Масленица же...

На бабушке – светло-бордовое пальто, такое мягкое и нежное, что хочется провести ладошкой сверху вниз по спинке, чуть задержаться у пояска, метнуться в сторону и погладить рукав...

На мне – куртка. Светло-синяя, жесткая и неудобная, похожая на плохо прокрашенный и растянутый вбок и вниз надувной матрас. Из-под куртки торчат колючие толстые ноги в связанных мамой ершистых рейтузах и ниже – невнятные коричневые сапоги.

На голове у бабушки – кружевная паутинка, невесомая, нежная, как голубиное перо. В руке у бабушки – лаковая черная сумочка с холодной серебряной застежкой и я. У меня в руке – белый полиэтиленовый пакет.

Бабушка смотрит вперед, на перекресток, и ей изумрудным оком подмигивает светофор. Я смотрю назад, и на меня слезливо пялится подъезд нашего двенадцатиэтажного, в бело-синюю гигантскую клетку, панельного дома.

Бабушке хочется поскорее отвести меня в танцевальный кружок, облачить в черный гимнастический купальник и ярко-бордовую марлевую пачку, быстренько перекинуть лаковую сумочку на локоток и убежать.

Бабушка торопится, тянет меня за руку и ворчит. Я волокусь следом, пиная пакет, и смотрю, как по разбитой за зиму дороге скособочено скачет грузовик с открытым верхом. Над грузовиком грязным парусом развивается продырявленный в нескольких местах брезент, кузов машет деревянным крылом да громко звенят ржавые засовы.

– Смотри, зазывалы поехали! – притормаживает бабушка, и я врезаюсь ей в бок.

А с кузова грузовика гроздями свисают разноцветные бабы и мужики, румяные, веселые, с шапками и кокошниками, из-под которых – кудри во все стороны и тугие, в широких новеньких лентах, – косы.

– И куда зовут? – ворчу в высокий воротник.

– Так ведь на ярмарку, – улыбается солнечно бабушка, – Масленица же!

– Пойдем? – спрашиваю я осторожно.

– Не пойдем, – громко вздыхает она и тянет меня через пешеходный переход, – мать заругается.

Я плетусь следом и пинаю пакет.

«С медом и вареньем!» – разносится по улице, и я уже чувствую сладкий запах.

«С яблочным припеком!» – кричат в мегафон на углу, и на языке становится кисло.

«А мы вас видели! Айда на блины!» – из грузовика, который кружит по одним и тем же улицам, высовывается рыжеволосая девушка и машет нам рукой.

– Пойдем? – тычу бабушку в бок.

– Мать заругается. Не пойдем! – бабушка не поднимает глаз.

«С творогом! С мясом! С сахаром!» – визжит улица, и мы обе громко сглатываем.

На пороге, где еще пара ступеней вверх и ты в танцевальном кружке; где над головой бетонный козырек с длинными сосульками, где хлопнешь дверью – и конец весне, бабушка хватает меня за рукав.

– А можно? – таращу я на нее глаза.

– Можно, – улыбается бабушка, – Масленица же! Айда на блины?