Мама Коча

- Сегодня будет шторм, - она сказала это очень тихо, будто бухтела себе под нос, явно не рассчитывая, что будет услышана. Я еще не проснулся до конца, но точно знал, что солнце светит мне в глаза сквозь не задёрнутые шторы. Я перевернулся на другой бок и обнял ее ноги.

- Ну какой шторм. На улице солнце, море спокойное.

- Нет, я чувствую, сегодня будет шторм, - она говорила громче, но все так же монотонно.

Я открыл глаза и посмотрел на нее. Черные кудрявые волосы были собраны, так что плечи остались обнаженными, на карамельной коже играли солнечные блики. Она кусала полную нижнюю губу. Она никогда не была красивее, чем в то утро.

Я знал, что она не должна ошибаться. Это была ее суперсила, она всегда знала, какой будет погода и будет ли рыба в тот день. Мальчишки звали ее Ньяни, в честь Ньяни Роро Кидул, богини океанов. Они были готовы приносить ей дары, чтобы задобрить богиню для хорошего улова и спокойного моря. Она гладила их по лохматым головам, улыбалась и советовала не заплывать далеко, а потом садилась на камень на берегу и съедала то, что было принесено в дар. А все началось с того, что после ее приезда в деревню там перестали тонуть моряки. Мне была ближе мифология инков, и я в своих дневниках, записях и электронных письмах родным называл ее Мама Коча.

Но в тот день я не верил ей. Сев на кровать, я потянулся и закурил. Она все так же смотрела на противоположную стену, на которой висел морской пейзаж, который она нарисовала уже после переезда на остров. Она не была Альваро-и-Бриева, но все же была очень талантлива. Морские пейзажи были ее стезей, она на подсознательном уровне чувствовала эту тонкую грань солнца, воды и неба, света и тени. Да, она была художником от Бога.

В доме, где мы жили, было мало ее картин - большинство она отправляла домой, в Бразилию, а там ее сестра и, по совместительству, агент продавала их по всей Южной Америке. На эти деньги она и жила на острове, хотя, чтобы жить там не нужно много денег. Мы жили счастливо без всего того, что сгубило все мои предыдущие отношения: без обещаний, признаний, претензий и общего имущества.

Та картина, на которую она смотрела тем утром, была первой, что она написала после переезда на остров. Она любила эту картину, но тот холод, с которым она смотрела на нее в то сентябрьское утро, пронизывал меня до костей.

- Да какой шторм? – я попытался завалить ее к себе на плечо. – Посмотри на погоду.

Она не поддалась и даже наоборот, села на кровать, что-то проворчав на португальском. Я переспросил ее. Я не знал португальский, а она иногда пользовалась этим, когда обсуждала меня с подругами или говорила о чем-то, что было не для моих ушей. Это было частью ее загадки, паззла, который я разгадывал каждый день, который мне так нравилось разгадывать. Со временем, я начал ее считывать, видеть какие-либо изменения во взгляде и движениях и знать, что за ними следует. Так случается со всеми, но ее разгадывать мне особенно нравилось.

Обычно по утрам она ходила по комнате, которая была и гостиной, и мастерской, и застекленной террасой, что-то напевала и делала наброски. Она никогда не готовила завтраки, так же как обеды или ужины. Иногда казалось, что ей вообще не нужно ничего, просто море рядом. Она не носила белье, могла весь день проходить в купальнике. Она не стремилась быть идеальной хозяйкой и никогда не пыталась удержать меня.

В то утро она ушла на пляж почти сразу, а когда вернулась, была еще более обеспокоенной. На небе было ни облачка. Я посмотрел на нее:

- Ты убедилась? Там чистое небо.

- Я видела, - она села на стул, подперла руками лицо и посмотрела на меня, - позвони родителям. На всякий случай. Я своим написала.

- Хорошо, я позвоню. Ты поешь? – она помотала головой и снова пошла на крыльцо. Я знал, что потом она пойдет писать картину, но сейчас ей нужно немного океана и единения с ним, так что ее сейчас лучше не трогать.

В том сентябре мы никогда не проводили дни напролет вместе. Я заканчивал книгу, она гуляла, плавала или делала наброски. Мы понимали, что наше время на острове подходит к концу, знали, что нужно возвращаться на большую землю, но никто не хотел выпадать из этого мира. Мы хотели выйти из него плавно, медленно, как выходят из моря. Это отдаление друг от друга было чем-то вполне логичным, закономерным и происходило без истерик и слез.

В лучах того заката она выглядела совершенно другой. Все такой же встревоженной и растерянной, но вместе с тем ей стало намного легче, я чувствовал это. Бури так и не случилось, но она нарисовала ее.

- Стало легче? – спросил я, глядя на еще не законченное полотно.

- Нет, - она покачала головой. Моя Мама Коча была уверена, что это чувство тревоги пропадет, как только она воплотит ее на холсте. Она обняла меня, от нее пахло краской. Тут зазвонил телефон, она отпустила меня и кивнула головой в сторону двери. Я удивился, что мне кто-то мог звонить, ведь в Нью-Йорке, где жила вся моя семья, было около десяти утра. Перед выходом я посмотрел на картину. Буря и два столба из огня и дыма на заднем плане. Это было самое жуткое, что она, когда-либо рисовала.



Пятнадцать лет спустя эта картина все так же вызывала у меня холод и дрожь по телу. Табличка, которая весела рядом с ней, в зале Берлинского музея современного искусства, гласила, что Анна назвала ее «Буря». Мы расстались на излете ноября, как и предполагали, без слез и истерик. Просто улетели. Потом была пара электронных писем, а потом все и вовсе сошло на «нет». Мы вышли из нашего моря легко и просто, оставив о нем самые теплые и нежные воспоминания. Мы все сделали правильно. Я оказался на выставке совершенно случайно, мне нужно было написать статью о берлинском кинофестивале. Галерея была рядом с моим отелем, и пара больших плакатов оповещавших о том, что Анна Роша устраивает выставку, привлекли мое внимание.

В буклете, который мне выдали на выставке, было сказано, что «Буря» это последняя работа, написанная на Бали. Она была написана за три дня: с десятого по двенадцатое сентября две тысячи первого года. Ее ощущение бури в этот раз было чем-то большим, чем просто погодным явлением, она почувствовала, что что-то случится. И 11 сентября 2001 и все, что последовало за этим, было и вправду бурей. Она изменила картину совсем чуть-чуть - пара штрихов, и два огненно-дымных столпа стали башнями Всемирного Торгового Центра. Я помню, как позвонила моя мама, как она плакала, но главное, как она была счастлива, что ни я, ни мой брат сейчас не там. Я помню, как плакал сам. Мне стало страшно тогда. Сейчас мне тоже было страшно.

Я вышел из галереи, и февральский холодный воздух наполнил мои легкие. Я мельком увидел ее, мою Маму Кочу. Она была все так же красива, время будто было не властно над ней. Я улыбнулся, она улыбнулась в ответ, а может мне просто показалось. Положив буклет о выставке в карман, я понял, что там есть одна ошибка. Ошибка, о которой знаем только я и она. Последней ее работой на Бали, была не «Буря». Это был ее автопортрет на фоне моря, эта картина называлась «Мама Коча» и она висела в моем доме. Это был ее прощальный подарок.