Глава 3. О вреде писем

Выздоровление затянулось. Именно потому, что Атос так стремился назад, в Бражелон, снедаемый тревогой за Рауля, попасть домой получилось не скоро. Все заботы, все напряжение последних лет, его привычка не считаться ни со своими силами, ни со временем - все это вылилось в жесточайшую горячку. Был момент, когда Гримо подумал, что пора графу исповедаться. Потому что предстать перед Богом с тем, что было за плечами у Атоса, представлялось достойному человеку немыслимым. Пуще всего Гримо боялся, что хозяин будет обречен на адские муки.

Не знай он многое из того, что перенес граф, он бы ужаснулся, слушая, что говорит в бреду бывший мушкетер.
 
Как всех нервных и впечатлительных людей, даже от легкого жара Атоса начинало лихорадить не на шутку. А теперь страх за сына, неспособность предугадать события, вынужденное бессилие и невозможность взять ситуацию в свои руки, и, наконец, воспалившаяся рана - все это свалило этого совершенно неутомимого человека.

Гримо, и сам выжатый, как лимон, почти не спавший эти дни, не спускал глаз с врача. Тот молча отвернулся от изголовья. Лицо его было мрачно. На безмолвный вопрос он развел руками:

- Остается уповать на власть господа! Все в его руках. Кризиса можно ждать в ближайшие часы.

Гримо подошел к постели и, опустившись на колени, взял руку хозяина. Атос не шевельнулся. Дыхание его, тяжелое и частое, только одно и слышалось в комнате. Неожиданно он открыл глаза. Взгляд был устремлен в глубь спальни. Там был кто-то или что-то, чего он боялся. Гримо это почувствовал.

- Матушка, прошу Вас, прогоните эту женщину! – неожиданно четко и ясно произнес граф. - Только вы можете заставить ЕЕ уйти. - И потом, с невыразимым облегчением, добавил, - Благодарю!

Глаза его закрылись. Холодея от страха, Гримо прижал ухо к его груди: сердце билось ровно и спокойно, жар спадал на глазах.

Утром Атос проснулся с восходом солнца. Лежал, просто наслаждаясь тишиной и покоем, без единой мысли в голове, от слабости не способный даже позвать Гримо, но тот почувствовал сквозь сон, что хозяин очнулся.

- Слава Богу, Ваше сиятельство, - от радости, что графу стало лучше, управляющий заговорил.

- Ты на меня так смотришь, словно я с того света вернулся. - Голос чуть шелестел, растрескавшиеся от жара губы плохо слушались.

- Не разговаривайте, господин граф, не надо.

- Надо! Сколько времени я здесь валяюсь, Гримо?

- Почти две недели.

- Две недели! - Атос застонал от бессилия. - Что в Бражелоне? Кого–нибудь посылали узнать?

- Было письмо от Шарло. У них все в порядке. Шарло пишет, чтобы вы не тревожились, господин граф. Господин Рауль здоров и у него все хорошо.

- Давай письмо сюда, - приказал граф. Но читать не смог: сил не было удержать перед глазами лист бумаги. Гримо прочитал ему письмо сам, причем от этой процедуры чтения вслух устал не меньше графа.

- Пора возвращаться домой, Гримо. Мы здесь засиделись.

Это оказалось проще сказать, чем сделать. Если граф рассчитывал, что через день они выедут в Блуа, он жестоко ошибся. Прошла еще неделя, пока он смог встать с постели. Рана зарубцевалась, хотя и причиняла боль, как и давало себя знать поврежденное пулей ребро. Заставить себя двигаться оказалось не просто: сил не осталось, он стал похож на тень самого себя. К собственному изумлению, он убедился, что в Ла Фере его любят и почитают.

Следующую неделю Атос занимался тем, что заново приучал себя к седлу. Потом принялся восстанавливать боевую форму; тут дело было похуже. После нескольких, весьма болезненных попыток, он отказался от занятий в фехтовальном зале.

Наконец, после почти двухмесячного пребывания в Ла Фере, они собрались в обратный путь.

Атос, решивший, что теперь-то он наверстает упущенное время, ощутил, что взятый им темп пока ему не по силам. И путешествие до Блуа затянулось. Времени ушло втрое больше, чем обычно: для Атоса лишний повод быть недовольным собой. Он ненавидел себя: за слабость, за дуэль, за невозможность держать события под своим контролем. Он так измотал себя за время пути, что Гримо не на шутку опасался, что граф свалится в дороге от очередного приступа лихорадки.

Но желание увидеть сына оказалось самым сильным. Когда они, наконец, въехали во двор Бражелона, его сиятельство граф де Ла Фер и де Бражелон понял, что нет у него на свете уголка дороже его истинного и настоящего дома.
                ***


Граф разбирал бумаги, пересланные из Ла Фера. Письмо, запечатанное печатью черного воска (то самое, что он нашел у убитого испанца), показалось знакомым. Где-то он уже видел эту печать, но только при каких обстоятельствах? О том, что он сам его передал Гримо за секунду до выстрела, он так и не вспомнил. Некоторое время он пытался понять, откуда у него это ощущение, потом махнул рукой: бесполезно рыться в памяти, он вспомнит тогда, когда не будет об этом думать.

Он вздохнул, глядя на портрет отца. Граф покинул этот мир, не успев многого сказать и рассказать своему наследнику. Не рассказал он, и что было в письме, оставленном на теле Ренье. Показал его, но не сказал… Огюст даже подскочил в кресле: так вот где он видел эту печать!

Граф читал, холодея от страха; не за себя – за сына.
Ему угрожали, как угрожали, наверное, и его отцу: цинично, спокойно перечисляли все, что отец сделал на переговорах, куда ходил, с кем говорил, что кому передавал: каждый его шаг отслеживался клевретами короля Филиппа. Ему не раз предлагали пересмотреть архив и найти то, что интересовало Испанский престол.

Видимо, граф ответил категорическим отказом. Тогда в ход пошли угрозы. Ренье был первым, кто открыл этот мартиролог. Он должен был быть следующим, но ему пока везет - он остался жив. И ему есть за кого бояться.

И, тем не менее, Кольцо он не отдаст никому: никто из ныне живущих не имеет на него права. Если оно попадет в руки корыстолюбцев, жаждущих власти над миром, кто знает, чем это все кончится? Самое разумное - это вернуть кольцо туда, откуда оно попало в Европу, на развалины того, что было когда-то домом Бога. Он себе пока это путешествие позволить не может. Может быть, придет час, когда он сумеет это сделать - и тогда прекратится эта безумная охота за владычеством над миром.

Гримо не сказал графу то, что он уже не один день пытался выяснить - кто же все-таки стрелял в графа. Гримо достаточно насмотрелся в жизни, служа у мушкетера Атоса, чтобы понимать, что его хозяина в покое не оставят. Если его замыслили убить, то найти его для этих людей - только вопрос времени. Беда в том, что и Гримо не видел стрелявшего. Он сразу бросился к упавшему графу и, удостоверившись, что тот дышит, подхватил его на руки и понес в таверну. Что и он сам в этот момент представлял собой отличную мишень, Гримо не думал.

Только через несколько дней он вспомнил о письме, которое Атос велел ему сохранить.

Но давать хозяину его не стал: неизвестно, что в том письме было, а графу и без того на тот момент было очень плохо. Так получилось, что про письмо Атос вспомнил, только увидев его среди всех присланных бумаг, куда его и положил управляющий. Теперь хозяин, конечно, переживает, потому что под такой печатью не может быть ничего хорошего.
 
Сам господин управляющий знал все, что делается не только в замке и владениях господина графа; он осведомлен, что происходит и в окрестностях. На то он и управляющий. Окрестные земледельцы посматривают по сторонам, не появился ли случайно кто-то из приезжих, неизвестных в округе. Гримо знают и уважают, а графа так просто боготворят. Стоило только намекнуть, что если появится кто-то новый, кто будет интересоваться хозяином, то господин управляющий должен знать об этом незамедлительно… короче: графу знать об этом не за чем, у него забот и так выше головы, и он не совсем еще пришел в себя после болезни. Зря его беспокоить ни к чему. Он и так, если приходится из дому уехать хоть на день, места себе не находит, беспокоится, как там его воспитанник.

Гримо давно уже понял, что мальчик не случайно подобранный ребенок; он видел в Ла Фере один портрет: графу там года четыре. Гримо даже подумал сначала - не Рауль ли это? Потом понял: мальчик на портрете чуть постарше, и одет иначе. Но сходство просто потрясающее. А ведь сыновья чаще на мать похожи. Видно, у господина графа в роду все мужчины друг на друга сильно похожи. Вот и сам хозяин от матери унаследовал разве что глаза - но какие! Лазурные, как море. И такие же переменчивые.

Гийом немало порассказывал о старом графе Ангерране. И выходило, что того больше боялись и уважали, чем любили. Характером Огюст де Ла Фер был совсем не такой, хоть и напускал на себя суровость. Гримо знал совсем другого Атоса: впечатлительного, ласкового, способного на преданную дружбу, искреннего во всех своих действиях. Человека, к которому его друзья тянулись и в радости, и в горе. Но в те времена мысли о миледи отравляли ему жизнь. Теперь же, когда казалось, что все наладилось и жизнь снова приобрела смысл для Атоса, появились эти гости из прошлого. Гримо никогда не позволил бы себе читать письма, полученные хозяином. Он был бы рад не отдавать хозяину и это письмо, но ослушаться заведенного порядка не посмел. И положил его ко всей корреспонденции, полученной на имя графа.

После этого письма граф потерял покой: это для окружающих он был по-прежнему внимателен и спокоен. На самом же деле, отлучаясь из дому, он сто раз оглядывался, останавливал коня, и если бы мог, тут же повернул бы назад. Зато домой он летел галопом, не заботясь, поспевает ли за ним конюший. Гримо во время таких поездок оставался дома: Атос больше не хотел рисковать. Только когда Рауль был под присмотром Гримо, он мог быть боле менее спокоен: Гримо скорее даст убить себя, чем позволит притронуться к мальчику.

Так прошло несколько месяцев. На день ангела Рауль, которому исполнилось три года, получил необычный подарок - огромного пса. Если быть точными, пес сам себя подарил ребенку. Это был крупный черный пудель, который, невесть откуда, забрел в графские владения. Заросший так, как это может быть только с неухоженной собакой, весь в репьях и пыли, он забежал во двор, когда там играл Рауль. Кормилица, присматривавшая за малышом, с воплем бросилась к ребенку.

Граф, только вернувшийся из Блуа, успел соскочить на землю, когда раздался этот крик: ему этого было достаточно. Конюх, принявший у него коня, только глазами захлопал: хозяин только что был здесь - и вот он уже рядом с ребенком…

Атос подбежал к сыну и облегченно вздохнул; Рауль восседал верхом на страшном псе, который улыбался так, как это умеют делать только собаки. С этого дня они были неразлучны. Арно, так назвали собаку, это было имя, на которое он начал отзываться почти сразу, отмыли и расчесали. Теперь это был огромный, как нестриженая овца, шар кудрявой шерсти, из которого задорно блестели миндалины черных глаз и торчал черный кожаный нос. Пес ни на шаг не отходил от ребенка: он спал на коврике у его кроватки, сидел рядом с ним, когда мальчик ел, и участвовал во всех его играх и шалостях. И не давал к нему приблизиться никому постороннему.

Атос был в восторге не меньше, чем сын. Знаток псовой охоты, он по достоинству оценил собаку. Пудель - порода универсальная; он и охотник, и сторож, и пастух. С такой собакой можно спокойно оставить ребенка: не каждый захочет испробовать на себе такие клыки. Пудели - одна из умнейших пород и, если они этого хотят - необыкновенно ласковы и послушны.

Словом, с таким стражем мальчик был под надежной защитой. Конечно, собаку будут искать: такой пудель стоит немалых денег, но граф готов был уплатить любую сумму, лишь бы Арно оставался у сына.

Забавно было наблюдать, как они прогуливались по саду: оба с одинаковым интересом разглядывали цветы, камушки на дорожке, улиток, муравьев и прочую живность, летающую, ползающую и скачущую среди зелени. Иногда Арно делал вид, что ловит голубей, и прыгал при этом так высоко, что однажды даже выдрал хвост у птицы. Задорный лай и звонкий детский хохот были музыкой для графа. Наблюдая детские игры сына, он забывал обо всех делах.

Память возвращала его к собственному детству. Матери лет до шести он почти не знал. У Изабо хватало времени только на письма, в которых она выясняла у своей матери, здоровы ли их дети. Сестры никогда не брали его в свои игры - он был самым младшим и бабушкиным любимцем. Девочки были красивы, но все обращали внимание только на их братца. Рассматривали его так пристально, так внимательно. А бабушка всегда очень сердилась из-за этого и говорила, что они видят в малыше не то, что есть, а то, что им бы хотелось видеть...

Повинуясь какому-то внутреннему побуждению, Атос открыл бюро и достал пачку писем. Это не его детские. Это переписка матери и бабки. Если они сохранились, значит они были кому-то важны. Это часть архива из Ла Фера. Первое письмо было датировано 1600 годом. Ему был год. Писала старая графиня.

" Изабо, дочь моя! Позвольте заметить Вам, моя милая, что я неприятно поражена Вашим невниманием к нашему мальчику. Неужели у вас не найдется нескольких дней, чтобы съездить в Берри и взглянуть, какой красавчик растет у Вас с вашим супругом?"

Cледующее письмо было от матери.

"Вы напрасно упрекаете меня, матушка, за отсутствие внимания к моим детям, и в частности – к Оливье.
Вам известно, что моего мужа никогда не тянуло в Берри, дети от нашего с ним брака для него второстепенны, а то, что вы называете нашего сына Огюстом, злит его безмерно. Вы знаете, в чем причина этого недовольства.
К сожалению, слухи, которые распускают мои недоброжелатели, дошли и до моего супруга. Наши отношения не столь искренни на данный момент, чтобы я могла пренебречь своими супружескими обязанностями и покинула графа.
Заверяю вас, что как только это будет возможно, я обязательно приеду повидать детей.
Ваша Изабелла."

Потом был интервал в полтора года. Он не знал, не помнил, приезжала ли его мать в это время. Следующее письмо заставило его напрячься. Оно было от матери, и из него стало ясно, что она все же побывала в Берри.

"Матушка, Я с радостью убедилась, что Ваши слова не были пустым утешением. Мальчик уже сейчас очень похож на Ангеррана. Это сходство - залог нашего с мужем примирения. Я люблю своего супруга безумно (Вам это известно) и мне горько думать, что пустые сплетни могут разрушить нашу любовь. Я не теряю надежды, что мне удастся привезти графа к Вам, чтобы он, наконец-то, смог своими глазами увидеть Оливье.
Признательная вам дочь."

Атос судорожно рванул крючки камзола. Перед глазами плавали какие-то круги, кровь билась в висках. Его, как в дни болезни, бросало то в жар, то в холод. Его, его отец считал не родным! Но почему? Только из-за того, что кто-то посмел сомневаться в порядочности его матери. Боже великий, Боже правый! Он не хочет всего этого знать, но жизнь все время подкидывает ему какие-то письма, намеки, гадкие сплетни. Словно специально, словно хотят доказать ему то, чего он предпочитает не знать, не видеть: в отношениях его родителей далеко не все было гладко.

Но именно та легенда, которую он сам себе создал, и помогла ему жить и дала ему те принципы в жизни, благодаря которым он выжил несмотря на миледи и весь кошмар прошлого. А теперь, когда все пришло в норму, потерять нравственную опору?

Трясущимися пальцами он развернул еще одно письмо.

"Матушка, дорогая!
Я безмерно счастлива! Портрет сына, который вы нам прислали, перевернул все представления Ангеррана о происшедшем.Он больше не сторонится меня, он просто счастлив! Повесил портрет у себя в кабинете и все время смотрит на него. Со мной он давно не был так нежен. Теперь он уверен во мне. Все то, что говорили обо мне мои недоброжелатели и завистники, развеялось, как дым, от этого портрета. Тут ничего и говорить не надо: малыш уже теперь одно лицо с мужем. В нем уже можно рассмотреть все черты Ла Феров.
Я знаю, Ангерран Вас благодарил за портрет. Теперь, я надеюсь, мы непременно приедем.
Я очень хочу видеть Вас и детей.
Изабо. Всегда любящая Вас дочь."


Атос позвонил, вызывая слуг. Приказал растопить камин. Шарло, пришедший на зов, с беспокойством посмотрел на хозяина: топить камин летом? Уж не лихорадит ли графа? Но, увидев лицо Атоса, бросился исполнять приказание.
 
Когда жарко запылали дрова, Атос, не глядя, собрал все письма, которые были в бюро, и бросил их в огонь. Так он будет уверен, что никому не придет в голову когда-нибудь читать всю эту грязь. У Рауля не должно быть сомнений, что его предки были безупречны.