Часть 5

Она брезгливо поморщилась. Кажется, уже давно пора было привыкнуть к запаху хлорки, потому что руки приходилось дезинфицировать по два, три, а иногда и по четыре раза на день – после аборта. Но привыкнуть к этому доктор Джуд Хопкинс все еще не могла. Как и к тому, чтобы не бунтовать, в глубине души, совсем тихо, не роптать всякий раз, когда очередная женщина спешила поскорее избавиться от не родившегося еще ребенка, словно от груза.
       Подойдя к вешалке, она сняла халат, повесив его в шкаф. Распылив несколько капель духов на кожу, вышла, замкнув кабинет. Отдавая ключи консьержке, устало улыбнулась в ответ на ее теплые слова и пожелания приятного вечера.
       Вечера перестали быть приятными с тех самых пор, как ее малыш буквально сгнил внутри нее, а муж вскоре после этого собрал вещи, перебравшись жить к другой женщине – молодой, здоровой, полной энергии. Вечера даже перестали быть загадочными с той самой минуты, как уйдя от НЕГО, она села на самолет и вернулась домой, в Лондон. Только Санни, так удачно прибившаяся к ее подъезду, смотрящая на нее огромными, полными любви, глазами, с некоторых пор поселившаяся в ее пустой и одинокой квартире, создавала некое подобие уюта и давала единственный смысл жить.
       Она ничего не чувствовала. Совсем. Ни боли, ни радости. Ела по часам, потому что так положено. Иногда напоминала себе о том, что нужно позавтракать, выпить кофе, поужинать, разогреть обед, что в холодильнике – совершенно пусто. Ощущала, что вода горячая, только когда кожа становилась почти что малиновой, пару раз нанеся сама себе ожоги. Понимала, что еда соленая, только когда соли было слишком большое количество. Едва ощущала когда-то ненавистный вкус горького перца во рту. Спала только благодаря снотворному.
       Заведя авто, она медленно повела в сторону своего дома. Санни наверняка уже соскучилась и, может быть, царапает обои. Как не старалась, она так и не смогла отучить кошку от этого.
       Конец осени усугубил ее меланхолию. Авто утопало в лужах, если завтра не будет дождя, нужно будет съездить на авто-мойку. Она ненавидела осень, старалась упорно игнорировать до последнего опадавшую с деревьев листву, закрывала уши всякий раз, когда ливень барабанил в окно, специально укутывала нос в колючий шарф, чтобы не дышать мерзкой слякотью.
       Ливень бесконечным потоком царил в ее душе, выворачивая ее наизнанку. Отсутствие ощущений, замедленное их появление, раздражало до ужаса. Она начала ловить себя на мысли, что целенаправленно хватается за чашку, едва налив в нее кипяток, подносит утюг к рукам, чтобы почувствовать, как горячий пар обжигает кожу.


       - Я ничего не чувствую – разом выдохнула она, с шумом поставив чашку на самый край стола.
       - Что? – молоденькая медсестричка Билли со смешными косичками и бровями домиком, вздрогнула от столь неожиданно прерванной тишины. За полтора года работы ассистенткой, она уже почти что привыкла к тому, что строгая начальница говорит с ней только по делу и о делах. И теперь, как заметила доктор Хопкинс, смотрела на нее с изумлением.
       - Я ничего не чувствую, - повторила она, качая головой, - ни боли, ни радости, ни меланхолии. Ни злости. Ничего.
       Резко взяв нож со стола, она провела лезвием по мягкой подушечке указательного пальца. Билл, милая, веселая Билл, схватилась со своего места, крича нечто вроде: «Что вы делаете, вы с ума сошли!». Она иронично взглянула на компаньонку.
       - Я не знала, как еще показать тебе, что ничего не чувствую. Видишь, - доктор Хопкинс посмотрела на кровоточащий палец так, будто бы он был чем-то поистине важным, - кровь идет, а мне не больно. И даже не неприятно. Никаких ощущений. Никаких эмоций. Ноль.
       Она улыбнулась растерявшейся и явно понятия не имеющей, что с этим делать, Билл и, встав, подошла к раковине, открывая воду на весь напор. Промыла ранку, почти сразу же, протерев ее, приложила вату. Обычные медицинские манипуляции, однако, заставили Билл смотреть на нее, словно на умалишенную.
       Доктор Хопкинс, в конце концов, отложила недопитый чай и вернулась к своим обязанностям, изучая историю болезни очередной пациентки. Сердечная недостаточность, кардиологи настаивали на аборте. Тридцать восемь лет, ребенок первый. Она покачала головой, сдаваясь: видимо, ребенка все же не будет. Каким бы он ни был желанным. Прием пациентки ожидался завтра. Отлично. Сегодня доктор Хопкинс могла спокойно переживать, что она ничего не чувствует.
       Билл прокашлялась. Она подняла на ассистентку взгляд, спокойный и мягкий. Люди так боялись задеть ее чувства, не особо понимая, что чувств в ней как раз совсем не осталось.
       - Ты хочешь что-то сказать, Билли? – устало улыбаясь, подтолкнула она.
       - Доктор, - с первого дня их знакомства Билл называла ее только так, никак иначе. Она не препятствовала – ей было даже лучше. Называть ее по имени, вливать в ухо шепотом ласковое, теплое: «Джуди», мог только ОН. Остальные – либо доктор Хопкинс, либо просто Доктор – не делай глупостей, ладно?
       Она улыбнулась. О, маленькая Билли, милый котенок, если бы ты только знала, сколько глупостей ей УЖЕ довелось совершить, поняла бы, что твое предупреждение подоспело совершенно не вовремя. Поздно. Впрочем, возражать ей доктор не стала – интересно было, что она скажет еще.
       - Доктор, правда. Не делай глупостей. На тебя столько людей надеются. И кошка. И я тоже. Я работала в таком дерьмище, пока не появилась ты и не забрала меня к себе. Я думала, беспросветность в моей жизни никогда не закончится, так и будет пожирать меня. Но черные времена проходят. У всех.
       - Спасибо, Билли – вполне искренне улыбается она, закрывая последнюю папку.
       Бедной девушке, которая так хочет быть ей другом, вовсе не обязательно знать, что в ее жизни черные времена длятся уже почти десяток лет.
       Она встала, сняла халат, повесив его в шкаф, надела пальто. Кое-как удалось расчесать сбившиеся волосы. Проведя помадой по губам, бросила ее в сумку. Билли тоже стала собираться.
       Пришлось соврать, что едет не домой, что нужно в магазин. Ей должно было быть стыдно, но – нет. Доктор Хопкинс не чувствовала ни капли стыда за то, что не хочет подвозить милую коллегу, так трогательно заботящуюся о ней, всегда готовящую ей чай и встречающую улыбкой, домой, хотя им по пути. Как, впрочем, не чувствовала ничего другого.
       Билли как-то неловко попрощалась, юркнув в подъехавшую маршрутку. Доктор Хопкинс с облегчением вздохнула: она крайне плохо переносила человеческое общество. Очень плохо его переносила, особенно – в последние несколько месяцев, которые казались сущим адом.
       Поздняя осень. Как люто, как бесконечно, как сильно она ненавидела эту унылую пору года! Научилась бояться промозглого тумана и бесконечных дождей, потому что все, что они несли ей – это одиночество и смерть. В одном из таких ноябрей она потеряла ребенка, в другом – мать. Когда ей было девятнадцать, такая же унылая пора забрала отца.

       Она явилась домой поздним вечером, когда густой туман низко нависал над землей, ожидая, пока все вокруг уснут. Едва войдя в квартиру, наткнулась на развалившуюся под дверью Санни. Кошка подняла голову, лениво мурлыкнув, и ушла в свой уголок, досадливо поджав уши. Отчего-то была не голодна. Может, тоже хандрила.
       Доктор Хопер посмотрела на еду, вяло пожевав кусок остывшей гренки. Она явно переборщила с соусом, гренка была слишком острой. Но эта острота кольнула у нее в желудке одним коротким спазмом, и растворилась. Как будто, ее и не было. Вот и все ощущения. Никаких больше.
       Она заварила чай. Выпила его, не чувствуя вкуса, вдыхала мяту, не ощущая особо ее запаха. Не сразу даже поняла, что вода почти холодная, разве что потому, что запах мяты вдруг показался слишком терпким.
       Санни решила напомнить о своем существовании. Бесшумно проникла в ванную, с любопытством выглядывая из-за открытой двери. Навострив уши, хозяйничала там, затем вернулась и прыгнула на кушетку напротив стола, гипнотизируя глазами-бусинками.
       Ее хозяйка неохотно встала, на ватных ногах подошла к кормушке, и, насыпав корма, позвала ужинать. Санни принялась за ужин с энтузиазмом, мурлыча, словно живое радио – громко, довольно и с выражением.

       Доктор Хопкинс, устало вздохнув, взяла халат, отправившись в ванную. Зажгла свечи, каждую по очереди, медленно, не торопясь. Если бы кто-то посторонний видел ее сейчас, наверняка подумал бы, что леди просто желает провести романтический вечер в одиночестве. Но, чтобы это произошло, нужно было быть нормальной, а она такой совсем не была.
       Окунувшись в чуть теплую воду, она вытянулась по всей длине ванной, и, взяв в руки одну из свечей, резко перевернула ее фитилем вниз. Капля воска, крупная и ослепительно желтая, не медля разлилась по коже, образуя ожог. Она сжала зубы, капая еще, снова, уже не в силах теперь сдержать болезненный стон.
       На коже, обожженной восковыми поцелуями, образовались два больших красных пятна. Едва первый прилив боли был закончен, она капнула снова, залившись слезами и болезненно скрежеща зубами. Одна рука сменила другую, случайно попавшая на живот капля причинила наибольшую боль. Она пискнула от боли, воск кривой змейкой заполз в пупок.
       Чувствовать. Ей нужно что-то чувствовать. Даже если боль – единственное, что ей осталось, она ДОЛЖНА чувствовать. Хоть что-нибудь. Дрожащей рукой, на которой все еще неистово беснуются ожоги, она отправила свечу на пол, затушив ее перед тем. Нырнула под воду, не сразу поторопившись вынырнуть. Черт. Она помнила каждую их игру с этим проклятым воском. Он делал это так прекрасно, как все, к чему прикасался, что создавал, что творил с ней. Он знал, как сделать так, чтобы ее тело жаждало быть обожженным, слегка поцелованным пламенем свечи, потому что это доставляло бесконечное удовольствие. Он всегда чертил рисунок на ее теле – воск, поцелуй, легкий укус, так что она даже и не знала, что из этого нравится ей больше всего.
       Пока он вел ее, пока заставлял подчиняться бесхитростным, в общем, но дико сложным правилам, она дышала. Просто знала, что кто-то направит ее боль в нужное русло. Кто-то не даст задохнуться в ней, вытащит на поверхность, вытянет из души.
       Теперь стало окончательно понятно ее поражение. Теперь Доктор Хопкинс поняла более чем ясно – он не делал ей больно, как все это время она думала, он КОНТРОЛИРОВАЛ ее боль. Давая ей, тем самым, возможность дышать.
       Он давал ей возможность жить, хоть она упорно отрицала это, думая, что все совершенно иначе.


       Она лежала в ванной до финала, до упора, пока вода не стала обжигающе холодной, а кожа не стала гусиной. Тогда, пошатываясь, она вылезла, кое-как обтерлась и, надев халат, не застегивая, бросилась в постель.
       Не чтобы спать. Спать она уже давно разучилась, ночью читала, слушала болтовню по телевизору, или просто пялилась в темноту. Если приходила Санни, что случалось нечасто, часами копалась в ее длинной мягкой шерстке, но так и не спала, не могла пересилить себя. Таблетки не пила – глупо было бы травить и без того отравленный организм.
       Рывком она расстелила кровать, упав на белоснежную простынь. Открыла верхний ящик стола, достав оттуда запечатанное в тонкую бумагу лезвие. Освободив свое маленькое оружие от бумаги, прошлась тупой стороной по руке, где моментально вздулись, напряглись вены. Конечно, это был не конец. Она продолжала истязать себя, понимая, что совершает ужасную глупость. Что так нельзя. Что пора уже самой обратиться к врачу, и, кажется, простой психолог не поможет. Она все понимала, но ничего не могла с собой поделать. Рука беспощадно кусала кожу лезвием, словно надоедливый комар, оставляя крошечные порезы-песчинки. Один, второй, третий. Можно было сдаться, поступить куда более просто: разрезать вену, тонкую синюю ниточку запястья, чтобы закрыть глаза, и, наконец, покончить с этим бессмысленным существованием. Но – нет. Умирать в ее планы не входило. Сперва она должна была почувствовать.
       И она чувствовала. Боль. Как будто сотня грызунов вцепилась в ее руку своими крохотными зубами и терзает ее. Решив, что мазохизма пока достаточно только когда изнанка руки уже превратилась в истерзанный кусок мяса, она нырнула в белье, затем натянула теплый свитер на голое тело, старые джинсы. Выскочила из квартиры, как подорванная, провожаемая невозмутимой Санни, которая только слегка повела ухом. Машина почему-то завелась не сразу, со второго раза. Дождь уже не лил, словно бы небо прохудилось, а монотонно капал сверху, добавляя унынию красок – однотонный и однообразный.
       Подумать только – он пришел в ее жизнь такой же осенью, когда слякоть и промозглый холод не давали ей спокойно спать. Он и сам был похож на осень – чарующий, магнетически мягкий, но с поразительно грустными глазами. Однажды она спросила, почему его глаза всегда грустят, но не получила ответа.
       Она села в машину. Гнала вперед, не на особо низкой скорости, но и не на достаточно высокой, чтобы впечататься в ближайший столб или стену. Его образ, колючий подбородок, ершистый взгляд, пронзительно-грустные глаза, точеные губы, снова и снова преследовал память, собирался из осколков, как будто так и нужно было.
       Он появился у нее в кабинете, на ее пороге, в ее жизни, не один. Привел женщину, покорно молчащую, спокойно давшую ей потом сделать аборт, не смевшую взгляда поднять на него без разрешения, несчастную и опустошенную. Тихую, словно шепот умирающего. Потом она поняла, что это была его тогдашняя саба – позже, когда сама, как ей казалось, начала терять краски. Как ее звали? Кажется, Люсьена, или Люси. Вроде так. Сейчас ей уже не вспомнить.
       Он появился в ее кабинете, не дожидаясь своей очереди, не стучась, вошел без спроса. Позже она поняла, что и в жизнь свою войти ему тоже не разрешила – он сделал это сам, не спрашивая. Ему не нужны были разрешения, он был тем, у кого разрешения спрашивали остальные.
       Каким он был в тот день? Она не помнила точно. Не помнила, какие на нем были ботинки, и был ли он тщательно выбрит, не помнила, как именно он убедил ее, что должен остаться на приеме, быть до самого аборта. Запомнила навсегда его запах, его парфум – мускатный, терпкий. Приятный.
       Он говорил мало, говорил очень тихо, но, отчего-то, черт знает, почему, она сразу ему поверила. Мягкий вкрадчивый голос с заметным американским акцентом лился в ее уши, словно мед. Он словно бы загипнотизировал ее. Нет, не так. Он загипнотизировал всех, свою спутницу, покорно молчащую, разве что ее лично о чем-то не спрашивали, ее саму, напрочь позабывшую о своем правиле вначале общаться с пациентками с глазу на глаз, без мужчин, и даже тогдашнюю ее ассистентку, Донну, громкую, рыжую, веселую, иногда – излишне разговорчивую. Они все разговаривали о чем-то, но ощущалось, будто говорит только он один. Это, как она позже выяснилось, было его личным оружием: где бы он не находился, люди слушали его, если он того хотел, какую бы ерунду он не болтал. Иногда ее посещали опасные мысли, что люди безропотно пойдут убивать с его именем на устах, если он того захочет, если прикажет.
       Но в этом была своя прелесть. Очень скоро она узнала, как сладко он может шептать ей на ухо ее собственное имя, как удивительно нежно, словно музыка, из его уст звучит простое и понятное: «Доктор!», как увлеченно он может говорить об астрологии, путешествиях, своей работе, и как красноречиво молчать – о прошлом. После третей бесплодной попытки узнать, откуда он такой взялся, где черпал столько времени свою боль, она сдалась. Больше не спрашивала.

       Она все ехала и ехала, сама не понимая, куда, наматывала круги, смотря в черную пустоту безразличными, почти стеклянными глазами.

       Он пришел к ней осенью и в такую же морозь от нее ушел. Она сама от него ушла, точнее. Не важно.

       Зазвенел телефон, оповещая о новом сообщении. Сообщение она смотреть не стала, почти уверенная в том, что там не может быть ничего другого, кроме оповещения из банка или от мобильного оператора. Плевать.
       Телефон в последнее время звонил до безумия, до безобразия редко. Она бы обязательно забыла бы о его существовании совсем, если бы не тот факт, что каждый вечер, ложась спать, выставляла будильник. Который редко срабатывал, потому что уснуть почти никогда не удавалось. Но это сообщение натолкнуло ее на мысль, о которой она пожалела в следующую же секунду – правда, сразу после того, как набрала знакомый, так и не исчезнувший из памяти, номер.

       Гудок. Еще гудок. В голове набатом бьют молотки, истерически кричит душа. Что ты делаешь, Джуд, зачем? Он наверняка в своей Америке сейчас, наверное, спит, встречает утро, может, не один, черт возьми, какого лешего звонить ему спустя столько времени, зачем, зачем, зачем?
       КУДА ТЫ СНОВА ЛЕТИШЬ, ДЖУД, КУДА ТЫ ЛЕЗЕШЬ?
       - Джуд – выдохнул в трубку знакомый мягкий голос.
       - Джон – капитулирует она, глотая внезапно ринувшиеся безумным потоком, слезы, захлебываясь в них, утопая, как в реке.
       - Джуд, не плачь. Я в Лондоне, прилетел два часа назад, я здесь, скажи мне, где ты?
       Обострившаяся боль орет внутри, бьет набатом. С новой силой напомнили о себе ожоги от свечи и ранки, нанесенные лезвием. Истеричная, растерзанная на миллион кусков душа, стонет, признавая поражение.
       - Джон…
       Она ничего не может поделать с собой, только повторять его имя, как мантру, как молитву.
       - Джон…
       - Джуд, что с тобой? Где ты, скажи мне? Я сейчас приеду! – уже не спрашивает, требует в трубку он.
       - Я скучаю по тебе, Джон…
       - Джуд, успокойся и скажи, где ты!
       Нет. Проглотив очередную порцию горьких слез, подступивших к горлу, она швырнула телефон на пустующее сиденье рядом. Даже не отключившись, позволив себе слушать, словно песню, его взволнованный голос, перешедший на высокие тона.
       - Джуд, я не знаю, что ты задумала, но не делай глупостей. Слышишь? Я здесь, я понял, где ты, я еду!
       Понял? Ах, ну да. Часы пробили полночь, часы, которые они так любили слышать, находясь по вечерам на площади, когда бывали в Лондоне вместе, те самые знаменитые на весь мир часы. Сложно их не узнать. Биг-бен. Большей глупости, чем звонить ему, находясь под самым Биг-Беном, не желая быть обнаруженной, она придумать не могла.

       - Джуд. Не молчи. Говори со мной. Не смей молчать. Ты слышишь? Джуд, ты меня слышишь?

       Она слышала. Его теплый, не смотря на то, что встревоженный, голос, что по привычке вызывал у нее мурашки по коже, взволнованные нотки и каждый звук, каждый оттенок в нем. Она все слышала, но слушать больше не могла.
       - Джуди, я еду, слышишь? Не двигайся с места, я заберу тебя, и мы поговорим!
       Нет, нельзя допустить этой встрече. Она уже поставила точку. Если он приедет, все начнется заново, она захлебнется от боли, он захлебнется от страданий. Нет. Нельзя так с ней. Нельзя так с ними обоими.
       - Джон...

       Она завела мотор с новой силой, рванувшись вперед. И закрыла глаза, налетев на бетонную стену и слыша отчаянный визг тормозов.

       Она пришла в себя, как оказалось, на третьи сутки. Неудачница-женщина. И самоубийца-неудачница. Ничего в жизни не выходит, все летит в пропасть. Была не просто обмотана проводками, закутана в них, как новогодняя елка в игрушки. Трубки торчали из всех щелей. Кости ломили и болели. Внутри как будто что-то отчаянно орало.
       - Доктор! – восторженно пискнувшая Билли, подбежала к постели, хватая ее за руку. – Черт, я думала, ты не проснешься! У тебя страховка была просрочена, знаешь? Но операцию все же сделали, я не знаю, кто оплатил.
       - Кто меня сюда привез, Билли? – смачивая слюной пересохшие губы, спросила она – голосом, как будто не ей принадлежащим.
       - Я не знаю, доктор, когда я приехала, никого уже не было. Только тебя перевели в интенсивку. А операция была оплачена утром. На тебе двенадцать швов, между прочим, доктор, не надо так больше.
       Она вздохнула и отвернулась. Глупо было бы думать, что ее мог спасти кто-нибудь, кроме НЕГО.
       И, сделав это, ОН опять убежал.