Часть 6

 Портленд,
за пять дней до событий в Лондоне


       Он ступал босыми ногами по полу – мягко, неспешно, словно хищник, готовящийся вот-вот прыгнуть на свою жертву. Склонив голову, растянув губы в мягкой улыбке, любовался своим творением.
       Девушка, еще совсем молоденькая, только-только перешагнувшая порог двадцатилетия, была так очаровательна в своей невинности и так испорчена душой, что не могла не привлечь его внимания. У нее просто не было других вариантов, кроме как через два дня после знакомства в Клубе стать его нижней, разорвав контракт со своим тогдашним партнером.
       Как у него это получалось? Он и сам не знал. Люди просто делали то, что он хотел. Он умел их убеждать – особенно женщин. Особенно – молодых женщин, которым едва ли исполнилась четверть века. Особенно женщин испорченных, пример которых сейчас была привязана к деревянным распоркам, покорно ожидая его действий с расставленными ногами и руками, разведенными по ширине.
       Как распятый Иисус.
       Богохульство? Пусть так. Однажды он увидел мать, сосущую у собственного брата. С тех пор он больше не верил в Бога. Слишком много мерзости допускал мифический Господь. Может, он просто был близоруким?
       Но распинать своих нижних он любил. Очень любил. Особенно, когда это были блондинки с невинными голубыми глазами. Как эта.
       Слегка укусив ее губу при поцелуе, он снова отошел от нее на несколько шагов, скомандовав:
       - Назови мое имя.
       - Мастер – покорно отреагировала она и, взмахнув ресницами, снова опустила голову. Нижние не имеют права смотреть, пока Господин не попросит или не даст разрешения. Все правильно, она отлично знакома с игрой.
       - Хорошо – удовлетворенно улыбнулся он, подходя к ней вплотную. Момент – и милые голубые глазки закрыты маской. Он любил голубоглазых, но не мог смотреть им в глаза. С некоторых (не очень давних) пор.
       Взяв ее за подбородок, он осторожно надавил на него пальцами, так, что она покорно открыла рот. Если уж играть со своей маленькой куклой – так, чтобы она и звука не могла издать. Он не мог слушать теплый мягкий голос с некоторых (не очень давних) пор.
       Заползший в этот послушный рот язык обнаружил приятный вкус жвачки с ментолом и запах мяты. Целуется она плохо, без жадности, не захватывая его губы своими. Как будто так и нужно – просто ждать, как именно он будет целовать ее.
       Нижние ему не нравились. С доминантками, такими же, как сам, играть было куда интереснее, как гласил его опыт. Особенно – с одной.

       Он упрямо помотал головой. О нет. Нет. Не думать о ней. Не сейчас. Никогда. Никогда больше. Нужно хотя бы солгать себе (в очередной раз), что больше не вспомнит о НЕЙ, трахая другую женщину. Ну, или хотя бы попытаться солгать. Хотя он и без всяких попыток знает, что идея провальная. Как и все идеи с того момента, когда решил отпустить ЕЕ.

       Только несколько секунд на раздумья – и, смочив его слюной, он закрыл милой маленькой девочке кляпом ее милый маленький рот. Каучуковый шарик делает невозможными поцелуи между ними, освобождает его уши от ее стонов. Ничего этого ему больше не нужно.

       Она покорно ждет, что же будет делать он, ее Мастер – как и полагается любому пассиву. А у него внутри точит червь: пусть взбунтуется, откажется делать все предложенное, хотя бы поерзает на распорках, чтобы он знал, что ей это не нравится, что она хочет другого. Что ей надоели его команды.
       Нет. Ничего из этого она не сделала. Только ждет. Играет по правилам. Безукоризненно. Скучно.

       Обойдя ее кругом, он снял висящий на стене за ее спиной флоггер. Все десять хвостов неспешно, медленно, проходят по спине, она вздрогнула от этой своеобразной ласки, вытянулась, как струна. Тогда он нарастил темп и силу и теперь короткие мощные удары оставляют красные следы на ее коже – чередуясь с легкими, почти невесомыми, поцелуями.
       Партнерша попалась покорная. Покусывала губы, стеная – от наслаждения, от боли, и от всего разом. Он расстегнул ремень, использовав его как дополнительные наручники на и без того связанных веревкой руках любовницы. Отошел, чтобы полюбоваться результатом.
       Вернулся к ней не с пустыми руками. У пассии забавно торчали кругленькие соски, возбужденные, ожидая, когда же им уделят должное внимание. Он осторожно пососал их – каждый по очереди. Внутри все тут же сжалось в болезненный комок. Кожа партнерши пахла самым знакомым и самым наркотически притягательным для него лично запахом.

       Джуди. Он не должен был вспоминать ее, особенно сейчас. Но ничего не мог с собой поделать. Запах тела молоденькой пассии был почти идентичным запаху ЕЕ тела. Или его обоняние обезумело. Любовница пахла кокосом и теплым молоком, на вкус маленькие бусинки сосков оказались поразительно знакомыми. Он застонал, признавая собственное бессилие, и, не сильно укусив за правый сосок, снова отошел. На этот раз – за зажимом для сосков. Если они и дальше будут так соблазнительно торчать и так знакомо пахнуть, это сведет его с ума.

       Одно аккуратное движение – и маленькая эротическая клипса уже вонзилась в торчащую бусинку. Он внимательно проследил за ней, ожидая ее реакции.

       - Не больно?
       Она покачала головой.
       Такой ответ его более чем удовлетворил. А у Джуди соски такие чувствительные, больше нескольких минут с зажимами она никогда выдержать не могла. Он прикусил губу.
       Черт. Не думать о Джуди, нет!
       Захотелось умолять себя перестать это делать. Хотя он знал – бесполезно.

       Надо было хоть как-то отвлечься, попробовать. Приблизившись к распоркам, где она замерла в ожидании, он сходу укусил ее за губу, слизывая выступившие капли крови. Она издала короткий стон.
       Не помогло. Снова память вернула его к картине с Джуд. Она любила кусать его за губу, он позволял. Ему нравился вкус ее языка на губах и то, как медленно, целуя, она слизывает дорожку из крови потом.
       Возникшее желание отхлыстать партнершу так, чтобы кожа стала красной, как свекла, он с трудом подавил – они с сабой договорились, что жесткой порки не будет, к тому же, он не мог позволить вырваться наружу злости.

       Желание, еще недавно снедавшее его, пропало. Он закрыл глаза. Несколько весомых шлепков по круглой заднице партнерши мало чем помогли.
       Вместо того измучила, искромсала, рвала на клочья тоска по НЕЙ, растущая с каждым мигом. Это бесило. У него возникло почти что неистовое желание покалечить нынешнюю нижнюю, так покорно ожидающую его действий.
       Он выдохнул.
       - Красный – пораженчески признал свою капитуляцию.
       Быстро развязав ее, он дал ей возможность видеть снова и кое-как растер покрасневшие от использования зажимов соски.
       - Мастер? – она подняла на него взгляд, полный непонимания, чем не угодила ему.
       - Дело не в тебе. Просто желание пропало. Ты можешь быть свободна.
       Она посмотрела на него с какой-то виноватой покорностью, кивнув в ответ на его слишком требовательное, прозвучавшее, как приказ:
       - Соглашение аннулируется.
       Смотря, как она спешно одевается, он кусал губы, готовый взорваться от злости на себя же.

       Черт возьми, почему? Прошло так много времени с тех пор, как Джуд оставила его, а он все еще не может унять этой бесконечной тоски по ней! За эти несколько лет только случайные любовницы, только одноразовая сессия без заключения Соглашения, ни одной постоянной сабы. Все стало таким однообразным: еда, которая не приносит удовольствия, напитки, вкус которых он не чувствовал, губы, прикосновения которых к своим почти не ощущал.
       Сегодня стало совсем невыносимо. Настолько, что разочарованная нижняя убежала, отшатнувшись от него, как от чумного. Да и черт с ней. Не нужны ему никакие нижние. Ни одной женщины, кроме Джуд. Черт возьми, почему?


       Ночью совсем не спалось. Джон крутился на постели ужом, даже не пытаясь отогнать прекрасного видения давней любовницы, по которой так скучал. Бледное лицо, голубые глаза, теплые губы, каждое прикосновение к которым было важнее воздуха, которым он дышал, стояли перед ним так близко, так явно, будто он любовался ее портретом.

       В понедельник он не вышел на работу. Его турфирма готовилась принять китайскую делегацию, коллеги ожидали успеха босса в переговорах по расширению туристического сотрудничества, открытию нового направления путешествий в Китай. Босс позвонил секретарше, умнице Марте, рано утром, до начала рабочего дня с одной только командой, прозвучавшей, как приказ: «Все отменяется». Марта долго молчала в трубку, умница едва ли не в первый раз в жизни совершенно не знала, как на такое заявление реагировать. Они пахали на этот визит, ради этого контракта чертовы полгода. Он строил их сильнее, чем любой генерал строит солдат на плацу, они все вместе работали только ради подписания контракта с китайцами. А теперь он же бросает их, бросает все на свете.

       Джон сам считал это полнейшим безумием. Он знал, что это неправильно, не профессионально, что так нельзя, что делает страшную глупость, как бизнесмен, как начальник, как просто сотрудник, что китайцы наверняка не обрадуются, если вместо босса, мистера Саксона, с ними будут говорить исключительно его заместители, не понятно, как это повлияет на заключение контракта, и все такое прочее, и еще миллион, миллиард причин, почему он НЕ ДОЛЖЕН был так поступать. Но поступил.

       Утром, которое вся его фирма должна была провести в волнениях по поводу высокопоставленных и давно ожидаемых гостей, он сел на самолет в аэропорту Портленда, и улетел в Лондон. К ней.

       Бежал за ней, как сумасшедший, не смотря на то, что это была самая безумная идея из всех безумных, когда либо приходящих ему в голову. Сердце вырывалось из груди, билось в сумасшедшем ритме, танцевало одержимый танец. Одержим он был ею, только ею.

       На что он рассчитывал? Попытки дозвониться до нее не увенчались успехом, телефон молчал, каждый раз, надеясь услышать в трубке ее мягкий голос, он слышал только холодный тембр оператора, бубнящий заученный текст о том, что связи с абонентом нет.

       Прошло не несколько дней, не недели. Не месяцы. Даже не год. Она вполне могла бы сменить номер, скорее всего, она именно так и сделала. Но он все продолжал набирать его, каждые полчаса – как по графику, в глупой надежде, что что-то изменится, что она поймет, что ответит.

       Она была нужна ему, как воздух. Без нее он задыхался, а с ней – тонул. Но второй вариант собственной гибели казался ему куда более практичным и менее болезненным. Он выбрал его. Он выбирал ее.

       Прилетев, он отправился к ее дому из аэропорта, сделал это в первую очередь. Надо было заселиться в отеле, нужно было привести себя в порядок, но – нет. Благословив всех таксистов мира за то, что работали вне зависимости от времени суток и поры года, он назвал адрес квартиры, на которой она жила, когда они познакомились, он точно знал, что она живет там, каждый раз, когда приезжает в Лондон из Портленда. Вбежав по лестнице, как угорелый, забыв купить цветы, он настойчиво позвонил в ее дверь.

       Было семь вечера, ему открыл какой-то неопрятный бородач и, ворчливо пробормотав, что Джуди Хопкинс съехала полгода назад, послал его, незваного гостя, к черту, захлопнув дверь перед самым его носом.
       Ну да. О чем он только думал, когда затеял всю эту безумную авантюру? Он не знал о ней ничего, может быть, она замужем, или не в городе, уехала путешествовать, исследовать Африку, к примеру (однажды говорила, что хотела бы попасть в джунгли с медицинской миссией), или, может, улетела на другую планету, там, где и был ее дом (он всегда считал ее немного инопланетянкой). О чем он только думал, когда сорвался сюда, чертов идиот?

       Отрезвленный, разочарованный, как мальчик, у которого забрали конфету, он поплелся в отель. Снял самый обычный стандартный номер, наскоро принял душ, и улегся в кровать, пялясь в окно, потому что сна не было ни в одном глазу. Лежал, замерев на месте, словно статуя, неподвижный, смотрел в окно, на спускающуюся на город мглу, понимал, что завтра утром снова улетит домой. Не увидев ее. Не поговорив. Идиот.

       Он схватил телефон, даже не посмотрев, кто звонит. Звонок в такой поздний час его совершенно не удивил, хотя, стоило бы удивиться. И выдохнул в трубку единственное, что пришло в голову – ее имя, даже не задумавшись о том, что будет, если звонит не она.

       - Джуд…

       Он был прав. Она буквально простонала его имя в трубку и плакала. Слезы лились из ее глаз, а у него застыли внутри – в душе, в сердце. Яркими вспышками вспыхнули воспоминания внутри, стали зудеть в голове. Она плакала, раз за разом шепча его имя, как молитву, и он понимал, чувствовал, ощущал, осознавал ее боль.
       В голове вихрем закружилось миллион вопросов, все сводились к одному, самому главному – где она? Предчувствие, тяжелое и больное, разлилось внутри, разрывая его на части. Он стал убеждать ее не наделать глупостей, прекрасно понимая, что, наверняка, она не послушает (из нее и саба-то вышла не особо послушная), что она УЖЕ делает глупости.

       К счастью, видимо, сама не осознавая, она сдала себя – бой главных часов британской столицы сложно было не узнать.
       Он выскочил из номера, кое-как закрыв его, и, на ходу застегивая плащ, прыгнул в машину. Он просил ее, умолял ее ни в коем случае не делать ничего, если она задумала что-то дурное, потому что знал – она задумала. Он слишком хорошо ее знал, как самого себя.
       Она плакала, он снова и снова повторял ее имя, взывая не к разуму, обезумевшему от боли, природа которой так хорошо была знакома ему, а к душе, которая должна была выйти к свету. Он должен был успеть, должен был ее спасти. Ему повезло – расстояние от его отеля до Бигбена на машине составляло вряд ли больше семи минут. И это были семь минут, самые быстрые в его жизни, самые сумбурные и, наверное, одни из самых безумных. Он летел, как безумный, и у него едва не остановилось сердце, чуть не вырвалось из груди.

       И не успев. Всхлипнув в звуках его имени, она затихла. Он кричал ее имя так, что едва не охрип, орал на нее, включив громкоговоритель, и нервными пальцами сжимал руль, рискуя его оторвать. Он должен был успеть, но – нет. Она затихла, потом уши разрезал звук удара и визг ее тормозов.
       - Джуд! – вопил он, на полную грудь, как будто это могло что-то исправить. Не могло.
       Когда спустя еще несколько минут, показавшихся ему вечностью, авто таки припарковалось в нужном ему месте, он увидел лишь покалеченную машину и покалеченную ее в окружении людей, скрутившуюся нервным комком.

       Он растолкал всех, рычал, что он муж, матерился, как сапожник, когда кто-то осуждающе улюлюкал, откровенно слал всех как можно дальше, прорываясь к ней, бежал ей навстречу.
       Она лежала, укутанная дымом из машины, как одеялом, беззащитная, едва дышала. Была без сознания. Он схватил ее за руку, проверяя пульс. Слабый, едва слышимый, он все же проступал под кожей. Такого облегчения он давно не испытывал, как в ту минуту, когда услышал этот тихий ритм. Взяв ее, ослабевшую, обмякшую, на руки, он стал ждать врачей, которых, к счастью, уже вызвал стоящий неподалеку мальчишка. Прижав ее к себе крепче, достал из кармана брюк сотню, давая ему. Парень оказался спокойным, поблагодарил вежливым кивком головы, спросил, что он еще может сделать. Больше ничего сделать он не мог, только врачи.
       Чтобы не слушать назойливых советов зевак, которые все же потихоньку начали расходиться, он объявил, что благодарен всем и утащил ее в свою машину, заботливо прижимая к себе и качая, как маленькую. Она тяжело дышала, он расстегнул несколько пуговиц блузки, надеясь, что так она быстрее придет в себя, но напрасно. Глаза ее были закрыты даже когда подъехала карета «Скорой».
       Пришлось сочинить историю о том, что они – гражданские супруги, что она просто ехала вперед, потому что он разговаривал с другом и задержался, и что она вовсе не собиралась покончить с собой, впечатавшись в первую же попавшуюся стену. И что у них отношения почти как у молодоженов, хотя они живут вместе уже много лет.
       Столько лжи за несколько минут сразу, пожалуй, он еще никогда в жизни не выдавал. Ему, конечно, не поверили, но разбираться не стали – она начала стонать так душераздирающе, что не заплакал бы разве что только асфальт.

       Он не помнил, как доехал до больницы. Не помнил, как передавал ее в руки врачу, продолжая объяснять свою нелепую байку, попадая под град осуждающих за вранье взглядов. Ему было наплевать так, как никогда и ни на что плевать еще не было.

       После операции, во время которой он прирос к жесткой кушетке под реанимацией и почти что не дышал, он выторговал у сердобольной медсестры несколько минут наедине с ней. Сидел рядом, держал ее безжизненную руку, под кожей которой едва-едва бился пульс, целовал чуть теплые пальцы.

       И боялся. И просил, чтобы она осталась. Чтобы жила.

       Сердобольная медсестра позволила ему остаться до утра, пока ее дежурство не закончится, сказала, что до шести он может быть рядом и ушла.
       Он не спал, конечно, всю ночь. Склонившись над нею, лежал, уткнувшись головой в подушку в жутко-неудобной позе, витиеватой и странной, слушая ее тихое дыхание, пялясь в пустоту. Считал каждую каплю лекарства, поступающую ей через трубку, как некоторые считают слоников, чтобы уснуть.

       - Дыши, ладно? – тихо просил ее, зарывшись губами в ее волосы. – Мне нужно, чтобы ты жила. Дышала. Пожалуйста.
       Утром, едва только забрезжил рассвет, он оплатил ее страховку, дал медсестре двести баксов в благодарность за то, что она позволила провести ночь в реанимации, и ушел.
       Он не мог заставить себя встретиться с нею взглядом.
       Он был трусом, жалким трусом.
       Он боялся.