Юбилейная подборка в журнале Камертон

 
 21 сентября 2017 
 
Редакция журнала КАМЕРТОН поздравляет Валерия Липневича с юбилеем! От души желаем нашему автору здоровья, бодрости, хорошего настроения и вдохновения!
 
ПРЕДВКУШЕНИЕ

Щурясь от солнца, 
сижу босой на крыльце.
Его дерево тепло и шероховато.
Близость реки.
Свежее дыхание луга.
Голубое с зеленым 
поделили  мир полюбовно.
Мое время, 
как мед с ложки, 
медленно и золотисто.
Туча 
крадется к солнцу, 
как кошка к цыпленку.
Кричат петухи.
Ласточки стригут над землей.
Как гроза,
назревает мое время.
Цыпленок спасается бегством.
Солнце беспечно.
В черном глазу
красный
сужающийся зрачок.
О ярость огня, 
окруженного тьмой!
Лаконичность молний.
Болтливое торжество грома.
Туча, 
как оглушенная рыба, 
уплывает по ветру.
Рождение 
и чистая 
юная жизнь дождя.
Его торопливая, 
слепая любовь к земле.
Девичья радость травы.
Просветленность плодов.
Как гроза, 
назревает мое время.
И во мне – 
прекрасное, как половодье, – 
счастье  предгрозья, 
предвкушения – 
широкое счастье реки,
забывающей 
о берегах!
 
***
все эти люди 
в строгих костюмах
так и не смявшихся при рождении
с аккуратными прическами
и дозированными улыбками
с дежурными фразами 
на все случаи жизни
все эти люди
вызывали ощущение
частей какой-то машины
притершихся друг к другу
блестящих и холодноватых
в них не было человеческого –
шероховатости дерева 
и беспокойства воды
 
***
И все еще лето!
Черный лед автомата
в теплой зелени тает
Кроны,
как зеленые шары,
натянули нити стволов
и, завидуя облакам,
упрямо пробуют
прочность корней
Девочка
глядит на меня, как ромашка:
- Дядя, вы сторожите ягоды?
Тут такая крупная земляника…
 
Я улыбаюсь
и с повышенной бдительностью – 
чтоб не застукала проверка – 
несу караульную службу.
Остриженная уставом,
привитая к стволу автомата,
нашей юности крона
корнями долга проросла.
И все еще лето!
На планете Земля
во второй половине двадцатого века
между рядами колючей проволоки
собирает землянику
девочка,
белоголовая как одуванчик.
Черный лед автомата 
в теплой зелени тает.
 
***
Вы не знаете
куда торопится
эта юная женщина? 
Загорелая, 
светловолосая,
в шуршащем вечернем платье –
этакая шоколадка в золотой фольге – 
с голубыми сияющими глазами
и с такой гордой осанкой,
что впору балерине
или 
кинозвезде.
Она идет пить вино, 
пробовать редкие блюда,
танцевать до упаду
и золотить своим смехом – 
словно заворачивая в фольгу – 
эти неудержимые
ускользающие мгновенья,
легкие, как пустые орехи.
Чтобы потом
лет через двадцать,
любовно разглаживая золотую бумажку,
говорить со знанием дела,
что она тоже была молодой
и взяла от жизни
все что могла.
 
БАБУШКА

Солнечный свет, 
процеженный сквозь облака, 
ещё фильтруется белыми занавесками.  
Хорошо глазам – 
как рыбам в чистой воде. 
Бледные цветы 
на голубых обоях. 
Как твои сегодняшние глаза, бабушка, 
на фоне молодых и забытых. 
Бледное на голубом, 
настоящее на прошлом.
Рогатое красное солнце, 
что заходит утром и возвращается вечером, 
все еще цепко держит 
измученную планету твоей жизни. 
И не мелеет молочная река, 
что начинается у твоих рук.
Ты виновато оправдываешься: 
не знаешь ни сказок, ни трав, 
нигде не была, 
никуда не ходила. 
От восьми до восьмидесяти – 
только работа. 
Ее могучие крылья 
бесконечно проносят тебя 
над картофельным полем, 
огородом и лугом.
Неужели твоя корявая ладонь 
с обломанными ногтями 
тоже была ладошкой – 
дорожкой 
сквозь поле ржаное, 
по которой девочка с голубыми глазами, 
белоголовая, как одуванчик, 
бежала к реке? 
Годы прошли, как обозы. 
Ненастье, распутица слезы. 
И тысячи дней за подводами 
босые брели и голодные. 
Ах ладошка-дорожка! 
Разбитая проселочная дорога, 
схваченная морозом.
Каждый раз сжимается сердце: 
ты спускаешься в погреб за картошкой, 
как на тот свет. 
В самых обычных, 
будничных делах 
мы тысячи раз репетируем смерть. 
И привыкаем к ней – 
как привыкаем к жизни.
Солнце 
вылупилось из облака, как цыпленок.  
- Что ж ты – светишь да не греешь…  
Как это еще зиму переждать… 
Так не хочется помирать этим холодом… 
И земля, что камень… 
Пригорюнившись, 
ты глядишь на меня блеклыми, 
когда-то голубыми глазами. 
В них больше сочувствия ко мне, 
молодому, 
чем зависти. 
Так или иначе, 
ты уже прожила свою жизнь, 
а мне еще предстоит 
эта долгая работа, 
что властно пригибает к земле, 
обесцвечивает глаза, 
от которой, не утихая,  
болит сердце…
Кто тебя расчесал так, бабушка? 
Так черным поломанным гребнем, 
осветляя, 
реку расчесывает плотина.
Простоволосая, 
ты стоишь у цветущей груши, 
почти ровесницы 
и заглядываешь в чашечку цветка. 
Праздник цветенья 
и торжество угасанья  
природа – 
расчетливая крестьянка – 
справляет одновременно. 
Бабушка, 
ты проходишь цветущим садом. 
Светятся твои глаза 
и расправляются морщины. 
Ты упруго ступаешь, 
будто дом полон гостей. 
А это только весна 
зашла тебя проведать и вылечить…
 
ДЕД

Проснуться поздно в дедовой хате, 
непривычно просторной 
и уже навсегда пустой.
Смолистый рисунок на досках 
похож на фотографию течения 
той реки,
что текла из глубин по сосновому руслу 
и впадала в небо, 
ветвясь, как дельта.
Зеленая вода 
текла в синее море.
Дед глядит со стены.
Острые, как два сучка, 
глаза пронизывают насквозь.
— 100 коней одного пана везут!
Сколько ж коров за такие деньги?
За две раскулачивали.
Каждый остается на своем месте.
Ты остался на печке: 
лампочка над головой, очки на носу.
Старательно изучаешь вчерашнюю «Правду». 
Всё ли пишут, как надо?
Ты самый последний 
и самый строгий редактор.
— Как это там без тебя обходятся? — 
Критики снизу —
бабушка чистит картошку на пороге — 
ты не слышишь.
— Вот глухня... —
Но еще долго 
будут щи не кислые, 
а чай холодный.
Не выступай, знай свое место!
Аккуратно складываешь газету 
и берешься за Льва Толстого.
— Справная выдумка! — 
не отрываешься до обеда.
Разогнав кур во дворе, 
снова взбираешься на свою трибуну, 
которая одновременно 
и самое надежное, проверенное укрытие.
Какой же ты философ,
если нет у тебя русской печки
да хотя бы одного слушателя в запасе?
Теперь за дело.
Привычно распахиваешь мемуары Жукова. 
Входишь с любой страницы 
и закрываешься на крючок.
— Лучше бы забор починил...
Тут уже не дозваться.
Можно выносить вместе с печью.
Только сейчас
минувшее встает в полный рост 
и волнует, как программа «Время».
В темной воде случайностей и существований 
нащупываешь неожиданно 
кладки истории.
Век отбил тебя как косу.
Неутомимо выкашивал годы.
Ложились ровными прокосами, 
сохли на граблях 
и становились понемногу 
душистым сеном воспоминаний.
Не сосчитать стогов.
Ты косил всюду, где мог.
Будто знал: будет старость 
долгая, как зима.
В слезах просыпаешься — 
ничто в настоящем тебя так не трогало.
Был скуповат на чувства.
Сны, бесконечные сны на горячей печке.
— Что было, а что приснилось — 
не разберу.
Был ли красный конь на зеленом лугу?
Речка вровень с берегами?
Серебристая плотва облаков?
Детство с удочкою в руке?
Что было, а чего не было?
Где свидетели и очевидцы?
Размыта слезами
грань между явью и сном.
Разморенный полднем, 
ты прикорнул под ольхой.
А телята в жите.
Собаки обнюхали и отошли, 
панич пинает, 
а ты и не слышишь.
Хватает за ноги, 
раскручивает над головой 
и — гы-гы-гы! — 
некуда силы девать — 
пускает в кусты.
Ты просыпаешься над землей 
и спокойно закрываешь глаза — 
снится.
Седой пан гладит по голове,
мягкой белой рукой
щупает где что болит
и приказывает дать
полпуда муки и пять фунтов сала.
Молодцом держишься дома —
добытчик.
А мать обнимает и плачет, 
и все начинает болеть...
Баржа у пристани, гора арбузов, 
веселый босяк наверху.
— Лови, служивый! —
И арбуз раскалывается о доски, 
прямо у ног.
Первая мировая 
созрела уже, как нарыв.
А время беззаботно-счастливое, 
легкое, как пух.
Снится последний конь, 
со звездочкой, в белых чулках.
Впервые плакал, не хотел отдавать.
Сам не повел, сказался больным.
Берег его на колхозной работе.
И цыгане украли...
— На той же земле
в колхозе больше растет.
А если бы еще и работали, как раньше! 
Сколько народу горбатилось.
И от темна до темна.
Только пьяниц таких не помню...
До привычных крестьянских забот 
был не очень охоч.
(«За книжками света не видел!»)
Но руководить, командовать — 
это любил.
Культ личности в хате 
не выветрился и поныне.
Донимал председателя: 
не то сеешь, не там!
Почему не слушаете землю?
— Хо, дед!
Земля выговора не даст, 
с работы не снимет!
— Вот то-то и оно...
Ушла вместе с ним из хаты 
мужицкая боль и забота.
Сверху виднее!
Страна большая!
Не пропадем!
Идет лён под снег,
запахивают овес, — сверхплановый! -
горят скирды соломы.
Поле стало только пейзажем, 
хата — дачей,
которую никак не поделят.
На старой фотографии 
еще моложавый, 
празднично одетый, — 
пиджак, косоворотка, — 
но такая тоска в глазах, 
такая привычная боль, 
такая неустроенность.
Кроме литров и центнеров, — 
где и чего? — 
приходится в среднем 
на человеческую душу?
В войну прятал кто что.
Ты — сундук с книгами.
От Библии до Шолохова.
Было что-то у тебя от Григория. 
Твоя седая Аксинья дарила пряником 
и провожала меня взглядом.
А бабушка плакала: 
посевная — уборочная, лён — бураки,
свинья, поросята, телята, гуси, 
корова, дети — где уж...
А дети так и росли — 
на последнем месте.
И легко выпадали из родного гнезда, 
где ни тепла, ни уюта, ни ласки.
Только к старости собралось — 
для внуков.
Ты удивляешься сам себе: 
шел возле речки ночью 
и впервые почувствовал страх.
— Всё же знаю,
каждое колено, каждую яму,
да вот боюсь.
Скоро помру. -
Признался так виновато,
как будто не сделал чего-то обещанного
и теперь никак не успеть.
С великими вроде все ясно.
Остается загадка маленького человека,
который в эпоху войн, революций, потрясений 
прожил почти девяносто, 
родил детей,
дождался внуков и правнуков, 
вырастил сад, 
прочитал нужные книги 
и умер в своей постели 
во сне,
навсегда оседлав, наконец, 
своего коня.
Не воровал даже колхозное — 
за соломой в скирду ходила бабушка.
Не писал доносов и анонимок, 
никого не убил,
той небольшой властью, что приходила.
пользовался осторожно.
Всегда оставался самим собой.
И на все вопросы
признавал только собственные ответы.
— Почему река не прямо течет? 
Чтобы муть оседала! —
Но вопросы
были тоже собственные, 
что и спасало.
Яркость январских снегов.
Мороз и капель.
Пилим дрова во дворе.
Ты — себе, я — себе.
Чистая струйка опилок 
ударяет то в валенок, 
то в литой сапог — 
зимой и летом в резине.
Бабушка глянет с крыльца — 
еще не поссорились.
— Нравные...
Отступив на шаг, 
ты внимательно следишь, 
как я укладываю на козлы 
коленчатую вербу.
Спокойно роняешь:
— Выгибается как река.
Подарил речку и лес, 
детство под старой липой, 
а метафору — напоследок.
Поверхность воды 
в мгновенных складках-морщинах.
Кажется, шероховатой на взгляд, 
как кора старой вербы над ней.
Дерево, река, человек — 
слова будто разные, 
да всё об одном.
Деревья впадают в небо, 
как реки в море.
Краткое и зеленое 
струится медленно 
к вечному и голубому.
Куда текут и впадают 
наши жизни?
Медленно — словно дерево. 
Стремительно — как река.

 
К ВОПРОСУ ОБ АРХИТЕКТУРЕ

Все эти каменные нагромождения,
все эти пирамиды, дворцы, храмы – 
все эти необитаемые острова 
на реке времени 
заносятся тем больше, 
чем дольше простояли, не сходя с места. 
И твердо предлагают становиться рядом, 
и восхищаться, только восхищаться.
Жизнь оставила их не случайно. 
Они пробовали навсегда перегородить время 
и овладеть, наконец, 
вожделенной вечностью, 
которая зеркальной гладью 
прикрыла бы 
досадные несовершенства земли.
Выдержать час 
я, пожалуй, способен.
Конечно, если экскурсовод 
не очень старая 
и достаточно хороша. 
Час, но не больше.
Неужели вы не чувствуете 
этот всё пронизывающий запах?
Запах концентрированного насилия 
и крови, 
что лилась, как вода.
Культура – 
это вовсе не то, 
чем затыкают нос 
и замазывают глаза.
Скорее на воздух!
К небу, 
к реке, 
к зеленой траве, 
под надежную опеку деревьев, 
что неутомимо 
изо дня в день 
делают нам искусственное дыхание.
Что касается архитектуры, 
то меня всегда восхищает 
простое человеческое жилище, - 
из дерева, глины, камня, - 
построенное собственными руками 
или с помощью друзей 
на срок короткой 
человеческой жизни.
Жилище простого человека – 
вот мера культуры 
и цивилизации.
 
ЗАПАХ ИСТОРИИ

на заливных лугах гласности
благоухают
вчерашние компосты
и сегодняшние фекалии
это и есть запах истории
сначала пахнет дерьмом 
а потом кровью
вдохни поглубже
чтобы уже никогда не спутать
с библиотечной пылью

 ***
Стены вздрагивали от грома
аэродрома.
 
Круто взнузданное железо 
проносилось над полем, над лесом.

Теперь тишина, как могила, 
все схоронила.

Под крышей державного гула
жизнь промелькнула.


ТОВАРЫ ДЛЯ БЕДНЫХ

- Скажите, пожалуйста…
- Прямо, а потом направо.
Да, дешевая распродажа.
Не рвитесь, успеете.
С утра и до вечера, 
и всю ночь напролет.
Этого добра навалом.
Вывеска там – 
«товары для бедных»!
Да-да, в полном ассортименте – 
свобода, равенство, братство, 
родина, честь, Бог…
- Так все-таки есть Бог?!
- Не знаю.
- Но вы же сами говорите!
- В продаже – есть. 
Ну а также свежий воздух, 
чистая вода, 
бескорыстная любовь 
и прочие отбросы цивилизации.
Проходите, не задерживайте!
 

***
Канул май. Черемуха иссякла.
А жизнь всё длится, длится без конца, 
не подает условленного знака, 
не открывает ясного лица.
И ожиданьем тайным растревожен, 
прислушиваясь к шорохам лесным, 
брожу один, надеясь, что, быть может, 
мелькнет где ситчик давешней весны.
Я помню всё: как грязными руками
март пьяно лапал белые холмы
и как кромсал звенящими ручьями
овчины ошарашенной зимы.
Апрель в заботе - не единым хлебом.
Стада лугов согнал на водопой.
Потом стоял в грязи под чистым небом
и жаворонка слушал, как слепой.
Нет, никогда весне я не перечил
и май встречал над быстрою водой.
О, соловья торжественные речи, 
кукушки голос, женский и грудной.
 

***
озеро
возле
вздрагивает как бабочка
на зеленом бархате леса
чем прозрачней вода
тем больше голубизны
забирает у неба
чистое сердце – 
зеркало мира
 

***
холодноватое покалывание звезд 
и черная 
сосущая пустота
прижался к любимой 
и успокоился: 
уравновешена 
бездна неба 
пропастью женщины
 

***
я спать с тобой хочу
плечом к плечу
чтоб просыпаться поутру
бедром к бедру
чтобы губами трогая ключицы
в сюжеты снов невидимо включиться
и на границе между сном и бденьем
расти слепым настойчивым растеньем
что ищет влагу корнем и листом
о этот первый самый сладкий стон
и поцелуй стремительный замкнет
энергий животворных оборот
я океаном стану
ты землей
и этот сон досмотришь ты со мной
там я как бог 
в родстве стихий уверен
и волны бьют, не уставая в берег
и молнию исторгнув вместе с громом
несу тебя в простор за волноломом
где синь небес и моря гладь
тебя желают нежить и ласкать
и ямочку целуя на коленке
хочу тебя 
отныне и вовеки
 

***
Равнины светлые твоих спокойных глаз.
Скольжу, как месяц, над простором снежным.
И облака, что разлучают нас,
не нарушают счастья безмятежность.
Так, смежив веки, не теряют вдруг, 
в объятья заключенные, друг друга. 
И зренье кожи, зренье губ и рук
замкнет затвор спасительного круга.
Лишь только в нем едины до конца.
Нас разделить ничто уже не в силах.
И без иконы твоего лица 
мне в храме бытия невыносимо.
Равнины светлые твоих спокойных глаз.
Ну что еще случиться может с нами!?
Уже простором снежным пронеслась
Сама судьба – как тройка с бубенцами.
 

***
Перед плотностью жизни обычной,
где единственно всё и всерьёз, 
так метанья твои неприличны 
под насмешливым взглядом берёз.
Пируэты, полеты, вояжи… 
Для чего тебе крылья дала 
та земля, где суровы и тяжки, 
где кровавы и слёзны дела?
Что печалиться ей, не воспетой, 
под высоким надзором небес?
Не нужны ни стихи, ни поэты 
там, где поле, где речка и лес.
Там, где стыдно свободным и сытым
на измученных женщин глядеть, 
книга жизни тебе приоткрыта 
и прочитана даже на треть.
Ну, так что же ты медлишь, робея?
Или жизни трагический лик
отвращает тебя, как лакея,
что к господским картинкам привык?
Ну, так как же, сумеешь пробиться
сквозь пласты, что, как глина, плотны,
стать желанным, как певчая птица, 
близким, нужным, привычным, родным?..
 
Изображение: Худ. Анна Силивончик (Беларусь).