Из сборника Эрос и Танатос

Полностью сборник - см.:
https://www.litres.ru/aleksey-viktorovich-kazakov/

ЛОТЕРЕЙНЫЙ БИЛЕТ
Мы не виделись примерно десять лет. Костя Брысякин за это время полностью изменил свой имидж. Он стал эпатажным вольным художником. Отпустил бородку a-la Лев Троцкий и, оголив лысеющий лоб, заплёл сзади тугую косичку, которая, как напружиненная, болталась у него над плечами. Одет он был в развесёлую рубаху с изображением кенгуру, ареал обитания которых заканчивался намного ниже ширинки зелёных штанов из плотной ткани.
Мы встретились в парке города, где некогда прошли наши с ним дошкольный, школьный и студенческий этапы жизни. Как говорится, этапы большого пути. Взяли по кружке пива, присели за столик на веранде.
— Говорят, ты нынче бизнесмен. И чем же на хлеб насущный зарабатываешь? — спросил меня Брысякин, отряхивая пену с революционной бородки.
— Делаю детские игрушки. Из отходов лесопильного производства. Экологически чистые. Кубики, матрёшки, пирамидки…
— Игрушки… — покачал он головой. И вдруг громко запел:
— Что наша жиии-знь? Ии-грраа! — Я вздрогнул от неожиданности. Это был фрагмент арии Германа из  «Пиковой дамы».  Мой друг усмехнулся, встал и, покачивая косичкой, пошёл взять ещё пива. Сидевшие за соседними столиками провожали его взглядами, в которых смешались интерес и скепсис.
Мне вспомнился его хит, где фигурировал любимый пенный напиток трудящихся. На одном из фестивалей песня была даже отмечена как социально острая. …Костя на сцене бросал свои пальцы на клавиши, словно стряхивал капли воды, впивался в чёрные и белые прямоугольники и гневно хрипел в микрофон:

Ты живёшь в отражении города.
Искажён, как в кривом зеркале.
Под скрещеньем серпа и молота
Зачалась твоя жизнь исковерканная.

Припев был сегодня, в парке, особенно актуален:


В пивную кружку
Мутную жидкость
Льёт подружка
С моральной гнилостью.
И скоро скажешь ты непременно:
«Повторить! И без пены!»
Всё верно, —
Гордись:
Идёт твоя неповторимая жизнь!

Этот шедевр Кости я знал наизусть, слушал запись в машине, когда подъезжал к городу. Настраивался на встречи. Но — никто меня уже не встречал. И я уже многих не встретил. Иных уж нет, а те далече. Родные на погосте, друзья частично там же. Кто-то в эмиграции, кто-то пал в смертельной битве со Змием Змиевичем Зелёным. Остался невредимым (как мне поначалу казалось) лишь Костя, которого я с трудом нашёл, проведя полдня в гостинице с присосавшимся к моему уху мобильником.
— Я привык, что ты живёшь неподалёку от кинотеатра, думал, постучу в окно, твоя рожица и выскочит, как бывало… Или Маша выглянет, или дочурка ваша. Постучал… И, пожалуйста: такая рожа выскочила, что хоть в клинику неврозов ложись.
— Да, я переехал, — ответил Костя без улыбки, неохотно, устало, рассеянно. — Я ведь, видишь ли… я развёлся с Машей, — добавил он с тяжёлым вздохом.
— Вот как?.. — Я осёкся. — Извини, не знал. А как же… Дочка, извини, с ней?
— Да.
Я почувствовал, что ему нелегко дался этот ответ.
День начинал уставать от собственного света, тускнел, серел, потом снизу, от горизонта, всплыли розовые бледные пузырящиеся краски. Но было по-прежнему тепло, и мы сидели с Костей за кружками пива, которые, судя по вкусу напитка, наполнила «подружка с моральной гнилостью».

Десять лет назад каждое утро на столе редактора городской радиостанции Маши Конновой, вызывающе рыжей и красивой, стоял в хрустальной вазе свежий букет белых и красных роз — от Кости. Брысякину, директору по развитию радиостанции, было глубоко наплевать, что подумают об этом окружающие, он ходил как заворожённый, в стойкой эйфории, стоило ему хотя бы минуту пообщаться с любимой женщиной. Потом была свадьба со всеми полагающимися брызгами шампанского, шарами, лимузинами-«крокодиловозами» и прочими полупошлостями; последовал медовый месяц во Франции… И все у них шло хорошо, как казалось.
Но вот прошло десять лет, и — всё в прошлом. Оказывается, семья у них сломалась.
Я вовсе не вызывал на откровенность своего друга, но в полутёмном летнем парке он сам заговорил на больную тему, при этом начав её как бы с другой стороны:
— Знаешь, я так счастлив сейчас… Моя новая жена — я её просто обожаю! Красива как богиня! Гимнастка! Мастер спорта, чемпионка всех чемпионатов! Дома ношу её на руках, как ребёнка. …Гимнастка, — повторил он ещё раз, смакуя это слово. Потом вздохнул. — Дружище, до сих пор не понимаю, почему я ушёл от Маши. Ведь она умная, красивая. Верная. Хорошая жена, замечательная мать. Я горячо любил её. Но… случилась такая странная история… Слушай-ка, чего-то холодает, пойдём ко мне домой, там поговорим спокойно.
— А твоя жена? Она не будет против?
— Она сейчас на сборах. Готовится к областным соревнованиям. Днём звонила, обещала к выходным вернуться.

Квартира его, как оказалось, была необжита. По периметру гостиной стояли ящики, коробки, тюки, связки книг. Брысякин подвинул к дивану кресло, подтащил к нему сильно запылённый чёрный журнальный столик, который, прямо поверх пыли, покрыл какой-то подвернувшейся под руку скатертью, поставил на неё початую бутылку виски. Маслины принёс, шпроты, а также истерзанный со всех сторон полузасохший лаваш, ещё какую-то снедь. Сел на диван, мне предложил кресло, настолько продавленное, что я поначалу немного испугался, когда садился в него.
— Извини, недавно совсем переехали… Неуютно пока у нас… она пока занята своими сборами… а самому мне как-то… вдохновения нет… Да, так вот что случилось…

Первые пять лет его брака с Машей прошли, по его выражению, в атмосфере взаимного приукрашивания.
— Это когда ты отражаешься в глазах другого человека не как в зеркале, а как бы преображаешься в волшебной призме, в магическом кристалле, и становишься в сто раз лучше, — так красиво сформулировал мой друг. (Похоже, вольный художник, помимо косички и бородки, приобрёл за эти годы и склонность к пафосу).
Родился ребёнок, в доме был достаток, оба работали на городской радиостанции. Но со временем выяснилось, что у их дочери неважно обстоят дела с почками, ей надо было каждые полгода проходить дорогостоящее лечение. Брысякин решил круто изменить свою жизнь, чтобы повысить доходы, и сделал сложный вираж: ушёл с радиостанции, создал музыкальную группу. Она вскоре завоевала некоторую популярностью в городе, но особых лавров, как и презренного металла, не сыскала. Семейный бюджет Кости и Маши был с большим дефицитом, их мучили постоянные долги и кредиты.
Но при этом их любовная лодка и не думала разбиваться, — наоборот, она умело обходила рифы презренного быта, поскольку кормило было в умелых руках Маши. Она с пониманием отнеслась к новому то ли увлечению, то ли профессиональному пути мужа, ни разу не упрекнув его в том, что он не сыскал, увы, наград, призов, альбомов и приглашений на большие концертные туры. Маша как-то мудрила, экономила при ведении домашнего хозяйства, но денег всё же не хватало.
Потом уже Машу охватило новое увлечение: то ли начитавшись Блаватской, то ли ещё кого-то, она занялась спиритизмом. Иногда ближе к ночи к ней приходила бывшая одноклассница, странная, с мужским «бобриком» на голове, некрасивая, беспрестанно курившая, и они ночь напролёт колдовали вдвоём над фарфоровым блюдцем, вызывая духов. Костя не участвовал в этих, как он считал, дурацких обрядах, но и не возражал, занятый своими делами — творчеством, но чаще — халтурами на корпоративах: нужны были деньги на лечение дочери. Которую, надо отметить, он попросил Машу не втягивать в занятия спиритизмом
— Однажды я возвращался с одного местного фестиваля, — рассказывал мне Костя, с хрустом отрывая кусок несвежего лаваша, которым готовился закусить виски. — Нам не повезло с погодой — и зрители, и артисты промокли под проливным дождём, всем пришлось помесить грязи… Выступление прошло не очень удачно — сгорела басовая колонка, ударник вышел на сцену полупьяным, — в общем, настроение у меня было — не очень… Пока ждал электричку, потягивал на платформе пивко и, чтобы как-то скоротать время и отвлечься, купил в киоске лотерейный билет. Знаешь, такой, где надо угадать несколько цифр, потом аккуратно оторвать одну из заполненных частей билета, а после бросить в специальный ящик… Зачем купил, и сам не понял. Сроду я эти билеты не покупал, считал лохотроном. Ладно. Сунул билет в карман, а пока доехал домой, вообще забыл о нем.
Добрался до дома раздражённый, усталый. Маша стала помогать мне снять гитару, которая висела за спиной в промокшем чехле, и тут из кармана куртки неожиданно выпал тот самый лотерейный билет.
«Вот так фокус, — округлила глаза Маша. — Это с каких же ты пор с государством играешь в азартные игры?»
«С сегодняшнего дня, — ответил я, усмехнувшись. — Знаешь, купил со скуки, пока ждал электричку. Не знаю, что на меня нашло…»
«Нашло?» — каким-то странным тоном повторила Маша.
Она взяла билет и внимательно рассмотрела его.
«Миллион? Миллион чего?»
«Рублей, рублей, — утешил я её уже из другой комнаты, переодеваясь. — Я не гордый, я согласен на рубли, — я глуповато хохотнул. — Только ни хрена я не выиграю, глупости всё это».
Маша не ответила и ушла в кухню разогревать ужин. Я постоял под душем, потом позвонил дочери, которая отдыхала в детском лагере, мы с ней немного поворковали о радостях лесного лета. Дочь очень благодарила нас с Машей за книгу, которую мы ей подарили перед лагерем. Это была даже не книга, а скорее красочный альбом, назывался он «Как мы устроены». С его помощью можно изучать анатомию человека, переворачивая полупрозрачные странички, и слоями, с помощью картинок, как бы наращивать изображение тела: на скелет ложились  внутренние органы, потом добавлялись кровеносная и нервная системы, после мышцы, дальше кожа и т. д. Познавательная книжка-игрушка, вот как это называлось.
Маша позвала меня ужинать.
По пути домой я прихватил в ближайшем магазине бутылку вина. Когда сели за стол, я начал было её раскупоривать, но Маша внезапно остановила меня.
«Подожди-ка… А ты пиво давно пил?» — спросила она вполне серьёзно.
«Пиво? — Я удивился вопросу. — Ну… когда?.. Примерно два с половиной часа назад, на платформе, когда ждал электричку. А что? В стране объявлен сухой закон?»
«Послушай, Костя, — быстро и напористо заговорила Маша. — Это я могу сделать только для тебя».
«Ты о чем?» — я внимательно посмотрел на неё; она была деловита и подтянута, какой я когда-то помнил её по редакции радиостудии.
«Я помогу выиграть тебе этот миллион. Я знаю как».
Она смотрела на меня выжидающе. Я пожал плечами и хмыкнул:
«Маша, ты меня разыгрываешь?»
«Нисколько. Ты ешь давай. И слушай, что я тебе скажу, внимательно слушай…»

Этой ночью Костя и Маша не ложились спать. На деревянной столешнице лежал большой лист плотного белого картона с нанесённым на него по кругу, как циферблат, алфавитом. В середине листа — перевёрнутое блюдце с нарисованной сбоку, с помощью губной помады, красной стрелкой.
Костя чувствовал душевную неуютность от затеянного. Деньги, конечно же, им были нужны, но что за глупость, мракобесие, дурь, ересь — с помощью спиритического сеанса загодя узнать выигрышные цифры!.. Ничего они не выиграют. А если даже вдруг и выиграют, то получится, что это она, Маша, выступит добытчицей, а не он. Но Маша словно прочитала его мысли:
— Выиграешь — именно ты, — подчеркнула она интонацией. — Угадаешь цифры — ты. Ты, который уже включён в дугу напряжения между «сегодня» и «завтра». Я буду лишь индуктором. А гадать будем вдвоём. Каждый час блюдце будет выдавать по одному числу… Алкоголь исключён. Глупые мысли и сомнения — тоже… Но обязана тебя предупредить: такие вещи часто не проходят даром. Есть риск. Ладно, ты только не пугайся. Речь не идёт о смерти или тяжёлой болезни твоей или близких тебе людей, вообще о чем-то катастрофическом. Ну в чём-то просто будет меньше везти… — Она смягчилась, заговорила тоном почти просительным: — Косточка (так ласково она тогда называла мужа), игра, как говорится, стоит свеч. Зря ты улыбаешься так скептически, зря…
Костя, слушая эту странную речь, одновременно лихорадочно осознавал: миллион рублей — это ведь полностью вылеченные почки дочери.
Брысякину вдруг стало не по себе, он почувствовал почти страх перед Машей — странной, вдруг показавшейся ему почти чужой, рыжей женщиной. И в то же время он ярко понял, как любит её, как дорожит ею, как оба они любят свою дочь, которую вылечат, какая замечательная у него семья.
— Клади пальцы на блюдце, — велела Маша спокойно и убедительно.

…Брысякин замолчал, щурясь, посмотрел в ночное окно. Красная и жёлтая звезды плыли по чёрному полотну, слышался отдалённый низкий гул — шёл на посадку самолёт…
— Утром я знал все числа. Такое, знаешь, юркое, как будто живое (аж озноб брал от страха) блюдце крутилось по картонке под нашими пальцами и указывало стрелкой нужные цифры. Если это было двузначное число — то показывало подряд, почти без паузы. Если однозначное — то, действительно, как и говорила Маша, примерно раз в час. Маша была словно в трансе, глаза её были холодными, лице напряженное, тонкие пальцы подрагивали, когда она касалась фарфорового блюдца, голос был хрипловатым, чужим…
— Короче, — ты миллион выиграл или нет? — спросил я нетерпеливо, начиная уставать от затянувшей байки, каковой мне тогда казалась эта история.
Он пожевал губами, досадливо покривился, потом ответил просто:
— Да. Я угадал все числа.
Мы вышли на балкон с двумя широкими стаканами с виски. Костя молчал, крутил в руке стакан. Гулко постукивали ледышки о стекло. Чувствовалось, что начинается самая сложная часть рассказа.
— Дочь мы вылечили, тут всё получилось, она давно забыла о проблемах с почками. Но… Знаешь, я тяжело, ой как тяжело заплатил за игру с этим блюдцем, будь оно неладно, — вновь заговорил Брысякин. Внезапно он повысил голос, стал говорить нервно, раздражённо: — Знаешь, на меня словно помешательство нашло! Дочь наша проходила лечение, и вдруг… И вдруг я… понял, что я безразличен к своему ребёнку! К дочери, которую я всю жизнь пестовал и лелеял! Как сейчас помню — уходя по утрам из дома, накрывал её, маленькую, своим, ещё тёплым, одеялом поверх её детского одеяльца… это было что-то вроде нашей с ней тайны… Так вот: получив этот злополучный миллион, я вдруг стал видеть в дочери лишь копию Маши, кусок её плоти, будущую такую же рыжую мракобеску…
Брысякин разнервничался, глотнул виски.
— Что морщишься? Не понравились слова «кусок плоти»? Или «мракобеска»? Или то, что я так стал относиться к ребёнку? — спросил он меня.
— Да ничего из этого мне, Костя, не понравилось. Если только ты не врёшь мне.
— Ладно, извини. — Он потупился, потом неприятно оскалился, постучал зубами: видимо, сильно нервничал. — Нет, не вру. К сожалению.
Глухо сомкнулись наши стаканы, зашуршали на дне остатки ледяных кубиков.
— Итак, объясняю. Не прошло и двух-трёх дней после моего выигрыша, как я… дружище, не вели казнить! — я вдруг разлюбил Машу! Да нет, не разлюбил, не то слово — она стала мне неприятна! Отталкивающе неприятна. Она вдруг стала как бы прозрачна, как в той познавательной книжке-игрушке, неэстетично прозрачна — я словно видел её кишки, полости, видел, как раздуваются и сдуваются её лёгкие, как бьётся кусок мяса под названием сердце, как под кожей и мясом работают сочленения её костей, суставы с хрящами… Я смотрел на её лицо — и видел обтянутый раскрашенной маской череп. Я больше не мог общаться с ней ни как с человеком просто, ни тем более как с женщиной… Она все это поняла, была в шоке. «Что я наделала, дура!» — причитала. Плакала. Мы ходили в церковь, пытались замолить грехи… Не получилось… Всё было кончено, окончательно испорчено…
Он вскочил с кресла, стал ходить из угла в угол среди тюков, ящиков и стопок книг. Я молча усваивал услышанное, утопая в продавленном кресле.
Он с растерянным видом сел на одну из книжных стопок. Лицо его было уставшим, одутловатым, набухли желтоватые мешки под глазами, клинышек бородки скособочился; пружинистая косичка показалась мне в тот момент неуместной и глупой.
— Знаешь, буду откровенен с тобой до конца, — сказал он с горечью в голосе. — Нет у меня никакой гимнастки. И не было. Живу один как сыч. Женщин видеть не могу, тошнит от одного их вида: опять этот бзик — сразу же вижу не то, что надо видеть. Их улыбки кажутся мне фальшивыми, ведьминскими, заманивающими к беде, к поражению… Зубы — это, значит, часть черепа. Глаза — это не более чем выведенные наружу части мозга. И так далее. В голове крутится вычитанная где-то статистика: в человеческом теле лишь десятая часть — клетки, а остальное, представь себе, — микробы. Мы кто вообще: люди или микробы? Ну кто же мы такие?! — громко и запальчиво произнёс он, пытливо вглядываясь мне в лицо и подавшись головой в мою сторону, словно бодаясь.
— Костя, ты бы поел шпрот, что ли, — посоветовал я другу, решив, что он хватил лишнего и плохо закусил.
Но он пропустил мой совет мимо ушей  и сказал  чуть спокойнее:
— Нет, я не пьян. Ну даже не знаю, как это все назвать… Вульгарный материализм какой-то. Сплошная анатомия и физиология. А поделать ничего не могу. Вот такая, дружище ты мой, выпала мне лотерея… Такая вот форма убийства любви… да и, считай, — самоубийства по сути…
Уже светало. Мне надо было ехать по делам. Но я сидел в потёртом и продавленном кресле и пытался понять то, что услышал от Кости. Он был, как и его кресло, тоже продавленным — именно так, а не просто подавленным.
У дверей его неуютной квартиры мы обнялись на прощанье, — и в это мгновенье я внезапно ощутил накативший на меня холодок брезгливости. Я словно обнимался с прокажённым. Гадковатая, подленькая брезгливость долго не отпускал меня. Шагая по утренней улице, я явственно понимал, что не хочу, во всяком случае — какое-то время — встречаться с Костей, чтобы не заразиться от него. Заразиться неведомой, опасной и разрушительной болезнью. Этой напастью-болезнью мой несчастный друг заплатил за выигранный миллион… Кому заплатил? Да тому самому, кто всегда выставляет огромные счета за свои услуги — и при этом рано или поздно, но непременно добивается их стопроцентной оплаты.



ЮЛЯ
В убаюкивающий ровный перестук колёс далёкого поезда вмешался другой звук: кто-то негромко барабанил в окно. Виктору поначалу сквозь сон почудилось, что на цинковый карниз над проёмом окна, куда он днём насыпал хлебные крошки и семечки, сели птицы, стали клевать еду.
Но ведь ночь, какие птицы?… Виктор поднялся с постели, накинул халат, подошёл к окну. Глянул на настенные хозяйские часы — десять минут назад была полночь.
Отодвинул занавеску. За окном — Виктор поначалу усомнился, вглядывался — но, нет, всё верно, это она, Юля Зенина. Её лицо, подсвеченное яркой лампой под козырьком крыльца, казалось бледным. Девушка робко помахала рукой и глазами вопрошала: можно войти?
Виктор отворил дверь, сказал негромко:
— Здравствуй, Юля. Проходи.
— Здравствуйте, Виктор Николаевич.
Он легко приобнял её за плечи, помог снять брезентовый полупустой рюкзак.
— Извините, поздновато для гостей, — смущённо произнесла гостья.
— Ничего страшного. Милости прошу.
Девушка нерешительно переминалась с ноги на ногу в небольших сенцах перед тем, как войти в комнату деревенского домишки, который учитель снимал у местных жителей. Это была переделанная под жильё бывшая хозяйственная пристройка.
— Проходи, Юля. Не ждал, но всё равно рад тебе.
На ней были старые джинсы с подвёрнутыми внизу штанинами, свитер, пыльные грубые ботинки, какие выдают рабочим на заводах и стройках. Она повзрослела за прошедшие без малого полтора года, после той драматической встречи на опушке леса, отметил Виктор. Она не пошла сейчас домой, хотя у неё здесь есть жильё, покойная мать оставила ей вполне годный пятистенок, который пустовал… Но Виктор решил, что спрашивать Юлю пока ни о чём не будет.
— Садись, попьём чаю. Поедим давай. С дороги-то, — предложил Виктор.
Девушка согласно кивнула, устало присела на край деревянного дивана, застеленного домотканым ковром, — всем этим нехитрым скарбом хозяева домишки снабдили постояльца.
Окно Виктор задёрнул плотными шторами. Вскоре на столе появились варёные яйца, хлеб, масло, помидоры. Водку Виктор решил не предлагать: как-никак бывшая ученица. Непедагогично, — подумал он и мысленно усмехнулся.
— Меню у меня холостяцкое, так что не взыщи. Ты ешь, Юля, — сдержанно улыбнулся Виктор, взглянув на девушку. Она смутилась, чуть нахмурилась, опасливо покосилась на окно — зашторено ли? Немного нервничала, видимо, не понимала, как себя вести, о чем говорить. Виктор решил подождать, когда она успокоится, поест, а потом, наверное, расскажет, каким ветром её сюда занесло, а скорее всего — вопреки каким ветрам она здесь.
Постепенно разговор завязался.
— Ты… вообще-то… домой? — спросил Виктор. — Финита ля комедия?.. Хотя, извини, какая уж тут комедия…
Девушка устало и скептически улыбнулась.
— Да уж… Финита ля драма... Виктор Николаевич, я вас прошу, умоляю — не… не говорите никому, что я здесь. Пожалуйста. Я… я освободилась по амнистии. Но… Это же деревня, так что для меня та история — ну это же позор… Понимаете?
— Понимаю. Да ты не волнуйся. Никому и ничего, ни слова. Обещаю.
— Спасибо. — Она перевела дух. Чувствовалось, что очень голодна, но сдерживала себя, ела медленно.
— Я выйду во двор, через вторую дверь, посмотрю, не проснулись ли хозяева. И собаку покормлю, она хоть и далеко, в саду, но вдруг учует тебя, начнёт лаять. Нам это ни к чему. Ты ешь, Юля, не стесняйся.
Через полчаса они пили чай. Виктор слушал девушку внимательно и спокойно, не перебивая:
— Хочу, Виктор Николаевич, чтобы вы знали… Я больше здесь… не могу здесь жить… Здесь, в нашем селе. Да, я уже на свободе, отсидела своё, но… но не знаю, что делать дальше… Куда податься. Вот к вам… пожаловала… среди ночи. Неудобно, неловко. Но мне больше не к кому.
Виктор махнул ладонью, поощрительно кивнул: мол, всё в порядке, правильно сделала.
— Да тебе бы поспать, — предложил он, увидев, что у девушки слипаются глаза.
Юля нервно сглотнула.
— Я здесь… я немного посплю, потом проведую могилку мамы. Осторожно пойду, чтобы не «засветиться»… Что дальше — не знаю. Подамся куда-нибудь. Работу найду. Я ведь, Виктор Николаевич, швея, научили, знаете ли, в колонии. Хорошие были наставники, век не забуду, — заговорила она жёстким тоном, но тут же осеклась. — Простите меня… Не пропаду. Денег на первое время хватит. Там ведь зарплату швеям платили, откладывала.
— А как ты добралась? Километров триста ведь от…
Он запнулся.
— …от твоего швейного цеха.
Девушка скептически оглядела свою одежду, ботинки.
— Вид у меня — хоть сейчас на подиум… Да уж. Ну что, сначала на попутках добиралась. Где-то, чтобы деньги сэкономить, ехала зайцем в поезде… в тамбуре, пряталась… Потом пешком через лес. Вот. Так вот прямиком к вам и притяпала, — улыбнулась. — Спасибо, что не прогнали… Ерунду я какую-то несу, Виктор Николаевич, извините.
Виктор вышел в сенцы, откуда вскоре донёсся шум электрического чайника. Вернулся с кружками чая… но увидел, что девушка уснула, прислонившись спиной к стене. Волосы у неё были собраны в пучок и стянуты резинкой сзади, как тогда, в десятом классе… Виктор с огорчением увидел несколько седых волос среди тёмно-коричневых. И это в двадцать-то лет… или сколько ей сейчас…
Он подложил подушку под голову девушки, прикрыл Юлю пледом. Две кошки, чёрная и серо-белая, ревниво поглядывали с печки на нежданную гостью. Печка была холодной — шло лето, заканчивались каникулы, и скоро Виктору предстояло продолжить преподавание в местной школе.
— Разбудите меня, пожалуйста, в три часа ночи, — сонным полушёпотом попросила девушка.
— Хорошо. Спи.
Он вышел во двор, сел на деревянную скамейку и, поглядывая на проткнутое звёздами чёрное небо, стал вспоминать.

Всё началось два с лишним года назад. Скрипели и ныли деревянные колёса телеги, шевелились, покачивались на ходу две плетёные корзины, наполненные доверху тёмно-фиолетовыми сливами.
Он сидел рядом с возницей, с лёгкой досадой рассматривал свои запылённые брюки и туфли и ощущал, что рубашка стала несвежей и мятой. Но всё равно после четырёхчасовой тряски в автобусе он радовался свежему воздуху и тишине, а главное — его наполняло предчувствие нового этапа жизни. Он хотел отдохнуть от города, от постоянных указаний отца и навязчивой заботы матери, расстроивших его свадьбу, поссоривших с невестой. Виктор устал от друзей и подружек, которые стали раздражать своей неизменностью, застылостью в своих повадках, шутках, мыслях… Телегу тряхнуло. «На этой карете прошлого далеко ты не уедешь, Витя!» — он в уме перефразировал известное выражение из пьесы Горького и выставил вердикт своим перспективам. Впрочем, не всерьёз, а иронично, веря как раз в противоположное.
Возница понукал лошадей, хлестал обеих кнутом.
— Ты это… поешь слив-то, — хмуро позаботился о пассажире пропечённый солнцем дядька с проступающей седой щетиною; казалось, его щёки были присыпаны солью. — Ешь, ешь, для своих не жалко. Учителем, значит? Это ж как ты к нам попал-то? — без лишних церемоний поинтересовался возница.
— Как попал?.. Волею обстоятельств и в силу особенностей личного характера, — полушутливо ответил Виктор.
Возница замолчал, наверное, обиделся на столь мудрёную речь.
Виктор решил добавить:
— Места у вас красивые. Напросился.
— Теперь понятно, коль говоришь занятно, — приободрился дядька, полуобернулся, улыбнулся, соль на щеках вздыбилась волнами.
Телега шла в гору. Дорожные канавы были забиты серым запылённым тополиным пухом. Виктор жевал сливу, молчал. Вопросов больше не последовало, а самому возобновлять разговор с возницей ему было лень.
Лошади устало, медленно тянули свой постылый воз.
— Н-но, едрёнть, проснись, падаль! — решил подбодрить возница своих кляч  и при слове «падаль» смачно приложил обеих кнутом по крупам.
— А чему учить-то будешь? — опять заговорил дядька.
— Русскому языку. Литературе.
Мужичок ещё раз стегнул лошадей и объявил, повернувшись к Виктору:
— Я ведь, едрёнть, тоже школу закончил. Вечернюю, — улыбнулся он жёлтыми зубами. — Помню эти… как оно… иксики всякие, угрики…
— Игреки, может быть? — переспросил Виктор
Мужичок посерьёзнел, пытливо посмотрел в глаза Виктору и потом провозгласил, насупившись:
— Игрики, мил человек, были, да кончились, и начались сурьёзности… — Дядька хохотнул. — Не обижайся, шучу я так… Ну всё, слезай, приехали. По тропинке пройдёшь до школы.
Виктор пожал его крепкую шершавую ладонь. Он знал, что в таких случаях платить нельзя, можно обидеть человека. Ведь наверняка в школе кто-то из его семьи учится — дети, внуки, племянники.
«Надо бы запомнить — игрики закончились, начались сурьёзности», — отметил Виктор. С раздутым от поклажи саквояжем, где были и личные вещи, и учебники с методичками, он пошёл в сторону дома, где ему подобрали жильё: бывшую хозяйственную пристройку, оборудованную с помощью районо небольшой русской печкой, газовой плитой и даже небольшим санузлом. Раз в месяц хозяевам этой однокомнатной избушки полагалось платить. Через несколько дней — учебный год. Нужно привести себя в порядок. А главное — зайти в школу, представиться, начать знакомиться с коллегами, узнать, в каком классе он будет преподавать и вести классное руководство.

Это был десятый класс деревенской школы. Такие же дети, как и в городе, только простодушнее и одеты хуже. Меньше мобильников и планшетов на партах. Первого сентября Виктор предложил ребятам рассказать о своём летнем отдыхе. Не оригинально, но поспособствует установлению контакта с классом, — решил он.
За столом преподавателя сидела директор школы Антонина Петровна — невысокая, крепенькая, слегка полноватая, с красивым и ухоженным лицом блондинка лет сорока. Виктор вёл урок стоя. Его стул рядом с директрисой пустовал.
Долговязый, с мягкими усиками, юноша по имени Толик, слегка захлёбываясь от непонятного волнения, тараторил:
— Этим летом я по путёвке с родителями в Турции был. Отдыхали, значит. Море, эт-самое, было тёплое, эт-самое, солнце, фрукты, ягоды там, всё такое… купались много. Водителю автобуса надо было давать бакшиш.
В классе хихикнули. Не все, видимо, знали значение этого слова, в отличие от Толика, происходившего, как позже выяснилось, из семьи торговцев местного магазина.
Антонина Петровна недовольным тоном обратилась к хихикнувшему классу:
— Не вижу ничего смешного. Гордиться надо своим одноклассником. А не завидовать… Ну хорошо. Виктор Николаевич. — Директриса быстро взглянула на наручные часы, — ещё одного ученика успеем послушать.
Виктор остановился взглядом на одиноко сидевшей на задней парте девушке с причёской-«луковкой».
— Вот вы, пожалуйста.
Виктор, прибывший сюда на «древней телеге» в состоянии неясной эйфории, внезапно почувствовал приступ острой тоски от того, что ему, кажется, предписано застрять здесь, в этой глуши, надолго. Он выглянул в открытое окно, словно ожидая облегчения: был виден лес, возносившийся по склону холма. Доносился тревожный перестук колёс невидимого им поезда, — лес своим телом проводил далёкие, казавшиеся таинственными и почти потусторонними, звуки.
Вышедшая к доске девушка представилась Юлей, она нервно скручивала в трубочку тетрадку.
Дальнейшее мигом разогнало тоску Виктора.
— Этим летом я прямо в своём дворе нашла дерево, которое пело, — вдруг сказала девушка.
Класс молчал.
Виктор в повисшей тишине спросил девочку:
— Как так… пело?
— Это молодой дубок, — с нежностью в голосе сказала Юля. — Если приложить ухо к его стволу, можно услышать, как играют скрипка, аккордеон и труба.
Антонина Петровна изобразила ироничную гримаску и сокрушённо покачала головой, демонстрируя недовольство тем, что происходит у классной доски.
Звонок на перемену неуместно и грубо оборвал девочку, которая собиралась продолжить рассказ. Но при этом разрядилась странная, неловкая ситуацию, в которую попал Виктор на первом в своей жизни занятии в сельской школе.

Вскоре он познакомился со своими коллегами. Их было шестеро: полный, тяжело дышавший и потевший в неизменном чёрном костюме Павел Иванович с измождённым крепкими напитками лицом — преподаватель одновременно биологии, физкультуры и черчения (не иначе обладал энциклопедическими познаниями и разносторонними навыками). Безвкусно одетая и обутая в резиновые боты Валерия Порфирьевна, лет 60 — физика и математика. Курносая и не признававшая косметики Ольга Юрьевна, лет 40—45 — история и обществоведение. Сорокалетний завуч Иван Матвеевич обладал лицом сосредоточенного крестьянина — немецкий язык. Познакомился Виктор также со старшей воспитательницей Оксаной, девушкой габаритной, упитанной и при этом невесёлой, строгой. И, разумеется, с директором школы Антониной Петровной, к тому же коллегой по предмету: она тоже преподавала русский язык с младших классов по девятый.
Во время их первой встречи в кабинете директора она рассматривала диплом Виктора, сидя за столом; перед ней расположилась небольшая медная композиция: библейский Давид с пращой и его соперник, великан Голиаф; перед ними на общей подставке утвердился стаканчик c остро отточенными карандашами, среди которых ненароком затесалась узкая пилочка для ногтей. Виктор, помогая начальнице открыть заклинивший ящик стола,  углядел выгравированную надпись на этом настольном приборе: «Дорогой Антонине — на память о родном филфаке». Глядя на фигурки, Виктор озадачился: «С кем, интересно, отождествляет себя Антонина — с Давидом или Голиафом?»
На столе директрисы стоял старомодный громоздкий компьютер, который был выключен.  На стенах висели полки с классными журналами, книгами. На подоконнике стоял палимый солнцем обшарпанный глобус; вокруг него, словно спутники на орбитах, вились несколько мух. Иногда мухи пикировали на страны и континенты.
— Таак, так-так-так, — приговаривала Антонина Петровна, рассматривая синий, ещё издающий полиграфические запахи, диплом Виктора. — Ну, диплом ваш хоть на выставку. Нет, ну вы гляньте только! — нарочито умилялась начальница, — здесь отлично, там отлично. Тут — хорошо… Так… Педагогическая практика — опять отлично… Вот и у нас попрактикуетесь.
Она помолчала, покосилась на лежавшие стопкой на углу стола бумаги и школьные журналы. Виктор сидел на жёстком стуле у стола директрисы и вспоминал своё любимое мягкое кресло в городской квартире, где рядом, когда они собирались смотреть телевизор, на диване обычно устраивалась его матушка с неизменной синей кружкой лечебной минеральной воды.
— М-да… Класс у вас, Виктор Николаевич, непростой, — голос директрисы стал деловит и строг. — Много так называемых детей субботы… пьяное зачатие, другими словами. Не увлекайтесь низкими оценками, пожалуйста… Видите ли… есть план по выпускникам. Есть районо с контрольными цифрами… — Антонина Николаевна посмотрела на молодого учителя с интересом. Выглянувшие из коротких рукавов рубашки крепкие мускулы легкоатлета сбили её с официального тона.
— Дорогой мой, вы всё поняли, идите и отдыхайте, готовьте конспекты. — Антонина Петровна сдержанно улыбнулась и протянула ему небольшую узкую ладошку с нежно-розовыми ноготками.
Виктор пожал эту ладошку и в какой-то момент почувствовал древнее смутное беспокойство и от этого прикосновения.

Десятый класс был призван на уборку слив. Длинный сад огибал невысокий холм и пропадал за ним, словно скатывался.
Рано утром, дожидаясь разнарядки, ребята стояли группками на обочинах грунтовой дороги, смеялись, обменивались шутками-прибаутками.
Долговязый Толик ел большой ломоть хлеба. Местная отличница Люда, сидя на пустом перевёрнутом ящике, что-то чёркала в блокноте, кажется, рисовала.
Странная девушка Юля стояла особняком, одна. По всему было видно Виктору — не стремится она пристать к кому-то, да и не зовут.
Виктор закончил заполнять тетрадку, отмечая тех, кто вышел на уборку урожая, потом поднялся с раскладного рыбацкого стульчика, пошёл к ученикам.
С ребятами уже балагурил завуч школы.
— Скучаем? — подмигивал кому-то Иван Матвеевич. — Сейчас будет веселей, кровь разогреем, закипит она от трудовых, понимаешь, рекордов! Так, народ, внимание. Работаем до трёх, потом по домам. Руки-ноги не ломать, сливы есть разрешаю, но без ущерба здоровью, поэтому их лучше мыть, в скобках — обтирать о штаны. И чтоб Виктор Николаевич на вас не жаловался!
Завуч обратил внимание на мальчишку, лихо «чеканящего» небольшой резиновый мяч.
— Колян, спрячь свою клизму, пока я её не испытал на тебе.
Школьники охотно посмеялись в ответ на немудрёную шутку.

Ребята сноровисто собирали урожай. По двое, взявшись за ручки корзин, быстро шли к металлическому контейнеру и высыпали в него сорванные с деревьев сливы.
Виктор снова сидел на рыбацком стульчике, на коленях у него была амбарная книга, в которой он отмечал, кто сколько собрал корзин плодов. Он заметил, как тяжело и неловко, на боку, несёт полную корзину Юля — у неё не было напарника или напарницы, работала в одиночку.
— Зенина! Юля! — окликнул её Виктор.
Она покорно и торопливо подошла к учителю. Поставила корзину на землю. Потупила глаза. Виктору показалось, что она ждёт замечания.
Виктор внимательно рассмотрел её. Черты лица её были не совсем правильными, но на редкость для деревенской девочки утончёнными — немного вытянутое лицо, тонкий нос, рот с немного скорбными, устремлёнными вниз, уголками губ, чуть тяжеловатая нижняя часть лица, уши маленькие. Волосы тёмно-орехового цвета, как обычно, собраны пучком. Лицо девочки было загорелым, как и у всех учеников Виктора. Говорила она негромко и грамотно, хотя часто по-книжному: чувствовалось, что много читает.
Виктор поднял корзину девочки и пересыпал сливы в контейнер. Молодой учитель ловил на себе косые взгляды ребят своего класса. Ему стало неудобно, и он придал своему голосу некоторую педагогическую строгость и сухость.
— Как же ты одна носишь корзину? Неловко ведь…
— Мне ловко. Я и дома всё делаю одна. Сама…
Виктор, поколебавшись, предложил:
— Можно, я с тобой буду работать? А то засиделся я совсем… скучно быть учётчиком. Да и все работают по двое, а ты — одна. Хорошо? Буду помогать тебе собирать сливы и относить.
— Да, — тихо и смущённо ответила Юля.
Виктор незаметно наблюдал за ней: вот она отирает пот со лба ладошкой, вот мелькают сквозь листья её проворные руки.
На солнце сверкали листья и плоды, переговаривались работавшие неподалёку ребята.
— Юля, послушай, — заговорил Виктор, стоя на лесенке и собирая фиолетовые, в нежной пыльце, плоды. — Хочу спросить тебя… Ты тогда на уроке начала рассказывать про поющее дерево… Ты… ты действительно слышала музыку?
— Да, я слышала, — спокойно и уверенно ответила девочка (их лесенки стояли рядом). — Скрипки, аккордеон, трубы. Слышала…
Виктор молчал, боясь неловким словом обидеть девочку. И не знал, как продолжить этот странный разговор. Потом заговорили о школе, о книгах.
И вновь тревожно застучали, загрохотали где-то колеса невидимого поезда…

В половине четвёртого часа ребята и учителя возвращались домой. Шли в село пешком, устало переговаривались. Виктор услышал наплывающее грохотание мотоцикла. Завуч Николай Матвеевич сидел за рулём мотоцикла с коляской, подкатил лихо, рыча мотором. В коляске расположилась, прикрывшись по горло черным кожухом, Антонина Петровна. Мотоциклетный шлем, отметил Виктор, придавал ей комичность.
— Привет трудовому крестьянству! — в своей манере балагура обратился к Виктору завуч.
Виктор шутливо козырнул, приложив руку к линялой панаме.
Директриса, чуть повысив голос из-за рычания двигателя, спросила:
— Ну, Виктор Николаевич, как работали ваши подопечные?
— Ударно, Антонина Петровна.
— Я рада. Садитесь-ка, коллега, на заднее сиденье, позади нашего уважаемого завуча. Наш мотогонщик развезёт нас по домам. Разве нет, Матвеич?
Завуч заулыбался, оскалился, демонстрируя силу, брутальность и бесстрашие. Виктор оседлал мотоцикл  позади  «Матвеича». Мотор взревел, и трое педагогов помчались в сторону села. Антонина Петровна, приподнявшись в коляске,  заботливо поправила рубашку  Виктора, запузырившуюся у него на боку.
Нескромные глаза, ядовитые языки, неуёмная тяга людей к наушничанью и сплетням... Эти явления — из категории вечных... Директор школы была озабочена и озадачена тем, что, как ей сообщила старшая воспитательница, тоже работавшая с учениками на уборке урожая,  молодой учитель уделяет знаки внимания своей ученице, Юле Зениной, этой сироте, странной, считавшейся в деревне блаженной, девочке. Несовершеннолетней! Но была в душе у директрисы ещё и ревность. Антонина была женщиной городской, хоть и не столичной, после пединститута она успела побывать дважды замужем, после чего, разочаровавшись во многом и во многих, устав от претензий и домоганий всяческого начальства и сомна недостойных, как ей представлялось, претендентов на её руку и сердце, решила в корне поменять судьбу — и возглавила сельскую школу. Втайне надеялась устроить  здесь своё женское счастье. А пока её вечера и ночи скрашивали большой телевизор, пасьянс, да иногда тесное, но не особо её радовавшее, общение с завучем Иваном Матвеевичем, вдовцом. Он был, по её мнению, тускл, неумен, простоват в манерах, груб и примитивен в постели. Но до приезда в деревню городского свежеиспечённого вузовского выпускника с крепкими мускулами и джентльменскими манерами у Антонины выбора попросту не было. Но сейчас выбор появился… Почему бы и не попытать счастья?

Уже на следующий день она ещё раз убедилась в том, что сердце её начинает радостно-взволнованно колотиться, едва она увидит его. Директриса пригласила Виктора в кабинет, чтобы обсудить внеклассную работу. ...Антонина Петровна поливала цветы на подоконнике своего кабинета, пронзённого солнечными лучами, в которых, как в косо стоящих прозрачных призмах, плавали-переливались пылинки, словно микроскопические рыбки в невиданных аквариумах. Виктор не догадывался, что его начальница смущена, волнуется, но не хочет подавать вида.
Директриса привстала на носочки и потянулась, чтобы полить фуксию в прикреплённом в верхнем углу оконного проёма горшочке, и в этот момент показались невидимые до тех пор части её стройных, крепких ног — намного выше колен.
Это шоу было явно предназначено для Виктора.
Наконец, она поставила на подоконник розовую пластмассовую лейку, жестом пригласила Виктора сесть за журнальный столик. Устроилась рядом. Их колени на секунду соприкоснулись.
— Ну как вам у нас? Не тоскуете по городу? — участливо и приветливо заговорила хозяйка кабинета.
— Да вовсе нет. Здесь многое для меня необычного, интересного, — ответил Виктор светски, уважительно.
— Вот и славно. Давайте поощрим наших ребят. Есть идея свозить ваш класс в областной центр, на балет. Это у нас будет... — директриса повернулась, протянула руку и взяла со своего стола ежедневник. — Это у нас будет в два часа дня, в воскресенье. Директор агрохолдинга даёт автобус. Съездите?
— С удовольствием. Сто лет не был в театре.
— Вот и побываете на сто первом, — попыталась сострить директриса, но, поняла, что шутка не удалась, и перешла на деловой тон:
— А в театре получше узнаете ребят. Вы ведь не только учитель, но и классный руководитель десятого, должны видеть своих питомцев в разных ситуациях. А разве нет?.. Так… — Хозяйка кабинета ещё раз заглянула в ежедневник. — В помощники даю вам Оксану, старшую воспитательницу.


Видавший виды автобус надсадно преодолевал холм, а потом уже бодрее катился под гору. За окном — начинавший желтеть раннеосенний лес.
Ребята в салоне вели себя по-разному: кто смотрел в окна, кто негромко переговаривался с соседом или соседкой по сиденью. Виктор думал о том, какие сложные эти десятиклассники, как уживается в них, то и дело просыпаясь и меняясь местами, взрослое и детское. Вот отличница, дочь директора агрохолдинга, Люда, сидит рядом с водителем и смотрит на дорогу через лобовое стекло. Ваня Кошкодавов смотрит то в окно, то любуется своим галстуком в полоску. Ляля Рогожина и Дина Забродских о чем-то шепчутся, прикрывая губы ладошками, иногда вскидывают глаза на одноклассников. Что-то напевает по обыкновению себе под нос Жора Барбалин, местный меломан, обладатель коллекции дисков. Долговязый косноязычный Толик, тот самый, который 1 сентября рассказывал о Турции, и очкарик Сяся (шепелявый Саша, он и прозвище такое получил из-за своей дикции) с хрустом поглощают яблоки; им обоим лучше жевать, чем говорить… Многие ребята задремали — ведь кроме школы и нагрузки в виде уборки урожая, у них немало забот по дому и подворью.
Юля сидела в одиночестве на заднем сиденье и рассеянно смотрела в окно. Виктор уже в который раз убедился в том, что эта девочка держится особняком, и за партой, и во время перемен одна. Ни друзей, ни подруг. Но не «дичится», а просто избегает общения. Одноклассники, впрочем, относились к ней с симпатией, не обижали, знали, что она сирота и «не от мира сего». Но и не звали её в круг своих забав, игр и развлечений — видимо, она давно убедила их в своей особости, как, впрочем, и в отсутствии даже малейшего снобизма. Когда на одном из уроков она по памяти стала декламировать на разные голоса «Гамлета» — одноклассники притихли, словно немного испугались, удивлённо косились на учителя. А тема урока была — «Лишние люди в литературе и жизни». Виктор и сам не знал, как оценить тот ответ Юли, которая сочла Гамлета «лишним человеком», записав его в один ряд с Печориным и Чацким. «Лишними становятся те, кто тяжело переживает зло и при этом понимает, что людей не переделать — ни иронией, ни дуэлями… но всё же они, лишние, пытаются это делать», — неожиданно завершила свой ответ Юля. Это она высказала просто, не красуясь, не кичась начитанностью, умением мыслить.
Виктор знал, что в доме Юли большая библиотека, мать девочки была учительницей истории; она скончалась от рака, когда дочь была в седьмом классе. Отец, по слухам, был актёром дальневосточного театра; некогда красавец-премьер отдыхал в расположенном неподалёку от села санатории и был приглашён в местный дом культуры на творческий вечер, где и познакомился с мамой Юли. Но отца девочка никогда не видела, а он мог и не подозревать о её существовании. (Обо всём этом Виктор узнал по секрету от завуча Ивана Матвеевича, когда они вдвоём однажды ездили в районо с отчётами и долго тряслись в этом же самом страдающем «одышкой и артритом» автобусе).
Юля была оригинальной, но не экстравагантной. Остальные — ребята как ребята, наспех учат что-то, листают учебники, «шпорят», мечтают поскорее получить аттестат.
Виктор осторожно глянул на старшую воспитательницу Оксану, сидевшую рядом с ним у окна автобуса. Толстая и угрюмая, она не смотрела на жёлтый лес, а читала журнал. По всему было видно, что прочитанное вызывает у неё недовольство. Виктор осторожно заглянул в страницу и увидел заголовок: «Женское одиночество».
«Да, тяжела доля воспитательницы, и будет таковой, пока эта барышня не похудеет килограмм эдак на пятнадцать», — подумал он. Виктор не знал, что Оксану директриса послала приглядывать за ним с последующим конфиденциальным докладом о том, как вёл себя молодой педагог.

Звучали заключительные аккорды «Лебединого озера», шли финальные сцены балета. Виктор незаметно наблюдал за учениками. Отличница Люда смотрела серьёзно, даже немного строго. Долговязый Толик шмыгал носом, попробовал было тянуться пальцем к носу, но его сосед Сяся, заметив это движение, двинул дружка локтем в бок. Юля застыла, заворожённая зрелищем. Неожиданно она как бы с тревогой посмотрела на Виктора, словно почувствовала его взгляд. Он отвёл глаза.
По дороге домой в автобусе было тихо — все устали. Вечерние широкие оранжевые и розовые полотна протянулись по небу над горизонтом. Воспитательница Оксана, задремав, прильнула к плечу Виктора. Он подумал, что это прикосновение — максимум из того, чем он мог бы помочь толстушке в её проблемах, о которых она читала в журнале. Виктор, ощущая на плече голову малоинтересной ему женщины, на секунду деланно закатил глаза. Юля, сидевшая в автобусе теперь слева и впереди от Виктора, перехватила этот жест. Она едва заметно улыбнулась, встретившись глазами с Виктором. Он ответил такой же сдержанной улыбкой.

Антонина Петровна и Виктор засиделись в тот вечер в кабинете директора. Конспекты, журналы, внеклассная работа, итоги четверти, прочая рутина; было что обсудить… Но рутину внезапно смела стихия. Услышав, как хлопнула наружная дверь, — ушла последняя уборщица — Антонина Петровна встала из-за стола, выключила свет, подошла к сидевшему за приставным столиком Виктору и, взяв его за запястье, положила мужскую ладонь на свою грудь. Усмехнулась, шутливо скомандовала:
— Всем оставаться на местах, без паники! Чего испугался? Не расстанусь с комсомолом, буду вечно молодой, вот как. Знаешь такую песню? Не пел, не довелось? Молодой. А я — пела… на демонстрациях.
При слове «демонстрация» она расстегнула блузку и потянула вниз замок юбки. От моложавой блондинки Антонины исходил тонкий аромат французских духов и дымный запах сожжённых в её дворе осенних листьев. Виктор, поначалу оторопевший, не смог противостоять искушению, обнял директрису. Вскоре в свете луны замелькали в кабинете обнажённые руки и ноги, застонали на разные голоса вдруг сплетённые в единое целое почти незнакомые люди…
…Антонина быстро оделась, поправила причёску. Закурила.
— Ну, Виктор Николаевич… Ну, филолог, пять с плюсом тебе… — она сложила губы трубочкой и выпустила струйку дыма.
Виктор молча застёгивал рубашку, ощущая одновременно лёгкость, досаду и неловкость. Он не знал, что сказать, как вести себя.
Антонина пришла на выручку:
— Вы… ты иди домой, Виктор свет Николаич. Ну, чтобы… не вместе нам с тобой. Неловко… Да… Спокойной тебе ночи.
Виктор подошёл к Антонине.
Она опередила его действия:
— Считай, что ты уже поцеловал меня на прощание. Разве нет? До завтра! — совершенно неожиданно она села за свой рабочий стол, стала перебирать бумаги и методички. — Иди, иди, — улыбнулась, смущённо махнула рукой.

В этот вечер, лёжа в постели, Виктор удивлялся своему поведению. И пришёл к выводу, что вёл себя неправильно.
В дальнейшем он был приветлив со своей начальницей, но мягко уходил от её попыток заговорить с ним вне рамок служебных отношений. Как-то раз, когда они были наедине в её кабинете, она попыталась пригласить его к себе домой «на пирог», но он, сославшись на простуду, стал отказываться.
— А я тебя вылечу, — игриво ухватилась за его слова Антонина. — Малинкой попотчую. А то — хочешь? — баньку истоплю? Ох и попаримся! А?
— Спасибо, нет, Антонина Петровна. — Виктору вдруг захотелось обострить ситуацию, чтобы отвязаться от докучливой директрисы. — Извините меня, пожалуйста, я хулиган и обманщик. Я плохо себя вёл. Я больше не буду…
— Ах, вот вы как, Виктор Николаевич, — она вздёрнула голову и обиженно прикусила губу. — Ну ладно, извините и вы меня, старую дуру. Видать, пора меня уволить… со всех постов… Ну что ж… М-да… Закончилась, видимо, наша пастораль. Не смею больше отвлекать вас от составления конспектов и планов по внеклассной деятельности.  До свидания.
Он кивнул и молча вышел из кабинета.

Картины недавнего прошлого, всплывшие после неожиданного визита Юли, крутились в голове Виктора. Ему не спалось, он ощущал тягостную тревогу за девушку. Как она и просила, разбудил её в три часа ночи. Быстро умылась, собралась. Попросила выключить свет над крыльцом. Взяла у Виктора маленький фонарик. В кармане её куртки Виктор заметил наборную самодельную рукоятку ножа. Она перехватила его взгляд.
— Не удивляйтесь, Виктор Николаевич. Такой теперь стала ваша ученица Юля Зенина. Жизнь заставила.
Он понимающе кивнул.
— Тихонько и быстро выходи. Пёс может учуять и залаять. Возвращайся, пока не начнёт светать. Дверь я запирать не буду, — напутствовал он девушку.
— Хорошо, Виктор Николаевич. Буду осторожна.

Он неспокойно дремал и время от времени, очнувшись от дрёмы, гладил усевшуюся ему на грудь одну из кошек, которая почуяла тревогу и беспокойство хозяина. Утром Юля рассказывала:
— Жаль, что на могиле мамочки не растут бессмертники… Ведь это цветы мёртвых, потому что они и при жизни как мёртвые. С их помощью, думаю, покойные люди могут общаться с нами, а мы — с ними.
«Да, она странная, — думал Виктор, слушая её. — Но нестранные люди — это серость и обыденность… А странные — часто „лишние“. Их не понимают, их не принимают… Однако что же мне с нею делать теперь?»
— Смерть эти цветы не берёт, — продолжала Юля. — Сорваны они или нет, — для них всё одинаково: они сухие и твёрдые. Цветы эти и без жизни, и без смерти… Не даром их так и зовут: бессмертники…
Виктор после паузы спросил:
— У тебя есть документы?
— …Справка есть… об освобождении…
— Понятно…
Юля подошла к окну и прислушалась, как лес доносит издалека стук вагонных колёс.
— Тук-тук-тук-тук, тук-тук-тук-тук… Как сердце стучит…
Виктор подождал, когда она повернётся к нему лицом.
— Попробую устроить тебя в областном центре — на учёбу или на работу, — сказал он. — И ещё тебе надо отдохнуть. Или... может быть… я вот что подумал…
Он колебался, волновался, боялся создать неловкую ситуацию; лицо и затылок наливались тяжёлой кровью:
— Если тебе удобно… ну, не знаю… могу тебя отвезти к своему дяде. Он живёт в городе. Старичок-добрячок. Отдохнёшь, а я попробую что-нибудь придумать… Пойду позвоню ему. А ты отсыпайся, — шутливо погрозил он ей пальцем. — В холодильнике есть кое-какая снедь, разберёшься.
Юля улыбнулась.
— Спасибо. Я буду тиха как мышка. И буду спать в вашей уютной норке.

Он шёл по пустой в это жаркое время деревенской улице. Из-за заборов и плетней выскакивали головы старушек. Бабульке отрывались на пару секунд от огородных хлопот, чтобы поглазеть на проходящих мимо, «поздоровкаться».
Виктор поднялся на вершину холма, где была небольшая зелёная опушка, набрал номер в мобильнике. В трубке послушалось сопение и одышливый голос дяди Паши:
— Ну, докладывай, племянничек деревенский! Привет, привет…
Виктор заулыбался:
— Дяде Паштету пламенный привет! Сто лет, как говорится, сто зим… Как давление? Давит? А ты держись, не поддавайся!.. Ладно, тут вот какой сюжетик назрел, Дядьпаш. Одна девушка…
Вот и тогда, в тот злополучный день, в то же самое время года, ну, может, чуть раньше, он тоже звонил, и тоже дяде Паше. Он редко выходил с ним на связь, но всё же чаще, чем с родителями, на которых был сердит. Он шагал взад-вперёд по опушке и говорил в трубку:
— Это верно, Дядьпаша, развлечений тут немного. Работа, ученики, свежий воздух, экологически чистые сливы. Ты, Дядьпаша, лучше пиши мне по старинке письма мелким почерком, как в твоей песне поётся, интернет тут по большим праздникам, мелкими дозами и не для всех. А я тебе звонить буду — тут мобильная связь берет только с местного холма…
После того, давнишнего, разговора с дядей, поняв, что больше никому он звонить не хочет и не будет, Виктор бродил одиноко по медленно темнеющему вечернему лесу, складывал из листьев букеты и вееры, любовался ими, а потом отбрасывал, удивляясь собственной сентиментальности.  Сорвал два небольших дубовых листочка и в шутку приложил к себе на воображаемые петлицы — то ли лесничего, то ли прокурора. Знай наших, — генеральские знаки отличия!.. Пожалел, что с собой нет зеркала, полюбовался бы на себя, любимого. А, впрочем, несолидно вы ведёте себя, преподаватель и классный руководитель Виктор Николаевич, — сделал он себе мысленное замечание.
Но тут он испуганно застыл, услышав хруст валежника — сквозь ветви деревьев и кустов увидел, как протрусило семейство кабанов, замелькали тяжёлые и страшные коричневые бока взрослых и полосатые — поросят.
Кабан остановился, мрачно и тяжело посмотрел на Виктора. Как опасны эти вздыбленные клыки зверя, покрытого коричневой шерстью... Виктор судорожно сглотнул, ощутив ознобливый страх. Ему казалось, что глаза кабана наливаются страшной и губительной кровью.
Вдруг сквозь деревья Виктор заметил Юлю, которая тоже в одиночестве гуляла по лесу — одна, не боясь никого и ничего. Она не заметила учителя и не видела его испуганное лицо.
Виктор замер в нерешительности — не знал, что делать, нужно ли окликнуть Юлю; он беспокоился, не набросится ли кабан, разъярённый звуком голоса, на девочку или на него.
Юля в это время начала делать странные пасы в сторону угрожающе похрюкивавшего семейства — и… и вот секач, тяжело и нехотя отвернувшись, потрусил в чащу, а за ним поспешно понеслись кабаниха и серо-чёрные полосатые поросята.
Когда стих хруст валежника под копытами, Виктор, взбудораженный, подошёл к девочке, которая продолжала делать загадочные пассы. Она не оборачивалась.
— Юля! Зенина!
Та будто ничего не слышала.
— Что с тобой?
Виктор приблизился к ней и увидел, что глаза Юли словно затуманены.
Внезапно девочка пришла в себя. Удивлённо смотрела на учителя.
— Здравствуй, Зенина.
Девочка, смущённо переступив резиновыми сапожками, негромко поздоровалась, потом потупила взор, как это с ней бывало: словно ждала замечания или порицания.
Виктор был растерян. Заговорил возбуждённо:
— Послушай… мне, честно говоря, было страшно… Кабаны… Я, признаться… они ведь…
Юля медленно подняла голову:
— Виктор Николаевич, у них ничего плохого не было на уме.
— …Да? Ты думаешь? Откуда ты знаешь?
— Понимаете, они просто живут не так, как мы, — спокойно и уверенно стала объяснять она. — Вот и всё. И не хотят жить иначе. Но с ними всегда можно найти общий язык. Даже без слов. Нужно быть в гармонии с окружающим нас миром. И тогда не страшно. Ведь все мы равноправны…
Они шли по лесной тропинке. Виктор решил сменить тему:
— Ты любишь по вечерам гулять в лесу?
— Люблю. Здесь так тихо. И спокойно. Здесь хорошо.
Виктор молчал, он вдруг почувствовал на душе покой и уверенность.

— Виктор Николаевич, можно, я пойду домой? — неожиданно спросила девушка.
Виктор улыбнулся:
— Разве я держу тебя? Тебе ещё, наверное, уроки делать?
— Да, буду делать уроки.
— Ну, до завтра.
— До свидания, Виктор Николаевич. А про кабанов никому не будем рассказывать, ладно?
В глаза Виктору смотрела то ли девочка, то ли девушка, с умным лицом, странная, лишняя в этом селе и в этой школе, и у Виктора вдруг защемило сердце от того, что её, сироту, чужую всюду, ждёт тяжёлая жизнь. Ему в этот момент захотелось забрать её с собой, увезти в город... но в качестве кого? Сестры?… Дочери?.. Жены? — Он не понимал толком пёструю путаницу в своей душе.
— Вы такой хороший, Виктор Николаевич, — вдруг сказала Юля. — Вы сами не знаете, какой вы хороший. Спасибо, что вы приехали сюда, к нам в деревню, в нашу школу.
Девочка медленно пошла вдоль края леса, по тропинке, по которой Юле было ближе и удобнее добраться до своего дома. Виктор смотрел ей вслед. Потом обернулся и внезапно он увидел неподалёку Антонину, которая вышла из леса и направлялась в сторону деревни прямиком через опушку, на краю которой Виктор стоял. Директриса приветливо, но сдержанно улыбнулась. В руках её была сумка, набитая травами, вероятно, лечебными; она увлекалась народной медициной.
— Здравствуйте, любезнейший Виктор Николаевич, — голосом Лисы Алисы из детского спектакля заговорила Антонина. — К вам можно подойти поближе?
— Да, конечно, Антонина Петровна. Ну что вы, право, спрашиваете разрешения?
Антонина одёрнула блузку, встряхнула медовыми волосами. Спросила, кивнув на мобильный телефон в руках Виктора:
— У вас был конфиденциальный разговор, не иначе. Даже пришлось уйти так далеко, скрыться от людей? Сеанс связи с ЦРУ? А разве не-ет? — директор школы вела себя как развеселившаяся девочка на дискотеке, благо вокруг никого не было, кроме них двоих. — Пал Андреич, вы шпион? — процитировала она крылатую кинофразу.
Виктор снова изобразил светскую улыбку.
— Да, я шпион, Антонина Петровна. Шпионю, знаете ли, за местными кабанами. Сегодня они меня заметили. Но, к счастью, обошлось без потерь с обеих сторон.
— Ты мой бедненький, — прогнусавила Антонина и деланно-жалостливо покачала головой. — Ой-ой-ой, что творится… Брали бы ружьишко с собой охотничье, что ли... А вот вы зря один-то ходите, — певуче заворковала, — тут чудеса, тут леший бродит… Русалки молоденькие на ветвях, знаете ли, сидят…
— Связь неважная, — попытался сбить игривый тон Виктор. — Только отсюда мобильник и ловит.
— Свя-язь неважная, ай-ай-ай, — сочувственно покачала головой Антонина. — Какая уж тут связь с битой молью директоршей. Неважная, это да. А вам, Виктор Николаевич, хотелось, думаю, волшебства… — Голос её приторно переливался. — Скучаете в нашей деревенской глуши, молодой человек? Что молчите, Виктор Николаевич?
Виктора начинала раздражать её навязчивость.
— Да, наверное, съезжу… К дяде своему.
— К тому самому, который самых честных правил?
— Ну да. Он не на шутку занемог.
— Ладно, что-то у нас с вами литературный капустник затянулся, – устало, теряя игривость, сказала Антонина. — Берегите дядю, Виктор Николаевич. И себя тоже, коллега.
Антонина подошла к Виктору, оглянулась, никого вокруг не увидела, обняла его и крепко поцеловала. Тот реагировал вяло.
— Попрощались? Последний поцелуй?.. Ну а разве нет? — пытливо заглядывала в лицо Виктора директриса.
Он молчал. Антонина горько усмехнулась, подытожила:
— В попутчицы не набиваюсь, чтобы тебя не компрометировать. Идём каждый к себе домой своей, как говорится, дорогой.
Антонина зашагала по тропинке, но вдруг остановилась, постояла в нерешительности, потом резко повернулась и снова подошла к Виктору. Её лицо внезапно вспыхнуло и стало злым:
— Хотя, любезный вы наш педагог… позвольте заметить, что я видела вас на этой опушке с ученицей нашей школы… Юлией Зениной. На школьниц заглядываетесь, Виктор Николаевич? На малолеток? А вы часом, дорогой мой, не на статью ли набиваетесь, а? На уголовную?! — лицо Антонины наливалось кровью и жёсткостью, директриса заводила себя.
— Вы ошибаетесь. Вам нужно успокоиться, — негромко сказал Виктор.
Но директриса уже распалилась не на шутку.
— Да я тебя посажу, если… — она тяжело задышала, у неё, кажется, начиналась истерика, то ли деланная, то ли настоящая.
В этот момент Виктор с ужасом увидел неподалёку Юлю, которая почему-то вернулась и сейчас подходила к ним. Антонина её не видела, стояла к ней спиной, но девочка, скорее всего, слышала последнюю часть их разговора. Лицо Юли было ошарашенным и возмущённым. Антонина почти кричала Виктору:
— Пользуешься тем, что она больная, что она шизофреничка, твоя Зенина?!
— Антонина Петровна, — попытался урезонить её Виктор.
— Помолчите! Вот что — ты со мной так не обращайся! Ты... Ты у меня сядешь в тюрьму, я что хочешь докажу! Чтобы ты… чтобы ты не растлевал и не насиловал в лесу девочек, своих учениц! Педофил!! Преступник!!
Антонина запнулась, увидев Юлю. Девочка подошла совсем близко, лицо её застыло в гневе, глаза округлились. Виктор, не ожидавший такого поворота дела, опешил. Он растерянно застыл.
— Пошла вон, дрянь! Шалава! — вдруг рявкнула директриса на девочку.
Юля побледнела от гнева, губы её задрожали, она  громко застонала, потом схватила с земли камень и яростно метнула в голову Антонины с криком:
— Ведьма!!!
Камень угодил Антонине в висок…

Юля серьёзно поплатилась за своё нежелание стерпеть оскорбление со стороны непонятно почему взревновавшей директрисы. Хорошо, что не убила обидчицу. Нервный тик обоих глаз и частичная парализация лица — вот чем поплатилась Антонина, ушедшая после больницы на инвалидность и уехавшая невесть куда. Поистине шекспировские страсти вскипели в этом деревенском любовном треугольнике… Виктор часто потом вспоминал фигурки на письменном приборе Антонины: получается, что роль Давида сыграла Юля, а Голиафа — директриса. Пусть камень был пущен не из пращи. А Юля, увы, не стала царицей…
А вот про суд над своей ученицей Виктор не любил вспоминать: тогда, выступая на заседаниях, он не мог и не хотел рассказывать всего, и Юлю защитить по-настоящему не удалось — увещевания о её порядочности, начитанности, хорошей учёбе и прочее не убедили стражей закона.
Ладно, это дело прошлое, надо думать о будущем. Вечер скоротали за разговорами, воспоминаниями и планами: как девушка устроится на первое время у дяди Паши, как старичок потом поможет ей с работой и общежитием. Ночью Виктор и Юля, рискуя попасть в поле зрения любопытных глаз, вышли на трассу, «проголосовали», и частник на ободранных «жигулях» с номерами соседней области прихватил  до райцентра, до автобусной станции двух пассажиров с опущенными по самые брови козырьками бейсболок. Странную пару никто не заметил. 

Озарялся костровыми отблесками брезент палатки. Руководитель археологической экспедиции Игорь удивлённо покачал головой, щурясь от дыма собственной сигареты, торчавшей из бороды.
— И как ты только ухитрился меня разыскать? — спросил он Виктора.
Тот отхлебнул из алюминиевой кружки чаю с коньяком, ответил с усмешкой:
— Да вот, понимаешь, шли мимо, а дай, думаю, зайдём на чаёк-огонёк, проведаем бывшего моего одноклассника… А если серьёзно, то ехали в автобусе, — к дяде Павлу моему пробираемся, — я и вспомнил, что ты каждый год здесь копаешь бронзовый век вместе со своими студентами-историками. Вот мы и сошли на полпути. Не прогонишь? Девушку, кстати, зовут Юля.
Игорь поскрёб жёсткую бороду, вздохнул, шутливо-укоризненно посмотрел на гостей:
— А меня Игорем кличут... Да уж грейтесь, искатели приключений, кипятка на всех хватит… Да и коньячка… Я уж, честно говоря, потихоньку сворачиваться подумываю. Не очень плодотворно идут мои дела… Да и задождило уже, пустой номер работать дальше. Увы и ах… Ну ладно. Прошу, друзья, сомкнуть хрусталь. — Сошлись с глухим стуком алюминиевые кружки.
В палатке миниатюрной копией луны светился железнодорожный фонарь. Стекло было захватанным, и образовались подобия лунных пятен.
Импровизированный пир продолжался. На брезентовый покров  дождь начал ронять крупные слезы. Пили и ели полулёжа, в позах римских патрициев.
— А что вы надеетесь найти во время экспедиции? — впервые обратилась к Игорю Юля.
— Смысл жизни, разумеется, — Игорь ответил тоном, каким разговаривают с ребёнком.
— А как он выглядит, этот смысл? — спросила Юля, не поддаваясь ироническим интонациям бородача.
Археолог помолчал, раскладывая на клеёнке маленькие бутерброды со шпротами и помидорами. Разлил коньяк по кружкам.
— Это уж кому что на роду написано, — на этот раз серьёзно протянул Игорь. — Смысл жизни, например, это вот… а вот такое пряслице.
Он покопался в кармане и вытащил что-то плохо видимое в полутьме.
— Не понял, — Виктор поставил кружку на пол палатки, стал щуриться, с трудом разглядывал то, что показывал археолог.
— Смотрите.
Игорь снял с алюминиевой вертикальной штанги фонарь, поднёс к руке:
— Такая штуковина, — видите, друзья? Маленькое этакое пряслице. Давным-давно кто-то прял на нем пряжу… И это вот пряслице — жемчужина моя в этом сезоне. А так — сплошные глиняные черепки. Знаете, я белой завистью завидую коллегам из столичного университета, — они недавно обнаружили необычное захоронение бронзового века: обнимающиеся скелеты. Как вам это нравится? Редкая находка. Да, пожалуй, уникальная… Два скелета обращены лицами (если можно так сказать) друг к другу, держат друг друга за руки, и нога одного закинута на ногу другого.
— Как это ужасно и как это прекрасно! — сказала Юля и покачала головой из стороны в стороны, глубже закуталась в куртку Виктора, накинула на голову капюшон. Виктор заглянул вглубь этого капюшона и увидел два прекрасных карих глаза с двумя миниатюрными отражениями лампы-луны. Юля улыбнулась и поправила Виктору воротник свитера.
И в ту секунду Виктор понял, что без Юли он больше не представляет своей жизни, что он любит её глубоко и сильно.

В приземистой палаточке Виктор и Юля лежали рядом в спальном мешке. Впервые этой ночью их горячие тела соединились. «Даже не верится, что когда-то я был её учителем. И мы были на „вы“. Тогда я и представить себе не мог, что случится то, что случилось… Как сказал тот деревенский возница: „Игрики закончились, начались сурьёзности“… Антонина, возможно, не ошибалась, чуя в ней соперницу… Как жестоко получилось — и с Антониной, и c Юлечкой. И кто виноват? Антонина? Юля? Я? Или так должно было случиться, всё уже написано, а мы только читаем свою жизнь..»
Юля погладила Виктора по голове. И неожиданно спросила:
— А какие сны тебе снятся?
— Сны? — Виктор задумался. Потом рассказал:
— Иногда мне снится, что я не родился. И наблюдаю жизнь как посторонний, а не её участник. Как бы я кто-то другой, кому эта жизнь чужда, а порой даже неприятна… Вот вижу сверху — кишит земной муравейник, иногда взрывается что-то, горит, а иногда, наоборот, красота неописуемая — но она недолговечна, всё кончается быстро, и вот уже новые муравьишки побежали… Словно шоу. Называется оно — «Суета сует и всяческая суета»… Наверное, я сноб, вот и проявляется это в моих снах. Но и расставаться с этой жизнью жалко.
— Разве кто-то торопит расставаться? — спросила девушка.
Виктор усмехнулся.
— Да пока нет, никто не торопит... Возможно, что и не придётся с жизнью расставаться совсем. Разве что с телом. А тело... оно ведь как молочный зуб: выпадет, да и ладно... — Виктор помолчал. — Ладно, это всё я придумал прямо сейчас, на ходу... Почти всё. А тебе, Юлечка, тебе что снится?
Она приподнялась в спальном мешке, не стесняясь оголившихся грудок:
— Мне, к сожалению, последнее время снится и во сне, и наяву то, что я хотела бы забыть: швейный цех, барак женский… да не хочу я об этом… Хочешь послушать, какие стихи я написала… там… ну… в колонии в этой треклятой, — спросила она. — Слушаешь?
— Да.
Она стала читать негромко:

Жёлтые письма,
Осени листья,
Падают в руки
Знаком разлуки.

Листья — приметы,
Письма — ответы,
Письма — предтечи
Будущей встречи.

— О какой встрече ты говоришь?
— Не знаю. Возможно, с богом. Но это потом. А сейчас — с тобой… О встрече с тобой.

Утром он, едва проснувшись, понял, что её рядом нет. И нет её одежды, и нет её рюкзака. И нет травяного запаха её волос. И он всё проспал. Она оставила записку у изголовья спального мешка. Извинялась. Благодарила. Признавалась в любви — любви ещё с того момента, когда они, стоя на соседних лестницах, собирали сливы. Писала о том, что весь прошедший год, в грязи и жестокости, она вспоминала его, думала о нём. И каялась в обмане: она вовсе не освободилась из колонии, она — в бегах. Она не может его подставлять и поэтому ей нужно скрыться. Скорей всего, её поймают и дадут новый срок. «Прощай, любимый. Прости. Ты всегда будешь со мной. Как бы мне хотелось, чтобы через тысячи лет археологи нашли наши обнявшиеся скелеты. Но, наверное, не суждено. Мне просто нужно было увидеть тебя. Поэтому я бежала из колонии. Ты смысл моей жизни. Ты об этом не знал. Теперь знай. Я тебя увидела. Ты был мой. Спасибо, мой милый. А дальше — будь что будет. Твоя Юля. P.S. Я уеду первым автобусом, потом поездом, куда — не скажу. Целую. Прощай».
Письмо было торопливым, на листке школьной тетрадки, карандаш прыгал — видимо, писала при свете фонарика.
Экспедиция просыпалась, слышались удары топора, готовили костёр, чтобы разогреть завтрак. Виктор был потрясён неожиданным письмом. Ему хотелось окуклиться в ставшем вдруг холодным спальном мешке, одеревенеть, покрыться хитиновым панцирем, впасть в летаргию… или, как в своих снах, воспарить и стать чужим в этой жизни, наблюдать всё отстранённо, не переживать, не страдать. Он застегнул доверху свой спальный мешок, словно спрятался в него с головой.  Ему казалось, что он — в саване. Виктор знал, что первые автобусы ушли с ближайшей станции в пять утра, три часа назад. И он понятия не имел, в каком из автобусов, в какую сторону, уехала от него Юлечка. Нет, она не бросила его, не убежала, а... а что? А вообще... а была ли она с ним этой ночью? Не заколдовала ли она его, как того грозного кабана с жёлтыми клыками в осеннем лесу?.. Нет, нет, всё не то, не утешай себя, случилась горькая история: любимая женщина оставила себя в твоей душе, но исчезла телом, она была твоей первый и последний раз... Что ж, так сложилось, это, наверное, —судьба... вернее — не-судьба... Виктор прислушался: где-то вдали тревожно стучали колеса невидимого им поезда…

«ТЁТЕЧКА ЖАННОЧКА Д’АРКОЧКА»
Мальчик Федя уже почувствовал в себе, двенадцатилетнем, прораставшего мужчину. Проращение было нервным, неровным, иногда оно бросало мальчика на вершину коловшегося ветками ясеня, откуда сверху под острым углом можно было наблюдать происходившее в деревянной, в форме перевёрнутой срезанной пирамиды, пляжной раздевалке на берегу речки. Федя переживал, что ему удаётся урывками любоваться лишь верхними женскими прелестями, а вот что касается нижних, то ракурс не позволял.
Однажды Федя, отдыхавший в то лето на каникулах в маленьком приречном городке у бабушки, нашёл в сарае потрёпанную медицинскую энциклопедию, ущербную от мышиных зубов и чёрно-зелёной ползучей экспансии грибка. Быстро нашёл нужную ему страницу с изображением некоего цветка, исколотого булавками. Булавки кончались латинскими словами, которые мальчику были неинтересны, в отличие от самого цветка с его каскадом слоёв невиданного бутона. Но картинка была чёрно-белая, плоская, в сарае было пыльно и душно, бегали иногда за серыми, заваленными бабушкиной дребеденью, полками противные мышки, топоча гадкими ножками… нет, не то всё это было.
И вот однажды утром, когда Феденька ещё дремал, размыкая порой очи и наблюдая за игрой летних солнечных бликов на старой картине с зимним сюжетом «Последний кабак у заставы», в коридоре послышались оживлённые голоса бабушки и ещё какой-то женщины — и начался новый этап жизни мальчика. В коридоре что-то тяжёлое стукнуло об пол, послышалось «Уф, наконец-то добралась». Вскоре Федя узнал, что задорный голос принадлежит тёте Жанне — жене его родного дяди Саши, несущего на своих плечах нелёгкую службу на Дальнем Востоке и две небольшие звёздочки на погонах (увы, продольные, беспросветные, прапорщицкие).
— Это ж кто у нас так долго спит? — весело блеснула золотой фиксой и махнула рыжей гривой гостья. — Нет-нет-нет, пора, пора вставать! Петушок пропел давно! На зарядку — становись! …Здравствуй, племянничек! — женщина присела на угол кровати мальчика. — Рада познакомиться. Дядя Саша гляди чего тебе прислал.
Тётя Жанна раскрыла замок сумочки, быстро её распотрошила и достала прозрачный пакет кедровых коричневых орехов:
— Кушай на здоровье.
— Спасибо… — засмущался мальчик. — А вы его жена?
— Всенепременнейше! — весело отозвалась жена дяди Саши. — И твоя тётя. Зови меня тётя Жанна.
— Жанна д’Арк? Мама так говорила: к бабушке скоро приедет наша Жанна д’Арк.
«Жанна д’Арк» засмеялась:
— Ну, чувствую, мы с тобой найдём общий язык.
Феденька кивнул, растерянно и сонно улыбнулся.
Бабушка вошла в комнату, внеся запахи горячих пирожков и оживлённую весёлость:
— Жанночка, Федюлька, айда за мной, завтракать!

Через два дня Феденька стал обижаться на тётю. Не для того он приехал на каникулы к бабушке, чтобы каждый день дядисашина жена будила его и заставляла вместе с ней бежать на речку, делать на берегу зарядку, а затем плавать. Это было самое неприятное. Тётя меняла голос и произносила тоном точь-в точь как училка в школе:
— Перехо-одим… к во-одным… процедурам! А теперь — наперегонки!
Феденька вяло, с сонным и капризным лицом, бежал за тётей, чтобы бухнуться в ещё непрогревшуюся, мутноватую, с противными зелёными языками водорослей, речную воду.
— Закаляйся как сталь! — пела в воде тётя Жанна. Феде хотелось убежать домой и спрятаться от гостьи.
Однажды он не выдержал.
— Бабушка, — стал он жаловаться, когда та, отдыхая после обеда во дворе, в тени малоплодовитой яблони, откинулась в шезлонге, держа в руке толстый потрёпанный сборник кроссвордов, — а почему тётя тут командует?
Бабушка изумилась:
— Где… как… ты о чем?
— Она заставляет меня утром зарядку делать, и ещё, бабушка, ты сама говорила, что у меня… это… предра… предрасположенность к тонзиллитам, а она по утрам таскает меня на речку. На холодную.
Бабушка пожала плечами.
— А я думала, это тебе нравится. Вообще-то тётя приехала сюда не отдыхать, а работать, у неё командировка на консервный завод. Ну раз уж так получилось, почему бы вам с ней не поплавать, не побегать. Ей-то всего тридцать с хвостиком лет… Охохо, — бабушкины щеки разошлись в стороны, как шторки, — где-е мои тридцать…
— Ну бабушка…, — продолжал канючить внук, — пусть она…
— Всё, иди, — вдруг проснулся в бабушке бывший работник аппарата райкома партии, — раз тебя отец не закаляет, пусть хоть Жанка мужчиной сделает…

Тётя Жанна пришла в этот вечер усталая, недовольная. После ужина, за чаем с яблочным вареньем, к которому Феденька имел пристрастие, она жаловалась бабушке:
— Ну посудите сами, Ангелина Герасимовна. Я им говорю — бейте банку с цыплёнком. Нет, говорят, будем бить то, что у нас в договоре. Я им: бейте на рынок, подготовим допсоглашение к договору, ну не нужна сейчас свиная тушёнка, товар не уходит! Опять дураки упираются. Короче, я им, Ангелина Герасимовна, ультиматум — или будете бить нужную банку, или — «аревуар в большой резервуар». Нет сил доказывать дуракам…
В мозгу сонного Феденьки проносились картины: тетя Жанна бегает с палкой и бьёт банку, в которой плачет цыплёнок; потом он увидел, что долговязый и мрачный, насупленный Товар стоит себе в углу комнаты и не уходит, и не хочет, и не собирается уходить…
— Федю-юлькин, спа-ать, — пропела бабушка ласково. — Глазки слипаются у твоего племяша, носом, гляди, клюёт….
Феденька поплёлся в свою спальню.
Но едва он задремал, как его разбудил звонок мобильника в соседней комнате. Послышался голос тёти:
— Привет, Саша. Чего так поздно-то? Племянника разбудишь, он у нас нежный, бабушкин… Чего-о? Да ты что! Неужели? Ёшки-картошки! Да не может быть!.. Давай спорим? Подожди, сейчас достану краснокожую паспортину.
Она заинтриговала Феденьку непонятным словосочетанием «краснокожая паспортина» и своим хохотом. Он бесшумно поднялся с постели и, приподнявшись на цыпочки, подошёл к смежной комнате, осторожно заглянул через стекло в двери, чуть отведя занавесочку. Горел ночник. Тётя Жанна в ночной рубашке сидела на корточках и раскладывала на полу вещи из сумочки. На журнальном столике Феденька увидел початую бутылку коньяка. Тётя раскрыла паспорт.
— Так… Ну точно — сегодня! Вот дура-то я набитая, Сашка! Думала — завтра! — Тётя покачивала головой из стороны в сторону, поражаясь своей забывчивости. — Так что же получается, — пятилетие нашей с тобой свадьбы? Ха-ха! Это надо отметить. Щас, погоди…
Тётя Жанна, продолжая сидеть на корточках, повернулась к столику, стала наливать себе коньяк, бормоча «с этими цыплятами свинячьими всё из головы вылетело», переступила босыми ногами, и в этот момент Феденька вдруг увидел на секунду приоткрывшийся ему уголок неведомого, страшного и манящего мира… Но тётя тотчас вернулась на  исходную позицию, пригубила коньяк и произнесла в телефон с торжеством в голосе:
— Ну, Саня, пятилетку прожили достойно. Дай бог, не последнюю!
Она покрутила в бокале напиток и снова выпила, высоко задрав голову и явив Феденьке нежную шею.
— Эх, не с кем отметить по-настоящему…
Эти слова Феденька услышал уже, лёжа в кровати. Сердце его колотилось. И от увиденного, и от того, что он запоздало боялся быть уличённым в подглядывании и подслушивании. Но всё обошлось. За дверью тётя  ещё немного поворковала в телефон, пару раз слышалось постукивание горлышка бутылки о бокал… Потом все в доме заснули: тётя у себя, он у себя, бабушка на веранде.
Ночью Феденьке приснилось тяжёлое и неприятное: сначала чёрно-белый цветок, которому было больно от впившихся в него булавок с латинскими названиями, потом цветок превратился в цыплёнка, который в ужасе забился в банку, по которой кто-то колотил то ли молотком, то ли хоккейной клюшкой. Потом привиделась сидящая на корточках тётя Жанна с круглыми коленками и загадочно темнеющим пространством вдали, как бы в конце туннеля, боковыми стенками которого были крепкие белые ноги, едва освещённые светом ночника и прикрытые абрикосового цвета ночной рубашкой.

— Тётя Жанна сводит тебя в парикмахерскую, — твёрдо заявила бабушка и замотала головой, отметая возможные контраргументы Феденьки. — Ты оброс как дикобраз, а скоро начало учебного года. Скоро домой тебя отправлю. Поедешь на автобусе, папа приехать не может. Я тебя посажу, а мама или папа встретит.
Мальчик боялся, что бабушка сейчас скажет: «А тётя Жанна поедет с тобой». Словно угадав внуковы страхи, Ангелина Герасимовна добавила:
— Тётечка Жанночка уезжает завтра, у неё заканчивается командировка.
Тётечка, как её назвала бабушка, Жанночка пришла к обеду весёлая от того, что командировка закончилась и что скоро поедет домой, где ждёт её бравый прапорщик, он же муж Саша, длинная чёрная такса Нявка и хризантемы на «маленьком, но очень солнечном» балконе. Тётя с племянником, как и постановила бабушка, отправились после обеда в парикмахерскую. В пропитанный одеколонными запахами воздух тонко вплетался пивной перегарчик парикмахера Лёвика.
Лёвик быстро оболванил Феденьку, сопроводив экзекуцию шутливым к нему вопросом: «А бриться, молодой человек, будете?» Тётечка Жанночка сдержанно улыбнулась шутке парикмахера, а он ей подмигнул — Феденьке в зеркале все было видно. Сам же Феденька на предложение Лёвика ответил твёрдо:  «Не, мне пока тока стричься можно». Потом недовольный своей причёской племянник и любующаяся его чудесным преображением тётя сидели в парке за стаканами сока и корзинками с шарами мороженного. Холодные сладкие шары были украшены цифрами, что делало их похожими на бильярдные шары. Как, собственно, и было задумано владельцем местного ИЧП по части мороженого.
— Да у вас тут, я гляжу, ноу-хау в обслуживании клиентов, — кивнув на бильярдное мороженое, одобрительно оценила его оформление тётя. — И, кстати, вкусное мороженое… м-м-м… да ещё с фисташками. Объеденье!
Феденька подумал и перевёл:
— Ноу… хау. Ноу — это «нет». Хау — это «как»… Значит — никак.
— Ещё какой выходит «как»! — не согласилась тётя и нервно потеребила на шее жемчужные бусы. — Скажешь тоже… Вон, видишь, какая харя красная за прилавком… кладёт деткам и взрослым мороженое в вазы да стаканчики. И «поршик» неслабый за кафешкой… Видно, дела идут. Ты английский что, не учишь в школе?
— Тока в следующем году начнём, — уныло протянул Феденька. — Пока тока с мамой иногда занимаемся.
— Учись мой друг, наука сокращает нам опыты быстротекущей жизни!.. И пути перемещения тоже! — театрально произнесла тётя, мотнув рыжей копной на голове.
— Это как, тётя Жанна?
— Да это уж как кому как кому повезёт, мой дорогой племяш… Ну ладно, пошли на Норовку, ещё успеем искупаться.
Норовкой называли местную речку.
Феденька шёл по берегу босиком  с обиженной гримаской и негромко ахал от колких камешков по ногами.
— Вперёд, Федерико! Ты же мущщщи-ина! — подбадривала его тётя. Она была в чёрном закрытом купальнике. — Плавать пробовал стилем «брасс»?
— Не, тока по-собачьи умею, — признался мальчик.
— У меня поплывёшь всеми стилями, — пообещала женщина.
— А ну-ка! — они, взявшись за руки, прыгнули в прохладную Норовку. — Эх, рванём на тыщу как на пятьсот! — призвала к рекордам Феденьку его тётя.
Она сделала несколько больших гребков, но быстро вернулась к Феденьке.
— Вот смотри, — объясняла она, — дышишь в воду, одна рука-а-а идёт та-а-к, втора-а-ая…
И в этот момент Феденька коснулся локтем её груди — большой и твёрдой. И что-то зажглось в организме мальчика, закрутился какой-то маленький, но мощный моторчик.
— …теперь э-э-этой нашей ручкой…
И опять это волнующее прикосновение. И тут тётя обхватила Феденьку и прижала к себе:
— Сейчас начну тебя топить, а ты спасайся!
Феденька почувствовал её крепкий живот под купальником. Ему не хотелось отплывать, но — пришлось. Тётя притопила его шутливо, он вырвался и понёсся по-собачьи к берегу.
В голове его шумело от воды и тётиных прикосновений.
По пути домой она мечтательно фантазировала:
— Вот научишься плавать как следует, станешь чемпионом. Кубки, награды всякие, подарки там, цветы, жен… то есть, хотела сказать, медали, машины… У папы есть машина?
— Есть, — оживился мальчик. — Я тоже водил уже. Лада-Калина.
— Супер! Хмурится не надо, Ла-ада… Лада! — ладно пропела женщина. — Песня была такая, по радио «Ретро» крутят… Ну вот уже и бабушкиными пирогами запахло.

И вот уже позади пироги, и совсем охрип вытащенный на веранду из глубин советской истории ламповый чёрно-белый телевизор, предназначенный теперь для показа контрастов постсоветской действительности. Чай выпит, яблочное варенье съедено, сушки схрумканы.
— Э-эх, красавец-то какой, — бабушка ласково наклонила лицо к свежепостриженной феденькиной голове. — Просто новобранец!.. Надо его твоему Сашке в армию отдать на воспитание, — обратилась она к Жанне.
— Не надо в армию… — пробурчал Федя. — Я ещё школьник четвёртого класса.
— Скоро уже первое сентября, станешь пятиклассником! — заверила бабушка.
— Даже не сомневайся, — поддержала тётя Жанна.
— Объявляется отбой! — вновь проснулся в бабушке партаппаратчик.
Сквозь дрёму мальчик слышал, как на веранде бабушка выключила телевизор — значит, тоже засыпает на своём диване, который она упорно называла «дореволюционным». Но — чу! — вновь послышался стук бутылочного горлышка о бокал, и с Феденьки слетел сон, словно по таинственному сигналу с неведомого командного пункта. Мальчик босиком, осторожно, с замиранием сердца подошёл к соседней двери… но внезапно дверь отворилась, и показалась тётя в красном халате.
— Не спишь, пятиклассник? — спросила разрумянившаяся тётя Жанна. — Опять, шалунишка, — ага, попался! — опять подглядываешь?
Мальчик густо покраснел.
— Да ладно, не переживай, — подбодрила его тётя Жанна. — Заходи. У меня есть зефир. В шоколаде. Любишь?
— Да, — испуганно ответил Федя. — Но я… это… я не подглядывал…
— Тсссссссс!!!!! — заговорщицки приложила палец к губам женщина. — Проходи, бери зефир, вдыхай эфир… ладно, это ты не понимаешь… Феденька, хочешь фокус?
— Какой фокус?
— А вот такой.
Тётя Жанна распрямила плечи и вдруг распахнула халат: мальчик, щеки которого стали совсем красными, захлопал ресницами, не веря своим глазам.. Увиденное его немного испугало, но больше восхитило. Внутри мальчика включился маленький, но мощный моторчик…
— Вот и ты мне фокус показал! — восхищённо хлопнула в ладоши тётя Жанна, увидев, как колышком вздулись мультяшные заяц и волк на феденькином исподнем. — Холодно что-то, лягу я. Пойдём вместе, погреемся.
Мальчик, как сомнамбула, пошёл за женщиной, которая на ходу бросила на пол халат и показала Феденьке большую, красивую, избежавшую загара часть тела. От этой картины мальчик почти оцепенел.
— Смелей, ложись рядом… Вот и одеяльцем накроемся, — приговаривала тётя Жанна.
Мальчик касался большого женского тела… и вдруг захотел обнять тётю.
— Тётечка Жанночка, — обратился он к ней впервые так ласково, — можете меня взять, как тогда на речке?
— А-а-а, утопить тебя?
— Ну тока понарошку.
— Ну, держись!
Тётя взяла племянника и ловко положила на себя. Глаз Феденьки уткнулся в её большой коричневый сосок.
— А вот ещё что мы сейчас сотворим… ну-ка.., — тётечка Жанночка немного поёрзала на кровати, проделала с Феденькой нехитрую манипуляцию… и внезапно мальчику явилось новое в жизни ощущение, сладкое, пугающее и не отпускающее.
— Попался? Попался в капкан, шалунишка?! Сейчас утоплю тебя! — игриво пугала тётя. — Ладно, не бойся. Давай покатаемся на волнах…
Она стала слегка вверх-вниз раскачиваться, и вскоре мальчик сдавленно, чуть не плача, зашептал совсем несуразное, взмолился:
— Тетечка Жанночка… тётечка д’Аркочка, я чего-то сейчас сильно-сильно… писить как будто захотел!!!
— Давай, Федерико! — ласково скомандовала тётя, и Феденька колкой сладкой струёй выстрелил внутри горячего женского тела.
Они полежали ещё несколько минут. Федя щекой касался её груди и пытался понять, что произошло.
— Молоток, племянничек! — похвалила его тётя. — Ну всё, слезай. Покатались и хватит. Спать пора… Ты только, Феденька, не рассказывай бабушке, что мы игрались немножко… а то бабушка старенькая, как узнает — помрёт в тот же миг!
— Правда? Не, не скажу, — согласился Феденька испуганно, натягивая застрявшие на коленях трусики.
Он слез с кровати. Постоял босиком на полу, подумал, а потом робко спросил:
— Тётечка Жанночка, а вы ещё приедете!
— А как же! — прикрыла ладошкой зевок женщина; она полусидела на кровати, пряча своя пышные прелести лёгким одеялом. — Приеду, приеду, пятиклассник ты мой… Ну всё, всё, спать пора. Спокойной ночи, племяш… — Тётя чмокнула племянника в нос.
И Феденька пошёл спать, неся в себе небывалую новую негу и, одновременно — страх, что бабушка вдруг умрёт, если узнает про него и тётечку Жанночку.

В следующий раз они встретились лишь через десять лет. Время изменило этих двоих людей внешне. Но не внутренне! Едва выдался момент, когда откричали «горько» невесте — младшей сестре Жанны, а также новоиспечённому муженьку, после чего нанятый тамада велел «плясать до упаду», как мягкоусый, рослый и худой студент Федор пригласил тётушку на танец. Он теперь понимал, какой важной эпохой в его жизни стала эта вкусно пахнущая духами и слегка захмелевшая женщина. И ещё он предчувствовал, что в любой момент может сработать удивительный моторчик, спрятанный где-то глубоко в мужском организме. Некоторое время танцевали молча. Тётушка откашлялась и заговорила первой:
— Федя-Федя, совсем взрослый… Студиозус! Будущий конструктор всего и вся! Инженер!.. А ты помнишь, Федя, мороженое с цифрами? А, пятиклассник, помнишь? — улыбалась она. — Жаль, бабушки с нами нет, хорошая была женщина, душевная… А… а помнишь, Федерико…, — она зашептала ему на ухо, — помнишь… свой… э-э-э… дебют?
Федя нежно глянул на неё:
— Так ведь такие вещи не забываются… тётечка Жанночка д’Аркочка!
Она подмигнула ему и залихватски встряхнула рыжей шевелюрой… увы, на этот раз уже крашеной.
Шевелюра же некрашеная «тётечки Жанночки д’Аркочки» исчезла навсегда во времени и пространстве, как исчезла и сама Жанна-прошлая, заменённая постаревшей, уставшей, ссутуленной годами женщиной. Как исчез маленький, уже не существующий в мире мальчик Феденька, место которого занял мягкоусый «студиозус», будущий инженер-конструктор всего и вся. И обратного хода в таких рокировках не бывает и быть не должно: не положено! — сказала бы в этом случае экс-партаппаратчик, бабушка Феди.