскрытая, совершенно чистая книга отзывов, и вдруг произнесла слегка хриплым, да, Беатрис Гастингс, голосом:
- Я ее назвала – Бегство. Но автор, - тут женщина опять покачнулась, но на этот раз рука не дотянулась до журнального столика, а сделала какой-то разворот ладонью в сторону выхода, что вернуло фигуре устойчивость, - автор, он увидел такой - Жалость.
На глазах хозяйки салона выступили слезы. Пастор непроизвольно сделал к ней шаг, но теперь рука повернулась навстречу ему, а ладонь, какие тонкие, длинные пальцы, подумал пастор, приподнялась в защитном, нет, совершенно беззащитном жесте:
- Скажите, святой отец, талант – это дар всевышнего или его же наказание, епитимья?
Теперь качнуло пастора. Неожиданный вопрос, слетевший с высоко поднятых, очень красивых губ, кончиками спускавшихся, как шаль по ножкам кресла, к гордо очерченному подбородку, несомый очаровательным низким голосом, прозвучал, как выстрел, нет, не легкой винтовки, а «громобоя»,  штуцера, сваливающего потерявшего разум слона.
- Можете не отвечать, - теперь женщина усмехнулась, - я и так знаю ответ.
Пастор понял, что любые слова – излишни. Хозяйка подошла к нему, протянула руку и взяла священника за пуговицу на рубашке, слегка потянула на себя и резко – оттолкнула:
- Как они наивны, - она сложила руки словно в молитве, - все эти мальчики, бывшие, настоящие и будущие. Избранные богом, да? Да, избранные. Не понимающие, что своими волшебными словами, красками и звуками рождающейся заполночь музыки, скольжением рук по влажному гипсу, - женщина раскрыла ладони и изобразила движение от талии к бедрам, - они просто переписывают в многотысячный раз ваш Завет. Избранные… Хемингуэй к старости это понял и…
Пастор почувствовал легкое прикосновение. К его ноге прислонилась та самая невообразимая кошка. Она подняла голову, посмотрела на священника немигающим взглядом, ты все услышал и - понял, теперь – ступай.
- Я помолюсь за вас, - пастор сделал шаг в направлении двери, но остановился у столика с книгой отзывов, достал из нагрудного кармана авторучку и, глядя на чистые страницы, задумался. Он посмотрел на хозяйку, но та, полузакрыв глаза, словно забыла о его присутствии. Наверное, именно такой была женщина, осмелившаяся перечить самому Спасителю. Хананеянка Эмили Элис Хэй. Беатрис Гастингс, где твой Модильяни? Пастор еще раз взглянул на пустые страницы, убрал ручку в карман и – вышел на улицу.
Но прогулки не получилось. Тяжесть бессонницы, теперь помноженная на безмолвное страдание случайной знакомой, призванной коротать оставшиеся дни у нарисованного камина, навалилась на ноги, и священник присел на скамейку. Он хотел было помассировать голени, наклонился, как тут же на скамейку плюхнулось какое-то велико-объемное, шумно-сопящее тело. Священник поднял голову и увидел местного бродягу. Про него в городке говорили разное. Бродяга побирался остатками еды у местных магазинов, охотно принимал продержанную одежду, но подаяния никогда не просил. Прихожане говаривали, что замечали его в Центральном парке города, где бродяга продавал посетителям экспромты. Ночевал он в подсобных постройках, разбросанных по окружающим городок полям. Возведенные еще в ту эпоху, когда сельское хозяйство края кормило не только всю округу, но и своих соседей, каменные постройки надежно защищали от дождя и ветра, а, поскольку бродяга не только не покушался на хранившийся там примитивный инвентарь, но время от времени и отпугивал случайно забредавших на окраины городка цыган, однажды пастору с ужасом рассказали о «молоте ведьм», вращавшемся под чей-то вой ярко-зеленым кругом в ночи, как оказалось, бродяга для пущей страсти обмазал лопату, взятую в постройке, фосфором,  ею-то он и пугал цыган, то местные фермеры спокойно относились к таким вторжениям в их собственность. Общения он чурался, а когда приходилось, то был немногословен. Поэтому пастор был искренне удивлен, когда услышал:
- Не ведают, что творят. Да, святой отец?
Священник проследил за рукой, указывающей на пляж, уже заполненный в этот утренний час купальниками всех форм и расцветок. Не дожидаясь ответа, бродяга продолжил:
- Вода – это же святое. А море… Если бы бог существовал, то выбрал бы море ретранслятором своей воли. Знаете, на таких очень низких волнах, не доступных уху человека. Наверное, только китам…  И иногда по этим волнам транслируется что-то такое, от чего они приходят в ужас и – выбрасываются на берег. Я как-то читал в одной книге, что у славян, - бродяга достал из рюкзака, брошенного у ног, пластмассовую бутылку, обернутую бумажным пакетом, отвинтил крышку и сделал глоток, -  у славян был такой обычай – сжигать себя заживо в церквях. Так – было?
- Да, было, - пастор уже не скрывал своего удивления, - когда ортодоксы решили реформировать свою церковь, то традиционалисты, - как мне избавиться от этого дурацкого менторского тона, - они именовали себя староверами, прятались в деревянных церквях в лесах, а когда за ними приходили солдаты, то они поджигали себя. Называлось это – гари.
- Значит, и у китов случаются свои гари. Что-то есть в воде, да, пастор?
- Очень может быть. Крещение…
- Да, даже ваша нелепая вера понимает святость воды. А дети, посмотрите, как они купаются. Словно очищаются. Но, потом взрослеют и - начинают торговать водой. Покупать и продавать путевки на курорты. Строить на берегу шикарные отели - и заселять их. Как у вас там – изгнал торговцев веревкой из храма? Вот этот вчерашний ураган, - бродяга постучал костяшками пальцев по скамейке, - и был на самом деле той самой веревкой. Море – это же храм. Но на этих торгашей, - бродяга вновь поднял руку, - и урагана мало. Ничего… Как-нибудь, все вулканы мира проснутся разом, поднимется та-а-кая волна, что будет вам новый всемирный потоп.
- Зашли бы вы как-нибудь, - пастору уже стало интересно, - мы бы и побеседовали.
- Зачем? Святой отец, я – не герой вашей проповеди. Тем более, что мы на самом деле наверняка не знаем, кто из нас заблудшая овца, я или вы. А, пастор?
Священник промолчал. Бессонница опять отступила, но ей на смену пришла привычная горесть встречи с накопленным годами отчаянием, накипевшем, слежавшимся и отвердевшем - до крепости камня.
- Ладно, святой отец, - бродяга встал со скамейки и поднял свой безразмерный рюкзак, - не отвечайте. Но, - тут заросшее уже седоватой щетиной лицо растянулось в улыбке, - если вдруг вечером вы будете проходить по дороге на кладбище и увидите в поле слабый огонек, то знайте, что это - не вечеря усопших. Это я - жарю мясо. Так что, не мне, а вам – приглашение зайти.
Бродяга закинул за плечи рюкзак, развернулся и пошел прочь. Нет, здесь далеко не все потеряно, - обрадовался пастор, - его душа ищет Тебя. Приглашение нового знакомого буквально окрылило его, он бодро встал, уже была пора идти за велосипедом, привычно поднял преисполненные  нахлынувшими чувствами глаза к небу, но тут же их опустил и посмотрел поверх разноцветных купальников на линию моря. Я становлюсь язычником,- подумал священник, - великий ретранслятор, если так, то передай мою благодарность.
Быстро расплатившись, пастор забрался на велосипед и, вдохновленный свежими эмоциями, тронулся в путь. Теперь к цветочнице, мелькнула шальная мысль, а не посоветовать ли ей нового знакомого в помощники, они наверняка найдут общий язык, но священник тут же отбросил ее. Как бы не были незнакомы близкие друг другу люди, они обязательно встретятся. Поэтому, что должно случиться, пусть случится само собой.
На окраину, к дому цветочницы, можно было проехать по запутанным улицам городка, а можно было и в объезд, через порт и – по каналам. Священник выбрал второе, меньше встречных, обретенную радость не хотелось омрачать видениями праздных гуляк.
Променад закончился, дальше шла старая грунтовая дорога, новый подъезд к порту был проложен через мост со стороны центра городка, а здесь приходилось объезжать выбоины, и священник сбавил скорость. Вид на море спрятался за каменным молом, уложенным еще в средние века, тогда же, когда и прокладывались каналы. Боковое зрение уловило какую-то деталь. Пастор остановился. На возвышенности мола, скрестив ноги, сидела девушка. Руки, придерживающие руль, вдруг внезапно занемели. Девушка смотрела на море. Ее профиль открывал очень земную, совсем не русалочью красоту. В этой красоте было что-то тревожное  и, вместе с тем, покойное. Так суженого с моря уже не ждут. Но священник смотрел не на лицо. Незнакомка укуталась в легкую, почти прозрачную белую шаль, ниспадающую со свободной высокой груди на колени, где, подрагивая от ветра, покоился ярко-красный платок.
* * *
- Ну вот, все упаковали, - цветочница ласково провела рукой по листьям настурций, астр и маргариток, заботливо расставленных в велосипедной корзинке, - наливочка-то, хорошо пошла, не правда ли, святой отец? Подождите-ка, - тут она повернулась к дому, поднялась на крыльцо, нырнула в заставленную цветами веранду и вышла с еще одним горшочком, из которого выглядывал белый цветок с разбросанными по лепесткам алыми мазками:
- А это вам – самый главный подарок. Поставите на террасе.
- Что это?
- Это? Вы думаете, я привезла из Америки только рок-н-ролл? Это – орхидея. Мой любимый цветок. Название – жуткое, язык сломаете. Мильтонидиум бартлей уайт, - произнесла по слогам цветочница. – Поэтому-то я и называю его по-своему. Мое название, оно должно вам понравиться. Это – жалость. По-вашему - Пьета.