Чужая, родная кровь

Чужая, родная кровь

(рассказ)

Так случилось, что у меня в жизни стал главным жилищный вопрос. В той жизни, мне тогда казалось, была самая гуманная народная Советская власть.
Возможно, так оно и есть. За эту власть погиб в войну в Польше мой старший брат Николай. Уйдя на фронт добровольцем в семнадцать лет приписав себе в метрике год.
За эту же власть дважды воевал в конной армии мой отец и два моих дяди.
Казалось, что они для нас, своих детей и братьев, завоевали, пусть не хорошую, но хотя бы сносную жизнь. А люди в войну, познавшие голод и холод, думалось стали добрей и справедливей.
Но, не тут-то было... Даже родные обижали нас позже и издевались над нами. Когда мы, после смерти отца от ран, приехали из Иркутска к ним на родину в Бийск.
Материн родной брат, дядя Иван, не пустил нас даже на порог своего нового добротного дома. Хотя приехали мы по его приглашению в село Новая Чемровка. И где тотчас поняли, что зря приехали. Когда его жена, тётка Евдинья, скрестив руки на груди, на крыльце дома и сжав в куриную гузку тонкие губы, ехидно сказала: "Явились, не запылились? Кто вас тут ждал?". А дяде Ивану, выглянувшему из сеней, что есть силы закричала: "Не пущу в дом! Куда хочешь веди их. И даже сам можешь убираться вместе с ними!". Так закричала тётка Евдинья только после того, как узнала, что мы вовсе не богатые, а бедные. Ведь отец мой под Иркутском был директором совхоза.
"Вот что Аниска!" - сказал выходя из сеней дядя Иван. - "Идите к Серёгиной родне, он у них был любимцем".
В домах отцовской родни нас тоже не приютили. Там тоже разочаровались, что мы, имея знаменитого отца, оказались бедными и не могли иметь даже своего угла. Точнее, не могли купить. Вырученные на продаже в Иркутске дома деньги, у нас украли в Новосибирске. В чём была и наша вина, имевших неосторожность везти деньги в одном из чемоданов с вещами.
Этот чемодан грабители выхватили у матери из рук, когда она выходила из вагона. В дороге, воры видимо заметили, что она больше "заботилась" об этом чемодане. Или ехали намеренно за нами ещё из Иркутска.
Володька и милиционер целых полчаса гнались за грабителями, но не смогли догнать. Словом, приехали мы на родину голы, как соколы - вовсе не по вине отца. Дом, который мы продали, он построил собственными руками и обставил его мебелью, но ничего больше из ожидаемых родственниками богатств, у нас не было. Ничем другим, нас отец, до своей смерти не успел обеспечить. Потому от нас родственникам ничего не могло перепасть.
Был отец старым и честным коммунистом, не воровал, не пользовался своим положением. А вот дядя Иван под Бийском был всего лишь завхозом в колхозе. Сумел наворовать на много лет вперёд хлеба и выручить за него деньги. Выстроил новый пятикомнатный дом. Был зажиточный и в авторитете. Презирал таких бессребреников, как мой отец, а вместе с ним и нас : его жену - свою сестру и детей. Дал нам от ворот поворот. И мы пошли к отцовым родственникам. Долго скитались по квартирам. Жили в сараях, спали на сеновале. Пока колхоз нам не дал маленькую избушку - точнее, сторожку у колхозным амбаров, которые Володька и мать стали охранять.
Когда же я немного подрос и стал матери помогать. Володька уехал в Бийск, закончил курсы шоферов, устроился в посёлке Новом в автоколонне шофером.
Затем, услыхав о хорошей жизни на Балхаше в Казахстане, уехал туда работать в Чарджоу.
Мать сходила в посёлке Новый на завод ЖБИ, устроилась сторожем. И мы переехали в посёлок, где нам дали комнату.
Выделил её нам новый директор завода Николай Яковлевич Шульц из своей трёхкомнатной квартиры, войдя в наше положение, что нам негде жить. Поскольку в колхозе из сторожки нас выгнали, после того, как уехал Володька, матери больше не доверили, как женщине, охрану колхозного добра. Шульцы уступили нам позже и кухню, а сами, с женой Надей, готовили на электроплитке в зале.
Вскоре у них родился ребёнок. Мать помогать стала нянчить Наде ребёнка.
Надя была шумоватая белорусская женщина. Также нередко предъявляла мужу претензии, что он не пользуется, как и мой отец, своим положением. Нередко ругала его, обзывая в гневе фашистом, поскольку он был по национальности немец с Поволжья.
Он же, умный, сдержанный мужчина, чтобы не ссориться с женой, выходил на улицу возле дома, где мы с младшим братом Славкой играли на лавочке. Садился, успокаиваясь, брал у меня из рук тетрадь с моими стихами. Читал улыбаясь. Хвалил, или критиковал. На ЖБИ, где работала мать, устроился и я (когда подрос) бетонщиком. Дела на заводе шли ни шатко, ни валко. Однажды Шульц, выйдя вечером к нам на лавочку, неожиданно спросил меня: "Скажи, сосед! Почему, вы, бетонщики, плохо работаете? Заливаете только по три элеваторных кольца?". "Да потому, Николай Яковлевич!" - ответил я, давно уже из разговоров товарищей поняв, что и к чему. Продолжил: "Во-первых, тарифы не соответствуют такой тяжёлой работе. Сколько ни вкалывай, всё равно получишь девяносто рублей... У начальства же оклады в пять раз больше. То, что рабочим мало платят - им пофигу (всё равно будет оклад)". Вот и сидят все и всем всё равно!" - закончил я свой монолог.
"Ты, вот что!" - встал вдруг Шульц. "Поговори с ребятами. Я обещаю договориться в тресте, чтоб пересмотрели тарифы. Пока вам из своего фонда буду доплачивать, ещё по десять рублей за каждое кольцо. Только вы тоже мобилизуйтесь, заливайте хотя-бы по семь-восемь за смену".
Я поговорил с ребятами. За этот месяц, мы впервые с ребятами заработали по двести пятьдесят рублей. Приезжал из треста плановик, провёл фотографию рабочего дня. Тарифы пересмотрели. Завод ожил и мы, даже в соревновании по краю, получили переходящее красное знамя.
На лавочку, возле дома, ко мне вновь подсел Николай Яковлевич, сообщил: "Трест, за хорошую работу у нас, для рабочих решил построить дом". "Николай Яковлевич!" - обрадовался я. "А мне дадите квартиру?". "Обязательно!" - пообещал Шульц. И помолчав, добавил: "Я никогда не забуду, что ты мне здорово помог".
Но радовался тогда, как оказалось, я преждевременно. И вот почему... Вскоре, как мы с матерью от ЖБИ получили комнату, к нам неожиданно пришла из Чемровки племянница отца Таня Сергачёва. (В селе, когда мы приехали, она и её родители: тётя Матрёна и дядя Гриша, не очень-то роднились). У Таньки, как я её просто называл в селе (мы в одном классе учились), были у неё два старших брата: Иван и Михаил. Третьим был младший братишка - белоголовый как одуванчик, Петька. Жили они хоть небогато, но гораздо лучше, чем мы. Танька, едва войдя к нам в комнату, сразу бросилась к моей матери в ноги: "Тётя Онь! Я вышла замуж! Пусти нас, хоть временно, на квартиру!". "Да куда же я вас пущу", - развела мать руками, почему-то глядя на меня. "У нас в комнате всего двенадцать квадратов. Славка даже спит со мной на диване валетом". "Мам, я могу перейти на раскладушку, на кухню. А, Танька с Вовкой, пусть спят на моей койке!" - пришёл на выручку я молодожёнам. Мать пустила на квартиру, на мою койку их. Я радовался, что помог однокласснице и родственнице.
А через неделю пожалели. Лежал как-то я днём, после ночной смены. Матери и Славки в комнате не было. Там, на моей койке, лёжа, разговаривали Танька со своим мужем. Володька явно ревновал её ко мне, зло выговаривал ей: "Ты, это... Не крути задом перед Эдькой. Убью!". А когда она сказала ему, что я для неё ещё не мужчина, а пацан, у которого ещё материнское молоко не обсохло на губах. Довольно рассмеялся, но на всякий случай посоветовал: "Ты, если станет приставать, поленом его по рогам!". Танька пообещала. А мне стало обидно. Выходило, что я для них место своё уступил, а сам на кухне сплю - на раскладушке. А Танка, вместо того, чтоб за это сказать спасибо, хочет ударить меня поленом по голове, хотя я и не думал к ней приставать, считая её своей родственницей.
Я встал, и подойдя к открытой двери, сердито сказал, выходя с кухни: "Вот что, родственнички! Я из-за вас тут верчусь на раскладушке. А вы мне собираетесь ещё дать по рогам... Лучше вы найдите второго такого дурака, как я, чтоб вас готов был терпеть с вашей ревностью и неблагодарностью". Володька и Танька молча встали и быстро куда-то ушли. А вечером ушли совсем к кому-то другому, забрав свои манатки.
Володька устроился плотником на завод, а Танька в арматурный цех. Уже через полгода проявила себя там профсоюзной активисткой. И её избрали членом профкома. А ещё через год, у нас в посёлке, трест построил новый дом. В красном уголке собрался профком, распределяя квартиры. Сидя перед самым столом с профкомом, в переднем ряду на стуле, я радовался. Был уверен, что мне предоставят квартиру. Профком целый час составлял списки нуждающихся в квартирах. Потом, перебирая в руках заявления, выступила Татьяна и заявила: "Списки будущих новосёлов, как говорится, утверждён. А вот, бетонщику Рыбкину, мы решили перенести пока очередь в следующий дом". "Как?!" - изумлённо и огорчённо воскликнул я. Но мне никто не ответил, возбуждённо обсуждая список новосёлов.
Я молча и измученно встал и вышел в коридор. Тотчас вышла Татьяна, усмехнулась глядя на меня. Повесила, прикрепив кнопками, список на дверь красного уголка. Разозлившись, я рванул дверь в предбанник кабинета Шульца. Открыл его дверь. Николай Яковлевич сидел чему-то благодушно улыбаясь. Вскинул на меня глаза: "Ты чего сосед?". "Николай Яковлевич! Вы обещали мне квартиру, а профком, только что отказал мне!" - пролепетал я. "Вон и список вывесили на красном уголке". "Ну-ка, пойди и принеси мне этот список", - сопокйно сказл Шульц.
Я, сорвавшись с места, пулей слетал к красному уголку. Принёс список. Шульц, взяв ручку, зачеркнув первую в списке фамилию, сказал: "Пусть её белоголовый Петюньчик поработает с твоё". Вписал вместо фамилии брата Татьяны Петра Сергачёва, недавно устроившегося на ЖБИ мою фамилию. Расписался и пристукнул своей печатью. Велел мне пойти и повесить на место список.
Там уже ждала молча Татьяна. Увидев, что её Петюнчика вычеркнули, сердито пошла к выходу. Теперь злорадно ухмыльнулся я. Порадовавшись, что на этот раз восторжествовала справедливость, и Шульц оказался человеком слова. Таких людей я больше не встречал в своей жизни. Чужой человек - стал мне родней родного.
Однако, квартирный вопрос встал в моей жизни ещё раз. Впрочем, как я работал и притом, как сказал Шульц: "Так, что дай Бог, так работать другим". И не зря. В этой квартире я прожил полжизни. Женился. Здесь у меня с женой родились сын и дочь. Но всё же мне из неё пришлось уйти. Не сложилась у нас с женой дальше жизнь. Не смогли остановить даже наши двое детей. Мы разошлись. Дети остались с женой. Мне пришлось молча уйти из кровью и потом заработанной квартиры, к матери. Которая, до сих пор, жила в той же комнатушке. Шульц вдруг умер от рака. Дом, со временем, разрушился, протекала крыша. Туалет был на улице. Воду брала мать из колонки.
Возвращаясь с водой однажды запнулась, упала, сломала ребро и ногу. И мне вновь пришлось сражаться, сильней прежнего, за квартиру моей матери. За погибшего на фронте сына, государство обязано было предоставить ей благоустроенную квартиру. Собрав все документы: похоронку брата, его медали и ордена с наградными листами, я пошёл в райисполком.
Не сразу, но всё-таки смог поставить её на очередь на получение благоустроенной квартиры. Два года мы жили с матерью ожиданиями и ходьбой по чиновникам. Наконец пришло уведомление, что на "Зелёнке" нам с матерью выделили в пятиэтажном доме квартиру. Так как я уже два года был прописан у матери, ухаживал за ней (она не могла ходить). В то время я работал на "железке". Перед курсами проводников, не желая сидеть без денег и ждать начало занятий, устроился в вагонное ДЕПО слесарем по резке металлолома бензорезчиком и погрузке металлолома в вагоны. Продолжал работать и по окончанию курсов, когда уже ездил в прицепке летом на Москву. Но между поездками, в дни отдыха, для того, чтобы иметь приработок, что нам с матерью было нелишним.
Когда нам с ней райисполком выделил квартиру на Зелёном Клину, я пришёл по привычке к начальнику ДЕПО Шинману, чтобы получить грузовой автомобиль для перевозки мебели к матери на квартиру. К тому времени я знал, Шинману предложили перейти на руководящую работу в Приобский райисполком (где матери выделили квартиру). Не пришёл я, уточняю, к Шинману, а приехал на своём "Жигулёнке" и поставил его, не подумав, перед окном кабинета Шинмана. Это, я заметил, Шинману сразу не понравилось, что на автомобиле приехал просить для перевозки транспорт. Он криво усмехнулся, выглянув в окно и сказал: "А за какие такие заслуги получаешь квартиру ты?". Автомобиль для перевозки он тоже мне отказал, сославшись на то, что свободных нет. В следующую поездку, когда я пришёл в отстой к своему вагону, чтобы ехать в Москву, так и не переехав ещё в свою новую квартиру с матерью, хотя имел уже на руках ключи, неожиданно у своего вагона встретил секретаршу Шинмана. Она принесла от него записку. "Тов. Рыбкин, вам в квартире на Зелёном клину решено отказать. сдайте ключи".
Прочитав записку, я, прямо при секретарше ДЕПО сказал: "Ну, я этого так не оставлю. В Москве зайду в "Прожектор перестройки"". Пусть бюрократы получат по заслугам. В тот же день, ещё не успел уехать на своём вагоне в Москву, ко мне пришла вновь всё та же секретарша и принесла новую записку, где говорилось, что в виду необходимости усилить обслуживание Казахстанской ЖД, меня решено перенаправить в состав Лениногорского направления. Я растерялся. Затем, взяв себя в руки, решил вообще никуда не ехать. Пошёл к руководству города и в народный контроль. С боем прорвал заслон охрану секретаря райкома в виде милиционера. Рассказал и показал ему награды брата и отца и документы больной матери. Винограденко, помолчав, долго и тяжело переваривал услышанное. Наконец, вызвал в кабинет ниже находящийся народный контроль. Велел разобраться и позже доложить.
На следующий день мы с матерью пришли в горисполком. Сотрудницей жилищного отдела оказалась дочь бывшего лучшего главы горда Бийска Гарькавого. К сожалению, я уже через минуту понял, что она далеко не в отца. Почему-то с первой же минуты хмурилась и сердилась на меня. "Получите ордер на квартиру!" - нехотя цедила она, пронизывая злыми глазами. Наконец, вручив мне ордер, дав расписаться в журнале, презрительно сжав губы, быстро встав, бросила мне гневно в лицо: "Жалобщик!" - вышла вперёд меня в коридор.
Но мне радость было уже ничем не омрачить. в коридоре мы с матерью радовались, как дети. И в тот же день, наняв машину, переехали в новую квартиру на Зелёном Клине, в которой я до сих пор и живу. Там, где сейчас строят много и происходит много новоселий. Радуюсь новосёлам. Но слышал не в нашем, а в другом районе , вроде бы построили дома непригодные для жизни. И вода там где не надо текла, и замыкало электричество. огорчаюсь вместе со всем городом, что не обошлось здесь без мошенников и продажных чиновников.
Прожив трудную жизнь, знаю, и тут они нашли свою выгоду. Осчастливливать простых людей - это не для них. Как говорится, богатый бедного не разумеет. Знаю это не со слов, а из фактов и историй, не только на коммунальные вопросы. Скорее - это выстраданный итог всей моей жизни. Я знаю, что и нынешние богатые хозяева жизни не прозреют и не дадут простым людям хорошо жить. Тоже самое и чиновники.
Отцы и деды прошли сквозь войну, голод и холод. Не смогли даже передать нынешним поколениям свою любовь к Родине, честность и справедливость. Что даже женщины любят теперь таких мужчин. А от плохого семени, как известно, не получить хорошего племени. Я лично убедился, что не спасает нас и родная кровь. Именно родные нам порой желают зла больше, как мои по материнской и отцовской линии. У которых я с тех пор не был.
А вот чужих, таких как Николай Яковлевич Шульц, до сих пор вспоминаю добрым словом и почитаю как родных, хотя Шульца уже нет в живых. А также добрым словом поминаю секретаря Горкома партии Винограденко. Эти люди не дали мне окончательно потерять веру в добро. Друзей теперь ищу не за рюмкой водки, а по душе. Потому, видимо, и стал писателем. Хочу хоть своих детей научить добру. Хотя, возможно, напрасно тешу себя надеждой, что передам им хоть частичку своей души.
А людей я теперь ценю не по словам, а по делам. Не только родных и чужих. Плохими и хорошими бывают те и другие. Главное, самому не стать плохим. А посмотрев хронику недавно по телевидению, как в Польше и на Украине из-за обыкновенной русофобии, сносят памятники нашим героям. Меня обожгла вдруг страшная и тревожная мысль и боль: "Это ведь сносят памятник моему брату, сложившему свою юную голову за свободу Польши!".
Почему-то вспомнил и свою прошлую обиду на своих родственников. Она показалась мне такой незначительной, мелкой, что дядя Иван и Татьяна - племянница отца и моя одноклассница, сделала мне подлость. Подумал, подумал я и решил, всё им за давностью лет простить. А главное, самому не копить в своей душе злость и месть.
Простил, и сразу почувствовал в душе облегчение, будто я те самые памятники, что на Украине и в Польше уничтожают, отстоял и оставил на своих местах. Подумал: "Ну уж нет! Памятники героям, погибшим за нас сносить - это нонсенс. Это настоящий фашизм - мстить прошлому и плясать на костях предков!".
Решил для себя: "Фашизм не пройдёт! И пусть восторжествуют здравомыслие и доброта! А наши дела пусть рассудит время! Кто прав, кто виноват, и чья кровь для нас родная, а какая чужая!".
Мне же кровь чужой кажется та, которая подлая и жестокая, а родная - добрая. Хотя в жизни бывает всё наоборот.