Changes

Жить в 2043 году достаточно приятно, если не брать в рабочие поездки самого себя. В повседневной жизни с этим еще как-то можно справиться, но не в командировках: в них неизбежно возникает момент, когда ты остаешься наедине с собой, без всяких текущих дел. Тогда-то и наступает момент осознания, что вся моя жизнь – попытка доказать, что я – Человек, что я достоин уважения и любви. И я на многое способен.

Но как только получается доказать, возникает желание наказать их. За то, что рассвет моей жизни вовсе не был таким прекрасным, как на популярных фото в Instagram, а расцвет юности был больше похож на увядание.

Я вырос в детском доме в городе Касли в глубине Челябинской области. Никому не нужный и забитый «друзьями по несчастью». Забитый в прямом смысле слова: были в жизни и камни, царапающие кожу, и кулаки, окрашивающие ее в сине-фиолетовые синяки, и ботинки, боль от которых приходит заметно позже удара. Дети жестоки, это сущая правда. Брошенные дети жестоки вдвойне.

Несмотря на то, что жил я наравне со всеми: в общей палате, с общим режимом дня и равнозначным отношением воспитателей, я не был брошенным в полной мере. Моя мать работала уборщицей в этом же «воспитательном» заведении, за что я и получал от ребят в первые годы своей сознательной жизни. Она не испытывала ко мне каких-либо нежных чувств, и уж точно никак не выделяла меня из толпы других беспризорников. Ее жизнь была ограничена детским домом просто потому, что она сама в нем выросла, а выпустившись попала в неприятный переплет с алкоголем и наркотиками, в результате чего обменяла все блага, когда-то полученные от государства, на меня: квартиру отобрали собутыльники, оставив взамен тяжелую беременность и нулевые перспективы.

Тот факт, что при живой матери я был совершенно одинок, не говорил маленьким волчатам ни о чем: кусали больно. И физически, и морально.

Поведя первые 13 лет своей жизни без единого друга, я нашел его в науке. В разных науках, мне вообще легко давалась школьная, а затем и университетская программа, которую я осваивал самостоятельно, на два класса обогнав ровесников. Среди всех школьных дисциплин больше всего меня увлекала биология. Деление клеток, генетика, анатомия – это и многое другое прочно укрепило во мне мысль, что человеческий организм – самое мощное оружие, если грамотно им распоряжаться. В 17 я заинтересовался нейробиологией, да так и посвятил ей всю свою жизнь. Ведь если Человек – это автомат, то мозг – это спусковой крючок. Без него ничего оружие не выстрелит.

К счастью для меня, 21 век открывает множество возможностей даже для тех, кто находится на самом социальном дне и бесконечно в него стучит, чтобы понять, а есть ли куда падать дальше. Несмотря на свои очевидно блестящие умственные способности, как большинство детдомовцев, я никогда не обладал амбициозностью. С наивысшими баллами за ЕГЭ подал документы в челябинский вуз, но так в него и не поступил. Один из членов приемной комиссии был настолько поражен моими знаниями в области биологии, что вызвал меня на разговор сразу после внутреннего экзамена. Благодаря нему изменилась вся моя жизнь. И жизнь множества людей.

Трудно сказать, были ли эти изменения положительными. Для меня – безусловно: получив грант на обучение в Нью-Йоркском Университете, я смог подготовить хорошую базу для магистратуры в Оксфорде. С английским языком проблем не возникло: я смог выучить его за год, пока собирал все необходимые для поступления документы. Жил я в то время у этого самого профессора, такого же одинокого, как и я сам. Мы не вели с ним долгих разговоров за чашкой чая, и уж точно не стали близкими друзьями. Но он стал первым, и, пожалуй, единственным человеком, к которому я испытывал какие-то теплые чувства. Он был неравнодушен. В этом весь секрет.

После Оксфорда в моей жизни было множество различных научных лабораторий, уровень секретности которых постоянно повышался. Вспоминая о том, где я родился, и какую судьбу мне пророчили все вокруг («ты закончишь так же, как твоя мать», в результате оборвавшая свою жизнь на чердаке детского дома, в то время как семилетний я давился ненавистным супом, в котором плавали котлета и рис, заботливо скинутые мне соседями по столу), я иногда задавался вопросом, а не мираж ли это? Быть может, я действительно нахожусь на грани жизни и смерти, перепив дешевой водки на каком-то школьном празднике?  Впрочем, даже если это было так, то оно того стоило. Наверное, та жизнь, которую я проживал, во сне или наяву, любой другой человек назвал бы счастливой. Но, как я говорил в самом начале, все было бы действительно чудесно, если бы я не брал повсюду самого себя.

Отношения с людьми у меня так и не сложились. Ни дружеских, ни, уж тем более, романтических. Да мне оно и не было надо: за первые 20 лет я привык к одиночеству, к чему что-то менять? Рабочие отношения с 9 до 19 меня вполне устраивали: основанные на уважении и доверии они не таили в себе опасности. Так я думал до тех пор, пока не убил своего первого коллегу.

Смит был хорошим человеком и отличным ученым. Мы вместе учились в Нью-Йоркском Университете, но затем пошли разными путями, которые, в результате, все равно привели нас в одну и ту же исследовательскую группу. Мы, и еще двое ребят, занимались технологией, позволяющей одному человеку управлять движениями другого с помощью специальных датчиков, подключенных к нервным окончаниям второго испытуемого. И если 20 лет назад, когда я только начинал серьезно интересоваться нейробиологией, сидя в холодном школьном классе информатики, где мне иногда разрешали пользоваться компьютером в личных целях, для этого эксперимента требовалось множество проводов и массивных машин, то к моменту нашего со Смитом проекта технологии шагнули намного дальше. Двое других ученых мы быстро списали со счетов: они не тянули наш уровень и лишь тормозили нашу работу. К тому же, мы все чаще использовали их в качестве испытуемых и, в конечном счете, им это надоело: они ушли в менее интересный проект, требующий меньших умственных способностей.

Результатом нашего проекта стала удивительная система, которая позволяла манипулировать руками человека с помощью одной магнитной наклейки на сгиб его локтя. Ты сгибал руку – он сгибал руку. Ты тянулся за стаканом воды – он тянулся за стаканом воды. Ты имитировал, что перерезаешь себе горло кухонным ножом – он делал это по-настоящему. Так закончились славные дни Смита, к 43 годам не успевшего обзавестись ни детьми, ни женой, ни даже комнатной собачкой.

Перешел ли Смит мне дорогу? Нисколько. Сделал ли я это импульсивно, испытывая вспышку ярости? Нет, я пришел к нему в дом, был радушен, а потом заставил его лишить себя жизни. Я это спланировал. Зачем мне это было нужно? Заказным убийцам платят хорошие деньги.

Неизвестный вышел на связь со мной, когда мы полностью закончили проект и собирались представить его на суд ученого сообщества и простых людей. Все как в банальном боевике: смс с неизвестного номера пришла в момент моего максимального душевного упадка. Я постоянно мысленно возвращался к своему детству, пытался анализировать, что я делал не так, и можно ли было как-то все изменить. Моя нынешняя жизнь была спокойной, размеренной и не доставляла неудобств, но, как бы хорошо я ни разбирался в функциональной работе мозга, психиатрия была для меня недоступна. Я не хотел делиться своими переживаниями ни с кем другим, и понимал, что в этом кроется большая часть проблемы. Но я привык так жить. Привык винить себя. И эта вина составляла, кажется, большую часть меня.

В смс был один вопрос, который ранил меня в самое сердце: «Хочешь избавиться от страданий?». Я решил, что это рекламная рассылка и в следующем сообщении мне предложат поговорить о Боге. Я ответил «да». Но они предложили мне смерть и деньги. Я решил, что это лучше, чем разговор о Боге. Хоть это и не объясняло, каким образом я избавлюсь от душевной боли.

Так я постепенно избавился от всех, кто работал над проектом с помощью разработанной нами технологии. Смит и кухонный нож. Говард и слишком тугой галстук. Эмилия и слишком извращенный секс, хотя тут она была виновата сама, я получил смс с ее именем за две минуты до того как получил звонок о ее смерти. Сильная кровопотеря или что-то вроде того, я не вдавался в подробности.

Говард  и Эмилия были настоящими профи в области IT-технологий. Благодаря им мы смогли заменить массивную коробку, запускающую работу системы, на обычное приложение для айфона. Не могу сказать, что мне было жаль их терять. Жалость была для меня незнакомым чувством. Но мир лишился отличных профессионалов и это, пожалуй, было обидно.

Затем мне приходили еще несколько имен, и все они были так или иначе связаны с проектом. О чьей-то связи я знал, некоторые нити привели меня к проекту уже после убийства, а часть людей я так и не сумел распознать. Возможно, они были просто прихотью неизвестного заказчика. Шесть лет, девять человек и девять сумок с внушительной суммой денег, оставленных для меня на железнодорожных вокзалах по всему миру. Плохое кино, что с него взять.

Деньги я не тратил: было некуда. Зарплата на других проектах приносила мне достаточный доход для повседневных нужд, и даже больше. Предыдущий проект было решено закрыть, а с меня взяли подписку о неразглашении. Одну из многих, которые я подписывал. О проекте молчали так, будто это оружие массового поражение. В принципе, при должном усердии, оно могло таким стать.

Следы преступлений я, разумеется, тщательно скрывал: срывал наклейки с рук жертв самостоятельно, даже в случае со Смитом. Ох, и грязная же была работа. Но это было мое первое убийство, что с меня взять.

Жизнь текла своим чередом, количество смс сокращалось, видимо, планы заказчика подходили к концу.

В 2043 я впервые вернулся в Россию. Рабочая командировка в Москву плюс неделя на культурную программу, чтобы осмотреть краснознаменную. Но стоило мне ступить на родную землю, услышать русскую речь в массовом количестве, как меня нестерпимо потянуло домой. В Касли. Маленький мальчик внутри меня рвался обратно в глушь, вдаль от технологий, науки, жизни и смерти. Абсолютно иррациональное желание не давало мне спать четыре дня. На пятый я сел в самолет и улетел в Челябинск.

Безусловно, за 20 с лишним лет моего отсутствия родной город изменился. Когда-то беспросветная глушь Каслей приобрела налет современности: городской пейзаж изменился до неузнаваемости, в нем появилось стекло и совсем исчезло дерево. Город обрел даже черты мегаполиса, хотя это статус он не приобретет, пожалуй, никогда: приехав в пятницу утром, я увидел несколько баров и модных кофеен. Впрочем, по сравнению с другими городами, которые мне довелось повидать, малая родина так и осталась деревней. Не похожей на американский крошечный городок или какое-нибудь немецкое поселение, с пряничными домами и добродушными соседями, готовыми принести вам ароматный яблочный пирог по любому поводу. Российская глубинка сохранила тот характер, который я до сих пор помню слишком хорошо: жесткий, резкий, дерзкий, который сочетается с абсолютной беспомощностью местных жителей перед большим прогрессивным миром. Мне, прожившему больше 20 лет в Америке, это было совершенно ясно.

Расположение центральных улиц не изменилось, и я, не задумываясь, пошел от автовокзала в сторону детского дома, ставшего моей судьбой и моим ночным кошмаром одновременно. Ноги несли сами, пока голова была занята множеством вопросов. Что я хотел увидеть здесь? Надеялся ли я, что он до сих пор существует? Собирался ли я встретиться с кем-то из моих обидчиков, и если да, то зачем?

Детский дом был на месте, хотя я не узнал бы его ни на одном фото. Недавно реконструированный, еще сверкающий новизной и белыми стенами, он производил впечатление хорошего места для жизни. Я вошел внутрь и вдруг увидел все своими детскими глазами: обшарпанные стены больнично-зеленого цвета, массивные цветы в горшках, будто забытые кем-то в углах холла, бетонные лестничные пролеты, которые усердно трет шваброй еще молодая уборщица – моя мать. Но стоило мне моргнуть, как все преобразилось. Тошнотворно-зеленый сменился на нейтральный бежевый. Цветы по углам заменили диваны и журнальные столики. Разбитые бетонные ступени сложились в аккуратные кирпичики, которые ведут скорее в рай, чем в ад. И никто их шваброй остервенело не тер. Я понял, что все меняется. И я тоже должен был измениться. Но не смог.

Я так и не встретил ни одного знакомого лица в этом городе. Ни в самом детском доме, ни после него. Может быть, мне по пути встречались знакомые, но время сделало свое страшное дело: изменило нас до неузнаваемости. Но оно и к лучшему. Что я мог им сказать, и что могли сказать мне они? Что они счастливы? Что они рады за меня? Я не мог ответить им тем же. Я все еще был обиженным на мир ребенком, мечтающим о любви, ласке и доброте.

Устав бродить по городу, я зашел в первый попавшийся мне бар. Сел за барную стойку, достал ноутбук. Нашел в интернете реквизиты своего детского дома и перевел на его счет все имеющиеся деньги. Пусть люди меняются. Я останусь прежним.

Телефон проинформировал о новом сообщении. Наверняка коллеги задались вопросом, когда я вернусь в Москву. Я посмотрел на экран айфона и сразу почувствовал безграничную свободу и легкость. 

- Двойной виски, пожалуйста, - попросил я бармена. – Любой. Со льдом.

Он поставил передо мной запотевший стакан. Я достал из сумки флакон со снотворным, купленным еще в Москве, чтобы пережить мучительные ночи в России, и, отвернувшись от немногочисленных посетителей, бросил все таблетки в рот. Запил виски. Расплатился, и направился в гостиницу.

В смс было мое имя. И я впервые убил человека своими руками.

Вопреки блестящему будущему, я не смог отпустить прошлое. И все же закончил как моя мать. Но я был счастлив.